Генри Уодсвортъ Лонгфелло
Пѣсня о Гайаватѣ
править
The Song of Hiawatha править
Источник: «Отечественныя записки», 1868, — NN 5, 6, 10, 11 и 1869 N6.
Оригинал здесь: Викитека.
Оглавленiе.
- Примѣчанiе переводчика (изъ «Отечественныхъ записокъ»).
- Прологъ.
- I. Трубка мира.
- II. Дѣтство Гайаваты.
- III. Постъ Гайаваты.
- IV. Друзья Гайаваты.
- V. Лодка Гайаваты.
- VI. Сватовство Гайаваты.
- VII. Свадьба Гайаваты.
- VIII. Письмена.
- IX. Привидѣнья.
- X. Голодъ.
- XI. Слѣдъ бѣлаго.
Примѣчаніе переводчика. править
Генри Лонгфелло, родившійся въ 1807 г., принадлежитъ къ числу перворазрядныхъ американскихъ поэтовъ нашего времени и пользуется большою извѣстностью какъ въ Америкѣ, такъ и въ Европѣ. Онъ писалъ въ драматическомъ, лирическомъ и эпическомъ родахъ. Драматическіе опыты его слабы, но многія лирическія его стихотворенія превосходны. Нѣкоторые изъ нихъ переведены на русскій языкъ и печатались въ нашихъ журналахъ, наприм. «Пѣсни о невольничествѣ» Excelsior и др. Изъ эпическихъ его произведеній самый громадный успѣхъ имѣла изданная въ 1855 г. «Пѣсня о Гайаватѣ»: въ теченіе полугода разошлось въ Америкѣ 30 изданій этой поэмы, которую можно назвать индійскою эддой. Она основана на существующемъ между сѣверо-американскими индійцами преданіи о человѣкѣ чудеснаго происхожденія, который былъ посланъ къ нимъ съ неба, чтобы возделать пустыни и научить дикарей мирнымъ искусствамъ. У разныхъ индійскихъ племёнъ онъ извѣстенъ подъ различными именами: Мичабу, Чайабо, Манабозо, Тэрнавагжъ и Гайавата. Гайавата значитъ пророкъ, учитель. Легенда о нёмъ въ томъ видѣ, какъ она существуетъ у ирокезовъ, изложена у Скулькрэфта въ его книгѣ подъ названіемъ: «Прошедшее, настоящее и будущее индійскихъ племёнъ въ Соединённыхъ Штатахъ» (History, Condition and Prospects of the Indian Tribes of the United States) и записана съ устныхъ разсказовъ одного индійскаго вождя. Къ этому старому преданію Лонгфелло присоединилъ и другія индійскія легенды, заимствованные большею частію изъ сочиненія Скулькрэфта, неутомимымъ трудамъ котораго литературный міръ обязанъ многими изысканіями о легендарномъ эпосѣ индійцевъ. Мѣсто дѣйствія — страна, населенна племенемъ оджибуэевъ, на южномъ берегу Верхняго озера (Гюрона) между живописными скалами и большою песчанною пустыней. Я задумалъ перевести на русскій языкъ, размѣромъ подлинника, нѣсколько главъ этой поэмы, наиболее характерныхъ или же необходимыхъ для цѣльнаго представленія объ идеѣ этой поэмы, общая связь которой прерывается иногда различными эпизодами. Прологъ и 1-я глава поэмы были уже помещены въ 1866 году въ журналѣ, нынѣ несуществующемъ, но я счёлъ нелишнимъ напечатать ихъ вновь, какъ для большей цѣльности впечатлѣнія, такъ и потому что если не всѣ, то многіе изъ читателей «Отечественныхъ Записокъ» вѣроятно не помнятъ этихъ главъ или вовсе не читали ихъ. Независимо отъ интереса, возбуждаемаго смутными преданіями первобытнаго народа, тѣснимаго со всѣхъ сторонъ наплывомъ предпріимчивой цивилизаци, я соблазнился свѣжестью этой дѣвственной поэзіи, прелестью стиха и вмѣстѣ простотою разсказа, которымъ такъ удачно воспроизводится —
Этотъ лепетъ, говорящій
Такъ наивно, такъ подѣтски,
Что едва мы различаемъ —
Пѣсня это или говоръ.
И это побудило меня къ переводу.
Въ своёмъ разсказе Лонгфелло не гоняется за красивой фразой; онъ часто дѣлаетъ однообразныя повторенія, и это даётъ его повѣствованію тонъ простодушія и безъискусственности; желая сохранить местный колоритъ, онъ всѣ сравненія свои берётъ изъ окружающей дикаго индійца природы и изъ его жизни и вставляетъ въ свои стихи индійскія названія звѣрей, рыбъ, птицъ, времёнъ года, вѣтровъ и проч., тутъ же переводя ихъ. Послѣ этой оговорки, надѣюсь, мнѣ не будетъ надобности пестрить страницы моего перевода безпрестанными примѣчаніями; читатель, встрѣтивъ русское названіе какого-либо предмета рядомъ съ индйскимъ, легко поймётъ, что одно слово есть переводъ другаго. Тѣмъ не менѣе по мѣстамъ примѣчанія будутъ неизбежны, и нѣкоторыя изъ нихъ, мы считаемъ нелишнимъ сдѣлать теперь же; остальныя будемъ помѣщать предъ каждою главою по мѣрѣ надобности.
Гитчи-Манито — Великій Духъ (Гитчи — Великій или Большой, Манито — Духъ), Владыка Жизни.
Имкуда, комета, огонь.
Трубка Мира. Между индійцами существуетъ преданіе о чудесномъ происхожденіи красной трубки, дымъ которой подавалъ сигналь къ войнѣ и миру, распространяясь до самыхъ крайнихъ предѣловъ материка, возбуждая каждаго воина къ подвигамъ и неся сь собою ненарушимую клятву войны и разрушенія. Мѣсто ея происхожденія — горы большой Равнины (CРteau des Prairies). Сюда, какъ говоритъ преданіе, Великій Духъ созвалъ нѣкогда индійскіе народы, и ставъ на глыбѣ утёса изъ краснаго камня надъ пропастью, оторвалъ отъ него кусокъ, слѣпилъ изъ этого куска огромную трубку, дымъ отъ которой распространился на сѣверъ, югъ, востокъ и западъ. Онъ сказалъ имъ, что это ихъ плоть, что изъ этого камня они должны сдѣлать себѣ трубки мира, и что съ этихъ поръ палицы и ножи для скальпированія должны исчезнуть съ ихъ земли. Съ послѣднимъ клубомъ дыма изъ трубки Великій Духъ исчезъ въ облакѣ.
Нокомисъ — бабка, мать Веноны.
Венона — старшая, первородная изъ дочерей.
Мёджикивисъ — западный вѣтеръ, отецъ всѣхъ вѣтровъ. Востокъ, сѣверъ и югъ онъ отдалъ во владѣніе своимъ сыновьямъ, западъ же оставилъ себѣ. Онъ же и отецъ Гайаваты. Легенда о четырёхъ ветрахъ составляетъ въ поэме Лонгфелло особую главу, нами пропущенную.
Вагономинъ, вагономинъ! Увы! крикъ горя и жалобы.
Гитчи-гюми — Большое море (Верхнее озеро).
Эуа--ия! колыбельный припевъ--тоже, что наше баяшки-баю.
Минни-уэуэ — шумъ вѣтра между деревьями.
Мэд-уэй-ошка, звукоподражатальное назване плеска волнъ о берегъ.
Опечи — реполовъ — птица съ красными перьями на груди, изъ породы дроздовъ.
Овэйса — синяя птичка изъ рода motacilla.
Ягу — большой хвастунъ и разсказчикъ.
Мѣсяцъ листьевъ — май.
Мондаминъ — маисъ, кукуруза.
Прологъ.
Вы хотите знать — откуда
Эти пѣсни и преданья,
Отъ которыхъ вѣеть лѣсомъ
И луговъ росистыхъ влагой?
Вы хотите знать — откуда
Эти странныя легенды,
Гдѣ вамъ чудится порою
Дымъ синѣющiй вигвамовъ
И стремленье рѣкъ великихъ,
Съ ихъ немолчнымъ, дикимъ плескомъ,
Раздающимся въ пустынѣ
Точно громъ въ ущельяхъ горныхъ?
Я отвѣчу, я скажу вамъ:
«Отъ лѣсовъ, озёръ великихъ,
Отъ степей страны полночной,
Отъ земли оджибуэевъ,
Отъ пустынныхъ странъ дакотовъ,
Съ горъ и тундръ, съ низинъ болотныхъ,
Гдѣ шух-шух-га съ длиннымъ носомъ
Въ тростникахъ находитъ пищу.
Эти дикiя легенды
И преданья повторяю
Точно такъ, какъ самъ ихъ слышалъ
Съ устъ индiйца Навадаги —
И пѣвца и музыканта».
Если спросите — откуда
Почерпнулъ ихъ Навадага, —
Я отвечу, я скажу вамъ:
«Онъ нашёлъ ихъ въ птичьихъ гнѣздахъ,
Надъ водой въ бобровыхъ норкахъ,
Тамъ, гдѣ ходитъ дикiй буйволъ,
Гдѣ орёлъ въ скалахъ гнѣздитса!
Птицы дикiя ихъ пѣли
На низинахъ и болотахъ,
Читовѣкъ-зуёкъ тамъ пѣлъ ихъ,
Мангъ Нырокъ, гусь дикiй вава,
Цапля синяя шух-шух-га
И тетерка мушкодаза!»
Если больше знать хотите:
Кто такой былъ Навадага, —
Я сейчасъ же вамъ отвѣчу
На вопросъ такимъ разсказомъ:
«Средь равнины Тавазента
Въ глубинѣ долины тихой
Близъ смеющихся каналовъ
Жилъ индiецъ Навадага.
Вкругъ индiйской деревушки
Шли поля, луга и нивы,
Дальше — лѣсъ стоялъ сосновый
Лѣтомь весь въ зелёныхъ иглахъ,
А зимой — подъ бѣлымъ снѣгомъ.
Эти сосны вѣковыя
Вѣчно пѣли и вздыхали.
Тѣ каналы можно было
Видѣть издали въ долинѣ
По стремительному бѣгу —
Въ дни весенняго разлива;
По ольхамъ вѣтвистымъ — лѣтомъ;
И по бѣлому туману
Надъ водой--порой осенней,
А зимой — по чёрной лентѣ,
Уходящей въ глубь долины.
Тамъ онъ пѣлъ о Гайаватѣ,
Объ его рожденьи чудномъ
И о томъ — какъ онъ работалъ,
Жилъ, страдалъ, терпѣлъ, трудился,
Чтобы въ мирѣ и весельи
Благоденствовали люди,
Чтобъ народъ его былъ счастливъ!»
Вы, кто любите природу,
Мураву при блескѣ солнца,
Тѣнь лѣсовъ и шопоть вѣтра
Межь зелёными ветвями,
И мятель, и шумный ливень,
И стремленье рѣкъ великихъ
Въ берегахъ, покрытыхъ лѣсомъ,
По горамъ раскаты грома
Въ безконечныхъ отголоскахъ, —
Васъ прошу теперь послушать
Эту Пѣснь о Гайаватѣ!
Вы, кто любите баллады
И народныя преданья,
Что звучатъ намъ издалёка,
Насъ маня внимать и слушать, —
Этотъ лепетъ, говорящiй
Такъ наивно, такъ подѣтски,
Что едва мы различаемъ
Пѣсня это, или говоръ, —
Васъ прошу теперь послушать
Я индiйскую легенду,
Эту Пѣснь о Гайаватѣ!
Вы, въ чьёмъ сердцѣ сохранилась
Вѣра въ Бога и въ Природу,
Сохранилось убежденье,
Что во всѣ вѣка, повсюду
Человѣкъ былъ человѣкомъ,
Что и въ самой дикой груди
Есть желанья и стремленья
И тоскливые порывы
Къ непостигнутому благу,
Что безпомощныя руки
Шаря ощупью, во мракѣ,
Руку Божiю находятъ,
Выводящую ихъ къ свѣту, —
Васъ прошу теперь послушать
Эту Пѣснь о Гайаватѣ!
Вы, которые порою,
По околицамъ блуждая, —
Тамъ, гдѣ кисти барбариса
Перекинулись красиво
Черезъ каменную стѣну,
Посѣдѣвшую отъ моха, —
На запущенномъ кладбищѣ
Разбираете въ раздумьи
Полустёршуюся надпись,
Сочинённую нескладно,
Но въ которой, въ каждомъ словѣ,
Дышетъ светлая надежда,
Вмѣстѣ съ жгучей болью сердца, —
Прочитайте эту надпись, —
Надпись грубую, простую,
Эту Пѣснь о Гайаватѣ!
I. Трубка мира.
Гитчи-Ма?нито могучiй,
Съ облаковъ сойдя на землю,
По горамъ Большой Равнины, —
Сталъ на глыбѣ красныхъ камней,
Оторвавшейса отъ кряжа,
И сзывалъ онъ всѣ народы,
Племена людей на сходку.
Отъ слѣдовъ его бѣжала
Рѣчка, въ яркомъ блескѣ утра,
И сiяла, какъ Ишкуда
Съ высоты, срываясь въ бездну.
И Великiй Духъ, склонившись
Ей перстомъ своимъ назначилъ
Путь излучистый въ долинѣ,
Говоря: «вотъ здѣсь бѣги ты!»
И отъ краснаго утёса
Оторвавъ одинъ обломокъ,
Изъ него слѣпилъ онъ трубку
И фигурами украсилъ.
Съ камышей тростину выбралъ,
Къ трубкѣ онъ её приладилъ,
И наполнилъ эту трубку
Онъ корою красной ивы;
И дохнулъ на лѣсъ сосѣднiй:
Дерева столкнулись вмѣстѣ
И отъ тренья загорѣлись.
На огнѣ томъ закурилъ онъ,
Гитче-Ма?нито могучiй,
Эту трубку, Трубку Мира,
Знакъ народамъ подавая.
Дымъ взвивался тихо, тихо,
Прежде — тонкой тёмной струйкой,
Послѣ — шире, синимъ паромъ,
Дальше — тучей бѣлоснѣжной,
Подымаясь выше, выше;
Наконецъ — упёрся въ небо,
Въ ширь, клубясь, распространился,
И объялъ весь сводъ небесный.
Отъ равнины Тавазента,
Отъ долины Вайоминга
И отъ рощей Тускулузы
Отъ Скалистыхъ горъ далёкихъ
Всѣ народы увидали
Тотъ сигналъ Владыки Жизни,
Этотъ дымъ, всходившiй къ небу,
Дымъ Покваны, Трубки Мира.
И народные пророки
Говорили: «вонъ Поквана!
Этимъ дымомъ отдалённымъ,
Что колеблется какъ ива,
Гитче-Ма?нито могучiй
Созываетъ всѣ народы,
Всѣхъ бойцовъ на совѣщанье!»
Вдоль потоковъ, по долинамъ,
Шли бойцы отъ всѣхъ народовъ:
Делаверы и могоки,
И чоктосы и каманчи,
Черноногiе и поны,
И шоншоны и омоги,
И манданы и дакоты,
Оджибвеи и гуроны, —
И сошлися отовсюду
По сигналу Трубки Мира
Къ цѣпи горъ Большой Равнины,
Къ глыбѣ Краснаго Утёса.
На лугу они стояли,
Въ боевомъ своёмъ нарядѣ,
Всѣ раскрашенные, точно
Листья осенью багряной,
Всѣ росписанные, точно
Небо утренней зарёю,
Дико глядя другъ на друга.
Въ ихъ очахъ былъ дерзкiй вызовъ
Въ сердцѣ — распря вѣковая
И наслѣдственная злоба
Съ ненасытной жаждой мести.
Гитче-Ма?нито могучiй,
Сотворившiй всѣ народы,
Посмотрѣлъ на нихъ съ участьемъ
И съ отеческой любовью.
Онъ взглянулъ на ихъ раздоры,
Несогласiя и злобу,
Какъ на распри, гнѣвъ и ссоры
Неразумныхъ ребятишекъ.
Онъ простёръ надъ ними руку,
Чтобъ смягчить ихъ нравъ упрямый,
Утушить ихъ жаръ и жажду
Тѣнью собственной десницы.
И величественнымъ гласомъ,
Раздававшимся въ пустынѣ
Точно грохотъ водопадовъ,
Низвергающихся въ бездну,
Говорить онъ съ ними началъ,
Ихъ браня, остерегая:
«Дѣти, бѣдныя вы дѣти!
Слову мудрости внемлите,
Слову предостереженья
Отъ меня, Большаго Духа,
Отъ меня, Владыки Жизни,
Отъ меня, кто всѣхъ васъ создалъ!
Всё я далъ вамъ, что вамъ нужно:
Далъ вамъ земли, для охоты,
Рѣки далъ, для рыбной ловли,
Далъ вамъ буйвола, медвѣдя,
Далъ бобра, оленя, гуся,
Камыши наполнилъ дичью,
Воды — рыбой въ изобильи, —
Такъ чего жъ ещё вамъ надо?
И зачѣмъ, въ жестокихъ распряхъ,
Злобно травите другъ друга?
Я усталъ отъ вашихъ споровъ,
Вашихъ войнъ кровопролитныхъ,
И молитвъ докучныхъ вашихъ
Всё о мести, да о мести.
Ваша сила вся въ союзѣ,
Ваша гибель — вся въ раздорѣ:
Бросьте жь распри и живите
Вы по братски межь собою!
И пошлю я вамъ пророка,
Избавителя народовъ.
Онъ наставитъ васъ, научитъ,
Будетъ онъ страдать, работать
И трудиться вмѣстѣ съ вами.
Если вы его совѣтовъ
Слушать станете, то родъ вашъ
Будетъ цвѣсть и размножаться,
Если жь нѣтъ — то вашъ упадокъ,
Ваша гибель неизбѣжны!
Окунитесь въ эту рѣку,
Смойте съ лицъ вы краски брани,
Съ вашихъ пальцевъ — пятна крови,
Закопайте тутъ же въ землю
Ваши палицы и луки,
И изъ этихъ красныхъ камней
Сдѣлайте себѣ вы трубки;
Изъ тростинъ, близъ васъ растущихъ,
Чубуки, убравъ ихъ въ перья;
Закурите дружно вмѣстѣ
Эти трубки, трубки мира
И отнынѣ точно братья
Вы живите межь собою!»
Сбросивъ всѣ свои одежды
И военные доспѣхи,
Всѣ бойцы тогда прыгнули
Въ волны шумнаго потока.
Выше ихъ вода бѣжала
Свѣтлой, чистою струёю,
Отъ слѣдовъ Владыки Жизни,
Ниже — воды были мутны,
Въ полосахъ и пятнахъ красныхъ,
Точно смѣшанныя съ кровью.
Вышли воины изъ рѣчки,
Чисты, смывши краски брани,
И у берега рѣчнаго
Закопали тотчасъ въ землю
Всѣ доспѣхи боевые.
И дѣтей своихъ увидѣвъ
Безоружными, Создатель,
Гитче-Ма?нито могучiй
Улыбнулся имъ съ любовью.
И всѣ воины въ молчаньи
Сдѣлавъ трубки, выбравъ трости,
И убравъ ихъ ярко въ перья,
Воротились восвояси.
А Владыка Жизни началъ
Подыматься снова къ небу,
Сквозь раздавшiяся тучи,
И исчезъ предъ ихъ глазами,
Окружёнъ волнами дыма
Отъ Покваны, Трубки Мира.
II. Дѣтство Гайаваты. [1]
Ужь давно-давно случилось,
Въ незапамятные вѣки,
Что прекрасная Нокомисъ,
Въ сумракъ вечера, упала
Прямо съ мѣсяца на землю.
Тамъ она, толпой прислужницъ
Окружённая, рѣзвилась,
И качалася на гибкихъ
Тонкихъ вѣткахъ виноградныхъ.
А соперница Нокомисъ,
Злобной ревностью пылая,
Подрубила эти вѣтки —
И Нокомисъ вдругъ, въ испугѣ,
Полетѣла внизъ на землю,
И упала на Мускодэ,
На цвѣтущiй лугъ изъ лилiй.
«Посмотрите, посмотрите:
Вонъ звѣзда валится съ неба!
Посмотрите, посмотрите:
Съ неба звѣздочка упала!»
Говорилъ народъ, дивуясь.
Тамъ межь травъ и мховъ душистыхъ,
Середи цвѣтущихъ лилiй,
На лугу, при свѣтѣ лунномъ,
При мерцаньи звѣздъ небесныхъ,
У Нокомисъ дочь родилась.
И она её Веноной
Назвала, — перворождённой.
Дочь Нокомисъ выростала,
И была она подобна
Нѣжнымъ лилiямъ Мускодэ,
Высока, стройна, прекрасна,
И глаза ея сiяли
Свѣтомъ луннымъ, свѣтомъ звѣзднымъ.
Часто мать ей говорила,
Безпрестанно повторяла:
«Берегись, остерегайся
Вѣтра западнаго, дочка!
Мёджекивиса не слушай,
Не ложись на дёрнѣ луга,
Не склоняйся надъ цветами,
Чтобъ вреда тебѣ и горя
Не надѣлалъ Мёджекивисъ!»
Но она остереженьямъ
Не внимала, не хотѣла
Слушать словъ благоразумныхъ,
И однажды Мёджекивисъ,
Вѣтеръ западный, порхая
Въ сумракъ вечера надъ лугомъ,
Шевеля цвѣты и листья,
Наклоняя стебли лилiй,
Тамъ лежавшую Венону
Увидалъ, — и началъ къ ней онъ
Съ нѣжнымь шопотомъ ласкаться.
Онъ ласкалъ её, и нѣжилъ,
И слова любви шепталъ ей,
И отъ ласкъ его родился
У Веноны Гайавата.
Такъ родился Гайавата,
Этотъ сынъ чудесъ и горя;
А прекрасная Венона
Отъ отчаянья и сворби
Умерла: ее оставилъ
Этотъ хитрый и коварный,
Безсердечный Мёджекивисъ.
Долго, громко, неутѣшно
Мать оплакивала дочку,
И вопила съ причитаньемъ:
«О, зачѣмъ не умерла я,
Такъ кавъ ты, моя Венона!
О, когда бы умереть мнѣ!
Не томилась бы я больше,
Не рыдала бы отъ горя,
Вагономинъ, вагономинъ!»
На прибрежьи Гитчи-Гюми,
При водахъ большаго моря,
Тамъ стоялъ вигвамъ Нокомисъ,
Дочери луны Нокомисъ.
Позади былъ лѣсъ дремучiй,
Лѣсъ изъ тёмныхъ, мрачныхъ сосенъ
И изъ елей, впереди же
Необъятною равниной
Разстилалось и сiяло
Въ блескѣ солнца Гитчи-Гюми.
Тамъ морщинистая бабка
Воспитала Гайавату,
Въ люлькѣ липовой качая
Своего малютку-внука,
Въ люлькѣ, жилами оленя
Перевязанной и мягко
Устланной травой и мохомъ;
И тоскливый плачъ ребёнка
Унимала, угрожая:
«Тише, тише, Гайавата!
Вотъ медведь тебя утащитъ!»
Убаюкивала крошку,
Напѣвая потихоньку:
«Эуа-йя, мой совёнокъ!
Кто тамъ свѣтитъ надъ вигвамомъ?
Чьи это глаза большiе
Что вигвамъ нашъ освѣщаютъ?
Эуа-йя, мой совёнокъ!»
Многому его Нокомисъ
Научила: разсказала
О звѣздахъ, сiявшихъ въ небѣ,
И Ишкуду показала, —
Эту яркую комету
Съ искромётными косами, —
Показала пляску духовъ,
Воиновъ въ свѣтящихъ перьяхъ
Съ палицами боевыми
Въ небѣ сѣвера далёкомъ
Въ ночи зимнiя блиставшихъ;
И — широкую дорогу —
Бѣлый путь на звѣздномъ небѣ,
Черезъ всё идущiй небо,
Путь тѣней и привидѣнiй,
Ихъ безчисленной толпою
Отъ конца въ конецъ покрытый.
Вечерами у порога
Часто сиживалъ малютка,
Слушалъ шопотъ тёмныхъ сосенъ,
Слушалъ плескъ воды о берегъ —
Звуви музыки чудесной
И таинственныя рѣчи —
«Минни-уэ-уэ!» пѣли сосны,
«Мэд-уэй-ошка!» пѣли волны.
Видѣлъ огненную мушку
Ва-ва-тэйзи, что порхала
Въ тьмѣ вечерней и мерцала
Точно свѣчка надъ кустами;
И ребёнокъ пѣлъ ей пѣсню,
Что онъ перенялъ у бабки:
«Ва-ва-тэйзи, крошка-мушка,
Бѣлый, свѣтлый огонёчекъ,
Ты порхунья-попрыгунья!
Посвѣти мнѣ, свѣтикъ-душка
Ты своей малюткой свѣчкой,
Прежде, чѣмъ въ постель я лягу,
Прежде, чѣмъ засну я на ночь!»
Видѣлъ мѣсяцъ, выходившiй
Изъ воды свѣтящимъ шаромъ,
И на нёмъ замѣтивъ пятна,
Тѣни странныя, тихонько
Онъ шепталъ: «что тамъ, Нокомисъ?»
А Нокомисъ отвечала:
«Разъ одинъ суровый воинъ,
На свою родную бабку
Разсердясь, схватилъ старуху —
И швырнулъ её на мѣсяцъ,
Прямо такъ-таки на мѣсяцъ:
Тамъ её ты тѣло видишь».
Видѣлъ радугу на небѣ
И шепталъ: «что тамъ, Нокомисъ?»
А Нокомисъ отвечала:
«Это — небо для цвѣточковъ:
Всѣ цвѣты лѣсовъ тѣнистыхъ,
Всѣ цвѣты луговъ душистыхъ,
На землѣ когда увянутъ,
Вновь цвѣтутъ на этомъ небѣ.»
И когда онъ слышалъ въ полночь
Крики совъ въ лѣсу дремучемъ,
Раздававшiеся въ чащѣ
Дикимъ гуканьемъ и смѣхомъ, —
«Ай! что тамъ, что тамъ, Нокомисъ?»
Онъ кричалъ, дрожа отъ страха;
А Нокомисъ отвѣчала:
«О, не бойся; это--совы
На своёмъ родномъ нарѣчьи
Говорятъ между собою
И ругаются другъ съ другомъ.»
И малютка научился
Языку всѣхъ птицъ; узналъ онъ
Имена ихъ, всѣ ихъ тайны, —
Какъ онѣ вьютъ гнёзда лѣтомъ,
Гдѣ скрываются зимою,
Съ ними вёлъ онъ разговоры
И ихъ звалъ--«мои цыплята».
Всѣхъ звѣрей языкъ узналъ онъ,
Имена ихъ, всѣ ихъ тайны, —
Какъ бобры жилища строютъ,
Гдѣ свой кормъ скрываютъ бѣлки,
Почему олень такъ прытокъ,
Отчего такъ кроликъ робокъ;
Разговаривалъ со всѣми
Звалъ ихъ--«братья Гайаваты».
И Ягу, болтунъ великiй,
Удивительный разскащикъ,
Путешественникъ бывалый
И старинный другъ Нокомисъ,
Сдѣлалъ лукъ для Гайаваты;
Лукъ — изъ вѣтви ясенёвой,
Стрѣлы — изъ ветвей дубовыхъ,
Тетива — съ оленьей кожи.
И сказалъ онъ Гайаватѣ:
«Ну, мой сынъ, возьми-ка лукъ свой
Со стрѣлами — и отправься
Въ лѣсъ, подальше, на охоту,
И убей ты намъ оленя,
Да хорошаго, съ рогами!»
И тотчасъ же Гайавата
Въ лѣсъ пошолъ, одинъ, и гордо
Нёсъ онъ лукъ свой со стрѣлами.
Вкругъ него, надъ нимъ порхали
Птицы съ громкимъ щебетаньемъ:
«Не стрѣляй въ насъ Гайавата!»
Пѣлъ опечи красногрудый,
«Не стрѣляй въ насъ, Гайавата!»
Пѣлъ овэйса синепёрый.
Близко возлѣ Гайаваты
На дубу рѣзвилась бѣлка,
Быстро прыгая по сучьямъ
Съ стрекотаньемъ, кашлемъ, смѣхомъ,
И сквозь смѣхъ она сказала:
«Не убей меня, охотникъ!»
Кроликъ бросился съ тропинки,
И вдали остановившись
Онъ присѣлъ на заднихъ лапкахъ
И промолвилъ Гайаватѣ,
Частью въ страхѣ, частью въ шутку:
«Не убей меня, охотникъ!»
Но на нихъ не обращалъ онъ
Ни малѣйшаго вниманья:
Всѣми мыслями своими
Онъ стремился за оленемъ;
Онъ напалъ на слѣдъ желанный —
И впился въ него глазами.
Слѣдъ тотъ вёлъ къ рѣчному броду,
Пропадая возлѣ рѣчки,
И задумчиво охотникъ
Шолъ по слѣду точно сонный.
Притаившись за кустами,
Гайавата ждалъ оленя.
Вотъ увидѣлъ онъ два рога
И два глаза изъ-за чащи,
И олень, въ подвижныхъ пятнахъ
Отъ игры лучей и тѣни,
Ноздри къ вѣтру направляя,
Тихо вышелъ на тропинку.
И въ груди у Гайаваты
Сердце сильно застучало,
Задрожало точно листья,
Трепетавшiе на вѣткахъ.
Приподнявъ одно колѣно,
Гайавата лукъ направилъ;
Чуть-чуть вѣтка шелохнулась,
Чуть-чуть хрустнулъ листъ засохшiй
Отъ движенья Гайаваты; —
Но олень врага почуялъ,
Вздрогнулъ весь, остановился,
И, съ приподнятой ногою,
Сталъ прислушиваться къ шуму.
Вдругъ вперёдъ онъ быстро прянулъ,
Точно шолъ стрѣлѣ на встречу;
Въ тотъ же мигъ стрѣла рванулась,
Какъ оса жужжа, рванулась
И ужалила оленя.
И въ лѣсу лежалъ онъ мёртвый,
И въ груди его ужь больше
Сердце робкое не билось;
Только сердце Гайаваты
Отъ восторга трепетало,
Какъ онъ шолъ домой съ добычей
И когда Ягу съ Нокомисъ
Тамъ охотника встречали
Похвалами и привѣтомъ.
И Нокомисъ Гайаватѣ
Сшила плащъ изъ кожи звѣря,
А изъ мяса — пиръ великiй
Задала на всю деревню.
Вся деревня пировала,
Всѣ хвалили Гайавату,
Величали храбрымъ, мощнымъ —
Сон-джи-тэ-гэ, ман-го-тэйзи!
1. Въ оригиналѣ пѣснь III. Пѣснь вторая, «Четыре вѣтра» («The Four Winds»), Д. Михаловскимъ опущена. (Прим. ред.)
III. Постъ Гайаваты. [1]
Разскажу вамъ, какъ постился
И молился Гайавата,
Не о томъ, чтобъ быть искуснѣй
Въ рыбной ловлѣ и охотѣ,
Не о подвигахъ воинскихъ,
Не о славѣ межь бойцами,
Но о счастьи: человѣка,
Преуспѣяньи народовъ.
Прежде онъ себѣ построилъ,
Тамъ, въ лѣсу, вигвамъ пустынный, —
При водахъ Большаго моря,
Въ дни весны животворящей,
Въ мѣсяцъ листьевъ, --и въ пощеньи
Тамъ провёлъ семь сутокъ сряду.
Въ первый день его пощенья
Онъ бродилъ въ лѣсахъ тѣнистыхъ;
Видѣлъ онъ, какъ лань въ испугѣ
Быстро прянула изъ чащи,
Какъ въ норѣ копался кроликъ,
Слышалъ крикъ фазана Бины
И возню проворной бѣлки
Въ грудѣ жолудей дубовыхъ;
Видѣлъ голубя, Омима,
Какъ гнездо себѣ онъ строилъ
И стада гусей, летѣвшихъ
Въ вышинѣ, съ печальнымъ крикомъ,
Вереницами на сѣверъ.
И въ унынiи глубокомъ
Онъ вскричалъ: «Владыка жизни!
Неужель отъ этихъ тварей
Наша жизнь должна зависѣть?»
На другой день Гайавата
Надъ рѣкой бродилъ въ долинѣ
Мускоде и Маномини;
Дикiй рисъ онъ тамъ увидѣлъ,
И Минагу, голубику,
И Одаминъ, землянику,
И Бимагутъ, виноградникъ,
Что своей лозою гибкой
Вкругъ ольховыхъ толстыхъ сучьевъ
Обвивался, нанолняя
Воздухъ весь благоуханьемъ.
И вскричалъ: «Владыка жизни!
Неужель отъ сихъ растенй
Наша жизнь должна зависѣть?»
Въ третiй день его пощенья
Возлѣ озера сидѣлъ онъ;
Онъ сидѣлъ и думалъ думу,
Въ лоно водъ прозрачныхъ глядя;
И увидѣлъ Гайавата
Осетра большаго, Наму,
Какъ онъ прыгалъ, разсыпая
Вкругь себя какъ жемчугъ брызги;
Какъ лучу подобный окунь
Золотисто-жёлтый Сава
Въ глубинѣ, сiяя, плавалъ;
Видѣлъ щуку, Маскенозу
И селёдку Окагависъ.
И Шогаши, рака, видѣлъ;
И въ унынiи глубокомъ
Онъ вскричалъ: «Владыка жизни!
Неужель отъ этихъ тварей
Наша жизнь должна зависѣть?»
На четвёртый день пощенья
Истощённый, изнурённый
Онъ лежалъ въ своёмъ вигвамѣ,
И усталыми глазами,
Предъ которыми носились
Смутно грёзы и видѣнья,
Онъ смотрѣлъ на видъ роскошный,
Что предъ нимъ пестрѣлъ, кружился,
На сiянье водъ прозрачныхъ
И на яркiй блескъ заката.
Вдругъ онъ юношу увидѣлъ,
Подходившаго къ вигваму,
Въ свѣтѣ сумерекъ пурпурныхъ,
Въ блескѣ яркаго заката.
Этотъ юноша одѣтъ былъ
Весь въ нарядъ зелёно-жолтый,
Пукъ зелёныхъ яркихъ перьевъ
Надъ челомъ его склонялся,
А его густыя косы
Были мягки, золотисты.
У дверей вигвама сталъ онъ
И смотрѣлъ на Гайавату;
Съ состраданiемъ смотрѣлъ онъ
На его черты худыя,
Изнурённыя пощеньемъ,
Долго, долго, --и съ словами,
Прозвучавшими какъ вѣтеръ
Надъ вершинами деревьевъ,
Къ Гайаватѣ обратился,
И свазалъ: "О, Гайавата,
Всѣ твои молитвы въ небѣ
Гитчи-Ма?нито услышалъ,
Потому что ты молился
Не о томъ, о чёмъ другiе:
Не о томъ, чтобъ быть искуснѣй
Въ рыбной ловлѣ иль охотѣ,
Не о подвигахъ воинскихъ,
Не о славѣ межь бойцами,
Но о счастьи человека,
Преуспѣяньи народовъ.
«Предъ тобой стоитъ Мондаминъ,
Другь всегдашнiй человѣка;
Я Владыкой жизни посланъ —
Научить тебя, наставить,
Какъ борьбой, трудомъ упорнымъ
Ты тѣхъ благъ достигнуть можешь,
О которыхъ ты молился.
Встань же, юноша, съ постели,
Встань, давай со мной бороться!»
Какъ ни слабъ былъ Гайавата,
Онъ вскочилъ съ своей постели
Изъ вѣтвей и свѣжихъ листьевъ,
И изъ тьмы вигвама вышелъ,
Чтобъ съ Мондаминомъ бороться.
И едва лишь прикоснулся
Онъ къ Мондамину, какъ тотчасъ
Онъ почувствовалъ, что бодрость
Въ мозгъ и грудь его влилася,
И всѣ нервы, фибры, жилы
У него затрепетали
Жизнью, силой и надеждой.
И они боролись долго
Въ блескѣ пурпурномъ заката,
И чѣмъ болѣе боролись,
Тѣмъ сильнее, тѣмъ бодрѣе
Становился Гайавата.
Наконецъ, ихъ тьма покрыла
И шух-шух-га[2] въ отдаленьи
Середи болотъ пустынныхъ
Издала свой крикъ печальный,
Точно жалуясь на голодъ.
И свазалъ тогда Мондаминъ,
Улыбаясь Гайаватѣ:
«Ну, на этотъ разъ довольно;
Завтра, съ солнечнымъ закатомъ,
Я опять приду бороться!»
И исчезъ, и сталъ невидимъ;
Опустился ль онъ какъ дождикъ,
Иль поднялся какъ туманы —
Гайавата не замѣтилъ,
И не зналъ; онъ только видѣлъ
Что исчезъ предъ нимъ Мондаминъ,
Одного его оставивъ
Надъ туманными водами,
Подъ мерцаньемъ звѣздъ небесныхъ.
Въ пятый день, въ шестой день то же,
Въ тѣ часы, когда, пылая
Точно красный жаркiй уголь
Въ очагѣ Болышаго Духа,
Солнце въ море опускалось,
Приходилъ опять Мондаминъ
Чтобъ бороться съ Гайаватой;
Приходилъ онъ незамѣтно,
Какъ роса на землю сходитъ,
Прямо съ воздуха пустого
Появляяся и снова
Въ нёмъ безслѣдно исчезая;
Принимающая форму
Лишь когда земли коснётся,
Но невидимая людямъ
Ни въ минуту приближенья,
Ни въ минуту удаленья.
Такъ они боролись трижды,
Въ блескѣ яркаго заката;
Наконецъ, ихъ тьма покрыла.
Вотъ шух-шух-га въ отдаленьи,
Середи болотъ пустынныхъ
Издала свой крикъ печальный —
И Мондаминъ началъ слушать.
Онъ стоялъ, высокъ и строенъ,
Въ одѣянiи днухцвѣтномъ;
Надъ челомъ его прекраснымъ
Перья тихо колебались
Отъ вздыманья мощной груди;
Потъ недавней жаркой схватки
Покрывалъ его, росою.
И вскричалъ онъ: «Гайавата!
Храбро ты со мной боролся,
Трижды ты боролся крѣпко,
И Великiй Духъ, всезрящiй,
Скоро дастъ тебѣ побѣду!»
И затѣмъ онъ улыбнулся
И промолвилъ: «Завтра будетъ
День послѣднiй испытанья,
Завтра постъ твой будетъ конченъ.
Ты меня преодолѣешь;
Сдѣлай мнѣ тогда постелю,
Такъ, чтобъ дождь туда могъ падать,
Чтобы солнце приходило
Согрѣвать меня лучами;
Ты сними мою одежду,
Мой уборъ зелёно-жолтый,
Этотъ пукъ зелёныхъ перьевъ,
И прикрой меня землёю,
Чтобъ она не тяготила,
Чтобъ она на мнѣ лежала
Мягко, нѣжно и свободно.
Чтобъ ничья рука покоя
Моего не нарушала,
Чтобы Кагаги, злой воронъ
Не леталъ меня тревожить;
Только самъ ты долженъ будешь
Охранять мой сонъ глубокiй
По тѣхъ поръ, какъ я проснуся
И воспряну къ свѣту солнца».
И Мондаминъ удалился;
Гайавата жь, утомлённый
Отъ борьбы, заснулъ спокойно,
Но сквозь сладкiй сонъ свой слышалъ
Вережжанье Вавонэйсы,
Полунощника, на кровлѣ
Одинокаго вигвама;
Слышалъ, какъ журчалъ игриво
Ручеёкъ неподалёку,
Разговаривая съ лѣсомъ;
Слышалъ шумъ вѣтвей древесныхъ,
Колебавшихся отъ вѣтра; —
Слышалъ всё, какъ слышитъ спящiй:
Эти звуки доносились
До него кякъ шумъ невнятный,
Дальнiй ропотъ, сонный шопотъ,
Мирный сонъ его лелѣя.
Утромъ старая Нокомисъ
Навѣстила Гайавату,
Со слезами умоляя,
Чтобъ онъ пищей подкрѣпился,
Плача, сѣтуя о внукѣ,
Какъ бы силъ онъ не лишился,
Какъ бы постъ его тяжёлый
Не принёсъ ему погибель.
Но онъ пищи не коснулся
И сказалъ ей: «О, Нокомисъ,
Подожди заката солнца,
Подожди поры вечерней,
Той поры, когда шух-шух-га
Изъ своихъ болотъ пустынныхъ
Скажетъ намъ, что ночь настала».
И пошла домой Нокомисъ
Плача, сѣтуя, горюя —
Какъ-бы силъ онъ не лишился
Какъ-бы постъ его тяжёлый
Не принёсъ ему погибель.
Гайавата жь терпѣливо
Ждалъ, когда придётъ Мондаминъ.
Вотъ и тѣни протянулись
Надъ полями и надъ лѣсомъ
Въ направленiи къ Востоку,
Солнце въ западныя воды
Стало тихо погружаться
И на ихъ прозрачной зыби
Колебалось и качалось
Точно красный листъ осеннiй
Вѣтромъ въ воду занесённый.
Наконецъ пришолъ Мондаминъ,
Въ глянцовитыхъ длинныхъ перьяхъ,
И, приблизившись къ вигваму,
Головой кивнулъ съ порога.
И, какъ будто пробуждённый
Ото сна, угрюмый, блѣдный,
Но безстрашный Гайавата
Вышелъ тотчасъ изъ вигвама
И съ Мондаминомъ схватился.
Всё вокругъ него вертѣлось,
Небо, лѣсъ, кружились вмѣстѣ,
И въ груди его могучей
Сердце прыгало и билось,
Какъ осётръ, попавшiй въ неводъ.
И пылалъ огнёмъ пурпурнымъ
Горизонтъ, въ глазахъ мелькая,
И, казалось, сотня солнцевъ
На борцовъ, дивясь, глядѣли.
Но внезапно очутился
Онъ одинъ среди поляны,
И порывисто дышалъ онъ,
Утомлённый бурной схваткой.
А у ногъ его, безъ жизни
Распростёртъ, лежалъ Мондаминъ.
Косы юноши густыя
Были въ дикомъ безпорядкѣ,
Перья порваны, помяты
И одежда вся въ лоскутьяхъ.
Гайавата вырылъ яму
И съ Мондамина снявъ платье,
Положилъ его въ могилу,
И землёй его засыпалъ,
Такъ, чтобы она лежала
Слоемъ рыхлымъ и свободнымъ.
Вотъ шухъ-шухъ-га въ отдаленьи
Средь своихъ болотъ печальныхъ
Огласила воздухъ крикомъ,
Крикомъ жалобы и муки!
И въ вигвамъ старухи-бабки
Воротился Гайавата
И семь дней его пощенья
Этой ночью завершились.
Но имъ не было забыто
Мѣсто то, гдѣ онъ боролся;
Не заброшена могила
Гдѣ покоился Мондаминъ,
Подъ землёй, согретой солнцемъ
И увлаженной дождями, —
А его уборъ и перья
Тлѣли, блекли и линяли
На дождѣ и солнопёкѣ.
Ежедневно Гайвата
Приходилъ туда, чтобъ землю
Дѣлать мягкой надъ могилой,
Очищать её оть плевелъ,
Охранять отъ насѣкомыхъ,
И отпугивать оттуда
Хищныхъ вороновъ, Кагаги,
Громкимъ хлопаньемъ и свистомъ.
Наконецъ, перомъ зелёнымъ,
Вышла травка изъ могилы,
А за ней — другая, третья…
И не кончилося лѣто,
Какъ во всёмъ своёмъ уборѣ,
И во всей красѣ блестящей
Ужь стоялъ зелёный маисъ,
Въ длинныхъ, мягкихъ, жолтыхъ косахъ,
И въ восторгѣ Гайавата
Вскрикнулъ: «Это онъ, Мондаминъ!
Человѣка другъ Мондаминъ!»
И онъ бросился къ Накомисъ,
Взялъ её, чтобы ей тотчасъ
Показать растущiй маисъ,
И при этомъ разсказалъ ей
О своёмъ виденьи чудномъ,
О своей борьбѣ, побѣдѣ,
И объ этомъ новомъ дарѣ
Для народовъ, что отнынѣ
Будетъ ихъ всегдашней пищей.
А когда настала осень
И покрыла желтизною
Зелень маисовыхъ листьевъ,
И когда зерно, налившись
Сладкимъ сокомъ, отвердѣло —
Онъ собралъ созрѣвшiй волосъ
Шелуху съ него отбросилъ —
Какъ когда-то сбросилъ платье
Онъ съ Мондамина — и первый
Въ честь его устроилъ праздникъ
И съ тѣхъ поръ познали люди
Этотъ даръ Большаго Духа.
1. Въ оригиналѣ пѣснь V. Пѣснь четвёртая, «Гайавата и Мёджикивисъ» («Hiawatha and Mudjekeewis»), Д. Михаловскимъ опущена. (Прим. ред.)
2. Шух-шах-га — синяя цапля. (Прим. перев.)
IV. Друзья Гайаваты. [1]
У него два друга были:
Отличалъ онъ ихъ предъ всѣми,
Онъ имъ былъ душою преданъ,
Онъ своё имъ сердце отдалъ,
Раздѣляя съ ними радость,
Раздѣляя съ ними горе.
Это были: Чайбай-абосъ[2] —
Музыкантъ — и сильный Квазиндъ[3].
Между трёхъ друзей тропинка
Никогда не заростала;
Подстрекательства и сплетни
И фальшивые навѣты
Въ ихъ ушахъ не находили
Ни малѣйшаго вниманья.
Злые люди, какъ ни бились,
Не могли друзей поссорить, —
Потому что другъ у друга
Эти юноши искали
Наставленья и совѣта,
Говоря между собою
Откровенно, прямодушно,
Много думая-гадая
Какъ бы сдѣлать то, чтобъ люди
Были счастливы на свѣтѣ.
Въ высшей степени любимъ былъ
Гайаватой Чайбай-абосъ,
Музыкантъ изъ всѣхъ первѣйшiй
И пѣвецъ взъ всѣхъ сладчайшiй.
Чайбай-абосъ былъ прекрасенъ,
Простодушенъ какъ ребёнокъ,
Храбръ, какъ должно быть мужчинѣ,
Нѣженъ, женщинѣ подобно,
Гибокъ точно вѣтка ивы,
Статенъ какъ олень рогатый.
И когда онъ пѣлъ, сбѣгалась
Вся деревня, чтобъ послушать;
Дѣти, женщины, мужчины--
Всѣ ему внимали молча;
И, порой своею пѣсней
Доводилъ онъ ихъ до страсти,
А порой ихъ сердце плавилъ,
Исторгалъ изъ глазъ ихъ слёзы.
Изъ пустыхъ тростинъ болотныхъ
Дѣлалъ онъ такiя флейты,
Что при звукѣ ихъ чудесномъ
Всё въ природѣ замолкало:
Въ чащѣ лѣса Сибовита[4]
Прерывалъ своё журчанье,
Птицы пѣть переставали,
Даже бѣлка Аджидомо
Прекращала вмигъ на дубѣ
Шорохъ свой неугомонный,
А Вабассо, бѣлый кроликъ,
Присѣдалъ на заднихъ лапкахъ
И недвижно ждалъ и слушалъ.
Да! однажды Сибовита
Задержалъ свой бѣгъ игривый
И сказалъ: «О, Чайбай-абосъ,
Научи мои ты волны
Музыкальному теченью,
Чтобъ онѣ звучали нѣжно,
Какъ слова въ твоихъ напѣвахъ!»
Да! Овэйса синепёрый
Говорилъ: «О! Чайбай-абосъ,
Научи меня ты этимъ
Дикимъ, страннымъ, чуднынъ звукамъ,
Пѣснямъ полнымъ упоенья!»
Да! опечи красногрудый
Говорилъ ему въ восторгѣ:
«Научи о, Чайбай-абосъ,
Ты меня подобнымъ звукамъ,
Звукамъ нѣжнымъ, звукамъ сладкимъ,
Этимъ пѣснямъ, полнымъ счастья!»
Полуночникъ Вавопэйса
Говорилъ ему, рыдая:
«Научи, о Чайбай-абосъ,
Ты меня такимъ же звукамъ,
Этимъ тонамъ заунывнымъ,
Этимъ пѣснямъ, полнымъ грусти!»
Всѣ, что есть въ природѣ, звуки
Позаимствовали сладость
Отъ его чудесныхъ пѣсенъ,
Всѣ сердца людей смягчались
Отъ его волшебной флейты.
Потому, что Чайбай-абосъ
Пѣлъ о мирѣ, о свободѣ,
Красотѣ, любви, томленьи,
Пѣлъ о смерти, пѣлъ о жизни
Безконечной за могилой —
Тамъ, на островахъ Блаженныхъ,
Въ царствѣ вѣчнаго Попима,
На землѣ времёнъ грядущихъ.
Дорогъ сердцу Гайаваты
Былъ прекрасный Чайбай-абосъ,
Музыкантъ изъ всѣхъ первѣйшiй
И пѣвецъ изъ всѣхъ сладчадшiй,
Онъ любилъ его за кротость
И за чары дивныхъ пѣсенъ.
Такъ же дорогъ Гайаватѣ
Былъ силачъ великiй Квазиндъ
Богатырь необычайный.
Онъ любилъ его за силу
И незлобивую душу.
Квазиндъ въ юности лѣнивъ былъ,
Вялъ, задумчивъ и разсѣянъ,
Не любилъ онъ дѣтскихъ игоръ,
Никогда не занимался
Рыбной ловлей и охотой,
Но за то постился много,
Своему моляся духу —
Покровителю усердно.
Какъ-то мать его бранила:
«Отчего, ленивый Квазиндъ,
Не поможешь мнѣ въ работѣ?
Лѣтомъ ты безъ дѣла бродишь
По лѣсамъ и по долинамъ,
А зимой сидишь согнувшись,
Надъ жаровнею вигвама.
Въ жесточайшiй зимнiй холодъ
Толстый лёдъ сама должна я
Прорубать для рыбной ловли,
Ты жь сидишь, сложивши руки!
Вонъ виситъ мой мокрый неводъ,
У порога, замерзая, —
Встань, возьми его, да выжми,
Просуши его на солнцѣ,
Ну, ступай же, Йенадиззи[5].»
Квазиндъ медленно поднялся,
Ничего не отвѣчая;
Молча вышелъ изъ вигвама,
Взялъ онъ сѣти, что висѣли
У порога, леденѣя,
Какъ соломенку скрутилъ ихъ,
Какъ соломенку сломалъ ихъ:
Онъ не могъ ихъ не испортить,
Такова была въ нёмъ сила.
А отецъ ему однажды
Говорилъ: «лѣнивый Квазиндъ
Никогда въ моей охотѣ
Ты не думаешь помочь мнѣ.
Прикоснёшься ли ты къ луку —
Ты всегда его сломаешь,
Чуть за стрѣлу ты возьмешься--
Ужь она въ куски разбита.
Впрочемъ, всё-таки пойдёмъ-ка
Въ лѣсъ со мною на охоту,
Ты мнѣ нуженъ: ты оттуда
Принесёшь домой добычу.»
Вдоль по узкому ущелью
Шли они въ лѣсу пустынномъ,
Направляясь по теченью
Ручейка, гдѣ по прибрежью,
Слѣдъ оленей и бизоновъ
Видѣнъ былъ на мягкомъ илѣ;
Шли покуда путь ихъ не былъ
Преграждёнъ внезапно грудой
Повалившихся деревьевъ:
Вдоль и поперекъ дороги
Пни огромные лежали,
Не давая имъ прохода.
«Мы должны назадъ вернуться»
Говорилъ старикъ въ раздумья:
«Черезъ эти пни и корни
Перелѣзть намъ невозможно,
Тутъ сурку пробраться негдѣ,
Не вскарабкаться тутъ бѣлкѣ!»
И свою зажегши трубку
Сѣлъ--и сталъ курить да думать;
Не успѣлъ онъ кончить трубку,
Какъ проходъ ужь былъ очищенъ:
Квазиндъ поднялъ всѣ деревья,
Разбросалъ ихъ вправо, влѣво;
Сосны онъ металъ какъ стрелы,
Кедры онъ кидалъ какъ копья.
Молодые люди тоже
Разъ пристали: «Вялый Квазиндъ!
Ну, чего стоишь ты праздно,
Прислонясь спиной къ утёсу?
Выходи бороться съ нами
И бросать желѣзный обручъ!»
Квазиндъ не далъ имъ отвѣта,
Только всталъ неторопливо,
Изъ земли скалу онъ вырвалъ,
И швырнулъ какъ палку въ рѣку
Въ рѣку быструю Повэтинъ, —
Тамъ скала видна донынѣ.
По рѣкѣ, покрытой пѣной,
Разъ съ друзьями плылъ онъ въ лодкѣ.
И бобра въ волнахъ увидѣлъ,
Что боролся съ быстриною,
То всплывая на поверхность,
То въ пучинѣ пропадая.
Не сказавъ друзьямъ ни слова,
Не теряя ни минуты,
Подъ клокочущiя волны
Онъ нырнулъ, и сталъ гоняться
По изгибамъ бурной рѣчки,
По ея водоворотамъ,
За царёмъ бобровъ Амикомъ[6],
И такъ долго подъ водою
Былъ, что спутники въ вспугѣ
Закричали: «бѣдный Квазиндъ!
Не видать его намъ больше!»
Не пропалъ, однако, Квазиндъ:
Изъ воды онъ вдругъ явился,
Мёртвый бобръ висѣлъ, весь мокрый,
На плечахъ его блестѣвшихъ.
Таковы два были друга
Гайаваты, Чайбай-абосъ,
Музыкантъ, и сильный Квазиндъ,
И всѣ трое жили въ мирѣ
И любви между собою,
Говоря другъ съ другомъ прямо,
Отвровенно, задушевно,
Много думая-гадая
Какъ бы сдѣлать то, чтобъ люди
Были счастливы на свѣтѣ.
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь VI. (Прим. ред.)
2. Чайбай-абосъ — музыкантъ, правитель въ странѣ духовъ. (Прим. перев.)
3. Квазиндъ — силачъ. (Прим. перев.)
4. Сибовита — названiе ручья. (Прим. перев.)
5. Йенадиззи — щёголъ, франтъ. (Прим. перев.)
6. Амикъ — бобръ. (Прим. перев.)
V. Лодка Гайаваты. [1]
"Дай своей коры, берёза!
Дай своей коры мнѣ жёлтой,
О, высокая берёза,
Что стоишь среди долины,
Надъ стремительной рѣкою!
Я челнокъ себѣ построю, —
По рѣкѣ онъ будетъ плавать,
На волнахъ ея качаясь,
Точно жолтый листъ осеннiй,
Точно лилiя рѣчная!
«О, сними свой плащъ, берёза!
Бѣлый плащъ сними, скорѣе:
Вотъ ужь лѣто наступаетъ,
Солнце въ небѣ свѣтить жарче
И покровъ тебѣ не нуженъ!»
Такъ взывалъ въ лѣсу пустынномъ
Возлѣ быстрой Таквамино
Майскимъ утромъ Гайавата,
Между тѣмъ какъ птицы громко
Пѣли вкругъ него и солнце,
Пробудясь отъ сна ночнаго,
Съ яркимъ блескомъ восходило,
Говоря: смотри, любуйся
На меня на солнце-Джизисъ,
На великое свѣтило!
И колеблемая вѣтромъ,
Всѣми сучьями своими
Вдругъ берёза зашумѣла
И, съ покорнымъ, тихимъ вздохомъ,
Отвечала Гайаватѣ:
«На, возьми, о Гайавата!»
И ножомъ своимъ берёзу
Опоясалъ Гайавата
Ниже сучьевъ подъ корнями,
Такъ, что сокъ оттуда брызнулъ;
По стволу отъ верха къ низу
Пополамъ кору разрѣзалъ,
И содралъ её съ берёзы,
Поваливъ её на землю.
«Дай, о, кедръ! своихъ мнѣ сучьевъ,
Дай своихъ ветвей мнѣ гибкихъ,
Чтобы сделать чолнъ прочнее,
Чтобы чимаюнъ[2] былъ крѣпокъ
И устойчивъ подо мною!»
По вѣтвямъ вершины кедра
Пробѣжалъ мятежный ропотъ,
Громкiй крикъ негодованья,
Но склонившись, прошепталъ онъ:
«На, возьми, о Гайавата!»
Обрубилъ онъ сучья кедра;
Въ видѣ двухъ луковъ согнувши
И связавъ ихъ крѣпко вмѣстѣ,
Сдѣлалъ остовъ чимаюна.
«Дай корней своихъ мнѣ, Тамрокъ[3],
Дай корней мнѣ волокнистыхъ,
Я свяжу корнями лодку,
Чтобъ вода не проникала
И меня не замочила!»
Всѣми фибрами своими
Лиственница задрожала,
И чела его коснувшись
Съ долгимъ вздохомъ отвѣчала:
«Всѣ возьми, о Гайавата!»
Гайавата вырвалъ корни,
Вырвалъ крѣпкiя волокна;
Ими сшилъ свой чолнъ, приладилъ
Плотно къ остову покрышку.
«Дай, о ель, своей смолы мнѣ, —
Засмолю я щели лодки,
Чтобъ вода не проникала
И меня не замочила!»
Изъ груди высокой ели
Глухо вырвалось рыданье;
Всей своей одеждой тёмной
Ель печально зашумела,
Какъ шумитъ кремнистый берегь,
Омываемый волнами,
И отвѣтила со стономъ:
«На, возьми, о Гайавата!»
Взявъ смолу и сокъ у ели,
Ими онъ замазалъ въ лодкѣ
Швы и скважины и дырки
И её такою смазкой
Отъ воды обезопасилъ.
«Дай, о ёжъ, своихъ мнѣ иголъ,
Всѣ свои отдай мнѣ иглы,
Чтобъ убрать мою красотку:
Сдѣлать поясъ, ожерелье,
И украсить грудь звѣздами!»
Изъ дупла пустого дуба
Ёжикъ сонными глазами
Посмотрѣлъ на Гайавату
И, метнувъ свои иголки,
Точно стрѣлы, вразсыпную,
Онъ, сквозь лѣсъ усовъ колючихъ,
Соннымъ шопотомъ промолвилъ:
«На, возьми, о Гайавата!»
Гайавата поднялъ иглы,
Эти блещущiя стрѣлки,
Сокомъ ягодъ и кореньевъ
Ихъ окрасилъ въ жолтый, красный,
Въ синiй цвѣтъ, — и разукрасилъ
Новосозданную лодку…
Такъ въ лѣсу, среди долины,
У рѣки, построилъ лодку
Гайавата. Въ ней таилась
Жизнь лѣсовъ, со всей ихъ тайной,
Легкость быстрая берёзы,
Сила крѣпкихъ сучьевъ кедра,
Жилы лиственницы гибкой,
И она могла носиться
По волнамъ, какъ листъ осеннiй,
Точно лилiя рѣчная.
Вёселъ не было у лодки,
Въ нихъ и нужды не имелось,
Потому что Гайаватѣ
Мысли вёслами служили,
А желанiя — кормиломъ…
И тогда призвалъ онъ громко
Друга Квазинда на помощь,
«Помоги мнѣ, говорилъ онъ,
Помоги очистить рѣку
Отъ корней и баръ песчаныхъ!»
Богатырь великiй Квазиндъ
Прыгнулъ въ рѣку точно выдра,
Поднырнулъ бобромъ подъ волны,
Сталъ въ водѣ сперва по поясъ,
Сталъ въ водѣ потомъ подмышки;
Началъ плавать съ громкимъ крикомъ
И таскать со дна рѣчного
Пни, и сучья, и коренья,
Разгребать песокъ рукою,
И выбрасывать ногами
Илъ и травы водяныя.
И по быстрой Таквамино
Началъ плавать Гайавата
То надъ страшной глубиною,
То по отмелямъ песчанымъ,
Между тѣмъ, какъ Квазиндъ возлѣ
Плавалъ тамъ, гдѣ было глубже,
И ходилъ, гдѣ было мелко.
Такъ два друга осмотрѣли
Вдоль и поперёкъ всю рѣку,
И очистили въ ней ложе
Отъ стволовъ деревьевъ мёртвыхъ,
Отъ корней переплетённыхъ
И песчаныхъ косогоровъ.
И устроили фарватеръ
Безопасный и удобный
Отъ ея истоковъ горныхъ
До рѣки Повэтинъ бурной,
До залива Таквамино.
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь VII. (Прим. ред.)
2. Чимаюнъ — берёзовая лодка. (Прим. перев.)
3. Тамрокъ — американская лиственница. (Прим. перев.)
V I1]. Сватовство Гайаваты.
«То, что тетива для лука,
То жь и женщина мужчинѣ:
Хоть она его сгибаетъ,
Но сама ему покорна,
Хоть она его и тянетъ,
Но сама за нимъ стремится,
И какъ тотъ, такъ и другая
Другъ безъ друга безполезны.»
Такъ съ собою Гайавата
Разсуждалъ и думалъ думу,
Съ сердцемъ полнымъ чувствъ различныхъ,
Опасенiй и надежды
И желанiй и томленья,
Грезя все о Миннегагѣ,
О смеющейся той струйкѣ
Что жила въ странѣ Дакотовъ.
Наставительно Нокомисъ
Убеждала Гайавату:
«Ты себѣ невесту долженъ
Взять изъ нашего народа;
Не ходи, о, Гайавата,
Ни къ востоку, ни на западъ:
Дочь хорошаго сосѣда
Очага огню подобна,
А красавица чужая —
Точно лунный свѣть иль звѣздный —
Только свѣтитъ, а не грѣетъ».
Но на это Гайавата
Отвѣчалъ ей: «о, Нокомисъ,
Свѣтъ огня весьма прiятенъ,
Но свѣтъ лунный и свѣтъ звѣздный
Я люблю гораздо больше.»
И тогда ему Нокомисъ
Съ видомъ строгимъ говорила:
«Не бери, о, Гайавата,
Въ жоны праздную дѣвчонку;
Не вводи въ нашъ домъ лѣнивой,
Безполезной бѣлоручки,
А возьми себѣ такую,
У которой гибки пальцы,
Сердце владъ съ рукою ходитъ,
Ноги движутся охотно.»
Улыбаясь, Гайавата
Отвѣчалъ: «Въ землѣ дакотовъ
Есть одинъ старикъ почтенный,
Стрѣлодѣлатель искусный;
У него есть Миннегага
Дочь, Смѣющаяся Струйка,
Изъ красавицъ всѣхъ прекраснѣй.
Я возьму её въ вигвамъ твой,
И она охотно будетъ
Делать всё, что ты захочешь,
Будетъ для тебя, Нокомисъ,
Свѣтомъ луннымъ, свѣтомъ звѣзднымъ,
Огонькомъ твоимъ домашнимъ,
Свѣтомъ солнца для народа!»
Но его разубѣждая,
Снова молвила Нокомисъ:
«Не женись на чужеземкѣ
Изъ земли дакотовъ дикихъ:
Это злой народъ, свирѣпый,
Мы ведёмъ войну съ нимъ часто,
Между нами были распри,
Что ещё не позабыты,
Застарѣлыя есть раны,
Заживлённыя лишь съ виду.»
Но, смѣяся, Гайавата
Отвѣчалъ: «Ужь по этой
По одной причинѣ долженъ
И желаю я жениться
На дакотянкѣ прекрасной;
Чтобы наше племя было
Съ этимъ племенемъ въ союзѣ,
Чтобы старые раздоры
Были преданы забвенью,
И гноившiяся раны
Залечилися на вѣки.»
И пошёлъ въ страну дакотовъ
За невѣстой Гайавата
Чрезъ луга, болота, степи,
Нескончаемые дебри,
Чрезъ пустыни, гдѣ царило
Непробудное молчанье.
Въ башмакахъ своихъ волшебныхъ
Въ каждый шагь онъ дѣлалъ милю,
Но ему дорога долгой,
Очень долгой показалась:
Шагъ не могъ поспѣть за сердцемъ,
И онъ шёлъ не отдыхая
По тѣхъ поръ, пока услышалъ
Дальнiй грохотъ водопадовъ,
Водопадовъ Миннегаги[2].
Вотъ стада оленей красныхъ
Онъ увидѣлъ на опушкѣ,
Между лѣсомъ и лугами.
Не замѣтили олени,
Какъ подкрался къ нимъ охотникъ;
Луку онъ шепнулъ: «не выдай!»
А стрѣлѣ: «не промахнися!»
И пустилъ её онъ прямо
Въ сердце робкое оленя.
И, взваливъ его на плечи,
Онъ опять вперёдъ пустился
И спѣшилъ не отдыхая.
У дверей вигвама, молча,
За своей сидѣлъ работой
Стрѣлодѣлатель почтенный;
Дѣлалъ онъ головки къ стрѣламъ,
Острiя изъ халцедона;
Рядомъ съ нимъ сидѣла тоже
Миннегага за работой,
И плела она циновки
Изъ тростинъ и травъ болотныхъ.
Оба думали въ молчаньи,
Онъ — о томъ что прежде было,
А она — о томъ, что будеть.
Думалъ онъ о дняхъ минувшихъ,
Какъ подобными стрѣлами
Убивалъ онъ на охотѣ
И оленей и бизоновъ,
Какъ однажды подстрѣлилъ онъ
Гуся Вэву, въ лётъ ударивъ,
И о воинахъ онъ думалъ,
Что толпами приходили
Покупать такiя стрѣлы,
И безъ нихъ не шли сражаться.
«Нѣтъ такихъ бойцовъ ужь ныньче,
Не найдёшь ихъ въ цѣломъ свѣтѣ;
Намъ оружiя не надо,
Всѣ теперь мужчины стали
Точно бабы, и работать
Языкомъ однимъ горазды.»
А она всё размышляла
Объ охотникѣ красивомъ,
Молодомъ, высокомъ, стройномъ,
Приходившемъ издалёка
Запастись у нихъ стрелами.
Онъ сидѣлъ у нихъ въ вигвамѣ,
Отдохнувши всталъ, и долго
Послѣ медлилъ у порога,
И, отправясь въ путь обратный,
Оборачивался часто.
И слыхала Миннегага
Какъ отецъ хвалилъ ей гостя,
Восхвалялъ въ нёмъ умъ и храбрость:
«Не придётъ ли за стрѣлами
Молодой охотникъ снова
Къ водопадамъ Миннегаги?»
И, при этой мысли, праздно
Руки дѣвушки лежали
На неконченной циновкѣ;
Взглядъ дакотянки прекрасной
Былъ задумчивъ и разсѣянъ.
Шумъ шаговъ прервалъ ихъ мысли,
Вѣтви лѣса зашумѣли,
И, съ пылавшими щеками,
На плечахъ неся оленя,
Вдругъ изъ лѣса показался
Гайавата передъ ними.
И старикъ съ своей работы
Поднялъ голову; стрѣлу онъ,
Не донончивъ, отодвинулъ,
Всталъ на встрѣчу Гайаватѣ,
Приглашалъ его въ вигвамъ свой,
Говоря: «а! Гайавата!
Очень радъ тебя я видеть!»
Предъ Смѣющеюся Струйкой
Гайавата сбросилъ ношу;
Онъ у ногъ ея оленя
Положилъ; и Миннегага
На него взглянула съ лаской
И привѣтливо сказала:
«Будь намъ гостемъ, Гайавата!»
Очень былъ вигвамъ обширенъ,
Изъ оленьей сдѣланъ кожи,
Побѣлёнъ и занавѣски
Размалёваны въ нёмъ были
Всѣ дакотскими богами.
Входъ былъ такъ высокъ, что еле
Гайавата наклонился,
Чтобъ войти; едва коснулся,
Проходя, его вершины
Головнымъ своимъ уборомъ
Изъ большихъ орлиныхъ перьевъ.
И Смѣющаяся Струйка,
Отложивъ свою циновку,
Не доконченную, встала,
Тотчасъ сбѣгала за пищей,
Принесла воды холодной
Изъ ручья, и подавала
Пищу въ глиняныхъ сосудахъ,
Воду въ ковшикахъ изъ липы,
Молча слушая беседу
Старика-отца и гостя.
Какъ во снѣ она внимала
Всѣмъ разсказамъ Гайаваты:
О Нокомисъ, доброй бабкѣ,
Что за нимъ ходила въ дѣтствѣ,
О друзьяхъ его сердечныхъ —
Силачѣ и музыкантѣ,
И о счастьи, изобильи
На землѣ его родимой,
Въ этой мирной и весёлой
Сторонѣ оджибуэевъ.
И разсказъ свой Гайавата
Заключилъ такою рѣчью:
«Послѣ многихъ лѣтъ раздора,
Многихъ лѣтъ войны кровавой
Между племенемъ дакотовъ
И народомъ оджибвейскимъ,
Миръ насталъ, давно желанный.»
А потомъ прибавилъ тихо:
«Чтобы этотъ миръ былъ вѣченъ,
Чтобы крѣпче наши руки
Были сжаты, и прочнѣе
Нашъ союзъ установился,
Дочь отдай свою мнѣ въ жоны,
Миннегагу, что прекраснѣй
Всѣхъ дакотянокъ прекрасныхъ».
Помолчалъ старикъ съ минуту,
Покурилъ, въ раздумье, трубку,
Посмотрѣлъ на Гайавату,
Посмотрѣлъ на Миннегагу,
И отвѣтилъ очень важно:
«Да, когда она желаетъ.
Что ты скажешь, Миннегага?»
И ещё милѣй, прекраснѣй
Показалась Миннегага
Въ ту минуту, какъ стояла
Въ нерѣшимости стыдливой,
Послѣ жь прямо къ Гайаватѣ
Подошла, съ нимъ рядомъ сѣла
И сказала, вся зардѣвшись:
«Я пойду съ тобою, мужъ мой!»
И пошолъ онъ изъ вигвама,
Взявъ Смѣющуюся Струйку,
А старикъ одинъ остался,
У дверей вигвама, долго
Ихъ глазами провожая.
Шли они рука съ рукою
По лѣсамъ и по долинамъ,
Между тѣмъ какъ издалёка
Нёсся къ нимъ приветь прощальный
Водопадовъ Миннегаги:
«Добрый путь, О Миннегага!»
Грохотали водопады.
И старикъ осиротѣвшiй
Сѣлъ на солнцѣ, у порога,
За свою работу снова;
И шепталъ онъ самъ съ собою:
«Такъ насъ дочери бросаютъ
Тѣ, которыхъ мы такъ любимъ,
И что насъ такъ любятъ тоже.
Только что онѣ успѣютъ
Научиться помогать намъ,
Быть опорой намъ подъ старость,
Какъ откуда ни возьмётся
Молодецъ въ красивыхъ перьяхъ:
Онъ побродитъ по деревнѣ,
Да пошныритъ, да посмотритъ,
Лучшей дѣвушкѣ кивнётъ онъ —
И она за нимъ покорно
Ужь идётъ, для незнакомца
Всё на свѣтѣ оставляя!»
Веселъ былъ ихъ путь далёкiй
По лѣсамъ и по долинамъ,
Черезъ горы, черезъ рѣки,
По холмамъ и по ущельямъ.
Онъ короткимъ показался
Гайаватѣ, хоть и долго
Шли они, хоть принужденъ былъ
Гайавата шагъ свой быстрый
Замедлять для Миннегаги.
Черезъ бурные потоки
И стремительныя рѣки
На рукахъ онъ нёсъ невѣсту;
И она ему казалась
Очень лёгкой, точно перья
Въ головномъ его уборѣ.
Очищалъ для ней тропинку,
Отклонилъ съ дороги вѣтви,
На начлегъ шалашъ построилъ
И постель изъ гибкихъ вѣтокъ
И стеблей болиголова,
И развёлъ огонь у входа
Изъ сухихъ сосновыхъ шишекъ.
Перелётный вѣтеръ мчался
Вмѣстѣ съ ними; звѣзды ночи
Съ высоты на нихъ смотрѣли,
И не спящими очами
Крѣпкiй сонъ ихъ сторожили.
Притаясь на тёмномъ дубѣ,
Изъ своей засады бѣлка
На любовнивовъ глядѣла;
Бѣлый кроликъ, ихъ завидя,
Улепётывалъ съ тропинки
И, въ свою забившись норку,
И присѣвъ на заднихъ лапкахъ,
Онъ выглядывалъ оттуда
Любопытными глазами.
Веселъ былъ ихъ путь далекiй!
Птицы громко, сладко пѣли
Пѣсни счастья и веселья.
Пѣлъ овейса синепёрый:
«Ты счастливъ, о, Гайавата,
Ты счастливъ такой женою!»
Пѣлъ опечи красногрудый:
«Ты счастлива, Миннегага,
Гайаватой обладая!»
Съ неба солнце благосклонно
Черезъ лѣсъ на нихъ смотрѣло
И сказало имъ: «о, дѣти!
Злоба — тѣнь, любовь — свѣтъ солнца.
Всё есть въ жизни: свѣтъ и тѣни.
Правь любовью, Гайавата!»
Мѣсяцъ тоже съ неба глянулъ,
Ихъ шалашъ наполнилъ блескомъ,
И шепталъ онъ имъ: «о, дѣти!
День тревоженъ, ночь спокойна,
Склонны властвовать мужчины,
Жоны — слабые созданья:
Правь терпѣньемъ, Миннегага!»
Такъ домой опять вернулся
Гайавата съ Миннегагой
И принёсъ, какъ обещался,
Свѣтъ луны, свѣтъ звѣздъ небесныхъ,
Свѣтъ огня въ вигвамъ Нокомисъ
И свѣтъ солнца для народа
Изъ страны дакотовъ дальней
Изъ страны красивыхъ женщинъ.
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь X. Пѣсни восьмая и девятая Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)
2. Путешественникамъ и читателямъ индiйскихь очерковъ знакомы водопады св. Антонiя въ прекрасной мѣстности, окружающей фортъ Снеллингъ. Между фортомъ и этими водопадами находятся такъ назыв. «малые водопады» въ 40 фут. вышиною на рѣкѣ, впадающей въ Мисиссипи. Индiйцы называютъ ихъ Миннегага — т.-е. смѣющiяся воды. (Прим. перев.)
VII[1]. Свадьба Гайаваты.
Разскажу теперь о томъ я,
Какъ прекрасный По-Пок-Кивисъ
Забавлялъ гостей на свадьбѣ
Гайаваты чудной пляской;
И о томъ, какъ Чайбайабосъ,
Музыкантъ изъ всѣхъ первѣйшiй,
Пѣсни пѣлъ любви и страсти;
А Ягу, хвастунъ велкiй,
Удивительный разскащикъ,
Говорилъ свои тамъ сказки
О чудесныхъ приключеньяхъ,
Чтобы пиръ былъ веселѣе,
Чтобы время шло прiятнѣй,
Чтобы гости не скучали.
Хлопотливая Накомисъ
По деревнѣ разослала
Посланцовъ, съ вѣтвями ивы,
Въ знакъ большаго приглашенья
На большое пированье.
Собрались на свадьбу гости,
Нарядясь какъ можно лучше,
Въ дорогихъ изъ мѣха платьяхъ,
Въ поясахъ и ожерельяхъ,
Пёстрымъ вампумомъ[2] блистая,
Разрисовкой лицъ затѣйной,
Краской, перьями, кистями.
Приглашённымъ подавали
Осетра большаго, Наму,
Также щуку Масконозу,
Дальше пимиканъ[3] толчёный,
Ляжку лани, горбъ бизона,
Посмо-жолтыя лепёшки
Изъ мандамина[4] и риса.
Но любезный Гайавата,
Миннегага и Накомисъ
Не участвовали въ пирѣ,
Лишь заботились о прочихъ,
Лишь гостямъ служили молча.
И когда всѣ гости вдоволь
Ужь насытились, Накомисъ,
Суетливая, живая,
Принесла мѣшокъ изъ выдры
И наполнила ихъ трубки
Табакомъ изъ странъ полудня,
Перемѣшаннымъ съ корою
Красной ивы и трухою
Изъ душистыхъ травъ и листьевъ.
И сказала: «По-Пок-Кивисъ!
Пропляши свои намъ пляски,
„Танцемъ нищаго“ потѣшь насъ,
Чтобы пиръ былъ веселѣе!»
Былъ искусенъ По-Пок-Кивисъ
Въ разныхъ играхъ и забавахъ;
Покататься ли на лыжахъ,
Поиграть ли въ мячъ и свайку,
Всё онъ зналъ, во всёмъ былъ ловокъ.
Правда, воины прозвали
По-Пок-Кивиса трусишкой,
Но не думалъ онъ вниманья
Обращать на ихъ насмѣшки,
Потому что и у женщинъ
И у дѣвушекъ любимцемъ
Былъ красавецъ По-Пок-Кивисъ.
На пиру у Гайаваты
Онъ въ рубашкѣ былъ изъ бѣлой
Мягкой кожи дикой лани,
Въ шитыхъ кожаныхъ штиблетахъ,
И въ возловыхъ мокассанахъ[5].
Весь нарядъ былъ разукрашенъ
Горностаевой обшивкой,
Зернью раковинокъ пёстрыхъ
И ежовою щетиной.
Остальной уборъ былъ тоже
Щегольской: подъ головою
Пухъ лебяжiй въ видѣ перьевъ,
И хвосты лисицъ на пяткахъ,
И въ рукѣ держалъ онъ вѣеръ,
А въ другой имѣлъ онъ трубку.
А лицо его сiяло
Всё въ полоскахъ разноцвѣтныхъ, —
Красныхъ, жолтыхъ, синихъ, алыхъ, —
Со лба падали на плечи
Двѣ косы, лоснясь отъ масла,
Раздѣлённыя поженски
И увитыя плетёнкой
Изъ душистыхъ травъ и злаковъ.
Вотъ каковъ былъ По-Пок-Кивисъ
Въ ту минуту, какъ при звукѣ
Пѣсенъ, бубновъ и свирѣлей
Всталъ, по вызову Накомисъ,
Средь гостей нетерпѣливыхъ.
Онъ плясалъ сначала тихо,
Важенъ въ жестахъ и движеньяхъ,
То входя подъ тѣнь деревьевъ,
То являясь на полянѣ,
Выступая плавно, мѣрно,
Осторожно какъ пантера.
Послѣ — шибче, шибче, шибче
Сталъ кружиться, началъ прыгать
Чрезъ гостей ошеломлённыхъ,
И понёсся вкругъ вигвама
Такъ стремительно, что въ пляскѣ
Листья вмѣстѣ съ нимъ кружились,
Такъ что пыль, смѣшавшись съ вѣтромъ,
Вкругъ него вздымалась вихремъ.
А потомъ онъ въ бурной пляскѣ
Точно бѣшеный помчался
По песчаному прибрежью
Гитчи-Гюми. Тамъ ногами
Ударялъ въ песокъ сыпучiй,
И взметалъ его на воздухъ,
Такъ что вѣтеръ нёсся вихремъ,
А песокъ, подобно вьюгѣ,
Застилалъ отъ глазъ окрестность,
Падалъ на землю буграми —
И усѣялъ берегъ моря
Весь холмами Нэго-Воджу[6].
Кончилъ пляску По-Пок-Кивисъ,
И съ улыбкою весёлой
Сѣлъ опять среди собранья,
Освѣжаясь опахаломъ
Изъ крыла индiйской птицы.
И тогда всѣ обратились
Съ просьбой къ другу Гайаваты —
И пѣвцу и музыканту, —
Говоря: «О, Чайбайабосъ,
Позабавь насъ, спой намъ, пѣсню,
Чтобы пиръ былъ веселѣе,
Чтобы время шло прiятнѣй,
Чтобы гости не скучали».
И запѣлъ съ глубокимъ чувствомъ,
Сладко, нѣжно Чайбайабосъ
Пѣсню страсти и томленья,
То смотря на Гайавату,
То смотря на Миннегагу:
«Встань, проснися, дорогая
Ты, простой цвѣточекъ дикой,
Ты, щебечущая птичка,
Съ кроткимъ взглядомъ дикой лани!
На меня едва ты взглянешь —
Я такъ счастливъ, я такъ счастливъ,
Точно лилiя въ долинѣ
Подъ прохладною росою!
Сладко мнѣ твоё дыханье,
Какъ цвѣтовъ благоуханье,
Какъ ихъ запахъ утромъ, или
Въ тихiй вечеръ Листопада[7]!
Кровь моя, играя, рвётся
И спѣшитъ тебѣ на встрѣчу,
Какъ ростки на встрѣчу солнцу,
Въ тёплый мѣсяцъ ясной ночи[8]!
При тебѣ душа ликуетъ,
Сердце пѣснь поётъ въ восторгѣ,
Какъ поютъ, вздыхая, ветви,
Въ жаркiй мѣсяцъ земляники[9]!
Загрустишь ли ты порою —
И моя душа мрачится,
Какъ поверхность свѣтлой рѣчки
Подъ нависшей чёрной тучей.
А когда ты улыбнёшься —
Сердце снова засiяетъ,
Какъ сiяетъ зыбь рѣчная,
Подымаемая вѣтромъ.
Пусть земля, вода и небо
Улыбаются и блещутъ,
Улыбаться не могу я,
Если нѣтъ тебя со мною!
О, проснись, моя отрада!
Кровь трепещущаго сердца
Моего, вставай, проснися,
На меня взгляни скорѣе!»
Такъ окончилъ Чайбайабосъ
Пѣсню страсти и томленья,
Середи похвалъ всеобщихъ.
И Ягу, хвастунъ великй,
Соревнуя музыканту,
Всѣхъ гостей обвёлъ глазами —
И, по взглядамъ ихъ и жестамъ,
Увидалъ, что всѣ желаютъ,
Повестей его послушать,
Изъ безмѣрной лжи сплетённыхъ.
Быль Ягу хвастунъ извѣстный,
И во всёмъ хотѣлъ быть первымъ:
Чуть разсказъ какой услышитъ —
На него своимъ отвѣтитъ;
Приключенье ль то какое —
Съ нимъ случались и почище!
Иль отважный смѣлый подвигъ —
О! онъ дѣлалъ не такiе!
Иль диковинная повѣсть —
Онъ разскажетъ почуднѣе!
Только бы его послушать,
Только бы ему повѣрить,
То никто съ такою силой
Не умѣлъ стрѣлять изъ лука,
Не убилъ такъ много дичи,
Не поймалъ такъ много рыбы,
Иль бобровъ такую пропасть,
Какъ Ягу, во всёмъ искусный.
И никто не могъ сравниться
Съ нимъ ни въ плаваньи ни въ бѣгѣ
И никто такъ много въ жизни
Не постранствовалъ по свѣту,
И чудесь такихъ не видѣлъ,
Какъ Ягу, повсюду первый,
Краснобай неистощимый!
Такъ что имя это стало
Ужь пословицей въ народѣ;
И когда какой охотникъ
Начиналъ не въ мѣру хвастать,
Иль вернувшись съ битвы воинъ
Черезчуръ распространялся
О своихъ дъяньяхъ смѣлыхъ,
То всѣ слушатели громко
И начнутъ кричать, бывало,
«Вотъ Ягу! Ягу пришёлъ къ намъ!»
Онъ когда-то Гайаватѣ
Сдѣлалъ липовую люльку,
Онъ потомъ училъ ребёнка
Дѣлать луки и колчаны,
А теперь, почётнымъ гостемъ
Онъ присутствовалъ на свадьбѣ
У того же Гайаваты,
Старый, дряхлый, безобразный,
Но разскащикъ несравненный.
И къ нему пристали съ просьбой:
«Ну, Ягу, скажи намъ сказку,
Чтобы пиръ былъ веселѣе,
Чтобы время шло прiятнѣй,
Чтобы гости не скучали!»
И Ягу отвѣтилъ тотчасъ:
«Вы услышите разсказъ мой
О чудесныхъ приключеньяхъ,
Удивительную повѣсть
О волшебникѣ Оссео!»
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь XI. (Прим. ред.)
2. Вампумъ — маленькiе шарики изъ разноцвѣтныхъ раковинъ, которые сѣвероамериканскiе индiйцы употребляютъ вмѣсто монеты, и которыми также убираютъ свои пояся, в видѣ украшенiя. (Прим. перев.)
3. Пимиканъ — высушенное и истолчённое мясо оленя или буйвола. (Прим. перев.)
4. Мандаминъ — маисъ, кукуруза. (Прим. перев.)
5. Мокассаны или мокассины — башмаки безъ подошвъ, обыкновенно сдѣланные изъ оленьей кожи, обувь американскихъ индiйцевъ. (Прим. перев.)
6. Нэго-Воджу — песчаные дюны Верхняго озера. (Прим. перев.)
7. Листопадъ — сентябрь. (Прим. перев.)
8. Мѣсяцъ ясныхъ ночей — апрѣль. (Прим. перев.)
9. Мѣсяцъ земляники — iюнь. (Прим. перев.)
VIII[1]. Письмена.
Разъ съ собою Гайавата
Размышлялъ: «Какъ всё на свѣтѣ
Блекнетъ, гибнетъ, исчезаетъ?
Гаснутъ въ памяти народа
Всѣ великiя преданья,
Славныхъ воиновъ побѣды,
Приключенья звѣролововъ,
Мудрость мидовъ[2] и вэбиновъ[2]
И видѣнiя и грёзы
Прозорливыхъ джосакадовъ[2]!
На могилахъ нашихъ предковъ
Нѣтъ фигуръ, не видно знаковъ;
Кто лежитъ въ могилахъ этихъ —
Мы не знаемъ, знаемъ только,
Что лежатъ тамъ наши предки.
Что за родъ ихъ, что за племя,
Это всё намъ неизвѣстно,
Лишь одно сказать мы можемъ:
„Это были наши предки“.
Находясь другъ съ другомъ вмѣстѣ,
Разговаривать мы можемъ,
Но друзьямъ вдали живущимъ
Голоса не слышны наши.
Мы не можемъ тайной вѣсти
Передать имъ, развѣ только
Черезъ посланца, который
Можетъ выдать нашу тайну,
Исказить, переиначить
И открыть кому не должно».
Такъ съ собою Гайавата
Разсуждалъ въ лѣсу пустынномъ,
Много думая о благѣ
Имъ любимаго народа.
Изъ мѣшка онъ вынулъ краски
Разноцвѣтныя, и ими
Много образовъ и знаковъ
И фигуръ нарисовалъ онъ.
Каждый знакъ и каждый образъ
Означалъ иль мысль иль слово.
Гитчи-Манито представленъ
Былъ яйцомъ; на нёмъ четыре
Выдающiяся точки,
По числу вѣтровъ небесныхъ.
Это, въ мысли Гайаваты,
Означало, что Великiй
Духъ находится повсюду.
Гитчи-Манито могучiй,
Духъ ужасный зла представленъ
Былъ во образѣ большаго
Пресмыкавшагося змя.
Этимъ образомъ означилъ
Гайавата, что коваренъ
И хитёръ духъ зла могучiй.
Всё, что видимъ мы въ природѣ,
Свой особый знакъ имѣло:
Жизнь и смерть, земля и небо,
Солнце, мѣсяцъ, звѣзды, люди,
Звѣри, птицы, рыбы, гады,
Горы, рѣки и озёра.
Жизнь и смерть изобразилъ онъ
Въ видѣ двухъ круговъ: для жизни —
Бѣлый кругъ, для смерти — чёрный;
Для земли — черта прямая,
Для небесъ, дуга надъ нею;
Между ними — для дневнаго
Свѣта бѣлое пространство;
Группа звѣздъ на нёмъ — для ночи;
Слѣва — точка для востока,
Справа — точка для заката,
Сверху — точка для прилива,
И волнистыя полоски
Изъ нея, для непогоды.
Слѣдъ двухъ ногъ, въ вигвамъ идущихъ,
Былъ символомъ приглашенья;
Руки, поднятыя къ небу
И запятнанныя кровью,
Были знакомъ разрушенья,
Знакомъ вызова и мести.
Эти знаки Гайавата
Показалъ, съ истолкованьемъ,
Удивлённому народу,
Говоря: «Могилы ваши
Не имѣютъ надъ собою
Никакихъ фигуръ и знаковъ:
Напишите на столбахъ ихъ
Каждый — свой домашнiй символъ,
Для того, чтобъ ваши внуки
Знать могли и различать ихъ».
И они изобразили
На столбахъ могилъ извѣстныхъ
Каждый — свой домашнiй символъ:
Кто оленя, кто медвѣдя,
Кто орла, кто черепаху,
Въ знакъ, что въ этой-де могилѣ
Погребёнъ начальникъ рода,
И что вождь, носившiй символъ,
Тлѣетъ въ прахѣ подъ землёю.
Много образовъ тамъ было:
И великiй духъ — Создатель,
Свѣтомъ небо обдающiй;
И великiй змiй, Кинабикъ,
Съ поднятымъ кровавымъ гребнемъ;
И сiяющее солнце,
И ущербъ луны на небѣ,
И орлы и пеликаны,
И ходящiе по небу
Люди безъ головъ, и трупы,
Устилающiе землю;
И кровавыя ладони,
Угрожающiя смертью,
И великiе герои,
Охватившiе руками
Небеса и землю разомъ.
Въ этихъ знакахъ и фигурахъ
На берестѣ и на кожѣ
Люди пѣсни начертали —
Пѣсни битвы и охоты,
Волшебства и врачеванья.
Не была тутъ позабыта
Пѣснь любви, изъ всѣхъ цѣлебныхъ
Средствъ тончайшее лекарство,
Волшебство надъ волшебствами,
Ядъ, опаснѣйшiй чѣмъ стрѣлы!
И она изображалась
Такъ:
?Вопервыхъ — красной краской
Намалёвана фигура
Человѣка. То — любовникъ
Музыкантъ, и это значитъ:
Живопись даётъ мнѣ силу
Надъ другими.
?Дальше — тоже
Ярко-красная фигура,
Но въ сидячемъ положеньи,
Съ пѣньемъ бьётъ въ волшебный бубенъ.
Смыслъ такой тутъ заключался:
«Это ты мой голосъ слышишь
Это я пою; внимай мнѣ!»
Дальше — та-жь фигура, только
Ужь сидящая въ вигвамѣ.
Это значило: «съ любовью
Я приду къ тебѣ въ вигвамъ твой,
И сидѣть съ тобою буду!»
Дальше двѣ уже фигуры:
Женщина и съ ней мужчина.
Руки ихъ такъ тѣсно вмѣстѣ
Соединены, какъ будто
Нераздѣльны. Это значитъ:
«Въ сердцѣ я твоёмъ всё вижу
И краснѣешь ты стыдливо!»
Дальше — дѣвушка въ срединѣ
Островка; и это значитъ:
«Хоть бы ты была далёко
Отъ меня, но такъ ко мнѣ ты
Приворожена, такъ сильны
Чары страсти надъ тобою,
Что мнѣ стоитъ лишь подумать —
И ты здѣсь вдругъ очутишься.»
Дальше видѣлась фигура
Спящей дѣвушки; надъ нею,
Наклонясь, стоитъ влюблённый
И сквозь сонъ ей шепчетъ въ ухо.
Смыслъ: «хотя ты и далеко,
Въ царствѣ сна, но и дотуда
Долетитъ къ тебѣ мой голосъ!»
Наконецъ, послѣднiй образъ:
Видно сердце, въ серединѣ
Заколдованнаго круга.
Это значитъ: предо мною
Сердце всё твоё открыто
И я съ нимъ веду бесѣду!«
Такъ премудрый Гайавата
Научилъ народъ искусству —
Выражать въ фигурахъ мысли
На берестѣ и на кожѣ,
И на столбикахъ могильныхъ.
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь XIV. Пѣсни двѣнадцатая и тринадцатая Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)
2. Миды — врачи; вэбины — кудесники, волшебники; джосакады — пророки. (Прим. перев.)
IX[1]. Привидѣнья.
Стоитъ коршуну спуститься
Одному въ степи на падаль,
Какъ другой такой же коршунъ
Съ высоты своей воздушной
Вмигъ полётъ его замѣтитъ
И за нимъ туда жь стремится.
За другимъ слетаетъ третiй,
Появляяся въ эфирѣ
Прежде чуть замѣтной точкой,
Послѣ коршуномъ крылатымъ, —
Тамъ четвёртый… такъ что воздухъ
Весь отъ крыльевъ потемнѣетъ.
И несчастье не приходитъ
Никогда одно безъ многихъ,
Бѣды точно выжидаютъ
Сторожатъ одна другую:
Чуть одна свалится, смотришь —
Ужь другiя сыплютъ, сыплютъ,
Точно стадо собираясь
Вкругъ своей несчастной жертвы,
И ложатся ей на сердце
Прежде тѣнью, послѣ тучей,
Послѣ мракомъ непрогляднымъ,
Такъ что всё въ глазахъ страдальца
Отъ отчаянья померкнетъ.
Вотъ надъ сѣверомъ печальнымъ
Распростёрся зимнiй холодъ
Пибоинъ[2] суровый дунувъ
На озёра и на рѣки,
Превратилъ ихъ воды въ камень.
Съ головы своей косматой
Отряхалъ онъ хлопья снѣга
До того, что всѣ долины
Ровнымъ пологомъ покрылись,
Непрерывной бѣлизною;
По лѣснымъ пустыннымъ дебрямъ
Въ лыжахъ носится охотникъ,
Жёны сѣли за работу:
Кто толокъ ядрёный маисъ,
Кто мочилъ оленью кожу;
Молодёжь въ снѣжки играла,
Иль, скользя, каталась по льду.
Тёмнымъ вечеромъ однажды,
У огня вигвама сидя,
Мнннегага и Накомисъ
Поджидали Гайавату,
Возвращавшагося съ ловли.
Въ очагѣ огонь, пылая,
Разрисовывалъ ихъ лица
Полосами алой краски,
И мерцалъ въ глазахъ Накомисъ
Свѣтомъ луннымъ, водянистымъ,
А въ глазахъ у Миннегаги
Отражался блескомъ солнца.
Позади ихъ шевелились
Тѣни ихъ, въ углахъ вигвама,
Дымъ вился подобно кольцамъ,
И волнистыми клубами
Собираясь и тѣсняся,
Рвался сквозь трубу на воздухъ.
Вдругъ дверная занавѣска
Приподнялася снаружи:
На одну минуту пламя
Ярче вспыхнуло въ жаровнѣ,
На одинъ моментъ отхлынулъ
Дымъ, клубившiйся надъ нею, —
И двѣ женщины явились
На порогѣ, потихоньку
Проскользнули внутрь вигвама.
Не сказавъ хозяйкамъ слова,
Не приветствуя ихъ взглядомъ,
И въ тѣни усѣлись молча.
По наружности, одеждѣ,
Видно было, что чужя
Эти женщины въ деревнѣ;
Очень блѣдны, грустны, мрачны
Были лица ихъ, и ёжась,
И дрожа, онѣ сидѣли
Тамъ, окутанныя тѣнью.
Вотъ домой съ своей охоты
Воротился Гайавата;
Волоса его покрыты
Были снѣгомъ и на плечахъ
Нёсъ онъ мёртваго оленя.
Онъ у ногъ жены добычу
Положилъ и величавѣй
И прекраснѣй показался
Миннегагѣ онъ, чѣмъ прежде,
Чѣмъ когда принёсъ впервые
Ей убитаго оленя,
Въ знакъ того, что полюбилъ онъ
И пришёлъ её посватать.
И затѣмъ онъ обернулся
И увидѣлъ незнакомокъ,
И сказалъ онъ самъ съ собою:
„Кто онѣ? Какiя гостьи
Странныя у Миннегаги!“
Ни о чёмъ онъ ихъ, однако,
Не спросилъ, а только съ лаской
Ихъ привѣтствовалъ, прося ихъ
Раздѣлить съ нимъ кровъ и пищу.
И когда готовъ былъ ужинъ,
И олень ужъ былъ разрѣзанъ,
Обѣ гостьи вдругъ вскочили,
Жадно бросились къ оленю,
Не спросяся захватили
Всѣ отборные кусочки,
Бѣлый жиръ, что Гайавата
Отложилъ для Миннегаги,
Съѣли всё и ускользнули
Снова въ самый дальнiй уголъ.
Имъ ни слова Гайавата
Не сказалъ на эту дерзость;
Ни движенiемъ, ни взглядомъ
Имъ не выразили гнѣва
Мнннегага и Накомисъ;
Лишь тихонько Мнннегага
Прошептала съ состраданьемъ:
„Какъ онѣ проголодались!
Пусть ѣдятъ, ихъ мучитъ голодъ!“
Много дней взошло на небѣ,
День за днёмъ сидѣли гостьи,
Неподвижно и безмолвно,
По ночамъ же выходили
Въ лѣсъ онѣ, чтобы оттуда
Принести сосновых шишекъ,
Или хворосту для топки.
Каждый разъ, что Гайавата
Возвращался съ рыбной ловли
Иль охоты, гостьи тотчасъ,
Только что готовь былъ ужинъ,
Изъ угла къ нему бросались,
Брали лучше кусочки
И безъ всякаго отпора
Иль вопроса отъ хозяевъ
Съѣвши всё садились въ уголъ.
И ни разу Гайавата,
Миннегага и Накомисъ
Словомъ, жестомъ или взглядомъ
Ихъ за то не упрекнули.
Всё они сносили молча
Отъ гостей, чтобы заслуга
Добровольнаго даянья
Не умалилась отъ взгляда,
Чтобы долгъ гостепрiимства
Не былъ словомъ ихъ нарушенъ.
Вотъ, однажды, Гайавата
Въ полночь слышитъ чьи-то стоны,
Чьи-то вздохи и рыданья.
Всталъ онъ со своей постели
Изъ косматыхъ шкуръ бизона,
И, при трепетномъ мерцаньи
Потухающей жаровни,
Увидалъ, что это гостьи,
На своихъ постеляхъ сидя,
Въ тишинѣ полночной плачутъ.
И сказалъ: „О гостьи, что такъ
Ваше сердце удручаетъ,
Что рыдаете вы въ полночь?
Ужь не старая ль Накомисъ,
Иль, быть можетъ, Миннегага
Чѣмъ нибудь васъ огорчила, —
Грубымъ словомъ, гнѣвнымъ взглядомъ
И нелаской, позабывши
Долгъ святой гостепрiимства?“
Гостьи плакать перестали,
Ихъ рыданья вдругъ умолкли,
И онѣ сказали тихо:
„Мы людей умершихъ души,
Души въ землю погребённыхъ,
Что когда-то жили съ вами,
И теперь сюда изъ царства
Чайбайабоса пришли къ вамъ
Мы затѣмъ, чтобъ испытать васъ
И подать благой совѣтъ вамъ.
Къ намъ въ селенiя блаженныхъ
Часто вопли долетаютъ!
Эти вопли, эти крики
Удручаютъ насъ напрасно
Безполезною печалью.
Потому-то и пришли мы
Къ вамъ сюда, чтобъ испытать васъ:
Но никто насъ тутъ не знаетъ,
Никому до насъ нѣтъ дѣла,
Мы для васъ одно лишь бремя,
И мы видимъ, что умершимъ
Мѣста нѣтъ между живыми!“
„О, подумай, Гайавата,
Ты объ этомъ хорошенько,
И скажи всему народу,
Чтобъ отнынѣ и на вѣки
Люди воплями своими
Не тревожили усопшихъ“.
Тѣни смолкли, — и внезапно
Весь вигвамъ покрылся тьмою;
Изумлённый Гайавата
Услыхалъ какой-то шорохъ,
Точно-будто кто одеждой,
Прошумѣлъ, скользнувши мимо;
Увидалъ, что занавѣска
Надъ порогомъ поднялася
Отъ руки ему незримой;
Ощутилъ ночную свѣжесть,
Увидалъ ночныя звѣзды
И затѣмъ всё стихло снова.
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь XIX. Пѣсни съ пятнадцатой по восемнадцатую Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)
2. Пибоинъ — зима. (Прим. ред.)
X[1]. Голодъ.
Наступилъ жестокiй холодъ.
Лёдъ всё толще становился
На рѣкахъ и на озёрахъ;
Снѣгъ всё гуще, чаще падалъ
На замёрзнувшую землю;
По лѣсамъ и по долинамъ
Выли вьюги и мятели,
Нанесли онѣ сугробовъ,
Занесли онѣ деревню,
И едва-едва охотникъ
Могъ пробиться изъ вигвама,
Погребённаго подъ снѣгомъ.
Но напрасно онъ, на лыжахъ,
По лѣснымъ бродилъ трущобамъ,
Никакой не находилъ онъ
Тамъ добычи, не видалъ онъ
На снѣгу слѣдовъ оленя,
Или зайца, или птицы,
Лѣсъ былъ мёртвъ и пустъ и мраченъ
И, безъ силъ, охотникъ падалъ,
И уже не могъ подняться
Вновь отъ голода и стужи.
Истощилъ всю землю голодъ,
Изнурила лихорадка,
И поднялся вопль великiй —
Плачъ дѣтей и стоны женщинъ!
Голодалъ окрестный воздухъ,
Голодало даже небо,
Голодали въ небѣ звѣзды,
И съ него, подобно сотнѣ
Жадныхъ волчьихъ глазъ, смотрѣли.
И въ жилищѣ Гайаваты
Появилися два гостя, —
Такъ же мрачны, молчаливы
Какъ и тѣ, что были прежде —
Появилися безъ зова,
Не приветствуя хозяевъ,
И усѣлись не спросяся
На скамейкѣ Миннегаги.
И одинъ изъ нихъ сказалъ ей:
„Вотъ я: Голодъ, Бюкадэвинъ!“
А другой сказалъ ей: „Вотъ я:
Лихорадка, Аказивинъ!“
Содрогнулась Миннегага
И, закрывъ лицо руками,
Въ страхѣ бросилась въ постелю,
И дрожала и горѣла
Тамъ она отъ этихъ взглядовъ
И отъ словъ гостей ужасныхъ.
Снарядившись для охоты,
Взявши лукъ свой ясеневый
Съ полнымъ мѣткихъ стрѣлъ колчаномъ,
Въ шубѣ, въ тёмныхъ рукавицахъ
Гайавата въ лѣсъ помчался,
Въ сердцѣ съ смертною тоскою
И съ лицомъ окаменѣлымъ.
На челѣ его угрюмомъ
Капли пота выступали
И, мгновенно замерзая,
Такъ на нёмъ и оставались.
„Гитча-Маниту могучiй!“
Онъ вскричалъ, воздѣвши руки, —
„Нашъ отецъ! дай пищи дѣтямъ,
Дай намъ пищи — иль погибнемъ!
Пищи дай для Миннегаги:
Умираетъ Миннегага!“
По отзывчатому лѣсу
Крикъ отчаянья раздался,
Но напрасно Гайавата
Ждалъ отвѣта; только эхо
Въ дальнихъ чащахъ повторяло:
„Миннегага! Миннегага!“
Цѣлый день въ лѣсу пустынномъ
Онъ бродилъ въ тѣхъ самыхъ чащахъ,
Гдѣ въ весёлые дни лѣта
Шёлъ онъ изъ земли дакатовъ
Въ свой вигвамъ, съ женой прекрасной.
Въ это памятное лѣто
Лѣсъ шумѣлъ зелёной листвой,
Птицы въ нёмъ такъ громко пѣли,
Ручейки, блестя, журчали,
И душистъ былъ тёплый воздухъ,
А смѣющаяся Струйка
Твердымъ голосомъ сказала:
„Я пойду съ тобою, мужъ мой!“
Между тѣмъ въ своёмъ вигвамѣ
Подъ надзоромъ двухъ незванныхъ
И непрошенныхъ пришельцевъ
Голода и лихорадки
Умирала Миннегага.
„Чу! — она сказала бабкѣ —
Чу! я слышу плескъ и грохотъ
Водопадовъ Миннегаги!“
Нѣтъ, дитя моё, — Накомисъ
Отвѣчала, — это сосны,
Это лѣсъ шумитъ отъ вѣтра!»
«Посмотри-ка: вонъ — отецъ мой:
Онъ стоить въ своёмъ вигвамѣ
Одиноко у порога
И киваетъ мнѣ оттуда!»
«Нѣтъ, дитя, тебѣ киваетъ
Дымъ, и вверхъ н вннзъ колеблясь».
«Ай! — вскричала Миннегага —
Ахъ какъ страшно смотритъ Погокъ[2].
Вотъ онъ пальцами своими
Ледяными сжалъ мн ѣ руки…
Гайавата! Гайавата!»
И за много миль оттуда,
Между горъ, въ лѣсу дремучемъ,
Гайавата, съ болью въ сердцѣ
Услыхалъ тотъ крикъ внезапный,
Что взывалъ къ нему тоскливо:
«Гайавата! Гайавата!»
По бѣлѣющимъ равнинамъ,
Подъ нависшими вѣтвями,
Онъ стремительно помчался
Въ свой вигвамъ съ тяжёлымъ сердцемъ
И съ руками безъ добычи.
И услышалъ у порога
Причитанiя Накомисъ:
«Вагономинъ, Вагономинъ!
Ахъ, зачѣмъ не я погибла!
Не тебѣ, а мнѣ бы нужно
Умереть, моя родная!»
А въ вигвамѣ онъ увидѣлъ
Трупъ холодный Миннегаги,
У котораго сидѣла
Бабка старая Накомисъ
И, покачиваясь тихо,
Завывала съ причитаньемъ.
И изъ сердца Гайаваты
Вырвался такой ужасный
Крикъ отчаянья, что лѣсъ весь
Застоналъ и содрогнулся,
И что даже звѣзды въ небѣ
Отъ него затрепетали.
Сѣлъ безмолвно Гайавата
На постелю Миннегаги,
Возлѣ ногъ жены умершей,
Возлѣ ногъ, что никогда ужь
Не пойдутъ ему на встрѣчу!
Онъ закрылъ лицо руками
И сидѣлъ семь сутокъ сряду
Безъ движенья, безъ сознанья —
Что теперь лежитъ надъ мiромъ
Свѣтъ дневной иль тьма ночная.
Схоронили Миннегагу,
Сдѣлавъ ей въ снѣгу могилу
Въ тишинѣ густаго лѣса
Подъ тоскующею пихтой,
Нарядивши трупъ холодный
Въ богатѣйшiя одежды
И затѣмъ её окутавъ
Горностаевымъ покровомъ.
Тамъ четыре ночи сряду
Жгли костёръ, чтобъ освѣщалъ ей
Путь на острова блаженныхъ.
Гайаватѣ изъ вигвама
Тотъ костёръ въ лѣсу былъ видѣнъ;
Часто онъ безсонной ночью
Со своей вставалъ постели,
Наблюдая, чтобы пламя
Не погасло и во мракѣ
Духъ умершей не остался.
И простился Гайавата
Съ Миннегагою, взывая:
«О, прости, моя отрада,
Ты, смѣющаяся Струйка!
Я своё въ могилѣ сердце
Схоронилъ съ тобою вмѣстѣ,
И стремлюсь я за тобою
Всѣми мыслями моими!
Не ходи уже ты больше
Къ намъ, работать и томиться,
Въ мръ, гдѣ голодъ, лихорадка
Изнуряютъ духъ и тѣло.
Скоро трудъ мой будетъ конченъ
И пойду я за тобою,
Въ страны Вѣчнаго Понима,
Въ царство будущаго вѣка!»
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь XX. (Прим. ред.)
2. Погокъ — смерть. (Прим. перев.)
XI[1]. Слѣдъ бѣлаго.
У рѣки, въ своёмъ жилищѣ,
Надъ водой, покрытой толстымъ
Льдомъ, сидѣлъ суровый старецъ,
Одинокiй и печальный.
Волоса его подобны
Были снѣжному сугробу,
Въ очагѣ его горѣло
Тускло, чуть замѣтно, пламя;
И старикъ дрожалъ и трясся,
Завернувшись въ вобевайонъ —
Ветхй плащъ изъ бѣлой кожи, —
Ничего кругомъ не слыша,
Кромѣ рёва гневной бури,
Ничего во тьмѣ не видя,
Кромѣ снѣга страшной вьюги,
Что, свистя, визжа и воя,
Въ вихрѣ бѣшено кружилась.
Угли всѣ уже покрылись
Бѣлымъ пепломъ, угасая,
Какъ предъ старцемъ появился
Вдругъ какой-то незнакомецъ.
Лёгкой поступью вошёлъ онъ
Въ дверь открытую вигвама,
На его щекахъ цвѣтущихъ
Краска юности играла,
Кроткй свѣтъ его глубокихъ,
Чудныхъ глазъ сялъ мерцаньемъ
Звѣздъ весеннихъ, лобъ украшенъ
Былъ вѣнкомъ изъ травъ душистыхъ.
Блескомъ солнца озаряла
Весь вигвамъ его улыбка,
А въ рукѣ держалъ онъ свѣжiй
Пукъ цвѣтовъ, что всё жилище
Наполнялъ благоуханьемъ.
«О, мой сынъ, воскликнулъ старецъ,
Счастливъ я, тебя увидѣвъ!
Сядь со мною на циновку,
У золы едва горящей,
Скоротаемъ ночь мы вмѣстѣ.
Разскажи мнѣ, гдѣ бывалъ ты,
Что ты видѣлъ, и какiя
Встретилъ въ жизни приключенья;
А тебѣ поразскажу я
О своей великой силѣ,
О моихъ дѣлахъ чудесныхъ».
И старикъ при этомъ вынулъ
Изъ кармана трубку мира,
Очень старой, странной формы;
Онъ набилъ её корою
Красной ивы, сверху уголь
Положилъ, и эту трубку
Подалъ юношѣ, и началъ
Свой разсказъ такою рѣчью:
«Я силёнъ: когда дышу я —
Чуть дохну я на окрестность —
Рѣки всѣ недвижны станутъ,
Воды всѣ окаменѣютъ!»
Гость ему на то съ улыбкой
Отвѣчалъ: «Когда дышу я —
Чуть дохну я на окрестность,
То мгновенно выбѣгаютъ
Изъ земли цвѣты и травы.
Рѣки съ шумомъ вдаль несутся!»
«А когда встряхну своими
Я сѣдыми волосами, —
Продолжалъ старикъ суровый,
Мрачно хмурясь, — то мгновенно
Вся земля покрыта снѣгомъ,
Листья сыплются съ деревьевъ,
Сохнутъ, блекнутъ, погибаютъ,
Потому что, стоитъ дунуть,
Только дунуть мнѣ — и нѣтъ ихъ!
Со своихъ озёръ и топей
Подымаются въ испугѣ
Мангъ и вэва и шух-шух-га[2]
И летятъ, летятъ далёко…
Потому что мнѣ лишь стоитъ
Молвить слово — и ужь нѣтъ ихъ!
Гдѣ нога моя ступаетъ,
Тамъ бѣгутъ лѣсные звѣри,
Прячась въ норы и пещеры,
Кавъ кремень земля твердѣетъ!»
«Стоить мнѣ тряхнуть кудрями, —
Молвилъ юноша смѣяся, —
Дождикъ тёплый и прятный
Съ шумомъ падаетъ на землю;
Весело свои головки
Подымаютъ всѣ растенья,
И опять къ своимъ озёрамъ
Улетаютъ гусь и цапля,
Мчится ласточка стрѣлою,
Возращаясь во свояси.
Гдѣ моя нога ступаетъ,
Тамъ луга всѣ зеленѣютъ,
И волнуются цвѣтами,
Всѣ лѣса звучатъ отъ пѣсенъ,
А деревья всѣ темнѣютъ,
Отъ густой зелёной листвы!»
Ночь прошла въ такихъ бесѣдахъ,
И изъ дальнихъ странъ востока,
Изъ серебрянаго дома,
Какъ боецъ въ своёмъ уборѣ,
Весь расписанный и пёстрый,
Вышло солнце и сказало:
«Посмотрите, полюбуйтесь
На меня, на солнце — гизисъ,
На великое свѣтило!»
И при этомъ появленьи
Отнялся языкъ у старца,
Всталъ прiятель, тепелъ воздухъ,
Стали сладко пѣть на кровлѣ
И опечи[3], и овейса[3],
Зажурчалъ ручей игриво,
И разнёсся по вигваму
Тихй запахъ травъ растущихъ.
И Сегвонъ[4], — такъ звали гостя, —
При разсвѣтѣ дна яснѣе
Старика лицо увидѣлъ
Ледяное, и узналъ онъ,
Что съ Зимой онъ вёлъ бесѣду:
То былъ Пибоанъ суровый!
Съ глазъ его бѣжали слёзы,
Какъ изъ тающаго снѣга
Ручейки бѣгугъ весною,
Тѣло стало умаляться,
Осѣдать всё больше, больше, —
Между тѣмъ, какъ выше, выше
Солнце въ небѣ восходило.
Часть его исчезла въ воздухъ,
Часть ушла въ сырую землю,
И Сегвонъ, на самомъ мѣстѣ
Очага, увидѣлъ первый,
Самый раннiй свѣтъ весеннiй,
Мискодидъ[5] въ зелёныхъ почкахъ.
Такъ весна пришла на сѣверъ,
Послѣ страшной зимней стужи,
Съ птицами, травой, цвѣтами,
Съ жизнью, радостью и блескомъ.
Направляяся на сѣверъ,
Мчался лебедь манабизи;
Въ длинныхь линiяхъ волнистыхъ,
Переломленныхъ на двое
Съ крикомъ нёсся во-би-вэва,
Бѣлый гусь; и, въ одиночку
Или парами, летѣли
Мангъ, нырокъ, звеня крылами,
Цапля синяя шух-шух-га
И тетерька мушкодаза.
На лугахъ и въ чащахъ лѣса
Щебеталъ овейса синiй;
На гребнѣ вигвама сидя,
Пѣлъ опечи красногрудый;
Подъ навѣсомъ тёмныхъ сосенъ
Ворковалъ омими, голубь, —
И изъ мрачнаго вигвама
Гайавата, онѣмѣвшiй
Отъ печали безпредѣльной,
Услыхалъ ихъ звонкiй голосъ,
Звуки ихъ призывныхъ пѣсенъ;
Вышелъ онъ на тёплый воздухъ,
Глянулъ пристально на небо,
И на землю и на воды.
Изъ своихъ скитанй далънихъ
Въ страны Вэбона[6], къ востоку
Той порой Ягу вернулся,
Полный чудныхъ приключенiй
И неслыханныхъ диковинъ.
Вся деревня собралася
Чтобъ его разсказы слушать,
Только всѣ надъ нимъ смѣялись,
Говоря: «вотъ, ужь и видно,
Что Ягу пришёлъ: другому
Никому не удаётся
Чудеса такiя видѣть.»
Онъ разсказывалъ: «Я видѣлъ
Море — больше Гитчи-Гюми,
И съ водой такою горькой,
Что никто и пить не можетъ!»
Слушатели посмотрѣли
Другъ на друга, улыбнулись
И сказали: «вотъ такъ чудо!»
«И на нёмъ, на этомъ морѣ —
Продолжалъ Ягу, — шла лодка
Съ крыльями, и пребольшая…
Какъ сказать? ну, больше рощи,
Выше самыхъ длинныхъ сосенъ!»
Старики, мужчины, бабы
Межь собой переглянулись
И хихикнули лукаво;
Нѣтъ! — они на то сказали, —
Нѣтъ! мы этому не вѣримъ!"
«Изъ жерла той лодки вышли,
Продолжалъ опять разскащикъ, —
Громъ и молня!» — При этомъ
Всѣ смѣяться громко стали
Надъ бѣдняжкой и сказали:
«Что за вздоръ ты намъ городишь!»
«Въ ней, — сказалъ Ягу, — въ той лодкѣ
Въ той большой, крылатой лодкѣ,
Сотню воиновъ я видѣлъ,
И у всѣхъ ихъ были лица
Бѣлой выкрашены краской,
Бороды жь покрыты были
Волосами». Всѣ при этомъ
Надъ Ягу захохотали
И закаркали съ насмѣшкой,
Какъ вороны на деревьяхъ.
И одинъ лишь Гайавата
Не смѣялся, а серьёзно
Отвѣчалъ на ихъ насмѣшки:
«Нѣтъ, Ягу сказалъ намъ правду;
То-жь являлось мнѣ въ видѣньи.
Видѣлъ я большую лодку
Съ крыльями, людей я видѣлъ
Бѣлолицыхъ съ бородами.
Шли они изъ странъ востока.
Гитчи-Манито могучiй,
Онъ, Великiй Духъ — Создатель
Шлѣтъ ихъ къ намъ съ своимъ велѣньемъ.
Гдѣ живутъ они — повсюду
Тамъ кишатъ, роятся амо,
Пчёлы, дѣлатели мёда;
Гдѣ нога ихъ только ступитъ,
Тамъ растётъ цвѣтокъ, намъ чуждый,
Намъ невѣдомый, который
„Слѣдомъ бѣлаго“ зовётся.
И когда они придутъ къ намъ,
Мы должны принять ихъ съ лаской,
Какъ друзей, какъ нашихъ братьевъ,
Это мнѣ сказалъ, въ видѣньи,
Гитчи-Манито могучй.
То-жь видѣнье мнѣ открыло
Тайны дней ещё далёкихъ,
Тайны всѣ времёнъ грядущихъ.
Видѣлъ я, какъ шли на западъ
Неизвѣстные народы;
Вся страна была покрыта
Ихъ несметными толпами.
Эти люди были бодры,
Работящи, безпокойны,
И въ борьбѣ неутомимы.
На различныхъ говорили
Языкахъ они, но сердце
Билось въ нихъ одно; въ пустыняхъ
По лѣсамъ стучали громко
Топоры ихъ; по долинамъ
Появлялися повсюду
Ихъ селенья; и носились
По рѣкамъ и по озёрамъ
Ихъ большiя лодки съ громомъ.
А потомъ передо мною
Смутно, облаку подобно,
Пронеслось ещё видѣнье,
Ужь мрачнѣй; я въ нёмъ, съ тоскою,
Видѣлъ, какъ народы наши,
Позабывъ мои совѣты,
Племя съ племенемъ враждуя,
Ослабѣли и погибли
Отъ своихъ междоусобiй;
Какъ ихъ жалкiе остатки
Убѣгали всё на западъ,
Дальше, дальше, въ глубь пустыни,
Грустно, въ дикомъ безпорядкѣ,
Какъ обрывки тучь отъ бури,
Какъ сухе листья въ осень,
Разметаемые вѣтромъ!»
Примѣчанiя.
1. Въ оригиналѣ пѣснь XXI. (Прим. ред.)
2. Нырокъ, дикiй гусь и синяя цапля. (Прим. перев.)
3. Опечи — репеловъ; овейса — маленькая синяя птичка изъ породы moacilo. (Прим. перев.)
4. Сегвонъ — весна. (Прим. перев.)
5. Мискодидъ — красота весна. Cladlonia Virginica. (Прим. перев.)
6. Вэбонъ — востокъ. (Прим. перев.)