Что же я чувствую, если и ето не любовь?
Вотъ что говоритъ Петрарка, котораго одно имя напоминаетъ Лауру, любовь и славу. Онъ заслужилъ славу трудами постоянными и пользою, которую принесъ всему человѣчеству какъ Ученый прилѣжный, неутомимый; онъ первый возстановилъ ученіе Латинскаго языка; онѣ занимался критическимъ разборомъ древнихъ рукописей, какъ истинный знатокъ и любитель всего изящнаго. Не по однѣмъ заслугамъ въ учености имя Петрарки сіяетъ въ Исторіи Италіянской; онъ участвовалъ въ распряхъ народныхъ, былъ употребленъ въ важнѣйшихъ переговорахъ и посольствахъ, осыпанъ милостями Императора Римскаго, и наконецъ отъ Роберта, Короля Неаполитанскаго названъ я другомъ и величайшимъ геніемъ. Замѣтимъ, что Робертъ былъ ученѣйшій мужъ своего времени, и предпочиталъ (ето собственныя его слова) науки и дарованія самой діадимѣ. Наконецъ Петрарка сдѣлался безсмертенъ стихами, которыхъ онъ самъ не уважалъ[1], — стихами, писанными на языкѣ Италіянскомъ, или народномъ нарѣчіи. И такъ, славы никто не оспориваетъ y Петрарки; но многіе сомнѣваются въ любви его къ Лаурѣ. Многіе Французскіе писатели утверждали, что Лаура никогда не существовала, что Петрарка воспѣвалъ одинъ призракъ, красоту созданную его воображеніемъ, какъ создана была Дульцинея Сервантовымъ героемъ.
Италіянскіе критики, ревнители славы Божественнаго Петрарки, утвердили существованіе Лауры; они входили въ малѣйшія подробности ея жизни, и на каждый стихъ Петрарки написали цѣлыя страницы толкованій. Сія данъ учености и дарованію покажется инымъ излишнею, другимъ смѣшною; но мы должны признаться, что только въ тѣхъ земляхъ, гдѣ умѣютъ такимъ образомъ уважать отличныя дарованія, родятся великіе авторы. Любители Поезіи и чувствительные люди, которые по движеніямъ собственнаго сердца, пламеннаго и возвышеннаго, угадываютъ сердце поета и истину его выраженій, не будутъ сомнѣваться въ любви Петрарки къ Лаурѣ: каждый стихъ, каждое слово носитъ неизгладимую печать любви.
Любовь способна принимать всѣ виды. Она имѣетъ свой особенный характеръ въ Анакреонѣ, Ѳеокритѣ, Катуллѣ, Проперціѣ, Овидіѣ, Тибуллѣ и въ другихъ древнихъ поетахъ. Одинъ сладострастенъ, другой нѣженъ, и такъ далѣе. Петрарка, подобно имъ, испыталъ всѣ мученія любви и самую ревность; но наслажденія его были духовныя. Для него Лаура была нѣчто невещественное, чистѣйшій Духъ, излившійся изъ нѣдръ божества и облеченный природою въ прелести земныя. Древніе стихотворцы были идолопоклонники; они не имѣли и не могли имѣть сихъ возвышенныхъ и отвлеченныхъ понятій о чистотѣ душевной? о непорочности, о надеждѣ увидѣться въ лучшемъ мірѣ, гдѣ нѣтъ ничего земнаго, преходящаго, низкаго. Они наслаждались, и воспѣвали свои наслажденія; они страдали и описывали ревность, тоску въ разлукѣ, или надежду близкаго свиданія. Слезы горести или восторга и нѣкоторя обряды идолопоклонства, очарованія какой-нибудь Волшебницы (любовь всегда суевѣрна), воспоминаніе о золотомъ вѣкѣ и вѣчныя сожалѣнія о юности, улетающей какъ призракъ, какъ сонъ, — вотъ изъ чего были составлены любовныя поемы древнихъ, вотъ по чему въ ихъ твореніяхъ мы видимъ болѣе движенія и лучшее развитіе страстей, однимъ словомъ, болѣе драматической жизни нежели въ одахъ Петрарки — но не болѣе истины.
Тибуллъ, задумчивый и нѣжный Тибуллъ, любилъ напоминать о смерти своей Деліи и Немезидѣ. «Ты будешь плакать надъ умирающимъ Тибулломъ; я сожму руку твою хладѣющею рукою, о Делія!..»
Te spectem, saprema mihi cum venerit Lora,
Te teneam moriens, deficiente manu…"
И сіи слова драгоцѣнны для сердецъ чувствительныхъ! Но послѣ смерти всему конецъ для Поезіи; самый Елизій не есть вѣрное жилище. Каждый Поетъ передѣлывалъ его по своему и переносилъ туда грубыя, земныя наслажденія. Петрарка напротивъ того: онъ надѣется увидѣть Лауру въ лонѣ божества, посреди Ангеловъ и Святыхъ; ибо Лаура его есть ангелъ непорочности; самая смерть ея — торжество жизни надъ смертію. «Она погасла какъ лампада;» говоритъ Стихотворецъ; «смерть не обезобразила ея прелестей; нѣтъ, не смертная блѣдность покрыла ея лице: бѣлизна его подобилась снѣгу, медленно падающему на прекрасный холмъ въ безвѣтренную погоду. Она покоилась какъ человѣкъ по совершеніи великихъ трудовъ; и ето называютъ смертію слѣпые человѣки!»
Петрарка девять лѣтъ оплакивалъ кончину Лауры. Смерть красавицы не истребила его страсти; напротивъ того, она дала новую пищу его слезамъ, новые цвѣты его дарованію: гимны поета сдѣлались божественными Никакая земная мысль не помрачала его печали. Горесть его была вѣчная горесть христіанина и любовника. Онъ жилъ въ небесахъ: тамъ былъ его умъ, его сердце, всѣ воспоминанія; тамъ была его Лаура. — Стихи Петрарки, сіи гимны на смерть его возлюбленной, не должно переводить ни на какой языкѣ; ибо ни одинъ языкъ не можетъ выразить постоянной сладости Тосканскаго, и особенной сладости Музы Петрарковой. Но я желаю оправдать Поета, котораго частію критика (отдавая впрочемъ похвалу гармоніи стиховъ его) ставитъ на равнѣ съ обыкновенными писателями по части изобрѣтенія и мыслей. Въ прозѣ остаются однѣ мысли.
«Исчезла твоя слава, міръ неблагодарный! и ты сего невидишь, не чувствуешь. Ты недоетойна была знать ее, земля неблагодарная! ты не достойна быть попираема ея священными стопами! Прекрасная душа ея преселилась на небо; Но я, несчастный! я не могу любить безъ нее ни смертной жизни, ни самаго себя! Лаура! тебя призываю со слезами! слезы послѣднее мое утѣшеніе; онѣ меня подкрѣпляютъ въ горести. Увы! въ землю превратились ея прелести; онѣ были здѣсь залогомъ красоты небесной и наслажденій райскихъ. Тамъ ея невидимый образѣ: здѣсь покрывало затемнявшее его сіяніе. Она облечется снова и навѣки въ красоту небесную, которая, безъ сравненія, превосходитъ земелю.» — «Ея образъ является мнѣ одному (ибо кто могъ обожать ее, какъ я?), онъ является и прелестнѣе и свѣтлѣе. Божественный образъ ея, милое имя, которое отзывается столь сладостно въ моемъ сердцѣ, — вы единственныя опоры слабой жизни моей…. Но, когда минутное заблужденіе исчезаетъ, когда я вспомню, что лишился надежды моей въ самомъ цвѣтѣ и сіяніи: любовь! ты знаешь, что со мною тогда бываетъ, и она знаетъ, та, которая приближилась къ божественной истинѣ… Я страдаю: a она изъ жилища вѣчной жизни съ гордою улыбкою презрѣнія взираетъ на земное одѣяніе свое, здѣсь оставленное; Она о тебѣ одномъ вздыхаетъ, и умоляетъ тебя не затемнить сіянія славы ея, тобою на землѣ распространеннаго, да будетъ гласъ твоихъ пѣсней еще звучнѣе, еще сладостнѣе, если сладостны и драгоцѣнны были очи ея твоему сердцу!»
Древность ничего не можетъ представить намъ подобнаго. Горесть Петрарки услаждается мыслію о безсмертіи души, строгою мыслію, которая одна въ силахъ искоренить страсти земныя; но Поезія не вперяетъ своихъ красокъ; Стихотворецъ умѣлъ сочетать землю и небо; онъ заставилъ Лауру заботиться о славѣ Земной, единственномъ сокровищѣ, которое осталось въ рукахъ ея друга, осиротѣлаго на землѣ. Иначе плачетъ надъ урною любовницы древній Поетъ; иначе Овидій сѣтуетъ о кончинѣ Тибулла: ибо всѣ понятія древнихъ о душѣ, о безсмертіи были неопредѣленны. — Петрарка, пораженный ужасною вѣстію о кончинѣ Лауры, написалъ нѣсколько строкъ на заглавномъ листѣ Виргилія, который весь наполненъ былъ его замѣчаніями: ибо Петрарка читалъ Виргилія и училъ наизусть безпрестанно. Сія рукопись, драгоцѣнный остатокъ двухъ великихъ людей, хранилась въ Амброзіанской библіотекѣ, a нынѣ, если не ошибаюсь, находится въ Парижѣ. Простота немногихъ строкъ, начертанныхъ въ глубокой горести, прелестна и стоитъ лучшаго гимна. Изъ нихъ-то можно видѣть что Петрарка не сочинилъ свою страсть и что стихи его были только слабымъ воспоминаніемъ того, что онъ чувствовалъ.
Вотъ сіи строки: «Лаура, славная по качествамъ души своей и столь долго мною прославляемая, предстала въ первый разъ моимъ глазамъ въ началѣ моего юношескаго возраста, въ 1327 году 6 Апрѣля, въ церкви С. Клары, въ Авиньонѣ, въ первомъ часу по полудни. И въ томъ же самомъ городѣ, въ томѣ же мѣсяцѣ, 6 числа, въ первомъ часу, 1348 года, сія небесная лампада потухла, когда я находился въ Веронѣ, не вѣдая ничего о моемъ несчастіи. Въ Парижѣ узналъ я сію плачевную новость чрезъ письмо друга моего Лудовика, того же года, въ Маѣ, по утру. Ея чистѣйшее, ея прелестное тѣло было подожено, въ самый день ея смерти, въ церкви Кармелитовъ. Я увѣренъ, что ея душа возвратилась на небо, откуда она пришла, такъ какъ Сципіонова, по словамъ Сенеки[2].» —
Петрарка любилъ; но онъ чувствовалъ всю суетность своей страсти, и съ нею боролся не однажды. Любовь къ Лаурѣ и любовь къ славѣ подѣ конецъ жизни его слились въ одно. Любовь къ славѣ, по словамъ одного Русскаго Писателдя, есть послѣдняя страсть, занимающая великую Душу. — Поемы: Тріумфъ любви, — непорочности, — смерти — Божества, въ которыхъ и самой снисходительный критикъ найдетъ множество несообразностей и оскорбленій вкусу, заключаютъ однако же въ себѣ красоты неувядаемыя слога, выраженія и особенно мыслей. Въ нихъ-то Стихотворецъ описываетъ всѣ мученія любви, которой мірѣ, какъ тирану, приноситъ безпрестанныя жертвы. «Я знаю» говоритъ онъ: «какъ непостоянна и премѣнчива жизнь любовниковъ. Они то робки, то предпріимчивы. Немного радостей награждаютъ ихъ за безпрерывныя мученія. Знаю ихъ нравы, ихъ воздыханія, ихъ пѣсни, прерывные разговоры, внезапное молчаніе, краткій смѣхъ и вѣчныя слезы. Любовь подобна сладкому меду, распущенному въ соку полынномъ[3].» Сію послѣднюю мысль Тассъ повторилъ въ своей поемѣ, Пѣвецъ Іерусалима испыталъ всѣ мученія любви.
Во времена Петрарковы, столь смежныя съ временами рыцарства, любовь не утратила еще своего владычества надъ людьми всѣхъ состояній. Во Франціи, отъ Короля до простаго воина, каждый имѣлъ свою даму; Madame et St. Denis! восклицали Французскіе рыцари, въ пылу сраженій, и совершали неимовѣрные подвиги. Рьщарь Сиръ де Флеранонъ, водружая знамя на стѣнѣ крѣпости, взятой приступомъ, кричалъ своимъ товарищамъ: ахъ! если бы видѣла красавица своего рыцаря! Трубадуры воспѣвали красоту; за ними и всѣ поеты (неизключая важнаго и мрачнаго Данте, остроумнаго и веселаго Бакачіо), всѣ прославляли своихъ красавицѣ, и имена ихъ остались въ памяти Музъ. Исторія Парнасса Италіянскаго есть исторія любви. Въ одномъ изъ своихъ Тріумфовъ Петрарка нечисляетъ великихъ мужей древнихъ и новѣйшихъ, который всѣ учинились жертвами страсти. Конечно здравый вкусъ негодуетъ на сочетаніе именъ Давида и Соломона съ именами Тибулла и Проперція; но нѣкоторыя мѣста сей Поемы имѣютъ особенную прелесть, a болѣе еще тѣ, въ которыхъ Стихотворецъ исчисляетъ своихъ друзей въ плѣну у суроваго Бога.
«Я увидѣлъ Виргилія» говоритъ онъ: "съ нимъ Овидія, Катулла и Проперція, которые всѣ столь пламенно воспѣвали любовь — и наконецъ нѣжнаго Тибулла. Юная Гречанка (Сафо) шествовала рядомъ съ возвышенными пѣвцами, воспѣвая сладкіе гимны. — Бросивъ взоры на окрестныя мѣста, и увидѣвъ на цвѣтущей зеленой долинѣ толпу, разсуждаюшую о любви. Вотъ Данте съ Беатриксою! вотъ Сельважіа съ Чино! и пр. и пр…. Но теперь я не могу сокрыть моей горести. Я увидѣлъ друзей моихъ, и посреди ихъ Томасса, украшеніе Болоніи, Томасса, котораго прахъ истлѣваетъ на землѣ Мессинской. О минутныя радости! Горестная жизнь! кто отнялъ у меня такъ рано мое сокровище, моего друга, безъ котораго я не могъ дышать? Гдѣ онъ теперь находится? — Прежде онѣ былъ со мною неразлученъ…… Жизнь смертныхъ, горестная жизнь! ты не что иное, какъ сонъ больнаго страдальца, пустая басня романа! — Уклонясь въ сторону отъ прямаго пути, я встрѣтилъ моего Сократа и Лелія. Съ ними желалъ бы я долѣе шествовать. Какая чета друзей! Ни проза, ни стихи мои не могутъ ихъ достойно прославить; ихъ нагая добродѣтель и безъ пѣсней Музъ заслуживаетъ почтеніе міра. Съ ними я похитилъ слишкомъ рано славный лавръ, который доселѣ украшаетъ мою главу, въ воспоминаніе той, которую обожаю! — Лаврѣ (Lauro) напоминаетъ имя Лауры, и потому былъ вдвое драгоцѣнней сердцу Поета. По смерти славнаго Колонны и Лауры стихотворецъ воскликнулъ:
Rotta e l'alta Colonna, е’l verde Lauro!
Мы замѣтили уже, что неумѣренная любовь къ славѣ равнялась, или спорила съ любовію къ Лаурѣ въ пламенной душѣ Петрарки. Одна чистѣйшая набожность и возвышенныя мысли о безсмертіи души могли уменьшать ихъ силу, и то временно; но искоренить совершенно не имѣли власти. Съ какимъ чистосердечнымъ сокрушеніемъ описываетъ онъ борьбу религіи съ любовію къ славѣ! Въ каждомъ словѣ видѣнъ хрмстіанинъ, которыя знаетъ, что ничто земное ему принадлежать не можетъ; что всѣ труды и усилія человѣка напрасны; что слава земная исчезаетъ какъ слѣдъ облака на небѣ: знаетъ твердо, убѣжденъ въ сей истинѣ, и все не престаетъ жертвовать своея страсти! «Мой умъ занятъ сладкою и горестною мыслію (говоритъ онъ), мыслію, которая меня утруждаетъ, и надеждою исполняетъ мятежное сердце. Когда воображу себѣ сіяніе славы, то нечувствую ни хлада зимы, ни лучей солнечныхъ, забываю страшную блѣдности моего чела и самые недуги. Напрасно желаю умертвить сію мысль; она снова и сильнѣе рождается въ моемъ сердцѣ. Она встрѣтила меня въ пеленахъ младенчества, день ото дня со мною возрастала, и страшусь, чтобы со мною незаключилась въ могилѣ. Но къ чему послужатъ мнѣ сіи льстивыя желанія, когда моя душа отдѣдишся отъ бреннаго тѣла? Послѣ кончины моей если и вся вселенная будетъ обо мнѣ говорить… суета! суета! одинъ мигѣ разрушаетъ всѣ труды наши. Такъ! я желалъ бы обнять истину и забыть навѣки суетную тѣнь славы!» —
И самый слогъ Петрарки сообразно съ предметами измѣняется, важность мыслей въ Тріумфѣ смерти и Божества даютъ слогу особенную силу, возвышенность и краткость. Часто два или три слова заключаютъ въ себѣ мысль, или глубокое чувство. Ода, въ которой Поетъ обращается къ Ріензи (такъ полагаетъ Вольтерѣ, a другіе критики утверждаютъ, что сія ода писана не къ Ріензи, a къ Колоннѣ), сія ода, въ которой онъ умоляетъ народнаго Трибуна священными именами Сципіоновъ и Брутовъ, расторгнуть оковы Рима, и поставить его на древнюю степень сіянія и славы, напоминаетъ намъ прекрасныя оды Горація. Она исполнена древняго вкуса и сего величія, которое италіянцы, чувствительные ко всему изящному, называютъ grandioso въ Поезіи, въ ваяніи, въ живописи, во всѣхъ искусствахъ. Римѣ былъ страстію Петрарки. Онѣ не могъ простить Папѣ перенесенія трона въ Авиньонъ, и вотъ въ какимъ словахъ изливаетъ свое негодованіе передѣ защитникомъ правъ народныхъ; вотъ какимъ образомъ взываетъ къ воскресителю столицы міра:
«Сіи древнія стѣны, предъ коими міръ благоговѣетъ и смертные страшатся, обращая вспять взоры на давно минувшіе вѣкя, сіи камни надгробные, подъ коими истлѣваетъ прахъ великихъ людей, славныхъ даже до разрушенія міра: всѣ сіи развалины древняго величія надѣются воскреснуть тобою. — О великіе Сципіоны! о вѣрный Брутъ! съ какою радостію познаете вы благодѣяніе новаго героя! съ какимъ веселіемъ и ты, Фабрицій, узнаешь вѣсть сію! Ты скажешь: мой Римъ еще будетъ прекрасенъ!».
Надежды Петрарки не сбылись. Но любители изящной Поезіи знаютъ наизусть прекрасные стихи любовника Лауры, обожателя древняго Рима и древней свободы. Ни любовь, ни мѣлкія выгоды самолюбія, ни опасность говорить истину въ смутныя времена междуусобія, ничто не могло ослабить въ немъ любви къ Риму, къ древнему отечеству добродѣтелей и Музѣ, ему драгоцѣнныхъ: ибо ничто не могло потушить любви къ изящному и къ истиннѣ въ его сердцѣ. Узнавъ неистовые поступки Ріензи, съ чистосердечною гордостію, достойною лучшихъ временъ Рима, Петрарка писалъ къ нему: «Я хотѣлъ прославлять тебя; страшись теперь, чтобы я непрекратилъ моей похвалы — въ жестокую сатиру!» Но всѣ угрозы и совѣты Петрарки были напрасны. Свобода, дарованная Риму изступленнымъ Трибуномъ, походила на свободу Робеспіерову: началась убійствами, кончилась тиранствомъ.
Всѣ знаютъ, что Петрарка воспользовался пѣснями Сициліянскихъ поетовъ и Трубадуровъ, которые многое заняли у Мавровъ, народа образованнаго, гостепріимнаго, учтиваго, ученаго и одареннаго самымъ блестящимъ воображеніемъ. Отъ нихъ онъ заимствовалъ игру словъ, изысканныя выраженія, отвлеченныя мысли и наконецъ излишнее употребленіе аллегоріи; но сіи самые недостатки даютъ какую-то особенную оригинальность его сонетамъ и прелесть чудесную его неподражаемымъ одамъ, которыя ни на какой языкъ перевести не возможно. Слога не льзя присвоить, говоритъ Бюфонъ, сей исполинъ въ искусствѣ писать: и особенно слога Петрарки. — Любовь къ цвѣтамъ господствовала на Востокѣ. Да сихъ порѣ Арабскіе и Персидскіе стихотворцы безпрестанно сравниваютъ красоту съ цвѣтами и цвѣты съ красотою. Цвѣты играютъ большую ролю у любовниковъ на Востокѣ. Раждающаяся любовь, ревность, надежда, однимъ словомъ вся суетная и прелестная исторія любви изъясняется посредствомъ цвѣтовъ. Трубадуры также любили воспѣвать цвѣты, — a за ними и Петрарка. Желаете ли видѣть, какимъ образомъ онъ воспользовался цвѣшами? Еще разѣ ровторяю: я удерживаю одну тѣнь слога живаго, исполненнаго нѣги, гармоніи и сего сердечнаго изліянія, которое только можно чувствовать, a не описывать. Кстати о цвѣтахъ: слогъ Петрарки можно сравнить съ симъ чувствительнымъ цвѣткомѣ и который вянетъ отъ прикосновенія.
«Если глаза мои остановятся на розахъ бѣлыхъ и пурпуровыхъ, собранныхъ въ золотомъ сосудѣ рукою прелестной дѣвицы; тогда мнѣ кажется, что вижу лице той, которая всѣ чудеса природы собою затмѣваетъ. Я вижу бѣлокурые локоны ея, по лилейной шеѣ развѣянные, бѣлизною и самое молоко затмѣвающей, я вижу сіи ланиты, сладостнымъ и тихимъ румянцемъ горящія! Но, когда легкое дыханіе зефира начиваетъ колебать на долинѣ цвѣшочки желтые и бѣлые, тогда воспоминаю невольно и мѣсто и пepвый день, въ который увидѣлъ Лауру съ развѣянными власами по воздуху, и воспоминаю съ горестію начало моей пламенной страсти». —
Такимъ образомъ цвѣтокъ въ полѣ, закатѣ солнца, водопадѣ шумящій въ уединенной рощѣ, малѣйшее обстоятельство въ природѣ, напоминали Петраркѣ красоту, вѣчно любезную его сердцу. Путеществіе Стихотворца чрезъ лѣса Арденскія или чрезъ Альпы, прогулка Лауры въ лодкѣ по озеру, или обряды набожности ею совершенные при наступлеяіи какого нибудь празднества — все служило поводомъ къ сонету или новой одѣ; ни одно чувство, ни одно духовное наслажденіе, ни одно огорченіе не было утрачено для Музъ. Сіе смѣщеніе глубокой чувствительности сердца и набожности чистосердечной съ тонкимъ познаніемъ свѣта и людей, съ обширными свѣдѣніями въ исторіи народовъ, — сіи слѣды и воспоминанія классическихъ красотъ древнихъ авторовъ, разсѣянные посреди блестящихъ вымысловъ Сициліанскихъ поетовъ, наконецъ сей очаровательный языкѣ Тосканскій исполненный величія, сладости и гармоніи неизъяснимой; сіе счастливое сочетаніе любви и религіи, учености, философіи, глубокомыслія и суетности любовника: все сіе вмѣстѣ въ стихахъ Петрарки представляетъ чтеніе усладительное, и совершенно новое для любителя словесности. Надобно предаться своему сердцу, любить изящное, любить тишину души, возвышенныя мысли и чувства, однимъ словомъ, любитъ сладостный языкъ Музъ, чтобы чувствовалъ вполнѣ красоту сихъ волшебныхъ пѣсней, которыя предали потомству имена Петрарки и Лауры. Мы знали людей, которые смотрѣли холодными глазами на Аполлона Бельведерскаго; мы знали людей, которые никогда не трепетали отъ восхищенія при чтеніи стиховъ Державина; и мы не удивляемся, что есть писатели, для которыхъ слагатель мадригаловъ Доратъ и Петрарка — одно и то же. Часто умные люди отказывали ему въ уваженіи! Умъ нерѣдко бываетъ тупой судія произведеній сердца. Но для тѣхъ, которые любили хотя одинъ разъ въ жизни, стоитъ только назвать Петрарку: они знаютъ ему цѣну, и чувствуютъ вполнѣ прелесть Поезіи, которая не разѣ отзывалась въ ихъ сердцѣ. — Il cautar che nell' anima si seate {Я сдѣлалъ открытіе въ Италіянской словесности, къ которому меня неруководствовали иностранные писатели, по крайней мѣрѣ тѣ, кои мнѣ болѣе извѣстны. Я нашелъ многія мѣста и цѣлые стихи Петрарки въ Освобожденномъ Іерусалимѣ. Такого рода похищенія доказываютъ уваженіе и любовь Тасса къ Петраркѣ. Мудрено ли? Петрарка былъ его предшестівенникомъ; онъ и Данте открыли новое поле словесности своимъ соотечественникамъ; безпрестанное чтеніе сихъ образцовъ, особенно пѣвца Лауры, столь близкаго сердцу чувствительнаго пѣвца Танкреда и Ерминіи, — сіе чтеніе врѣзало въ памяти его многіе стихи и выраженія, которыя онъ невольнымъ образомъ повторялъ въ своей поемѣ. Кто не знаетъ прелестной Оды: Chiare, fresche e dolci acque, которой Вольтеръ подражалъ столь удачно, и неподражаемаго Епизода Ерминіи въ 7 й пѣсни Осв. Іерус? Нѣтъ сомнѣнія, что Тассъ имѣлъ въ памяти стихй Петрарки, которые можно назвать сокровищемъ Италіянской Поезіи. Любовникъ Лауры обращается къ Тріадѣ, источнику окрестностей Авиньона[4], котораго воды прохлаждали красавицу. На благовонныхъ берегахъ его, освященныхъ нѣкогда присутствіемъ единственной для него женщины (che sola a me par donna), онъ желаетъ, чтобы покоились его остатки. Можетъ быть, говоритъ онъ, можетъ быть тамъ, гдѣ она увидѣла меня въ благословенный день перваго свиданія, тамъ любопытный взоръ ея будетъ меня искать снова, и увы! прахъ одинъ найдешь, прахъ между камней разсѣянный, и пр. — Отъ сихъ унылыхъ мыслей Поетъ переходитъ снова къ спокойному описанію Лауры, оставляющей студеныя воды источника; облако цвѣтовъ разсыпалось на красавицу — ed ella si sedea umile iт tanta gioria. Древность не производила ничего подобнаго. Самое рожденіе Венеры изъ пѣны морской и пришествіе ея на землю, которая затрепетала отъ сладострастій, почувствоівавъ прикосновеніе богини, не столько плѣняетъ воображеніе. — Но перейдемъ къ Тассу. — У него Еринія, нашедши убѣжище y пастырей, оплакиваетъ вѣчную разлуку съ Танкредомъ, Дочь Царей, покрытая рубищемъ, но и въ рубищѣ прелестная и величественная, начертываетъ имя Танкреда на корѣ древнихъ дубовъ и вязовъ, и съ нимъ всю печальную повѣсть любви своей. Сто разъ перечитываетъ ее, и проливая слезы, обращается къ рощамъ, нѣмымъ свидѣтелямъ ея тоски: "Сокройте, сокройте въ себѣ мою тайну, дружественныя рощи! Можетъ быть вѣрный любовникъ, когда нибудь привлеченный прохладою тѣней вашихъ, съ сожалѣніемъ прочитаетъ мои печальныя приключенія, и тронутый до глубины сердца, скажетъ: счастіе и любовь неблагодарностію воздали за толикія страданія и за примѣрную вѣрность! Можетъ быть — если небо внимаетъ благосклонно усерднѣйшимъ моленіямъ смертныхъ — можетъ быть въ сіи пустыни зайдетъ случайно и тотъ, который ко мнѣ столько равнодушенъ, и обращая взоры на то мѣсто, гдѣ будутъ покоиться мои бренные остатки, позднія слезы прольетъ Въ награду за мои страданія и вѣрность.
Теперь увидишь похищенія.
Въ одѣ, которая начинается: Nella stagоoti ch' el Ciel rapido inchina etc., Петрарка описываетъ пастушку, которая при закатѣ солнца спѣшитъ въ сельское убѣжище и тамъ забываетъ усталость:
La noja, е 'l mal della passata vita.
Тассъ въ III пѣсни Іерусалима, воспѣвай торжественное пришествіе крестовыхъ воиновъ къ священному граду, сравниваетъ ихъ съ мореплавателями, которые, открывъ желанный берегъ, послѣ бурь и трудовъ забываетъ опасности минувшія
La noja, е 'l mal della passata vita.
Въ сонетѣ Zefоro torna e 'l bel tempo rimens etc. Петрарка говоритъ, что весна все оживляетъ, поля улыбаются, небо свѣтлѣетъ, Зевесъ съ радостію взираетъ на Киприду, милую дочь свою, воздухъ, вода и земля дышутъ любовью.
Ogni animal d’amar si riconsiglia.
И y Tacca мы находимъ етотъ стихъ въ садахъ Армиды. —
Raddopian le colombe i baci loro,
Ogni animal d’amar si riconsiglia
Есть и другія похищенія, но я не могу ихъ теперь привести на память. N. N.}! N. N.
- ↑ Въ етомъ неуваженіи къ стихамъ своимъ Богдановичь много сходствовалъ съ Петраркомъ. Онъ часто говаривалъ M……y: «Стихи мои, которые вамъ такъ нравятся, умрутъ со мною, но моя Русская Исторія переживетъ меня. Стихи мнѣ немного стоили труда; надъ Исторіей я много пролилъ поту: на ней-то основана моя слава… .» Coч.
- ↑ Приятель мой Г. П., родомъ Швейцарецъ, разсказывалъ мнѣ любопытный анекдотъ о Бернѣ (Vernes de Genève), сочинитель извѣсганаго Пугаешествія по Франціи. Чувствительный Бернъ (я называю его чувствительнымъ по тому, что онъ во всю жизнь старался прослыть чувствительнымъ любовникомъ и писателемъ), Бернъ лишился жены, прелестной и молодой, которую онъ обожалъ какъ любовницу. Не льзя описать его отчаянія! Съ трудомъ оторвали его отъ хладнаго трупа, обезображеннаго смертію. Но Бернъ не хотѣлъ видѣть друзей своихъ, не хотѣлъ слышать обыкновенныхъ утѣшеній, раздражающихъ раны сердечныя; онъ заперся въ своемъ кабинетѣ и цѣлыя сутки провелъ въ глубокомъ уединеніи. Долго его дожидались. Родственники и друзья начали безпокоиться. Сперва одинъ, потомъ другой постучался y дверей — нѣтъ отвѣта; проходитъ часъ, другой, третій — двери не отворяются. Въ страхѣ рѣшились ихъ выломать. Но что же? Двери отворились, и вдовецъ блѣдный, растрепанный, съ красными глазами отъ слезъ — или отъ письма, можете разсудить сами — вышелъ на встрѣчу толпѣ, въ одной рукѣ держа перо, a въ другой — цѣлую тетрадь исписанной бумаги! Друзья удивились, и еще болѣе, когда Поетъ сѣлъ спокойно на стулъ и плачевнымъ голосомъ прочиталъ плачевную Елегію на смерть супруги. — Свѣтскіе люди полагаютъ, и не безъ основанія, что страсти y писателей въ головѣ, a не въ сердцѣ. Не всегда конечно, Петрарка, чувствительный до излишества, писалъ отъ избытка чувствъ сердечныхъ, но ета глубокая чуѣствительность, источникъ дарованій не рѣдко бываетъ источникомъ мученій, Сколько тому примѣровъ! Мольеръ, сей знатокъ страсти и сердца человѣыескаго, походилъ на своего Мизантропа вѣчною угрюмостію въ обществѣ; онъ страдалъ безпрестанно за себя и за другихъ. Расинъ былъ жертвою своего сердца, тронутаго народнымъ несчастіемъ, и потомъ немилостію Короля. Тассъ, какъ страдалецъ, скитался изъ края въ край, не находилъ себѣ пристанища; повсюду носилъ свои страданія, всѣхъ подозрѣвалъ, и ненавидѣлъ жизнь свою, какъ бремя. Тассъ, жестокій примѣръ благодѣяній и гнѣва фортуны; сохранилъ сердце и воображеніе, но утратилъ разсудокъ. И въ наши времена Русская Мельпомена оплакиваетъ еще своего любимца, столь ужасно отторженнаго отъ Парнасса, отъ всего человѣчества! Есть люди, которые завидуютъ дарованію! Великое дарованіе и великое страданіе почти одно и то же. Соч.
- ↑ Гордый и пламенный Альфіери называетъ Петрарку учителемъ любви и Поезіи. Maestro in amare ed in Poesia. Соч.
- ↑ A не къ Воклюзѣ, какъ полагали нѣкоторые писатели. Соч.