Петербургский случай (Баранцевич)/ДО

Петербургский случай
авторъ Казимир Станиславович Баранцевич

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЕТЕРБУРГСКІЙ СЛУЧАЙ.

(Повѣсть).

I.

Деньщикъ капитана фонъ Горнштейна, Викторъ, дня три тому назадъ проводилъ своего барина на Балтійскій вокзалъ. Капитанъ, сухой, педантичный человѣкъ, — какъ большинство военныхъ изъ нѣмцевъ, — въ послѣдній разъ, со ступеньки вагона, сообщилъ деньщику подробнѣйшія и пунктуальнѣйшія распоряженія, сѣлъ и поѣхалъ въ Ревель, а Викторъ въ этотъ же вечеръ зашелъ къ пріятелю, генеральскому лакею, и напился. Весь слѣдующій день Викторъ поправлялся, а на третій, вспомнивъ о томъ, что это день его рожденія, задумалъ устроить пирушку.

Теперь, стоя передъ трюмо въ гостиной и закручивая усы, онъ мечталъ о томъ, какое впечатлѣніе долженъ произвести на деревенскую дѣвушку Ѳеню, служившую въ томъ же домѣ прислугою въ семействѣ чиновника и согласившуюся на убѣдительныя просьбы Виктора зайти «откушать чашку чая».

«Дурища то она дурища», — думалъ онъ — «и въ порядочномъ кругѣ общества вести себя, пожалуй, не съумѣетъ, а притомъ сюжетецъ все-таки интересный!..»

Закрутивъ, какъ слѣдуетъ, усы, Викторъ надѣлъ подаренный капитаномъ форменный сюртукъ съ бархатнымъ воротникомъ и, глядя въ трюмо, самъ залюбовался своей статной, молодой фигурой.

«Диковинное дѣло, — думалъ онъ, — этотъ самый сюртукъ на баринѣ все равно какъ на вѣшалкѣ, а ко мнѣ идетъ! Молодецъ ты, Викторъ, больше ничего что молодецъ! Однако, пойти посмотрѣть, что-то у меня по хозяйству?»

Викторъ подошелъ къ дверямъ кухни, въ которой возилась рекомендованная на этотъ день въ качествѣ стряпухи спившаяся съ круга безмѣстная кухарка, и съ важнымъ видомъ остановился на порогѣ.

— Ну, что, Мавра, дѣйствуешь?

--Дѣйствую, красавецъ, дѣйствую! — отвѣчала Мавра, — сейчасъ пирогъ посадила!..

Польщенный аттестаціей стряпухи, Викторъ ушелъ въ комнаты, и снова остановился передъ зеркаломъ.

— Молодецъ я! — не удержался онъ, чтобы снова не похвалить себя, — совсѣмъ молодецъ! Но гдѣ ей устоять деревенщинѣ… Она, кромѣ мужиковъ у себя въ деревнѣ, людей не видала! А и дѣвчонка хороша, нужно сказать правду… Вотъ только имя… Ѳеня… какъ то не того… лучше бы Александра… Шурочка… или Леонтина… Леонтина хорошее имя…

Было семь часовъ. Съ минуты на минуту Викторъ ждалъ гостей и начиналъ уже волноваться. По нѣскольку разъ онъ заходилъ въ столовую, большую комнату съ обоями подъ дубъ и съ рельефными изображеніями дичи и рыбъ по стѣнамъ, по нѣскольку разъ переставлялъ приборы, ревизовалъ закуску съ цѣлью удостовѣриться, не забыто ли что, и, видимо, томился ожиданіями и сомнѣніями.

Больше всѣхъ его безпокоила Ѳеня. Ему долго пришлось ее упрашивать, пока, наконецъ, она согласилась придти, и то съ братомъ, и притомъ не надолго.

«Чортъ ее знаетъ, а вдругъ не придетъ? — думалъ Викторъ, развалясь на креслѣ въ гостиной и чутко прислушиваясь, не раздастся ли въ передней звонокъ, — тогда мнѣ и праздникъ не въ праздникъ! Что я буду съ обломами дѣлать».

Между тѣмъ кто-то изъ «обломовъ» уже вошелъ въ переднюю, но по всей вѣроятности черезъ кухню, такъ какъ звонка не было слышно, и нерѣшительно топтался на одномъ мѣстѣ. Заглянувъ въ переднюю, Викторъ увидѣлъ швейцара Калистрата Демьяныча съ женою. Предполагая, что угощенье будетъ происходить на кухнѣ, супруги не рѣшались войти.

— А, Калистратъ Демьянычъ, Глафира Петровна! — закричалъ Викторъ, — пожалуйте, пожалуйте. И онъ сдѣлалъ полный достоинства жестъ приглашенія, заимствованный имъ отъ барина.

— Эге, вотъ оно что! присвистнулъ швейцаръ, кидая вокругъ любопытные взгляды.

— Ужо, мы тутъ! пробормотала швейцариха, упорно стремясь на кухню.

— Да ужъ пожалуйте! Я вамъ говорю! — настойчиво воскликнулъ Викторъ, — барина нѣтъ, не бойтесь!

Супруги вошли въ столовую, и, поздравивъ хозяина, усѣлись рядомъ на кончики мягкихъ стульевъ, причемъ швейцаръ предварительно обмахнулъ стулъ платкомъ. Добродушное лицо старика, украшенное большимъ, сизымъ носомъ и щетко-подобными бакенбардами, умильно щурилось на закуску.

Швейцариха впилась взглядомъ въ картину, изображавшую какое-то торжественное шествіе воиновъ въ латахъ и со знаменами, и пребыла какъ бы зачарованною.

— Тэкъ-съ… тэкъ-съ… Вотъ мы, значитъ, и собрались!.. А богато вашъ баринъ живетъ, бо-га-то! приговаривалъ Калистратъ Демьянычъ обѣими, толстыми какъ обрубки, руками потирая колѣни.

— Какъ сказать? Живетъ аккуратно! Нѣмецъ! небрежно проронилъ Викторъ.

Въ кухнѣ послышался мужской, сиплый голосъ.

— Прохоръ Петровичъ, это вы? — окликнулъ Викторъ — гряди сюда!

Въ дверяхъ показалась рыжая борода лопатой и кончикъ, какъ піонъ, носа.

— Вотъ вы гдѣ! — провозгласилъ басомъ генеральскій кучеръ, втискивая въ дверь объемистое чрево, — наше вамъ! Проздравляю съ днемъ рожденія! Аграфена, Груня, двигай сюда!

— Сичасъ, сичасъ, Прохоръ Петровичъ! отвѣчалъ визгливый, женскій голосъ и вслѣдъ затѣмъ въ столовую проплыла толстая женщина въ шелковомъ, шумящемъ платьѣ и въ черномъ, тафтяномъ повойникѣ.

— Садитесь, садитесь, господа! Попарно! Вотъ такъ! — суетился Викторъ, — теперь можно и пропустить по маленькой… Винопійца нашъ пришелъ!

— Хе, хе, хе! — громовымъ басомъ разразился кучеръ, — винопійца! Какое слово-то подобралъ!.. Ахъ ты, шутъ тебя дери!

— Викторъ Иванычъ завсегда что нибудь скажетъ такое… обидное! — замѣтила жена кучера, — новый чинъ придумали.

— Чинъ не чинъ, а такъ… прозваніе! отвѣчалъ Викторъ.

— Ничего, ничего, братъ! Мы не обиждаемся! — одобрительно похлопалъ его по плечу кучеръ, — хоть горшкомъ назови, только въ печь не сажай! «Винопійца»… Хе, хе! Ну, наливать, что-ли? Вы тамъ клюйте себѣ по маленькой, а я законную!

Онъ налилъ водки въ стаканчикъ для вина, посмотрѣлъ на свѣтъ, щелкнулъ языкомъ, и, выпивши, понюхалъ корку хлѣба.

— Важ-но — погладилъ онъ себя по животу, — наскрозь прошла!

— Закусить, закусить! — снова засуетился Викторъ, — вотъ селедка, икра, сыръ… Кто чего желаетъ!

— Ладно! — махнулъ рукой кучеръ, — по первой не закусываютъ!.. Ну-ка по второй…

— Хе, хе, хе! — одобрительно разсмѣялся швейцаръ, — это точно! Вотъ это вѣрно…

— Что же наши барышни? — вспомнилъ Викторъ, — не придутъ, что-ли?

— Барышни завсегда ужъ опоздаютъ! Хе, хе! — замѣтилъ Калистратъ Демьянычъ, — пріодѣться нужно… то, да другое!

— Ну, семеро одного не ждутъ! Мавра, тащи пирогъ! крикнулъ Викторъ.

— Съ рысью, что-ли? отозвалась та изъ кухни.

— Тащи съ рисомъ!

На столѣ появился дымящійся пирогъ. Викторъ отрѣзалъ всѣмъ по куску. Кучеръ только что успѣлъ налить по рюмкѣ, какъ въ комнату быстро вошла молодая дѣвушка въ такомъ изумительно пестромъ костюмѣ, что издали ее можно было принять за бабочку. Дѣвушка была небольшого роста и граціозно сложена. Бѣлокурые, густые волосы тонкими прядями выбивались изъ подъ широкой, новомодной шляпки; большіе, голубые глаза, пухлыя, чувственныя губы и вздернутый носикъ дѣлали дѣвушку очень пикантной и придавали ей задорный, немного мальчишескій видъ. Остановившись по серединѣ столовой, дѣвушка сдѣлала общій поклонъ, и, не снимая шляпки, протянула Виктору руку въ длинной перчаткѣ.

— Здравствуйте, новорожденный!

Викторъ вскочилъ со стула, едва не опрокинувъ тарелки съ пирогомъ, и шумно растаркался.

— Ахъ, Авдотья Васильевна! воскликнулъ онъ, бросаясь въ другой конецъ комнаты за стуломъ, — а мы васъ ждали, ждали… Ну, душевно радъ! Такъ радъ… Позвольте васъ, за это самое, поцѣловать!..

— Поцѣловать? Это что за мода! Вотъ мнѣ нравится! пожала плечами дѣвушка.

— Да ужъ такая мода!

Викторъ подскочилъ съ раскрытыми объятіями, но дѣвушка отбѣжала въ другой уголъ. Викторъ бросился за нею. Дѣвушка бѣгала вокругъ стола, не давая себя поймать, смѣясь и громко взвизгивая. Калистратъ Демьянычъ и кучеръ съ интересомъ слѣдили за возней, носившей, по ихъ мнѣнію, несомнѣнные признаки хорошаго тона. Швейцариха съ ехидствомъ поглядывала на молодую дѣвушку, а жена кучера съ аппетитомъ ѣла пирогъ, нисколько не интересуясь происходившимъ.

— Атанде, не поймаете! смѣялась дѣвушка.

Викторъ, однако, поймалъ ее за платье. Полотнище затрещало.

— Ну, ужъ это пожалуйста! вскричала дѣвушка, — что это за мода — платье рвать!.. Не на ваши деньги куплено… Пустите!

Викторъ, немного сконфуженный, отошелъ къ столу. Дѣвушка тотчасъ-же осмотрѣла поврежденіе; оказалось, что разорвано по шву. Наскоро зашпиливъ прорѣху булавкой, Авдотья Васильевна отошла къ трюмо, и, кокетливо снявши шляпку кончиками пальцевъ, стала приводить въ порядокъ прическу.

II.

— Ага, наконецъ-то! вскричалъ Викторъ, увидя входившую въ столовую молодую, лѣтъ 18, дѣвушку въ простомъ, ситцевомъ платьѣ, — поздненько, поздненько, Ѳедосья Никитишна! Пирогъ-то простылъ!.. А это вашъ братецъ?

Онъ подошелъ къ слѣдовавшему за дѣвушкой красивому, черноволосому парню лѣтъ 20, и пожалъ ему руку.

— Такъ какъ-же вы это такъ поздно, Ѳедосья Никитишна, а? допытывался Викторъ, подвигая дѣвушкѣ стулъ, — я думалъ, что не придете.

— Нельзя было! тихо отвѣчала Ѳеня.

— У нихъ господа строгіе! Хе, хе! — отозвался Калистратъ Демьянычъ.

— Горе-господа! презрительно махнулъ рукою кучеръ.

— Ишь ты! Тебѣ-бы такихъ, какъ нашъ генералъ? Гляди-ко брюхо какое выростилъ! замѣтила жена.

— Это отъ сидячей жизни! отвѣчалъ тотъ.

— Отъ сидячей! Скажи отъ лежачей!.. Все только спишь!

Сидѣвшая около Ѳени Авдотья Васильевна съ высокомѣріемъ осматривала ея скромный костюмъ, но встрѣтивъ открытый взглядъ дѣвушки, отвернулась и взглянула на брата. Молодой человѣкъ произвелъ на нее хорошее впечатлѣніе. У него были черные, вьющіеся волосы и каріе глаза, застѣнчиво смотрѣвшіе по сторонамъ. Щеки его горѣли здоровымъ румянцемъ деревенскаго человѣка.

— Будьте любезны, передайте мнѣ масло! попросила его Авдотья Васильевна.

Молодой человѣкъ потянулся за масломъ и уронилъ ножъ. Лицо его сдѣлалось пунцовымъ.

— Мужчина придетъ! авторитетно заявила швейцариха.

— Не знаю. Я никого не жду! отозвался Викторъ, — впрочемъ, можетъ быть Федоръ Емельянычъ навернетъ.

— Имъ нельзя! замѣтилъ швейцаръ, — они съ барыней въ концертѣ… Хе, хе!

— Развѣ помирились барыня съ бариномъ? спросилъ кучеръ.

— Помирились! Опять вмѣстяхъ! отвѣчалъ швейцаръ.

За пирогомъ съ рисомъ послѣдовалъ другой, съ малиновымъ вареньемъ. Викторъ угощалъ дамъ наливкой, подливалъ кучеру, и, не забывая себя, чокался со всѣми. Охмелѣвши, онъ попытался выпить съ швейцаромъ на брудершафтъ, но тотъ оказался не понимающимъ заморской штуки, пролилъ водку, махнулъ рукой и сѣлъ. Послѣ закуски появилось пиво, которое всѣмъ развязало языки. Общество раздѣлилось на группы: кучеръ спорилъ съ швейцаромъ, увѣряя, что управляющій крадетъ на дровахъ тысячу рублей въ годъ, швейцаръ защищалъ управляющаго, такъ какъ тотъ крестилъ у него дочку; жена кучера и швейцариха разговорились о примѣтахъ и постепенно перешли къ вопросу о домовыхъ. Викторъ подсѣлъ къ Ѳенѣ.

— Ѳеничка, отчего вы ничего не пьете? спрашивалъ онъ, слегка прикасаясь плечомъ къ плечу дѣвушки, — не нравится, мы другое нальемъ! Хотите вина? Краснаго?

— Благодарю васъ! Не хочу! отвѣчала Ѳеня, потупляя глаза.

Передъ ней стояла выпитая до половины третья рюмка вишневой наливки. Первыя двѣ она выпила вслѣдствіе настоятельныхъ просьбъ всего общества почтить новорожденнаго, выпила съ боязнью, украдкой поглядывая на брата. Теперь-же она чувствовала, что у ней начинаетъ кружиться голова и почему-то ей отъ каждаго слова, сказаннаго кѣмъ-нибудь изъ присутствовавшихъ, становится ужасно смѣшно. Вотъ кучеръ, въ разгарѣ ожесточеннаго спора съ швейцаромъ, назвалъ его «балалайкой» и Ѳеню разобралъ такой смѣхъ, что она не могла удержаться и расхохоталась до слезъ, а когда оба они встали и начали тыкать другъ друга пальцами въ грудь, Ѳеня, не надѣясь на себя, закрыла лицо передникомъ, но и подъ передникомъ слышались глухіе взрывы смѣха.

Авдотья Васильевна совсѣмъ завладѣла братомъ Ѳени. Подъ предлогомъ того, что нельзя разговаривать, когда шумятъ, она увела его въ гостиную, сѣла сама на диванъ, а ему велѣла сѣсть рядомъ и повела съ нимъ оживленную бесѣду.

— Васъ Андреемъ зовутъ? спросила она.

— Андреемъ-съ! отвѣчалъ тотъ, чувствуя себя въ этой богатой обстановкѣ среди картинъ, ковровъ и бронзы въ положеніи человѣка, связаннаго по рукамъ и ногамъ.

— Хорошее имя! Мнѣ правится! Андрей! задумчиво повторила она, — у меня былъ одинъ знакомый Андрей… Онъ умеръ!..

— Старичокъ вѣрно? осмѣлился спросить Андрей.

— Нѣтъ, не старикъ… молодой… Ну, да померъ, такъ нечего объ немъ вспоминать… Слушайте, отчего вы не пьете?

— Я не пью-съ.

— Какъ? Совсѣмъ?

— Не потребляю.

— Совсѣмъ, совсѣмъ ничего? Ну, это пустяки! Немного нужно выпить. Хотите я вамъ принесу? И я выпью вмѣстѣ съ вами!

— Тогда зачѣмъ-же? Позвольте, ужъ я принесу-съ!..

— Отлично! Тамъ я видѣла бутылку краснаго вина, принесите ее!

Андрей вышелъ въ столовую, а Авдотья Васильевна встала съ дивана, подошла къ зеркалу, поправила прическу и снова усѣлась, придавъ своей фигурѣ соблазнительно-небрежную позу.

— Ну, давайте-же пить! сказала она, когда Андрей принесъ вино и два стакана, — берите примѣръ съ меня и не отставать, слышите?

Андрей выпилъ вино и слегка поморщился.

— Не нравится? спросила Авдотья Васильевна.

— Кисло-съ.

— Это хорошо, что кисло. Ну, еще! Ха, ха, ха, какъ вы уморительно сморщились! Посмотрите-ка на себя въ зеркало!

— Ага, вотъ вы гдѣ! воскликнулъ Викторъ, входя въ гостиную съ остальными гостями, — съ молодымъ человѣкомъ бесѣдуете? Продолжайте, продолжайте, мы вамъ не помѣшаемъ!.. Ну, вотъ, Прохоръ Петровичъ, это гостиная наша! Хорошо?

— Чудесно! воскликнулъ швейцаръ, и зажмурилъ глаза.

Кучеръ издалъ какое-то междометіе. Онъ былъ пьянъ, поэтому счелъ благоразумнѣе всего сѣсть. Единственное, что привлекло его вниманіе, были фотографическія изображенія лошадей, развѣшенныя по стѣнкѣ въ роскошныхъ рамкахъ. Онъ всталъ, покачиваясь подошелъ къ стѣнѣ, и принялся разглядывать.

— Это все скаковыя лошади-то! замѣтилъ Викторъ. — Мой-то вѣдь скачетъ, тоже.

— А! Скаковыя! съ презрѣніемъ протянулъ кучеръ, отошелъ къ креслу и сѣлъ такъ основательно, что кресло затрещало.

Между тѣмъ Калистратъ Демьянычъ вмѣстѣ съ дамами производилъ самый основательный осмотръ гостиной. То онъ останавливался передъ какой-нибудь картиной и долго, недоумѣвающе смотрѣлъ на нее, стараясь понять сюжетъ, — дамы дѣлали тоже, — то онъ, бралъ какой-нибудь кипсекъ и, нахмуривъ щетинистыя брови перелистывалъ его, — затѣмъ кипсекъ переходилъ въ руки швейцарихи, а ею передавался женѣ кучера, — то Калистратъ Демьянычъ разглядывалъ фотографическія карточки какихъ то красавицъ въ трико и коротенькихъ юбочкахъ, то подходилъ къ шифоньеркѣ, бралъ въ руки одну за другою бывшія на ней бездѣлушки, сосредоточенно разсматривалъ и, испустивъ легкій вздохъ, передавалъ вещи дальше.

Въ кабинетѣ, куда Викторъ повелъ своихъ гостей, Калистрата Демьяныча привели въ восхищеніе развѣшенная на стѣнкѣ, поверхъ персидскаго ковра, коллекція стариннаго оружія и цѣлая куча всевозможныхъ трубокъ; оружіемъ онъ любовался издали, но относительно трубокъ не могъ удержаться, чтобы не перебрать ихъ всѣ и во всѣ не подуть.

— Славная, славная трубочка! приговаривалъ онъ, деликатно ставя трубку на мѣсто, — вотъ, кабы мнѣ такую? Воскурили-бы…

Обходъ квартиры закончился спальней, — настоящимъ святилищемъ покоя. Двуспальная кровать чернаго дерева подъ штофнымъ, золотистымъ пологомъ привела всѣхъ въ восхищенье, вызвавъ только вопросъ со стороны швейцарихи: зачѣмъ холостому человѣку двуспальная кровать, но жена кучера многозначительно толкнула ее въ бокъ и ради пущаго поясненія прищелкнула языкомъ.

— А зеркалъ-то, зеркалъ сколько! — воскликнула наивная швейцариха, — и куда ему столько зеркалъ!

— А какъ-же! Тувалетъ дѣлать! пояснила жена кучера.

Калистратъ Демьянычъ пребылъ довольно равнодушнымъ ко всѣмъ этимъ прелестямъ. Бросивъ бѣглый взглядъ на спальню, онъ исчезъ и все общество, возвратившись въ кабинетъ, застало его тамъ опять-таки любовавшимся трубками.

Вернувшись въ гостиную, всѣ расположились вокругъ стола, крытаго бархатной скатертью, съ высокой, бронзовой ламной подъ розовымъ абажуромъ.

— Куда-же уѣхалъ генералъ? спросилъ Викторъ у кучера, предлагая ему барскую сигару.

— Въ Италію, сказываютъ! — отвѣчалъ кучеръ, отгрызая кончикъ сигары, — до Пасхи покатается, а тамъ домой!.. Чего имъ, чертямъ, дѣлается. Взялъ отпускъ по болѣзни да и айда!

— Развѣ боленъ генералъ-то? — спросилъ швейцаръ.

— Боленъ! — иронически усмѣхнулся кучеръ, — отъ здоровья поѣхалъ!.. Промяться! Животъ сталъ рости!..

— Страсть здоровъ баринъ! — воскликнула жена кучера, — такъ здоровъ, такъ здоровъ — сказать невозможно! Послѣ обѣда ляжетъ спать, такъ ужъ барыня скорѣй уѣзжаетъ.

— А что? — спросилъ Викторъ.

— Невозможно! Храпитъ очень. На всю квартиру храпитъ. Покоя нѣтъ.

— Да, здоровъ спать! — подтвердилъ кучеръ.

— И слава Богу! — замѣтилъ Калистратъ Демьянычъ. — Вонъ въ пятомъ номерѣ баринъ живетъ, — скрипитъ, одно слово скрипитъ!

— Чахоточный! — сказала швейцариха.

— Нѣтъ! — энергично мотнулъ головой швейцаръ, — у него не чахотка, а какъ ее… болѣзнь-то называется… дай Богъ память!

— Чахотка! — упорствовала жена.

— Не ври! — махнулъ рукой швейцаръ, — чего врешь? Не знаешь, не суйся… Какъ ее болѣзнь-то… дай Богъ память!..

Викторъ подсѣлъ къ сидѣвшей поодаль Ѳенѣ.

— Что это вы какая скучная, Ѳеничка? — спросилъ онъ, беря ее за руку.

Ѳеня отдернула руку.

— Нѣтъ, ничего.

— Какъ ничего? Я вижу, что вы скучаете!.. Мечтаете по комъ-нибудь?

— По комъ мнѣ мечтать! — усмѣхнулась Ѳеня.

— Какъ по комъ! По женихѣ.

— У меня нѣтъ жениха.

— Будетъ.

— Рано еще про жениховъ думать.

— Вотъ-те на! Рано! Самая пора!… А что-же вы вашу наливочку-то отставили?

— Будетъ. Довольно!

— Нѣтъ ужъ, вы докушайте! Зла не оставляйте!.. А я еще налью!.. Нѣтъ, право, отчего вы такая скучная?

— Оттого, что невесела!

— Ха, ха, ха! Молодца, Ѳеничка! Ну-ка, пригубьте!

— Право не хочется!

— Да вы пригубьте только! Вѣдь сладкая!

— А что, братцы, принесу-ка я гармонію, а? предложилъ кучеръ.

— Ну ужъ это оставь! запротестовала жена, — намъ и такъ домой пора, а ты еще со своей гармоніей.

— Ей-ей принесу! — вскричалъ кучеръ, поднимаясь съ кресла.

— Оставь, Прохоръ Петровичъ, неловко! — замѣтилъ Викторъ, — внизу знакомые барина живутъ, насплетничаютъ…

— Очень жаль! — воскликнула съ другого конца комнаты сидѣвшая рядомъ съ Андреемъ Авдотья Васильевна, — я-бы съ удовольствіемъ сплясала.

— Русскую? — восторженно крикнулъ кучеръ.

— Русскую!

— Эхъ, двинемъ!

Кучеръ всталъ съ рѣшительнымъ намѣреніемъ идти за гармоніей, но жена уцѣпилась за полу его пиджака и кучеръ рухнулъ въ кресло такъ, что послышался трескъ.

— Ну, ты, Обломъ Иванычъ, мебель не ломай! — замѣтилъ Викторъ.

— Наплевать, заплачу! — крикнулъ кучеръ, — эхъ, сплясали-бы! Бѣда моя, — жена не пускаетъ! Налей-ка, братъ, по этому случаю! Да споемъ, что-ли, братцы?

Среди до-ли-и-ны ров-ныя…

На-а глад-кой…

— А вы пляшете «русскую?» — спросила Авдотья Васильевна, пристально глядя въ глаза Андрея.

— Въ деревнѣ, случалось, плясывали. Только у насъ это не въ обычаѣ-съ.

— А что-же у васъ въ обычаѣ?

— Больше кадрель.

— Кадриль? Вотъ какъ! И вы умѣете?

— Умѣю-съ!

— Ого! Да вы совсѣмъ кавалеръ!.. Гдѣ-бы намъ съ вами поплясать? Приходите ко мнѣ?

— Покорно благодарю-съ.

— Что «благодарю»? Придете?

— Когда-нибудь приду-съ.

— Не когда-нибудь, а скоро! Слышите?.. Я вамъ адресъ дамъ!

— Хорошо-съ.

— А лучше всего вотъ что: проводите меня!

— Я не знаю… какъ-же… сестрѣ! — пробормоталъ Андрей, съ восхищеніемъ глядя на дѣвушку.

— А что-же сестра? Развѣ вы у ней отпрашиваетесь?

— Нѣтъ, какъ-же можно-съ… А только какъ мы вмѣстѣ, значитъ, пришли…

— Ну, такъ что-же? Вѣдь она въ этомъ домѣ живетъ? Посидитъ и уйдетъ. Вы гдѣ живете?

— На Лиговкѣ.

— Ну, это все равно! Въ самомъ дѣлѣ, проводите меня!

— Нельзя-съ.

— А если я васъ прошу? Неужели вы не хотите сдѣлать удовольствіе дамѣ? Вѣдь я васъ прошу, понимаете?

— Понимаю-съ, а только какъ-же…

— Очень просто! Я сейчасъ выйду на кухню и стану одѣваться, а вы, немного погодя, улучите минутку и выходите тоже.

— Не попрощавшись?

— Пустяки, этого не нужно! Смотрите, всѣ заняты разговорами, никому до насъ дѣла нѣтъ!.. Ну, рѣшено! Придете?

— Я сестрѣ скажу-съ.

— Ничего не нужно говорить! Слышите! Приходите-же, я васъ жду!

Авдотья Васильевна поднялась съ дивана, подошла къ зеркалу, поправила прядку волосъ, и не успѣлъ Андрей оглянуться, какъ дѣвушки но было въ комнатѣ.

Когда онъ вслѣдъ затѣмъ вышелъ на кухню, дѣвушка стояла уже въ шляпкѣ и длинномъ, плюшевомъ пальто.

— Скорѣе! — вскричала она, — кто нибудь еще выйдетъ и насъ задержатъ!.. Вотъ ваше пальто! Скорѣе!

Она взяла его за руку и, почти силой, вывела на лѣстницу.

III.

Было около одиннадцати часовъ. Пиръ у новорожденнаго приходилъ къ концу. Среди недопитыхъ стакановъ и бутылокъ съ пивомъ, въ воздухѣ, наполненномъ табачнымъ дымомъ, при желтоватомъ освѣщеніи лампъ, — рѣяли красныя, возбужденныя лица пирующихъ. Калистратъ Демьянычъ достигъ своей завѣтной мечты, — покурить изъ длиннѣйшей капитанской трубки, и, водрузивъ самую трубку на стулъ, съ наслажденьемъ тянулъ дымъ изъ бисернаго чубука. Кучеръ все еще пытался пѣть, но голосъ его безпрестанно срывался. Обѣ ихъ достойныя супруги, раскраснѣвшіяся, распустившіяся, сидѣли въ уголку и вели задушевную бесѣду, въ которой выдающуюся роль играли домовые, привидѣнія, вѣщіе сны, зеркала и прочіе аксессуары чертовщины. Викторъ упорно потчивалъ Ѳеню наливкой. Та отказывалась. У ней и безъ того кружилась голова и предметы и лица казались ей какъ-бы подернутыми туманомъ. Каждый разъ, когда Викторъ смотрѣлъ на нее, она смущенно отворачивалась. Его горящіе, подернутые маслянистой влагой глаза, возбужденное, раскраснѣвшееся, какъ-то странно улыбавшееся лицо, постоянное прикосновеніе его рукъ къ ея рукамъ — все и коробило и пугало дѣвушку. Нѣсколько разъ она дѣлала попытку встать, попрощаться и уйти, но Викторъ чуть не силой удерживалъ ее и снова усаживалъ на диванъ.

Старинные, бронзовые часы въ стилѣ Empire звучно и медленно пробили одиннадцать.

— Ахъ, батюшки! — воскликнула швейцариха, — вотъ засидѣлись! Калистратъ Демьянычъ, домой!

— Ну, ну, ладно! — отмахнулся швейцаръ.

— Не «ладно», а домой пойдемъ! Сашутка-то, поди, обревѣлась! Ну, собирайся, нечего тамъ!

— Погоди, Глафирушка, и мы тоже! — поднялась жена кучера, — Прохоръ Петровичъ, подымай свое брюхо-то, ишь разсѣлся, словно генералъ!..

— Ладно! Нишкни! Пропоемъ и пойдемъ!

— Нечего тебѣ пѣть, нечего! Подымайся-ко! — тормошила жена за пиджакъ, — ишь развалился!..

Калистратъ Демьянычъ всталъ, крехтя, и покорно пошелъ за супругой, но кучеръ уперся въ дверяхъ и порывался пѣть.

— Полно, полно тебѣ, безобразникъ! — уговаривала жена, таща его за рукавъ, — чего глотку зря дерешь!

— Ладно! Постой! — отбивался кучеръ, — слышь, Викторъ, затянемъ? А?

"Во полѣ березынька стояла,

Во полѣ кудрявая стояла,

Ай лю-ли, лю-ли…

Жена затыкала ему ротъ рукою. Кучеръ отплевывался.

"Во п-полѣ…

Ай лю-ли, лю-ли…

Съ этими «лю-ли» жена вытащила его за дверь, протолкала въ переднюю, а оттуда повлекла на лѣстницу.

"Ай лю-ли, лю-ли!

доносился издали сиплый басъ кучера.

Ѳеня стояла въ дверяхъ, намѣреваясь уйти вмѣстѣ съ другими, но Викторъ, проводивъ гостей, остановилъ ее.

— Куда вы, Ѳеничка?

— Домой, Викторъ Иванычъ!

— Погодите, не торопитесь!.. Успѣете еще!

— Нѣтъ, пора, Викторъ Иванычъ, ужъ поздно! — бормотала Ѳеня.

— А брата, Андрея, развѣ не станете ждать?

— Да куда онъ ушелъ-то?

— Провожать ушелъ барышню. Да вы подождите!

— Не могу я, Викторъ Иванычъ!

— Ну, полно! Онъ сейчасъ придетъ!

Викторъ взялъ Ѳеню за плечи, шутя протолкалъ въ гостиную и посадилъ на диванъ. Затѣмъ онъ прошелъ въ переднюю, заперъ дверь на ключъ, заглянулъ на кухню, гдѣ Марфа спала на кровати тяжелымъ, пьянымъ сномъ, и, возвращаясь черезъ столовую, потушилъ лампу.

Ѳеня сидѣла въ гостиной на диванѣ, понуривъ голову. Поступокъ брата возмущалъ ее. Какъ, уйти, не сказавши ничего и оставить ее одну! Зачѣмъ-же она привела его сюда, какъ не съ тѣмъ, чтобы уйти вмѣстѣ! А онъ пошелъ провожать какую-то, Богъ ее знаетъ, и оставилъ ее здѣсь, наединѣ съ этимъ человѣкомъ, наглые взгляды котораго и пугали, и приводили въ смущеніе.

— Что затуманилась, зоренька ясная! — пропѣлъ Викторъ, наливая стоявшую передъ Ѳеней рюмку, — о чемъ закручинились, Ѳедосья Никитишна!

— Домой нужно идти, Викторъ Ивановичъ.

— Эхъ, домой! Домъ не убѣжитъ. Пригубьте-ка лучше!

— Нѣтъ ужъ, спасибо! И не притронусь.

— Ой ли? Вѣдь это сладенькая.

— Все равно! Пустите меня, Викторъ Иванычъ, господа заругаются.

— А чортъ съ ними, пусть заругаются!

— Вамъ хорошо говорить, не ваши господа, — а мнѣ-то каково!

— Пустяки, пустяки, Ѳеничка! Станутъ больно ругаться, мы другое мѣсто найдемъ! Получше! Такой красавицѣ да мѣста не найти. Фю-ю! Вы себя не цѣните, Ѳеничка, а ей Богу-же, вы распрекрасавица.

Викторъ придвинулъ свой стулъ и протянулъ руку къ стану дѣвушки.

— Оставьте, что вы! — отодвинулась та.

Краска бросилась ей въ лицо. Жилки на вискахъ бились, грудь прерывисто дышала.

— Что-же! Неужели и обнять-то васъ нельзя! Отъ этого вамъ ничего не сдѣлается!

Викторъ опять подвинулся къ ней и, охвативъ станъ, приблизилъ лицо къ ея лицу.

— Оставьте, что это вы! — крикнула Ѳеня, поднимаясь, — оставьте, пустите… пустите, Викторъ Иванычъ!

Но онъ крѣпко обхватилъ ея голову обѣими руками и цѣловалъ въ лобъ, щеки, губы…

Вдругъ Ѳеня оттолкнула отъ себя Виктора такъ, что тотъ попятился на нѣсколько шаговъ, и бросилась къ двери.

— Вотъ вы какой… Не знала я… а то бы не пришла… вотъ какой… а еще… а еще…

Въ голосѣ ея звучали слезы.

Викторъ смотрѣлъ на нее нѣсколько минутъ помутившимися глазами.

— Ну, полно! Чего тамъ! — глухо заговорилъ онъ, — что за недотрога подумаешь!.. Миликтриса Кирбитьевна!.. Ѳеня, Ѳеничка!.. Душечка моя, милочка…

И онъ снова схватилъ ее въ объятія…

Ѳеня выскользнула изъ его рукъ и бросилась въ столовую. Но тамъ было темно, и она не знала куда идти. Испугъ охватилъ ее; она вся дрожала, какъ въ лихорадкѣ, и едва держалась на ногахъ. Въ ушахъ ея раздавался шумъ, подобный отдаленному прибою морскихъ волнъ.

Въ дверяхъ показался Викторъ. Лицо его было блѣдно, глаза горѣли.

— Ѳеничка, — проговорилъ онъ глухимъ, сиплымъ голосомъ, — Ѳеничка… милочка моя… люблю я тебя… лучше по хорошему… А?

Ѳеня молчала.

— Ѳеничка… лучше по хорошему… лучше по хорошему… — заладилъ Викторъ, медленно приближаясь.

— Викторъ Иванычъ! — прерывавшимся голосомъ заговорила она, голубчикъ… Ради Бога, оставьте!

Странное дѣло! Эта мольба, этотъ нѣжный, упавшій голосъ, какимъ была высказана она, только пуще разожгли Виктора. Зажмуривъ глаза, онъ бросился къ дѣвушкѣ, судорожно обхватилъ ее и вдругъ почувствовалъ рѣзкую боль въ щекѣ отъ ея ногтей.

Въ ту же минуту Ѳеня выскользнула изъ его рукъ и бросилась въ переднюю. Задѣтая на бѣгу тарелка упала со стола на полъ и разбилась. Очутившись въ передней, Ѳеня кинулась къ двери, дернула ее, но та была на замкѣ. Дѣвушка бросилась на кухню, но и тамъ дверь была на замкѣ.

— Ага! Такъ вотъ какъ! Царапаться!.. Ну, хорошо! крикнулъ Викторъ, подбѣгая къ дѣвушкѣ.

Лицо его еще болѣе поблѣднѣло. Вдоль щеки бороздилась струйка крови, но онъ не обращалъ на это вниманія.

— Не тронь! Слышь, не тронь, проклятый! Кричать буду! — взвизгнула Ѳеня, замахиваясь на него ковшомъ.

Викторъ остановился, тяжело дыша, пожирая дѣвушку глазами. Она стояла, вытянувшись во весь ростъ, высоко поднявъ ковшъ. Гнѣвное лицо ея то вспыхивало яркой краской, то блѣднѣло, глаза горѣли ненавистью, грудь быстро вздымалась и опускалась и шумное дыханіе вылетало изъ нея.

Они долго стояли другъ противъ друга, — Викторъ, выжидая моментъ нападенія, Ѳеня — готовясь къ самозащитѣ. За занавѣской слышалось мирное похранываніе пьяной Мавры.

— Тетенька! — крикнула Ѳеня изо всѣхъ силъ, — тетенька, проснитесь! Подите сюда! Тетенька!.

Викторъ сдѣлалъ движеніе впередъ. Ковшъ глухо ударился объ его голову и въ ту же минуту Ѳеня почувствовала, какъ руки Виктора, словно желѣзнымъ кольцомъ, обхватили ея станъ.

— Караулъ! — крикнула Ѳеня, — караулъ! Тетенька! Братецъ! Пом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ѳеня торопливо перебѣжала дворъ, и, поднявшись въ четвертый этажъ, постучалась въ квартиру чиновника. Долго пришлось ей ждать, пока заспанная дѣвочка-нянька не отворила двери.

— А ужъ какъ господа-то ругались, Ѳеня, бѣда! — шепотомъ сообщила дѣвочка, — я тебѣ щей оставила въ горшкѣ! Хочешь? Вонъ, возьми въ печкѣ…

Ѳеня молча прошла въ свой уголъ. Все тѣло ея было въ синякахъ и болѣло; прическа была растрепана, платье, мѣстами, изорвано.

Ощупью добралась она до кровати, не раздѣваясь легла на нее и уткнула лицо въ подушку. Красные, синіе, зеленые круги заплясади у ней передъ глазами. Въ ушахъ все еще слышался шумъ, подобный отдаленному шуму моря, въ вискахъ стучало какъ молоточками. Что-то тяжелое, скорбное поднималось отъ сердца все ближе, ближе къ горлу, сжало его, пресѣкло дыханіе и вдругъ Ѳеня засмѣялась, но такъ страшно и дико, что дѣвочка, только что свернувшаяся калачикомъ подъ одѣяломъ, вскочила въ испугѣ и, какъ была, босикомъ, подбѣжала къ ней.

— Ѳеня, Ѳеня, чему ты? — спросила она.

Но та уже рыдала, — и смѣялась и рыдала, плотно уткнувъ лицо въ подушку. Только плечи ея вздрагивали какъ-бы подъ вліяніемъ электрическаго тока.

— Ѳеня! Я барыню разбужу! Что съ тобой!

— Н-не на-до! — глухо раздалось съ подушки, — охъ, охъ, тошнехонько!.. О-охъ!..

IV.

— Скорѣе, скорѣе! — торопилась Авдотья Васильевна, продолжая тащить Андрея, — ахъ, какой вы, однако, неповоротливый; да ну же!

Андрей, спотыкаясь, едва поспѣвалъ за нею.

— Возьмите меня подъ руку! сказала Авдотья Васильевна, когда они вышли на улицу.

— Чего-съ?

— Подъ руку, говорю, возьмите! Вотъ такъ! Ну, что же вы? Она уцѣпилась за локоть Андрея и такъ повисла, что тотъ принужденъ былъ наклониться.

— Фу! Какъ я рада, что вырвалась! Тамъ такъ было душно! Какой славный, свѣжій воздухъ! Однако, вы совсѣмъ не умѣете ходить подъ руку! Васъ учить нужно! Ну, позовите извощика!

— Извощикъ, крикнулъ Андрей:

— Громче!.. Вотъ такъ: изво-щикъ! Уголъ Вознесенскаго и Екатерингофскаго — тридцать!..

Авдотья Васильевна вскочила въ пролетку, Андрей стоялъ на тротуарѣ въ недоумѣніи.

— Прощайте-съ! сказалъ онъ, протягивая руку.

— Что? — воскликнула дѣвушка, — вѣдь вы меня обѣщались проводить! До извощика я и сама бы дошла! Садитесь!

— Мнѣ нельзя-съ! смущенно пробормоталъ Андрей.

— Отчего! Глупости! Садитесь, садитесь.

Она потянула его за рукавъ. Андрей упирался.

Извощикъ, бывалый подгородный мужикъ, повернулъ голову и смотрѣлъ на Андрея, насмѣшливо улыбаясь въ бороду.

— Да садитесь же. Какъ вамъ не стыдно! крикнула Авдотья Васильевна.

— Дяденька ждетъ-съ! Никакъ нельзя!

— А меня маменька! Ну, не задерживайте!

— Экой, братецъ, какой! Барышня проситъ, а ты кобенишься! наставительно замѣтилъ извощикъ.

— Хорошо-съ! только до подъѣзда! съ какимъ то отчаяніемъ сказалъ Андрей, влѣзая въ пролетку.

Извощикъ хлопнулъ возжами, пролетка загрохотаЛіЯ по обнаженной отъ снѣга мостовой и помчалась, разбрасывая грязь.

— Отчего вы меня не держите? Я чуть не упала! — воскликнула Авдотья Васильевна, — посмотрите, какая дорога! Развѣ такъ можно?

— Извините! Какъ же васъ держать-съ?

Извощикъ неодобрительно покачалъ головой.

— Ха, ха, ха! Не знаете? Бѣдняжка! Васъ учить, учить нужно! Возьмите меня за талію. Крѣпче. Ну!

Андрей несмѣло обнялъ ее. Онъ не былъ пьянъ, но чувствовалъ, что голова его кружится и онъ находится словно въ какомъ чаду. Эта странная дѣвушка очаровала его. Въ правой рукѣ, охватывавшей ея талію, онъ ощущалъ теплоту ея тѣла, на лицѣ, близкомъ къ ея лицу, онъ чувствовалъ ея дыханіе и слышалъ какой-то душистый запахъ. Порою онъ поднималъ голову, смотрѣлъ на голубое, весеннее небо съ мерцающими на немъ звѣздами, и новое жгучее ощущеніе какой-то новой жизни охватывало его, заставляло сильнѣе биться его сердце.

— Вамъ сколько лѣтъ? неожиданно спросила Авдотья Васильевна.

— Двадцать-съ!

— Только-то! А мнѣ двадцать три! О, какой вы еще птенчикъ! Извощикъ, остановись у подъѣзда!

Авдотья Васильевна сошла съ пролетки, отдала деньги, и взявъ за руку Андрея, повела его въ подъѣздъ.

— Извините-съ! Мнѣ домой нужно! бормоталъ Андрей.

— Ахъ, полноте, пожалуйста! Заладили одно! Точно пятилѣтній ребенокъ. Зайдемте на минутку.

— Ей Богу, дяденька ждетъ-съ!

Въ голосѣ Андрея слышались ноты отчаянія. Но это какъ будто только забавляло Авдотью Васильевну.

— Ну, подождетъ! — весело воскликнула она — дайте руку — здѣсь темно, а перилъ нѣтъ! Сюда, направо! Ну, вотъ и пришли.

Авдотья Васильевна позвонила. Ей отворила, еще не старая, ужасно толстая женщина въ засаленномъ капотѣ съ засученными рукавами.

— Здравствуйте-съ! робко поклонился Андрей, будучи убѣжденъ, что эта женщина и есть мамаша Авдотьи Васильевны.

Женщина ничѣмъ не отвѣтила на поклонъ и скрылась на кухню, а Авдотья Васильевна вложила ключъ въ замокъ ближайшей двери, открыла ее, и, въ темнотѣ, пройдя черезъ комнату, зажгла стоявшую на комодѣ лампу.

Андрей нерѣшительно стоялъ въ дверяхъ. Осмотрѣвшись, онъ замѣтилъ, что комната была просторная, въ два окна, съ темными гардинами и цвѣтами на подоконникахъ. У одного изъ оконъ стоялъ небольшой, покрытый коленкоромъ столъ, на которомъ набросаны были въ кучу какія-то ленты, тюль и обрывки газа. Повсюду разставлена была мягкая мебель, на стѣнахъ висѣли олеографіи. На комодѣ, вокругъ небольшого туалетнаго зеркальца, лежали коробки изъ-подъ конфектъ, валялись сухіе цвѣты, фотографическія карточки, флаконы изъ-подъ духовъ и прочія бездѣлушки.

Авдотья Васильевна сняла свое плюшевое пальто, шляпку, которую бросила на комодъ, и, повернувшись къ Андрею, весело воскликнула:

— Чего вы стоите, юноша! Снимайте пальто, да садитесь.

Андрей сѣлъ. И комната, и хозяйка, и то, что онъ здѣсь находится, все казалось ему какимъ то сномъ.

— Сейчасъ дадутъ самоваръ! Хотите чаю? Я ужасно хочу пить.

И она вышла изъ комнаты.

Андрей сидѣлъ, боязливо осматриваясь. Какъ онъ попалъ сюда, зачѣмъ увезла его эта странная дѣвица, что она сама, что онъ будетъ тутъ дѣлать?

— Сейчасъ дадутъ самоваръ! — сказала Авдотья Васильевна, входя, — вы, конечно, будете пить чай?

— Покорно благодарю-съ! отвѣчалъ Андрей.

— Зачѣмъ вы говорите: «благодарю-съ», «извините-съ»? Говорите просто! — замѣтила Авдотья Васильевна, уходя въ сосѣднюю комнату — со мной, по крайней мѣрѣ, вы такъ не говорите! Слышите?

Она вернулась въ легкомъ, бѣломъ пеньюарѣ; на ногахъ ея были красныя, сафьяновыя туфли.

— Неужели вамъ не жарко въ этомъ шарфѣ? Снимите! И она сама сняла съ него шарфъ.

Андрея бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Чувствуя прикосновеніе ея нѣжной руки, онъ содрогался.

— Пересядьте сюда, на диванъ! — приказала Авдотья Васильевна. — Здѣсь удобнѣе. Вотъ такъ! Ахъ, какой вы хмурый! Неужели всегда такой? По дяденькѣ соскучились, или по маменькѣ?

— У меня нѣтъ-съ маменьки!

— Въ самомъ дѣлѣ-съ? передразнила его Авдотья Васильевна.

Андрей смущенно опустилъ голову.

Кухарка внесла подносъ съ посудой, потомъ самоваръ, и удалилась. Авдотья Васильевна тотчасъ же заперла за нею дверь на ключъ, потомъ заварила чай, поставила сахаръ и полбутылки коньяку, которую достала изъ шкафа.

— Тутъ еще есть немного! — сказала она, — вы этого не пробовали? Неужели? Попробуйте!

— Нѣтъ-съ! Зачѣмъ же? Я не пью-съ!

— Ахъ, вы юноша, юноша! разсмѣяласъ она, садясь на диванъ близко къ Андрею…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Давайте смотрѣть другъ другу въ глаза! И кто первый разсмѣется, съ того штрафъ!

Она близко придвинулась къ нему. Волны бѣлокурыхъ, тонкихъ, перепутавшихся волосъ обрамляли ея разгорѣвшееся лицо, падали на плечи, полуоткрытую грудь и концами ложились вдоль стана.

Андрей серьезно и спокойно началъ смотрѣть ей въ глаза. Онъ видѣлъ эту пару голубыхъ, большихъ глазъ, красиво очерченныхъ пушистыми дужками бровей, видѣлъ глазныя яблоки, подернутыя легкой поволокой, зрачокъ, то темнѣвшій, то вдругъ свѣтлѣвшій, но не видѣлъ ничего такого, что по настоящему долженъ былъ видѣть…

Авдотья Васильевна первая отвела глаза. Брови ея слегка нахмурились, и она недовольно передернула плечами.

— Ну, я не выдержала! Плачу штрафъ. Какой хотите!

— Все равно-съ! отвѣчалъ Андрей.

— Вамъ, кажется, дѣйствительно все равно. Какой вы… Ну, разскажите мнѣ что нибудь про себя.

— Что же разсказывать?

— Вы въ деревнѣ родились?

— Въ селѣ, Никольскимъ прозывается.

— Прозывается? Такъ! Что же вы дѣлали въ вашемъ селѣ?

— Что дѣлалъ? Работалъ.

— Пахали, сѣяли, косили?

— Да все, значитъ, какъ слѣдствуетъ по крестьянскому дѣлу. Потомъ въ лавочкѣ у тетки находился. Лавочка у нихъ при селѣ.

— Отчего же вы тамъ не остались? Зачѣмъ сюда пріѣхали?

— Лавочку тетенька сдали, дядя сюда пріѣхалъ, закусочную открылъ. И я, значитъ, съ нимъ.

— Что же вы мѣсто тутъ ищите?

— Ищу-съ.

— Какое же мѣсто?

— Хотѣлъ бы въ услужающіе при трактирѣ, да ужъ и не знаю какъ. Дяденька старается, да все не выходитъ.

Авдотья Васильевна задумалась.

— Знаете что, — сказала она, — можетъ быть я могу васъ устроить. На Садовой есть трактиръ «Венеція». Я вамъ адресъ дамъ, вы съ этимъ адресомъ къ буфетчику обратитесь… Провъ Степанычъ его зовутъ. Скажите, что я прислала… Можетъ быть онъ васъ возьметъ. Я съ нимъ въ одномъ домѣ познакомилась, онъ очень хорошій человѣкъ.

— Покорнѣйше благодаримъ-съ! поклонился Андрей.

— Не стоитъ-съ благодарности! — усмѣхнулась Авдотья Васильевна, — что же вы чай не пьете? Да постойте, я вамъ коньяку подолью.

— Нѣтъ-съ, не нужно! Не хочется!..

— Давайте, давайте вашъ стаканъ!..

Авдотья Васильевна перегнулась въ сторону Андрея и прикоснулась плечомъ къ его плечу. Андрей вздрогнулъ и невольно отодвинулся на другой конецъ дивана.

— Что это? Вы, кажется, меня боитесь? Будто ужъ я такая страшная? А?

— Нѣтъ-съ, помилуйте! пробормоталъ Андрей.

— Ну, а хотите, я вамъ про себя разскажу, хотите?

— Разскажите пожалуйста.

Она откинулась на спинку дивана, полузакрыла глаза, и, качая красной туфелькой, которая чуть держалась на пальцахъ правой ноги, начала:

— Родилась я здѣсь, въ Петербургѣ. Отецъ мой былъ слугою въ ресторанѣ, да впрочемъ не одномъ, а въ нѣсколькихъ… Такъ, изъ одного въ другой переходилъ. Пилъ много, вотъ его и прогоняли. Послужитъ недѣлю — выгонятъ. До восьми лѣтъ я бѣгала по улицамъ, просто уличной дѣвчонкой была, а потомъ меня отдали въ пріютъ. Тамъ я пробыла четыре года, научилась грамотѣ, рукодѣлью. Потомъ меня отдали въ ученье къ одной сердитой-пресердитой мадамъ. Мы ее кіевской вѣдьмой звали, а она не понимала, потому что была француженка. Все бывало насъ плюхами кормила. Я возьми, да сбѣги!.. Пробовали меня въ другія мастерскія отдавать, — не уживалась. А шляпки все-таки научилась шить. Теперь работаю въ Апраксинъ рынокъ. Дешево даютъ. Хотите посмотрѣть мою работу?

Авдотья Васильевна подошла къ столику, взяла кругъ проволоки, кусочки тюля, кружева, прихватила два-три цвѣтка, ярко-красную ленту и, сѣвши на диванъ, близко къ Андрею, начала показывать, какъ дѣлаются шляпки. Андрей залюбовался, какъ подъ ея тонкими, гибкими пальчиками проволока превратилась въ форму шляпки, эту форму обтянулъ тюль, кое-гдѣ легли кружева, помѣстились цвѣты, ленты, и шляпка была готова.

— Работа легкая! замѣтилъ Андрей, — только навыкъ нуженъ.

— Да, легкая! вздохнула Авдотья Васильевна, — потому и даютъ дешево, что легкая. Этой работой не проживешь. Работы мало, а работницъ сколько угодно.

— Какъ-же жить то-съ?

Авдотья Васильевна вздохнула. Легкая тѣнь легла на ея лицо, но она тотчасъ-же разсмѣялась, схватила бутылку и плеснула себѣ въ чай коньяку.

— Ну, что мы какой скучный разговоръ завели! сказала она, хмуря брови, — какъ будто не о чемъ больше болтать. Выпейте рюмочку такъ? А? Я налью?

— Нѣтъ-съ. Спасибо, я не пью.

— Правда?

Она приблизила свое лицо къ его лицу и смотрѣла такъ странно, такъ пристально прямо ему въ глаза, что Андрей вдругъ покраснѣлъ и потупился.

— Правда-съ! подтвердилъ онъ.

— Вотъ за это вы паинька! Умница! За это я васъ любить буду! шептала она, все ближе и ближе подвигаясь къ нему, — хотите, я васъ любить буду? Крѣпко, крѣпко? Не отказываетесь, нѣтъ?

Андрей молчалъ, смущенно улыбаясь. Сердце его учащенно билось. Онъ чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, такимъ гордымъ, что барышня, которая такъ хорошо одѣвается, живетъ въ такой прекрасной комнатѣ, вдругъ, ни съ того, ни съ сего признается ему въ любви. Правда, онъ зналъ цѣну и своей стройной фигурѣ и чернымъ, вьющимся волосамъ, но, въ простотѣ сердечной думалъ, что можетъ имѣть успѣхъ у какой-нибудь деревенской дѣвушки, но никакъ не у питерской барышни, видавшей конечно не мало людей и почище и пообразованнѣе его, Андрея.

— Что-же вы молчите? Отвѣчайте-же, я васъ спрашиваю! топнувъ туфелькой, спросила Авдотья Васильевна.

— Что-же я стану отвѣчать? Я васъ тоже… люблю… пролепеталъ Андрей.

И вотъ онъ не успѣлъ опомниться, какъ лицо дѣвушки коснулось его лица и словно обожгло его, какъ въ отуманенномъ взглядѣ юноши промелькнули красныя, полузакрытыя губы, послышался знакомый, сильно раздражавшій нервы, душистый запахъ, все закружилось, завертѣлось передъ нимъ и губы его слились въ горячемъ, долгомъ поцѣлуѣ съ другими, мягкими какъ пухъ губами, а упругія, атласистыя руки дѣвушки крѣпко, словно съ намѣреніемъ задушить, обхватили его.

— Зови меня Дуней, слышишь! Слышишь, не смѣй меня звать иначе. Андрей… Андрюша!.. Милый мой Андрюша! слышался страстный шепотъ Авдотьи Васильевны.

— Дуня… Дуня… въ самозабвеньи шепталъ Андрей, сжимая въ могучихъ объятіяхъ гибкое, нѣжное тѣло дѣвушки.

И вдругъ страшная мысль, какъ остріемъ ножа, ударила его въ голову:

«Можетъ быть не я первый?.. Можетъ быть…» Онъ сдѣлалъ движеніе назадъ, но было уже поздно…

V.

Въ концѣ Садовой улицы, въ раіонѣ Никольскаго рынка, тамъ, гдѣ съ одной стороны вѣчно грязной и скользкой площади тянутся каменные ряды лавокъ, въ которыхъ производится торгъ кожами, шорными издѣліями, канатами, дегтемъ, листовымъ табакомъ и проч., а съ другой расположены деревянные балаганы съ вѣчно толкающимся въ нихъ рабочимъ людомъ, ищущимъ поденной работы, и «гусачниками», питающими этотъ людъ рубцами, горломъ или печенкой — находился трактиръ «Венеція». По вывѣскѣ онъ числился почему-то рестораномъ, но ничего рестораннаго въ немъ не было, а въ сущности представлялъ онъ изъ себя самый заурядный трактиръ средней руки съ двумя половинами: чистой и черной. На черной половинѣ, помѣщавшейся въ первомъ этажѣ, собирались извощики и всякаго сорта рабочіе, пили чай, въ компаніи шести-восьми человѣкъ въ складчину, закусывали одеревенѣлыми французскими булками и, подъ веселую руку, въ особенности если въ карманѣ брянчала лишняя копѣйка, играли на билліардѣ мазиками въ крохотные, подобные картофелинамъ, шары.

Во второмъ этажѣ, имѣвшемъ отдѣльный входъ, существовала большая, съ темными обоями, зала и въ ней органъ-оркестріонъ, на фронтонѣ котораго, ради новизны и привлеченія публики, хитроумный мастеръ помѣстилъ раскрашенную, деревянную фигурку въ видѣ полкового капельмейстера, вращающую глазами и машущую въ тактъ музыки палочкой. Нахожденіе деревяннаго капельмейстера, какъ и слѣдовало ожидать, принесло ту несомнѣнную пользу «Венеціи», что способствовало сильнѣйшему наплыву посѣтителей, разнесшихъ славу объ этомъ «ресторанѣ» далеко за предѣлы прилежавшихъ къ Садовой улицѣ и даже искони мирной и ничѣмъ, кромѣ наводненія, не волнующейся Коломны.

По счастливому выраженію почтеннаго буфетчика, Прова Степаныча, посѣтитель шелъ въ «Венецію», «какъ рыба въ мережу» и ознаменовалъ свои усердныя посѣщенія тѣмъ, что чистыя стѣны заново отдѣланной залы въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ находились мягкіе стулья и покойные, двухмѣстные диванчики — вскорѣ покрылись жирными пятнами, объемомъ въ человѣческую голову, сами мягкіе стулья и диванчики порядкомъ потерлись и растрепались, а валъ съ пьесой «Турецкій дозоръ», въ которой деревянному капельмейстеру приходилось больше всего работать и глазами и палочкой, пришелъ въ такое плачевное состояніе, что приводилъ въ смущеніе даже ставившихъ его слугъ.

Кромѣ залы съ органомъ, — центра стремленій посѣтителей «Венеціи», съ правой стороны тянулся рядъ небольшихъ комнатокъ съ вѣчно тусклыми окнами, сомнительной бѣлизны скатертями на столикахъ и вообще самаго мрачнаго вида, гдѣ даже слуги, всѣ какъ одинъ, имѣли скучающія, мрачныя лица, — а съ лѣвой помѣщалась буфетная комната — настоящее святилище ресторана. Здѣсь, подъ непосредственнымъ наблюденіемъ самого Прова Степаныча, пожилого мужчины директорской наружности, въ безукоризненной крахмальной сорочкѣ и черномъ, покойномъ сюртукѣ — собирались и размѣщались за столиками завсегдатаи «Венеціи». Это тоже были пожилые мужчины почтенной наружности и тоже всегда прилично одѣтые. Они входили медленной, солидной походкой, неспѣша обтирали платками усы и бороды или разглаживали лысины и подойдя къ буфетной стойкѣ, протягивали Прову Степанычу руку для пожатія. Послѣдній, съ достоинствомъ, но очень обязательно пожималъ руку гостя и произносилъ вродѣ слѣдующаго:

— Пал-ваннычу-о-о-съ!..

Что означало, что онъ свидѣтельствуетъ свое почтеніе и расположеніе постоянному посѣтителю Павлу Иванычу. «Пал-ваннычъ» садился за столикъ и погружался въ священнодѣйственное, сосредоточенное истребленіе чая, а Провъ Степанычъ предавался своему постоянному занятію наблюденія за гостями.

Въ описываемые нами день и часъ Провъ Степанычъ стоялъ за буфетной стойкой и, глубокомысленно наморщивъ лобъ, чертилъ кусочкомъ мѣла по грифельной доскѣ какіе-то одному ему понятные гіероглифы. Спускавшаяся съ потолка лампа съ новомодной горѣлкой «молнія» ярко освѣщала, а пожалуй и согрѣвала голую и бѣлую, какъ билліардный шаръ, макушку достопочтеннаго буфетчика.

Въ «Венеціи» все шло обычнымъ порядкомъ. Кое-гдѣ за столиками, за парой чая, графинчикомъ водки или бутылкой пива сидѣли посѣтители. Слуги въ черныхъ сюртукахъ стояли поодаль, готовые по первому знаку гостя ринуться для исполненія своихъ обязанностей.

Провъ Степанычъ изобразилъ на доскѣ новый замысловатый гіероглифъ, потеръ переносицу, и, вздохнувъ облегченно, бросилъ испытующій взглядъ въ пространство.

— Чаю на двоихъ! подбѣжалъ слуга.

Провъ Степанычъ не спѣша, съ достоинствомъ, бросилъ въ подставленный чайникъ щепотку чая и снова обратился къ своимъ высокимъ обязанностямъ.

— Чаю на троихъ! подскочилъ другой слуга.

Провъ Степанычъ также автоматично бросилъ новую щепотку чая и только что повернулся къ грифельной доскѣ, какъ увидѣлъ передъ собою фигуру парня.

— Вотъ-съ вамъ записочка! сказалъ Андрей, довольно развязно подавая буфетчику клочокъ бумажки.

Не взглянувъ даже на парня, Провъ Степанычъ взялъ бумажку, развернулъ и прочелъ адресъ «Венеціи».

— Ну, что-жъ такое? — спросилъ онъ, бросивъ изъ-подъ щетинистыхъ бровей бѣглый взглядъ на Андрея.

— Отъ Авдотьи Васильевны? — произнесъ Андрей, робѣя.

— Какой Авдотьи Васильевны? — строго вопросилъ буфетчикъ.

Андрей растерялся и молчалъ.

— Какой такой Авдотьи Васильевны? — еще строже спросилъ Провъ Степанычъ.

— Должно быть отъ Дуни-съ! — шепнулъ слуга, явившійся за обычной щепоткой чая.

Провъ Степанычъ не спѣша отпустилъ слугу, опять что-то черкнулъ на грифельной доскѣ, и, оторвавшись отъ этого интереснаго занятія, остановилъ на Андреѣ мутный, вдумчивый взглядъ.

— Отъ Дуни? Такъ и дыши! Чего-же тебѣ надобно?

— Хотѣлось-бы насчетъ мѣста! Въ слуги, значитъ! — пояснилъ Андрей.

— Въ слуги? А раньше-то что ты дѣлалъ? Груши околачивалъ?

— Никакъ нѣтъ-съ? Я у дяденьки, въ закусочной. А теперь, значитъ, очень-бы желалось въ трактиръ, потому…

— Здѣсь не трактиръ, а ресторантъ! — сурово оборвалъ Провъ Степанычъ, — дубина!

Онъ повернулся къ нему спиной и опять съ усердіемъ началъ чертить свои іероглифы.

Смущенный Андрей стоялъ молча, устремивъ взглядъ въ пространство. На минуту его заинтересовалъ одинъ посѣтитель, сидѣвшій за ближайшимъ къ буфету столикомъ. Это былъ молодой человѣкъ съ небольшой, бѣлокурой бородкой. Одѣтъ онъ былъ очень небрежно: въ затасканный сюртукъ и лѣтнія панталоны. Онъ сидѣлъ одинъ передъ графиномъ водки, изъ котораго пилъ рюмку за рюмкой, отковыривая на закуску маленькіе кусочки бутерброда съ икрой. Онъ былъ порядкомъ пьянъ и безпрестанно мѣнялъ положеніе: подпиралъ голову то одной, то другой рукой, взъерошивалъ волосы, теребилъ бородку, а иногда подремывалъ, положивъ голову на согнутый локоть руки. Какъ только кто нибудь проходилъ мимо него, молодой человѣкъ поднималъ голову и устремлялъ на проходившаго внимательный взглядъ. Казалось, какъ будто онъ ожидалъ кого-то.

— Чего стоишь? Нѣтъ мѣста! — сурово обратился къ Андрею буфетчикъ.

— Будьте благодѣтель… сдѣлайте милость, не оставьте! — поклонился Андрей, — три мѣсяца безъ мѣста, хоть назадъ поѣзжай.

— Ну, и поѣзжай! Чего тутъ околачиваться! Вашего брата хоть прудъ пруди! Нѣтъ теперь мѣста!

— Можетъ опосля будетъ?

— Не знаю. На Пасхѣ, развѣ.

— Навѣдаться?

— Навѣдайся, коли дѣлать нечего!..

— Покорнѣйше благодаримъ! Прощайте!

Андрей поклонился. Проходя мимо заснувшаго бѣлокураго молодого человѣка, онъ увидѣлъ какъ слуга расталкивалъ его, приговаривая:

— Владиміръ Петровичъ, проснитесь! Не годится!

Молодой человѣкъ приподнялъ голову и глаза его встрѣтились съ глазами Андрея. Послѣднему показалось, что какъ будто онъ гдѣ-то видѣлъ его. Не было-ли это тогда, когда онъ спускался по лѣстницѣ, возвращаясь, три дня тому назадъ, отъ Авдотьи Васильевны и въ самомъ низу вдругъ столкнулся съ компаніей подгулявшихъ господъ. Не былъ-ли этотъ молодой человѣкъ изъ числа ихъ, Андрей не могъ рѣшить, и когда вышелъ изъ трактира, то, озабоченный неудачей — забылъ его совершенно.

Изъ трактира Андрей отправился на Лиговку, въ закусочную дяди. Толстый старикъ, весь лоснившійся отъ жира, которымъ было вымазано его пальто, встрѣтилъ его, по обыкновенію, крайне непривѣтливо, такъ какъ не безъ основанія считалъ Андрея лишнимъ въ своей семьѣ ртомъ. Въ закусочной сидѣло нѣсколько поденщиковъ, которые ѣли щи. Дядя на прилавкѣ крошилъ говядину.

— Не досталъ я мѣста, дяденька! — унылымъ тономъ сообщилъ Андрей.

Дядя яростно отдѣлилъ кусокъ мяса и бросилъ его въ чашку.

— Велѣлъ навѣдаться, да ужъ не знаю какъ!.. — продолжалъ Андрей.

— Пустое это дѣіо! — махнулъ рукою дядя, — ступай, вонъ, наливай себѣ щей! Эхъ, ты!

Андрей налилъ въ миску щей, поѣлъ, и вышелъ за ворота. Скука и бездѣйствіе томили его. Онъ смотрѣлъ на проходившихъ мимо людей, думалъ, что у каждаго изъ нихъ есть какая-нибудь работа, какое-нибудь дѣло, а у него нѣтъ, и онъ по цѣлымъ днямъ не дѣлаетъ нечего. Великъ Петербургъ, и много въ немъ работы для каждаго, а вотъ, поди-ка, достань ее, когда никого не знаешь и нѣтъ «руки». Вся штука заключалась въ томъ, чтобы имѣть эту благодѣтельную «руку», которая-бы взяла да и посадила тебя на мѣсто, а гдѣ ее возьмешь?

Какая-то женщина торопливо подошла къ воротамъ и остановилась въ нерѣшительности.

Андрей взглянулъ на нее и узналъ сестру.

— Ѳеня! — позвалъ онъ, — это ты?

— Ахъ, Андрюша! — воскликнула, та, — ну, вотъ, хорошо, что тебя увидала… Отойдемъ маленечко!

Они пошли вдоль по улицѣ.

— Андрюшенька, голубчикъ! — говорила Ѳеня взволнованнымъ, дрожавшимъ голосомъ, и горячей рукою вдругъ схватила его за руку, — Андрюшенька, родной мой, какое дѣло, какое дѣло-то приключилось!

И она заплакала, закрывъ лицо передникомъ.

— Какое дѣло? Говори толкомъ!

— Викторъ-то… какой подлецъ… какой подлецъ! сквозь слезы вырывалось у Ѳени.

Что-то словно кольнуло въ сердце Андрея. Онъ поблѣднѣлъ и пристально взглянулъ на сестру.

— Это который?.. Офицерскій холуй-то этотъ? — спросилъ онъ, — у котораго мы были?

— Онъ… онъ самый… Охъ, тошнехонько! Пропала моя головушка! — взвыла Ѳеня.

— Не реви, дура! Чего ревешь! — солиднымъ тономъ замѣтилъ проходившій мимо мужикъ.

— Молчи, чортъ! — раздраженно крикнулъ ему вслѣдъ Андрей.

Въ это время они проходили мимо ограды церкви Іоанна Предтечи, какъ разъ у воротъ, находившихся въ полукругѣ. Андрей взялъ Ѳеню за локоть и отвелъ къ воротамъ, по бокамъ которыхъ, въ нишахъ, стояли фигуры двухъ апостоловъ. Братъ съ сестрою остановились у фигуры апостола Петра съ ключами. Нѣсколько поотдаль, у края колонады, горѣлъ фонарь. Свѣтъ этого фонаря падалъ на заплаканное, убитое горемъ лицо Ѳени и насупившееся, искаженное гнѣвомъ лицо Андрея. Кромѣ нихъ, кругомъ не было ни души.

— Ну, говори, что-ли! — грубо сказалъ Андрей, дернувъ сестру за платокъ.

— Братецъ… голубчикъ… вотъ какъ передъ Богомъ!.. — испуганнымъ голосомъ заговорила Ѳеня, — какъ передъ (она взглянула на на фигуру Петра съ поднятыми кверху ключами и въ страхѣ отшатнулась) не виновата я… ни въ чемъ не виновата я… онъ… подлецъ этакой! Охъ, головушка, головушка моя бѣдная… Какъ, значитъ, ушли всѣ… Братецъ… Христомъ Богомъ, дяденькѣ не говори… убьетъ онъ меня… убьетъ…

Андрей все понялъ. Въ одну минуту въ немъ созрѣло рѣшеніе.

— Ну, нечего выть! — сказалъ онъ, — пойдемъ!.. Я ему, проклятому, покажу! скрипнулъ онъ зубами.

Ѳеня молча пошла сзади.

Какой-то подгулявшій субъектъ, мотаясь съ одной стороны тротуара на другую, остановился, качаясь, передъ дѣвушкой, прищелкнулъ языкомъ и потянулся къ ней.

— М-м-ма-точка, со мною! — коснѣющимъ языкомъ пробормоталъ онъ.

— Голову снесу! — рявкнулъ на него Андрей.

Субъектъ молча сошелъ съ тротуара и занырялъ по мостовой.

— Куда-же мы идемъ, братецъ? — робко спросила Ѳеня.

— Къ нему пойдемъ! — рѣшительно отвѣчалъ Андрей, — ты его какъ-нибудь за ворота вызови, только-бы вышелъ. Да не говори, смотри, что я тутъ!

— Братецъ! — начала Ѳеня и не досказала.

Андрей шелъ въ какой-то мрачной задумчивости, не смотря по сторонамъ, опустивъ внизъ голову. Тоска и страстное желаніе отмстить за честь сестры разгорались въ немъ. Теперь ему стало ясно, какой страшной опасности подвергается дѣвушка въ большомъ городѣ на каждомъ шагу, дома, на улицѣ, даже въ гостяхъ, куда могутъ заманить и самымъ подлымъ образомъ надругаться надъ беззащитнымъ человѣкомъ…

VI.

Съ полчаса стоялъ Андрей подъ воротами того дома, гдѣ жила сестра, и въ напрасномъ ожиданіи начиналъ уже терять всякую надежду встрѣтиться съ «обидчикомъ».

Сперва подъ воротами не было никого, и стоять было спокойно, но вотъ появилась какая-то горничная съ собакой на цѣпи, потомъ къ горничной присоединилась кухарка съ миской кислой капусты и обѣ принялись тараторить, затѣмъ подъѣхалъ извощикъ и началъ вслушиваться въ бесѣду женщинъ, потомъ появился дворникъ съ ломомъ и принялся сколачивать съ тротуара ледъ.

Андрей не стоялъ уже на одномъ мѣстѣ, а ходилъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ воротъ, стараясь не пропустить никого изъ выходившихъ изъ дома.

Отъ безпрестаннаго мельканья лицъ и напряженія, съ какимъ онъ всматривался въ каждаго проходящаго, у него начинало рябить въ глазахъ. Вниманіе и взглядъ его утомились, даже самое желаніе расправиться съ «обидчикомъ» какъ-то притупилось и уступило чувству тихой, безпредметной тоски. Вдругъ онъ увидѣлъ сестру, которая, выйдя за ворота, оглядывалась, очевидно ища его. Андрей быстро подошелъ къ ней. — Ну, что? отрывисто спросилъ онъ.

— Сейчасъ выйдетъ! — сообщила Ѳеня, — я сказала, что буду ждать за воротами… Только, братецъ, ты что же задумалъ? А? Андрюшенька?

— Отстань! Уйди! отвѣчалъ Андрей, отходя отъ сестры.

Ѳеня нерѣшительно пошла за ворота.

— Тс! Ѳеничка! крикнулъ ей вслѣдъ дворникъ.

Андрей звѣрски взглянулъ на него, но тотчасъ же опустилъ глаза.

«Нѣтъ, не будетъ, ничего не будетъ! мелькнуло у него въ головѣ, — никакого толку не будетъ. Въ деревню бы ей… назадъ… а тутъ… пропадетъ ни за грошъ»!

И онъ снова сталъ ходить взадъ и впередъ.

Въ воротахъ показался Викторъ. Онъ былъ въ шинели и шапкѣ съ околышемъ. Увидѣвши Андрея, деньщикъ хотѣлъ уйти, но тотъ подошелъ и сталъ передъ нимъ. Лицо Виктора поблѣднѣло и исказилось; онъ протянулъ впередъ руку, какъ бы собираясь отразить ударъ.

— Ты это что? А? — грозно вопросилъ Андрей, напирая на него и довольно чувствительно толкнувъ въ грудь, — умѣешь отвѣтъ держать? А?

— Какой отвѣтъ! — крикнулъ Викторъ, нагло глядя ему въ глаза, — ты, братъ, не очень-то… не напирай… слышь не напирай… Какой ты человѣкъ… я тебя не знаю…

— Не знаешь… а сестру знаешь… А? — съ подергиваніемъ поблѣднѣвшихъ губъ говорилъ Андрей, все плотнѣе и плотнѣе прижимая Виктора къ стѣнкѣ, — за это знаешь, что бываетъ… А?

— Чего привязался? Какую сестру? Какой ты есть человѣкъ? Можетъ бродяга?.. Антонъ, поди-ко сюда! крикнулъ притиснутый къ стѣнкѣ Викторъ.

— Чего тамъ? отозвался дворникъ, подходя и, увидѣвши Виктора, котораго уважалъ какъ человѣка чиномъ выше себя, въ затруднительномъ положеніи, — притронулся къ плечу Андрея.

— Ты, братъ, не здѣшній человѣкъ, ступай ко-съ отсель… Ступай, ступай, нечего тутъ подъ воротами!

— Не съ тобой говорятъ! крикнулъ Андрей.

— А не со мной, такъ и нечего тебѣ тутъ! Вотъ возьму, да въ участокъ отправлю!.. Ступай-ко! Вонъ, идите въ портерную, тамъ и говорите! А здѣсь не мѣсто.

Около нихъ уже начала собираться толпа.

— Двинь, двинь его! подзадоривалъ Андрея сидѣвшій на козлахъ пролетки извощикъ — расчудесно, братецъ! Двинь!

Воспользовавшись моментомъ, когда Андрей не глядѣлъ на него. Викторъ быстро юркнулъ за ворота. Андрей бросился за нимъ. На другой сторонѣ была портерная. Викторѣнаправился къ ней.

— Не уйдешь! Все равно не уйдешь! Не пущу! говорилъ Андрей, идя сзади.

Викторъ вошелъ въ портерную, миновалъ стойку и, въ задней комнатѣ, сѣлъ за столикъ. Андрей остановился передъ нимъ.

— Мальчикъ, пару пива! — приказалъ Викторъ и, скосивъ глаза на Андрея, пробормоталъ сквозь зубы: — садись, поговоримъ!..

— Чего садись! — возразилъ Андрей, однако, беря стулъ и садясь, — ты мнѣ зубы то не заговаривай!.. Щелкунъ!.. Видали мы такихъ-то!

Викторъ молча налилъ два стакана.

— Я твоего угощенья не примаю!.. Слышь? Спасибо на сестриномъ угощеньи!.. Такое спасибо, — душу бы изъ тебя вытрясъ!..

— А вотъ и не за что! — небрежно проронилъ Викторъ, закуривая папиросу, — ей-ей не за что.

— Какъ не за что?

— А такъ! Горячъ ты больно, молодецъ! Не посмотрѣвши въ святцы — бухъ въ колокола. Осрамилъ только меня понапрасну, да еще на улицѣ.

— Понапрасну! Ишь ты какой выискался! Не понапрасну, а за дѣло, вотъ что!.. Попался бы ты мнѣ въ деревнѣ, — остался бы безъ головы!..

— Что-жъ, въ Сибири мѣста много! съ той же набрежностью проронилъ Викторъ.

— Тебя бы вотъ въ Сибирь за это!

— Не за что!.. Эхъ, ты деревня! Какъ есть деревня! Ты мнѣ вотъ что скажи: давно ли въ Питерѣ?

— А тебѣ какое дѣло?

— Такое. Мѣсяцъ ты здѣсь живешь, а она годъ. Что, невѣрно?

— Ну?

— То-то «ну!» Ты пріѣхалъ какъ снѣгъ на голову, ничего не знаешь, а сестра-то твоя всѣмъ извѣстна. Въ нашемъ домѣ всѣ ее знаютъ.

— Что-жъ съ того? Ну, знаютъ!

— Ничего! Знаютъ, говорю, ее всѣ. Въ мелочную лавку, въ фруктовую ходитъ, — всѣ знаютъ… То-то и оно!

— Ты мнѣ зубы-то не заговаривай… «знаютъ…» Про что знаютъ?

— Ни про что! Пей-ко вотъ!.. Она тебѣ набрехала что, — а ты и повѣрилъ? Эхъ, голова!.. Ты, парень, вижу довѣрчивый, добрый, — пей-ко, пей, — сразу ей и повѣрилъ, а это дѣло нужно еще обслѣдовать! Вотъ что!

Андрей задумчиво опустилъ голову, вдругъ восклонился и залпомъ опорожнилъ стаканъ.

— Тѣ мнѣ сразу тогда понравился! Ты парень открытый… всѣмъ довѣряешь… — говорилъ Викторъ, наливая пиво, — а имъ тоже довѣрять-то очень нельзя. Онѣ хитры, изворотливы… Наплетутъ чего и не бывало, а ежели и было что, на другое своротятъ… Вотъ что! Я, братъ ихъ очень достаточно знаю! Пей-ко!.. Я тебѣ все какъ слѣдуетъ разскажу… Только не шабарши по пусту.

Черезъ часъ Андрей, пьяный, съ помутившими глазами, сидѣлъ развалившись на стулѣ и, слушая разсказы Виктора, покачивалъ въ тактъ головой.

А Викторъ, на основаніи фактовъ изъ собственной жизни, доказывалъ ему, какъ хитры и изворотливы бываютъ женщины, какъ скоро, подъ вліяніемъ соблазна и столичной жизни, портятся пріѣзжающія изъ деревни дѣвушки, какъ онѣ перенимаютъ отъ господъ привычки франтить, щеголять полусапожками на высокихъ каблукахъ, тратятся изъ послѣднихъ денегъ на душистое мыло и помаду и кокетствомъ завлекаютъ мужчинъ. А чуть мужчина ослабѣетъ, уступитъ, онѣ же начинаютъ плакать, жаловаться и представляться невинными жертвами.

— А только я тебѣ одно скажу, Андрей, — заключилъ свои разсказы Викторъ, — ничего у меня съ сестрою твоей не было, и я не виноватъ.

— Не виноватъ? — воскликнулъ Андрей, — а докажи!

— Чѣмъ же я могу доказать! Чудакъ!

— Чѣмъ? Ладно, постой! — стукнулъ Андрей кулакомъ по столу, — вотъ чѣмъ! приведи ее сюда, и пусть она намъ обоимъ въ глаза скажетъ.

Викторъ задумчиво покрутилъ усы.

— Хорошо! — сказалъ онъ, — если пойдетъ, — приведу!.. Я ей не скажу, что ты тутъ сидишь? Обманомъ приведу! А чтобы не скучно было тебѣ дожидаться… ей, малый, тащи еще пару! Деньги я прикащику отдамъ.

Викторъ ушелъ, а Андрей остался ждать Ѳеню за новой парой пива.

Онъ сидѣлъ, прислонивъ отяжелѣвшую голову рукой, и смотрѣлъ на лужицу розлитаго по столу пива, и должно быть долго такъ сидѣлъ онъ, погруженный въ думы, потому что не замѣтилъ, какъ одинъ по одному всѣ посѣтители вышли, и портерная опустѣла. Онъ пришелъ въ себя только тогда, когда мальчикъ притронулся къ его локтю и сказалъ;

— Уходи, что-ли, сейчасъ запираемся!

Молча взялъ шапку Андрей, шатаясь вышелъ изъ портерной и пошелъ по направленію къ Лиговкѣ. Дорогою онъ сообразилъ, что дядя, видя его пьянымъ, станетъ ругаться. Куда идти? Андрей вспомнилъ, что въ Телѣжной улицѣ, подъ Невскимъ, живутъ мѣшечники-земляки. Не долго думая, онъ направился туда. На душѣ у него было скверно, голова кружилась, огнистыя точки фонарей сливались въ одинъ рядъ, рѣзавшій глаза.

«Что же это такое? — мелькало у него въ головѣ, — вретъ онъ, иди и вправду? А она не пришла. Или онъ надулъ… не позвалъ ее… или… Ахъ, Ѳеня, Ѳеня»!

Ему вспомнилась сестра, когда ей было лѣтъ пять, шесть… Добрая, милая сестренка! Вотъ они бродятъ по рѣкѣ, таская за собою неводъ и ловятъ щучатъ. Рѣка медленно катитъ свои воды, въ заводяхъ, заросшихъ камышемъ, тихо, только изрѣдка что-то плеснетъ и долго расплываются круги… А солнце такъ и печетъ ихъ непокрытыя головы. Вотъ Ѳеня остановилась, смотритъ на него, и такой у нея ясный, довѣрчивый взглядъ.

«Нѣтъ, не виновата ты… ни въ чемъ не виновата… обманули… насмѣялись надъ нами… За что? А я сидѣлъ, говорилъ съ нимъ… пиво его пилъ!.. Пропилъ, сестру пропилъ!..»

Андрей сжалъ кулаки.

«Надули, надули тебя, дурака! А ты сестру пропилъ, на пивѣ… да! Пропилъ сестру»…

VII.

Андрей и Авдотья Васильевна уговорились идти къ заутрени вмѣстѣ. Въ страстную субботу молодой человѣкъ пришелъ къ своей возлюбленной около девяти часовъ и засталъ ее еще за работой. На кухнѣ сидѣлъ мальчикъ изъ магазина съ огромной картонкой и ждалъ, когда Авдотья Васильевна окончитъ послѣднюю шляпку.

Поздоровавшись, Андрей сѣлъ въ уголокъ на диванъ, и сталъ смотрѣть на дѣвушку. Онъ буквально не сводилъ съ нея глазъ, наблюдая какъ хмурилось ея лицо, ко’гда дѣло не спорилось и съ какимъ изумительнымъ проворствомъ мелькала игла въ ея тонкихъ пальцахъ. Авдотья Васильевна старалась поддерживать бесѣду, задавала вопросы, шутила, смѣялась, но Андрей слушалъ мало и отвѣчалъ нехотя и не впопадъ. Ему пріятно было видѣть ее за работой, и то ужасное подозрѣніе, которое возникло въ немъ въ вечеръ ихъ перваго знакомства, мало-по-малу уступало глубокой вѣрѣ и любви къ этой дѣвушкѣ. Смутная, отдаленная мечта о счастьѣ совмѣстной жизни волновала душу Андрея.

Въ комнатѣ было все прибрано, чисто, и носило праздничный видъ. Пахло свѣжеиспеченнымъ куличомъ, который, съ воткнутой въ него бумажной розой, и окруженный ветчиной, пасхой и яицами, возвышался по серединѣ стола, прикрытой скатертью яркой бѣлизны. Въ переднемъ углу, передъ иконой Спасителя, теплилась лампадка.

— Ну, теперь конецъ! Сейчасъ пойдемъ, Андрюша! сказала Дуня, послѣдній разъ сверкнувъ иглой, и позвала мальчика: — Яша, поди сюда.

Заспанный, блѣдный мальчикъ лѣтъ десяти, появился въ дверяхъ съ картонкой.

— Вотъ тебѣ остальныя три шляпы, и бѣги скорѣе! сказала Авдотья Васильевна, укладывая въ картонку легкія весеннія шляпы съ украшеніями изъ искусственныхъ цвѣтовъ, — пойдешь къ заутрени?

— Какъ-же-съ! Мы всѣ пойдемъ. Съ прикащикомъ! отвѣчалъ Яша, затягивая картонку ремнями.

— Что-то ты какой сонный!

— Уставши, Авдотья Васильевна! Въ двѣнадцать часовъ ложимся, а не то и въ часъ, а въ пять встаемъ.

— Да, трудно вамъ, трудно бѣднымъ!

Авдотья Васильевна пошарила въ карманѣ, и, вынувъ монету, сунула ее въ руку мальчику.

— Ну, бѣги-же, бѣги скорѣй.

Когда Яша скрылся за дверью, дѣвушка подошла къ Андрею, обѣими руками взяла его за голову и поцѣловала въ лобъ.

— Милый мой!

У Андрея навернулись слезы на глаза. Чувство умиленія, которое явилось въ немъ, когда онъ вошелъ сюда и увидѣлъ Дуню за работой, дошло до своего апогея.

— Приберу все со стола, и пойдемъ. Пора! сказала Дуня, пряча обрѣзки кружевъ и лентъ въ картонку, а ножницы, нитки и прочія принадлежности шитья въ ящикъ стола.

Когда все было приведено въ порядокъ, Андрей подалъ Пальто дѣвушкѣ, она одѣлась и оба они вышли изъ квартиры на лѣстницу.

Вечеръ былъ тихій и ясный. Слегка морозило. На небѣ ярко горѣли звѣзды. Голубоватый полумракъ окутывалъ улицы. Тонкій ледъ, покрывавшій лужицы мостовой, звеня какъ стекло, ломался подъ ногами. Окна всѣхъ домовъ были освѣщены и въ нихъ мелькали силуэты людей. На улицахъ замѣтно было усиленное движеніе. Дворники стояли у воротъ, приготовливаясь зажечь иллюминацію. Андрей шелъ рядомъ съ Дуней, смотрѣлъ на освѣщенныя окна домовъ, на голубое небо и звѣзды и счастливое настроеніе ожиданія великаго праздника сообщалось ему. Иногда, мелькомъ, онъ взглядывала на Дуню; сосредоточенное, строгое и вмѣстѣ какое-то свѣтлое выраженіе еялица радовало его. Вотъ, именно такою хотѣлъ-бы онъ видѣть ее всегда. То выраженіе, которое у ней было на лицѣ въ памятный вечеръ ихъ перваго знакомства — какъ-бы пугало, смущало его.

Казанскій соборъ, въ который они пришли, былъ переполненъ молящимися. Огромная толпа народа стояла на площади, переполняла колоннады храма и сплошною стѣной заняла внутренность собора. Съ большими усиліями удалось имъ протискаться и стать въ уголокъ, недалеко отъ дверей. Тамъ, впереди, на далекомъ разстояніи шла служба и возгласы священника слабо доносились въ толпу. Соборъ былъ залитъ огнями, отражавшимися тысячами свѣтящихся точекъ на позолотѣ иконъ и лѣпныхъ украшеній. Въ недвижномъ, спертомъ воздухѣ тихо и ровно горѣли восковыя свѣчи въ рукахъ молившихся.

Андрей молился усердно, не обращая вниманія на тѣсноту; его высокая фигура рѣзко выдѣляласьсреди окружавшихъ его старухъ и сгорбленныхъ нищихъ. Его лицо съ глазами, поднятыми на икону, красивое, смуглое лицо обрамленное черными, вьющимися волосами носило выраженіе какого-то молитвеннаго экстаза. Онъ забылъ совсѣмъ о присутствіи Дуни; всѣ помыслы его были сосредоточены на молитвѣ, и горяча и искрення была она.

Вдругъ въ соборѣ наступилъ моментъ полнаго затишья. Казалось могъ-бы быть слышенъ полетъ мухи. Въ воздухѣ заколебались кресты и хоругви, толпа пошатнулась, раздалась, и крестный ходъ съ пѣніемъ направился къ выходу изъ собора.

На всѣхъ лицахъ, вытянувшихся впередъ, можно было замѣтить одно выраженіе: ожиданія. Торжественный моментъ приближался. Толпа, какъ одинъ человѣкъ, одушевленная одною мыслью — ждала.

— «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!» раздался слабый, дребезжащій голосъ священника.

Подобно порыву вѣтра послышался одинъ, могучій вздохъ толпы.

— Христосъ воскресе! грянулъ хоръ пѣвчихъ.

Словно электрическая искра пробѣжала въ толпѣ, она вздрогнула, всколыхнулась и отвѣтила:

— Воистину воскресъ!

Произошло движеніе, пламя свѣчей заколыхалобь; съ радостными лицами, со слезами умиленія на глазахъ, люди стали христосоваться другъ съ другомъ.

Андрей обернулся къ Дунѣ. Лицо его было мокро отъ слезъ, но сіяло чувствомъ молитвеннаго умиленія.

— Христосъ воскресъ, Авдотья Васильевна! съ дрожью въ голосѣ произнесъ онъ, наклоняясь къ дѣвушкѣ.

— Воистину воскресъ! отвѣчала она.

Они поцѣловались. Это былъ братскій, чистый поцѣлуй. Чистое чувство умиленія, сознаніе глубокой святости этого момента сказывались въ выраженіи ихъ сосредоточенныхъ, одухотворенныхъ лицъ. Подобно волнѣ, напиравшая сзади и съ боковъ, толпа вынесла ихъ изъ собора. Полной грудью они вдохнули свѣжаго, весенняго воздуха, и молча, неторопясь пошли домой. Пушечные залпы и веселый перезвонъ колоколовъ всѣхъ церквей, перекатывались надъ городомъ. На улицахъ пылали плошки и, освѣщенныя ихъ разливавшимся пламенемъ, темныя фигуры людей останавливались и христосовались одна съ другою.

И надъ всей этой картиной украшеннаго. Флагами, освѣщеннаго иллюминаціей, ликующаго, движущагося города съ торжественнымъ безмолвіемъ въ своемъ необъятномъ просторѣ раскинулось теплившееся звѣздами голубое, весеннее небо.

Въ томъ-же настроеніи, въ какомъ они вышли изъ собора, Андрей и Дуня пришли домой, разговѣлись, и сидѣли теперь рядомъ на диванѣ. Черезъ открытое настежъ окно предразсвѣтный вѣтерокъ доносилъ отдаленные звуки пальбы, перезвонъ колоколовъ, слабое дребезжанье дрожекъ и неясный шумъ уличнаго движенія.

— Авдотья Васильевна, — говорилъ Андрей, въ порывѣ чувства протягивая впередъ руку, — голубушка моя… Господи!.. Хотѣлъ-бы я сказать, да словъ у меня нѣтъ… А на сердцѣ-то какъ хорошо, голубушка!

— Говори мнѣ «ты», называй «Дуня!» Слышишь? Что за Авдотья Васильевна! отвѣчала дѣвушка, ласкаясь къ нему.

— Дунечка! Душа моя… Жизнь!.. воскликнулъ Андрей, беря ее за руку и удерживая и гладя ея руку, — словъ, словъ у меня нѣтъ, Дунечка, а душа чувствуетъ! Вотъ какъ чувствуетъ! Эхъ, кабы только мѣсто достать!.. Голодалъ-бы, не допивалъ, не доѣдалъ, все берегъ-бы на нашу свадьбу!

Дуня "задумалась. Какая-то тѣнь легла на ея лицо. Она пристально, широко раскрытыми глазами смотрѣла въ окно, въ которомъ постепенно яснѣлъ разсвѣтъ.

— Ну, Андрюша, до этого еще далеко! тихо сказала она, — чего тамъ загадывать. Мы вѣдь любимъ другъ друга?

— Въ законѣ любить, Дунечка! По божьему, какъ слѣдуетъ!.. Ахъ, Господи, Господи! Какъ спознались мы. съ тобою, только объ этомъ и думаю. Все прилаживаю, какъ-бы мы жить стали… Хошь въ этой самой комнаткѣ!.. Вы, значитъ за своимъ мастерствомъ, а я на мѣстѣ… Лѣтомъ-бы въ деревню съѣздили, на побывку. У насъ въ деревнѣ хорошо… Рѣка широкая такая протекаетъ, свѣтлая, что хрусталь… А село на горѣ, и храмъ Божій есть… новенькій, бѣленькій. Эхъ, хорошо! Господи, неушто не будетъ мнѣ удачи?..

— Будетъ, будетъ! успокаивала Дуня, кладя ему на плечо голову — на праздникахъ сходишь къ Прову Степанычу… Да чего откладывать? Сходи сегодня!.. Купи ему въ магазинѣ яйцо… сахарное или шоколадное и снеси, съ праздникомъ поздравь!.. Онъ почетъ любитъ, Провъ Степанычъ!.. Мужчина серьезный. Андрюша, слышишь, какъ воробьи чирикаютъ. Проснулись… Вонъ, совсѣмъ свѣтло стало… Скоро солнышко покажется! Ахъ, Андрюша, люби, люби только меня, а я то тебя любитъ буду!.. Вотъ вѣдь какъ я тебя люблю.

Обѣими руками она обхватила его голову и прижимала къ груди. Андрей слышалъ какъ шибко и порывисто билось ея сердце.

Она была его первой, юношеской любовью. Въ эту минуту для нея онъ готовъ былъ пожертвовать всѣмъ, хотя-бы жизнью.

Вдругъ въ передней раздался громкій звонокъ. Блѣдность покрыла лицо Дуни; она оттолкнула Андрея, привстала, прислушалась, и, быстро скользнувъ съ дивана, исчезла за дверью.

Андрей съ растеряннымъ видомъ остановился посреди комнаты.

Изъ передней донесся мужской голосъ. Мужчина очевидно былъ пьянъ; языкъ плохо повиновался ему и ничего нельзя было разобрать, что онъ бормоталъ. Голосъ квартирной хозяйки, громкій и властный заглушалъ слова пьянаго. Дуни не было слышно. Наконецъ дверь на лѣстницу захлопнулось и въ передней все стихло, но съ лѣстницы еще доносились звуки постепенно замиравшихъ, тяжелыхъ, неровныхъ шаговъ.

Дуня медленно вошла въ комнату. Лицо ея по прежнему было блѣдно и носило признаки какой-то тревоги. Она подошла къ окну и простояла съ минуту, вдыхая свѣжій, утренній воздухъ.

— Кто звонился? спросилъ Андрей.

Голосъ его дрогнулъ. Въ немъ послышалась нотка недовѣрія.

Дуня быстро обернулась, и весело улыбаясь взглянула на него.

— Кто его знаетъ! Какой-то пьяный… дверью должно ошибся! отвѣчала она.

Андрей привлекъ ее къ себѣ и пристально взглянулъ ей въ глаза.

— Чего-же ему тутъ нужно? медленно спросилъ онъ.

— Говорю пьяный, дверью ошибся!..

Андрей все смотрѣлъ на нее.

— Ахъ, Андрюша, Андрюша! Какой ты смѣшной!

— Ладно! Вѣрю! сказалъ онъ, опуская руки, державшія Дуню.

— Вотъ еще новости! обидѣлась она, — еще-бы ты мнѣ не вѣрилъ! Ты что подумалъ? Что ты могъ подумать? Ахъ ты дрянной! Вотъ сяду здѣсь на окно и не подойду больше къ тебѣ! Вотъ тебѣ за это!

И она, дѣйствительно, отошла отъ него и сѣла на подоконникъ.

Андрею сдѣлалось стыдно за свои подозрѣнія, но прежнее свѣтлое настроеніе уже не возвращалось къ нему. Онъ посидѣлъ еще немного и началъ прощаться.

— Прощай, милый! сказала Дуня, цѣлуя его, — когда-же придешь? Приходи завтра. Я цѣлый день буду дома!

— А сегодня?

— Сегодня я пойду къ маменьки.

Андрей сдѣлалъ удивленное лицо.

— Какъ-же? А эта женщина — не маменька? Ты не съ матерью живешь? спросилъ онъ.

— Ха, ха, ха! залилась Дуня, — вотъ тоже вообразилъ!.. Это квартирная хозяйка! Моя маменька совсѣмъ другая! Ты увидишь ее когда-нибудь. Она у меня бываетъ!.. Ну, такъ что-же, придешь завтра? Часа въ три? Да?

— Хорошо, приду! отвѣчалъ Андрей.

VIII.

Умилостивленный шоколаднымъ яйцомъ, которое ему преподнесъ Андрей, а больше всего побуждаемый предстоявшимъ на Святой недѣлѣ наплывомъ посѣтителей и отсутствіемъ одного слуги, запившаго горькую, Провъ Степанычъ, посовѣтовавшись съ хозяиномъ, рѣшается, наконецъ, взять Андрея на службу.

При посредствѣ товарищей, Андрей легко сходится съ пропившимся и прогнаннымъ слугою, за ничтожную плату пріобрѣтаетъ отъ него фрачную, изрядно потертую, пару, пару коленкоровыхъ манишекъ и занимаетъ свой постъ, въ близкомъ сосѣдствѣ съ знаменитымъ органомъ. Въ вѣдѣніи Андрея находятся три столика, которые, въ особенности по вечерамъ, никогда не бываютъ не занятыми. Такіе ужъ уютные эти столики. Едва одна компанія успѣетъ расплатиться и уйдетъ, оставивъ на скатерти неопрятные слѣды своего пребыванія въ видѣ мокрыхъ пятенъ, огрызковъ хлѣба, остатковъ снѣди на тарелкахъ, рюмки и стаканы съ недопитыми напитками и проч., какъ новая компанія тотчасъ же завладѣваетъ столикомъ и требуетъ новыхъ кушаній, новыхъ напитковъ. Впрочемъ, одинъ изъ столиковъ, ближе къ органу, составляетъ какъ-бы неотъемлемую собственность мрачнаго пожилого господина съ бакенбардами въ видѣ котлетъ. Этотъ господинъ, въ качествѣ усерднѣйшаго посѣтителя «Венеціи» не столько обременяетъ Андрея требованіями разныхъ блюдъ, такъ какъ цѣлый вечеръ довольствуется бутылкой пива, сколько изводитъ его резонерскими бесѣдами по поводу самыхъ разнообразныхъ случаевъ въ жизни.

И вотъ какъ слагается новая, трактирная жизнь Андрея: съ пяти часовъ утра онъ обязательно на ногахъ, занятъ сперва съ товарищами уборкой комнатъ и приготовленіями къ пріему посѣтителей, а затѣмъ уже безсмѣнно обязанъ торчать около своихъ трехъ столиковъ и ждать гостей. Съ пяти, шести часовъ вечера и вплоть до одиннадцати начинается усиленная бѣготня то къ буфету, то на кухню, Но утромъ, послѣ уборки, дѣлать почти нечего. Уставшіе наканунѣ слуги дремлютъ сидя въ уголкѣ за органомъ, дремлютъ стоя у своихъ столиковъ, или у оконъ заведенія, или вяло бродятъ по комнатамъ съ салфетками подъ мышкой. Почтальонъ приноситъ газеты. Кое-кто изъ слугъ и въ томъ числѣ Андрей обнаруживаютъ потребность знать, что дѣлается на свѣтѣ, и, вкладывая газеты въ палки, читаютъ «что поинтереснѣе». Вотъ Андрей забрался въ завѣтный уголокъ, развернулъ «Петербургскую Газету» и сразу попалъ на извѣстіе съ крупнымъ заголовкомъ; «Страшное убійство въ NN переулкѣ»… Читаетъ Андрей медленно и плохо, но «страшное убійство» преподнесено подъ такимъ остро-пикантнымъ соусомъ, что, кажется даже безграмотный обязательно долженъ его прочесть… Двадцать строкъ посвящены общему изложенію убійства, затѣмъ слѣдуетъ крупными буквами новый заголовокъ: Расположеніе квартиры убитой… Потомъ: Личность убійцы…

«А-а», — думаетъ Андрей, — вотъ это оно самое…

— Услужающій, пару чая!..

Андрей прячетъ газету въ уголъ, гдѣ стоятъ органные валы и бѣжитъ къ столику.

— Съ лимономъ, со сливками?

— Съ алимономъ! — отвѣчаетъ рыжая борода лопатой, въ то время, какъ черная борода окомелкомъ пускаетъ вслѣдъ удаляющемуся Андрею:

— Поставь машину!

Андрей подаетъ чай, заводитъ органъ и украдкой въ своемъ уголку дочитываетъ «личность убійцы». Только что онъ переходитъ къ слѣдующей, еще болѣе интересной рубрики «Показаніе убійцы», какъ слышитъ призывный стукъ крышки отъ чайника.

Стремительно подбѣгаетъ онъ къ столу, схватываетъ пузатый чайникъ и несется съ нимъ на кухню. Но только что онъ успѣетъ водрузить на столъ чайникъ, какъ рыжая борода лопатой требуетъ:

— Дай-ко-ея «Петербургскую Газету».

— Да поставь тамъ еще! — приказываетъ черная борода.

Потомъ уже, какъ-нибудь урывками, между тасканьемъ чайниковъ, бутылокъ пива, разной снѣди, послѣ неоднократныхъ «ставленій машины» удается Андрею узнать, что «личность преступника, тщедушнаго, глупаго на видъ, парня производитъ отталкивающее впечатлѣніе», что графъ Зедлицъ подалъ таки въ отставку, а въ Царевококшайскѣ свирѣпствуетъ тифъ, что «въ непродолжительномъ времени нашу столицу посѣтитъ извѣстный велосипедистъ N», а «въ Занлеванскѣ открыта шайка фальшивыхъ монетчиковъ».

По вечерамъ, въ «Венеціи» происходитъ нѣчто вродѣ вавилонскаго столпотворенія: всѣ столики заняты, во всѣхъ углахъ сидятъ посѣтители и пьютъ, и жуютъ, и ведутъ шумныя бесѣды подъ громогласные звуки органа-оркестріона. Табачный дымъ наполняетъ комнату заведенія, и въ немъ, подобно тѣнямъ Дантовскаго ада вырисовываются фигуры и лица пьяныхъ гостей и утомленныхъ бѣготнею слугъ. Одинъ Провъ Степанычъ пребываетъ спокоенъ и недвижимъ за своею стойкой, и развѣ только не въ мѣру разбушевавшійся гость побудитъ его оставить свою позицію, охраняемую баттареей бутылокъ съ разными, болѣе или менѣе заманчивыми этикетами и подойти къ столику съ покорнѣйшею просьбой «прекратить безобразіе».

— Что? Что надобно? — поднимаетъ на него мутный взглядъ посѣтитель.

— Пожалуйста, нельзя-ли потише! — говоритъ Провъ Степанычъ, — гости обижаются!

— А что я дѣ-лаю?

— Безобразіе дѣлаете! Посуду бьете.

— Заплачу.

— Это само собой, а только я васъ прошу прекратить.

— Н-не желаю! Вы кто такой?

— Не желаете! Тогда я васъ попрошу о выходѣ.

— Н-не жже-лаю!.. Кто вы такой? А?

— Потрудитесь выйдти!

— Чело-экз., бутылку пива!

— Нѣтъ вамъ пива. Извольте уходить!..

Если посѣтитель, что чаще всего случается, начинаетъ шумѣть, кричать, и ни подъ какимъ видомъ не хочетъ удалиться, Провъ Степанычъ подаетъ сигналъ, двое, трое слугъ подскакиваютъ къ безобразнику, берутъ его подъ мышки и тащатъ въ швейцарскую. Случается, что посѣтитель на ходу задѣваетъ за стулья и столики, валитъ на полъ, бьетъ посуду, "разбиваетъ въ двери стекло, но кончается все это неизбѣжно тѣмъ, что посѣтителя все-таки выволакиваютъ, куда-то дѣваютъ, и въ трактирѣ на нѣкоторое время водворяются тишина и порядокъ.

И, какъ это ни странно, а по наблюденіямъ Андрея оказывается, что безобразничаютъ больше всего «господа». Это тѣ люди въ пиджачныхъ и сюртучныхъ парахъ, въ крахмальныхъ рубашкахъ, при часахъ, въ пено-нэ или въ очкахъ, которые приходятъ сюда уже пьяными и при первомъ же появленіи начинаютъ «фордыбачить». Все имъ здѣсь не нравится, все не по нимъ: скатерть на столикѣ грязна, — они требуютъ ее перемѣнить, стаканъ не чистъ, требуютъ подать другой, водка скверная, а пиво пахнетъ керосиномъ. Эти господа, на которыхъ Андрей въ первые дни, въ сознаніи своего ничтожества, — смотрѣлъ съ уваженіемъ простого человѣка къ человѣку образованному, — «господину», — очень скоро потеряли всякій престижъ въ его глазахъ и стали вызывать въ немъ насмѣшку и озлобленіе.

Черезъ нѣсколько дней службы въ понятіяхъ Андрея произошла рѣзкая перемѣна: люди, съ которыми ему приходилось постоянно сталкиваться, — эти трактирные гости сдѣлались для него ненавистными.

Онъ ненавидѣлъ ихъ, покуда они еще были трезвы, говорилъ имъ дерзости и глумился надъ ними изподтишка, когда они становились пьяными.

Онъ боялся и уважалъ только денежныхъ гостей — такихъ, которые платили по счету, не провѣряя его, и хорошо давали на чай.

Такимъ гостямъ онъ позволялъ и прощалъ все: и грубость обхожденія и пьяные капризы; эти гости и были настоящіе господа, хотя большинство изъ нихъ ходило въ смазныхъ сапогахъ и купеческихъ сюртукахъ до пятъ. Такихъ гостей уважалъ и цѣнилъ самъ Провъ Степанычъ, а Провъ Степанычъ давалъ тонъ всему заведенію, его всѣ слушались, всѣ боялись, и власти въ немъ было больше, чѣмъ у хозяина, который приходилъ въ трактиръ самое большее на часъ, на два.

Къ концу третьей недѣли службы, Андрей совершенно освоился съ своимъ положеніемъ и принялъ обычный видъ трактирнаго слуги. Подобно своимъ товарищамъ, онъ также стремительно срывался съ мѣста на зовъ гостя, также какъ и они, широко растопыривъ локти, подавалъ подносъ съ чаемъ или гремѣлъ ложками и ножами, сервируя столъ, также почтительно научился кланяться когда гость щедро давалъ на чай и презрительно скашивать глаза когда ему казалось, что полученная имъ монета не вполнѣ вознаграждаетъ его трудъ. А такъ какъ онъ не усвоилъ еще обыкновенія нѣкоторыхъ товарищей напиваться къ вечеру, то Провъ Степанычъ, въ качествѣ непьющаго человѣка пуще всего ненавидѣвшій пьяницъ, — былъ очень доволенъ. Провъ Степанычъ находилъ, что новый слуга «образуется» и если еще не «образовался» вполнѣ, то это только вопросъ времени.

IX.

Былъ девятый часъ вечера. Переполненный посѣтителями залъ трактира «Венеція» гудѣлъ подобно огромному улью. Органъ-оркестріонъ игралъ одну пьесу за другой, и если-бы капельмейстеръ не былъ сдѣланъ изъ такого относительно прочнаго матеріала, какъ дерево, то давно долженъ былъ-бы отвертѣть и руку и голову. Слуги, какъ угорѣлые, метались въ пеленахъ табачнаго дыма, а глубокомысленная, голая голова Прова Степаныча, согрѣваемая горѣлкой «молнія», больше чѣмъ когда-либо была погружена въ гіероглифическія соображенія.

Андрей былъ занятъ сразу на всѣхъ трехъ столикахъ и на всѣхъ ихъ ему приходилось служить пьянымъ..Лавируя съ подносами между столами и стульями, онъ вдругъ увидѣлъ входившую въ залъ Дуню. Она была не одна. Слѣдомъ за нею, слегка пошатываясь и дымя папироской шелъ Владиміръ Петровичъ. Увидя Андрея, Дуня остановилась, а молодой человѣкъ занялъ единственный свободный столикъ.

— Здравствуй, Андрюша, — привѣтствовала Дуня Андрея, — отчего не заходишь? Некогда?

— Здравствуйте! — глухо пробормоталъ Андрей, смотря на дѣвушку широко раскрытыми глазами и неудомѣвая, зачѣмъ она появилась здѣсь.

— Отчего не заходишь? — повторила Дуня, ласково заглядывая ему въ глаза.

— Господи, время ли мнѣ, сама… сами подумайте!.. Съ ногъ сбился.

— А какъ закроетесь?

Андрей махнулъ рукой.

— Только бы до койки добраться! Устанешь такъ — смерть! А вы какъ поживаете?

— Ничего! Заходи же, смотри! Отпросись, можетъ Провъ Степанычъ отпуститъ?

— Не знаю! Буду проситься!

— Приходи завтра! А?

— Не знаю ужъ какъ!

Андрея постучали, и онъ бросился къ одному изъ столиковъ. Ему хотѣлось побыть еще съ Дуней, поговорить съ ней, разспросить о многомъ, а больше всего хотѣлось узнать зачѣмъ она пришла сюда и съ этимъ молодымъ человѣкомъ, который, какъ разъ, по понятіямъ Андрея, принадлежалъ къ тому разряду «господъ», которыхъ онъ не уважалъ и не любилъ, — но компанія, сидѣвшая за его столикомъ заказала селянку, и Андрей побѣжалъ на кухню.

— Ну, что-же мы закажемъ? спросилъ у Дуни Владиміръ Петровичъ, — хочешь ѣсть?

— А ты?

— Мнѣ все равно.

— Пожарскую котлету можно?

— Сдѣлай одолженіе.

Владиміръ Петровичъ заказалъ котлету и велѣлъ подать водки.

— Ты сегодня при деньгахъ? спросила Дуня.

— Да, есть немного. А что?

— Ничего! Ты пилъ уже? И порядочно?

— Порядочно. И опять буду пить!.. отвѣчалъ Владиміръ Петровичъ, наливая себѣ и Дуни водки.

— Зачѣмъ ты такъ много пьешь? Тебѣ вредно.

— Всѣмъ вредно, не мнѣ одному!

— Мнѣ до «всѣхъ» дѣла нѣтъ.

— Также, вѣроятно, какъ и до меня?

— Нѣтъ, неправда, тебя мнѣ жаль!

— О?

Владиміръ Петровичъ поднялъ на нее мутный взглядъ.

— Мнѣ тебя жаль! повторила Дуня, — придвигаясь со стуломъ къ нему, — зачѣмъ пьешь, скажи?

— Нелѣпый вопросъ въ вашихъ устахъ, синьора! усмѣхнулся Владиміръ Петровичъ и снова налилъ по рюмкѣ. — Зачѣмъ ты здѣсь?

— Какъ зачѣмъ? Я съ тобой пришла.

— Я не про то! Я спрашиваю, зачѣмъ ты вообще здѣсь? Затѣмъ, что здѣсь можно пить, слушать органъ, смотрѣть на людей, вообще развлекаться? Не такъ-ли? Ну, вотъ и я развлекаюсь.

— Водкой?

— И пивомъ! А хочешь, выпьемъ глинтвейну? Сегодня можно.

— А если-бы ты пересталъ пить?

— Никогда! Что-же бы я тогда сталъ дѣлать.

— Занялся-бы чѣмъ нибудь. Ты говорилъ, помнится, что картины пишешь…

— Писалъ. А теперь не пишу.

— Отчего?

— Оттого, что это никому не нужно.

— А раньше писалъ?

— Глупъ былъ. Думалъ, что у меня нивѣсть какой талантъ. Слава манила. Теперь-же, пришелъ къ убѣжденію, что все пустяки! И слава тоже.

— Осѣкся?

Владиміръ Петровичъ опять поднялъ на Дуню мутный взглядъ. На этотъ разъ въ этомъ взглядѣ было недоумѣніе, какъ будто художникъ хотѣлъ сказать: «ишь ты какое слово придумала. Откуда это! Я отъ тебя такого слова не ожидалъ».

— Осѣкся! задумчиво повторилъ онъ, медленно наливая водку изъ графинчика, — гм! Да это, пожалуй правда… Выдержки не хватило!.. То есть видишь-ли выдержки-то, пожалуй и хватило-бы… Скажи, пожалуйста, что этотъ слуга такъ смотритъ на насъ? Это новый какой-то?

Дуня взглянула по тому направленію, гдѣ съ салфеткой подъ мышкой стоялъ Андрей, и встрѣтила его горящій взглядъ.

«Ревнуетъ!» мелькнуло у ней въ головѣ, и она улыбнулась про себя, — «пусть ревнуетъ! Это хорошо. Пусть помучится!»

— Ахъ, это мой знакомый! спокойно отвѣчала она, — я его сюда рекомендовала.

— «Одинъ изъ моихъ знакомыхъ», поправилъ ее, усмѣхаясь, Владиміръ Петровичъ, — ты счастлива на знакомства! похлопалъ онъ ее по плечу. — Да, такъ о чемъ мы? На счетъ выдержки?.. Ну, такъ вотъ, видишь, выдержки-то у меня хватило-бы, хватаетъ-же ее у другихъ. Стоитъ только быть слѣпымъ, не познавать самого себя, не оцѣнивать себя по достоинству, а лупить, что называется во всю, прямо къ цѣли. А я, видишь-ли, понялъ, что въ первыхъ сюжетахъ мнѣ не быть, но очень многимъ причинамъ, а лѣзть изъ кожи скучно, и призъ не стоитъ того.

— Что-же будетъ потомъ?

Владиміръ Петровичъ вдумчиво и долго посмотрѣлъ на Дуню.

— А что будетъ потомъ съ тобою? спросилъ онъ.

— Ничего! Сдохну какъ собака! рѣзко отвѣтила она.

— Ну, и я тоже! А вотъ и котлетка! Человѣкъ, дай еще графинчикъ!

— Я не хочу. Я пива хочу! сказала Дуня.

— Дай пива! Пей, я тебѣ налилъ пива.

— Вели поставить «Дунайскія волны».

— Ты ихъ, кажется, очень любишь? Изволь!

Владиміръ Петровичъ велѣлъ слугѣ поставить «Дунайскія волны», а самъ взялся за графинчикъ. И онъ пилъ долго и упорно съ какимъ-то тайнымъ наслажденіемъ самоотравленія. За вторымъ графинчикомъ послѣдовалъ третій, потомъ Владиміръ Петровичъ потребовалъ глинтвейну и пилъ его вмѣстѣ съ Дуней. Они сидѣли близко другъ къ другу, почти касаясь плечами; иногда, въ разговорѣ, онъ бралъ ея руку и поглаживая, задерживалъ въ своей, иногда Дуня приближала къ нему свою бѣлокурую голову, тонкія пряди волосъ касались его лба и щекъ, и Дуня отрывисто, рѣзко смѣялась. Глаза ея горѣли, на щекахъ выступилъ румянецъ. Властитель хмель кружилъ ей голову, и сквозь пелену табачнаго дыма она плохо различала фигуру Андрея, до котораго ей теперь не было никакого дѣла.

А онъ пользовался каждой удобной минутой, чтобы смотрѣть на нее не сводя глазъ. Сколько разъ какая-то внутренняя сила побуждала его подойти къ ней и заговорить грубо, на ты, показать этому «господину», что вотъ она какая, что онъ знаетъ ее, но воля удерживала его, и онъ только смотрѣлъ на Дуню, стараясь взглядами выразить то, что хотѣлъ сказать. А, такъ вотъ она какая!.. Вотъ какъ она любитъ его? Должно быть и она такая-же, какъ всѣ, которыя здѣсь бываютъ, которымъ рѣшительно все равно, съ кѣмъ ни сидѣть, съ кѣмъ ни угощаться? И это она, Дуня, которую онъ такъ любитъ, къ которой такъ рвется душой, съ которой хотѣлъ жить въ «законѣ»? То-то она тогда промолчала, когда онъ намекалъ на свадьбу. Значитъ и тогда-же это все было, и этотъ бѣлокурый навѣрное къ ней ходилъ.

Андрей вспомнилъ, какъ онъ встрѣтилъ на лѣстницѣ человѣка, похожаго на Владиміра Петровича, вспомнилъ, какъ послѣ заутрени кто-то звонился въ квартиру Дуни, и для него стало яснымъ, что это былъ все тотъ-же человѣкъ, все одно и тоже лицо, этотъ соперникъ, «разлучникъ», который сидитъ развалясь, требуетъ, какъ господинъ того и другого, хлопаетъ Дуню по плечу, гладитъ ея руку, смѣется, заигрываетъ съ нею…

Улучивъ минуту, Андрей сбѣгалъ въ буфетъ на черную половину и выпилъ, не закусывая, стаканчикъ водки. Потомъ онъ сталъ опять на своемъ мѣстѣ, опять началъ смотрѣть на Дуню, и тѣже мысли, только въ значительно увеличенномъ, обострившемся видѣ снова начали пробѣгать въ его головѣ.

Теперь онъ рѣшился исполнить то, отъ чего удерживался раньше, — онъ рѣшился подойти къ Дунѣ. Онъ уже сдѣлалъ шагъ впередъ, какъ по залѣ прозвенѣлъ звонокъ. Было около одиннадцати и гости возвѣщались о закрытіи трактира. Все пришло въ движеніе. Загремѣли стулья, застучали ножи и стаканы, слуги забѣгали отъ столиковъ къ буфету и обратно, принося сдачу. Какой-то пьяный запѣлъ, но голосъ его покрылъ органъ, заигравшій послѣднюю пьесу.

Владиміръ Петровичъ съ Дуней встали изъ-за столика и направились къ выходу. Художникъ совсѣмъ охмелѣлъ, шелъ спотыкаясь поддерживаемый Дуней и бормоталъ:

— Ску-учно том-му, у кого и-нѣтъ цѣли въ жиз-ни, пои-ни-маешь?..

— Иди прямо, куда повернулъ? — командовала Дуня.

Владиміръ Петровичъ остановился, мутнымъ взглядомъ обвелъ залу, и, махнувъ рукой, произнесъ:

— Свиньи всѣ, и больше ничего…

Кто-то грубо дернулъ Дуню за рукавъ. Она оглянулась. Передъ ней стоялъ Андрей. Сухой, воспаленный взглядъ и трясущіеся губы Андрея испугали дѣвушку.

— Куда! — хриплымъ шепотомъ произнесъ онъ.

— Что ты Андрюша, Богъ съ тобой! пробормотала Дуня, отступая.

— Куда? повторилъ Андрей; — съ нимъ?

Онъ схватилъ ее за руку, крѣпко, до боли стиснулъ, и съ отвращеніемъ отбросилъ отъ себя.

— Убью!

Бѣлки его широко раскрытыхъ глазъ сверкнули при свѣтѣ лампы.

Дуня взглянула на него по-дѣтски испуганно и попятилась, потянувъ за собою художника. Какой-то толстякъ-гость врѣзался между Дуней и Андреемъ и разъединилъ ихъ. Толпа спѣшившихъ къ выходу посѣтителей тотчасъ же скрыла и Дуню и Владиміра Петровича отъ глазъ Андрея. Когда онъ выскочилъ въ швейцарскую, тамъ уже ихъ не было, возился только съ галошами тотъ пьяный, который хотѣлъ пѣть.

X.

Только черезъ три дня Андрей могъ отпроситься у Прова Степаныча на нѣсколько часовъ, подъ предлогомъ посѣщенія сестры, — и тотчасъ-же отправился на Вознесенскій. Дорогою онъ зашелъ выпить. Ему необходимо было нѣсколько ободриться и обдумать, какъ нужно вести себя съ Дуней. Но мысли плохо вязались въ его головѣ; онъ чувствовалъ себя въ состояніи какой-то душевной усталости. Андрей выпилъ еще, почти залпомъ, бутылку пива, и ощутивъ что-то похожее на легкое охмеленіе, позвонился у дверей Дуниной квартиры. Ему отворила толстая хозяйка въ неизмѣнномъ, затрапезномъ капотѣ съ засученными рукавами.

— У ней гости! — сообщила она.

Андрей почувствовалъ, какъ кровь бросилась ему въ голову.

— Родители ейные! Да вы войдите! — Дуня! — стукнула хозяйка въ дверь.

Дуня отворила и, увидѣвъ Андрея, радостно улыбнулась.

— Наконецъ-то! Ну, входи, входи! — воскликнула она, таща его за рукавъ въ комнату, — вотъ моя маменька, а это — папенька! Познакомьтесь!

За столомъ, на которомъ стояла до половины опорожненная бутылка водки, лежали огурцы и накрошенные на тарелку куски ветчины, сидѣли двѣ особы, одна — мужского, другая — женскаго пола. Мужчина былъ маленькій старичокъ съ длинной, изжелта-бѣлой бородой и падавшими на плечи космами сѣдыхъ волосъ. Изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей сверкалъ хитрый, воспаленный взглядъ маленькихъ глазъ, толстый, вздернутый носъ наглядно изображалъ изъ себя естественныя послѣдствія неумѣренно частаго служенія Бахусу. Старичокъ былъ одѣтъ въ коричневый, сильно потертый и продранный въ локтяхъ кургузый пиджакъ и нанковыя, висѣвшія тряпками вдоль коротенькихъ ногъ панталоны. Напротивъ старика сидѣла высокая, сухая старуха съ птичьимъ клювомъ вмѣсто носа и съ хищническимъ выраженіемъ полузакрытыхъ блѣдными вѣками глазъ. На головѣ ея красовался кружевной, пожелтѣвшій отъ времени безобразный чепецъ, а туловище было прикрыто старымъ, продиравленнымъ байковымъ платкомъ гороховаго цвѣта. При видѣ вошедшаго Андрея, старикъ и старуха привстали какъ-бы съ намѣреніемъ уйти, но Дуня сдѣлала имъ рукою знакъ, и оба сѣли. Старикъ вытащилъ изломанный портсигаръ изъ папье-маше, стукнулъ по немъ большимъ пальцемъ и, вынувъ папиросу, закурилъ.

— Садись, Андрюша, садись! Къ столику садись! Не хочешь-ли рюмочку! — предложила Дуня, ласково взявъ Андрея за руку и подводя къ столу.

— Нѣтъ, спасибо! — отказался Андрей.

— Со мною! И я выпью! — сказала Дуня, наливая двѣ рюмки.

— И я выпью! — подхватилъ старикъ, дрожавшей рукою подставляя рюмку.

— Будетъ съ тебя! — прошипѣла старуха.

— Въ самомъ дѣлѣ, не довольно-ли, папенька?

Глаза старика гнѣвно сверкнули на старуху, потомъ обратились къ дочери.

— Налей! Нечего тамъ! — пробурчалъ онъ.

Дуня налила и ему, затѣмъ чокнулась своей рюмкой съ Андреемъ и выпила.

— Молодецъ дочка! Вся въ мать! Хе, хе, хе! — беззвучно разсмѣялся старикъ, ловя на тарелкѣ кусочки ветчины и съ жадностью запихивая ихъ себѣ въ ротъ.

— Вся въ отца, врешь ты, старый хрычъ! — прошипѣла старуха.

— Отъ хрычевки слышу! — сказалъ старикъ, комически разводя руками передъ Андреемъ, — не правда-ли, молодой человѣкъ? А вы изъ какихъ-такихъ будете?

— Я услужающій… въ «Венеціи»… Можетъ слышали? — отозвался Андрей.

— Въ «Венеціи» — задумался старикъ. — и-не знаю!.. Это гдѣ-же?

— На Садовой.

— Трактиръ, или ресторанъ?

— Ресторантъ.

— Ре-сто-ранъ! — важно поправилъ старикъ, — вы это неправильно произносите!.. Ре-сто-ранъ, нужно говорить! Это слово французское, понимаете?

— Полно тебѣ! Выпилъ! — замѣтила старуха.

— Молчи! — прикрикнулъ старикъ, — пей сама, а не завиствуй! Д-да, — обратился онъ къ Андрею, — ты, братъ, на меня не смотри, что я такой… Я въ первыхъ ресторанахъ служилъ, у Дюссо, у Бореля… Такихъ особъ видывалъ, какія тебѣ и не снились. Вотъ что! (Старикъ налилъ рюмку водки и выпилъ). — Спроси-ка у стариковъ, кто не знаетъ Василія Матвѣича! Только стариковъ-то ужъ тѣхъ теперь нѣтъ. Ау, въ могилѣ! Д-да, было времячко. Въ примѣръ взять заведеніе искусственныхъ минеральныхъ водъ Ивана Ивановича Излера, ну, вотъ, что въ Новой Деревнѣ, у Строганова моста… Ну, да ты еще тогда родившись не былъ! Гдѣ тебѣ!.. Теперь тамъ Аркадія… такъ это что? Тьфу! Плюнуть и растереть. А Иванъ Иванычъ ау — волей Божьей помре!.. Д-да!

— Ну, ладно! Будетъ тебѣ! Пойдемъ-ка домой! — замѣтила старуха.

— Я у него при отдѣльныхъ кабинетахъ состоялъ, — продолжалъ старикъ, не слушая жены и слегка отмахнувшись рукой, какъ отъ назойливой мухи. — Важнѣйшіе господа ѣздили, можно сказать — тузы! Графъ Кумаровъ, князь Тептярскій… Всѣ меня знали, Васильемъ Матвѣичемъ величали…

— Бросьте, папенька, что прошлое вспоминать! — прервала Дуня, подсаживаясь къ Андрею и обвивая его шею руками, — что вы ему говорите?.. Онъ еще молодой, его дѣло впереди! Смотрите, какой онъ молодой, да какой красивый!

Андрей инстинктивно отклонился назадъ. Ему было стыдно, что дочь ласкается къ нему въ присутствіи отца.

— Молодо-зелено! — сентенціозно замѣтилъ старикъ, берясь за свой облѣзлый портсигаръ, — эка штука, молодой! Да я въ его время какія дѣла обдѣлывалъ! А на чай поскольку получалъ, Господи Боже мой! Бывало пріѣдетъ князь Тептярскій съ компаніей, — все гвардейцы, все первыхъ фамилій господа. «Василій Матвѣичъ, — кричитъ, — цыганокъ»… А цыганки, — ухъ, что за шельмы, въ особенности одна была, Машей, кажись, Машей звать… Не помню уже! Какъ затянетъ бывало: «Мы живемъ среди полей и лѣсовъ дремучихъ!» Господи, Боже мой! Вотъ такъ-бы все и слушалъ, не оторвался… Стоишь за дверью, а у самого сердце: ёкъ, ёкъ… А на чай! Ты думаешь сколько я на чай получалъ, а?

— Не могу знать! — отозвался Андрей.

— «Не могу знать!» Филя! Что ты, изъ солдатъ, что-ли?.. «Не могу знать!» Ну какъ ты въ своей головѣ мерекаешь, а?

Старикъ наклонился въ сторону Андрея и смотрѣлъ на него, прищуривъ маленькіе, хитрые глазки.

— Почему я знаю! — обидчиво отозвался Андрей.

— Ну, а ты сколько получаешь?

— Когда гривенникъ, когда двугривенный.

— Двугривенный! Ха, ха, ха! — дребезжащимъ смѣхомъ залился старикъ, — ой, моченьки моей нѣтъ!.. Ха, ха, ха! Пропади ты совсѣмъ!.. Двугривенный!.. Ну-ко, старуха, скажи-ка ему, сколько я получалъ?.. Скажи, скажи, не бойся!

— Пойдемъ домой! Полно тебѣ, прихотникъ! — сказала старуха, вставая и одергивая платокъ.

— Двад-цать пять рублей! Вотъ поскольку я получалъ, молокососъ! — крикнулъ старикъ, всталъ съ кресла и выпрямился во весь ростъ.

И въ маленькой, плюгавой, пьяной фигуркѣ Василія Матвѣича въ эту минуту было что-то до такой степени величественное, что даже старуха посмотрѣла на него съ уваженіемъ.

— Пальто! — отрывисто приказалъ ей старикъ, — засидѣлись и то! Пора ко двору!

Старуха бросилась въ уголъ, гдѣ на стулѣ лежало нѣкоторое подобіе пальто, что-то рваное, съ торчавшими комками ваты и подала его старику. Надѣвши пальто, старикъ вдругъ преобразился, какъ-то потускнѣлъ, согнулся и съ заискивающей улыбкой повернулся къ Дунѣ:

— Такъ какъ-же, Дунечка, на счетъ того… А?

— Сейчасъ, сейчасъ, папенька! — сказала Дуня, подошла къ комоду, порылась въ немъ, и доставши что-то, сунула это что-то въ руку отца.

— Ну, вотъ, спасибо! Спасибо, милочка! — упавшимъ голосомъ заговорилъ старикъ, цѣлуя ее въ голову, — спасибо, что не забываешь… Э-хе-хе… Что дѣлать, что дѣлать, Дунечка!

Бормоча, онъ направился къ двери. Старуха послѣдовала за нимъ. Дуня вышла провожать.

XI.

— Ну, вотъ мы и одни! — воскликнула Дуня, возвращаясь, бросилась къ Андрею, обняла его за шею и звучно поцѣловала.

Андрей оттолкнулъ ее слегка.

— Что съ тобою, Андрюша? — удивилась она, — отчего ты такой… сердитый?

Андрей сидѣлъ насупившись.

— Андрюша… милый… ну, скажи, отчего… что съ тобою! Ахъ, какой ты нехорошій! — плачущимъ, ребячьимъ голосомъ говорила Дуня, прижимаясь къ его плечу.

— Ты съ кѣмъ была? спросилъ Андрей, и глаза его сверкнули, какъ тогда въ «Венеціи».

— Ахъ, это ты про то? — разсмѣялась Дуня, — ну, нашелъ тоже… Ахъ, ты дурашка, дурашка!

— Съ кѣмъ была?

— Съ родственникомъ! Онъ мнѣ роднымъ приходится… Ахъ, ты ревнивецъ ты этакій!.. Ну, ну, нечего отворачиваться…

— Врешь! Какой онъ тебѣ родной.

— Ну, не родной… старый знакомый… все равно, что родной!..

— Нѣтъ, не все равно!.. Какой-такой знакомый? Откуда взялся?

— Что-жъ у меня и знакомыхъ не бываетъ? Это ужъ Богъ знаетъ что за ревность! надулась Дуня.

Андрей всталъ, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ.

— А куда ты съ нимъ пошла?

— Только до крыльца! Онъ къ себѣ, я — къ себѣ.

— Врешь!

Въ наступившей тишинѣ слышно было, какъ хрустнули пальцы его рукъ.

— Что же мнѣ, божиться, что-ли?

— А когда я впервой у тебя былъ и ушелъ, кто къ тебѣ пришелъ послѣ меня? Онъ?

— Ну да, заходилъ одинъ разъ… Что же… Андрюша…

Что-то похожее на сдержанный, глухой ревъ вылетѣло изъ груди Андрея. Онъ сѣлъ за столъ и обѣими руками сжалъ голову.

— Дуня! сказалъ онъ, восклоняясь — ты обманула меня…

— Слушай, Андрей, — вдругъ серьезно, съ видимымъ волненіемъ заговорила дѣвушка, — я тебѣ, какъ передъ Богомъ, истинную правду скажу…

— Нѣтъ въ тебѣ правды! простоналъ Андрей.

— Слушай же меня, слушай! — волнуясь и хватая его за руку, говорила Дуня, — я его раньше знала… только никогда… никогда не любила, какъ тебя! Никогда! — съ твердостью повторила она, — мнѣ все время жалко было его! Онъ жалкій, несчастный!.. Онъ умный, образованный, изъ хорошаго семейства, только жалкій, ахъ, какой онъ жалкій… Не могу же я такъ… Андрюша… сразу взять да бросить… не могу… Жалко мнѣ его!..

— Чтобы онъ издохъ! крикнулъ Андрей.

— Онъ умретъ, онъ скоро умретъ, Андрюша… Такой онъ слабый, и пьетъ еще… ахъ, какъ онъ пьетъ! Пойми же, Андрюшенька, не могу я такъ бросить!..

— Потому, что любишь?

— Не могу я любить…

— Врешь, все врешь… воскликнулъ Андрей, въ то же время съ какимъ-то мучительнымъ неистовствомъ любуясь печально склонившейся передъ нимъ фигурой этого падшаго ангела, любуясь бѣлизною ея открытой шеи, ея тревожно остановившимися на немъ чудными голубыми глазами съ слезинками на длинныхъ рѣсницахъ, ея лицомъ съ полуоткрытымъ, дѣтскимъ ртомъ и волнами бѣлокурыхъ волосъ, каскадомъ ниспадавшими на его грудь.

— Андрюшенька, милый мой, дорогой!.. Ну, прости меня, дорогой… больше этого не будетъ… Ты простилъ, да? Ну, взгляни на меня… вотъ такъ… улыбнись… радость моя… сердце мое.

Тяжелый вздохъ вырвался изъ груди Андрея. Боже, что дѣлала съ нимъ эта женщина! Словно стальною, гибкой сѣтью опутала она его своими чудными волнистыми волосами; онъ слышитъ ея горячее, страстное дыханье, слышитъ знакомый, душистый запахъ, который кружитъ голову, видитъ эти ласковые, то потухающіе въ истомѣ, то разгорающіеся страстью глаза, видитъ эти бѣлыя, эластическія руки съ маленькими, совсѣмъ какъ у дѣтей, пальчиками, руки, которыя крѣпко-крѣпко охватываютъ его шею и душатъ и туманятъ и лишаютъ его силъ. О, что сдѣлала съ нимъ эта женщина!

Андрей сидѣлъ неподвижно, тяжело дыша, уставившись глазами въ одну точку. Любовь и ревность мучили его. Ему хотѣлось крѣпко стиснуть Дуню въ объятіяхъ и цѣловать безъ счета, безъ конца, и въ то же время хотѣлось задушить, уничтожить ее.

— Милый, дорогой мой! — въ какомъ-то забвеніи шептала Дуня, пряча голову на его груди, — ну, зачѣмъ, зачѣмъ ты сердишься?.. А хочешь я тебѣ правду скажу? Хочешь? Только дай слово, что не будешь сердиться? Дашь? Да?

Она охватила его шею, пригнула голову, наклонилась къ уху, и прошептала:

— Я васъ обоихъ люблю!

Андрей попробовалъ ее оттолкнуть отъ себя, но она крѣпко уцѣпилась за шею, и смѣясь и заглядывая ему въ глаза, шептала:

— Только тебя больше! Гораздо, гораздо больше!.. Ты мой самый милый, самый дорогой…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Подъ вечеръ, передъ тѣмъ какъ идти въ «Венецію», Андрей зашелъ въ тотъ домъ, гдѣ жила Ѳеня и постучался въ черную дверь чиновничьей квартиры. Дѣвочка-няня открыла ему и впустила. Ѳени не было. Думая, что ее послали куда-нибудь недалеко, Андрей сѣлъ на табуретъ въ уголокъ кухни и сталъ дожидаться. Ѳеня все не приходила. Вдругъ дверь изъ комнаты отворилась и въ кухню вошла дочь чиновника — худая, желтая, какъ лимонъ, дѣвица, лѣтъ 20. Увидя Андрея, она тотчасъ же скрылась, а въ полураскрытую дверь выглянула любопытная физіономія другой дочери, дѣвочки лѣтъ 15, и уставилась на Андрея. Старшая дочь должно быть сообщила о приходѣ Андрея мамашѣ, и та не замедлила появиться на кухнѣ. Это была дебелая, толстая барыня съ большимъ носомъ и выразительными черными глазами.

Андрей всталъ и поклонился.

— Здравствуй, любезный, — сказала чиновница, — ты къ сестрѣ пришелъ?

— Къ сестрѣ-съ? отвѣчалъ Андрей.

— Ее у насъ нѣтъ! Мы ее отослали!

— За что-съ? пробормоталъ Андрей.

— За что? — взвизгнула чиновница, — а за то, что всѣ вы дряни, нестоящія дряни… Я ли о ней ни заботилась, я ли ни берегла ее… Я ли…

— Что-жъ она, согрубила вамъ, сударыня?

— Согрубила? Это бы еще что… Да, и согрубила, и вела себя скверно, и вообще она дрянь, дрянь!.. У меня дочери взрослыя!.. Я не позволю!.. Аполлоша!.. Аполлоша, поди сюда!..

Въ кухню вошелъ маленькій, сѣденькій старичокъ въ бухарскомъ халатѣ. Халатъ былъ ему длиненъ и онъ путался въ немъ, безпрестанно запахивая полы. Бѣжавшій за нимъ большой, рыжій котъ игралъ съ волочившимися по полу кистями.

— Что, что, матушка? Что случилось? пугливо спрашивалъ старичокъ.

— Вотъ объясни ему, пожалуйста! Это ее братъ, Ѳенькинъ!.. Пусть знаетъ, пусть знаетъ, какая она дрянь!.. кричала чиновница.

— Не волнуйся, Анюточка! Ради Бога, не волнуйся! Тебѣ вредно! уговаривалъ старичокъ, тихонько выпроваживая жену за дверь.

— Я ли ее не берегла, я ли не заботилась! И вотъ благодарность… Ахъ, дрянь, дрянь! Аполлоша, я не могу — мнѣ… мнѣ неловко… объясни ему! кричала чиновница.

— Да хорошо, хорошо, Господи! Уходи ты пожалуйста!

Старичокъ вывелъ наконецъ жену за дверь, плотно притворилъ ее, и вернувшись къ неудоумѣвавшему Андрею, въ задумчивости остановился передъ нимъ.

— Такъ ты братъ? спросилъ онъ, щуря на Андрея слезящіеся глаза.

— Да-съ, братъ.

— Гм! Братъ, говоришь?

— Братъ.

— Родной?

— Родной.

— Гм! Мы ее… т. е. твою сестру того… отослали… Да!..

— За что-же-съ?

— Нельзя! — категорически заявилъ старичокъ, разставивъ руки и прнэтомъ распустивъ полы халата, которыя, однако, тотчасъ же подобралъ, — нельзя, любезный! Неприлично стала себя вести… Просто скверно стала себя вести… Гм! Да! Деньщикъ у ней тутъ какой-то завелся… Нельзя, нельзя, любезный! У меня дочери взрослыя, сохрани Богъ, понимаешь, сохрани Богъ войдутъ и вдругъ, что же? Деньщикъ! Солдатъ! Гм! Нельзя.

— Давно она ушла? — спросилъ Андрей.

— Дня четыре!.. Гм! Да… Нѣтъ съ нею нужно строго! (Старичокъ погрозилъ пальцемъ). Ухъ, какъ строго!.. Ее… знаешь-ли что, любезный, ее-бы нужно того!.. (Старичокъ сдѣлалъ энергическій жестъ сѣченія). Да хорошенько, хо-ро-шень-ко!.. Гм! А? Какъ ты думаешь?

— Не знаю-съ. Родители разсудятъ! отвѣчалъ Андрей.

— Родители? А! Прекрасно, прекрасно!.. Д-да! Моя супруга Анна Спиридоновна очень, очень разстроена…

— Прощенья просимъ! — поклонился Андрей и пошелъ къ двери.

— Прощенья! Гм!.. Ахъ, да, да!.. Прощай, прощай!.. Такъ ты, смотри, того… хорошенько-бы, хорошенько!.. А!

Андрей вышелъ на лѣстницу, а старичокъ торопливо накинулъ на дверь крюкъ.

— Ты не сестру-ли ищешь? — окликнулъ у воротъ Андрея дворникъ Антонъ.

— Сестру!

— Вонъ, ступай, въ подвалъ! Отсюда налѣво. Она у чухонца уголъ сняла.

Андрей спустился въ подвалъ, придерживаясь въ темнотѣ руками за ослизшія отъ сырости стѣны, нащупалъ дверь, обитую рогожей, толкнулъ ее и очутился въ темномъ корридорчикѣ. Пахло сыростью и махоркой. Изъ корридора прямо видна была большая комната и въ ней, у окна, спиною къ двери на обрубкѣ дерева сидѣлъ лысый человѣкъ въ грязной ситцевой рубахѣ и расколачивалъ кусокъ кожи. При входѣ Андрея, лысый человѣкъ обернулся и тотчасъ-же снова принялся за работу.

— Ѳеня… Ѳедосья Никитишна у васъ живетъ? — спросилъ Андрей, входя въ комнату.

— Н-не снаю! — сквозь зубы отвѣтилъ сапожникъ, — спроситъ мой шина…

— Она недавно переѣхала…

— Спроситъ шина! — прикрикнулъ на Андрея чухонецъ и такъ яростно стукнулъ молоткомъ по доскѣ, на которой лежала кожа, словно это была не кожа, а голова надоѣдливаго гостя.

— Андрюша, или сюда! послышался изъ сосѣдней съ комнатой кухни голосъ Ѳени, — я здѣсь.

Андрей вошелъ въ крошечную кухню, въ одномъ углу которой, отгороженномъ занавѣской, сидѣла Феня.

— Садись, Андрюша, на тубаретъ! — предложила Ѳеня, подставляя брату табуретъ, на которомъ сидѣла, а сама пересаживаясь на кровать.

— Ладно, сяду! — отвѣчалъ Андрей, осматриваясь. — Съ новосельемъ, сестрица!

Въ голосѣ его звучала иронія. Глаза сердито смотрѣли на сестру.

— Что-жъ, коли они такіе капризные! — отвѣчала Ѳеня, — никуда не пускаютъ да никто не смѣй приходить! Что-жъ!..

— Такъ, такъ!.. Давно-ли, до гостей охоча стала? Прежде господа были хорошіе, а теперь худы стали?

Ѳеня, потупившись, молчала.

— Прежде гостей никакихъ не бывало, а теперь и гости завелись? Такъ, такъ! — продолжалъ Андрей

— Какіе были, тѣ и остались? — съ легкимъ раздраженіемъ въ голосѣ отвѣчала Ѳеня.

— Новый прибавился! Первый подлецъ!..

— Не первый, не послѣдній! — отвѣчала та.

Андрей съ удивленіемъ посмотрѣлъ на сестру. Въ ея взглядахъ, въ манерѣ держать себя, даже въ ея отрывистыхъ, смѣлыхъ рѣчахъ было что-то новое, что поразило его. Не была она уже прежняя робкая, немного наивная Ѳеня, что-тосамоувѣренное проглядывало въ ней. Андрей думалъ, что стоитъ только ему появиться, стоитъ заговорить съ сестрой, какъ начнутся слезы, жалобы на обидчика, раскаянье въ содѣянномъ, словомъ будетъ повтореніе того, что было тамъ, у ограды церкви Іоанна Предтечи; но онъ сильно ошибся: съ Ѳеней произошелъ переломъ, она смотрѣла не наивной, неопытной дѣвушкой, а женщиной, и, видимо, сознательно шла по избранной дорогѣ.

— Что-жъ ты теперь будешь дѣлать? — спросилъ Андрей, глядя въ сторону.

— На фабрику буду ходить… на табачную. Съ будущей недѣли обѣщались взять.

— А въ деревню не поѣдешь?

— Чего мнѣ въ деревнѣ дѣлать?..

— Что-жъ ты съ нимъ связалась?

— Съ кѣмъ?

— Да съ этимъ… деньщикомъ?

— Кто тебѣ сказалъ?

— Баринъ… чиновникъ сказалъ.

— Сказалъ, такъ и ладно.

— «Хорошенько-бы», — говоритъ, «ее… того… посѣчь!»

— Его-бы высѣчь, стараго пса! Самъ проходу не давалъ! Старый чортъ!.. Нако-ея!

«Ахъ, Ѳеня, Ѳеня»! — подумалъ Андрей, но не сказалъ ничего, а сталъ разглядывать аляповатый рисунокъ ситцевой, грязной занавѣски.

— Ну, я пойду! — сказалъ онъ, вставая, — а хорошо онъ тогда вывернулся, нечего сказать!.. Попался-бы онъ мнѣ тогда, я-бъ его попотчивалъ. А выходитъ, что напрасно!.. Приводись теперь, пожалуй, заступаться станешь… Вотъ вы какія…

— Приходи, Андрюша, когда свободно! Не забывай! — говорила Ѳеня, провожая его въ темный корридоръ.

— Брось, Ѳеня! Не будетъ проку! Пропадешь ты съ нимъ — тихо сказалъ Андрей.

Здѣсь, въ этомъ темномъ, пропитанномъ запахомъ махорки корридорѣ, такъ больно сжалось его сердце, такъ жаль ему стало сестры, что онъ готовъ былъ тотчасъ взять ее за руку и увести отсюда. Но куда-бы онъ ее увелъ?..

— Я и такъ!.. — отвѣчала та и всхлипнула, — приходи-же, Андрюша, смотри!..

Андрей только махнулъ рукой, вышелъ на улицу и пошелъ по направленію къ Садовой. На душѣ его было тяжело. Въ портерной, куда онъ зашелъ по пути выпить бутылку пива, онъ предался мрачнымъ мыслямъ. Имѣлъ-ли онъ право винить сестру за ея любовь къ Виктору, когда онъ самъ полюбилъ, и кого-же? А что, какъ Викторъ окажется вдругъ хорошимъ человѣкомъ и, окончивъ службу, женится на Ѳени? Этого трудно ожидать, но это можетъ еще случиться, — а вотъ Дуня не перемѣнится, и жениться на ней нельзя. Нѣтъ, нельзя! Она также это понимаетъ и хочетъ только, чтобы онъ ее любилъ такъ, какъ любитъ теперь. Но ее и любить нельзя. Какъ любить женщину, которая любитъ всѣхъ?

Одна мысль объ этомъ уже приводила Андрея въ дрожь. Съ цѣлью разсѣянія и приведенія мыслей въ порядокъ, Андрей потребовалъ вторую бутылку пива, взялъ иллюстрированную газету, принялся разсматривать картинки, потомъ читать, но картинки его не интересовали, а въ чтеніи онъ ничего не понималъ. Образъ Дуни, во всей ея грѣховной, соблазнительной красотѣ носился передъ глазами Андрея и манилъ его возбужденіемъ страстныхъ желаній…

XII.

Наступила вторая половина мая. Противъ обыкновенія погода была теплая и среди петербуржцевъ началось дружное, великое переселеніе на дачи. По улицамъ то и дѣло тянулись возы, нагруженные домашнимъ скарбомъ, съ кухарками, цвѣтами и дѣтскими колясками, — неизбѣжнымъ идиллическимъ элементомъ жизни петербуржца средняго круга, — на самомъ верху. Городъ замѣтно пустѣлъ. Но зато за городомъ жизнь оживала и начинала бить ключемъ. Одно за другимъ открылись загородныя увеселительныя заведенія — притонъ жуировъ — и, въ странномъ полусвѣтѣ бѣлыхъ ночей, по Каменноостровскому проспекту и обѣимъ набережнымъ Малой Невы на эгоисткахъ и въ коляскахъ мелькали блѣдныя лица кутилъ.

И «Венеція» тоже перешла на лѣтнее положеніе, вся особенность котораго заключалась въ томъ, что въ трактирѣ выставлены были рамы и открытъ балконъ, немедленно обтянувшійся въ парусину съ кумачевыми, красными фестонами.

Безсмѣнно находясь при своихъ трехъ столикахъ, Андрей томился и изнывалъ. Онъ уже давно забылъ мечтать о побывкѣ въ деревню, о совмѣстной «по закону» жизни съ Дуней, — все это какъ-то рухнуло само собой, не возбудивъ въ немъ даже особеннаго сожалѣнія. Онъ втянулся въ жизнь, которую велъ, и находилъ, что отлично можетъ обойтись безъ деревни, всѣ связи съ которой были порваны послѣ того, какъ онъ, однажды, поссорился и даже чуть не подрался съ дядей, попробовавшимъ упрекнуть его въ лѣности и дурномъ поведеніи. Всѣ интересы его лежали теперь въ той полутрактирной, полууличной жизни подонковъ столицы, живущихъ Богъ знаетъ какъ, Богъ знаетъ на какія средства, цивилизующихся при посредствѣ усерднаго чтенія мелкихъ, уличныхъ листковъ и постепенно всасывающихъ въ себя язву культурнаго отстоя.

Андрея томило то странное, болѣзненное чувство къ Дунѣ, которое онъ считалъ еще любовью, но въ которомъ и тѣни не было прежней любви, а была одна злоба обладанія. Ихъ встрѣчи были тяжелы и походили на встрѣчи враговъ, до того сурово, недоброжелательно, — въ особенности Андрей — смотрѣли они другъ на друга; ихъ бесѣды носили инквизиторскій характеръ допросовъ съ одной и жалкихъ оправданій съ другой стороны, затѣмъ быстро наступалъ моментъ какого-то дикаго, хмельного чада, когда они въ порывѣ страсти бросались другъ другу въ объятія и расходились полные взаимнаго недовѣрія, подозрѣнія и лжи.

Дуня еще любила въ Андреѣ свой неосуществившійся идеалъ душевной чистоты и непорочности чувствъ, Андрей и ненавидѣлъ въ ней и любилъ вмѣстѣ только одну ея грѣховную красоту. Произошло совершенно обратное тому, что было вначалѣ, когда Дуня внезапно влюбилась въ молодого человѣка за его красивое, смуглое лицо и черныя, вьющіяся кудри, а тотъ полюбилъ въ ней то, чего не было, — ея чистую, непорочную душу. Теперь, когда все обнаружилось и оба они оказались разочарованными, каждый мучилъ другого и втайнѣ мучился самъ сознаніемъ своей ошибки.

И все-таки, Дуня, — въ силу ли присущаго всѣмъ женщинамъ упрямства или способности къ идеализаціи чувствъ любимаго человѣка, — еще надѣялась, еще вѣрила въ Андрея и чѣмъ грубѣе, чѣмъ жестче онъ съ нею обращался, тѣмъ съ большей покорностью и какой-то нѣжной, чисто материнской лаской выносила его оскорбленія. «Пусть, пусть, думала она, — такъ мнѣ и надо! Прибьетъ, и то вытерплю! Сердится, бранится, поноситъ меня всячески, — значитъ любитъ, хочетъ, чтобы я другой сдѣлалась!.. А развѣ это не дороже всего на свѣтѣ»?

Дѣйствительно, никто изъ друзей Дуни, не исключая Владиміра Петровича, не обращался съ нею такъ, какъ Андрей. Это были, какъ казалось Дунѣ, холодные, спокойно разсчетливые, ничего не чувствовавшіе люди. Съ ними можно было весело провести время, посмѣяться, поговорить о чемъ угодно, но только не серьезно, не о томъ, что на душѣ. Такихъ рѣчей они, какъ будто, не понимали и не хотѣли слушать, такія рѣчи становились для нихъ «скучными» и они грубо, безъ стѣсненія, требовали перемѣнить разговоръ.

Конечно, у каждаго изъ нихъ были свои горести и печали, — иначе зачѣмъ же они съ такимъ упорствомъ отчаянія, какъ Владиміръ Петровичъ, искали забвенія въ кутежахъ; конечно, всѣ эти люди были тоже вышиблены изъ колеи и метались въ пустынѣ, но, тѣмъ не менѣе, никому изъ нихъ и въ голову не могло придти подѣлиться своимъ горемъ и поискать участія у этой хорошенькой, пустенькой дѣвушки, у этого «мотылька», по остромному выраженію Владиміра Петровича. «Мотылекъ» долженъ былъ выносить всю участь, всѣ обидныя послѣдствія такого къ нему отношенія… Кому какое было дѣло, что и этотъ «мотылекъ» могъ любить искренно, страдать отъ попранія человѣческихъ чувствъ, терзаться въ исканіяхъ любящей, сочувствующей души? Вѣдь это былъ «мотылекъ», и только…

Андрей томился невозможностью каждый день, каждый часъ находиться при Дунѣ и ревниво слѣдить за тѣмъ, куда она вышла, откуда пришла, съ кѣмъ встрѣтилась, съ кѣмъ говорила. Мысль о томъ, что въ то время, когда онъ стоитъ при своихъ столикахъ, — какъ каторжникъ прикованный ногою къ тачкѣ, — Дуня разодѣтая, веселая, проводитъ въ обществѣ кого-нибудь другого, — сводила его съ ума. Въ каждую свободную минуту онъ торчалъ у окна, или выходилъ на балконъ и оттуда ревнивыми глазами слѣдилъ за проходившими по улицѣ женщинами въ безумной надеждѣ увидѣть между ними Дуню. Но Дуни не было, и Андрей, угнетенный духомъ и скучающій, отходилъ въ свой уголъ, вынималъ спрятанный за органомъ затасканный томъ романа Борна — «Тайны Мадридскаго Двора», и насыщалъ свое и безъ того взволнованное воображеніе картинами романическихъ похожденій королевы Изабеллы и маршала Серрано.

Если случалось, что Провъ Степанычъ посылалъ его куда-нибудь по дѣлу, Андрей забѣгалъ сперва на Екатерингофскій, въ знакомую квартиру, и когда Дуни не было дома, самымъ подробнѣйшимъ образомъ допытывался у хозяйки: куда она ушла, одна, или съ кѣмъ-нибудь, не приходилъ-ли кто къ ней, не было-ли записокъ, писемъ, посланныхъ и проч.

По вечерамъ, утомленный службой, измученный душевными тревогами, онъ впадалъ въ такое возбужденное состояніе, что оно становилось замѣтнымъ даже для другихъ; онъ, какъ будто, все куда-то торопился и въ этой, своей нервной торопливости дѣлалъ промахи, которые почтенный Провъ Степанычъ не упускалъ случая класть на вѣсы оцѣнки качествъ «образующагося» новаго слуги. То Андрей перепутаетъ заказъ на кушанье и его приходится нести обратно, на кухню, то подастъ не то вино, какое спрашивали, то собьется въ разсчетѣ на маркахъ, то, въ поспѣшности, побьетъ посуду, за которую невозмутимо аккуратный Провъ Степанычъ тотчасъ-же наставитъ ему на грифельной доскѣ гіероглифовъ, переведетъ ихъ на бумажку и затѣмъ вычтетъ изъ получаемаго имъ шестирублеваго жалованья.

И все время весь онъ — одно воплощенное ожиданіе… Вотъ придетъ Дуня, онъ опять увидитъ ея бѣлокурую головку, услышитъ ея ласковую рѣчь, заговоритъ съ ней, и въ короткихъ, постоянно прерываемыхъ словахъ, подъ звуки ревущаго оркестріона, стука ножей и стакановъ, скажетъ ей, какой адъ у него въ душѣ!

Но Дуня не приходитъ, Дуня далеко, Богъ вѣсть гдѣ и съ кѣмъ она теперь, а вечеръ длится, длится безъ конца… И, отуманенный трактирной сутолокой, измученный напрасными ожиданіями, сбитый съ толку ошибками и гіероглифами Прова Степаныча, уставшій, измученный и тѣломъ и душою, Андрей урывками забѣгаетъ въ одну изъ боковыхъ комнатъ, гдѣ стоитъ посудный шкафъ, и, во мракѣ, въ компаніи съ старымъ красноносымъ слугою Филькой, пьетъ водку прямо изъ бутылки, «кладетъ губы на стекло», какъ, не безъ остроумія, выражается Филька.

Туманъ въ головѣ, ноющая, грызущая тоска на сердцѣ, а время длится, длится безъ конца, и посѣтители, словно издѣваясь надъ Андреемъ, гоняютъ его, по пустякамъ, къ буфету, на кухню, и заставляютъ безпрестанно «ставить машину», щемящіе звуки которой еще пуще надсаждаютъ сердце Андрея. О, какое мученіе, какая каторга!

И ночью, когда всѣ разойдутся, трактиръ запрутъ, погаситъ огни, когда утомленные дневной бѣготней слуги пойдутъ въ грязную, темную каморку — представляющую изнанку того дешеваго, бьющаго въ насъ «приличія» въ видѣ бронзовыхъ люстры, олеографій и дрянной позолоты, украшающихъ казовыя комнаты трактира, — и, снявши фраки, лягутъ на свои жесткіе сѣнники, — даже ночью Андрей не находитъ желаннаго отдыха и покоя… Вотъ онъ лежитъ съ открытыми глазами, смотритъ на огонь повѣшенной на стѣну жестяной лампочки, переводитъ взглядъ на фигуры спящихъ вдоль стѣнъ товарищей и мысли, одна другой мрачнѣе, бѣгутъ и переплетаются въ его одурманенной головѣ.

Иногда онъ задумывается о томъ, какъ попалъ сюда, въ этотъ трактиръ, зачѣмъ онъ здѣсь… Онъ искалъ заработка и самъ выбралъ должность трактирнаго слуги. Почему-же такъ понравилась ему эта служба? Ему казалось, что она самая легкая изъ всѣхъ. Это общее мнѣніе, и земляки, навѣрное, завидуютъ ему. Эка штука, — служить гостямъ! Да еще въ теплѣ, да въ сытости. Это не то, что крестьянская работа, отъ которой всякій, при малѣйшей возможности, бѣжитъ безъ оглядки. Такъ бѣжалъ и онъ, будучи еще шестнадцати лѣтъ, я поступилъ въ лавочку, въ подручные теткѣ. Тамъ и работы было меньше, и работа была веселая: все время на народѣ, весь день около тебя люди толкутся, новости разсказываютъ. Того-же захотѣлось ему и здѣсь. Но тутъ его, какъ звѣря въ клѣтку, посадили въ душныя комнаты, приковали къ тремъ ненавистнымъ столикамъ и заставили безропотно выносить издѣвательства и глумленія пьяныхъ гостей. А главное, то, что онъ не можетъ видаться съ Дуней такъ часто, какъ-бы хотѣлось. Проходятъ нѣсколько дней, недѣли, пока ему, наконецъ, удается вырваться изъ этого омута и придти къ ней на часъ, много на два. Какъ она живетъ, что дѣлаетъ въ теченіе этого времени, — онъ ничего не знаетъ и мучится сомнѣніями.

Что дѣлать? Уйти, сбѣжать отсюда! Куда? Къ ней! Но что-же онъ будетъ дѣлать около нея. Нужно имѣть какой-нибудь заработокъ, иначе на какія средства жить. Или бросить все, забыть Дуню (можно-ли ее забыть?), бросить ее и уйти, скрыться куда-нибудь? Въ монастырь уйти? Да, это было-бы хорошо. Тамъ жизнь спокойная, тамъ можно молиться, а въ молитвѣ покой и спасеніе.

И въ воображеніи Андрея рисуется тихая монастырская жизнь гдѣ-нибудь въ далекомъ-далекомъ скиту, среди непроходимыхъ, дремучихъ лѣсовъ, въ одномъ изъ тѣхъ скитовъ, о которыхъ ему еще мальчикомъ случалось читать въ книжкахъ. Тамъ монахи старые, даже ветхіе, съ длинными сѣдыми бородами, тамъ жизнь проходитъ въ трудѣ и молитвѣ, туда не достигаютъ ни злоба, ни волненія міра, тамъ одна тихая, святая благодать.

Но, нѣтъ, развѣ можетъ молиться его смятенная душа, развѣ можетъ онъ молиться такъ, какъ тогда въ Казанскомъ соборѣ, когда былъ готовъ обнять, цѣловать весь свѣтъ, когда такъ чисты были его помыслы, когда сама Дуня была не той, не теперешней Дуней, на которую онъ смотритъ съ такою ненавистью и такою любовью вмѣстѣ!.. «Куда-же, куда дѣваться?» шепчетъ Андрей въ тоскливомъ томленіи, заламывая надъ изголовьемъ руки и прислушиваясь невольно къ тихимъ, едва уловимымъ звукамъ ночи.

Что-то шелеститъ тамъ въ углу… Что это?.. Сквозь мѣрное дыханіе товарищей этотъ шелестъ слышенъ такъ отчетливо, ясно. Да, это тараканы… Они собрались одной дружной семьей въ тепломъ углу и, въ кучкѣ, шевеля усиками, сообщаютъ другъ другу событія дня. Можетъ быть они, какими-нибудь путями, узнали сокровенныя тайны Дуни и нарочно шелестятъ о нихъ такъ тихо, чтобы онъ не подслушалъ. Но имъ не обмануть его, онъ узнаетъ самъ, да, узнаетъ сейчасъ-же… Наскоро набросивъ на себя что попало, вотъ онъ бѣжитъ, задыхаясь, по какимъ-то длиннымъ, совершенно неизвѣстнымъ ему улицамъ, и вдругъ на поворотѣ сталкивается съ Дуней. Она щегольски одѣта, надушена, и, кажется, даже нарумянена…. «Дуня, это ты?» — спрашиваетъ онъ, весь трепеща отъ радости встрѣчи, и отъ ревнивой мысли, что она идетъ куда-то, куда — ему неизвѣстно. — «Да, я! отвѣчаетъ Дуня, — а ты меня не узналъ? Ха, ха, ха!» Его смущаетъ, его коробитъ этотъ рѣзкій, звенящій смѣхъ, котораго онъ въ ней не любитъ. — «Куда? Куда ты идешь?» грубо спрашиваетъ онъ, какъ тогда, при первомъ появленіи ея въ «Венеціи». Она долго и задумчиво смотритъ на него. Какъ прекрасенъ грустный, задумчивый взглядъ ея свѣтлыхъ, голубыхъ глазъ! Онъ напоминаетъ то раннее утро, когда они вернулись послѣ заутрени, и Дуня сидѣла на подоконникѣ, а потомъ подошла и, взявши его за голову, поцѣловала. — «Развѣ не знаешь, отвѣчаетъ Дуня, — я иду вѣнчаться!…» Ему сразу становится яснымъ, кто ея женихъ. Это онъ, онъ его разлучникъ, этотъ бѣлокурый художникъ, этотъ ненавидимый имъ человѣкъ, который стоитъ у него на дорогѣ. — «Дуня! вскрикиваетъ онъ, — за что, за что, Дуня! Пожалѣй меня! Ахъ, Дуня, Дуня!» И онъ чувствуетъ, что плачетъ горькими, безотрадными слезами. — «Всѣхъ васъ жалѣть — много будетъ!» отвѣчаетъ Дуня, и опять этотъ рѣзкій, звенящій, какой-то разнузданный смѣхъ…

…. Въ полутемной, душной каморкѣ по прежнему горитъ жестяная лампочка. Тараканы собрались на стѣнѣ вокругъ горѣлки и, бесѣдуя между собою, медленно поводятъ усиками. Черезъ закопченый потолокъ легла какая-то уродливая тѣнь, а тамъ внизу, на койкахъ, видны спящія тяжелымъ, удушливымъ сномъ разметавшіяся фигуры товарищей. Что это? На подушкѣ мокрое пятно? Должно быть слезы… Да, онъ плакалъ во снѣ, плакалъ по Дунѣ, по своей первой любви… Неужели все пропало, неужели Дуня…

Въ какомъ-то дикомъ озлобленіи онъ быстро поднимается и садится на кровать. Что онъ хотѣлъ сдѣлать? Одѣться и потихоньку побѣжать къ ней. Посмотрѣть дома-ли она, какъ спитъ, только взглянуть одинъ, всего одинъ разъ и бѣжать обратно. Нѣтъ, этого не нужно дѣлать. Безполезно и невозможно. Ночь, все заперто, ему не достучаться, ему не отворятъ, не пустятъ его. Такъ что-же, Господи, что нужно сдѣлать?…

И какой-то тихій, вкрадчивый, словно исходящій изъ глубины его нутра, — голосъ шепчетъ ему: убить… убить!..

— Дуню убить? спрашиваетъ самъ себя Андрей, словно не вѣря, не желая вѣрить тому, что шепнулъ ему сейчасъ этотъ тихій голосъ, — а?

Онъ долго и вдумчиво, все продолжая сидѣть на койкѣ, смотритъ въ упоръ на закопченые обои стѣны, смотритъ на группу таракановъ, а тѣ шевелятъ усиками въ тактъ, какъ-бы подтверждая «да, да, да…»

Съ койки, гдѣ спитъ Филька, раздается медлительный, болѣзненный стонъ. Андрей вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ, и, опустившись на подушку, притягиваетъ къ подбородку одѣяло. Но и подъ нимъ онъ чувствуетъ, какъ весь дрожитъ, какъ холодѣютъ и трясутся его руки и ноги, и щелкаютъ зубы. «Страшно, страшно! Господи, спаси и помилуй, отврати, Господи, отъ меня дурныя мысли!»

И, шепча молитву, онъ незамѣтно засыпаетъ въ то время, когда блѣдный разсвѣтъ уже начинаетъ заглядывать въ узкое, запыленное окошко и когда до того времени, какъ мальчикъ начнетъ будить всѣхъ, остается какихъ-нибудь два часа.

Послѣ одной изъ такихъ мучительныхъ ночей Андрей поднялся совершенно обезсиленнымъ и полубольнымъ. Въ головѣ его еще не успѣли улечься впечатлѣнія сновъ, ночныхъ думъ и страховъ, всего его ломало послѣ выпитой съ вечера водки; онъ не въ силахъ былъ сообразить самыхъ простыхъ вещей. Вмѣстѣ съ товарищами онъ принялся за уборку комнатъ. Дѣло не спорилось въ его рукахъ; онъ вяло переходилъ изъ одного угла въ другой, изъ одной комнаты въ другую, медленно перетиралъ мебель, накрывалъ столики салфетками и, ставя по серединѣ большого стола сервировку, уронилъ горчичницу.

Провъ Степанычъ, свѣжій, степенный и разсудительный, стоялъ на своемъ посту и съ обычнымъ глубокомысліемъ на лицѣ читалъ газету. При звукѣ упавшей горчичницы онъ дрогнулъ одной лѣвой бровью, солиднымъ движеніемъ отложилъ газету и крикнулъ:

— Ну, кто это тамъ? Съ утра бить начинаете? Экіе обломы!

— Это я! отвѣчалъ Андрей, — горчичницу уронилъ.

— Такъ и зналъ! Кто-же больше! Ты у насъ одинъ за всѣхъ посуду бьешь.

— Я не разбилъ! мрачно возразилъ Андрей.

Провъ Степанычъ, неоднократно ловившій Андрея на пьянствѣ и ждавшій только случая, чтобы придраться къ парню, сурово посмотрѣлъ въ его сторону и проворчалъ:

— Поговори еще! Руки-то дрожатъ, небось…

— Я не разбилъ! возвысилъ голосъ Андрей, — посмотрите сами!

— Молчать! Чего ты на меня кричишь! Прохвостъ!.. громовымъ голосомъ крикнулъ буфетчикъ.

— Чего лаетесь!

— Ахъ ты, пьяница подлая! Разсчета захотѣлъ!.. крикнулъ, выходя изъ себя, буфетчикъ.

— Чего привязываетесь-то зря!

— Зря? Я зря? Да я съ тобой и разговаривать-то не хочу, слышишь? Съ такой дрянью, прохвостомъ! Разсчета захотѣлъ?

— Чего разсчетомъ-то грозишь! крикнулъ побѣлѣвшій отъ злости Андрей, — давай, коли такъ! Эка невидаль!

Провъ Степанычъ хотѣлъ что-то крикнуть, но вдругъ захлебнулся отъ негодованія, поднялъ руки, забрызгалъ слюной и выбѣжалъ изъ-за стойки на кухню.

Андрей стоялъ, безучастно глядя черезъ окно на улицу. Собравшіеся вокругъ товарищи совѣтовали ему помириться съ буфетчикомъ; Филька юлилъ больше всѣхъ и съ подлой гримасой на бритомъ лицѣ настаивалъ, чтобы Андрей просилъ прощенія. Андрей молча продолжалъ смотрѣть въ окно. Лицо его было относительно спокойно, только вдоль щекъ по временамъ пробѣгала легкая судорога.

Провъ Степанычъ вернулся за стойку, порылся въ ящикѣ, досталъ какія-то записи, что-то подсчиталъ на грифельной доскѣ и вынулъ двѣ рублевыя бумажки.

— Поди сюда! сказалъ онъ, грозно посмотрѣвъ въ сторону Андрея, — получи разсчетъ! Эй, ты!

Андрей протянулъ руку къ бумажкамъ, но Провъ Степанычъ отдернулъ свою руку.

— Тутъ вычетъ есть! сказалъ онъ, взглянувъ на записи, — на сапоги просилъ три рубля, вѣрно? Просилъ?

— Вѣрно! подтвердилъ Андрей.

— То-то! Грубіянъ!.. Двѣ тарелки разбилъ да чайникъ — шесть гривенъ! Вѣрно?

— Разбилъ.

— Да четыре стакана — двадцать четыре копѣйки! Эка, деревенщина, что посуды набилъ! Обломъ!

— Ладно! возразилъ Андрей.

— «Ладно!» Вамъ все ладно! Обломы! Получай два рубля шестнадцать копѣекъ. За отмѣтку самъ заплатишь, это до меня не касается! Получай! На!

— А паспортъ? спросилъ Андрей, принимая деньги.

— У дворника получишь. Ему передамъ! Нужно еще послѣ тебя ревизію сдѣлать.

Андрей вспыхнулъ, но ничего не сказалъ.

— Вотъ такъ народецъ! заговорилъ въ пространство Провъ Степанычъ, — въ деревнѣ щи лаптями хлебаетъ, съ голоду пухнетъ, а дорвется до петербургскихъ хлѣбовъ, ему и трава не рости! Сейчасъ грубить, пить, гордыбачить!.. Экой, подлый народъ! Тьфу! Деревенщина!.. Скоты!

Провъ Степанычъ съ достоинствомъ сплюнулъ въ сторону и обратился къ Андрею:

— Чего стоишь? Собирай свои потроха да и маршъ! На твое мѣсто другой есть! Живо!

Провъ Степанычъ отвернулся съ выраженіемъ полнѣйшаго презрѣнія и негодованія, и когда онъ всталъ къ Андрею спиной, казалось негодовалъ даже его гладко прилизанный затылокъ и красная, вся въ толстыхъ складкахъ, шея. Негодовалъ на грубое поведеніе Андрея и деревянный капельмейстеръ, приподнявшій въ угрожающемъ положеніи палочку и сердито скосившій глаза. Жалѣли Андрея только товарищи: каждый изъ нихъ сознавалъ, что въ недалекомъ будущемъ любого изъ нихъ можетъ постигнуть та-же участь, то-же безпріютное, полуголодное существованіе, которое предстояло этому, нынѣ вполнѣ «образовавшемуся» человѣку.

XIII.

Собравъ въ узелокъ все свое немудреное имущество и выйдя изъ трактира, Андрей почувствовалъ себя на полной волѣ. Теперь онъ вполнѣ располагаетъ собою, можетъ дѣлать что пожелаетъ, идти куда хочетъ, и нѣтъ надъ нимъ больше хозяина; теперь онъ самъ себѣ хозяинъ. Незамѣтно для себя онъ пошелъ по Садовой, потомъ повернулъ на Екатерингофскій и позвонился у дверей Дуниной квартиры. Ему отворила хозяйка и сообщила, что Дуня отправилась въ рынокъ за работой. Это сообщеніе навело его на мысль о пріисканіи для себя какой-нибудь работы или службы. Полученные имъ въ разсчетъ два рубля скоро всѣ выйдутъ, и тогда что-же онъ будетъ дѣлать, гдѣ жить? Необходимо теперь-же начать искать.

Андрей снова вспомнилъ о своихъ землякахъ-мѣшечникахъ и рѣшилъ тотчасъ-же отправиться въ Телѣжную. По дорогѣ онъ разсудилъ, что такъ какъ торопиться особенно не къ чему — можно зайти чего-нибудь перекусить, и зашелъ въ закусочную, гдѣ заказалъ себѣ порцію щей. Соленыя, жирныя щи очень скоро обнаружили свое дѣйствіе, вызвавъ страшную жажду, для удовлетворенія которой нужно было зайти въ портерную. Изъ портерной, гдѣ Андрей выпилъ три бутылки пива, его потянуло освѣжиться и онъ забрелъ въ Юсуповъ садъ, гдѣ просидѣлъ часа два на скамейкѣ, грызя подсолнухи и смотря, какъ рѣзвятся дѣти. Оттуда онъ попалъ на Марсово поле и долго, стоя въ кучкѣ такихъ-же какъ онъ безмѣстныхъ праздношатаевъ, глазѣлъ на ученье солдатъ. Молодецкая выправка, ровный, твердый шагъ, быстрые и ловкіе ружейные пріемы восхитили его и онъ готовъ былъ тотчасъ-же, не дождавшись срока, идти въ солдаты. Но тутъ опять вспомнилась Дуня, къ воспоминанію о ней примѣшалось чувство ревности, и Андрей, омраченный духомъ, пошелъ въ Телѣжную улицу. Къ Дунѣ онъ намѣревался явиться на другой день, безъ узелка, — съ которымъ онъ почему-то не хотѣлъ, чтобы она его видѣла, — и съ тѣмъ, чтобы непремѣнно объявить ей, что у него другое мѣсто.

Земляки Андрея, женатые и холостые, всѣ вмѣстѣ занимали квартиру въ три большія комнаты, съ кухней, въ подвальномъ помѣщеніи полуразрушеннаго деревяннаго дома, заднимъ фасадомъ своимъ примыкавшаго къ обширному пустырю, пересѣченному кое-гдѣ небольшими огородными участками. Четыре ветхія, полусгнившія ступеньки спускались въ сѣни, заставленныя всевозможной рухлядью въ видѣ какихъ-то бочекъ, корзинъ, корытъ и лоханей. Изъ сѣней обитая свѣжей рогожей дверь вела въ большую кухню съ русской печью, около которой, въ моментъ появленія Андрея, копошилась баба съ ребенкомъ на рукахъ.

— Здравствуйте! — сказалъ Андрей, входя, — Богъ въ помочь!

— Здравствуйте! — отвѣчала баба, приглядываясь въ полумракѣ кухни къ Андрею и не сразу узнавая его, — вамъ чего?

— Хозяева дома?

— Нѣтути! Мочалу повезли. Иринархъ дома.

— Кого тамъ! — крикнулъ изъ сосѣдней большой комнаты мужской голосъ, въ которомъ Андрей узналъ голосъ дряхлаго старика Иринарха.

Андрей не долюбливалъ его и въ свою очередь не пользовался симпатіей Иринарха, который придерживался строгихъ правилъ старины, не пилъ, не курилъ и не любилъ, когда это дѣлали другіе.

— Здорово, дѣдушка! — привѣтствовалъ Андрей старика, входя въ комнату.

— Здорово! Садись! — сказалъ старикъ.

Самъ онъ сидѣлъ на полу, окруженный старыми грязными мѣшками и, пользуясь слабымъ свѣтомъ, проникавшимъ сквозь единственное, выходившее во дворъ запыленное окно, при помощи огромной иглы и суровскихъ нитокъ, ставилъ заплаты на дырявые мѣшки.

Наступило молчаніе. Старикъ погрузился въ свою работу; Андрей сидѣлъ, осматриваясь по сторонамъ. Лучъ солнца заглянулъ въ окно и въ узкой полоскѣ свѣта, пересѣкавшей комнату, столбомъ закружилась сѣроватая пыль. Пыли, вообще, было такъ много, что Андрей, пришедшій съ воздуха и не освоившійся еще съ атмосферой, началъ чихать.

— Что слышно? — спросилъ старикъ, поднимая на Андрея безцвѣтные, глубоко запавшіе въ орбиты глаза, — какъ служишь?

— Какъ служу! Сегодня разсчетъ взялъ! — отвѣчалъ Андрей.

— Что-же такъ? Не понравилось?

— Да. Не понравилось.

— Служба тяжелая?

— Служба — одно слова каторжная! День деньской на ногахъ. Хуже этой службы, кажись, не бываетъ.

— Бываетъ, парень, бываетъ, — покачалъ головой старикъ, — такія-ли бываютъ! Что дѣлать, привыкать надо! Вонъ вы, молодежь, изъ деревни бѣгаете, думаете въ Питерѣ ни вѣсть какая сласть! На-ко, попробуй этой сласти! Попробуй!

Старикъ залился сухимъ, дребезжащимъ кашлемъ и принялся жилистой рукой медленно растирать впалую грудь.

— Наглядѣлся я… кхе, кхе! — черезъ кашель говорилъ Принархъ, — напробовался… кхе… всего… Весь Питеръ исходилъ, ко всякому дѣлу приспособлялся… Эхъ, братъ! не. даромъ говорится: Питеръ бока вытеръ! Вытретъ онъ, такъ вытретъ, ничего не останется. А еще вотъ я тебѣ что скажу: сталъ съ мѣста на мѣсто, какъ сорока, перескакивать, — не будетъ пути… не будетъ!

— Полно, дѣдушка. Я еще молодой! Попробую! Богъ не выдастъ, говорится, свинья не съѣстъ.

— Не будетъ! — упорно твердилъ старикъ, ковыряя иглой, — видали мы этакихъ-то… горячихъ… «Я-ста, да мы-ста», а какъ до дѣла дойдетъ — и свихнулся. Пошто съ мѣста-то ушелъ? А? Прогнали? Говори прямо, не таись…

— Ну, съ буфетчикомъ поругался! — отвѣчалъ Андрей, опустивъ голову.

— Ну, и выходитъ: дуракъ! Тебѣ служить-бы, да служить. Экое мѣсто Богъ послалъ! Золотое!.. А Фенька что?

— На другую квартиру переѣхала, въ углу живетъ.

— По фабрикамъ шляется?

— На табачную ходитъ!

— Тьфу! — сплюнулъ старикъ, не любившій даже слышать о «чортовомъ зельѣ».

— Пока до мѣста, дѣдушка, можно тутъ ночевать? — попросился Андрей.

Старикъ вскинулъ на него тусклый взглядъ, пожевалъ губами и снова принялся за иглу.

— Ночуй, Богъ съ тобой! — отвѣтилъ онъ черезъ минуту, — вонъ, наши ребята въ сараѣ спятъ… ночуй съ ними! Мѣста не пролежишь! Будетъ-ли толкъ-то!

— Опять по трактирной части хочу хлопотать!

— Хлопочи, хлопочи, дай Богъ. Харчъ то у тебя свой былъ, али хозяйскій?

— Хозяйскій.

— Вишь ты! Хозяйскій харчъ! Шутка-ли! Нынче харчъ дорогъ. Экое мѣсто, парень, у тебя было!..

— Мѣсто тяжелое, словъ нѣтъ!

— «Тяжелое!» А харчъ то не купленный! Ты то подумай! Почемъ ныньче хлѣбъ-то!.. Ночевать ночуй, Богъ съ тобой, а ужъ насчетъ харча, промышляй, парень, какъ знаешь. Наше дѣло, знаешь, какое? Какая наша работа? Только что кормишься!..

— Да я что-жъ… Спасибо, дѣдушка, на ночлегѣ!..

— Ну, ужъ тамъ какъ знаешь! А что, значитъ, на счетъ харча, — твоя забота! Нынче харчъ дорогъ… Вотъ оно что!

Старикъ еще пожевалъ губами, какъ-бы разговаривая самъ съ собой, затѣмъ окончательно углубился въ работу и больше уже не разговаривалъ съ Андреемъ и даже не поднималъ на него своихъ тусклыхъ глазъ.

Къ вечеру пріѣхали остальные земляки, приходившіеся съ родни Иринарху. Женщина съ ребенкомъ начала собирать на кухнѣ ужинъ. Андрей вышелъ во дворъ и, увидя двери одного сарая открытыми, вошелъ въ него. Въ сараѣ, въ одномъ углу кучами лежали рогожи, въ другомъ стояли три грубо сколоченныя, самодѣльныя койки, прикрытыя рваными полушубками. У одной койки, въ ногахъ, стоялъ шкафчикъ, въ родѣ посуднаго; въ переднемъ углу сарая, чуть замѣтная въ темнотѣ, висѣла икона.

Андрей захватилъ въ кучу нѣсколько старыхъ рогожъ, положилъ ихъ въ уголъ одну на другую, въ изголовье приладилъ свой узелъ и легъ лицомъ вверхъ.

Было еще рано и спать ему не хотѣлось. Сквозь отворенную дверь, черезъ дворъ онъ видѣлъ свѣтъ въ подвальныхъ окнахъ квартиры мѣшечниковъ, видѣлъ мелькавшія въ окнахъ головы людей, отчетливо примѣтилъ даже характерную, голую какъ колѣно, нѣсколько удлиненную голову дѣдушки Иринарха, и тяжелыя, безотрадныя мысли посѣтили его голову… Вотъ онъ и безъ пріюта, почти безъ ночлега. Сегодня его пустили ночевать, и завтра пустятъ, а что будетъ потомъ — неизвѣстно. Захочется дѣдушкѣ Иринарху выгнать его, и куда ему тогда дѣваться, гдѣ голову приклонить! Хоть на улицѣ ночуй. Да и то не позволятъ: городовой въ участокъ возьметъ, а оттуда въ деревню отправятъ, по этапу. И безъ того-то такъ скверно, такъ тяжело, а тутъ еще любовь эта примѣшалась, и думы о Дунѣ, и ревность, которая вползла въ душу и сосетъ и гложетъ ее. Встать и пойти развѣ къ Дунѣ? Вѣдь она одна на свѣтѣ, которая пойметъ его, пожалѣетъ, обласкаетъ… Теперь? Нѣтъ, ни за что! Теперь не надо идти! Вотъ, когда онъ найдетъ мѣсто, тогда другое дѣло, а теперь выйдетъ такъ, какъ-будто онъ съ мѣста ушелъ и хочетъ жить на ея счетъ… Сохрани Богъ, если она это подумаетъ, хоть и не скажетъ, а только подумаетъ. Тогда, — всему конецъ… Нѣтъ, ужъ онъ какъ-нибудь перебьется, завтра-же начнетъ искать мѣста, и покуда не найдетъ, — къ Дунѣ ни ногой!

Бѣлый полумракъ майской ночи окутывалъ дворъ. Всѣ предметы постепенно тускнѣли и въ неопредѣленныхъ очертаніяхъ сливались другъ съ другомъ. Уличное движеніе затихло; затихло и заснуло все кругомъ на дворѣ, только невидимый песъ, лежавшій въ невидимой, но очевидно находившейся вблизи отъ сарая будкѣ, — время отъ времени побрякивалъ своей длинной цѣпью. Заснулъ, наконецъ, и Андрей.

XIV.

Дуня только что встала, напилась кофе, раскрыла окно въ своей комнатѣ и, свѣжая, довольная и собою, и прекраснымъ лѣтнимъ утромъ присѣла къ столику за работу. Спущенная, въ защиту отъ солнца, кисейная занавѣска слегка колебалась отъ легкаго вѣтерка; Дуня съ наслажденіемъ, полными легкими вдыхала свѣжій, утренній воздухъ. Напѣвая потихоньку любимый вальсъ и быстро сверкая иглой, Дуня думала объ Андреѣ, о томъ, что не видѣла его больше двухъ недѣль. Она еще не знала, что Андрей не служитъ больше въ «Венеціи» и удивлялась, отчего, въ теченіе этого времени, онъ ни разу не собрался къ ней. Въ ней не было и тѣни подозрѣнія въ измѣнѣ любимаго человѣка, да и вообще она неспособна была ревновать, но мысль о томъ, что Андрей можетъ быть боленъ, подѣйствовала на нее такъ непріятно, что лицо ея омрачилось, брови нахмурились и она перестала пѣть.

«Хотя бы написалъ, что-ли, — подумала она, — какъ же это такъ! Мало-ли что можетъ съ человѣкомъ случиться».

Дверь скрипнула, отворилась, и въ комнату вошла хозяйка съ клочкомъ бумажки въ рукахъ.

— Дуня, тебѣ записка! сказала она.

— Записка? Отъ кого? воскликнула Дуня, протягивая руку къ запискѣ.

— Не знаю! Дворникъ принесъ, дожидается!

— Дайте-ка, дайте!

Дуня почти вырвала изъ рукъ хозяйки записку, довольно искусно сложенную въ спираль, поспѣшно развернула, и прочла:

«Милая Дуня! Прости, что отвлекаю тебя отъ работы, но утро прекрасно, а я такой неисправимый эгоистъ, что не могу не пригласить тебя на маленькую прогулку „въ зелень“. Право, забудь на время своего „Венеціанскаго“ Отелло и отдохни на лонѣ природы! Тебѣ это не мѣшаетъ ты въ послѣднее время стала что-то блѣдна, а отъ этого недалеко до потери красоты и поклонниковъ, единымъ изъ коихъ, и при томъ самый преданный, — есмь твой Володя. Пріѣзжай, не медля, ко мнѣ на Петербургскую, а оттуда пойдемъ пѣшкомъ куда глаза глядятъ. Славно, Дуня, неправда-ли. Отвѣть съ посланнымъ».

Дуня задумалась на минуту, потомъ встряхнула головой и сказала хозяйкѣ:

— Душечка, Анфиса Петровна, скажите, что приду, сейчасъ приду! Хозяйка вышла. Дуня собрала раскиданную по столу работу, прикрыла коленкоромъ и, весело напѣвая, начала одѣваться. Мысль объ Андреѣ не тревожила ее болѣе. Предложеніе Владиміра Петровича и самый тонъ этого предложенія чрезвычайно понравились ей. «Какой онъ веселый», думала она, надѣвая самое кокетливое изъ своихъ платьевъ, «не всегда онъ такой бываетъ, а ужъ когда развеселится, — просто прелесть! И какое смѣшное письмо написалъ… „Венеціанскій“ Отелло — это Андрей, это потому, что онъ ревнивый. Дуракъ! Ревнивый, а цѣлыя двѣ недѣли носу не показываетъ. Разсердился на что? Кто его знаетъ. Ну, пускай, пускай не ходитъ! Не нужно»!

Она долго вертѣлась передъ зеркаломъ, подвязывая не шею шарфикъ, поправляя прическу и надѣвая новомодную шляпку.

"Только зачѣмъ онъ пишетъ, что я блѣдна! Развѣ это правда? Неужели блѣдна? Вздоръ, это онъ нарочно, чтобы выманить меня на прогулку… А можетъ быть? Что если?..

Она нерѣшительно взяла баночку съ карминомъ, сняла крышку, вдругъ задумалась и поставила банку обратно, на подзеркальникъ.

— Нѣтъ, онъ не любитъ! И сейчасъ же замѣтитъ! сказала она себѣ.

Черезъ полчаса Дуня уже ѣхала на извощикѣ на Петербургскую, обращая вниманіе прохожихъ на миловидную свѣжесть своего лица, кокетливый нарядъ и чудовищную по объему новомодную шляпку.

Владиміръ Петровичъ занималъ верхній этажъ одного изъ тѣхъ запущенныхъ и обветшавшихъ барскихъ домовъ, которые еще до сихъ поръ ютятся по обѣимъ берегамъ рѣчки Карповки. Домъ былъ двухъэтажный, съ огромными, высокими комнатами, съ балконами на колоннахъ, павильонами, галереями и тому подобными затѣями широко жившаго былого барства. Огромный садъ съ столѣтними липами и вязами окружалъ домъ и дѣлалъ его почти невидимымъ со стороны набережной. Въ нижнемъ этажѣ, раздѣленномъ новымъ, экономнымъ хозяиномъ на двѣ квартиры, жили два семейства чиновниковъ; верхній, состоявшій изъ трехъ комнатъ, съ крытой, стеклянной верандой, выходившей въ садъ, — занималъ Владиміръ Петровичъ. Верхній этажъ особенно поддался разрушительному дѣйствію времени: полы и потолки перекосились, оконницы сѣли, изветшавшіе столбы веранды какъ бы ждали хорошей бури, чтобы упасть, нѣкоторыя стекла были разбиты, но Владиміръ Петровичъ, не смотря на всѣ недостатки, считалъ свою квартиру образцомъ совершенства, а въ особенности цѣнилъ веранду, выходившую на сѣверъ и превращаемую лѣтомъ въ мастерскую.

Отправивши съ дворникомъ записку къ Дунѣ, Владиміръ Петровичъ прошелъ на веранду, и опустивъ голову, принялся ходить взадъ и впередъ. Половицы, какъ клавиши, поднимались и опускались подъ его ногами. Владиміръ Петровичъ, вопреки предположеніямъ Дуни, былъ мраченъ и, прохаживаясь кусалъ ногти на всѣхъ десяти пальцахъ. Иногда, сквозь открытое, широкое окно веранды онъ посматривалъ на ближайшую березу, на верхушкѣ которой было воронье гнѣздо, откуда торчали черненькія головки птенцовъ, и потомъ снова опускалъ голову и кусалъ ногти. Владиміръ Петровичъ не былъ ничѣмъ особенно ни разстроенъ, ни огорченъ; теперешнее его состояніе было обычнымъ состояніемъ похмелья, и хотя, насколько можно было судить по графинчику и нѣсколькимъ кусочкамъ хлѣба, онъ и принялъ нѣкоторыя мѣры противоядія, но тѣмъ не менѣе необходимаго равновѣсія душевныхъ силъ еще не достигъ. Въ такія минуты онъ, больше чѣмъ когда-либо, мучился своимъ безсиліемъ и непремѣнно хотѣлъ что-нибудь «создать». Создать! Легкое-ли это дѣло! Владиміръ Петровичъ отлично понималъ, что это дѣло далеко не изъ легкихъ и, понятно, ничего не «создавалъ»!

Дребезжанье пролетки, раздавшееся поблизости, заставило его прислушаться. Пролетка остановилась, потомъ начала медленно отъѣзжать.

«Должно быть Дуня!» подумалъ Владиміръ Петровичъ и высунувшись черезъ перила веранды, сталъ смотрѣть внизъ, въ садъ. На дорожкѣ показалась женская фигура въ широкой соломенной шляпкѣ; вотъ она мелькнула между деревьями и скрылась. По деревянной лѣстницѣ послышались чьи-то бойкіе шаги.

— Вотъ онъ гдѣ! — воскликнула Дуня, показываясь въ дверяхъ, — а я обошла всѣ комнаты — нѣтъ, пропалъ! Что это? Опять?

Она указала на графинчикъ.

— Не безпокойся! Это, — ничего! Двѣ рюмки всего выпилъ! Во-первыхъ, здравствуй!

— Здравствуй! Однако, Володя, къ тебѣ прогуляться — мое почтеніе.

— Да вѣдь ты ѣхала!

— Что-же что ѣхала! Все-таки устала! Опять ногти? Фу, какъ это скверно! Когда ты бросишь? Противно смотрѣть!

— Не обращай на меня вниманія! Я хандрю. Говори, пой, пляши, дѣлай что хочешь, но не смотри на меня! Ну, не смотри же!

Владиміръ Петровичъ налилъ рюмку водки и выпилъ.

— Послушай, Володя, если такъ все будетъ (дѣвушка кивнула на графинчикъ), я не посмотрю, что издержалась на извощика, — уйду! Что за прогулка съ пьянымъ человѣкомъ!

— Да я вовсе не пьянъ, съ чего ты взяла!

— Ну, вчера былъ пьянъ! Видно по глазамъ!.. Ахъ, Боже мой что только будетъ! Въ жизни не видала такого!.. говорила Дуня, расхаживая по верандѣ и разсматривая развѣшенные на стѣнахъ эскизы.

— Велика-ли твоя жизнь! — замѣтилъ Владиміръ Петровичъ, украдкой пропуская еще одну рюмку, — всей жизни-то твоей какихъ-нибудь двадцать лѣтъ!..

— И ничего, ничего не дѣлаетъ человѣкъ! — продолжала Дуня, покачивая головой, — все старое, давнишнее — голова старика — ей ужъ лѣтъ пять будетъ, вотъ этому тоже, этому… Лѣнтяй! А гдѣ мой портретъ? Тутъ, что-ли?

Дуня подошла къ темному углу, гдѣ въ безпорядочной кучѣ, покрытые пылью валялись эскизы на подрамкахъ, и принялась рыться.

— Не тревожь праха былыхъ временъ! Твоего портрета нѣтъ! сказалъ Владиміръ Петровичъ.

— Гдѣ же онъ? Подарилъ?

— Какая глупость! Мнѣ жить нужно, а я стану дарить свои работы!.. Конечно, продалъ.

— Продалъ? Кому?

— Пріѣзжалъ тутъ какой-то синьоръ изъ Москвы, любитель смазливенькихъ рожицъ — ему и продалъ. Только онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы ты была въ какомъ-нибудь характерномъ костюмѣ, ну я придумалъ и одѣлъ тебя…

— Въ какой-же?

— Венеціанскій. И вышла ты настоящей Дездемоной.

— Но вѣдь ты зналъ, Володя, что это портретъ мой, какъ же ты смѣлъ его продать?

— Очень просто: деньги были нужны. Напишу другой, — лучше!

— Когда? Черезъ десять лѣтъ? Когда меня на свѣтѣ не будетъ? Благодарю покорно! Нѣтъ, ты мнѣ скажи, какъ смѣлъ продать чужую вещь? приставала Дуня.

Владиміръ Петровичъ молчалъ. Онъ не слушалъ ее, занятый какой-то новой мыслью. Лицо его вдругъ преобразилось, приняло сосредоточенное, осмысленное выраженіе. Глаза сверкали. Онъ улыбнулся про себя тихо и вдумчиво и взялъ лежавшую на столѣ шляпу.

— Собрались гулять, такъ пойдемъ! — сказалъ онъ, — гдѣ твой зонтикъ?

— Какъ ты смѣлъ продать мой портретъ? съ шутливо-угрожающимъ видомъ подошла къ нему Дуня.

— Отстань!

XV.

Гуляя и болтая, они незамѣтно обошли весь Крестовскій островъ и приблизились къ той его оконечности, которая узкой косой выдвигается въ море. Это мѣсто, довольно дикое, окруженное соснами съ густой чащей кустарниковъ, почти не посѣщается гуляющими; здѣсь даже нѣтъ скамеекъ, роль которыхъ исполняютъ два, три, старыхъ, поросшихъ мохомъ пня. Передъ ними открывался широкій просторъ освѣщеннаго солнцемъ взморья; направо лиловой полоской обозначался лѣсистый бережокъ, на которомъ возвышались стройныя башенки Яхтъ-клуба, налѣво опять безграничный водяной просторъ. Кругомъ тишина и безлюдье. Какія-то голосистыя пичужки распѣвали въ кустахъ, жужжа, шнырялъ взадъ и впередъ большой шмель, вилась бабочка.

Владиміръ Петровичъ снялъ съ себя пальто, разостлалъ его прямо на горячій, прибрежный песокъ, предложилъ Дунѣ сѣсть, а самъ, закуривъ папиросу, легъ и устремилъ задумчивый взглядъ на море.

— Хорошо! — сказалъ онъ тихимъ, мечтательнымъ голосомъ, — вотъ мой любимый уголокъ! Чувствуешь себя удаленнымъ отъ всѣхъ, отъ всего міра! Не правда-ли? А?

— Да, мнѣ тоже нравится! отвѣчала Дуня.

— Не знаю почему, но когда я прихожу сюда, мнѣ хочется говорить, говорить безъ конца, хотя бы меня никто не слушалъ. Ты знаешь, я иногда разговариваю самъ съ собою. Не замѣчала?

— Замѣчала, сколько разъ. Ты скоро съ ума сойдешь! разсмѣялась Дуня.

— Очень можетъ быть! Буду кидаться на людей, драться, и то занятіе… Съ тобою удобно бесѣдовать, Дуня! Ты умѣешь слушать, не перебивая, не вмѣшиваясь.

— Я не понимаю умныхъ разговоровъ, можетъ быть потому! вздохнула Дуня.

— Ты все понимаешь, Дунечка, вздоръ! Кокетничаешь! Ну, да Богъ съ тобой! Не понимаешь — сиди и слушай. Я буду говорить себѣ, а ты…

— А я, — оглянулась Дуня, — я сплету корзиночку изъ прутьевъ. У тебя есть ножъ? Поди вонъ туда и нарѣжь мнѣ ивовыхъ прутиковъ! Побольше!..

— Гм! Для этого нужно встать?

— Лѣнтяй! Ну, дай мнѣ ножъ!..

Онъ подалъ ей перочинный ножъ, Дуня быстро поднялась, подбѣжала къ толстой, наклонившейся надъ водою мнѣ и нарѣзала цѣлую кучу прутьевъ.

— Я стану вспоминать свою юность, — началъ Владиміръ Петровичъ, когда Дуня сѣла подлѣ него и принялась за работу, — свою бѣдную молодость, какъ говорится въ романахъ. Огромная бѣдствующая семья, отецъ-кормилецъ, надрывающійся надъ канцелярской работой, и во всѣ годы моего существованія или, вѣрнѣе, прозябанія яростная борьба за жизнь. Сквозь нужду, лишенія, заботы о насущномъ кускѣ хлѣба, сквозь всю эту прелесть нищенства, которую такъ скоро извѣдалъ я, какой-то неуловимой струйкой, гдѣ-то тамъ внутри души, глубоко, глубоко билось во мнѣ чувство поэзіи и красоты. Такъ подъ грудой мусора, старыхъ листьевъ, гніющихъ стволовъ деревьевъ пробивается прозрачный ключъ родниковой воды. Сколько разъ приходитъ мнѣ въ голову, что если бы обстановка, въ которой я выросъ, вдругъ перемѣнилась, сдѣлалась бы другая, какъ знать, быть можетъ изъ меня могъ бы выработаться крупный художникъ. Да! Потому что, Дуня, ничто такъ не нуждается въ уходѣ, какъ талантъ, лишенный ухода, воздуха и свѣта. Гдѣ же мнѣ было воспитать свой глазъ, развить пониманіе прекраснаго, когда все, что я видѣлъ вокругъ себя, было такъ бѣдно, такъ жалко, такъ сѣро!..

Онъ задумчиво взглянулъ на Дуню, которая, повидимому не слушая его, усердно плела изящную корзиночку.

— Понятно, что мой репертуаръ былъ не великъ, и я очень скоро сталъ повторяться — продолжалъ Владиміръ Петровичъ. — Публика этого не любитъ, она жаждетъ новизны, публика безжалостна. Она какъ бы говоритъ: я знаю, что ты сдѣлалъ, ну, что же, я объ этомъ уже забыла, а ты сдѣлай больше того, что можешь. Не сдѣлаешь и я тебя забуду навсегда!.. Навсегда! задумчиво повторилъ онъ и умолкъ.

— Какъ же! — живо воскликнула Дуня, — а вотъ недавно хоронили какого-то художника; сколько было публики, страсть! И вѣнковъ какъ много было. Все съ лентами, съ надписями.

— Съ надписями? — разсмѣялся Владиміръ Петровичъ, — ну, еще бы! Это друзья порадѣли, Дунечка, друзья! Они же и публику составляли. А настоящей публикѣ, ей Богу, рѣшительно все равно, умеръ ли этотъ художникъ, или живъ до сихъ поръ, и ее на похоронахъ не было, да и незачѣмъ ей быть! Но довольно! Смотри, какъ свѣтится эта полоска воды, а та, наоборотъ, совсѣмъ темная. Красиво?

— Да, очень красиво! согласилась Дуня.

— Ну, такъ вотъ видишь ли — какъ, однако перемѣнчивы бываютъ мысли у человѣка, — иногда мнѣ кажется, что я самъ виноватъ, и все, что я сейчасъ наговорилъ — вздоръ. Право! Чего тамъ жаловаться на обстановку и прочее какъ будто не можешь стать выше всего этого?.. Вздоръ! Вѣдь стоитъ только, изобразить этотъ уголокъ, взморья, какъ онъ есть, эту полоску и другую, темную, но именно такъ какъ это намъ представляется, изобразить насъ съ тобою, эту зелень, вонъ ту толстую иву, — и какая бы картина могла выйти, — прелесть! Цѣны бы не было такой картинѣ. Нѣтъ, я просто лѣнтяй, пьяница, никуда негодный человѣкъ, и больше ничего. Бей меня, колоти, щипли, дѣлай со мною что хочешь!

Онъ уткнулся лицомъ внизъ, какъ-бы предоставляя въ распоряженіе Дуни густую гриву бѣлокурыхъ волосъ, полежалъ такъ нѣсколько секундъ, приподнялся и сѣлъ. Лицо его вдругъ сдѣлалось серьезнымъ, сосредоточеннымъ, какъ тогда, когда они собирались на прогулку. Словно ловя себя на какой-то внезапно блеснувшей мысли и боясь ее забыть, онъ спросилъ:

— А, кстати, что твой Отелло?

— Андрюша? спросила Дуня, припомнивъ полученную утромъ записку, — я очень смѣялась… Придумаешь тоже.

— Ну, все равно. Въ самомъ дѣлѣ, что онъ?

— Не знаю! Я его давно не видѣла.

— Какъ, развѣ кончилась?

— Что кончилась?

— Ваша любовь?

— Нѣтъ. Мы любимъ другъ друга. Чего смѣешься?

— «Мы любимъ…» Что онъ тебя любитъ, я понимаю, но ты… удивляюсь твоему выбору.

— Почему-же? тихо спросила Дуня, — онъ добрый, тихій такой.

— Ну, полно пожалуйста, не идеализируй. Я понимаю, что первое время ты могла увлечься его фигурой, его смазливой рожицей, черными кудрями и проч., но вѣдь это все скоро пріѣдается, а въ сущности, что-же общаго между вами?

— А между тобою и мною? тихо спросила Дуня, поднимая на него глаза.

— Ну, мы все-таки можемъ разговаривать, а вѣдь этотъ парень, какъ онъ ни простъ, ни добръ, рта разинуть не можетъ! Совсѣмъ деревенщина.

— Можетъ быть мы съ нимъ разговариваемъ тоже… не глупѣе, сказала Дуня.

— Интересно было-бы послушать! Воображаю! расхохотался Владиміръ Петровичъ.

Но смѣхъ его былъ неискренній, и вся манера говорить была какая-то напускная. Онъ точно игралъ роль.

— Можетъ быть для меня его разговоры интереснѣе твоихъ! замѣтила Дуня, и глаза ея загорѣлись.

— Можетъ быть! Не спорю! иронически замѣтилъ художникъ.

— Я его понимаю, онъ меня — чего-же больше! Мы люди простые, необразованные.

— Этимъ, кажется, ты хочешь намекнуть, что не понимаешь меня? Отлично! Но въ такомъ случаѣ объясни-же мнѣ, отчего вы такъ долго не видались?

— Онъ служитъ, занятъ очень. Я тоже работаю.

— Трогательно! Онъ мучается, видитъ тебя во снѣ, ты его… Сердца ваши трепещутъ отъ желанія соединиться, но неумолимый рокъ….

— Полно балагурить! рѣзко оборвала Дуня, — слышали ужъ мы это не разъ, не отъ тебя одного. Всѣ вы на одну колодку! Другіе хоть о чувствахъ не расписываютъ, а ты вонъ какія исторіи разводишь! Полоски тамъ разныя разыскиваешь, со стороны поглядѣть какой чувствительный человѣкъ, а послушай-ка его, онъ-же первый надъ всѣмъ смѣется!.. Дрянные вы, больше ничего!

— Браво, Дуня, браво! хлопнулъ въ ладони художникъ, — какова филиппика!

— Да вотъ и филиппика! Что, въ самомъ дѣлѣ! Да я ни на кого изъ васъ не промѣняю Андрюшу, будь вы хоть рао-художники! Что мнѣ въ вашемъ художествѣ! Мнѣ человѣкъ нуженъ, чтобы онъ меня любилъ, жалѣлъ, жалѣлъ больше!..

— Милая моя, но ты-же сама говорила, что онъ грубъ, ревнивъ, что онъ мучаетъ тебя.

— Пусть, пусть! Онъ меня любитъ, добра мнѣ желаетъ! Кому все равно, тотъ мучить не станетъ. А мучаетъ — значитъ любитъ, хочетъ, чтобы я лучше стала. Прибьетъ, и то стерплю! Такъ, значитъ, надо! А вы хотите, чтобы я хуже стала, еще хуже!

Она вдругъ подняла руки и закрыла ими лицо. Послышались тихія всхлипыванья.

— Дуня, Богъ съ тобой, успокойся! взволнованнымъ голосомъ заговорилъ Владиміръ Петровичъ, отнимая ея руки отъ лица и своимъ платкомъ вытирая ей слезы, — вѣдь я шутилъ! Понимаешь, мнѣ хотѣлось испытать, любишь-ли ты его и, вотъ, я убѣдился. Ну, и не нужно больше плакать, и не станемъ объ этомъ говорить. Познакомь, сведи меня какъ-нибудь съ нимъ.

— Онъ тебя терпѣть не можетъ!

— Знаю, то есть вѣрнѣе догадываюсь, да такъ оно и должно быть; но что-же изъ этого! Развѣ мы не можемъ сойтись? Тѣмъ болѣе, если я ему объясню, и онъ самъ увидитъ, что я отношусь къ тебѣ совсѣмъ по братски. видишь-ли, Дуня, мнѣ просто необходимо видѣть и тебя и его вмѣстѣ. Покуда мы тутъ болтали и даже раньше, тамъ, на квартирѣ, у меня мелькнула мысль написать картину. Попробую еще въ послѣдній разъ. Что выйдетъ, впередъ сказать не могу, а мысль хорошая! Я не знаю еще, какъ скомпануется картина въ подробностяхъ, но основная идея ея и самое названіе будетъ: «любовь». Для этого мнѣ необходимо, чтобы вы были, сидѣли вмѣстѣ. Я запомню его лицо, даже набросаю, быть можетъ, карандашомъ; эскизы твоего портрета у меня сохранились, и дѣло будетъ въ шляпѣ. Дуня, голубушка, милая моя, прошу тебя, умоляю, устрой это какъ-нибудь.

— Какой ты странный, Володя! разсмѣялась она, — все равно, какъ ребенокъ: захотѣлось — подай! Ей Богу, ребенокъ!

— Да, я ребенокъ… большой, ну, что-же изъ этого. Неужели для тебя такъ трудно исполнить мое желаніе. Повторяю: я хочу написать картину…

— Ну, хорошо! Постараюсь! Посмотримъ, какъ-то ты будешь писать! Поди — разучился?

— А вотъ посмотримъ! Такъ когда-же? А?

— Этого я не могу сказать! Нужно повидаться съ нимъ, поговорить. Дай время.

— Ты меня извѣстишь, да?

— Конечно!

Они встали, и пошли по узкой просѣкѣ. Дорогою Дуня собирала простенькіе, лѣсные цвѣты, изъ которыхъ составила букетъ.

— Я люблю цвѣты! говорила она, — принесу домой, поставлю въ воду и они долго у меня будутъ…

— Завянутъ! сказалъ Владиміръ Петровичъ.

— Нѣтъ, я стану воду перемѣнять… каждый день… Я очень, очень люблю цвѣты… эти не пахнутъ, но все равно!..

Она вдругъ остановилась и посмотрѣла на художника долгимъ, задумчивымъ взглядомъ.

— Слушай, Володя! начала она, и голосъ ея слегка задрожалъ, — когда я умру, будь на моихъ похоронахъ, и непремѣнно, слышишь, непремѣнно купи вѣнокъ изъ живыхъ цвѣтовъ на могилу. Самый простенькій, недорогой. Купишь, да?

— Всенепремѣнно! отвѣчалъ художникъ, улыбаясь, — а ты что-же, собираешься скоро умереть?

— Да, я скоро умру! убѣжденно отвѣтила она, — вотъ увидишь, скоро!…

— Странная ты дѣвушка! воскликнулъ Владиміръ Петровичъ, — тебя-бы можно было назвать: дѣвица съ фантазіями! Однако, перемѣнимъ разговоръ. Я чувствую, что у меня разыгрывается аппетитъ. А ты? Не пообѣдать-ли намъ.

— Все равно! Какъ хочешь…

— Въ такомъ случаѣ: руку, и маршъ впередъ…

Онъ взялъ ее подъ руку, и они пошли по аллеѣ крупнымъ, размашистымъ шагомъ.

XVI.

Андрей все еще жилъ, т. е. вѣрнѣе ночевалъ у земляковъ, такъ какъ дни проводилъ въ поискахъ работы. Побывалъ онъ и на Никольскомъ, и на биржѣ, гдѣ съ недѣлю поработалъ при выгрузкѣ судна, случалось ему наниматься и въ оффиціанты по кухмистерскимъ на свадьбы и похороны, завелъ онъ было даже маленькую, разносную торговлю папиросами, которую, впрочемъ, очень скоро покончилъ, но заработки его до сихъ поръ были все случайные, а опредѣленныхъ занятій, какъ онъ ни старался, достать не могъ. Время для этого было самое неудобное, лѣтнее, глухое, всѣ мѣста были заняты, и на нихъ сидѣли крѣпко.

Раза два, три Андрей заходилъ къ Дунѣ, которая уже знала о потери имъ мѣста въ «Венеціи», и во всѣ свои посѣщенія велъ себя очень странно, мало говорилъ, а больше сидѣлъ мрачно, поникнувъ головою. Дуня, какъ могла, ободряла его, обѣщалась похлопотать о мѣстѣ у своихъ знакомыхъ; Андрей молча выслушивалъ ее, сохраняя на лицѣ выраженіе полнѣйшаго равнодушія.

Онъ словно закаменѣлъ, словно ему рѣшительно все равно было, что съ нимъ будетъ. Истекалъ срокъ паспорта, а онъ и не думалъ хлопотать о новомъ. Казалось, что онъ ждалъ какого-то конца, который самъ-собой положитъ предѣлъ его скитаніямъ.

Единственнымъ его удовольствіемъ было заходить иногда въ «Венецію», — что бывало исключительно при случайномъ хорошемъ заработкѣ — и травить почтеннаго Прова Степаныча. Травля эта заключалась въ томъ, что Андрей нарочно занималъ столикъ, ближайшій къ буфетной комнатѣ, и садился лицомъ къ буфету, чтобы Провъ Степанычъ ежеминутно могъ испытывать неудовольствіе видѣть его фигуру.

Дѣлая видъ, что онъ совершенно не знаетъ буфетчика и положительно игнорируетъ его присутствіе, Андрей заказывалъ чаю или бутылку пива и требовалъ подать себѣ газету. Чай поданъ, газета принесена. Андрей съ достоинствомъ развертываетъ листъ и въ промежуткахъ чтенія украдкой наблюдаетъ буфетчика.

Провъ Степанычъ тоже старается показать, что не знаетъ и никогда не зналъ Андрея, что онъ для него ни болѣе ни менѣе какъ гость, человѣкъ съ улицы, но сдерживаемое раздраженіе прорывается само собой, и, понятно, отражается въ обращеніи со слугами. Стоитъ Андрею появиться, и обычная солидность Прова Степаныча покидаетъ его: онъ, нѣтъ, нѣтъ, да и крикнетъ на слугу, или пойдетъ на кухню и вернется оттуда красный, съ надувшимися жилами на вискахъ, что служитъ несомнѣннымъ доказательствомъ горячей стычки съ поваромъ. Руки Прова Степаныча дрожатъ, когда онъ насыпаетъ чай или разливаетъ по рюмкамъ водку, глаза мечутъ молніи, онъ начинаетъ терять все свое самообладаніе, и чтобы не выдать себя, садится за конторку, скрывающую отъ взоровъ посѣтителей его обозленное лицо.

— Человѣкъ! — кричитъ Андрей, — поставь машину!

Если случится, что слуги не окажется на мѣстѣ, Андрей начинаетъ стучать ложечкой о стаканъ и дѣлаетъ это такъ громко, такъ нахально (какъ кажется Прову Степанычу), что обращаетъ на себя общее вниманіе. Тогда Провъ Степанычъ ударитъ въ тембръ, и появившемуся на зовъ слугѣ молча укажетъ пальцемъ въ сторону, гдѣ сидитъ Андрей.

И все время, пока Андрей сидитъ въ трактирѣ, неукротимая злоба поднимается со дна души почтеннаго Прова Степаныча и дѣлаетъ его совершенно разстроеннымъ, даже больнымъ. Долго послѣ того, какъ Андрей уйдетъ, почтенный буфетчикъ не можетъ придти въ себя, долго еще кипитъ въ немъ злоба, обрушивается на неповинныхъ слугъ и даже швейцара, которому Провъ Степанычъ внушаетъ чуть-ли не каждые полчаса, чтобы онъ не пускалъ въ «ресторанъ» пьяныхъ и оборванныхъ посѣтителей. Но Андрей не пьянъ и не оборванъ и, хотя всѣ внушенія Прова Степаныча имѣютъ въ виду только его одного, не пустить Андрея, однако, нельзя.

Эта травля была единственная вещь, которая услаждала озлобленный духъ Андрея. А затѣмъ оставалось то же безпріютное, полуголодное существованіе, та-же мучительная, безпредметная тоска, та-же больная, испорченная ревностью любовь къ Дунѣ. Такъ-же, какъ тогда, въ душной каморкѣ «Венеціи», онъ проводилъ тяжелыя ночи безъ сна въ холодномъ сараѣ мѣшечниковъ, и разсвѣтъ заставалъ его, исхудалаго, съ ввалившимися щеками и широко раскрытыми, безсонными глазами, лежавшимъ на спинѣ и безсмысленно смотрѣвшимъ въ пространство.

Блуждая по городу, онъ зашелъ, однажды, къ сестрѣ. Она жила, въ Коломнѣ и занимала уголъ въ квартирѣ, которую снимала мать Дуни. Въ этой квартирѣ она устроилась по рекомендаціи Дуни, которая убѣдила ее, что здѣсь будетъ дешевле. Дѣйствительно, уголъ Ѳени былъ свѣтлѣе и просторнѣе того, который она занимала раньше, и стоилъ всего полтора рубля. У ней было окно, выходившее на задній дворъ; у окна стоялъ сосновый, маленькій столъ съ шкафчикомъ и табуретка, напротивъ была койка.

Андрей пришелъ около семи часовъ вечера; на фабрикѣ еще не кончились работы и ему пришлось ждать возвращенія сестры. Чувствуя себя утомленнымъ, онъ прилегъ на кровать, и какъ ни жестка была эта кровать, но лежать на ней послѣ того, какъ ему приходилось все время довольствоваться рогожами, показалась ему блаженствомъ. Онъ заснулъ, спалъ крѣпко и проснулся за нѣсколько минутъ до прихода Ѳени.

Она очень перемѣнилась и похудѣла въ лицѣ, которое приняло серьезное, задумчивое выраженіе. Сбросивъ бывшій на ея плечахъ старый, байковый платокъ, отъ котораго сильно пахло табакомъ, и положивъ на столъ принесенный съ собою узелокъ, Ѳеня подсѣла къ брату и ласково заглянула ему въ глаза.

— Здравствуй, Андрюша, — заговорила она, — что это ты глазъ не кажешь, что съ тобою?

— Ничего! — угрюмо отвѣчалъ Андрей.

— Здоровъ-ли?

— Здоровъ. Что мнѣ дѣлается?

— Хочешь кофейку сварю? Кипятокъ есть!

И не дожидаясь отвѣта, Ѳеня скользнула за занавѣску.

— Ну, какъ-же ты живешь, разскажи! Служишь въ трактирѣ? — спрашивала она, наливая брату въ кружку бурую жидкость.

— Нѣтъ, не служу больше, — отвѣчалъ Андрей.

— А гдѣ-же? Въ другомъ мѣстѣ?

^{; --} Нигдѣ не служу! Мѣста ищу. А ты все на фабрикѣ?

— Да, на фабрикѣ. Мнѣ теперь прибавили: шесть гривенъ получаю.

За стѣнкой послышались голоса. Андрей узналъ голосъ отца Дуни, Василія Матвѣича. У Ѳени сдѣлалось недовольное лицо.

— Такой надоѣдливый старикашка! — сказала она, кивнувъ головой въ сторону, откуда раздавались голоса, — цѣлый день Богъ его знаетъ гдѣ бродитъ, а вечеромъ придетъ — шумитъ, скандалитъ.

— Значитъ жить тебѣ здѣсь безпокойно.

— Ничего. Что-жъ… — покорно отвѣчала Ѳеня.

За занавѣской послышалось шлепанье ногъ въ чемъ-то мягкомъ, затѣмъ она раздвинулась и въ образовавшееся пространство заглянула лохматая голова старика.

— Ѳедосья Никитишна! — заговорилъ старикъ, — у васъ гость… Ахъ, да это братецъ вашъ? Здравствуйте! Можно войти?

— Войдите, войдите! — сказала Ѳеня.

Старикъ раздвинулъ занавѣску и вошелъ бочкомъ, какъ-то по сорочьи. Онъ былъ въ томъ-же кургузомъ пиджакѣ и нанковыхъ, болтавшихся вокругъ ногъ панталонахъ. Въ одной рукѣ у него была коробка изъ подъ папиросъ, которую онъ встряхивалъ, причемъ тамъ что-то стучало, въ другой онъ сжималъ какой-то предметъ. Поставивши коробку на столъ, онъ наклонился къ Андрею и подалъ ему руку. Запахъ перегорѣлой водки наполнилъ каморку Ѳени.

— Мы съ вами встрѣчались, помните, у дочери? Какъ же, какъ же! говорилъ старикъ, безцеремонно усаживаясь на кровать, — очень пріятно!

— Не хотите-ли кофейку, Василій Матвѣичъ? спросила Ѳеня.

— Кофейку? сморщился онъ и, подумавъ, отрицательно покачалъ головой, — нѣтъ ужъ, пейте сами.

Андрей раскрылъ принесенную старикомъ коробку и увидѣлъ, что она была наполнена квадратными кусочками бумаги, съ номерами на каждомъ.

— Это что же такое? спросилъ онъ.

— Это? прищурился старикъ, — неужели не догадались, молодой человѣкъ, — это лотерея-съ.

— А? Теперь понялъ. А что, разыгрывается?

— Разъигрывается вотъ что!

Старикъ быстро соскочилъ съ постели, подошелъ къ Андрею, взялъ Ѳеню за руку, подвинулъ поближе и, торжественно разжавши кулакъ, показалъ продолговатый футлярчикъ.

— Хорошая вещь, дорогая, стоющая! приговаривалъ онъ, бережно вынимая изъ футляра серебрянный съ янтарнымъ кончикомъ мундштукъ и любуясь имъ на разстояніи, — чистое-съ серебро, 84-й пробы! Вотъ и проба есть!

— Откуда у васъ такая? спросила Ѳеня.

— Откуда! Хорошій знакомый далъ. «Разыграй, — говоритъ, въ лотерею, — половину возьми себѣ за труды, половину мнѣ отдашь»… А какой человѣкъ-то, ежели разсказать! Богатый былъ, мѣсто хорошее имѣлъ, къ Дюссо чуть не каждый день завтракать ѣздилъ, — тамъ я съ нимъ и познакомился, — а теперь старая собака — хе, хе, — также, какъ мы, грѣшные, живетъ. Гдѣ оно богатство, гдѣ счастье, довольство! Вотъ мунтштукъ разыгрываетъ!.. въ ло-те-рею! грустной ноткой закончилъ старикъ, также бережно пряча мундштукъ въ футляръ.

— Мало-ли что бываетъ! вздохнула Ѳеня.

— Д-да! Смирился старикъ! Ужасть какъ смирился. Придешь это къ нему, сидитъ нодгорюнившись и трубку куритъ. «Что, Аполлонъ Аполлоновичъ?», а онъ: «что, Василій Матвѣичъ?» Посидимъ, посидимъ, есть деньги, — выпьемъ, о прошломъ вспомянемъ, случается и прослезимся, — нѣтъ, такъ посидимъ, я — домой, онъ спать. Все спитъ больше, потому старъ, да и скучно такъ-то. Ну, что-же, берите билеты, что-ли? неожиданно возвысилъ голосъ старикъ.

— На что намъ, Василій Матвѣичъ! отвѣчала Ѳеня.

— «На что!» Глупая! Продать можешь, вещь стоющая. А нѣтъ, подарить.

— Не кому дарить-то.

— Найдется! Что тамъ. По гривеннику всего билетъ-то. Не разоришься.

— А сколько всего билетовъ? спросилъ Андрей.

— Билетовъ? Тридцать. Какъ скоро распродамъ, сейчасъ розыгрышъ. Ну, берите оба по счастливому!

Андрей недовѣрчиво покосился на старика. У него, какъ и у всѣхъ ему подобныхъ, была какая-то особенная страсть къ лотереямъ. Этой страстью онъ заразился въ «Венеціи» отъ товарищей-слугъ, которые постоянно что-нибудь да разыигрывали изъ своихъ вещей; случалось и ему устраивать лотереи. Ѳеня тоже не прочь была купить билетъ, такъ какъ обычай лотерей свирѣпствовалъ также среди работавшихъ на табачныхъ фабрикахъ, но ни у брата, ни у сестры не было денегъ, кромѣ того Андрей сильно сомнѣвался въ законности нахожденія у старика разыгрывавшейся вещи. «Богъ его знаетъ, можетъ укралъ!» подумалъ онъ и на-отрѣзъ отказался взять билетъ.

— Нечего тогда съ вами время терять! сказалъ старикъ, забирая со стола свою коробку и скрываясь за занавѣску, — пойду, похожу еще! Ей, смотрите, не останется билетиковъ, всѣ разберутъ…

Андрей тоже поднялся и началъ прощаться съ сестрой. Она проводила его до сѣней, и тамъ придерживаясь за косякъ двери, спросила:

— Андрюша, что я хотѣла узнать… Очень, очень нужное!..

— Ну! грубо прервалъ Андрей.

— Ты не сердись, Андрюшенька! Что ты такой нынче сердитый, да молчаливый! Совѣта твоего хочу спросить.

— Какого совѣта?

— Могу я подать? Прошеніе подать?

— Куда подать? На кого?

— На него! отвѣчала Ѳеня и потупилась, и когда она такъ стояла, ей казалось, что она вдругъ сдѣлалась совсѣмъ, совсѣмъ маленькая и ничтожная, и что ее непремѣнно долженъ всякій пожалѣть.

— На Виктора? усмѣхнулся Андрей.

Онъ торжествовалъ. Такъ оно и должно было случиться. Не онъ-ли предостерегалъ и убѣждалъ сестру, а она тогда захотѣла своимъ умомъ жить? Ну, пусть попробуетъ!

— Тише! шепнула Ѳеня, — кто-нибудь выйдетъ. Пойдемъ на улицу… Дома старуха услышитъ. Она все сидитъ да прислушивается.

На улицѣ, идя рядомъ съ Андреемъ и все еще чувствуя себя маленькой, ничтожной и несчастной, она разсказала ему, какъ Викторъ уѣхалъ съ бариномъ, она ему писала, а онъ не отвѣчаетъ — и какъ она узнала, что у Виктора есть другая, на которой онъ собирается жениться.

— Что же, подавай. Требуй на ребенка! отвѣчалъ Андрей, — толку не будетъ все равно.

— Думаешь не будетъ, Андрюшенька? заглянула она ему въ лицо.

— Не будетъ. Отвертится.

Ѳеня начала плакать, тихо и жалобно, какъ обиженный ребенокъ.

И Андрею стало ее жаль. Глаза его сдѣлались влажными. Онъ уже протянулъ руку къ сестрѣ, хотѣлъ сказать ей ласковое слово, успокоить, и вдругъ, въ силу какого-то страннаго стеченія мыслей, вспомнилъ Дуню. Развѣ онъ не былъ ею обманутъ тоже, развѣ не обманываетъ она его до сихъ поръ? Развѣ она не смѣется надъ его искренней, чистой любовью?

— Прощай! сказалъ онъ, холодно дотрогиваясь до руки сестры, — некогда мнѣ. Потомъ какъ-нибудь зайду!

Онъ быстро пошелъ отъ нея въ другую сторону, и ему казалось, что они больше никогда, никогда не увидятся. А вернуться онъ все-таки не хотѣлъ. Что онъ могъ сказать ей хорошаго, чѣмъ онъ могъ ей помочь? Въ немъ самомъ была одна тоска и злоба…

XVII.

Владиміръ Петровичъ пришелъ въ «Венецію» около трехъ часовъ. Отъ трехъ до четырехъ, — какъ было условлено раньше, — должна была явиться Дуня съ Андреемъ. Владиміръ Петровичъ, какъ большинство кутилъ, — сознающихъ въ душѣ неприглядность своего поведенія, — предпочиталъ посѣщать трактиры при вечернемъ свѣтѣ. Теперь онъ чувствовалъ себя довольно неловко; ему какъ бы стыдно было смотрѣть на стѣны и слугъ, видѣвшихъ его въ другое время и въ другомъ видѣ. Къ тому же онъ не былъ выпивши и вообще въ послѣднее время не пилъ вовсе. Онъ не могъ отдать себѣ отчета почему это вышло такъ, но съ того утра, когда онъ гулялъ съ Дуней по Крестовскому и когда въ немъ впервые возникла занимавшая его мысль, онъ совершенно потерялъ охоту къ кутежу.

Торопливо пройдя мимо буфета и стоявшаго за нимъ Прова Степаныча (Владиміръ Петровичъ сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ его), онъ вошелъ въ органную залу и, расположившись за однимъ изъ угловыхъ столиковъ, скромно спросилъ чаю.

Владиміръ Петровичъ сильно измѣнился по внѣшности: онъ похудѣлъ и былъ блѣденъ; видъ у него былъ какой-то растерянный, непривычно-робкій. Блуждая взглядомъ съ предмета на предметъ, онъ увидѣлъ лежавшую на сосѣднемъ столикѣ газету, взялъ ее, началъ читать, и, ничего не понявъ, отложилъ въ сторону.

Какъ человѣкъ нервный и впечатлительный, Владиміръ Петровичъ жилъ исключительно минутами душевныхъ эмоцій, весь отдаваясь ихъ власти. Въ минуты абсолютнаго покоя онъ дѣлался вялымъ и равнодушнымъ ко всему, но когда его захватывала какая-нибудь мысль, идея, когда онъ мысленно создавалъ какое-нибудь предпріятіе, онъ шелъ къ нему, какъ выражался самъ, «на всѣхъ парахъ», спотыкался и падалъ съ тѣмъ, чтобы уже никогда больше не возвращаться къ прошлому.

«Я лучше обдумаю хорошенько все это!» сказалъ онъ самъ себѣ, «нужно обсудить каждую мелочь, предусмотрѣть всякую случайность!»

Но именно на это то онъ и не былъ способенъ; кропотливое обдумываніе чего бы то ни было такъ же было противно его натурѣ, какъ и медленное, постепенное исполненіе своихъ желаній.

Онъ закурилъ папиросу, и устремивъ неподвижный взглядъ на крышку чайника, сталъ задавать себѣ вопросы: что онъ хочетъ сдѣлать, зачѣмъ пришелъ сюда и ждетъ Дуню съ Андреемъ? Намѣренія его честныя: онъ хочетъ поговорить съ обоими и достигнуть того, чтобы они соединились навсегда, обвѣнчались. Будетъ ли изъ этого какой-нибудь толкъ? Онъ вѣрилъ искренно, что будетъ. Они любятъ другъ друга, разсуждалъ онъ, что же болѣе? Никто никогда не любилъ и не можетъ любить Дуню такъ, какъ Андрей. Она цѣнитъ въ немъ чистоту чувства и искренность, качества, которыхъ она не могла найти ни въ комъ другомъ; оба молоды, почти не тронуты жизнью, значитъ, они должны соединиться.

Но будетъ ли проченъ ихъ союзъ?

Задавши себѣ этотъ вопросъ, Владиміръ Петровичъ долженъ былъ сознаться, что онъ меньше всего интересовался имъ. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему загадывать о будущемъ, когда никто изъ насъ не можетъ поручиться за то, что произойдетъ съ нимъ въ теченіе какихъ-нибудь десяти минутъ. И что можно считать прочнымъ въ нашемъ непрочномъ мірѣ? Ну, если даже они разойдутся впослѣдствіи, такъ что же изъ этого? Все-таки, въ свое время они будутъ счастливы, а этого только добивается человѣкъ. И развѣ не заслугой будетъ для него, Владиміра Петровича, сдѣлать хоть одно доброе дѣло въ жизни? Развѣ не гордость, не счастіе сказать когда-нибудь самому себѣ: вотъ ты лѣнтяй, эгоистъ, небокоптитель, спившійся съ круга человѣкъ, а все-таки и у тебя есть свѣтлая полоска въ жизни, а все-таки и ты кое-что сдѣлалъ для другихъ.

— Да, да, я устрою это, я всѣ силы употреблю на это! сказалъ онъ самъ себѣ, дѣлая энергическій жестъ въ воздухѣ, я помирюсь съ нимъ, хотя, конечно, не ссорился, но онъ косится на меня и это нужно будетъ устранить; затѣмъ, понятно, я никогда больше не увижусь съ Дуней, никогда. Для этого нужно будетъ даже уѣхать, нужно будетъ взять эту работу въ провинціи. Я объясню имъ обоимъ все, но не раньше, какъ мы дружески сойдемся и поймемъ другъ друга! Господи! Для того, чтобы не было ни вражды, ни ненависти, ни зависти или ревности, нужно только, чтобы люди хорошенько поняли другъ друга! Господи! Неужели изъ всѣхъ женщинъ, какихъ я зналъ, ни одну, даже эту, нельзя сдѣлать счастливой? Не все же пить и развратничать, нужно, нужно что-нибудь доброе, хорошее. Довольно грязи!

Не замѣчая того, что слуги и въ особенности прислуживавшій ему Филька съ любопытствомъ смотрятъ на него, Владиміръ Петровичъ взъерошилъ свою бѣлокрую голову, всталъ и нервно прошелся по залѣ. Онъ чувствовалъ, какъ сердце его усиленно билось отъ предвкушенія блаженства сдѣлаться виновникомъ чужаго счастья, онъ чувствовалъ, какъ кровь то быстро приливала къ щекамъ, то отливала и глаза увлажались слезой.

Успокоившись, онъ взялъ газету, опять съ напряженіемъ началъ вчитываться въ печатныя строки и опять ничего не понялъ. Въ газетѣ очень пространно обсуждались поѣздки какихъ-то министровъ куда-то; этимъ поѣздкамъ придавалось какое-то дипломатическое значеніе; затѣмъ сообщалось о возникновеніи нѣсколькихъ коммисій по какимъ-то вопросамъ, и все это было такъ ненужно, такъ неинтересно для него. Любопытство, съ какимъ Филька смотрѣлъ на странное поведеніе Владиміра Петровича, начинало переходить въ негодованіе. Сначала, чтобы гость не скучалъ, Филька поставилъ номеръ изъ какой-то оперетки и, по старой памяти, ожидалъ услышать приказаніе подать графинчикъ, но такъ какъ приказанія не воспослѣдовало, слуга съ недовольнымъ видомъ отошелъ въ сторону и, презрительно сложивъ на груди руки, сталъ смотрѣть въ окно.

Владиміръ Петровичъ сидѣлъ теперь въ задумчивости, облокотившись на столикъ. Клочки воспоминаній о прошломъ проходили въ его головѣ. Академія, товарищи, веселая, шумная жизнь на Васильевскомъ островѣ, постоянное, разъѣдающее душу стремленіе сдѣлать «что-нибудь такое» для славы, цѣлый рядъ разочарованій, утрата вѣры въ себя, въ свои силы. Мелькнуло и пропало хорошенькое личико дѣвушки… Наташа, кажется ее звали Наташей… И она, какъ многія, подобныя ей, пошла по проторенной дорожкѣ, и она пропала и забылась, оставивъ послѣ себя смутную память о лунной ночи и густой, кленовой аллеѣ, пересѣченной трепетавшей тѣнью листвы, гдѣ они долго ходили рука въ руку и гдѣ Наташа открыла ему уголокъ своей чудной, довѣрчивой души.

Владиміръ Петровичъ нечаянно поднялъ голову, и увидѣлъ входившихъ въ залу Андрея и Дуню. Дуня еще издали ласково кивала художнику; Андрей шелъ, мрачно потупившись, и въ то время, когда спутница его подошла къ молодому человѣку — остановился посерединѣ комнаты.

Много усилій стоило Дунѣ зазвать Андрея въ «Венецію». Сначала онъ отказался на отрѣзъ, и въ такихъ обидныхъ, грубыхъ выраженіяхъ, что Дуня даже заплакала. Слезы дѣвушки смягчили Андрея; онъ сталъ разспрашивать, зачѣмъ понадобилось художнику видѣть его, и когда Дуня сказала, что это необходимо для картины, что для Владиміра Петровича нужно красивое лицо, Андрей какъ-то загадочно улыбнулся и согласился придти.

Дорогою онъ былъ, повидимому, въ хорошемъ расположеніи духа, которое Дуня старалась поддержать безпрестанной болтовней и шутками, но какъ только что вошелъ въ залу и увидѣлъ Владиміра Петровича сидѣвшимъ за однимъ изъ бывшихъ его столиковъ, хорошее расположеніе духа покинуло его, чувство ревности снова вспыхнуло въ немъ. Мрачно, изподлобья взглянулъ онъ на художника, взглянулъ только одинъ разъ и затѣмъ уже старался избѣгать смотрѣть на него.

— Андрюша! — подошла къ нему Дуня, — Владиміръ Петровичъ проситъ къ своему столу. Пойдемъ!

Она взяла его за руку, и съ нѣкоторымъ усиліемъ подвела къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ художникъ.

— Здравствуйте! Садитесь пожалуйста! — сказалъ тотъ, поднявшись и пожалъ руку Андрея, которая была холодна, какъ у покойника. Онъ чувствовалъ себя непривычно неловко, не зналъ съ чего начать разговоръ, и, подвинувши Андрею стулъ, спросилъ дѣланнымъ тономъ:

— Водочки? Человѣкъ, дай графинчикъ.

— Закусить что прикажете? — спросилъ, подскочивши, Филька.

— Здравствуй, Филя! — мотнулъ ему головой Андрей.

— Редисочки, икорки… пирожки есть горячіе… — предлагалъ

Филька, бросивъ мимолетный, презрительный взглядъ на Андрея, и не отвѣтивъ на поклонъ.

— Ну, дай чего нибудь! — приказалъ Владиміръ Петровичъ, приходя все въ большее и большее смущеніе.

Онъ незамѣтно наблюдалъ Андрея. Его поразила необыкновенная блѣдность его лица и какой-то странный, блуждающій, ни на чемъ не останавливающійся взглядъ.

«Должно быть, онъ сильно пьетъ!» — подумалъ художникъ, — «а теперь находится въ состояніи похмелья. Водка поможетъ. Она ему развяжетъ языкъ!»

Филька принесъ графинчикъ и закуску. Владиміръ Петровичъ налилъ рюмку Андрею.

— И мнѣ! — сказала Дуня, — я хочу чокнуться! А что же себѣ, Владиміръ Петровичъ?

— Я не пью! Бросилъ! — отвѣчалъ тотъ.

Андрей молча повернулъ къ нему голову, какъ бы желая взглянуть на него, и точно это было сверхъ его силъ, отвернулся и выпилъ свою рюмку.

— Что же ты не чокнулся со мною, Андрюша? — спросила Дуня.

Андрей взглянулъ на нее. Невольная дрожь пробѣжала по тѣлу дѣвушки. Этотъ безмолвный, какъ бы безстрастный взглядъ показался и ей и художнику до того злобнымъ, страшнымъ, что Дуня вдругъ поставила обратно на столъ рюмку, а художникъ подумалъ, что его затѣя кончится ничѣмъ.

Но онъ тотчасъ же налилъ Андрею вторую рюмку, и, подвинувшись къ нему, заговорилъ:

— Видите-ли, Андрей Никитичъ, вы ужъ меня извините, если это, можетъ быть, неловко вышло, да что дѣлать… Не пришлось мнѣ съ вами раньше познакомиться… (Владиміръ Петровичъ все болѣе и болѣе чувствовалъ себя въ неловкомъ, фальшивомъ положеніи, но сознаніе необходимости довести свою затѣю до конца пришпоривало его), а теперь времени какъ будто нѣтъ, я уѣзжаю на дняхъ въ провинцію!

Послѣднюю фразу онъ произнесъ съ удареніемъ и взглянулъ на Андрея въ ожиданіи увидѣть на его лицѣ впечатлѣніе произведеннаго эффекта, но лицо Андрея было, по прежнему, безстрастно.

— Вы извините, что передъ отъѣздомъ мнѣ захотѣлось эксплуа… воспользоваться нашимъ свиданіемъ! Вы человѣкъ простой, надѣюсь, извините меня?

Онъ-протянулъ руку Андрею и опять ощутилъ въ своей мертвенный, отталкивающій холодъ его руки.

— Въ чемъ дѣло-то? спросилъ тотъ, упорно глядя въ сторону.

— Дѣло въ томъ, что я хочу… написать картину… какую, вы узнаете потомъ, даже увидете, потому что я привезу и покажу… Для этого-то мнѣ и захотѣлось повидаться, познакомиться съ вами… Дуня… Авдотья Васильевна вамъ говорила… немножко неловко, но…

Никогда еще Владиміръ Петровичъ не испытывалъ такого непріятнаго чувства, какъ сегодня, никогда еще онъ не былъ въ такомъ ложномъ положеніи.

— Говорила! безвучно отвѣчалъ Андрей и потянулся къ графину. Владиміръ Петровичъ предупредилъ его движеніе, наливъ рюмку. Андрей выпилъ не закусывая, потомъ вдругъ поднялся и пошелъ вонъ изъ залы. Владиміръ Петровичъ и Дуня съ недоумѣніемъ смотрѣли ему вслѣдъ. Миновавши двѣ мрачныя комнатки, Андрей очутился въ корридорѣ. Корридоръ этотъ, узкій и грязный, какъ большинство трактирныхъ корридоровъ, былъ лишенъ естественнаго освѣщенія и въ немъ днемъ и вечеромъ горѣла жестяная лампочка съ рефлекторомъ. Съ правой стороны открытая дверь вела въ крохотную, темную каморку, носившую громкое названіе «отдѣльнаго кабинета» и никогда ни посѣщавшуюся гостями, — съ лѣвой были двѣ двери: одна, притворенная, въ билліардную, гдѣ слышались голоса и раздавалось стучанье шаровъ, и другая, въ самомъ концѣ корридора, открытая на кухню, откуда неслись испаренія кушаній.

Андрей прислонился къ стѣнѣ, поднялъ обѣ руки и закрылъ лицо. Ноги его дрожали, лихорадочный ознобъ пробѣгалъ по всему тѣлу. Ревность томила, снѣдала, изводила его… Словно это было что-то такое, какой-то предметъ, который сидѣлъ гдѣ-то внутри, глубоко-глубоко, у самаго сердца, мѣшалъ, тѣснилъ и отъ котораго непремѣнно, во что-бы то ни стало, нужно было избавиться. Случись подъ рукою столъ, графинъ, что-нибудь въ этомъ родѣ, онъ хватилъ-бы имъ объ полъ; онъ и ушелъ сюда, чувствуя всю невозможность сопротивленія неудержимому желанію что-нибудь разбить, растоптать.

Теперь онъ схватилъ себя обѣими руками за голову и, раскачивая, стучалъ ею, не чувствуя боли, въ стѣну. Онъ сознавалъ себя униженнымъ, оплеваннымъ, надъ нимъ насмѣхались въ глаза. Эта женщина, которую онъ такъ горячо, беззавѣтно любилъ, нарочно устроила свиданіе съ художникомъ, чтобы оба они могли потомъ потѣшаться надъ нимъ. Оба они сговорились, и больше ничего. Они понимаютъ другъ друга, съ одного взгляда понимаютъ, и имъ ничего не стоитъ обморочить такого дурака, какъ онъ. А они должны его считать дуракомъ, потому что онъ не умѣетъ съ ними разговаривать, слова не умѣетъ сказать. Картину, говоритъ, станетъ рисовать, для того и познакомиться захотѣлъ. Какъ-же, картину! Придумалъ затѣмъ, чтобы бывать у ней… Дескать знакомы… Зашелъ картину рисовать. А самъ обмолвился, Дуней назвалъ, значитъ, когда они вмѣстѣ бываютъ, Дуней зоветъ, ласкаетъ, цѣлуетъ. Вчера цѣлый день не была дома, за работой, говоритъ, ходила, — а какая тамъ работа, коли нѣтъ ея, ни у кого нѣтъ. И все обманъ, все ложь!..

И Андрею живо представились бѣлыя, петербургскія ночи, полныя затаенной, скрывающейся страсти, припомнились видѣнныя имъ во время его ночныхъ скитаній мужскія и женскія фигуры тихо, подъ руку расхаживавшія по Невскому или сидѣвшія на скамейкахъ бульвара и шептавшіяся и цѣловавшіяся втихомолку. Въ каждой женщинѣ, мелькнувшей въ полумракѣ бѣлой ночи, онъ подозрѣвалъ Дуню и ревниво слѣдилъ, какъ эта женская фигура подъ руку съ кавалеромъ медленно удалялась отъ него, скрывалась за угломъ, или садилась въ пролетку. Эти прогулки подъ руку съ мужчинами, шепотъ, подмѣченные имъ поцѣлуи, самое дребезжанье нарушавшихъ ночной покой улицъ извощичьихъ дрожекъ, раскрытыя окна домовъ и въ нихъ бѣлые силуэты женщинъ, вырывающіеся на улицу звуки рояля, — все это возмущало, волновало Андрея, поднимало въ немъ неукротимую злобу.

Тѣмъ сильнѣе была въ немъ эта злоба потому, что онъ зналъ, какъ Дуня любитъ эти ночи. Она сама признавалась ему, тащила его на улицу, и, случалось, что онъ гулялъ съ нею, подвергая ее самому наглому, самому безцеремонному осмотру мужчинъ. И онъ видѣлъ, что Дунѣ это нравится; она нарочно замедляла шагъ, оборачивалась, съ вызывающимъ видомъ смотрѣла направо и налѣво и голосомъ, полнымъ какого-то страннаго томленія, говорила: «какъ хорошо, Андрюшенька, ночь какая свѣтлая, теплая, пройдемся еще чуточку!»

Какъ знать, быть можетъ, не удовлетворяясь прогулками съ нимъ, она приглашала художника, и ему говорила то-же самое и также прижималась къ его плечу, и также смотрѣла на него, и также, можетъ быть, цѣловала.

А художники? Извѣстно, что такое они всѣ!.. Когда Андрей сказалъ однажды Филькѣ, что у Дуни есть знакомый художникъ, то этотъ старый, опытный человѣкъ только присвистнулъ, и пояснилъ: забубенный, братъ, народъ эти художники! Палецъ ему въ ротъ не клади… Смотри, не отбилъ-бы онъ у тебя дѣвицу!..

И вотъ, пророчество Фильки сбылось, да еще какъ позорно! Любимую дѣвушку отбилъ, да еще вмѣстѣ съ ней потѣшается, чуть не говоритъ: нако-ся, что взялъ. Полюбуйся!

Андрей еще разъ съ силой ударился головой объ стѣну и замеръ, словно закоченѣлъ на одномъ мѣстѣ, до боли сжавъ обѣими руками виски. Онъ не плакалъ, какъ это случалось съ нимъ много разъ раньше; въ немъ было одно холодное ожесточеніе, одно желаніе во что-бы то ни стало, какъ-нибудь, тотчасъ прекратить теперешнее свое состояніе, избавиться отъ того, что сидѣло внутри его, томило, грызло и мѣшало дышать, мѣшало жить!…

XVII.

— Боже мой, это правда, правда? Володя, неужели?.. Ахъ, да что-же ты за человѣкъ! Нѣтъ, не можетъ быть, ты шутишь, шутишь, да?

Дуня смѣялась и плакала вмѣстѣ, брала руку Владиміра Петровича, тащила къ себѣ и опять отталкивала. Она была въ сильнѣйшемъ нервномъ возбужденіи; глаза ея свѣтились радостью, щеки пылали. Прядка волосъ выбилась изъ-подъ шляпки, она нѣсколько разъ поправляла ее, потомъ сняла шляпку и бросила на стулъ.

— Ты скажешь ему? Сейчасъ, да? спрашивала Дуня, подвигаясь къ художнику и заглядывая ему въ лицо.

Владиміръ Петровичъ молчалъ, какъ-бы обдумывая отвѣтъ. Онъ только что сказалъ горячую рѣчь, клонившуюся къ тому, чтобы убѣдить Дуню въ необходимости совершенно перемѣнить жизнь. Въ радужныхъ краскахъ онъ описалъ прелести тихой, спокойной жизни вмѣстѣ съ любимымъ человѣкомъ, этотъ рай, котораго онъ никогда не испыталъ, и который, поэтому, казался ему раемъ болѣе чѣмъ всякому другому. Онъ говорилъ о «тихой пристани», о счастьѣ имѣть дѣтей и воспитывать ихъ и слѣдить шагъ за шагомъ, какъ въ ребенкѣ постепенно начинаетъ возникать и жить твое лучшее «я».

Какъ всякій увлекающійся человѣкъ, онъ можетъ быть и хваталъ черезъ край и могъ-бы возбудить недовѣріе, но Дуня, простая, довѣрчивая и тоже увлекающаяся, слушала его съ возраставшимъ интересомъ и вѣрила ему и надѣялась вмѣстѣ съ нимъ.

— Такъ ты скажешь ему? — повторяла она.

— Не знаю, право! — отвѣчалъ художникъ, — онъ мнѣ показался какимъ-то страннымъ. Удобно-ли сегодня? Не поссорились ли вы?

— Нѣтъ, не поссорились! — вздохнула Дуня, — онъ не сегодня только такой… Давно уже… Онъ ревнуетъ, мучитъ меня. Я, право, не знаю, что съ нимъ.

— Теперь-то, надѣюсь, онъ не станетъ ревновать.

— Кто его знаетъ! — покачала головою Дуня, — такой онъ недовѣрчивый… Знаешь, Володя, бываетъ, иногда, что я его боюсь… и…

— Что-же «и!»

— Что?

Дуня пристально посмотрѣла на художника.

— И тогда хоть-бы его вовсе не было! — воскликнула она, — я не люблю, когда за мною слѣдятъ, шагу не даютъ сдѣлать… я не привыкла!.. Володя! (Голосъ ея задрожалъ, въ немъ послышались нѣжныя, сердечныя нотки). Володя, я не думала, что ты такой-то хорошій… извини меня, что я такъ… Помнишь, на Крестовскомъ, когда мы гуляли… я бранила всѣхъ тогда, и тебя… милый, прости, я не знала, что ты такой добрый… А вѣдь у тебя и тогда это было въ мысляхъ? Было, да?

— Было! — улыбнулся художникъ.

— Ты думаешь, что мы будемъ счастливы?

— Думаю.

Дѣвушка медленно покачала головой.

— Нѣтъ, Володя, — сказала она, — счастья для меня нѣтъ. Онъ ревнивъ. Я боюсь его! Онъ никогда не забудетъ, что было раньше, никогда.

— Странная ты дѣвушка, Дуня! Отчего-же ты такъ радовалась раньше? Тебя не поймешь!

— Радовалась? Да! Я и теперь рада. Больше за тебя, что ты такой, право, хорошій!.. Не знаю, Володя, какъ это объяснить, но когда ты мнѣ сказалъ, что хочешь, чтобы мы обвѣнчались, ты мнѣ показался такимъ… ну, я просто какъ-бы влюбилась въ тебя!.. Право!

Дуня разсмѣялась, но тотчасъ-же брови ея нахмурились.

— Онъ совсѣмъ иначе смотритъ на любовь! — сказала она, — онъ хочетъ, если любишь, такъ ужъ не отходи отъ него, на него смотри, вѣчно съ нимъ будь… Я не понимаю этого… Любовь, что солнце, а солнце всѣмъ свѣтитъ…

— Однако, какая у тебя философія! — усмѣхнулся художникъ.

— Ну, какая бы тамъ ни была! А на свадьбѣ-то ты будешь?

— Нѣтъ!

— Какъ! — съ горечью воскликнула Дуня, — на свадьбѣ не будешь! Вотъ оно что! Пожалуй и ходить къ намъ не станешь?

— Никогда!

— Никогда? — задумалась Дуня, — нехорошо… нѣтъ, нехорошо! А отчего же не станешь ходить? А?

Она взяла его за руку и съ нѣжностью заглядывала ему въ глаза.

— Оттого, что не слѣдуетъ! — отвѣчалъ онъ.

— Ты думаешь? А мнѣ будетъ скучно безъ тебя! Я вѣдь сказала, что влюбилась въ тебя.

— Двоихъ любить нельзя. Придетъ-же въ голову!

— А если… любишь?.. Что же тутъ худого?

— Очень много! Ты сама же жаловалась, что онъ ревнуетъ, а возбуждать ревность — дурно. Богъ знаетъ, къ чему все это можетъ привести!

Дуня задумчиво опустила голову. Вѣтка бѣлой сирени, приколотая на грудь голубого платья, колыхалась отъ глубокаго дыханія дѣвушки. Владиміръ Петровичъ молча смотрѣлъ на нее, любуясь ея тонкимъ профилемъ, обрамленнымъ волнистыми прядками бѣлокурыхъ волосъ.

«А что, если они, дѣйствительно, не пара, и лучше было-бы еслибы не сходились вовсе?» — думалось ему, — "что, если она соскучится съ нимъ и уйдетъ? Она развитѣе его. Способна-ли она къ тихой, семейной жизни? Не такая натура. Она можетъ увлекаться, но не любить преданно и долго. Нѣтъ, нѣтъ! Это мотылекъ, у котораго все, даже самая жизнь, — скоротечны.

— Любила, люблю и любить буду! — сказала вдругъ Дуня, поднялась со стула, взяла въ обѣ руки голову художника и поцѣловала его въ лобъ.

— Полно! Онъ увидитъ! — сказалъ Владиміръ Петровичъ, отстраняясь.

Но онъ уже видѣлъ. Онъ стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ блѣдный, съ горящими глазами. Побѣлѣвшія губы его тряслись, онъ не могъ выговорить слова. Мелькомъ онъ видѣлъ торчавшаго за стуломъ Фильку, и ему казалось, что обритая, распухшая отъ пьянства, съ краснымъ носомъ физіономія слуги насмѣшливо осклабляется и подмигиваетъ ему. Дѣйствительно-ли смѣялся Филька, или ему такъ казалось? Онъ оглянулся на двоихъ гостей, сидѣвшихъ за чаемъ, и они тоже улыбались. Всѣ, всѣ смѣялись надъ нимъ!

Онъ грузно, всѣмъ тѣломъ, опустился на стулъ, дрожавшей рукой налилъ водки и выпилъ.

— Я благодарила его, Андрюша, за одно хорошее дѣло! Онъ хочетъ, чтобы мы… ну, онъ самъ скажетъ… — какъ-бы оправдываясь, смущеннымъ тономъ заговорила Дуня и вдругъ замолчала, взглянувъ на Андрея.

Онъ сидѣлъ все такъ-же неподвижно. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его лицѣ. Широкооткрытые глаза его были устремлены не на Дуню, не на лицо ея, а на шею, бѣлую и нѣжную, оттѣненную воротникомъ голубого платья, даже собственно на одно мѣсто шеи, гдѣ равномѣрно билась артерія.

— Андрюша! позвала Дуня, — что съ тобою?

— А?

Онъ точно очнулся отъ забытья, потянулся къ графину, налилъ водки, выпилъ и обратился къ Владиміру Петровичу рѣзко и насмѣшливо:

— Что же, господинъ художникъ, не пьете? Угощаете, а сами не пьете? А?

— Бросилъ, но хочется! — отвѣчалъ тотъ, чувствуя, что ему все болѣе и болѣе становится не по себѣ.

— Я всю выпью-съ! Право! Я теперь много могу выпить… На чужой счетъ-съ! Ха, ха! Дѣвица одна прекрасная научила, то есть, попросту говоря, мамзель… Ха, ха, ха!

Охмелѣлъ-ли онъ или только ломался, трудно было угадать, но видъ его былъ ужасенъ, и онъ производилъ тяжелое, отталкивающее впечатлѣніе.

— Въ Питерѣ ихъ много-съ, дѣвицъ-то, не такъ-ли, господинъ художникъ? Питеръ тѣмъ и хорошъ, что всего вдоволь! Всякія, значитъ, удовольствія-съ… трактиры, органъ, примѣрно, не такъ-ли? Эй, малый! — во все горло крикнулъ онъ.

Услышавъ крикъ Андрея, Провъ Степанычъ, какъ боевой конь при звукѣ трубы, вытянулъ шею и насторожилъ уши. Онъ ждалъ дальнѣйшихъ «поступковъ» и приготовился къ изгнанію ненавистнаго ему гостя.

— Что угодно? — подскочилъ Филька.

Бритое лицо его ухмылялось. Онъ тоже ожидалъ «поступковъ» и заранѣе предвкушалъ наслажденіе отъ интереснаго зрѣлища.

— Что угодно? — передразнилъ Андрей, дѣлаясь совершенно пунцовымъ, — ха, ха! А помнишь, какъ мы съ тобой водку за шкафчикомъ пили? Помнишь? То-то! Ну, поставь-ко для мамзели маршъ Буланже!

— Лучше «Дунайскія волны», — сказала Дуня.

Она была очень взволнована, внутренно содрогалась отъ выходокъ Андрея, и ей хотѣлось, чтобы скорѣе и какъ-нибудь прекратилась эта сцена.

— «Волны»! Идетъ! Великолѣпно! Вали «Волны»!

Филька завертѣлъ органный ключъ. Дуня оглядѣлась, нашла на стулѣ свою шляпку, поправила помятый цвѣтокъ и начала надѣвать. Руки ея дрожали и не могли завязать ленты.

— Авдотья Васильевна, куда вы? — спросилъ художникъ.

— Я сейчасъ… тамъ… папиросы! — пробормотала Дуня, не поднимая глазъ, встала и пошла.

Владиміръ Петровичъ вскочилъ, какъ-бы намѣреваясь идти за нею. Онъ не могъ понять, почему это нужно было, но онъ чувствовалъ какую-то внутреннюю потребность быть въ эту минуту около нея.

Андрей грубо остановилъ его за плечо.

— Стой! крикнулъ онъ, — садитесь, господинъ, нечего!..

— Что! Что «нечего»? — вскинулъ тотъ на него глаза, и вдругъ почувствовалъ, какъ сердце его сжалось, превратилось въ какой-то маленькій, маленькій сухой комочекъ и тревожно забилось: «тукъ-тукъ-тукъ-тукъ», и все чаще и чаще.

— Нечего-съ! Подождите!

— Но… я хочу… — пробормоталъ Владиміръ Петровичъ, снова дѣлая попытку встать, но Андрей, почти силою заставилъ его сѣсть.

— Подождите-съ! — шепнулъ онъ.

Лицо его какъ-то странно перекосилось. Онъ быстро отошелъ отъ художника, остановился по серединѣ залы, сдѣлалъ тому угрожающій жестъ и вышелъ въ корридоръ.

При внезапномъ переходѣ отъ свѣта къ мраку, Андрей какъ-бы ослѣпъ, и съ минуту не видѣлъ ничего. Но вотъ у самаго выхода мелькнула фигура въ шляпкѣ и накидкѣ. Это была Дуня, торопившаяся уйти. Андрей скорѣе угадалъ, чѣмъ узналъ ее. Въ одну секунду онъ былъ подлѣ. Затѣмъ произошло нѣчто странное, непостижимое, нѣчто такое, чего долго потомъ, сидя въ уединеніи, лицомъ къ лицу съ своей совѣстью и припоминая до мельчайшихъ подробностей всѣ событія этой роковой минуты, — Андрей не въ состояніи былъ ни понять, ни объяснить.

Онъ вдругъ увидѣлъ открытую дверь въ кухню и на столѣ какъ-бы нарочно положенный кѣмъ-то и ожидавшій его длинный, съ острымъ концомъ, поварской ножъ. Былъ-ли кто-нибудь въ это время на кухнѣ, говорилъ-ли съ Андреемъ, удерживалъ-ли его — ничего этого онъ не помнилъ, не зналъ, а чувствовалъ только, что этотъ острый, длинный поварской ножъ очутился у него крѣпко зажатымъ въ рукѣ, а самъ онъ другою, свободною рукою схватилъ Дуню за край накидки.

Она рванулась, спасаясь отъ него, бросилась къ выходной двери, потомъ, обезпамятѣвъ отъ страха, назадъ, толкнула притворенную дверь въ отдѣльный темный кабинетъ, обернулась, и… Раздался слабый крикъ ужаса: на блѣдномъ, подергивавшемся судорогой лицѣ Андрея дѣвушка прочла свой приговоръ, увидѣла ножъ, попятилась, протянула обѣ руки, какъ-бы дѣлая попытку защититься, но что-то съ силою перевернуло ее, потянуло за косу назадъ, при слабомъ, красноватомъ свѣтѣ лампочки сверкнула сталь и нѣжное, бѣлое горло дѣвушки залилось кровью.

Кровь, кровь!.. Кровь на ножѣ убійцы, на его рукахъ, темныя, сырыя пятна крови на голубомъ платьѣ хрипящей въ предсмертной агоніи дѣвушки, на бѣлой вѣткѣ сирени, и вотъ сама Дуня, вся въ крови, съ откинутой назадъ головою лежитъ въ узкомъ проходѣ, и молчитъ, и не дышетъ.

Широко раскрытые, остановившіеся на одной точкѣ глаза ея полны выраженія ужаса, того ужаса, который она, спасаясь отъ убійцы, испытывала минуту тому назадъ, теперь это выраженіе такъ и остается, такъ и застываетъ постепенно, какъ стынетъ вытянувшееся во всю длину тѣло.

А крови все больше и больше! Она все еще льетъ, изъ этой страшной, зіяющей на горлѣ раны, образуетъ темную лужу, откуда бѣгутъ ручейки и подступаютъ къ ногамъ окаменѣвшаго на мѣстѣ убійцы…

О, можно-ли можно-ли, оставаться здѣсь хоть одну минуту! Безвинно пролитая кровь душитъ, давитъ убійцу, разстроенное воображеніе представляетъ себя плавающимъ, барахтающимся и тонущимъ въ морѣ этой крови, онъ задыхается здѣсь, онъ почти умираетъ…

Съ размаха Андрей бросаетъ ножъ на полъ, шатаясь какъ пьяный, придерживаясь руками за стѣны корридора, открываетъ дверь, и хрипло шепчетъ:

— Убилъ!.. Дуню… за-рѣзалъ!..

И все, что находилось въ эту минуту въ залѣ, моментально парализуется ужасомъ. Слуги застываютъ въ тѣхъ позахъ, въ какихъ засталъ ихъ этотъ хриплый шепотъ, двое, трое гостей, только что расположившихся угоститься — привстаютъ, вытягиваютъ шеи, хотятъчто-то крикнуть и остаются съ раскрытыми ртами. Даже органъ замолкаетъ на послѣдней нотѣ «Дунайскихъ волнъ» и деревянный капельмейстеръ внезапно останавливается съ поднятою кверху палочкой и словно въ ужасѣ дико скошенными на убійцу глазами…

— Дуню… зарѣзалъ… Берите! шепчетъ Андрей, и, какъ подкошенный, опускается на стулъ. Но оцѣпенѣніе продолжается у всѣхъ. Никто не можетъ сдѣлать шага, подняться, даже сказать слова. Только одинъ человѣкъ, съ дикимъ воплемъ схватывается за голову, качаясь бѣжитъ въ корридоръ и въ дверяхъ останавливается передъ Андреемъ.

— Ты убилъ?.. Да? За что, за что!? спрашиваетъ художникъ, теребя того за плечо, — Боже мой, Боже мой!.. Ничѣмъ она не виновата!..

Андрей смотритъ на него мутнымъ потухающимъ взглядомъ. Все кончено, все разрѣшилось сразу!.. Нѣтъ теперь ни злобы къ нему, ни ревности къ ней… Все кончено!..

Андрей кладетъ обѣ руки на столъ, на нихъ опускаетъ голову и въ нервномъ безсиліи закрываетъ глаза. Все кончено!

Дверь открыта. Въ корридорѣ люди, цѣлая толпа людей, которые окружили что-то и смотрятъ въ безмолвіи. На что, на кого смотрятъ эти люди?..

Движимый страшной догадкой, Владиміръ Петровичъ расталкиваетъ толпу, — какихъ-то поваровъ, поваренковъ, дворниковъ, какихъ-то людей въ пиджакахъ съ кіями, — дѣлаетъ шагъ впередъ, и видитъ…

Онъ видитъ, какъ освѣщенная принесенными свѣчами, на грязномъ полу корридора лежитъ она, этотъ поверженный бурею бѣдный, безотвѣтный за свою короткую жизнь «мотылекъ», этотъ, подкошенный косою смерти, полевой, скромный цвѣтокъ; онъ видитъ застывшія на вѣки въ серьезной думѣ черты миловиднаго молодого лица, какъ-бы говорящія: и за что, за что меня убили, кому дурное я сдѣлала? Я любила его, любила свѣтъ, жизнь, я жить хотѣла, я счастья, маленькаго счастья искала! За что, за что-же вы убили меня!

Онъ видитъ, какъ изъ-подъ разсыпанныхъ по полу бѣлокурыхъ, волнистыхъ волосъ течетъ кровь, и струйками подтекаетъ подъ дверь маленькой комнатки, онъ видитъ, какъ этой-же кровью смочена переставшая дышать молодая грудь дѣвушки, смоченъ рукавъ ея голубого платья, запятнана рука и скорченные въ послѣдней судорогѣ маленькіе, какъ у ребенка, пальчики съ его подаркомъ, бирюзовымъ кольцомъ на мизинцѣ, — онъ видитъ все это, и силы покидаютъ его.

Въ послѣдній разъ вся эта потрясающая душу картина смутно, какъ въ туманѣ, проносится передъ его глазами, онъ судорожно хватается за сердце, которое вдругъ перестаетъ биться; раздается нечеловѣческій, дикій крикъ, и онъ падаетъ безъ чувствъ на руки подоспѣвшаго слуги.

Его унесли. Корридоръ опустѣлъ и она лежитъ одинокая, покинутая всѣми, все въ той-же позѣ, которая, при слабомъ, красноватомъ свѣтѣ жестяной лампочки дѣлаетъ ее похожей на восковую фигуру, — лицомъ вверхъ, съ одной рукой, судорожно искривленной и закинутой за голову и другой, спокойно вытянувшейся вдоль туловища. Вотъ и ея накидка, обагренная кровью, сорванная съ плечъ въ короткой, предсмертной борьбѣ и брошенная въ уголъ, вотъ ея новомодная шляпка съ оторванной лентой, валяющаяся у ногъ ея обладательницы.

Слабо освѣщенный, узкій корридоръ запертъ съ обѣихъ сторонъ и убитая лежитъ одна, — какъ на римской аренѣ жертва дикихъ, кровавыхъ игръ, — павшая жертвой своего темперамента, трактирной жизни, хмельного веселья… И тихо, и мертво кругомъ. Не заискрятся больше веселымъ, мимолетнымъ, призрачнымъ счастьемъ эти большіе, голубые глаза, такъ странно, такъ тускло остановившіеся теперь упорно на одной точкѣ, не улыбнется это блѣдное, восковое лицо съ плотно сомкнутыми бѣлыми губами, никто никогда болѣе не услышитъ ея беззаботнаго смѣха, и холодныя, бѣлыя руки, въ порывѣ самозабвенія и страсти, не обнимутъ болѣе никого… Бѣдный, красивый «мотылекъ» кончилъ свое веселое существованіе. Колесо жизни случайно наѣхало на него и растоптало…

XVIII.

Исполненный боязнью убійцы Провъ Степанычъ неожиданно и къ великому соблазну слугъ теряетъ свое обычное самообладаніе, забываетъ о собственномъ достоинствѣ и позорно прячется отъ конвоируемаго городовыми Андрея за буфетную стойку, откуда, подобно страусу, выставляетъ свою почтенную лысину. Онъ выходитъ на сцену только тогда, когда въ трактирѣ появляется участковый приставъ, но и при этихъ обстоятельствахъ Провъ Степанычъ не сразу пріобрѣтаетъ присущій ему тонъ солиднаго достоинства и тоненькимъ голоскомъ, путаясь и обрываясь, сообщаетъ объ Андреѣ самыя неожиданныя и ужасныя вещи. По словамъ Прова Степаныча, оказывается, что онъ давно уже подозрѣвалъ Андрея въ наклонности къ совершенію какого-нибудь преступленія, если и не столь злодѣйскаго, какъ убійство, то во всякомъ случаѣ весьма близкаго къ незаконному пріобрѣтенію чужой собственности. По отзывамъ почтеннаго буфетчика, Андрей представляетъ изъ себя образецъ человѣка весьма подозрительнаго. Онъ грубъ въ обращеніи, непочтителенъ къ старшимъ, склоненъ къ употребленію спиртныхъ напитковъ и къ буйству и Провъ Степанычъ, говоря откровенно, не можетъ поручиться за то, что этотъ ужасный человѣкъ не носилъ или не носитъ при себѣ оружія.

Говоря все это, почтенный человѣкъ не только не смотритъ на Андрея, но старается, насколько возможно, быть отъ него подальше, поэтому избираетъ скромную позицію у дверей; говоря все это, почтенный человѣкъ искренно убѣжденъ въ правдивости если не прямыхъ обвиненій, то своихъ предположеній, и смѣшивая одно съ другимъ, вноситъ въ дѣло порядочную путаницу.

По приказанію участковаго, Андрея обыскиваютъ, но кромѣ кошелька съ нѣсколькими копѣйками и исписаннаго клочка бумаги ничего подозрительнаго не находятъ. Этотъ клочекъ бумаги — письмо къ Дунѣ, послѣдній вопль измученнаго, изболѣвшаго ревностью сердца.

«Дуничка, андилъ мой безцѣнный, жизнь моя! Когда я тебя вижу, смерть моя не могу смотрѣть, хочется тебѣ вредъ сдѣлать, ногу ли, руку сломать, а не вижу — таково то мнѣ скучно, хоть въ воду готовъ. Особливо когда ты надѣнешь голубое платье, не носи его никогда, не серди, передъ Богомъ скажу не могу я Дуничка этого никакъ стерпѣть. Андилъ мой…»

— Какая-то чепуха! — говоритъ участковый, тщательно пряча, однако, письмо въ портфель, — отчего ты не отправилъ этого письма? — обращается онъ къ Андрею.

Тотъ молчитъ и упорно смотритъ внизъ.

Провъ Степанычъ качаніемъ головы и подмигиваніемъ отмѣчаетъ это обстоятельство передъ участковымъ какъ несомнѣнный признакъ закоренѣлости преступника.

Пріѣзжаетъ, наконецъ, слѣдователь, высокій, атлетическаго сложенія, съ умными, сѣрыми глазами старикъ, — и начинается формальный допросъ и подробный осмотръ мѣста убійства и самой убитой.

Къ вечеру вѣсть о преступленіи облетаетъ всю Коломну и привлекаетъ къ подъѣзду трактира толпу, движимую, однако, не ужасомъ предъ убійствомъ, не сожалѣніемъ къ жертвѣ, а исключительно жаднымъ, хищническимъ любопытствомъ взглянуть на него, на нее и въ подробностяхъ узнать, какъ сдѣлано было это. Самый разношерстный людъ окружаетъ запертую со всѣхъ сторонъ «Венецію», глазѣетъ на окна, двери, перекидывается на половину шутливыми, на половину сентенціозными замѣчаніями и нелѣпыми тутъ-же, на мѣстѣ создающимися слухами.

— Двое, слышно, дѣвушку-то загубили? — спрашиваетъ сухая какъ жердь, одѣтая въ лохмотья старуха у рыночнаго «молодца» въ грязномъ передникѣ.

— Двое, двое! — подтверждаетъ «молодецъ», — перво на перво съ нею покончили, а потомъ, значитъ, другъ въ дружку зачали изъ револьверовъ палить!

— Голову такъ начисто и оттяпалъ! — разсказываетъ слушателямъ рыжій мясникъ, — такъ и по-ка-тилась… голова-то!.

— Должно изъ мясниковъ, убійца-то? — наивно спрашиваетъ забредшая съ парою пива кухарка.

Рыжій мясникъ бросаетъ на нее звѣрскій взглядъ. Кухарка исчезаетъ въ толпѣ.

— Она съ имъ сидѣла… угощалась, значитъ… а мужъ-то и приди… Какъ онъ это увидалъ… — съ увлеченіемъ разсказываетъ маляръ въ забрызганномъ краской картузѣ.

— Мужья завсегда такіе… злодѣи! Нѣтъ, лучше гражданскимъ бракомъ!.. — говоритъ старая, рыночная гетера съ огромнымъ синякомъ подъ глазомъ.

— Собакѣ — собачья смерть! — произноситъ суровый приговоръ старый красноносый чиновникъ съ пачкою бумагъ въ синей обложкѣ подъ мышкой.

— Квасъ малиновый! Квасокъ лимонный! — выкрикивая ходитъ въ толпѣ молодой парень съ двумя стеклянными кувшинами, въ которыхъ болтается какая-то бурая жидкость.

— Расходитесь, господа, расходитесь! Эй, ты, квасъ, чего публику собираешь? — расталкивая толпу, кричитъ городовой, — ведро, пошелъ прочь!

Позднѣе, когда наскучивъ безплоднымъ ожиданіемъ, толпа, наконецъ, расходится и около «Венеціи» остаются лишь немногіе любители сильныхъ ощущеній, поставившіе себѣ цѣлью провести тутъ хоть всю ночь, да чего-нибудь добиться, на ступенькахъ трактира у запертыхъ дверей появляется пьяный, съ всклокоченными волосами Василій Матвѣичъ. На немъ все тотъ-же кургузый пиджакъ и нанковые панталоны. Онъ садится прямо на ступеньку лѣстницы, поджимаетъ подъ себя ноги и, держа на колѣняхъ шапку, кланяется въ поясъ прохожимъ.

— Подайте, милостивцы, благодѣтели… Дунѣ на гробъ… дочери… Подайте, Христа ради! — тянетъ онъ нараспѣвъ.

И ему бросаютъ въ шапку грошики.

Рядомъ стоитъ, тоже пьяная, старуха-жена, и опустивъ свои бѣлыя вѣки, поводя клювомъ, бормочетъ:

— Полно тебѣ, прихотникъ!.. Ишь ты… въ участокъ заберутъ…

— Подайте, милостивцы, дочери на гробъ! — плача и не слушая ее, тянетъ свое старикъ.

XIX.

Въ темное, декабрьское утро корридоры одного изъ отдѣленій окружного суда начали наполняться публикою. Пришла какая-то старушка въ потертой, бѣличьей шубкѣ и робко забилась въ уголокъ; пришли двое городовыхъ, какой-то господинъ въ коричневомъ пиджакѣ; затѣмъ явилось еще нѣсколько человѣкъ, которые въ качествѣ-ли обвиняемыхъ или свидѣтелей должны были присутствовать на судѣ; мелькнулъ фалдами фрака субъектъ съ адвокатскимъ значкомъ на груди; съ достоинствомъ, но и вмѣстѣ съ видимымъ уваженіемъ къ суду прошелся пожилой купецъ, съ медалью, очевидно присяжный засѣдатель; показался и исчезъ судебный приставъ въ мундирѣ, съ какимъ-то печатнымъ листомъ въ рукахъ.

Когда въ корридорѣ набралось уже порядочно народу, при входѣ показалась Ѳеня. Робко озираясь по сторонамъ, она подошла къ стѣнѣ, на которой было вывѣшено росписаніе дѣлъ и принялась внимательно прочитывать его. Дѣло Андрея было назначено третьимъ. Ѳеня усѣлась на скамейку въ ожиданіи, когда будетъ впускъ въ залу засѣданія. Она похудѣла, была блѣдна и грустна. Лицо ея носило осмысленное, сосредоточенное выраженіе съ оттѣнкомъ какой-то твердой рѣшимости.

Нѣсколько человѣкъ присяжныхъ засѣдателей группою прошли мимо Ѳени и направились въ залу. Туда-же отправился кое-кто изъ публики, вошла и Ѳеня и робко сѣла на одну изъ заднихъ скамеекъ.

Первыя два дѣла о кражахъ не представляли никакого интереса ни для публики, ни даже для самого суда. Секретарь спѣшно прочитывалъ сущность обвиненія, предсѣдатель задавалъ обычный вопросъ подсудимому, прокуроръ говорилъ словно заученную рѣчь, защитники вяло защищали.

Наконецъ, на скамьѣ подсудимыхъ появился Андрей. Жандармы съ обнаженной саблей стали на стражѣ. Взгляды публики обратились на Андрея, который сидѣлъ въ углу скамьи, опустивъ голову. Среди публики вдругъ оказалось много дамъ; онѣ съ особеннымъ интересомъ разглядывали подсудимаго, нѣкоторыя даже лорнировали его и шепотомъ передавали другъ другу свои впечатлѣнія.

Ѳеня не сводила глазъ съ брата. Она видѣлась съ нимъ нѣсколько разъ во время заключенія, видѣлась съ адвокатомъ, котораго тотчасъ же нашла взглядомъ, и знала, что при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ брата ожидаетъ ссылка на поселеніе. Къ этому она уже была готова и то твердое рѣшеніе, которое было принято ею въ душѣ, ясно отражалось въ ея спокойно-задумчивомъ, сосредоточенномъ взглядѣ.

Во время чтенія секретаремъ довольно длиннаго и обстоятельно составленнаго обвинительнаго акта, Ѳеня, между головами сидѣвшихъ впереди нея смотрѣла на присяжныхъ, видѣла спокойное, равнодушное лицо почтеннаго купца, лисью физіономію его сосѣда, воинственную фигуру слѣдующаго за ними — и страшная загадка объ участи брата волновала ее до того, что она отвертывалась и смотрѣла въ другую сторону.

Начался опросъ свидѣтелей. Самымъ главнымъ изъ нихъ явился Владиміръ Петровичъ. Блѣдный, похудѣвшій, онъ съ грустью разсказалъ только то, что требовалось въ предѣлахъ судебнаго разбирательства, и когда защитникъ, молодой, элегантный брюнетъ сталъ допытываться подробностей, характеризовавшихъ убитую, художникъ отозвался незнаніемъ.

Показаніямъ Прова Степаныча видимо не придано было такого значенія, какого онъ ожидалъ, и онъ удалился крайне недовольный.

Было спрошено еще нѣсколько свидѣтелей, и затѣмъ слово было предоставлено прокурору.

Маленькій, черненькій, очень юркій въ движеніяхъ прокуроръ началъ съ обрисовки той среды, изъ которой, по его мнѣнію, вышелъ подсудимый. Среда эта завѣдомо крайне испорченная; трактирный слуга — это носитель и хранитель всякой скверны. Полуграмотный, простой человѣкъ попадаетъ въ обстановку, гдѣ на каждомъ шагу наталкивается на сцены пьянства, дебоша и всяческихъ безобразій. Это его школа, въ которой онъ почерпаетъ уроки житейской мудрости. Здѣсь ничто не сдерживаетъ инстинктовъ животныхъ страстей человѣка, наоборотъ, все способствуетъ только еще большему ихъ развитію и вотъ, будущій преступникъ готовъ…

Слушая рѣчь прокурора, Ѳеня испытывала тоску и ужасъ. Всѣ надежды ея на смягченіе участи брата пропали. Она закрыла лицо платкомъ и плакала тихо, сдержанно, какъ плачутъ забитыя дѣти.

Но вотъ поднялся защитникъ. Отбросивъ со лба прядку волосъ, которую онъ потомъ, въ особенно патетическихъ мѣстахъ, наоборотъ, старался надвинуть на самыя глаза, защитникъ яростно напалъ на то мѣсто прокурорской рѣчи, гдѣ говорилось о завѣдомой испорченности среды трактирныхъ слугъ. Вѣдь этакъ можно обвинять всякую среду, изъ которой явился преступникъ. Почему трактирная среда хуже всякой другой среды рабочей, мелкочиновничьей, прикащичьей и проч.? Однако, мы видимъ множество слугъ очень порядочныхъ, честныхъ и неиспорченныхъ. Доказательствомъ можетъ служить одинъ изъ свидѣтелей по этому дѣлу, Провъ Степановъ, человѣкъ почтенный, всѣми уважаемый и изъ трактирныхъ слугъ достигшій степени довѣреннаго лица, буфетчика.

— Нѣтъ, господа судьи, господа присяжные засѣдатели, не среда виновна здѣсь! — воскликнулъ защитникъ, эффектно выпятивъ грудь въ гофрированной манишкѣ и играя пенснэ, — если-бы все дѣло заключалось въ средѣ, то тяжелая обязанность моя могла-бы быть упрощена до нельзя! Свалить все на среду, это не значитъ еще доказать виновность или невиновность человѣка! «Пороки должны быть уничтожаемы силою духа, властью собственнаго сознанія», говоритъ Мазарелли въ своемъ знаменитомъ трактатѣ, и странно было-бы разумному, имѣющему власть надъ собою человѣку не согласиться съ итальянскимъ ученымъ… Нѣтъ, не среда виновна здѣсь, — виновна любовь, и только она одна! (Сильное движеніе среди дамъ). Кто изъ насъ, господа, не любилъ, кого не волновала, не возвышала духовно близость любимаго существа?..

— Взаимная любовь — это счастье жизни, блаженство, которое такъ рѣдко выпадаетъ на долю счастливцевъ (благосклонныя улыбки дамъ) въ нашъ узкій, холодный, себялюбивый вѣкъ! Это, по удачному выраженію Рочестера, небесная капля, которую боги «влили въ чашу жизни, чтобы уменьшить ея горечь». (Шепотъ среди дамъ: «браво, браво!» Судебный приставъ, этотъ, если можно выразиться, по сравненію съ прокуроромъ — палецъ правосудія, выражаетъ нѣкоторые признаки служебнаго волненія).

Защитникъ отступилъ шагъ назадъ и заложивъ правую руку за пуговицу жилета, мрачно продолжалъ:

— Но чаще всего мы наблюдаемъ любовь съ одной стороны и полнѣйшее равнодушіе съ другой! Чаще всего мы видимъ, что любитъ она, а онъ, властелинъ ея сердца, только позволяетъ себя любить. («Правда, правда», со стороны дамъ). Въ этомъ дѣлѣ, которое вамъ, господа судьи, и вамъ, господа присяжные, приходится теперь разбирать, случилось, однако, совершенно обратное! Онъ любилъ искренне, глубоко, беззавѣтно, она… для нея эта пора прошла, не смотря на ея относительную молодость, весна ея любви миновала и, гордая своими прежними, многочисленными побѣдами она позволяла себя любить. Что долженъ чувствовать мужчина, очутившись въ такомъ положеніи?

Защитникъ замолчалъ на минуту и обвелъ присутствовавшихъ вопросительнымъ взглядомъ.

— Онъ долженъ былъ бы поступить, какъ совѣтуетъ Боккачіо, который говоритъ: «не старайся распознавать ни что ты ѣшь, ни кого ты любишь! Иначе ждутъ тебя огорченія!» Ахъ, если бы все дѣло ограничилось одними огорченіями! Нѣтъ! Для подсудимаго оно приняло другую фазу, другой, роковой оборотъ!

Защитникъ надвинулъ прядку на лобъ, слегка распушилъ ее и сложилъ на груди руки.

— Къ сожалѣнію, подсудимый не зналъ, — продолжалъ онъ, — извѣстнаго выраженія Дидро: «нѣтъ ни одной женщины, которая бы не измѣняла даже въ мысляхъ». (Волненіе среди дамъ и знаки неодобренія. Появленіе «пальца правосудія» въ рядахъ публики). Да и странно было бы требовать этого отъ него! Подсудимый — человѣкъ простой, необразованный, малоразвитый, такъ сказать органическій человѣкъ. Будь онъ чуточку поинтеллигентнѣе, онъ, можетъ быть, и примирился бы съ своей участью постоянно обманываемаго любовника и нашелъ бы исходъ своей страсти въ объятіяхъ другой, неразборчивой гетеры пивныхъ и трактировъ, но, повторяю, подсудимый — другой человѣкъ, которому чуждо было и знаменитое изреченіе Петронія: «море менѣе обманчиво, нежели женское слово!» Онъ вѣрилъ этому слову, вѣрилъ до тѣхъ поръ, пока не увидѣлъ, что искренне любимая имъ женщина въ послѣднемъ издѣвательствѣ надъ нимъ, цѣлуется въ его присутствіи съ другимъ человѣкомъ. Тогда ревность, которая, какъ змѣя въ густой заросли, таилась въ душѣ подсудимаго вдругъ подняла свою отвратительную голову и предъявила свои права. Господа судьи, господа присяжные засѣдатели! Великій Шекспиръ сказалъ: «увлекшись ревнивой подозрительностью, можно оскорбить и совершенно невиннаго человѣка». Только ли оскорбить? Нѣтъ, и убить, скажемъ мы, и это показалъ намъ тотъ же геніальный сердцевѣдъ, заставившій Отелло задушить Дездемону.

Защитникъ сдѣлалъ рѣшительный жестъ, повергшій въ трепетъ дамъ, и продолжалъ:

— «У ревнивца нѣтъ разсудка, нѣтъ ума, нѣтъ сердца!» говоритъ Сталь, «онъ сумасшедшій, онъ больной, онъ злодѣй». Я позволю себѣ сдѣлать маленькую поправку, исключивъ слово злодѣй, которое никоимъ образомъ не можетъ быть синонимомъ больного, или даже сумасшедшаго. И такъ, господа судьи, господа присяжные засѣдатели не имѣли-ли мы въ данномъ случаѣ дѣло съ больнымъ, психически разстроеннымъ человѣкомъ? Врачи, наблюдавшіе за подсудимымъ, говорятъ: нѣтъ. Они утверждаютъ, что онъ здоровъ, т. е. говоритъ здраво, пьетъ, ѣстъ, гуляетъ, даже спитъ по нѣскольку часовъ въ сутки, хотя всѣмъ извѣстно, что сонъ убійцы — не настоящій, здоровый сонъ. Но мы цѣнимъ науку, мы высоко ставимъ авторитеты врачебной науки въ особенности, и для насъ не можетъ быть никакого сомнѣнія, что съ точки зрѣнія врача, человѣка науки, подсудимый долженъ быть признанъ здоровымъ, нормальнымъ человѣкомъ. Мы позволимъ себѣ только замѣтить, что почтенные люди науки изслѣдовали подсудимаго послѣ совершенія убійства, когда аффектъ разрѣшился и воля, не находя извнѣ препятствій, не находя сопротивленія пришла въ свое нормальное состояніе. Мы позволимъ себѣ идти нѣсколько дальше и усомниться въ томъ, что извѣстное потрясеніе не оставило слѣдовъ до сихъ поръ. Допустимъ, что въ тѣхъ случаяхъ, когда подсудимый ѣстъ, пьетъ, разговариваетъ съ кѣмъ-нибудь о разныхъ предметахъ, онъ обнаруживаетъ здоровый духъ, здоровую волю. Что же изъ этого? А попробуйте заговорить съ нимъ о его несчастной, первой любви къ этой женщинѣ, попробуйте коснуться рокового событія, совершившагося въ трактирѣ «Венеція», попробуйте коснуться порванной струны въ сердцѣ этого человѣка, и вы услышите, какъ болѣзненно зазвучитъ она, вы увидите передъ собою вполнѣ ненормальнаго, больного человѣка… Мнѣ остается коснуться вопроса непреднамѣренности, такъ сказать случайности преступленія, но самая обстановка убійства и многочисленныя свидѣтельскія показанія, я полагаю, безъ всякихъ словъ исключаютъ всякое понятіе о заранѣе обдуманномъ намѣреніи и въ защиту этого положенія говорить мнѣ почти не приходится. Подсудимый убилъ свою жертву ножомъ, но это только потому, что случай подсунулъ ему этотъ ножъ подъ руку. Онъ бы могъ задушить, растерзать зубами и если ему ужъ такъ необходимо было ее зарѣзать, то могъ бы зарѣзать черепкомъ тарелки, осколкомъ стакана, оставшимся отъ закуски соленымъ огурцомъ если хотите, словомъ, чѣмъ угодно, что только попало въ его руки. Находясь въ темномъ корридорѣ, съ глазу на глазъ съ своей жертвой, удобнѣе было бы ее задушить и скрыться, но онъ этого не сдѣлалъ, что уже можетъ служить несомнѣннымъ доказательствомъ того, что убійство совершено безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія. Я позволю еще себѣ сказать нѣсколько словъ въ заключеніе. «Въ жизни каждаго мужчины», говоритъ гдѣ-то Теккерей, «найдется женщина, вліяніе которой тянетъ его ко дну…» Господа судьи, господа присяжные засѣдатели! Въ жизни подсудимаго, столь молодой, столь безупречной раньше, тоже явилась женщина, которая… привела его на скамью подсудимыхъ. Господа судьи, господа присяжные! Передъ вами молодой, только что начинающій жить человѣкъ, вся судьба, вся дальнѣйшая жизнь котораго всецѣло находится въ вашихъ рукахъ, въ одномъ вашемъ словѣ: да, или нѣтъ! Я не прошу послѣдняго. Подсудимый пролилъ кровь и долженъ найти искупленіе своего проступка, но дайте ему найти его въ обновляющемъ человѣка суровомъ трудѣ, въ тяжелыхъ лишеніяхъ, закаляющихъ душу и выковывающихъ твердую, разумную волю, а не въ позорномъ, растлѣнномъ заключеніи среди озвѣрѣлыхъ убійцъ и профессіональныхъ неисправимыхъ злодѣевъ.

Окончивъ столь эффектно рѣчь, защитникъ не менѣе эффектно пошатнулся какъ-бы въ изнеможеніи отъ цѣлаго ряда душевныхъ эмоцій и оперся рукою о столъ. Въ публикѣ произошло волненіе, раздался апплодисментъ, дамы съ восхищеніемъ привели въ дѣйствіе лорнеты, нѣкоторыя простирали руки къ защитнику, какъ-бы умоляя принять и ихъ подъ свое покровительство. Предсѣдатель нахмурился и посмотрѣлъ въ сторону публики. «Палецъ правосудія» ходилъ уже по рядамъ скамеекъ и наиболѣе восторженнымъ изъ дамъ предлагалъ очистить залу засѣданія.

Ѳеня плакала горячими, благодарными слезами. Она ожила подъ вліяніемъ рѣчи защитника и въ ней снова возникла надежда. Можетъ быть теперь не такъ строго накажутъ Андрюшу. Правда, великій грѣхъ убить человѣка, но это грѣхъ передъ Богомъ, не передъ людьми. Вѣдь и она любила, и ей измѣнилъ любимый человѣкъ, да еще какъ надругался и она понимаетъ, какъ это тяжело, какъ непереносно. Будь она мужчина, какъ знать, можетъ быть она-бы и убила, но она женщина и ей отъ Бога показано вѣкъ страдать, вѣкъ мучиться, нести свой крестъ… Вотъ и понесутъ они свой крестъ вмѣстѣ съ Андрюшей! Какъ маленькими, бывало, жили вмѣстѣ, такъ и теперь жить станутъ. Она его будетъ утѣшать, заботиться о немъ, для него, да для ребенка только жить станетъ!.. А вотъ этотъ маленькій, черненькій (у, какой злой человѣкъ!) опять что-то хочетъ говорить… «Маленькій, черненькій», т. е. прокуроръ, мефистофельски закрутилъ усъ и, ядовито поглядывая на защитника, сказалъ, что какъ ни была полна рѣчь противной стороны ссылками на литературные и ученые авторитеты, тѣмъ не менѣе обвиненіе не можетъ съ нею согласиться. Подсудимый вовсе не былъ такъ простъ, чтобы не знать, съ какой женщиной столкнула его судьба. Утверждать, что убійство совершено безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія также нельзя, такъ какъ подсудимый неоднократно угрожалъ своей жертвѣ убійствомъ. Затѣмъ самая личность подсудимаго, согласно показаніямъ свидѣтелей и въ особенности достовѣрнѣйшаго изъ нихъ, буфетчика Прова Сударкина, рисуется вовсе не въ такихъ привлекательныхъ краскахъ, въ какихъ угодно было изобразить его защитѣ.

Но возраженіе это было сдѣлано какъ-бы ради проформы, и составляло своего рода судебную тайну взаимнаго пререканія между обвиненіемъ и защитой въ области судебнаго краснорѣчія, почему ни съ чьей стороны не возбудило особеннаго вниманія.

Присяжные начинали скучать. Почтенный купецъ зѣвнулъ довольно внушительно, а человѣкъ съ лисьей физіономіей выразительно показалъ военному человѣку, что ему хочется закусить. Судъ тоже спѣшилъ покончить съ этимъ, довольно таки растянувшимся дѣломъ.

— Подсудимый, встаньте! Что вы можете сказать въ защиту себя? предложилъ Андрею вопросъ предсѣдатель.

Андрей всталъ, качаясь, хотѣлъ что-то сказать, но не могъ. Вопль вырвался изъ его груди и, рыдая, онъ безсильно опустился на скамейку. Какъ эхо, этому воплю отвѣтилъ изъ публики женскій плачъ.

И эти искреннія, простыя слезы раскаянія смягчили сердца даже проголодавшихся присяжныхъ. Эти слезы въ сотню разъ больше, чѣмъ ссылки на «литературные и ученые» авторитеты, заставили присяжныхъ повѣрить, что передъ ними не злодѣй по натурѣ и воспитанію, а дѣйствительно несчастный, сбившійся съ пути, истерзавшійся душою простой, любящій человѣкъ.

Съ напряженіемъ ждала публика выхода присяжныхъ изъ совѣщательной комнаты, и когда они черезъ нѣсколько минутъ гуськомъ потянулись въ залу, у каждаго отлегло отъ сердца, каждому было ясно, что милосердіе побороло строгость.

— Виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія! твердо прочелъ старшина и передалъ вопросный листъ предсѣдателю.

Въ публикѣ раздался взрывъ одобренія, и снова послышался одинокій апплодисментъ.

— По закону знаки одобренія и неодобренія въ засѣданіи суда не допускаются! строго замѣтилъ предсѣдатель, — господинъ судебный приставъ, потрудитесь удалить публику.

«Палецъ правосудія» ринулся въ смѣшавшуюся толпу слушателей.

Вмѣшательство его однако было излишне; публика, смѣясь, сама уходила изъ залы. Тѣмъ не менѣе «палецъ правосудія» нашелъ намѣченную имъ заранѣе жертву, единственный апплодисментъ которой давно уже смущалъ его судейское чувство. Жертва эта оказалась человѣкомъ почтенныхъ лѣтъ, но совершенно непочтенной, лакейской, бритой наружности, да еще съ краснымъ, какъ піонъ, носомъ… Словомъ, это былъ Филька, почерпнувшій значительную долю храбрости въ ближайшемъ трактирѣ и моментально утратившій ее при видѣ шитаго воротника.

XX.

Въ ясное мартовское утро, по Лиговкѣ, направляясь къ Николаевскому вокзалу, конвоируемая солдатами съ саблями наголо, тянулась огромная партія арестантовъ. Яркіе, солнечные лучи растопили снѣгъ на мостовой и на крышахъ; всюду сверкали лужи, отражавшія голубое небо съ бѣлыми, невѣдомо куда мчавшимися облачками, съ крышъ серебристыми струйками лилась вода и падали ледяныя сосульки. Пригрѣтый солнцемъ весенній воздухъ бодрилъ душу. Ворковали голуби, чирикали воробьи, и эти звуки, въ какой-то весенней, возбуждающей гармоніи сливались съ звуками начинавшагося уличнаго движенія.

Въ партіи арестантовъ шли люди разныхъ возрастовъ, положеній, сословій; тутъ были и мрачныя, озлобленныя лица шедшихъ понуро, заправскихъ преступниковъ, были лица изможденныхъ, какъ-бы придавленныхъ годами долгой, безрадостной жизни стариковъ и лица безбородыхъ юношей, съ любопытствомъ и застѣнчивостью посматривавшихъ впередъ, какъ-бы въ надеждѣ угадать, что новое ожидаетъ ихъ тамъ, куда они идутъ. И всѣ эти люди, какъ одинъ человѣкъ, поднимали кверху головы и жадно вдыхали ослабѣвшими отъ затхлой тюремной атмосферы легкими весенній воздухъ.

Въ хвостѣ партіи, близко къ подводамъ, на которыхъ сидѣли женщины и везлась поклажа, съ осунувшимся, блѣднымъ лицомъ шагалъ высокій стройный арестантъ. Онъ оборачивался иногда къ сидѣвшей въ телѣгѣ съ ребенкомъ на рукахъ молодой, черноглазой дѣвушкѣ. Каждый разъ какъ дѣвушка встрѣчала его взглядъ, она кивала ему головой, какъ-бы ободряя.

Проходившая мимо публика останавливалась и участливо слѣдила взглядами за арестантами. Кое кто пытался подойти ближе и, украдкой отъ солдатъ, сунуть «несчастненькому» копѣечку. Въ особенности упорствовала какая-то старушонка, бѣжавшая за партіей и старавшаяся просунуть булку. Но ее постоянно отгоняли солдаты.

Однако она воспользовалась моментомъ, когда солдатъ отвернулся, и сунула булку въ подставленную руку высокаго арестанта. Затѣмъ, довольная удачей, старушонка отскочила съ сіяющимъ лицомъ и, крестясь, медленно поплелась по Лиговкѣ.

Въ воротахъ вокзала партія остановилась, сбилась въ кучу и ѣхавшія сзади подводы врѣзались въ нее. Высокій арестантъ очутился подлѣ дѣвушки съ ребенкомъ.

— Ѳеня! позвалъ онъ — Ѳеня, на, возьми поскорѣй!

Онъ отдалъ ей булку.

— Спасибо! Ѣшь самъ, Андрюшенька, что ты! Самъ ѣшь! заговорила дѣвушка, но арестантъ отрицательно махнулъ рукой и покосился на ребенка.

— Ему дай! Запищитъ, такъ дай!

— Онъ теперь спитъ, Андрюшенька! съ радостной, благодарной улыбкой отвѣчала Ѳеня, — такъ-то хорошо спитъ!.. Го-о-луб-чикъ.

И она наклонилась къ сыну. Теперь она чувствовала себя, не какъ тогда, при разставаніи съ братомъ, — несчастной и маленькой, — а наоборотъ, большой и сильной, и безъ страха смотрѣла въ неизвѣданную даль будущаго.

Партія арестантовъ зашевелилась, тронулась и постепенно исчезла навсегда, чтобы уже никогда болѣе не возвращаться, — въ воротахъ вокзала…

Черезъ часъ изъ другихъ воротъ вокзала высыпала на площадь толпа пріѣхавшихъ на заработки мужиковъ и бабъ съ мѣшками и котомками. Пріѣзжіе озирались съ наивнымъ любопытствомъ деревенскаго человѣка, медленно подвигались впередъ и, сгруппировавшись въ отдѣльныя кучки, останавливались на площади. Наѣхавшіе со всѣхъ сторонъ извощики на перебой предлагали свои услуги. Наконецъ толпа понемногу разошлась. Но на площади все еще стоялъ одинъ парень. Ему было лѣтъ 18, 20, не больше. Его безбородое, молодое лицо радостно осклаблялось, сѣрые, добродушные глаза сверкали любопытствомъ и восхищеніемъ. Не ощущая тяжести лежавшей на его плечахъ котомки, онъ долго стоялъ по серединѣ площади и смотрѣлъ направо и налѣво, любуясь этими уголками кипучей столичной жизни. Мимо него, взадъ и впередъ, сновали люди; мастеровой съ папироской въ зубахъ въ проконченной чадомъ мастерской оборванной блузѣ, солидный господинъ въ очкахъ, съ объемистымъ портфелемъ подъ мышкой, переваливаясь шла кухарка съ мѣшкомъ провизіи, плыла дама въ шелковомъ ватерпруфѣ подъ зонтикомъ, какъ аистъ шагалъ гимназистъ въ пенснэ съ истрепанной книжкой въ рукахъ, торопился по казенной надобности солдатъ съ ружьемъ и сумкой черезъ плечо…

Мимо него мчались собственные экипажи на резиновыхъ шинахъ съ сидѣвшими въ нихъ франтами и купцами, дребезжали извощичьи пролетки, грохоча тащились ломовыя телѣги съ кладью, то приходили, то уходили вагоны конно-желѣзной дороги… Потянулась похоронная процессія съ духовенствомъ и пѣвчими впереди и вереницей каретъ, замыкавшихъ шествіе людей съ крепомъ на шляпахъ и шляпкахъ. На перерѣзъ похоронной процессіи прошелъ подъ музыку отрядъ солдатъ и веселые мотивы изъ оперетки такъ странно не гармонировали съ печальнымъ кортежемъ… Чья-то лошадь, запряженная въ эгоистку, закусила удила и понесла, а кучеръ, натянувъ изъ всѣхъ силъ возжи, кричалъ потерявшимся въ общемъ сумбурѣ звуковъ тоненькимъ голосомъ: «а-а-а!»…. Городовой со всѣхъ ногъ бросился за лошадью, бросился еще кто-то, и вдругъ, какъ въ калейдоскопѣ, измѣнилась вся картина: вмѣсто похоронной процессіи — промчались почтовыя фуры, потянулись подводы съ порохомъ, и офицеръ, сопровождавшій транспортъ верхомъ на лошади, заблестѣлъ на солнцѣ своими эполетами. И все блестѣло на солнцѣ. Золотыя литеры вывѣсокъ, ризы духовенства, зеркальныя окна, лакированные верхи каретъ, тонкія, словно сдѣланныя изъ расплавленнаго сахара нити телефонныхъ проводовъ и въ розовомъ, солнечномъ туманѣ сверкавшій вдали какъ брилліантъ корабликъ Адмиралтейства.

Столица, эта прославленная въ захолустныхъ, мирныхъ уголкахъ Россіи столица, какъ нѣкая сказочная красавица, раскрыла свои коварныя объятія и манила всѣми прелестями своей кипучей, лихорадочной жизни. Она только-что отвергла отъ себя, ненужный ей элементъ слабыхъ преступныхъ людей, и жаждала притока неиспорченныхъ силъ…

А парень все стоялъ и, любуясь, осклаблялся во всю ширь своего обвѣтреннаго, загорѣлаго лица…

К. Баранцевичъ.

"Сѣвернный Вѣстникъ", №№ 5—7, 1892