Максим Горький
правитьПесня
правитьОкно моей комнаты смотрит в парк, — это один из лучших парков южного берега Крыма — более тридцати десятин земли любовно украшено великолепными образцами растительного царства, их собрали со всего земного шара. Мощные веллингтонии из Австралии возвышаются над гигантскими листьями банановых пальм, альпийская сосна бросает тень па нежное кружево японской мимозы, па фоне голубых елей тяжело качаются ослепительно белые восковые цветы магнолии. Акации, лавры, пирамидальные тополя и элегические кипарисы отражаются в темных зеркалах прудов, по бархатной воде плавают лебеди, поставив крылья парусами. Все удивительно мощно, богато красками, щедро насыщено солнцем юга, источает хмельной запах, всюду с земли поднимаются к солнцу розы, лилии, канны и множество других цветов.
Парк спускается с горы к морю, сквозь тихий шорох разнообразной листвы слышно, как ласково ворчат волны, выплескиваясь на камень берега, а над парком повисла голубовато-серая гора, гребень ее покрыт щетиной леса. Все — царственно красиво, растительность поражает своею энергией, человек должен был затратить множество воли и ума для того, чтоб разбить среди обломков осыпавшейся горы этот райский сад. Владелец парка так и называет его: «Райский сад».
В шесть часов утра где-то, на окраине парка, начинает звонить колокол. Не торопясь, один за другим, в тишину падают назойливые удары — десять, тридцать; однажды я насчитал девяносто два удара, другой раз — семьдесят восемь. В колокол бьет сутулый, волосатый старик с вывернутыми ногами, похожий на гнома, одетый в рубище. Смешно видеть, когда он, вечером, обходит парк с дрянным ружьем в руках, едва передвигая ноги, глядя в землю. С последним ударом колокола на дорожках парка являются девицы и бабы, — все из Орловской губернии, малорослые, скуластые, с маленькими глазами, очень похожие одна на другую. С лопатами, граблями и садовыми ножницами в красных лапах, они расходятся по парку группами, по три, по пяти, и начинают работать.
Милая тишина утра особенно целомудренна в этом дивном саду, где так умело собраны лучшие, наиболее красивые создания земли. Солнце юга, еще не жаркое, ласково блестит на глянцевитой листве латаний, любовно освещает цветы и пестрый гравий дорожек. Шумит море, точно орган вздыхает. Хочется услышать песню, какой-то торжественный гимн утру, солнцу, жизни. И вот, из-за маленькой рощи пальм раздается возглас контральто — неожиданно чужой всему, что видишь:
Ой вы, хлопцы-молодцы,
Вы, девицы кралечки!
Три голоса стройно и дружно поют:
Не ходи —
Лучше будет, лучше будет!
Не люби —
Лучше будет, лучше будет!
В мохнатых ветвях кедра порхают птицы, вспугнутые пением. Чавкают ножницы, обкусывая ветки роз, скрипят лопаты по гравию, шипит вода, вырываясь из шланга толстой серебряной струей. В атласе зелени, среди ярких цветов, под ветвями редчайших растений копошатся серые фигуры женщин, девиц и плачет, всхлипывает странная панихидная песня:
Добежала до ворот —
Схватилася за живот…
Хор внушительно отпевает:
Лучше было б, лучше было б
Не знавать,
Чем теперь, чем теперь
Забывать!..
В голубой пустыне небесной парит коршун, ниже его мелькают ласточки; золотые цветы акации окружены пчелами, осами, гудят ласковые струны, природа творит и ликует. Удивительно празднично все вокруг, торжественное веселье наполняет парк, — это прекрасно чувствуют птицы, но это, видимо, недоступно женщинам, работающим в райском саду. Согнувшись у корней деревьев, расхаживая на четвереньках, как обезьяны, они точно заколдованы своей жалобной песней:
Лучше было б, лучше было б
Не ходить,
Лучше было б, лучше было б
Не любить!
Высоко над парком, по дороге в Ялту, ревет автомобиль, въезжая в тоннель, — горное эхо треплет этот рев о скалы, бросает его вниз, в парк, к морю. Насыщая воздух соленым йодистым запахом, море равномерно бьет волны о камни, шуршит галькой; слышны крики чаек, звенят ласточки, поют зяблики, зорянки, пеночки, — чем ярче расцветает день, тем богаче звуки жизни.
А среди редчайших растений, под тенью деревьев, собранных со всех концов света, в аромате цветов — медленно возятся женщины в стареньких, выгоревших на солнце юбках и кофтах; изогнувшись в три погибели, они выпалывают с куртин сорные травы, их лица налиты кровью, глаза отупели, отирая рукавами пот со щек и шеи, они похоронно тянут:
Не люби —
Лучше будет, лучше будет!
Самой старшей из них — лет тридцать, и она наиболее живая — голос у нее веселый, и кажется, только одна она знает, что надо любить. А остальные все — девушки от пятнадцати лет, и так странно, тоскливо слушать их песни:
Не люби —
Лучше будет…