«Аполлонъ», № 3, 1909
Самое помѣщеніе, весь тонъ дома иногда дѣлаютъ невозможными нѣкоторые поступки. А въ Александринскомъ театрѣ не постыдились этого занавѣса съ государственнымъ гербомъ, этихъ министровъ капельдинеровъ, не остановились передъ традиціями, которыя должны, должны охраняться здѣсь, и сдѣлали такое неприличіе, послѣ котораго изъ порядочной гостиной не намеками, а прямо указывая на дверь, выгоняютъ, даже уже не стѣсняясь скандаловъ.
Я не нахожу достаточно сильныхъ словъ, чтобы выразить возмущеніе передъ тѣмъ, что Варламовъ, Стрѣльская, Савина, Давыдовъ были вынуждены неомѣнимыя жемчужины своихъ талантовъ растворить въ уксусѣ безнадежныхъ и безконечныхъ пошлостей г-на Ходотова.
Я не знаю, какія силы — естественныя или сверхъ-естественныя — благопріятствовали «Г-жѣ Пошлости», но имена Н. Котляревскаго, П. Морозова, Ѳ. Батюшкова и Дмитрія Сергѣевича Мережковскаго стоятъ въ спискахъ лицъ, составляющихъ литературный комитетъ императорскихъ театровъ, и, какъ бы они ни ссылались на стихійныя бѣдствія, преступленіе ихъ не заслуживаетъ снисхожденія.
Атмосфера литературнаго скандала создалась еще до перваго представленія этой злобы дня. Безтактная грубость Куприна съ его телеграммой «запрещаю ставить пьесу г-на Ходотова, пока не ознакомлюсь съ ней» окончательно увѣнчала лаврами успѣха «г-жу Пошлость». Обличительный паѳосъ этого произведенія дѣлаетъ его совершенно непереносимымъ и съ головой выдаетъ автора. Вѣдь, вся его «правдивость», вся его точность, почти портретность, показываетъ, съ какими литераторами авторъ только и имѣлъ дѣло, какихъ онъ только и знаетъ. Кромѣ того, никакими обличительными позами не скрыть огромной внутренней пошлости, которая заключена ужъ не только въ описываемыхъ предметахъ, но и въ томъ, какъ авторъ воспринимаетъ и трактуетъ эти предметы.
Есть художники, которые изъ всей многогранности жизни возлюбили только ужасное или смѣшное или нелѣгкое, есть такіе для которыхъ всѣ люди — только безобразные, кошмарные гротески, но есть и такіе, которые видятъ только маленькую сѣренькую пошлость, сами въ ней съ головой, преодолѣть ее не хотятъ и не могутъ и, купаясь въ грязной лужѣ, самодовольно усмѣхаются и нравоучительно потрясая перстомъ, морализируютъ — «не надо пьянствовать, не надо таскать чужихъ брюкъ, не надо быть жаднымъ до авансовъ»; а потомъ опять нырнетъ въ лужу — и новое колѣнцо. Вотъ именно такое соблазнительное для публики купанье и представляетъ «г-жа Пошлость». Мѣсто ей въ Екатерининскомъ театрѣ, рядомъ съ «Огарочниками», «Таинственными убійствами» и другими сенсаціями, а не въ старѣйшемъ русскомъ театрѣ, на одной недѣлѣ съ Шекспиромъ и Островскимъ.
Малому театру, напримѣръ, и Богъ велѣлъ ставить «Милыхъ людей» Тихонова. Хотя зараженный, вѣроятно, Ходотовымъ, г-нъ Тихоновъ тоже силится, вмѣсто обычной легкой комедіи безъ претензій, устроить нѣчто гражданское и обличительное. Впрочемъ, сдѣлано это такъ наивно и глупо, что сердиться нельзя на этого испытаннаго спеціалиста по курортнымъ вопросамъ. Болѣе зловредна пошлость Буренина «Пѣснь любви и смерти». Она напоминаетъ любительскій спектакль гдѣ-то въ глухой провинціи. Акцизный надзиратель (поэтъ въ душѣ) написалъ «поэтическую» пьесу о рыцаряхъ, прекрасныхъ королевахъ и т. д., вставилъ для 8-ми дочерей исправника роли фей и для свояченицы протопопа арію съ жемчугами изъ «Фауста», околоточный Криворыловъ съ успѣхомъ, въ резиновомъ макинтошѣ, изобразилъ рыцаря Тристана. Вся постановка пьесы строго выдержана въ такомъ умилительномъ домашнемъ стилѣ. Именно сейчасъ, когда романтика многихъ художниковъ воскрешаетъ забытыя тѣни прошлыхъ вѣковъ, когда прошедшее особенно остро и тонко чувствуется многими, — эта пощечина безвкусія, бездарности и невѣжества нѣсколько чувствительнѣе, чѣмъ должна бы быть. Разсчитана она, конечно, на безграмотность той части публики, которая не отличитъ Самокишъ-Судковской отъ Сомова и для всѣхъ найдетъ слова акушерки изъ Чеховской «Свадьбы»: «Дайте мнѣ поэзіи». Вотъ такую-то поэзію для акушерокъ и далъ господинъ Буренинъ въ «Маломъ театрѣ».
Руководители Александринскаго театра, хотя и не совсѣмъ ясно (что доказывается постановкой пьесъ Ходотова и Зубова), чувствуютъ, вѣроятно, что единственный достойный путь для императорскихъ театровъ въ настоящихъ условіяхъ — это стремиться стать классическимъ русскимъ театромъ, русской «Comédie Franèaise». Именно устремленіемъ на этотъ вполнѣ правильный, мнѣ кажется, путь можно объяснить постановку въ Михайловскомъ театрѣ старой, нѣсколько лубочной, а la Сенкевичъ, но благородной трагедіи Фр. Гальма «Равенскій боецъ», въ которой нѣкогда корифеи русской драмы добывали себѣ тріумфы. Къ сожалѣнію, къ этимъ симпатичнымъ спектаклямъ для учащихся относятся нѣсколько спустя рукава. «Ну, для учащихся и со старыми декораціями и съ кое-какими актерами сойдетъ». И тогда какъ въ «Пошлости» занимаютъ силы лучшихъ актеровъ, тутъ выпускаютъ въ роли прекрасной Цезаніи Васильеву 2-ую, которая думаетъ, что для изображенія римлянки достаточно съ неестественнымъ уродствомъ держать носъ въ горизонтальномъ къ публикѣ направленіи. Или убогихъ и неизвѣстныхъ Гарлиныхъ, Ждановыхъ заставляютъ изображать знатныхъ патриціевъ.
Впрочемъ, Юрьевъ, Есиповичъ и Пушкарева съ достаточной честью вынесли на себѣ всю постановку.
Въ странный заколдованный кругъ заключено творчество Леонида Андреева. Какая-то странная трагедія заключается въ его нетерпѣливыхъ порывахъ и срывахъ въ глубокія пропасти неудачъ. Вѣроятно, и самъ авторъ чувствуетъ этотъ магическій кругъ, и желаніемъ разорвать его можно объяснить столь удивившее многихъ письмо въ газеты, гдѣ онъ обѣщалъ кому-то (не себѣ ли самому) на цѣлый годъ замолчать. Съ опасной регулярностью каждый годъ появляются пьесы Леонида Андреева и очень точно: одна «бытовая», другая «символическая». Объ Анфисѣ много уже говорилось. Такъ легко найти въ ней пищу для издѣвательства и возмущенія, но когда я смотрѣлъ ее, какую-то все-таки власть имѣла она надъ моей душой. Я уже слышу возмущенные крики о безвкусіи, о смѣшныхъ нелѣпостяхъ, которыми драма изобилуетъ, о томъ, что средства ея вліянія внѣ искусства. И со всѣмъ этимъ я не могу не согласиться. Но «Анфиса» заставляетъ повѣрить въ себя, ненадолго, на нѣсколько минутъ, но повѣрить. И на минуту начинаешь даже колебаться, — да вообще сама-то жизнь наша, можетъ быть, только величайшее безвкусіе мѣщанской скандальной исторіи трехъ сестеръ и одного мужа. Но эта кощунственная мысль, конечно, живетъ очень недолго. Когда я ѣхалъ по каналу домой и видѣлъ луну надъ освѣщеннымъ домомъ, на Цѣпномъ мостикѣ силуэты нѣжной пары влюбленныхъ, вѣроятно, очень вульгарныхъ, какого-нибудь солдата съ кухаркой, — я уже зналъ, что Анфиса — навожденіе кошмарнаго трагическаго безвкусія, что и въ лунѣ и въ солдатѣ гораздо больше правдиваго вкуса, чѣмъ во всѣхъ ужасахъ Леонида Андреева.
Тяжелой тучей нависало это трагическое безвкусіе надъ творчествомъ Андреева, безвкусіе не только внѣшнихъ пріемовъ изображенія, но внутреннее безвкусіе самыхъ темъ, самыхъ положеній, и, наконецъ, разразилось катастрофой Анатэмы.
Постановка Санина не сгладила, а еще больше подчеркнула и обнажила ужасъ этой символической безвкусицы. Его труппа, съ грѣхомъ пополамъ дресированная для бытовыхъ ролей, здѣсь, вмѣстѣ со своимъ режиссеромъ, совершенно растерялась. Какъ началось гнусавое отчитываніе въ 8 часовъ вечера, такъ до часа ночи и тянулось, будто 12 Евангелій въ старообрядческой молельнѣ. А «нѣкто охраняющій входы» анаѳематствовалъ тремя протодьяконовскими басами «говоркомъ». Этотъ безнадежный тонъ ни на минуту не прервался, и даже «баварскій квасъ» тянули, какъ дьячки «упокой Господи».
Ахъ, не писать бы Андрееву символическихъ пьесъ, ахъ, не ставить бы ихъ Санину!
Въ прошлый разъ я уже писалъ о сценической постановкѣ «Тристана и Изольды», мнѣ хочется теперь сказать нѣсколько словъ о декораціяхъ. Декораціи кн. Шервашидзе отлично помогаютъ намъ перенестись въ XIII вѣкъ, въ духѣ котораго задумана эта постановка; суровая нѣсколько дикая простота ихъ какъ нельзя болѣе соотвѣтствуетъ трагедіи любви Тристана и Изольды. Можетъ быть, даже слишкомъ суровы, слишкомъ сѣры, такъ, что яркіе квадраты на огромномъ парусѣ запоминаются какъ отрадныя пятна.
Правда, декораціи второго дѣйствія не вполнѣ отвѣчаетъ ремаркѣ Вагнера, которая требуетъ роскошнаго сада, но въ совершенно безлѣсномъ Корнуэллѣ и эти три деревца, которые мы видѣли во внутреннемъ дворѣ дворца короля Марка, могли считаться садомъ. Напрасно послѣдняя картина задумана подъ сѣрымъ, почти дождливымъ небомъ: очевидно, больного Тристана вынесли на берегъ, чтобы онъ согрѣлся на солнцѣ и подышалъ теплымъ (хотя бы и въ Бретани) воздухомъ. Костюмы точны и временами (II актъ) даютъ прекрасно найденную гамму красокъ. Когда Тристанъ обвилъ Изольду темно лиловымъ плащемъ, a та прижалась въ розоватомъ платьѣ къ малиновой одеждѣ своего возлюбленнаго, было трудно желать лучшаго соединенія цвѣтовъ.