Н. И. Костомаров править
Петр Могила пред судом исследователей нашего времени править
По поводу статей г. Голубева в «Православном Обозрении»
К самым знаменитым личностям русской истории принадлежит, бесспорно, Киевский митрополит Петр Могила. Этот чужеземец ради единства веры с русским народом отдал себя на служение его делу; Православная церковь, а с нею и русская народность в южной Руси обязаны своим сохранением и возрождением его светлому уму и неутомимой деятельности, а его образовательные планы оказали влияние на ход умственного развития в истории всего русского мира; он положил начало правильному научному воспитанию, и его коллегия была первообразом всех наших последующих академий и университетов. Можно сказать, что Петр Могила был самым ревностным, достойнейшим и плодотворнейшим предшественником и подготовителем эпохи западного просвещения, наступившей для России впоследствии.
Понятно, что при таком значении этого исторического лица известия, касающиеся его жизнеописания, представляют для потомства всегдашний интерес, как и насажденное им просвещение, при всей своей исключительности, детскости и недостаточности, всегда останется для нас дорогим, как бывает для взрослого человека дорога память о первоначальном обучении в детские годы.
В февральской и мартовской книжках «Православного Обозрения» за 1874 год напечатана статья «Петр Могила и Исайя Копинский». Автор ее, г. Голубев, на основании источников, которым доверяет не по достоинству их, старается доказать справедливость некоторых известий, не выдерживающих критики, и изображает знаменитого Киевского митрополита в неверном виде. Статья его тем удобнее может вводить в заблуждение читателей, что она напечатана в специальном журнале и вооружена некоторыми новыми сведениями, касающимися Петра Могилы и его эпохи, но неправильно поставленными и неверно истолкованными. Ввиду восстановления исторической истины, мы решились сказать нисколько слов по этому поводу.
Вот в чем дело.
Есть давно уже известное сказание польского шляхтича Ерлича, современника Петра Могилы. По этому сказанию (записанному в дневнике, который вел Ерлич в продолжение многих лет), Петр Могила, будучи архимандритом Печерским, устроил козни митрополиту Исайе Копинскому и коварным способом лишил его духовной власти, сам захвативши его сан. Отправленный Исайею, по смерти короля Сигизмунда III, в качестве ходатая за Православную Церковь, на конвокационный и избирательный сеймы в Варшаву, этот хитрый человек, при посредстве приятелей, был избран в митрополиты несмотря на то, что другой митрополит был еще жив, получил королевское утверждение от Владислава IV, был во Львове посвящен Волошским митрополитом; потом, прибывши в Киев, свергнул Исайю, изгнал его, престарелого и хворого, из Златоверхо-Михайловского монастыря, велел его в одной волосянице положить на лошадь, будто какой-нибудь мешок, и отвезти в лавру, где Исайя должен был окончить жизнь в крайней бедности.
В своих прежних сочинениях я уже имел случай высказать свое мнение об этом сказании; я не признал за ним исторической достоверности, тем более что летопись или дневник Ерлича вообще такой источник, на который нельзя слишком доверчиво опираться. В самом исследованиии, помещенном в «Православном Обозрении», говорится: «Летопись Ерлича не отличается безукоризненною верностью в передаче фактов». Но после такого, вполне заслуженного, приговора над этим источником далее мы читаем: «тем не менее сведения, сообщенные ею об отношениях Петра Могилы к Исайе Копинскому, мы признаем за достоверные. Кроме некоторых соображений, основанных на критическом основании к самому рассказу Ерлича, мы приходим к такому убежденно, потому что означенные сведения находят подтверждение в других дошедших до нас письменных памятниках».
Быть может, кому-нибудь покажется удивительным, если мы скажем, что письменные памятники, в которых иные находят подтверждения сказаний Ерлича, заключают на самом деле опровержения этого сказания.
Исайя Копинский, хотя и назывался митрополитом, но не был утвержден Константинопольским патриархом, а следовательно, сообразно древним порядкам, и не был еще вполне митрополитом. Нам говорят, будто он утвержден королем, но говорят это. опираясь на того же Ерлича. который выразился о поставлении Исаии в сан митрополита, что это сделалось «za konspektem krola». Но. во-первых. Ерлич такой источник, на который без основательных причин нельзя полагаться; во-вторых, — выражение «za konspektem krola» — слишком неопределенно и может еще не значить формального утверждения; в-третьих, если бы такое утверждение и последовало, то оно было бы не вполне действительными
Со времени принятия унии Киевским митрополитом преемником древних русских первосвятителей был, в глазах польской нации, не кто иной, как принявший унию. Православная Восточная Церковь, господствовавшая в русских областях, по понятиям поляков, восстановила свое древнее единство с Западною Церковью, и польская нация признавала в пределах своей Речи Посполитой только эту соединенную церковь законною древнею Восточною Церковью. Конечно, если бы вся паства Михаила Рагозы и его сообщников последовала за ними — иного взгляда не могло бы и образоваться, но тогда слишком много было не приставших к унии: отсюда вытекала со стороны польского законодательства необходимость признать легальным существование, вместо одной церкви с восточными обрядами, две: одну, принявшую соединение с Западною Церковью, а другую — не захотевшую принять этого соединения. Польша, как свободная в принципе нация (по крайней мере, для шляхетского звания), так наконец и поступила, но не прежде как в 1632 году. Прежде этого, как известно, в 1620 году, по случаю приезда в Русь Иерусалимского Патриарха Феофана, восстановлена была духовным порядком православная иерархия и посвящен в Киевские митрополиты Иов Борецкий. Но как этот митрополит, так и посвященные разом с ним архиереи, а затем и все священство, получавшее от них рукоположение, в глазах польской нации были тем же, чем теперь в наше время должны нам казаться архиереи и священники поповской секты раскола, не признаваемые ни законом, ни властями, никак не имеюшие права на свой сан и притом не могущие иметь его до тех пор, пока не состоится закон, признающий возможность существования самого сана при тех условиях, при каких они хотят носить его. Мы, конечно, далеки от того, чтобы ставить на одну степень права Православной Восточной Церкви, не признающей главенства папы, и притязания каких бы то ни было раскольничьих толков в России, но мы этим сопоставлением хотим только указать на то, что лица, носившие сан иерархов Восточной Церкви, не признавшей совершившегося в конце XVI в. соединения с Западною Церковью, не могли считаться законными по отношению к польскому государству, прежде чем законодательная власть этого государства не признала законности иерархии, необходимой для тех, которые не хотели идти вслед за своими прежними архипастырями, принявшими унию. Королевская санкция не могла даровать новопоставленным иерархам этого рода законности, потому что в Польше законодательная власть была в руках не короля, а сейма, составленного из послов или представителей Речи Посполитой. Поэтому и сам Иов Борецкий, утвержденный Патриархом, не мог назваться законным по отношению к государству, в котором находился. Что же сказать об Исайе Копинском, который, занимая должность, не признанную еще законодательною властью государства, не был к тому еще и утвержден Патриархом?
Мы не знаем, кто выбирал Исайю Копинского в митрополиты, не знаем подробностей тех обстоятельств, при которых он возложил на себя этот сан, будучи до того времени Северским архиепископом; но мы знаем, что в 1632 году совершилось важное дело законного восстановления православной иерархии; существование ее, как учреждения, признала тогда польская нация, и вслед за тем в силу этого признания является митрополитом Петр Могила. Собственно говоря, он был первый законный митрополит Православной Церкви после Михаила Рагозы, уклонившегося в унию. Только с этих пор и могла быть речь о законном выборе митрополита. Исайя Копинский мог быть тогда избираем в митрополиты, но точно так же, как и всякий; выбор, состоявшийся прежде, мог быть полезен Исайе только как свидетельство того, что были желающие видеть его в сане митрополита; но самый этот выбор, в качестве совершившегося факта, не имел никакой законной силы, и избранный в сан Киевского митрополита Петр не нарушал ни чьих прав, не отнимал ни у кого принадлежащего кому-либо звания. В акте о выборе митрополита, относящемся к этому событию, не упоминается имени Исайи Копинского и об избрании Петра говорится как о факте новом, вытекавшем прямо из законного восстановления иерархии: «после долгого и скорбного для нас времени нашему русскому народу даны и восстановлены древнее право и свобода, так что мы можем теперь избирать вольною подачею голосов как верховного нашего пастыря митрополита Киевского, так и других отцов-епископов, согласно с пунктами, постановленными и пр.». По закону надобно было представить на утверждение короля двух кандидатов, и что же Представлены были Петр Могила и винницкий подстароста Михаил Ласка, а не Исайя Копинскй. Утвержден был Петр Могила. При посвящении его во Львове находились тогдашние русские архиереи, «много архимандритов, священников, шляхты и (простых) людей». Это обстоятельство также указывает, что Петр Могила получил свой сан не как-нибудь тайно, злокозненно, а по доброму желанию духовенства и мирян. Несмотря на это, нам говорят в «Православном Обозрении», будто в избрании Могилы большинство видело только мрачную сторону — безвинное лишение митрополии лица, «згодне всею церковью на нее избранного и зарекомендовавшего себя ревностью ко благу Православной Церкви»; нам говорят, что даже сам Могила «не мог не сознавать, что избрание его в сан митрополита, несмотря на исполнение всех законных формальностей, не может считаться вполне безукоризненным».
А почему так? Отчего Исайя имел право? Если его в самом деле «згодне» избрали на митрополию прежде, то почему не избрали его тогда, когда уже митрополия была законно восстановлена? Почему русские архиереи, духовные и светские люди поехали во Львов ради посвящения Могилы? Не значит ли, что они предпочитали Петра Могилу Исайе Копинскому?
Замечательно, что автор той же статьи в «Православном Обозрении», написанной с целью обвинить Петра Могилу и защитить Исайю, сознаётся, что Исайя хотя и был (как автору кажется) «мужем засвидетельствованной ревности и благочестия, но по своим преклонным летам, болезненному состоянию, отрешенности от мира и бедности едва ли мог вести борьбу с врагами Русской Церкви, и дальновидные наши русские люди сознавали, что особенное, в высшей степени критическое время требовало, чтоб во главе церкви стояла личность умная, влиятельная и пр. — одним словом, заключает автор, такою личностью и был Петр Могила».
Не выходит ли из всего этого, что Исайя не годился в митрополиты, а Петр соответствовал тогдашним потребностям Церкви, и это сознавали дальновидные люди? Чего же более? Следует спросить: почему же Исайя, муж, как уверяют нас, засвидетельствованной ревности и благочестия, не был в числе тогдашних дальновидных людей, и не сознавал того, что сознавали другие, а затем остается пожалеть, что Исайя никак не принадлежал к категории лучших людей своего времени.
Из Львова Петр Могила прибыл в Киев. Здесь-то, по сказанию Ерлича, произошло жестокое, возмутительное изгнание и заточение бедного Исайи Копинского. Признаться, если бы и было что-нибудь подобное, то мы готовы были бы обвинять не Петра, а Исайю. Значило бы, Исайя не хотел добровольно отказаться от присвоенного сана и признать в этом сане законно избранного и утвержденного патриархом Петра Могилу; значило бы, Исайя покушался производить раздор в церкви, и Петр должен был употребить силу над возмутителем церковного спокойствия. Действительно, в Польше, где исполнение закона совершалось плохо, нередко нужно было силою добывать законное право. Так случилось и во время прибытия Могилы в Киев. Софийский собор, по сеймовому постановлению, следовало передать от униатов в ведомство православного митрополита, но его добровольно не уступили: православные киевляне принуждены были, с ружьями и дрекольями, силою выгонять униатских стражей Софийского собора и, не допросившись ключей, должны были ломать двери и замки, чтобы войти в храм. Не было бы ничего удивительного и несообразного с духом того времени, если бы Петр Могила вынужден был силою заставлять Исайю уступить себе права; но и этого не было. Сказание Ерлича положительно неверно.
Доказательства налицо.
Существует акт (А. 3. Р., IV, с. 524) от 29 октября 1631 года — приговор иноков Златоверхо-Михайловского монастыря об избрании на игуменство Исайи Копинского по кончине бывшего игумена (он же назывался и митрополитом) Иова Борецкого (причем Исайя именуется сукцессором и наступцею на митрополию Киевскую).
Существует другой акт (А. 3. Р., V, с. 22) — протестация, или судебная явка монахов Златоверхо-Михайловского монастыря, Дометиана Жаботинского и Геронтия. В этом акте говорится, что Исайя Копинский, желая но кончине Иова Борецкого занять его место и присвоить себе игуменство в Златоверхо-Михайловском монастыре, устроил себе выбор в этот сан: как будто бы все иноки Златоверхо-Михайловского монастыря избрали себе его игуменом, тогда как на самом деле братия этого монастыря избрала в игумены не его, а Филатия Кезаревича. Исайя Копинский при помощи запорожского полковника Демьяна Гарбузы и Козаков 10 декабря 1631 года сделал наезд на монастырь, выгнал Кезаревича, сам сел на его место; живучи в этом монастыре и пользуясь монастырским имуществом, оскорблял братию, наконец, 10 августа 1635 года, своевольно, без всякой причины, забравши с собою разные церковные вещи и ризницу, выехал из монастыря и проч.
Не станем разбирать, справедливо или несправедливо обвинение против Исайи; не остановимся и над противоречием между содержанием первого и второго актов; это противоречие легко может объясниться тем, что в 1631 году в Златоверхо-Михайловском монастыре одни из братии желали посадить на игуменство Кезаревича, другие — Копинского. Для нас важно то, что из последнего акта, несомненно, оказывается, что, овладевши в 1631 году Златоверхо-Михайловским монастырем (насильно или по избрании — Бог знает!), Исайя оставался в нем до 1635 года, следовательно, известие Ерлича о том, будто Петр Могила по вступлении своем на митрополию в 1633 году выгнал Исайю из Златоверхо-Михайловского монастыря, неверно. В исследовании, появившемся в «Православном Обозрении», пытаются согласить это противоречие произвольными догадками: «вероятно, говорят, после того, как Петр Могила выпроводил Исайю из Златоверхо-Михайловского монастыря, Исайе удалось освободиться из лаврского заключения». Но такой способ объяснения противен здравой исторической критике: нельзя, принимая на веру сказание источника, уже уличенного в неверной передаче фактов, примирять противоречия его с официальными документами посредством догадок. Пускаются, однако, в дальнейшие догадки: полагают, что Исайя освободился из заключения, воспользовавшись народным волнением.
Что же это за волнение?
Оно действительно происходило и описано у Сильвестра Коссова, бывшего тогда префектом киевской коллегии — в его теперь очень редкой (которую необходимо было бы издать) книжечке: Exegesis. Исследователь справедливо думает, что причины этого волнения никак не следует искать в кознях иезуитов, как некоторые полагали, и что оно было делом приверженцев Исайи Копинского, «неученых попов», которых Петр Могила отставил*, заместив их людьми более сведущими. Нападение толпы направлено было против коллегии, которую, по наущению невежд, народ заподозревал в неправоверии. Опасность от раздраженной толпы была так велика, что, по выражению Коссова, профессора ожидали, что ими начнут кормить днепровских осетров. К счастью, все скоро утихло; народ убедился, что взводимые на митрополита и его коллегию обвинения была одна клевета. Это волнение могло быть делом не только приверженцев Исайи, но даже и самого Исайи, а все-таки из того никак не следует, чтобы Исайя в 1633 году был удален из Златоверхо-Михайловского монастыря, и, пользуясь волнением, опять возвратился в означенный монастырь, чтобы выехать из него в 1635 году.
______________________
- Об этом говорит также Домецкий, один из малороссийских духовных, в конце ХШ века, живший в Москве, потом в Новгороде, терпевший там гонения вместе с другими киевскими учеными, и наконец возвратившийся в Малороссию.
______________________
Думают еще подтвердить достоверность известий Ерлича двумя вновь открытыми актами.
Первый из этих актов — протестация, поданная в 1637 году в суд от имени Исайи Копинского его поверенным Кчумовским: в этой протестации рассказывается, что Петр Могила беспокоил Исайю в Михайловском монастыре, делая нападения на маетности этого монастыря, и сам Исайя опасался за свою жизнь. Это заставило Исайю покинуть монастырь, а Могила тотчас же отдал этот монастырь в управление Кезаревичу, «игуменом его охристивши». Далее в той же протестации рассказывается, что 1 февраля 1637 года Могила в Луцке свиделся с Копинским, и последний дал ему квит, то есть отрекся от всяких исков и притязаний на Петра Могилу; теперь же, именем Исайи Копинского, Кчумовский заявлял, что Петр Могила насильно принудил Исайю Копинского дать ему квит.
Другой акт — королевский лист о назначении судной комиссии по делу между Исайею Копинским и Петром Могилою, выданный Исайе в ответ на жалобу, поданную Исайею 27 мая 1637 года. Из этого акта видно, что Исайя жаловался королю, будто Могила уже несколько лет посягает на жизнь и имущество Исайи Копинского, что Могила забрал документы, церковную ризницу, отнял у Исайи духовную власть, принадлежавшие ему по праву доходы, и, его самого выгнавши, измучивши, окровавивши, держал в тяжелом заключении и т. п.
Два эти акта доказывают только то, что Исайя Копинский был врагом Петра Могилы и судился с ним, и более ничего. По таким отрывочным документам мы не вправе делать заключений в ту или другую сторону.
Исайя дал Петру Могиле квит, но этого квита мы не видали; король, но жалобе Исайи, назначил комиссию; но как разбирала это дело комиссия и к чему пришла — неизвестно. Что касается до известия Ерлича, то протестация, поданная Кчумовским, скорее служит опровержением Ерличу, чем подтверждением, так как в этой протестапии представляется дело так. ню Могила делал оскорбления Исайе во время пребывания его в Златоверхо-Михайловском монастыре, и эти оскорбления заставили Исайю выехать из монастыря, то есть сделать то, что случилось, как показывал Дометиан Жаботинский и Геронтий. в 1635 году; но в протестации отнюдь не говорится, чтобы ранее, до выезда Исайи из Златоверхо-Михайловского монастыря, Могила насильно выпроводил его в лавру в заточение.
В жалобе самого Исайи, поданной королю, хотя говорится, что Петр Могила держал его в заключении, но не указывается время, когда это происходило; а при сопоставлении с протестацей Кчумовского оказывается, что время этого заключения, как и побоев, будто бы нанесенных Копинскому, совпадает с насильственным истребованием от него квита.
Несмотря на темноту всего этого дела, руководствуясь даже теми скудными данными, которые находятся в нашем распоряжении, нам приходится обвинить скорее Исайю, чем Петра. Исайя после вступления Петра в звание митрополита не переставал называться митрополитом, а если б этот муж «засвидетельствованной ревности и благочестия», «пастырь статечный и ничем не заподозренный», ценил благо и спокойствие церкви более личных своих побуждений, то всего уместнее для него было добровольно отказаться от этого титула, на который он не имел ни малейшего права, после того как Петр был избран, утвержден королем на восстановленной легально государственною властью митрополии и, наконец, признан в своем сане Константинопольским Патриархом. Но этого мало: Исайя всячески старался делать вред своему сопернику и не стыдился прибегать к возмутительной клевете. Это видно из доносов, которые привозили в Москву пустынные монахи со слов Исайи Копинского (А.Ю. и 3. Рос, III, с. 7): «Епископ Исайя (Копинский) писал в Лубенский и Густынский монастыри, что митрополит Петр Могила королю, всем панам радным и арцибиску-пам лядским присягал, чтоб ему христианскую веру учением своим попрать и уставить всю службу церковную по повелению Папы Римского и римскую веру, и церкви христианские во всех польских и литовских городах превратить в костелы лядские и книги русские все вывести».
И такие клеветы на человека, ознаменовавшего свою деятельность стремлениями противоположными тому, в чем его здесь обвиняли, клеветы на человека, более всех поддержавшего православие, более всех поставившего преграду римской пропаганде, наконец, более всех своих современников заботившегося о правильности, умножении и распространении русских книг! Г. Голубев не отвергает участия Исайи в этих отвратительных клеветах на Петра Могилу, но покрывает их мерзость приличным именем «борьбы». "Борьба Петра Могилы, — говорит он, — с Исайею Копинским, продолжавшаяся и после 1633 года, ознаменовалась со стороны первого стремлением к материальному стеснению Исайи (а откуда известно такое стремление единственно из показания самого же Исайи, да из не выдерживающего критики Ерлича!) и желанием подорвать его авторитет, как законного митрополита (каким Исайя не был), а со стороны последнего, кроме судебных протестов, усилиями накинуть тень на нравственные качества Могилы как лица, склонного к измене православию. Хороши были орудия борьбы! Нечего сказать! Но если, по собственному признанию автора, Исайя хотел накинуть тень на нравственные качества Могилы, то уже тем самым на Исайю легла такая тень, которую едва ли в силах снять с него г. Голубев! И если Исайя мог так бесстыдно обвинять Петра Могилу в кознях против православия, в желании обратить русские церкви в костелы и вывести русские книги, то как же можем мы доверять этому Исайе в том, будто бы Могила его утеснял, оскорблял, бил, насильно принудил дать квит и т. п.? Понятно: если явно, что Исайя оклеветал своего соперника, обвинив его в одном деле, то и показания его на того же соперника в другом деле, ничем достоверным не подтверждаемые, скорее всего должны быть признаны клеветою, и уж ни в каком случае не могут для нас иметь значения исторического источника.
В той же статье, напечатанной в «Православном Обозрении», выставлены на вид такие двусмысленные черты, которые могут невольно набрасывать тень на личность Петра Могилы, особенно если не слишком вникать в суть дела. Так, например, признается, что Могила был человек суетный, честолюбивый; но чем это доказывается? Тем, что он дорожил своим гербом да своим мнимым происхождешем от Муция Сцеволы. Что касается до употребления герба на издаваемых книгах и в других случаях, то это был всеобщий обычай, не свидетельствующей вовсе ни о любви того или другого лица к почестям, ни о его равнодушии к ним. О происхождении же от Муция Сцеволы мы слышали собственно не от Петра Могилы, а от тех риторов, которые, сообразно веку, считали обычным делом в своих панегириках вплетать явно вымышленные генеалогии. Так, например, Иоанникий Голятовский в своем «Ключи разумения» подает проповедникам вообще совет — в надгробных речах приписывать умершему какое-нибудь особенно древнее и знатное происхождение: то были собственно риторические фигуры. Кроме того, в упомянутом исследовании г. Голубева нас уверяют, что Могила добивался духовных мест для того, чтобы пользоваться их доходами. О митрополии этого сказать никак нельзя, потому что, при восстановлении православной Киевской митрополии, ее прежние имения оставлены были за униатским митрополитом; что же касается до имений, принадлежавших в то время Печерской лавре, то прежде чем бросать тень на Петра, якобы имевшего виды при своем поступлении в иночество пользоваться доходами имений Печерской лавры, нужно было бы объяснить: в самом ли деле велики и очень привлекательны были эти доходы, и не окажется ли, напротив, что при частых татарских набегах и при внутренних смутах они вовсе не так были важны, как может показаться с первого взгляда? Петр Могила, как известно, из собственных своих частных доходов должен был дополнять потребности церкви и коллегии — по недостатку средств из доходов управляемого им церковного ведомства. Правду сказать, если бы молдавский воеводич, свойственник знатнейших польских панов, имел в виду корыстолюбивые идеалы, то всего лучше для него было бы принять католичество: этим путем скорее и обильнее достиг бы он своих целей. Люди, слишком ценившие свои земные выгоды, не задумывались над этим в те времена, особенно когда обаятельное и увлекающее превосходство образованности было на стороне римского католичества. Между тем молдавский воеводич, несмотря даже ни на свое западное образование, ни на свою близость к знатным польским домам, не только не последовал за общим стремлением, но всею душою предался гонимой, презираемой церкви своих предков.
Едва ли так поступают люди, преданные благам мира сего, любители «почестей, богатств и роскошной жизни».
«В деятельности Петра Могилы, — говорят нам, — много черт чисто шляхетского характера. Так, сей иерарх, как справедливо заметил г. Терновский, весьма дорожил почестями и имениями, высоко ценил привилегии, знаком был с интригами польского двора и имел способность и готовность вмешиваться в дела политические. К этому мы прибавим, что Могила имел в своем распоряжении много челяди; по примеру польских магнатов, нередко делал нападения на имения враждебных ему личностей и производил в них громадные опустошения. Таким образом, нет ничего невероятного и в поступке Петра Могилы с Исайею Копинским и его приверженцами».
Какие же это нападения? Одно из них приведено в исследовании. Униатский митрополит Вельямин Рутский, которого маетности примыкали к маетностям Печерского монастыря, 2 августа 1630 года жаловался, что архимандрит с капитулою выслали слуг своих и людей, при помощи Козаков, на село Засимово, держали в осаде жителей этого села, и в это время созревшие на полях посевы убрали и перевезли в села Печерского монастыря, а несозревшие «били, топтали и все з гола з землею смешали».
Такому же опустошению подверглись хутора, принадлежащие к этому селу. Монастырские люди устроили виселицу и водили под нее засимовских крестьян, требуя от них отповеди (отказа от чего-то). Когда на этих монастырских людей пожаловались Петру Могиле, бывшему тогда еще только архимандритом Печерским, он отвечал, что все делалось по его приказанию и противная сторона, если хочет, может искать на нем судом.
Во-первых, предлагаемый документ не может вести ни к каким заключениям, так как он составляет жалобу одной только стороны без объяснения с другой.
Во-вторых, если бы даже все происходило действительно так, как описано в жалобе, то и тогда поступок Петра Могилы, совершенный в XVII веке, не имел бы того предосудительного характера, какой имел бы подобный поступок в наше время. Надобно было бы еще взглянуть: по какому побуждению такой поступок совершен. В Польше, как мы уже заметили, исполнительная власть была до такой степени слаба, что нередко для приведения в действие закона не оставалось ничего, как только прибегнуть к самоуправству. Это, конечно, дурно; но вина падает на весь государственный строй, а не на отдельных лиц. Могло быть, что Могила поступил так, как описывается в жалобе на него, с целью привести в исполнение то, что следовало по закону; его ответ, что монастырские люди поступили по его приказанию, и предоставление противной стороне искать на нем судом показывают человека, убежденного в правоте своего дела по закону. Конечно, мы не станем утверждать, что Могила прав, так как обстоятельства дела не знаем, но, с другой стороны, Униатский митрополит Рутский, сколько нам известно, не заявил себя в истории такими нравственными достоинствами, чтобы мы принимали на веру то, что слышим от него о Петре Могиле, и на основании его слов делали выводы о личности последнего. Это до крайности противно исторической критике.
Опубликовано: Собрание сочинений Н. И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М. М. Стасюлевича, 1903. Книга 5. Т. 14. С. 591—602.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_petr_mogila.html