Алексей Будищев
правитьПетруша Рокамболь
правитьI.
правитьВ двенадцать лет он уже был большим фантазёром, этот Петруша. В эти годы он особенно увлекался Майн-Ридом, Густавом Эмаром, Купером, Понсон дю-Террайлем. И любил воображать себя красивым отшельником «Красным кедром», неустрашимым исследователем диких пустынь, всегда среди опасностей, среди приключений. Под впечатлением «Похождений Рокамболя» он нередко воображал себя и обольстительным жуликом. Он был единственный сын своих родителей, и до поступления в гимназию его детство текло в одиночестве. Может быть, эти-то одинокие игры и изощрили его фантазию до болезненности, ибо товарищей игр, так необходимых в детском возрасте, ему приходилось лишь воображать. Может быть, в силу того же одиночества его и потянуло так необузданно к чтению.
А ко времени поступления в гимназию сложилась уже привычка играть одному, пользуясь лишь условиями собственной фантазии. Не хватало умения ладить с новоявленными товарищами, а это опять-таки невольно толкало к одиночеству.
И с каждым годом он всё более и более уходил в свой сказочный мир. В зимние, долгие вечера, когда он засыпал, утомлённый суетою дня, его детскую кроватку окружали, таинственно выдвигаясь из сумрака, целые вереницы лиц. Хитро скалили зубы похожие на маски лица индейцев, с разноцветными перьями у темени. Скрестив на груди руки, мрачно вглядывался в зловещую даль морской разбойник. Адски хохотал бесстрашный Зверобой, потрясая широким, кривым ножом. Крался вдоль стенки обольстительный Рокамболь в чёрных шёлковых чулках и с изящным кинжалом у пояса.
Плотнее прижимаясь к подушке пылающей, отяжелевшей от видений головой, Петруша, наконец, засыпал. И всё-таки видел сквозь дымчатый сумрак дрёмы. Вот отважного золотоискателя-португальца, дона Хозе-Марию-Сальвадора, сонного, окружили команчи, хитрые, как шакалы, неслышные в движениях, как тигры в возвышенностях Корро. И, весь вздымаясь с подушек, Петруша бормотал заплетающимся языком:
— Скорее берите ваш штуцер, дон Хозе, скорее ваш штуцер!
И от сильных жестов падал с кровати на пол, пугая мать.
Его звали Петруша Баранов, этого мальчика; но в эти годы, когда его никто не видел, он любил подписываться так:
Или ещё так:
Изорвав бумажку с таким росчерком в мелкие клочки и весь розовый от счастливой выдумки, он всё-таки бежал к матери и возбуждённо сообщал ей:
— Мама, угадай, что это такое значит: Натипак-Ртеп-Вонараб?
— Ничего не пойму, — недоумевала мать.
С хохотом он кричал:
— Натипак Ртеп Вонараб — это значит — капитан Пётр Баранов, если прочитать каждое слово наоборот. Правда, хорошее имя для капитана вольных стрелков Техаса? Ртеп Вонараб? Мамочка!
Какова была сила воображения у крошечного Петруши, можно судить по следующему случаю.
Однажды, когда Петруше было всего восемь лет, мать как-то прошла мимо него в то время, как он таинственно крался из одного угла детской в другой. Петруша горько и безудержно расплакался.
— О чём ты? — обеспокоенно бросилась к нему мать.
— Да… о чём… — горько хмыкал носом и губами Петруша. — Сейчас ты спугнула целое стадо антилоп… а я три дня… не ел…
— Милый! Котик мой! — мать осыпала щёки Петруши поцелуями, тормошила его за плечи, прижимала его к груди. — Милый! Котик! Ведь ты сейчас кушал телячью котлетку! Хочешь, я сделаю тебе твою любимую яичницу?
— Не х… не х… хочу! Вяленую анти… анти… лопу … х… хочу! — плакал Петруша.
Ах, как вкусно мясо антилопы, слегка провяленное на солнце и затем хорошо просушенное под седлом техасского наездника! Ах, какая же яичница может сравниться с этой снедью!
Петруша плакал долго и горько. Мать хотела утешить его.
— Ну, позабудь об антилопах, ну, голубь мой! Вон взгляни: под кроватью тапир!
Но Петруша не унимался.
— Тапи… тапиры живут не под… кроватью, а в камы… в камышах!
— Ну вот в камышах под индейской пирогой тапир! Взгляни же! — утешала его мать.
Петруша перестал плакать, хотя в его горле что-то прыгало.
— Дай шту… штуцер! Мамочка!
В третьем классе, когда пришлось усиленно работать над алгеброй, над латинским языком, и надо было во что бы то ни стало одолеть букву ять, Майн-Рид и Эмар забылись, и фантастические образы потухли у детской кровати, как догоревшие свечи. Смерклось в детской.
По ночам Петруше стали сниться переэкзаменовки — тонкие, как лезвия ножа, женщины, со сморщенными жёлтыми лицами и длинными языками, похожими на жало. Стали сниться двойки. По утрам он иногда говаривал матери:
— А я, мамочка, сегодня опять видел во сне двойку по алгебре!
По врождённой привычке пожимая худенькими плечами и покачивая головою, он добавлял:
— Эх-ма, плохо моё дело! Эх-хе-хе-хе!
А ночью опять приходили к изголовью переэкзаменовки с тонкими сплюснутыми лицами.
Они покачивались возле на каких-то зловеще-скрипучих качелях, высовывали жалоподобные языки и перехихикивались короткими, но сердитыми смешками. Точно стая змей ползла в пересохшем, шуршащем валежнике.
Дразнили Петрушу, жалили, щекотали тело холодными пальцами эти назойливые призраки.
За недосугом, под вечным страхом провала на экзаменах, пришлось оставить все книги, кроме учебников, и за три, четыре года Петруша, пожалуй, поотстал в развитии. И тут, когда Петруша посещал уже последний класс гимназии, а его верхняя губа матово оттенилась тонким пушком, над городом разразились события, одно другого головокружительнее, пробудившие из оцепенения сознание Петруши, завороженное скучными учебниками.
Чтобы не отставать от товарищей, Петруше вдруг, нежданно-негаданно, пришлось бастовать. Затем — посещать бурные митинги. Спорить, нападать и защищаться. И, наконец, услышать об экспроприации с революционными целями в губернском казначействе их городка.
Пришлось, и опять-таки наспех, наскоро, познакомиться при помощи пятикопеечных брошюрок со всевозможными политическими партиями, и речь Петруши запестрела ранее неслыханными терминами.
«С.-р.», «с.-д.», «платформа», «товарищ», «шпик», «произвол» — без труда научился выговаривать язык. Сердце зажглось так безудержно новыми симпатиями и новой ненавистью, и задремавшая под скучный шелест учебников фантазия проснулась от грохота событий. Само собой разумеется, что былые страхи перед переэкзаменовками исчезли, яко дым. Захотелось невероятных дел, подвигов, приключений, когда-то давным-давно пережитых в детстве в фантастических битвах с команчами, в сказочных охотах за черепами.
Как-то встретившись в большую перемену с восьмиклассником Верхолётовым, который носил очки и поэтому считался лучшим толкователем Бебеля, Петруша спросил его:
— Надеюсь, в твоих жилах течёт самая настоящая кровь, а не маниловские слюни?
Верхолётов кивнул головой.
— Надеюсь. А что такое?
— У нас проектируется маленькое дельце, — хмуро сказал Петруша и слегка побледнел.
— Оно обмозговано партией? — осведомился Верхолётов почтительно.
Петруша опять чуть-чуть сконфузился и по привычке пожал худенькими плечами.
— Нет, оно задумано одним лицом за свой страх и совесть!
На его щеках выступил слабый румянец.
— У-гу, — поддакнул Верхолётов, сжав губы трубкой. — И я могу понадобиться на это дело? — спросил он затем.
А Петруша весь точно воспламенился. Стукнув себя в грудь кулаком, со слезами на глазах и с дрожью в голосе он выкрикнул:
— Не всё же нам быть кисейными барышнями революции! Люди гибнут, жертвуют собой, а мы… мы…
Он не договорил, задохнувшись, и пошёл прочь от Верхолётова, застыдившись выползших из глаз слёз.
— К чёрту кисейные мармелады! — думал он. — К чёрту!
Домой возвратился он возбуждённый, как и всегда в эти последние дни, точно ужаленный самыми невероятными замыслами, поминутно загораясь необузданною грёзою. Два дня, однако, он боролся с соблазном, видимо, каким-то инстинктом чувствуя смертельную опасность. Но боролся не напряжённо. Сердце в эти минуты мечтаний билось так благородно, а молодая грудь так непреодолимо рвалась к самой кипучей жизни и к самым невероятным приключениям, что отнестись к задуманному критически прямо-таки не приходило в голову.
Инстинкт замолчал, испепелённый пылкостью фантазии. Петруша решился действовать и послал к Верхолётову с горничной Наташей записку следующего содержания:
«В борьбе обретёшь ты право своё».
"Дорогой товарищ! Приходи сегодня ко мне в семь часов вечера попить чайку. Один на один я изложу тебе некоторый замысел одного лица, если в твоих жилах кровь, а не клюквенный морс. Жду!
Отправив письмо, он долго бродил у себя в комнате, возбуждённо потирая холодеющие ладони. В его голову толкалось:
«А ведь это начало самого настоящего заговора? Значит, я заговорщик? Да?».
И румянец вспыхивал на его щеках. Наполовину — от удовольствия, наполовину — от жуткости.
Наташа вернулась с ответом не скоро, и Петруша, весь сгорев от ожиданий, вырвал из её рук ответную записку, едва не свихнув ей пальцы. Вот что писал в ответ Верхолётов своему другу:
«Пролетарии всех стран, объединяйтесь!»
"Товарищ! Ты знаешь, что я принципиально против всяких бурных выступов. Придти же к тебе пить чай не могу, так как отозван на шоколад к Образцовым. Понятно, мою записку предай пламени.
«Трус, — подумал Петруша, дочитав до конца записку Верхолётова, — шоколад Бормана, а не сознательный гражданин!»
И в его глазах выступили слёзы досады, беспомощности и тоски.
Ночью ему снились тёмные коридоры, в которых он блуждал одинокий, всеми покинутый, со слезами на глазах и коротким кинжалом у пояса. А утром, едва раскрыв глаза, он медленно процедил сквозь зубы:
— Карамбо! Как всё на свете мелко, ничтожно и пошло!
Но Верхолётов оказался не трусом.
Осведомившись при встрече о замысле «одного лица», иначе сказать — Петруши, он, действительно, сперва широко раскрыл глаза. Но затем свернул губы трубкой и выговорил:
— У-гу. В самом деле не бланманже у нас вместо сердца. Я согласен!
— Ты? — всокликнул Петруша, точно поражённый громом, в свою очередь. Верхолётов усмехнулся одною половиною губ.
— Я, Тарас Верхолётов! — выговорил он скромно, но твёрдо.
— Ты — благородное сердце! — совсем задохнулся Петруша. И крепко пожал его руку.
II.
правитьСтарухи Лярские — Дарья Панкратьевна и Глафира Панкратьевна или, как они звали друг друга, Дашок и Глашок, — приходились двоюродными тётками Петруше. Жили они на окраине города в собственном каменном домике, низеньком, заново выкрашенном в мутно-кофейный цвет, с весёлыми зелёными ставнями. Домик стоял на обширном пустынном дворе, с полуразрушенной теплицей в глубине, по плоской черепичной крыше которой Петруша некогда так любил путешествовать, мысленно называя тогда эти свои путешествия восхождением на вулкан Чимборозо. Высокие заросли лопухов казались ему тогда вигвамами враждебных индейцев, а кустики белых акаций у забора — снежными вершинами горделивых Анд .
Кроме старух Лярских, в захолустном домике этом проживали: старая кухарка Федосеевна, с волосатой бородавкой на нижней губе, облезлый попугай «господин Кро», чёрная, с седеющей мордой такса «Помадка», кривоногая, с кровавыми жилками на зрячем глазе, и толстый кот «Мурза-Мурзу», всегда довольный собой, всегда с достоинством щурившийся на весь белый свет. И к этому-то домику в четверг, на Фоминой неделе, в девять часов вечера и отправились: Петруша, Верхолётов и шестнадцатилетний мальчик из булочной Гринька, внук Федосеевны.
Заговор «одного лица», то есть Петруши, именно и заключался в том, чтоб совершить экспроприацию у старух Лярских. Деньги, добытые экспроприацией, конечно, должны были пойти на общее великое дело, и все трое, кроме того, перед выступлением в поход дали торжественную клятву совершить экспроприацию, не проливая ни единой капли крови.
— Разве мы разбойники? — недоумевающе спрашивал Петруша сообщников, — и нам ли пристала кличка хищников?
Однако экспроприации с голыми руками не совершишь, и все трое, ради острастки обитателей захолустного дома, всё-таки вооружились, если не «до зубов», то всё же весьма прилично. Петруша и Верхолётов опустили в свои карманы револьверы тульского происхождения, но сделанные под «Смита и Весона», а Гринька подвесил к своему поясу финский нож. И все трое, прежде чем вооружиться, подолгу разглядывали каждый своё оружие и даже обнюхивали его деревянные части, словно недоумевая, уж на самом ли деле в их руках находится столь опасное оружие, или же всё это им лишь снится в волшебном сне. Кроме оружия, Петруша и Верхолётов положили в карманы своих курток каждый по чёрной атласной полумаске. Прежде чем предстать перед обитателями пустынного дома, и Петруша, и Верхолётов, конечно, должны были надеть на свои лица маски, ибо старухи Лярские хорошо знали и Петрушу, и Верхолётова, и их вид без этих масок не устрашил бы даже благодушных старух. Гриньке же, к его сожалению, в полумаске было окончательно отказано, ибо наличность кассы заговорщиков позволяла им раскошелиться лишь на две маски. Взамен же маски ему было рекомендовано красиво прятать нижнюю часть лица в тёмно-лиловый гарусный шарф, который подарил ему ради торжественного случая Петруша, и поглубже нахлобучивать на самые глаза тёмную широкополую шляпу, добытую заимообразно Верхолётовым.
— Надвинь на самые глаза шляпу, — делал ему перед зеркалом позу Петруша, — вот так. Спрячь нижнюю часть лица в шарф! Великолепно! Правда, Тарас, он похож теперь на Парижского апаша? — справлялся он у Верхолётова.
Впрочем, и роль, возлагаемая на Гриньку, была не столь ответственна, по сравнению с ролями его сообщников. Он должен был стоять на часах против дома Лярских в то время, как Петруша и Верхолётов идут работать в самых недрах этого дома.
— И смотри в оба глаза, чтобы кто не вошёл во двор, — учительски натаскивал лупоглазого Гриньку Петруша. — Слышал? Чтобы и мышь не проскочила!
— Н-да, — кивал тот подбородком, пуча наивные серые глаза.
— А если кто войдёт в то время, когда мы будем… оперировать в дому, — подыскивал Петруша выражение, подходящее случаю, — слышал? ты точас же крикни совой! Слышал? Или лучше ему завыть шакалом? — озабоченно справился Петруша у Верхолётова.
Верхолётов склонил на бок голову и свернул губы трубой, что всегда выражало у него недоумение и колебание.
— Гы-гы-гы, — вдруг прыснул Гринька, я ни по-совину, ни по-шакальи кликать не умею! Гы-ы… — опять раскололся он.
Верхолётов поставил голову прямо и тоном приказания выговорил:
— Нет, пусть он просто свистнет резким металлическим свистом!
Приложив к губам два пальца, Гринька вдруг свистнул, и так зверски, что и Петруша, и Верхолётов зажали уши.
— Это я умею… Гы-ы-и… — всё радовался чему-то Гринька.
— Но тактично ли нам подражать агентам полицейского произвола, вот таким свистом? — опять озабоченно осведомился у Верхолётова Петруша.
— Отчего же? — хмуро пожал плечами Верхолётов. — Истолкуй это как военную хитрость ради торжества дела. Ведь наводнял же Наполеон Россию фальшивыми бумажками? Вспомни историю!
— Пожалуй, — пожал плечами и Петруша.
И все трое они, наконец, двинулись в путь. Гринька, видимо, на всё происходившее смотрел как на наивную забаву и игру, и по дороге с его губ то и дело срывался добродушный, какой-то телячий смешок:
— Гы-ы-и!
Но Петруша и Верхолётов были мрачно сосредоточены. В успех и безнаказанность предприятия они оба верили свято. Каких страхов можно ожидать от трёх безоружных старух, одного попугая, одного кота и одной дряхлой таксы, зубы которой давно уже выкрошились от конфет? Нет, страха оба они не ощущали, но им было приятно сознавать, что вот и они оба что-то взяли от тяготы теперешней жизни и добровольно возложили на свои плечи. Они видели в себе героев, — это верно. Но они точно так же и прежде всего видели в себе и добровольную жертву — это тоже совершенно справедливо.
«Мы не кисейные барышни, вот поглядите на нас, — с восторженными слезами в горле думал Петруша, — вот мы приняли на себя самую чёрную работу, как мусорщики, и не морщим лиц наших!»
— Ведь правда мы теперь не флёрдоранжевые бутоньерки, чтоб их чёрт побрал? — спрашивал он у Верхолётова вслух, и тот кривил губы в тяжкой усмешке, чувствуя под сердцем что-то огромное, придавливающее его, испепеляющее до ничтожества, почти до небытия. И поддакивал кивком подбородка:
— У-гу!
А Петруше как-то само собою приходило ещё в голову, что не дурно было бы, если бы им, всем троим, ради настоящего случая, была присвоена особая форма, таинственная, хотя и простенькая, и по которой посвящённые могли бы признать в них именно то, что они собою в этот миг представляли.
«Если бы на всех нас были надеты простенькие чёрные куртки с бархатными отложными воротниками, — мечтал Петруша, — на плечах же бархатный квадратный погончик, вроде как у студентов-технологов, но обшитый кругом серебряным галуном и с серебряным же изображением в середине мёртвой головы, как эмблемы мужества и непреклонной воли…»
И под эти грёзы шагалось так легко, свободно и бесстрашно.
В трёх шагах от дома Лярских все трое, однако, вдруг остановились и перевели дух.
Из мутного ли сумрака тихой захолустной улицы, с неба или из-за неведомых пределов — на них будто что-то глянуло — страшное, дикое, дышащее смертью, мраком и холодом.
По спинам всех троих скользнули будто мокрые змеи. Они даже замешкались было в нерешительности, вдруг ощущая жестокую окаменелость в мышцах. Но Верхолётову было стыдно сознаться в своих ощущениях Петруше. Точно так же Петруша устыдился Верхолётова. А Гринька просто не умел разобраться в осадивших его чувствах, и по простоте душевной думал, что, может быть, такие ощущения всегда сопровождают самые интересные игры. Ведь страшно же было ему в детстве прятаться в тёмной комнате? А разве прятки неинтересная и плохая игра?
И урезонив себя так, он вдруг коротко и весело заржал, как молодой жеребёнок, выпущенный из тёмного стойла на майское солнце.
— Гы-ы-и…
И этот внезапный смех сразу же отогнал жутких чудовищ, выглянувших из-за туманных далей. Душные туманы будто прорезало бодрым и свежим лучом.
Петруша сделал несколько шагов, полуоткрыл калитку во двор Лярских и тихо спросил, пытаясь уже улыбнуться:
— И что же, мы начнём? Да?
— Гут! — выговорил Верхолётов и вдруг добавил: — отступают только трусы!
Добавил он это собственно для самого себя, чтобы заглушить последние остатки страха в своём сердце. Но Петруша принял это за намёк на то ощущение, которое так властно охватило его минуту назад. Может быть, Верхолётов успел что-то подметить на лице Петруши? Ужели да?
Он горделиво выпрямился и широко распахнул полотно калитки.
— Да будет так. Позор трусам! Отступлению радуются только мерзавцы! — произнёс он, в свою очередь, не без пышности.
— Гут, — тихо кивнул Верхолётов. — жэ сюи прэ! — добавил он по-французски. — Ком тужур!
Его толстоватые губы раздвинула улыбка. Он хотел казаться беззаботным, как молодой жуир, как богатый мот.
— Кабалеро! — почти с улыбкой повернулся он затем к Гриньке, — а вы станьте вот здесь, будьте любезны, и если в этом переулке появится чья-либо предательская тень, свистите во всё горло, благо горло нам Господь Бог дал, презевластое! Ну-с, Кабалеро! Будьте любезны! Станьте именно вот здесь!
Лицо Верхолётова в эту минуту показалось Петруше столь великолепным, столь блестящим изысканным хладнокровием, что его сердце ущемила чёрная зависть.
Наскоро, боясь стать вторым, он подумал про себя, точно прочитал в книжке: «но молодой человек с бледным и благородным лицом всё-таки первый с дерзкой смелостью переступил порог предательской таверны» и прошёл через калитку во двор Лярских, опередив Верхолётова, высоко подняв голову.
III.
правитьМягкий сумрак вкрадчиво струился во дворе весь в прозрачных шелестах, в ласковых вздохах. Кусты акаций будто томились у заборов, вырисовываясь воздушными намёками. Сквозь щель в зелёной ставне пробивал свет и ложился на бархатной зелени подорожника. Припав к этой щели глазом, Петруша сообщил Верхолётову:
— Они здесь обе. И Дашок, и Глашок. Сидят в столовой. Глашок вышивает туфлю, а Дашок нюхает табак. Вот никогда не знал, что Дашок занимается нюханьем табаку! — удивился он. И опять припал глазами к щели. Теперь он увидел и попугая «господина Кро», и «Помадку», мирно дремавшую на гарусной подушке, и кота «Мурза-Мурзу», щурившего светящиеся фиолетовые глаза.
— Всё благополучно? — справился у него Верхолётов, чувствуя тонкий холодок в пальцах.
— Всё благополучно! — ответил Петруша и оторвался от окна. Поспешно он надел затем на своё лицо чёрную полумаску, желая и в этом опередить Верхолётова.
Верхолётов и в этом последовал его примеру.
— Начнём, когда так, оперировать, — ободрил он Петрушу снисходительно.
Петруша пожал плечами и двинулся к чёрному крыльцу. По заранее и строго обдуманному плану прежде всего они должны были запереть снаружи на замок дверь чёрного хода. Железные кольца в косяке и в полотне двери здесь имелись, требовалось, значит, лишь захватить с собою замок и ключ. А тогда они должны были позвонить у парадного хода. Дверь отворят, конечно, к ним выйдет Федосеевна. И Верхолётов тотчас же арестует её тут же у парадного хода. А Петруша пройдёт к старухам Лярским и довершит дело. "Конечно, не проливая ни капли крови! — как торжественно клялся он. И, подойдя к чёрному ходу, Петруша выполнил первый пункт строго обдуманной программы. Замок щёлкнул под рукою Петруши, дверь замкнулась. Двигаясь у самых стен, с чёрными масками на лицах, они оба поспешно обогнули дом и снова застыли у парадного хода, вдруг как-то странно насторожившись. Выполнение первого пункта программы точно внезапно перевоплотило их, сделав их вещью в чьих-то руках, жалкими автоматами, подчинёнными не собственной своей, свободной воле, а навязанной им машине, скрытой бездушной пружине. И, застыв у парадного хода, они внезапно поняли это своё перевоплощение и жутко испугались его. Но они хорошо поняли в ту же минуту, что им уже и не уйти от предначертанного, — как не уйти от мокрых объятий волн щепке, подхваченной бурным потоком.
Влачась между новых ощущений, чувствуя свою беспомощность, но желая показать себя всё ещё господином своих дел, Петруша вдруг улыбнулся бледной, точно нарисованной на его губах чем-то чужим, улыбкой и высокомерно спросил Верхолётова:
— Ну-с?
— Ну-с? — ответил и ему Верхолётов. И глухо добавил:
— Кто же из нас будет звонить в эту дверь?
— Да я, — снова неестественно улыбнулся Петруша совсем не своею улыбкой, пожимая плечами. И сильно надавил кнопку. Обострённым слухом он услышал свой звонок, жалко занывший где-то далеко от двери. Вероятно, на кухне.
В голову Петруши точно ударило что-то тяжкое, обдав его мозг словно гарью. Верхолётов шепнул ему:
— С-с-с…
И Петруша ещё раз почти с отчаянием надавил звонок. Опять точно завыла, гневно заплакала медь. Хрипло залаяла «Помадка». Крикнул чей-то голос, и зашуршали поспешные шаги.
— Это вы? — послышалось из-за двери весьма приветливо и радушно.
И в прорезе отворяемой двери показалась крупная волосатая бородавка на сморщенном желтовато-синем лице Федосеевны.
Петруша поспешно рванул к себе эту дверь. Верхолётов схватил Федосеевну за руку.
— Ни с места! Молчание! — выговорил он, выхватывая из кармана револьвер и потрясая им над плечом старухи.
Федосеевна спустилась на ступени крыльца, зажимая виски.
— Батюшки… ба… ба… — шептала она. Её глаза сделались стеклянными и мутными.
— Молчание! — ещё раз пригрозил ей Верхолётов строго.
И тотчас же дружелюбно потрепал её по плечу и добавил:
— Не бойтесь, мы не сделаем вам ничего худого. Мы только возьмём немного денег у Лярских…
— Ба… ба… ба… — шептала старуха и раскачивала головой.
Петруша быстро прошёл мимо неё из комнаты. В прихожей кубарем под его ноги подкатилась с неистовым лаем «Помадка», но, обнюхав его колени, вдруг замолчала. Снова залаяла, косясь на его маску, но уже совсем без злобы. И даже, хотя и презрительно, повиляла хвостом.
— Кто там? — послышалось из столовой.
Петруша вынул из кармана револьвер, поправил на лице маску и в два шага переступил порог столовой.
— Ни с места! Молчание! — произнёс он, делая свой голос хриплым и грубым, совершенно так же, как он произносил эти слова дома, разучивая перед зеркалом свою добровольную роль.
— Ни с места! — повторил он свой окрик.
Впрочем, старухи и без того не двигались, словно замерев в своих креслах. Глашок уронила на пол своё вышиванье. Дашок истерично моргала обеими веками. Только кот, презрительно щурясь, едва удостоил окинуть ленивым взором странного и грозного посетителя.
— Действую именем партии! — грозно заявил Петруша. — Мне надобны ваши деньги, сколько их у вас найдётся! Все без утайки! Повинуйтесь, ибо сопротивление бессмысленно! — высыпал он целым порохом.
Старухи безмолвствовали. Ластясь к коленам старух, совсем радостно лаяла «Помадка», точно хотела разоблачить перед хозяйками тайну пришельца.
«Не бойтесь, это только Петруша» — точно сообщала она хозяйкам своим весёлым лаем, и пробовала даже улыбнуться, подбирая седеющую щёку и обнажая жёлтые поломанные зубы.
Между тем Глашок как будто несколько пришла в себя и поняла, чего от неё требовал страшный посетитель. Вздрагивающей рукой она оправила на себе юбки, почему-то поспешно перекрестилась и, привстав с кресла, направилась шмыгающей походкой к пузатому комоду, выпятившему свой лоснящийся живот тут же, у стены столовой. Открыв верхний ящик, она долго рылась в нём, в то время как Дашок всё ещё потерянно моргала обеими веками, а Петруша стоял посреди столовой в горделивой позе, желая всем своим видом изобразить холодно-непреклонную волю и презрение к жизни.
«Ни один мускул его лица, полуприкрытого изящной полумаской, не дрогнул, — точно читал он по книжке: — а его благородная поза говорила о каменной воле»…
— Вот вам… деньги… четыреста пятьдесят ру… — проговорила Глашок, приближаясь сбивчивой походкой, придерживая в руках кипочку денег.
Петруша с достоинством поклонился и протянул руки.
«Что мне сказать им?» — думал он.
Старуха пожевала губами.
— Денег нам… не жалко… — вновь заговорила она, — пусть… четыреста пятьдесят нас не разорят… что же? Но нам жалко вас… вы ещё женщина…
«Что ей мне сказать?» — почти впадал в отчаяние Петруша.
— И что вас ожидает… если вы не образумитесь… — всё жевала губами старушка, — подумайте!… юноша… юноша…
Петруша спрятал деньги в карман. «Так ли я поступаю», — мелькнуло в нём.
Выпрямившись, он произнёс:
— Сударыня, мы подчиняемся верховному комитету беспрекословно.
— Караул! Грабят! — вдруг истерично взвизгнула Дашок в своём кресле и неистово заколотила ногами об пол.
Проснувшийся попугай задавленно выкрикнул в своей клетке:
— Га-аспадин Кро-о! Та-ак, так, та-ак!
Снова неистово залаяла «Помадка». А потрясённый и выбитый из колеи всеми этими неожиданностями Петруша вдруг услышал звонкий возглас Верхолётова:
— Спасайся, кто может!
Петруша сразу оцепенел. Его ноги обдало холодом.
— Ай-ай-ай! — истерически визжала Дашок.
«Надо бежать», — подумал Петруша.
«Ну, беги же, беги же», — приказывала ему мысль.
Глашок жевала губами, точно ещё желая говорить и говорить.
Петруша рванулся с места и тут же услышал негромкий хлопок револьверного выстрела где-то недалеко, вероятно, около парадной двери. Послышались жалобные возгласы Федосеевны. Петруша бросился в прихожую.
— Петров! Сидоров! Карпов! Как тебя? — звучал у парадной двери зычный голос.
— Казанская Божья Матерь! Печерские чудотворцы, — жаловалась Федосеевна.
Послышалось бряцание сабли.
«Проход занят неисчислимым неприятелем», — подсказало Петруше воображение.
Он повернул назад мимо плачущих уже теперь старух.
— Га-аспадин Кро! — надменно выговаривал попугай.
"А чёрный ход заперт мною самим, — пришло в голову Петруше, когда он был уже в кухне. — Каким же образом мне выбраться отсюда? — на мгновение застыл он в тяжком недоумении.
— Так, так, так, — точно хвастался попугай.
«В сенях есть ход на чердак, — осенило Петрушу. — Очень, очень просто! Выбраться можно!»
Он бросился вправо, едва не ударившись лбом о косяк. Наскочив тут же ещё на какое-то препятствие, он догадался сорвать с лица теперь уже мешавшую ему маску. И увидел лестницу вверх. Весь припав к ступенькам, он взбежал в несколько прыжков в холодную темноту.
«Чердак» — подумал он.
Осторожно минуя поперечные брусья, он сделал ещё несколько шагов и через слуховое окно выполз на крышу. Оглядел, припадая к железу, двор. Но всё было тихо на пустынном дворике. И ни единого намёка на опасность не выдал мягко шелестевший сумрак. Безмятежное небо благословенно светилось.
«Надо укрыться пока в старой теплице, внимательно исследовать окрестности и затем предпринимать что-то решительное», — подсказал Петруше капитан Майн-Рид.
Крадучись, как кошка, Петруша прополз на животе, мягко сбросился с крыши дома и пронырливо юркнул в открытую дверь теплицы. И тут же чуть не сбил с ног Верхолётова. Тот стоял, припав к косяку, с револьвером в руке и уже без маски. Его лицо белело в сумраке, и он как будто вздрагивал.
— Это ты? — вздрогнув, спросил он Петрушу.
— Это ты? — спросил и Петруша Верхолётова.
И на мгновение примолкли оба, не находя слов, растерявшиеся.
IV.
правитьОднако Верхолётов превозмог волнение и, сделав губы трубой, хотел улыбнуться.
— Кабалеро! — попробовал он пошутить. — Мы как будто бы окончательно гибнем! — Его голос срывался, не поддаваясь шутке, и толстоватые губы вздрагивали. — Кабалеро, может быть, нам осталось жить несколько часов! — добавил он с искренней грустью и тем же колеблющимся голосом.
Петруша ничего не понимал и глядел в глаза товарища молча и весьма робко.
— Что такое, собственно, произошло? — спросил он затем .
— Собственно произошло то, что к старухам Лярским приехал погостить их брат, капитан Лярский, с братом своей жены, подпоручиком Котельниковым, и с денщиком Сидором. Котельников-то и стрелял в меня, но дал промах!
— А Гринька? — справился Петруша.
— А Гринька, завидев их, не свистнул резким, металлическим свистом, а закричал по-сорочьи; верно, думал, что так красивее и интереснее. А затем тихохонько утёк. Подвёл нас этот дурак! — горько вырвалось у Верхолётова, — и мы гибнем!
Верхолётов как будто бы уже ясно и отчётливо понимал, что детская сказка, майн-ридовская фантасмагория закончилась, и для него теперь начинается самая настоящая трагедия, потрясающая трагедия. Но Петруша, видимо, ещё далеко не протрезвился от своих фантастических снов, и, пожав худенькими плечами, он спросил товарища:
— То есть, как же это так?
Вспомнив тут же былые охоты за скальпами, он с живостью воскликнул:
— Главное, нам не надо терять рассудительности и хладнокровия. Зоркость глаза тоже дорого стоит. Есть, например, дурной приём: всегда находиться в тылу своих преследователей. Есть и ещё один трюк: надеть на свои ноги обувь врагов — так, чтоб враги, разглядывая наши следы, принимали бы нас за себя.
— А себя за нас? — резко перебил его Верхолётов. — И ты думаешь, что шпики, преследуя нас, переарестуют друг друга, а нам выдадут вознаграждение за изобретательность? Да?
— То есть, как же это так?
Где-то залаяла собака, отрывисто и сердито. Что-то брякнуло, точно железо скользнуло по дереву. Приложив палец к губам, Верхолётов что-то хотел сообщить Петруше, но в это время под кровлю теплицы шумно ворвалось целое стадо разнородных звуков. Брякало железо, шлёпали шаги, что-то, шурша, волочилось по земле, гудел чей-то басистый, однотонный голос.
— Они, наверное, здесь, иначе им некуда было убежать! Где-нибудь здесь притулились… Кто, наверное, куда!
— Сколько же их? — спросил звучный тенор. — четверо? пятеро? шестеро?
— Римляне врагов не считали! — солидно процедил кто-то.
Застучал каблук о ступеньку крыльца. И затем всё стихло.
— Пойдём, — шепнул Петруша Верхолётову, еле двигая губами, — обогнём теплицу, перелезем через забор и махнём за реку, в дальнюю луку! Слышишь?
— Тсс… — сделал ему знак пальцем Верхолётов.
— Они за кухней, идём, — опять шепнул Петруша. — Идём, пока не поздно…
«А потом можно будет эмигрировать на мыс Доброй Надежды, или к боерам на Оранжевую реку», — подсказала ему мысль.
Верхолётов весь прижался к косяку и по стенке скользнул вон из теплицы, двигаясь, как тень. Петруша последовал за ним.
Беспрерывно и напряжённо работая. Мысль всё нашёптывала ему:
«Хорошо поселиться также где-нибудь у подошвы Скалистых гор или у вод Амазонки! Или у тростников Великих озёр!»
Верхолётов огибал стену, скользя, как привидение. Девять саженей осталось до кустов акаций, а там низкий забор, а там частый ветлянник огородов, а там досчатый переход через речку Стеклянную. И вот дальняя лука! Там, в этой тенистой дубраве, они пропадут, как игла в мешке с овсом! Ищи их тогда там!
«А досчатый переход, — тяжко думал Верхолётов, — можно будет за своей спиной руками разбросать. Если погоня будет очень уж наседать!»
«Стеклянная и широка, и глубока. Ищи брода там, или за версту, в обход, на мост катай. А дальняя лука к казённым лесам примыкает. На десятки вёрст тянутся эти леса». Совсем лип Верхолётов к стене. Шаг за шагом следовал за ним Петруша. Голос резкий прозвучал на чердаке дома.
— Посвети, Сидоров, нет ли их за мокрым бельём?
«Чердак осматривают!» — холодно прошло в сознании Верхолётова.
А Петруша, крадучись по стенке, думал:
«Где лучше жить: в Африке или в Америке? в Африке — жирафы, гордые тонконогие красавцы, с умными чёрными глазами. А в Америке — тапиры, мустанги, ленивец, похожий на зашитого в меха эскимоса. А в Африке — слон, носорог, бегемот, чудные, точно разрисованные кваги! И всё-таки я убегу в Америку», — решил Петруша.
Пять сажень осталось до акаций. Не более.
«Эх, если б вынесло нас, — думал Верхолётов. — Если бы».
Голоса уже в сенях дома зазвучали.
— Осмотрели чердак, теперь осмотрим подвал, а там теплицу! — гудел ласковый, солидный и холёный бас.
— А что, если нам разделиться на две партии и сразу? — спросил тенор.
Железо брякнуло о железо, точно огрызнулось.
Петруша словно читал по книжке:
«По берегу реки Амазонки однажды, летним вечером, гулял под руку с великолепной креолкой молодой человек в живописном костюме гверильяса. Это был знаменитый русский революционер Пётр Баранов, известный более во всех пяти частях света под прозвищем Пётр Благородное Сердце».
Точно застонал вешний сумрак под огрызнувшимся железом.
— Когда энти стрикулисты гуляют с горячим оружием… — приползло совсем язвительно, как шипение змеи.
«Бархатная курточка гверильяса» — фантазировал Петруша и вдруг оборвался, зацепившись ногою за листовое железо, свёрнутое в широкую трубку. С грохотом и дребезгом он повалился наземь.
— Ого-го-го, — точно всё злорадно загоготало кругом.
— Дерр-ж-жи, — пронзительно жикнуло у самых ушей, — ж-жи-ж-жи…
Петруша видел, как высоко подпрыгнул Верхолётов.
Всё затопало, заухало, заколебалось тяжкими и страшными толчками, опережавшими друг друга, свалившимися в один чёрный, огромный клуб. Дважды гулкое пламя разорвало воздух, точно розовой кровью брызнув во тьму. В косматый хоровод переплелись звуки и зашныряли, как волны, от одной каменной стены до другой. Выше неба были эти стены, и невозможно было перепрыгнуть через них жалкой щепе.
«Кто стрелял? — носилось в дымных туманах. — мы или они?». И вновь вспыхивала пожарищем чёрная тьма и тут же гасла. Железные, гогочущие обручи катались в бездонных колодцах. Спрашивали зычными, скрежещущими голосами: «Кто стреляет? Зачем? Мы или они?»
Потом на мгновенье, на одно краткое мгновение, всё словно расступилось и умолкло. И в этот тихий просвет Петруша увидел Верхолётова. Он лежал на левом боку, подогнув колени к животу; его губы были перекошены, а на щеке, как печать смерти, краснело багровое круглое пятно, величиною в медный пятак.
Петруша понял всё и, сжав кулаки, бросился на каменную стену с диким визгом; но его отбросило и в гвалте, грохоте и тьме поволокло через высокие плотины, вздымая и опуская, как на качелях.
Очнулся Петруша между четырёх каменных стен, огораживавших какие-то затхлые сумерки. Вверху тускло глядело через железную решётку квадратное оконце. Пахло отсыревшим камнем и чем-то кислым.
«Тюрьма», — вяло вошло в сознание. Тотчас же припомнилась целая вереница событий, похожих на сказку, на вымышленные приключения пятнадцатилетнего капитана, но сознание откликнулось на воспроизведённое вяло и безразлично. Ужасно хотелось спать и ни о чём думать. Хотелось считать до сотни миллионов или строчка за строчкой перешептать безучастно все стихи и все молитвы, которые он когда-либо учил.
Когда ему заявили, что ему разрешается спросить себе книгу, он долго не знал, чего бы ему спросить. И спросил календарь, где тотчас же стал читать перечень всех населённых мест, а затем имена святых. И некоторые имена ему чрезвычайно нравились, точно о чём-то говорили сердцу, над некоторыми он, хоть и вяло, улыбался, а иные приводили его в раздражение.
Грудь во время этого чтения всё же порою тяжко приподымалась, и губы сами собою со вздохом произносили:
«Тюрьма!»
И опять хотелось заснуть покрепче и на дольше.
А затем всеми ещё не угасшими силами захотелось закончить легенду — так же героически, как она была начата. Бледный и со срывающимся голосом, он всё же старался принимать на допросах задорный и непреклонный вид и судорожно сыпал пересохшими губами:
— Прошу партии не трогать и лишних розысков не производить. Ибо всё это дело обдумал я на свой страх и совесть. Верхолётов убит. Я перед вами. Каких соучастников вам ещё нужно?
В его глазах в эти минуты блестели слёзы, но всей своей позой он не просил ни пощады, ни сожаления.
И только это и утешало его и поддерживало. Во время единственного свидания с родителями он вышел к ним почти с тем же задором, лишь немного бледнее, чем всегда. Но когда он увидел мать, в его сердце точно сразу порвались все струны.
Он упал на колени так, как стоял, и не имел сил идти, и только протягивал к ней руки. И ту тотчас пришлось вынести из комнаты на руках, так что и это единственное свидание почти не состоялось.
После этого мимолётного свидания, ночью к нему дважды вызывали доктора, но уже утром он ещё раз одолел себя и выслал доктора почти с надменностью.
— Доктор, оставьте меня одного. Я ведь не кисейная барышня и пустых призраков не боюсь, — выговаривали его губы поспешно и сухо. Но на рассвете последнего дня, там, на страшных задворках тюрьмы, силы оставили его внезапно, иссякнув до последней капли. Его ноги обмякли и подогнулись, как лыковые, и с предпоследней ступени палач втащил его на помост эшафота за волосы.
Комментарий
правитьАлексей Николаевич Будищев (1864—1916) более известен, чем Ник. Архипов (представленный в первом выпуске «Азбуки»), но не как прозаик, а как автор стихотворения, ставшего популярным романсом («Калитка» («(Лишь) только вечер затеплится синий…» — ага, «кружева на головку надень»… хотя вообще-то в оригинале — «чадра» вместо «кружев» :) Но в своё время литературные миниатюры и рассказы Будищева пользовались известностью (сборники «Степные волки» (1897), «Разные понятия» (1901), «Избранные рассказы» (1913).
Я читала и другие рассказы Будищева, но по-настоящему поразил только этот — по моему мнению, очень сильный — на извечную тему «русские мальчики / девочки и революция». В конце XIX- начале XX вв. кто только не писал на эту тему — от Толстого и Достоевского до Амфитеатрова («Восьмидесятники», «Девятидесятники»), Арцыбашева («Тени утра») и Вербицкой («Ключи счастья»). А здесь — такой пронзительный и страшный рассказ о мальчике, заигравшемся в революцию…
Печатается по журналу «Новое слово» (Приложение к газете «Биржевые ведомости»). 1910, № 12.
Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/