Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Пестрая книга II править
Кому не знаком этот трагический образ русского гимназиста, оставшегося на второй год в шестом классе? Мрачный вид, склоненная вихрастая голова, хмурые бровки, взгляд исподлобья, сутулые плечи, руки глубоко запущены в карманы, походка стремительна, речь отрывиста. Единицы по всем предметам.
Когда гимназистки с боязливым замиранием сердца спрашивают его:
— Какой вы партии, товарищ?
Он отвечает хриплым басом, сквозь который продергивается петушиная фистула:
— Партии А-А.
Милые девичьи глазки расширяются и блестят от любопытства и страха.
— Это… собственно… что же такое?..
— Отчаянный анархист.
— Боже, какой ужас! Гимназист презрительно фыркает.
— Ничего подобного. Очень просто. Никакой власти. Полное безвластие. Абсолютная свобода личности. Делай, что хочешь. Чем хуже, тем лучше. Наша задача — разрушить мир до основания. На его обломках — новая жизнь. Свободная и счастливая.
Черное знамя. Кинжал и бомба. Долой все!
И, повернувшись к девочкам спиною, «отчаянный анархист» гордо удаляется. Ему некогда. Гигантские мысли кипят в его голове, как в мировом котле под давлением 80-ти атмосфер.
Он смешон немного, этот А-А, своей наивной безграмотностью. Его героический маскарад так понятен в полудетском возрасте. (Подумайте — в шестом классе и уже анархист! Какая сила и какая смелость!) Он еще очень неуклюж, подобно тем молодым, не сложившимся собакам большой породы, которых потешно называют «щенком о пяти ног». Но в нем много теплого и трогательного. Судьба его товарища — благонравного первого ученика — для меня и ясна и мало интересна. Грядущее же «отчаянного анархиста» непререкаемо и полно всяких возможностей. При теперешних условиях он анархист, два года тому назад он стремился добровольцем на фронт, в 90-х годах убегал в Америку, и, в сущности, никогда и нельзя было толком догадаться, что для него важнее : «… Разрушить государство // Или инспектора побить?»
Главное — это то, что в нем бьется и кипит живая кровь, а воображение его играет, как молодое игристое вино. В нем нет преждевременного застоя мысли, старческого благоразумия, сердечной сухости и раннего окаменения души. Он перебродит, устоится и, кто знает, в какие формы выльется его теперешний бурливый дух! Будет ли он поэтом, которому суждено расширить границы искусства, или безупречным борцом за свободу родины, или бесславно погибнет, разбив свою пылкую голову в мятежных исканиях правды и света?
В нем еще очень много детского. Ведь дети — истинные анархисты. Им естественно, без всяких усилий, радостно принадлежит весь мир, как он беззлобно принадлежит растению, птице и зверю. И весьма, вероятно, что мой несуразный анархист, перепробовав в своей жизни много горьких трав и перестрадав большую ломку чувств и убеждений, перейдет на склоне своих дней к тому же анархизму, но просветленному сиянием мудрости и теплотою простой человеческой любви. Детство и старость являются как бы первым и последним звеньями одной и той же цепи, концы которой спаяны темным небытием. В самом деле: как величественно-трогательны образы истинных анархистов: Элизе Реклю, Толстого, Кропоткина. Отблеск чистого, незапятнанного христианства лежит на их высоком учении.
Я вовсе не удивился, когда прочитал в газете, что на собраниях анархистов выступает самым деятельным оратором Мамонт Дальский. Этот артист с большим настоящим дарованием и с темпераментом Везувия. Несомненно и то, что в нем, как во всяком искреннем художнике, живет, не поддаваясь годам, много детской непосредственности. А кроме того — жест! Какой великолепный трагический жест на фоне пожара революции, среди веяния черных знамен: «Свергнем древних идолов и возвеличим человека».
Но, кстати, и удобно быть кабинетным и митинговым анархистом. Принадлежа к организованным партиям с<оциал>-р<еволюционеров>, с<оциал>-д<емократов> или к<онституционных>-д<емократов> — надо все-таки кое-чему научиться и кое-что вызубрить наизусть: идеологию, язык, доктрины, оттенки платформ и программ, историю рабочего движения и социального вопроса, просто историю и т. д. Необходимо также пройти и тяжелую партийную дисциплину, оставаясь сначала скромным рядовым работником. Не брезговать постоянным, упорным, кропотливым, черным трудом. Нет, это положительно не для пламенных душ и раскаленных умов. Анархия проще и страшнее. Долой все — и конец.
На прошлой неделе я видел демонстративную процессию анархистов на Невском. Двадцать человек, при черном знамени, представляли из себя вовсе не грозное и не внушительное зрелище, хотя все они и были вооружены винтовками. И публика на них глядела только мимоходом, без особого любопытства и без всякого волнения. Безусая, зеленая молодежь… растерянные, немного смущенные лица, неуверенные движения… Именно — кусочек партии А-А.
Но мне понравилось равнодушие публики. Недавно встревоженная захватами чужих домов, она быстро справилась и теперь склонна скорей юмористически, чем серьезно, глядеть на активное выступление анархистов. Даже ружья их кажутся ей какими-то «невсамделишными» в этих непривычных руках. В этом есть нечто успокоительное. Как будто бы проходит суетливое смятение, исчезают напрасные страхи, и обыватель, слава Богу, приучается держать в руках свою скачущую душу.
Зато шествие литовского полка по Литейному проспекту и по Владимирской было настоящим триумфальным шествием. Впереди по обеим сторонам улицы бегут, расчищая дорогу, две живые стены солдат, сцепившихся рука в руку. В середине едут офицеры на лошадях. За ними высоко реет в воздухе красный, гордый в своей простоте плакат «Литовцы». Серебряные звучные трубы оркестра сияют на солнце. А за ними идут вольными, но стройными рядами высокие, загорелые, бодрые солдаты с такими простыми светлыми близкими лицами. «До свидания, товарищи!» «Умереть за родину!» «Вспомните о нас!» «Ура, литовцы!»
И еще красные плакаты плывут над серо-зелеными рядами: «Сначала победа, потом земля». «Идем сражаться за великую демократическую республику». На обеих панелях густо столпились провожающие всех классов и возрастов. Обнаженные головы. Слезы на глазах. Сердечные возгласы и наивные благословления. И волнами перекатывается вдоль улиц многотысячный гул… Не здесь ли истинная дорога заблудившейся России?
ПРИМЕЧАНИЯ править
Статья впервые опубликована в газете «Свободная Россия». — 1917. — № 14. — 25 мая.
— Элизе Реклю (1830—1905) — франц. историк, член I Интернационала, примыкал к анархистам.
— Толстой Лев Николаевич (1828—1910), подобно анархистам, выступал с критикой частной собственности, отрицал государство как любое принуждение.
— Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921), князь, теоретик и идеолог анархизма.
— Мамонт Дольский — Дальский Мамонт Викторович, настоящая фамилия Неелов (1865—1918), русский драматический актер. Входил в круг знакомых Куприна. В турне по Кавказу в 1916 г. они провели несколько совместных литературно-артистических вечеров, посвященных А. С. Пушкину. Дальскому адресована дружественная надпись-эпиграмма, сделанная Куприным на томике очерков «Лазурные берега»: «Милый Дальский Мамонт, // Как ты близок мне! // Ты прекрасный амант, // А герой вдвойне!» После революции Дальский примкнул к анархистам, погиб в Москве в июне 1918 г. Яркая характеристика авантюрного образа жизни Дальского содержится в очерке Куприна «Обыск» (1930): «…современный нам Калиостро, он же талантливый актер и он же неожиданный и внезапный анархист Мамонт Дальский».