Перст судьбы (Рид)

Перст судьбы
автор Томас Майн Рид, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The Finger Of Fate, опубл.: 1872. — Перевод опубл.: 1908. Источник: az.lib.ru

Томас Майн Рид

Перст судьбы

Роман

Компьютерный набор/OCR, редактирование, спелл-чекинг Б. А. Бердичевский

Источник: Золотой век, Харьков, «ФОЛИО», 1995

http://citycat.ru/litlib/cbibl_.html

Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского

Глава I
Сводные братья

Милях в десяти от Виндзора молча шли двое юношей с ружьями наперевес.

Впереди бежали красивые легавые собаки, позади шел егерь в ливрее, расшитой золотом. Вся эта красочная, спокойная картина исключала мысль о возможном браконьерстве, да и благородный вид молодых охотников говорил о том же.

Лес этот или, попросту говоря, фазаний сад, принадлежал отцу молодых людей, генералу Гардингу. Бывший офицер индийской армии в течение своей двадцатилетней службы на Востоке собрал около двухсот тысяч фунтов стерлингов, необходимых ему для приобретения имения в графстве Букс. Здесь, в мягком климате, на лоне щедрой природы генерал думал излечиться от болезни печени, полученной им в Индостане.

Изящный замок из красного кирпича, построенный в стиле времен Елизаветы, пятьсот акров прекрасного тенистого парка, земли, прилегающие к замку, да с полдюжины выгодно сданных в аренду ферм — все это доказывало, что бывший офицер не напрасно собрал в Индии такое огромное количество денег и с толком сумел ими распорядиться.

Всматриваясь в молодых людей, идущих по лесу, можно было отметить, что они одинаковы ростом, но у них разный возраст и не очень похожие лица. У старшего, Нигеля, кожа была почти оливкового цвета, на лоб спадали черные прямые волосы, отливавшие на солнце пурпуром.

Генри, младший, белокожий, с золотисто-каштановыми шелковистыми кудрями.

Пожалуй, не зная, что это братья, их нельзя было принять за столь близких родственников.

Впрочем, у них действительно был только общий отец, матери же разные. Мать Нигеля уже покоилась в мавзолее в окрестностях древнего города Гайдерабада; а мать Генри была похоронена на деревенском кладбище в Англии.

Мало у кого были такие разные жены, как у генерала Гардинга. Первая, индуска, так же отличалась от второй, саксонки, как Индия отличается от Англии.

Эта разница перешла от матерей и к сыновьям. Достаточно было только посмотреть на Нигеля и Генри.

Еще неделю назад братья в своих ученических куртках бегали по коридорам Ориельского колледжа в Оксфорде. Но вот они приехали на каникулы к отцу, и здесь, в его имении, не нашли себе лучшего занятия, чем рысканье по окрестным лесам.

Из-за довольно крепких морозов сегодня большой охоты не предполагалось, но юношам было известно, что бекасы и тетерева недавно прилетели в их лес и расположились возле незамерзающего ручья.

Молодые люди и шли теперь к ручью, прихватив с собой испанских легавых.

Собак было две — черная и белая. Черная — очень покладистая, преданная. Делая стойку, она как бы каменела на месте. Белая же носилась как угорелая, дважды она уже спугивала дичь.

Белая собака принадлежала Нигелю; черная — его сводному брату Генри.

Третий раз белая собака подняла тетерева до того, как хозяин дал приказ.

Несмотря на мороз, гайдерабадская кровь закипела в жилах Нигеля.

— Эта бездельница заслуживает того, чтобы ее хорошенько проучили! — воскликнул он, прислонив к дереву ружье и вытащив нож. — В сущности, ты уже давно должен был это сделать, Догги Дик, если бы как следует относился к своим обязанностям.

— Боже мой, мистер Нигель, — ответил егерь, к которому относился этот упрек, — я бил ее хлыстом, пока не вывихнул руку! Но ничего не помогает. У нее нет инстинкта стойки.

— Так я сам займусь ее обучением! — Молодой англо-индиец угрожающе двинулся с ножом в руке к собаке.

— Остановись, Нигель! — вступился Генри. — Не собираешься же ты в самом деле изуродовать ее!

— А тебе какое дело? Она не твоя.

— Мое дело не допустить жестокости. Бедное животное не виновато. Это, вероятно, Дик так плохо ее дрессирует.

— Благодарю вас, мистер Генри! Разумеется, всегда я виноват! Как ни старайся, все напрасно. Очень вам признателен, мистер Генри!

Догги Дик, хоть и молодой, но некрасивый и несимпатичный, подкрепил свои слова таким взглядом, который говорил, что душа его была еще безобразнее лица.

— Замолчите оба! — крикнул Нигель. — Я хочу наказать собаку, как она того заслуживает, а не так, как тебе хочется, мистер Генри! Мне нужна трость.

И он вырезал себе толстую палку и тут же стал ею бить животное, жалобные вопли которого разнеслись по всему лесу.

Генри тщетно умолял брата остановиться; Нигель колотил собаку все сильнее.

— Очень хорошо! — злорадно кричал егерь. — Это ей будет только на пользу.

— А на тебя, Дик, я пожалуюсь отцу.

Нигель между тем колотил и колотил.

— Стыдись, Нигель, ты уже достаточно побил ее, прекрати!

— Сейчас, но перед тем я оставлю ей что-нибудь на память.

— Что ты хочешь сделать? — тревожно спросил Генри, видя, как брат, отбросив палку, выхватил нож. — Ты не станешь…

— Резать ей ухо?.. Именно это я и хочу сделать!

— Ты скорее проколешь мою руку! — крикнул молодой человек, бросаясь на колени и закрывая обеими руками голову животного.

— Прочь, Генри, собака моя, что хочу, то и делаю с ней!.. Прочь руки!..

— Нет!

— Тем хуже для тебя!

Левой рукой Нигель схватил ухо животного, а другой изо всей силы ударил.

Кровь брызнула в лица братьев и окрасила красной волной белую шерсть собаки; но это была кровь не собаки, а Генри, мизинец которого был совершенно разрезан от сустава до ногтя.

— Это научит тебя не вмешиваться в мои дела! — яростно воскликнул Нигель, не выказывая ни малейшего раскаяния. — В другой раз будешь умнее!

Именно эти слова вывели из себя младшего брата, физическую боль он перенес спокойно.

— Ах, подлец! — крикнул он. — Брось нож и защищайся! Хоть ты и старше меня на три года, я тебя не боюсь и проучу не меньше, чем ты эту собачку!

Нигель, обезумев от гнева на младшего брата, которого он привык водить за руку, бросил нож и кинулся в драку. Братья так свирепо принялись тузить друг друга кулаками, что трудно было даже предположить, что в их жилах течет одна кровь.

Нигель был выше, но Генри шире в плечах и сильнее; в этой борьбе мускулы саксонца заметно преобладали над мускулами англо-индийца. Через десять минут последний был так обработан, что егерь вмешался и разнял братьев, чего бы он не сделал, если бы одолел Нигель.

Об охоте и думать было нечего. Обернув раненый палец платком, Генри позвал свою собаку и пошел к замку.

Нигель, огорченный своим поражением, тоже направился домой вместе с Догги Диком и окровавленной собакой.

Столь быстрое возвращение охотников удивило генерала. Может, замерз ручей? Снялись тетерева? Окровавленный платок на руке Генри, покрытое синяками лицо Нигеля говорили об ином и требовали серьезных объяснений.

Каждый из братьев представил дело по-своему. Разумеется, егерь поддерживал старшего, но генерал быстро сумел отличить ложь от истины, и Нигелю досталось упреков вдвое больше, чем Генри.

День кончился плохо для всех, за исключением разве что черной легавой.

Догги Дику было приказано немедленно снять ливрею и оставить замок навсегда. Его строго предупредили, что если он покажется на земле генерала Гардинга, его встретят здесь как браконьера и церемониться не будут.

Глава II
Догги Дик

Уволенный егерь сразу нашел себе место у помещика, леса которого граничили с владениями Гардинга. Помещика звали Вебли; это был богатый горожанин, сколотивший себе состояние на удачной биржевой игре и купивший имение, чтобы выглядеть в глазах общества землевладельцем.

Отношения между генералом и новым помещиком не были дружескими; генерал испытывал презрение к выскочке, приезжающему в церковь на коляске, хоть дом его находился всего в трехстах шагах от сельского храма.

Впрочем, это было не единственной причиной вражды между отставным офицером и бывшим биржевым маклером. Между ними возникла распря относительно права на охоту на большом куске земли, врезавшемся треугольником в их владения.

Само по себе дело это было мелочное, но, тем не менее оно усиливало неприязнь между соседями. Скорее всего, именно поэтому Догги Дик и получил место у мистера Вебли. «Выскочка» не мог действовать иначе.

В этом же году, когда наступил охотничий сезон, молодые Гардинги заметили, что в лесах их отца небывало уменьшилось количество дичи. Генерал, не большой любитель охоты с ружьем, не заметил этого, не заметил бы, может и Нигель. Но Генри, страстный охотник, сразу увидел, что фазанов стало чуть ли не вдвое меньше, чем в предыдущие годы; факт тем более странный, что везде этот сезон был необычайно богат дичью и особенно фазанами. Леса Вебли кишели ими, то же рассказывали и о других соседях.

Сперва Гардинги стали следить, хорошо ли исполняет свои обязанности их новый егерь. Но ни одного случая браконьерства в их лесах замечено не было. Стало лишь известно, что несколько ребятишек крали яйца во время носки, но это не могло повлиять на столь резкое уменьшение дичи в лесах.

Егерь оказался знающим, опытным человеком, в помощь ему дали нескольких человек.

После недолгих колебаний, сопоставив все факты, Генри Гардинг пришел к выводу, что фазаны его отца были специально заманены в леса Вебли, скорее всего лучшим кормом. Он знал, какие чувства питали Догги Дик и его господин к генералу, и не сомневался, что бывший маклер пойдет и не на такие проделки. Надо было принять меры и вернуть дичь.

По лесу рассыпали пшено и другой корм, излюбленный фазанами. Но, увы, все было тщетно. Даже куропатки исчезли, тогда как владения Вебли по-прежнему кишели всевозможной дичью.

Генеральский егерь признался, что он находил много разоренных фазаньих гнезд. Он не мог понять этого, так как в их лесу если и появлялись соседские егеря, то они ведь не станут же красть яйца.

«Вот в этом я как раз и не уверен, — подумал про себя Генри. — Наоборот, видимо, только этим и можно объяснить исчезновение дичи».

Он рассказал о своих подозрениях отцу, и тот запретил егерям Вебли бродить по опушке Гардингов. Такое распоряжение, конечно, вызвало еще большее охлаждение отношений между соседями.

В следующий раз молодые люди приехали к отцу на каникулы на Пасху. Надо сказать, что именно в это время года можно больше всего нанести вреда в тех местах, где водится дичь.

Никакое браконьерство не даст столько ущерба, как разорение гнезд. Один ребенок может больше навредить в течение дня, чем шайка браконьеров за целый месяц со всеми своими сетями, капканами и ружьями.

Леса генерала охранялись в этом году лучше, чем когда-либо. Гнезд было множество, все позволяло рассчитывать на хорошую охоту осенью.

Но Генри не мог забыть неудач двух прошедших лет и решил не отступаться, а любым способом доискаться причины. И вот что он придумал.

В один прекрасный день всем егерям и сторожам генерала был дан отпуск, чтобы они могли присутствовать на скачках в десяти милях от замка. Отпуск этот был объявлен за неделю — для того, чтобы узнали об этом и егеря соседних имений.

Наступил день скачек, сторожа отправились, охрана леса была предоставлена самим владельцам. Великолепный случай для браконьеров!

Еще до отъезда егерей Генри отправился в лес с палкой в руке и вышел к опушке, граничащей с владениями биржевого маклера. Он шел тихо и осторожно.

На границе владений находился спорный участок, тут же невдалеке рос старый большой вяз, весь обвитый плющом. Генри забрался между его ветвей и закурил сигару.

Он вряд ли мог выбрать лучшее положение для задуманной им цели. С одной стороны виден был весь спорный участок, и никто не мог пройти незамеченным от Вебли, — с другой стороны открывался вид на леса генерала и к тому же — на излюбленные фазанами места.

Долго наблюдал Генри, но не замечал пока ничего подозрительного. Он уже выкурил две сигары и принялся за третью.

Терпение его истощалось, одолевала усталость от неудобного сидения на ветвях. Он уже начал подумывать, что подозрения его насчет Догги Дика безосновательны. Генри даже стал винить себя за такую подозрительность. Ведь Догги, возможно, вовсе и не был таким уж скверным, каким он себе его представлял.

«Когда заговорят о черте, то сразу увидят его хвост», — говорит английская пословица. То же самое случилось и с Догги Диком. В тот момент, когда у Генри потухла третья сигара, появился старший егерь мистера Вебли.

Сперва он осторожно высунул голову из кустарника. Осмотрев окрестности, вышел из лесу и, крадучись, как кошка, направился в соседские владения.

Генри следил за ним, как рысь или полицейский агент, забыв об усталости и скуке.

Как он и ожидал, Догги Дик направился к просеке, на которой было больше всего фазаньих гнезд. Бросая по сторонам настороженные взгляды, он крался, как хищник.

Несмотря на это, он все-таки спугнул птиц. Один петух мгновенно убежал, но другой не успел и упал на траву со сломанными крыльями. Самку Догги тоже убил палкой.

Однако он не воспользовался своей добычей, а, наклонившись над гнездом, собрал яйца и спрятал их в свою охотничью сумку. Затем что-то рассыпал вокруг гнезда. Потом направился к следующему гнезду.

«Пора, — подумал Генри, — пора действовать. Довольно и этого».

Бросив сигару, он спустился с вяза и кинулся за вором.

Догги заметил его и попробовал было проскользнуть в лес Вебли. Но раньше, чем он успел добежать до ограды, молодой человек схватил его за шиворот. Сильным ударом он сбил егеря на землю, и тот, упав, разбил в сумке все яйца.

Для своего возраста Генри Гардинг был прекрасно развитым молодым человеком, унаследовавшим отцовскую силу и энергию. Егерь, маленький и слабосильный, к тому же осознающий бессовестность своего поступка, даже не оказывал сопротивления.

Согнув покорно спину, он получил такую порцию ударов тростью, на какую только способен настоящий охотник по отношению к браконьеру.

— А теперь, ворюга, — воскликнул Генри, порядком подустав бить егеря, — ты можешь вернуться к своему мошеннику хозяину и устраивать с ним заговоры, сколько твоей душе угодно, но только не против Гардингов! Запомни это хорошенько.

Догги промолчал, боясь палки. Он перелез через ограду, перешел поле, шатаясь, как пьяный, и исчез в лесу Вебли. Вернувшись к разоренному гнезду, Генри тщательно осмотрел землю вокруг и нашел много пшена, смоченного какой-то сахаристой жидкостью. Оно было рассыпано Догги. Генри набрал этого пшена и понес домой. Анализ показал, что оно было отравлено.

Хотя тяжбы по этому поводу не было, история стала известна в округе во всех подробностях. Догги Дик был слишком хитер, чтобы жаловаться на побои, а Гардинги удовлетворились тем, что проучили его.

Бывший биржевой маклер вскоре понял, что должен отказаться от услуг своего егеря, который приобрел в этих краях репутацию самого отвратительного браконьера.

По-видимому, Догги Дик глубоко сожалел, что принял с таким покорством унизительные побои Генри, ибо в последующих схватках со сторожами он отныне был столь отчаянным и опасным противником, что однажды даже смертельно ранил одного из егерей генерала Гардинга.

Он спасся от виселицы лишь тем, что бежал из Англии. Потом его якобы видели в Булони, в Марселе, в обществе английских жокеев, переправлявших краденых лошадей в Италию. В конце концов следы его окончательно затерялись.

Глава III
Праздник стрелков

Прошло три года. Оба брата окончили колледж и жили в отцовском замке. Юноши наши стали совсем взрослыми людьми.

Нигель отличался благоразумием, хорошим поведением и бережливостью.

Характер Генри был иной. Если его и нельзя было назвать шалопаем, то уж во всяком случае привычки его были не из похвальных. Книги он не любил, зато обожал удовольствия и презирал бережливость, считая ее одним из ужасных людских пороков.

Нигель был по натуре хитрый, угрюмоватый эгоист, тогда как Генри, одаренный от природы великодушием и доброжелательностью, предавался увлечениям своего возраста с пылом, который время должно было, конечно, смягчить.

Генерал, довольный поведением старшего сына, с трудом терпел наклонности младшего, тем более, что, как Иаков, он больше любил все-таки младшего.

Борясь против пристрастности, в которой генерал упрекал себя, он не мог не сознаться, что был бы гораздо счастливее, если бы Генри вздумал подражать своему брату или если бы они даже совершенно поменялись своими ролями. Но, по-видимому, этому желанию не суждено было осуществиться. Еще во время учебы детей в колледже награды, получаемые Нигелем, не могли вознаградить генерала за те огорчения, которые ему причинял своими шалостями младший сын.

Надо сказать еще, что Нигель ревниво превозносил сам свои заслуги в глазах отца и неутомимо докладывал о всяком безрассудстве брага. Генри же редко писал отцу; впрочем, письма его только подтверждали то, что сообщал старший брат, ибо в них заключались в основном только просьбы о деньгах.

Бывший солдат, великодушный до расточительности, не отказывал ни в чем; его заботила не высланная сумма, а то, как деньги будут истрачены.

Окончив учение, молодые люди наслаждались периодом относительного безделья. Вчерашняя школьная личинка еще только должна была превратиться в бабочку и попробовать всерьез свои силы.

Если между братьями и существовала старая вражда, то с виду это заметить было трудно. Скорее казалось, что они питали друг к другу искренние братские чувства.

Генри был прямой и откровенный; Нигель сдержанный и молчаливый. Он повиновался малейшим желаниям отца, подчеркивая свое уважительное к нему отношение.

Генри же, нисколько не заботясь о выражении знаков внешнего почтения, даже и не думал, что оказывает непочтительность отцу. Он возвращался невовремя домой и все так же бросал деньги на ветер. Подобное поведение оскорбляло генерала и подвергало тяжкому испытанию его любовь к младшему сыну.

Но вот случилось то, из-за чего просто должна была выплеснуться наружу взаимная антипатия между братьями. Поводом к этому послужила любовь к одной и той же девушке — под влиянием этого чувства, как известно, самая горячая братская привязанность часто переходит в открытую ненависть.

Мисс Бэла Мейноринг была молодая девушка, красота и обаяние которой могли вскружить голову и более зрелым людям, чем Нигель и Генри. Она была на несколько лет старше сыновей генерала Гардинга. Это была первая красавица из всех красавиц графства Букс.

Отец Бэлы, полковник индийских войск, умер в Пенджабе. Менее счастливый, чем генерал Гардинг, он оставил своей семье небольшое наследство. Вдова Мейноринга смогла купить себе только скромный домик неподалеку от парка Бичвууд. Это было весьма опасное соседство для молодых людей, едва вышедших из пеленок отрочества, достаточно богатых, чтобы не заботиться о будущем, и только и мечтающих об ухаживаниях за девушками.

Имение генерала оценивалось, по меньшей мере, в сто тысяч фунтов. Человек, который не может жить на половину этой суммы, не способен, конечно, ее и увеличить. Не было никакой причины предполагать, чтобы это состояние в один прекрасный день было разделено не поровну. Генерал Гардинг был не такой человек, чтобы одного сына обогатить за счет другого.

Нужны были обстоятельства исключительные, чтобы честно нажитое состояние он не распределил столь же честно между своими детьми.

Так рассуждали в том обществе, где вращались Гардинги. И с такими надеждами на блестящее будущее могли ли молодые люди думать о чем-либо ином, кроме любви? И на ком ином могли остановить они свой выбор, как не на Бэле Мейноринг?

Так и случилось. И поскольку молодая кокетка отвечала на их пылкие взгляды с одинаковой трогательной нежностью, оба брата влюбились в нее по уши.

Они почувствовали силу ее очарования в один и тот же день, в один и тот же час и, может быть, в один и тот же момент. Случилось это на соревновании стрелков из лука, устроенном самим генералом, на который были приглашены и мисс Мейноринг с матерью. Сам бог любви наверняка присутствовал на этом празднике и пронзил своей стрелой сердца обоих сыновей генерала Гардинга.

Влюбленность по-разному проявлялась у братьев. Генри был весь внимание и услужливость по отношению к мисс Мейноринг; он подбирал ее стрелы, подавал ей лук, прикрывал ее от солнца, когда она натягивала лук, и готов был каждую минуту броситься к ее ногам.

Нигель, наоборот, держался в отдалении, изображая полнейшее равнодушие. Он старался возбудить ревность молодой девушки, ухаживая за другими дамами; одним словом, он пустил в ход все средства, которые ему мог подсказать его коварный и расчетливый ум. Таким образом ему удалось скрыть от всех присутствующих свою только что зародившуюся страсть.

Генри и не собирался ничего скрывать, уже к концу праздника все гости его отца были убеждены, что одна стрела в любом случае попала в цель — в сердце Генри Гардинга.

Глава IV
Кокетка

Я часто задавал себе вопрос: что было бы с миром, если бы не было женщин? Приятна была ли тогда жизнь мужчин? Как я ни ломал себе голову над решением этой задачи, ни к чему путному так и не пришел. Возможно, на свете и нет более интересной и в то же время более важной философской проблемы, однако до сих пор ни один философ ее не решил.

Существуют две противоположные точки зрения на этот вопрос.

Согласно одной женщина — единственная цель нашего существования; улыбка ее --единственное благо, которого мы должны добиваться. Для нее одной наши труды и бессонные ночи, наша борьба и наши творения, наше красноречие и все наши усилия. Без нее мы бы ничего не сделали, лишенные, так сказать, вдохновительницы.

Что касается меня, то я мог бы ответить на это словами одного флегматичного испанца: «Quien sabe?» (кто знает), то есть ничего бы не ответил.

Другая точка зрения предполагает, что женщина есть зло и проклятие нашей жизни. Приверженцы этой теории, разумеется, судят только по личному опыту.

Единственная возможность примирить столь противоположные мнения — это выбрать середину между ними. Видеть в женщине одновременно и благо и несчастье, или, еще лучше, предположить, что есть два рода женщин: одни созданы для счастья человечества, другие — для несчастья.

Мне тяжело отнести Бэлу Мейноринг к последней категории, так как она была очаровательна и могла бы занять место в первой. Может быть, я тоже попал бы под власть ее чар, но случай раскрыл мне ее коварство. Это меня и спасло.

Я «прозрел» совершенно случайно на балу. Бэла обожала танцы, как все молодые очаровательные особы и почти ни один бал в округе не обходился без мисс Мейноринг.

Я увидел ее впервые на балу в ратуше и был ей представлен одним из устроителей праздника. У этого несчастного человека было неясное произношение, вызванное так называемой «заячьей губой». Наверно, потому-то английское «captain» прозвучало у него как «counte», что значит граф. Результатом было то, что мисс Мейноринг стала величать меня титулом, мне никак не принадлежащим, а я все не мог найти подходящего момента, чтобы вывести ее из этого заблуждения.

Но я просто возгордился, заметив, что в ее записной книжке танцев мое имя мелькало чаще, чем мне позволяла надеяться моя скромность. Она обещала мне несколько туров вальса и кадриль. Я был счастлив, польщен, очарован и восхищен, да и кто не был бы восхищен на моем месте, видя, что к нему благоволит такая красавица?

Я уже вообразил себе, что моя судьба решена, и я нашел себе приятную спутницу не только для танцев, но и на всю мою жизнь.

Распустив хвост, как павлин, я с удовольствием замечал вокруг себя лица многих молодых людей, не скрывавших своей досады.

Никогда еще я так не веселился.

И продолжалось мое веселье довольно долго. Но уже дойдя до вершины блаженства, я свалился вниз самым прозаичным образом. Подведя свою даму к ее матери, я встретил неожиданно очень холодный прием. Важная леди почти не разжимала губ, отвечая на мои вопросы. Сконфуженный, я затерялся в толпе, успев, однако, получить у мисс Мейноринг обещание танцевать со мной еще одну кадриль.

Трудно развеселиться вдали от своей дамы, и я вскоре вернулся и сел на стул позади диванчика, на котором расположились мать и дочь.

Обе так горячо о чем-то беседовали, что не заметили меня, и я не решился прервать их разговор, тем более что упоминание моего имени заставило меня прислушаться внимательней.

— Какой граф?! — воскликнула мать. — Ты сама не знаешь, что говоришь, дитя мое!

— Но мне его так представил мистер Саусвик. Да у него и осанка графская.

Это замечание мне очень понравилось.

— Саусвик — глупец и осел. Это просто ничтожный капитан, на маленьком жалованьи, без состояния, без связей. Леди С. мне рассказала о нем.

— Неужели?

Мне послышался огорченный вздох. У меня сразу поднялось настроение. Но, к несчастью, последовавшие затем слова вмиг разрушили все мои иллюзии.

— И ты обещала ему следующую кадриль, когда молодой лорд Потовер приглашал тебя два раза и чуть не на коленях умолял меня посодействовать!

— Но что же делать?

— Как что? Очень просто. Скажи своему капитану, что ты обещала кадриль лорду Потоверу.

— Хорошо, мама. Я послушаюсь твоего совета, но мне так это все неприятно.

Если бы в эту минуту я услышал еще один огорченный вздох моей дамы, то удалился бы, не сказав ни слова. Но дама и не собиралась вздыхать, к тому же мое присутствие было открыто, и я решился с честью выйти из моего положения.

— Я был в отчаянии, мисс Мейноринг, — сказал я, непосредственно обращаясь к молодой девушке и как бы не замечая ее смущения, — что вы из-за меня нарушили ваше прежнее обещание, и чтобы не заставлять лорда Потовера третий раз становиться перед вами на колени, я предпочитаю вернуть вам обещание, данное обыкновенному ничтожному капитану.

Откланявшись с большим достоинством, — так по крайней мере я думал, — я оставил обеих Мейноринг и постарался забыться в танцах с другими молодыми девушками, не отказавшимися танцевать с капитаном.

К концу вечера я встретил ту, которая и вовсе заставила меня забыть мое неприятное приключение.

Глава V
Охота

Было бы желательно для молодого Генри Гардинга, а может быть, и для его брата Нигеля, чтобы с ними обошлись так же, как со мной, в период их первого порыва и чтобы они так же философски перенесли свое поражение.

Но братья были состоятельны, и поэтому им позволялось наслаждаться улыбками очаровательной Бэлы.

Манеры ухаживания у братьев были совершенно различны. Генри старался взять приступом сердце красавицы Мейноринг, а Нигель предпочитал медленную осаду. Первый любил с пылом льва, второй со спокойным коварством тигра. Когда Генри был уверен в успехе, он не скрывал своей радости. Когда счастье поворачивалось к нему спиной, он так же искренне и открыто горевал.

Нигель же сохранял невозмутимость и при удачах и при неудачах. Его чувство к мисс Мейноринг было так хорошо замаскировано, что мало кто о нем догадывался.

Но Бэла не обманывалась. Она с помощью матери в совершенстве играла свою роль. Она быстро заметила, что ей предстоит выбор между молодыми людьми, но еще не решалась его сделать. Бэла так ровно обращалась с обоими братьями, так одинаково сдержанно дарила им свои улыбки, что самые близкие ее друзья поверили, будто она не интересуется ни тем, ни другим.

Мисс Бэла дарила улыбки не только братьям Гардинг, другим молодым людям тоже оказывалась эта милость; но было видно, что сердца своего мисс Мейноринг не отдала еще никому.

Наступил, однако, момент, когда все решили, что избранник найден. Случай, происшедший на охоте, как полагали, давал Генри Гардингу права на руку Бэлы Мейноринг, ведь что и говорить — самая красивая должна принадлежать самому храброму.

А случай был таким, что о нем следует рассказать подробнее.

Однажды назначена была охота с борзыми возле большого пруда.

Вспугнутый олень, выскочив из чащи леса, инстинктивно бросился к пруду.

Он промчался в тот самый момент, когда экипажи подъезжали к пункту сбора. Среди карет находился и фаэтон, запряженный одним пони. В фаэтоне сидела мистрис Мейноринг с дочерью. В это холодное зимнее утро щечки мисс Бэлы так же были ярки, как и красные куртки охотников, теснившихся возле нее.

Кучер фаэтона остановил лошадь на берегу пруда. В эту самую минуту олень проскочил под носом пони и прыгнул в воду. Испуганная лошадь встала на дыбы и бросилась в пруд, таща за собой фаэтон.

Она остановилась только тогда, когда вода уже заливала экипаж. В этот самый момент олень тоже остановился и вдруг, сделав неожиданный поворот, с яростью бросился на фаэтон.

Лошадь мгновенно была опрокинута; кучер, поднятый на рога рассвирепевшим животным, описал в воздухе дугу и полетел головой в воду.

Положение обеих дам было самым критическим. Нигель одним из первых очутился на берегу пруда, но в нерешительности остановился. Бэла Мейноринг могла бы быть просто убита на его глазах, если бы не подоспел на помощь его брат. Вонзив шпоры в живот лошади, Генри бросился в воду, выскочил из седла и схватил оленя за рога.

Борьба эта могла бы кончиться более чем плачевно для молодого человека, если бы один из егерей не бросился в воду и не вонзил свой охотничий нож в горло животного.

Легко раненная пони была поставлена на ноги, полузадохнувшийся кучер усажен на свое место, и фаэтон мало помалу вытащили на плотину к великому облегчению испуганных дам.

Именно после этого происшествия все уже были просто убеждены, что мисс Бэла Мейноринг отдаст свою руку и сердце только Генри Гардингу.

Глава VI
Небеса хмурятся

Бичвуудский замок был жилищем комфортабельным во всех отношениях, но в нем не было спокойствия и мира душевного, на который рассчитывал его владелец, намеревавшийся окончить здесь свои дни.

В материальном отношении все шло как нельзя лучше. Цена имения даже удвоилась.

Причины огорчения генерала были другого свойства и заботили его больше, чем замок и земельные владения. Источником этой горести были взаимоотношения между сыновьями. В его присутствии они делали вид, что испытывают друг к другу дружеские чувства, но отец все понимал и боялся, что когда-нибудь эта игра превратится в открытую непримиримую вражду.

Младший, впрочем, особо и не притворялся; зато слишком глубоко таилась злоба в сердце старшего.

За время пребывания в училище Генри, благодаря своему природному великодушию, готов был все забыть, если бы только его брат согласился сделать хоть шаг ему навстречу, помня, что они ведь не чужие. Но как раз на это Нигель и не мог пойти. А сейчас между ними и вовсе стояло непреодолимой стеной чувство, которое они питали к мисс Мейноринг.

Генерал далеко не сразу заметил тучу, угрожавшую его домашнему спокойствию. Он думал, что сыновья, как и большинство молодых людей, хотели сначала немножко посмотреть свет, а уж потом вступить на тернистый путь брака. Ему не пришло в голову, что в глазах пылкого молодого человека столь очаровательная мисс Мейноринг как раз и олицетворяла все человечество, и без нее вся вселенная ему казалась просто грустной и пустой.

И все же генерал был относительно доволен Нигелем, огорчаясь, конечно, его антипатией к младшему брату, которую он не всегда мог скрыть, но все-таки скрывал по мере сил.

А вот поступки Генри, его расточительность и в особенности непослушание приводили генерала прямо-таки в отчаяние. Впрочем, все было бы, вероятно, не так драматично, если бы стараниями Нигеля каждый проступок Генри не представал перед отцом в самых мрачных красках.

Сначала генерал ограничивался отеческими увещеваниями, затем вынужден был перейти к жестким интонациям. Но ничто не помогало. Старый офицер в конце концов был выведен из себя и пригрозил Генри, что лишит его наследства.

Генри же, считая себя взрослым человеком, принял эти угрозы независимо, что привело отца в еще большее раздражение.

Итак, отношения в семье Гардингов стали более чем натянутыми, и в этот-то момент генерал узнал о том обстоятельстве, которое угрожало всей будущности его сына куда больше, чем расточительность и неповиновение. Да, генерал узнал о любви Генри к мисс Мейноринг.

О страсти Нигеля к той же особе генерал, как, впрочем, и многие, даже не подозревал.

О чувствах Генри генерал узнал после охоты с борзыми. Внутренне польщенный смелым поступком сына, генерал, однако, быстро заметил опасность более грозную, чем ту, которой подвергался Генри, спасая мать и дочь.

Наведенные справки только укрепили подозрения отца. Он хорошо знал госпожу Мейноринг еще со времен службы в Индии, и мнение его о вдове полковника было очень нелестным. Конечно, дочери он не знал, но именно после наведенных справок он пришел к выводу, что яблоко от яблони недалеко падает.

Ясно, что генерал вовсе не желал себе такой невестки. Мысль эта его страшно тревожила, преследовала, и он стал придумывать способ предотвратить опасность.

Что же можно было предпринять? Не дать сыну разрешения на брак с Мейноринг? Запретить посещать вдову и ее дочь?

Генерал спрашивал себя, послушает ли его Генри, и сомневался в этом. И сомнение еще больше увеличивало его раздражение.

Над вдовой он не имел, конечно, никакой власти. Хотя коттедж, в котором она жила, примыкал к его парку, но ему не принадлежал. Да и какую выгоду мог бы извлечь генерал из отъезда вдовы, предположив даже, что он заставил бы ее уехать?

Дело зашло уже настолько далеко, что подобное средство помочь не могло. Что же касается молодой девушки, то она, конечно, не стала бы прятать свое хорошенькое личико от глаз сына, чтобы только угодить его отцу. Она, конечно, не появится больше в доме генерала, но ведь есть масса других мест, где она может показаться во всем блеске своей красоты: и в церкви, и на охоте, и на балу, и на зеленых лужайках, окружающих Бичвуудский парк.

Старый солдат был слишком горд, чтобы подвергать себя опасности поражения. Необходимо было найти выход. Обдумывание нового плана так сильно заняло его, что помешало вылиться наружу гневу, клокотавшему в его груди, и потому пока все шло обычным чередом.

Глава VII
Женская дипломатия

Охота, на которой Генри показал себя таким героем, была последней в том сезоне. Пришла весна и окутала своим зеленым покровом графство Букс. Весело кричали перепела в полях, засеянных хлебом; кукушка тянула свою меланхолическую ноту, и соловьиные трели оглашали леса по ночам. Наступил май, прекрасное время любви.

Генри Гардинг не избежал общей участи, его страсть к мисс Мейноринг уже бушевала, и он решил, что настала пора серьезно объясниться со своей красавицей.

Светскому обществу тоже казалось, что кокетка, наконец, попалась в сети любви. Предпочтение, оказываемое Бэлой Генри, объяснялось не только его состоятельностью, но и его красотой.

Сын генерала Гардинга действительно был очень красив и изящен. Единственный, пожалуй, недостаток, в котором его можно было упрекнуть — это склонность к расточительности, но от нее со временем можно было бы избавиться. Впрочем, этот недостаток нисколько не вредил ему в глазах женщин, из которых не одна втайне завидовала мисс Мейноринг.

Что же касается самой Бэлы, то хотя бы вот этот ее разговор с матерью покажет нам, какие чувства она питала к Генри.

— Так ты хочешь выйти за Генри Гардинга? — спросила мистрис Мейноринг.

— Да, мама, с твоего разрешения, конечно.

— А как он? Сделал уже предложение?

Бэла звонко расхохоталась.

— Мама, тут нечего и спрашивать. Сделает, куда он денется.

— Так он уже объяснился? Или нет?

— Не совсем. Но, дорогая мамочка, я вижу, ты сначала хочешь узнать мои секреты, а потом уж дать согласие. Что ж, скажу тебе все. Он объяснится — и скорее всего сегодня.

— Почему ты так думаешь?

— Очень просто. Он дал понять, что хочет со мной серьезно поговорить, и предупредил, что придет как раз сегодня. Что же он может сказать, кроме того, что любит меня и будет счастлив получить мою руку?

Мистрис Мейноринг молчала. На ее задумчивом лице не выражалось удовольствия, которое надеялась увидеть дочь.

— Ну как, ты довольна, мамочка? — спросила Бэла.

— Чем, дочь моя?

— Ну… иметь зятем Генри Гардинга…

— Дорогое дитя, — ответила наконец вдова, — это очень серьезный момент, очень серьезный; надо очень хорошо подумать. Ты прекрасно знаешь наше положение, то, какие скудные средства оставил нам отец.

— Еще бы мне не знать, — сказала Бэла с досадой. — Разве мне не приходится перешивать по два раза мои бальные платья, а потом их еще и перекрашивать? Тем больше у меня причин выйти замуж за Генри Гардинга! Он избавит меня от всех этих унижений.

— Я не убеждена в этом, дитя мое…

— Ты что-то знаешь, мама, чего не знаю я? Скажи тогда прямо!

— К сожалению, пока почти ничего.

— Но его отец богат, и их только два брата. Ты сама же говорила, что он не составил завещания, следовательно, состояние будет разделено поровну. Я бы вполне довольствовалась половиной.

— Я тоже, дочь моя, если бы была уверена, что получу эту половину. В этом все и затруднение. Если бы уже было завещание, тогда другое дело.

— Тогда я могла бы выйти за Генри?..

— Нет. За Нигеля.

— О мама, что ты говоришь?..

— Только то, что все состояние скорее всего будет принадлежать Нигелю. Сейчас положение Генри очень шаткое, все зависит от настроения завещателя, а я знаю изменчивый характер генерала Гардинга.

Бэла умолкла и задумалась.

— Очень возможно, — продолжала почтенная мать, — что генерал или совсем лишит наследства Генри, или оставит ему очень мало. Он страшно недоволен поведением младшего сына. Нет, я не говорю, что молодой человек совершенно испорчен, иначе я не стала бы и слушать о нем как о зяте, несмотря на всю нашу бедность.

— Но, мама, — заметила Бэла с многозначительной улыбкой, — разве женитьба не исправит его? Разве я не могу взять на себя заботу о его воспитании и попечение за его состоянием?

— Разумеется, если это состояние будет. Но, повторяю, в этом-то и весь вопрос.

— Но, мама, я люблю его!

— Что ж, я в отчаянии, дитя мое, тебе следовало бы быть более благоразумной и больше думать о будущем. Не решай пока ничего, подожди — из любви к себе самой и ко мне.

— Но он придет сейчас! Какой же ответ я ему дам?

— Неопределенный, дорогая моя. Ничего нет легче. Я возьму на себя всю ответственность. Ты мое единственное дитя, мое согласие необходимо. Послушай, Бэла, мне тебя нечего учить. Ты ничем не рискуешь, выжидая, наоборот — ты этим только выиграешь. По неразумной торопливости ты можешь сделаться женой человека более бедного, чем был твой отец, и вместо того чтобы то и дело менять шелковые платья, тебе совсем будет нечего надеть. Будь же благоразумна, это мой последний совет.

Бэла вместо ответа вздохнула. Но вздох этот был не особенно глубок, не особенно печален, чтобы можно было предположить, что превосходные советы матери будут пущены на ветер. Улыбка, сопровождавшая этот вздох, говорила о том, что достойная дочь решила быть благоразумной.

Глава VIII
Отец и сын

Генерал Гардинг имел обыкновение проводить много времени в кабинете, или, вернее, в библиотеке, так как все стены этой комнаты были заставлены книжными шкафами. Большинство книг составляли сочинения об Индии и различных военных экспедициях. Было также много научных сочинений и трудов по естественной истории. На столах лежали журналы и отчеты научных обществ по делам Индии.

Любимым занятием ветерана было перечитывать эти материалы. Они навевали на него множество воспоминаний о прошлом.

Всякая новая книга об Индии находила себе место в библиотеке генерала.

Однажды утром генерал привычно вошел в свой кабинет, но на этот раз он, видимо, и не собирался читать. Он даже не сел, а стал стремительно ходить по кабинету, нахмурив лоб, что-то мучительно обдумывая.

Порой он останавливался, что-то произносил и принимался снова шагать.

Среди отрывистых фраз чаще всего упоминались имена его сыновей, особенно младшего.

Наконец генерал не сдержался и ударил кулаком по столу.

— Нет, Генри буквально сводит меня с ума! А эта девчонка добьет меня окончательно. Судя по тому, что я слышал, он у нее в сетях. И это очень серьезно! Как бы то ни было, с этим надо покончить… Она не создана быть женой порядочного человека. Меня бы меньше тревожило, если бы дело шло о Нигеле… Но нет, она не годится ни одному из моих сыновей! Я слишком хорошо знал ее мать. Бедный Мейноринг! Какое жалкое, унизительное существование вел он в Индии! Какова мать, такова и дочь!.. Клянусь Богом, этому браку не бывать!.. Я понимаю, это адское создание свело его с ума… Как спасти бедного мальчика от худшего из несчастий?.. Гадкая женщина!..

Генерал умолк и снова зашагал по кабинету. И вдруг остановился.

— Нашел! — радостно воскликнул он. — Да, нельзя терять ни минуты. Пока я раздумываю, он все больше и больше запутывается.

Генерал позвонил. Вошел камердинер, старый учтивый человек благообразной наружности.

— Уильямс!

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Где Генри?

— В конюшне, ваше превосходительство. Он приказал оседлать гнедую кобылу.

— Гнедую кобылу? Но на нее еще никто не садился.

— Никогда и никто; и я тоже думаю, что это очень опасно. Но мистер Генри любит опасность. Я хотел отговорить его, но мистер Нигель запретил мне вмешиваться не в свое дело.

— Беги в конюшню. Передай, что я запрещаю ему садиться на эту лошадь и зову его немедленно сюда! Живо, Уильямс!

— Все тот же, — продолжал свой монолог генерал, когда камердинер ушел. — Опасность привлекает его — как меня когда-то. Гнедая кобыла… Ах, если бы только это… Мисс Мейноринг похуже будет!

В этот момент явился Генри, в сапогах со шпорами и с хлыстом в руке.

— Ты звал меня, отец?

— Да! Ты что же, хочешь ехать на гнедой кобыле?

— Да, а что тут такого?

— Тебе хочется сломать себе шею? Так?

— О, этого нечего бояться! Или ты не веришь в мои наезднические способности?

— Ты слишком самоуверен. Тебе непременно надо поездить на строптивой лошади, не спросив даже меня. И вообще, ты только и совершаешь неблагоразумные поступки! Все это мне не нравится, и ты сделаешь мне одолжение, изменив свое поведение.

— Какие же это поступки, отец?

— Ты безумно соришь деньгами!.. Наконец… ты идешь навстречу еще большей опасности, навстречу гибели!

— Не понимаю тебя, отец. Ты говоришь о лошади?

— О лошади?.. Нет, сударь, не притворяйтесь, что вы не понимаете. Я говорю об этой женщине, как ее?..

Генри побледнел. Он думал, что его любовь к мисс Мейноринг была тайной для всех, по крайней мере для отца.

— Я понимаю теперь еще меньше, — уклончиво ответил Генри, пытаясь сохранить самообладание.

— Извините, милостивый государь, вы отлично меня понимаете. Я говорю о мисс Мейноринг!

Молодой человек вспыхнул, но не произнес ни слова.

— А теперь, дорогой мой, я скажу только одно: тебе нужно отказаться от нее.

— Отец!

— Без возражений! Никакие любовные объяснения меня не тронут, и я даже не стану их слушать. Я повторяю, ты должен отказаться от Бэлы Мейноринг совершенно и навсегда!

— Отец, — повторил молодой человек твердым голосом, — ты требуешь невозможного. Я признаюсь, что между мисс Мейноринг и мною есть чувство более горячее, чем простая дружба. Мы обменялись обещаниями… Чтобы нарушить их, нужно взаимное соглашение, иначе это было бы жестоко и несправедливо, на это я не могу пойти. О нет, отец, я не сделаю этого, даже если это вызовет твой гнев!..

С минуту царило молчание. Казалось, генерал размышлял, но он незаметно наблюдал за сыном. Внимательный наблюдатель прочел бы в глазах генерала не глухой гнев, вызванный сопротивлением сына, а восхищение и любовь. Но усилием воли он поборол это чувство и наконец сказал:

— Идите, милостивый государь! Вы решились ослушаться своего отца. Подумайте же, чего вам будет стоить ваше упрямство! Я полагаю, вы догадываетесь, о чем я говорю?

Генерал умолк, ожидая ответа.

— Не совсем, отец.

— Я говорю о наследстве. Я вправе завещать его, кому хочу, или твоему брату, или тебе. Если ты женишься на мисс Мейноринг, все состояние перейдет к Нигелю, тебе же я оставлю ровно столько, чтобы покинуть эту страну… Тысячу фунтов стерлингов — и ни пенса больше.

— Да, отец, я очень огорчен. Конечно, мне неприятно лишаться наследства, на которое я имел право рассчитывать, но мне еще тяжелее было бы лишиться самоуважения. Ради наследства я не собираюсь изменять своему слову. Женюсь ли я на мисс Мейноринг или нет, это, конечно, будет зависеть только от нее. Но свое слово я сдержу.

— Прекрасно, дорогой мой, прекрасно! На это я тебе отвечу тоже только одно: что и я дал слово и сдержу его. Теперь садись на свою гнедую кобылу, раз ты этого хочешь, и моли Бога, чтобы она не разбила тебя, как ты разбил сердце твоего отца. Идите, сударь!

Не произнеся больше ни слова, Генри с поникшей головой медленно вышел из библиотеки.

— Живой портрет матери! — пробормотал генерал, провожая сына глазами. — Можно ли его не любить, несмотря на его упрямство и мотовство! Такое благородное сердце не должно сделаться добычей недостойной женщины! Нет, я спасу его, я все равно спасу его!

Он снова позвонил, на этот раз гораздо сильнее. Тотчас же явился камердинер.

— Уильямс!

— Что прикажете?

— Вели скорей закладывать!

Несколько минут спустя у подъезда стояла карета.

Генерал сел в экипаж, и кучер погнал лошадей. Тем временем Генри воевал с гнедой кобылой, которая ни за что не хотела скакать по направлению к коттеджу вдовы.

Глава IX
Шах и мат

Господин Вуулет сидел в кабинете своей конторы. Это было просторное помещение, перегороженное тонкой стеной, за которой обычно сидел клерк и, не замеченный никем, записывал разговор клиента с патроном.

Мистер Вуулет высоко ценил свою должность нотариуса в этом маленьком мирном городке столь же мирного графства Букс.

В провинциальных городах и в особенности в деревнях махинации и крючкотворство процветают не хуже, чем в больших городах. Невежественный крестьянин часто становится жертвой господ, подобных мистеру Вуулету.

Мистер Вуулет с таким успехом ловил в свои сети бедных простаков, что скоро на его конюшне появились две лошади, а в сарае — коляска.

Но до сих пор ему не удалось поймать крупной рыбы. Самой лучшей добычей была мистрис Мейноринг, его квартирантка, а следовательно, и его жертва.

Несмотря на то, что он выезжал уже в собственном экипаже, в глазах общества мистер Вуулет был обыкновенным мелким дельцом.

Но долго так продолжаться не могло, считал нотариус. Высшее общество тоже постучится в его дверь. И тогда надо будет не упустить свой шанс! И вот наконец такой момент наступил.

В один прекрасный день богатая карета, с величественным кучером и напудренным лакеем на козлах остановилась у конторы мистера Вуулета.

Никогда еще мистер Вуулет не чувствовал себя таким счастливым, как в тот миг, когда его клерк, полуоткрыв дверь и высунув свое лисье рыльце, возвестил о прибытии генерала Гардинга.

Минуту спустя вошел важный посетитель.

По незаметному знаку патрона клерк, как ящерица, скользнул за перегородку и навострил уши.

— Имею честь видеть генерала Гардинга? — сладко заговорил нотариус, склоняясь чуть ли не до земли.

— Да, — отвечал генерал, — а вас как зовут?

— Вуулет, ваше превосходительство, я весь к вашим услугам.

— Да, действительно, мне нужно кое-что оформить, если вы не заняты.

— Нет таких занятий, которые бы могли помешать мне выслушать ваше превосходительство. Что прикажете?

— Мне нужно сделать завещание. Вы сможете помочь?

— Не буду хвалить себя, ваше превосходительство, но думается, составить завещание я хорошо сумею.

— Ну тогда довольно слов, перейдем к делу.

В сущности, мистер Вуулет мог бы обидеться на такое обращение. Впервые с ним говорили таким тоном в его собственной конторе, но впервые, правда, его посетил и такой клиент. Он понял, что надо смириться.

Вуулет молча сел за стол, ожидая, что будет говорить генерал, усевшийся напротив.

— Пишите то, что я вам продиктую, — сказал генерал.

Волк в овечьей шкуре, смиренно склоняя голову, взял перо и лист белой бумаги.

— Я завещаю моему старшему сыну, Нигелю Гардингу, все мое движимое и недвижимое имущество, включая сюда дома и земли, а также облигации «Индийской компании», за исключением тысячи фунтов стерлингов, которые должны быть выданы моему младшему сыну, Генри Гардингу, как единственное наследство, на которое ему предоставляется право.

— Вы написали? — спросил генерал.

— Все, что вы изволили продиктовать, ваше превосходительство.

— Поставьте число.

Вуулет поставил.

— Есть у вас свидетель? Или мне позвать своего выездного лакея?

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, мой клерк может быть свидетелем.

— Но ведь, кажется, надо двух?

— По закону, генерал; но я могу служить за второго.

— Отлично. Дайте мне перо.

— Но, ваше превосходительство, — заметил нотариус, сообразивший, что завещание было слишком уж кратко, — разве это все? У вас ведь два сына?

— Да. И это сказано в завещании. Что еще?..

— Но…

— Что но?..

— Вы же не хотите…

— Я хочу подписать мое завещание, с вашего позволения. Впрочем, я могу обойтись и без вас. Вы хотите, чтобы я обратился к другому нотариусу?

Мистер Вуулет был слишком опытный человек, чтобы осмелиться еще на какое-нибудь замечание. Прежде всего надо было понравиться новому клиенту, и он поспешил пододвинуть бумагу и перо генералу.

Тот подписал завещание; нотариус и его клерк в качестве свидетелей тоже поставили свои подписи. Завещание было оформлено.

— Теперь снимите копию, — сказал генерал, — а подлинник оставьте у себя до тех пор, когда он потребуется.

Копию сняли. Генерал спрятал ее в карман плаща и, не сказав больше ни слова нотариусу, уехал.

— Странно, — говорил себе делец, оставшись один, — что генерал приехал ко мне, а не к своему поверенному! Еще удивительнее, что он лишает наследства младшего сына! Состояние генерала оценивается в сто тысяч фунтов стерлингов, и все это достанется какому-то полунегру! Наверняка генерал недоволен младшим сыном и потому обратился за составлением завещания ко мне, а не к Лаусону, который постарался бы его отговорить. А старик не уступит, пока Генри не исправится. Генерал Гардинг не такой человек, чтобы позволить собой играть, даже собственному сыну. Но как бы там ни было, я могу кое-что сообщить об этом одному лицу, совсем не постороннему в этом деле. — Робби!

Дверь открылась, и высунулась голова клерка.

— Велите кучеру закладывать лошадей — живо!

Голова исчезла, и едва нотариус успел спрятать завещание и обдумать свой разговор с завещателем, как карета остановилась у конторы.

Через несколько минут экипаж мистера Вуулета вез его к скромному домику вдовы Мейноринг.

Глава X
Рыбка клюет

Полковник Мейноринг, прах которого покоится в Пенджабе, оставил, как мы уже говорили, очень скромное наследство. Вдова, однако, изыскала средства, чтобы иметь хотя бы пони и фаэтон для выездов. Пони был красивый и горячий, фаэтон очень приличный, казавшийся даже изящным, когда, например, им правила сама мисс Бэла. Грум тоже всегда был в новенькой ливрее с блестящими пуговицами.

Эту очаровательную картинку можно было сейчас наблюдать у коттеджа мистрис Мейноринг — мать и дочь как раз собирались на прогулку. Уже Бэла, сев в фаэтон, помахивала кнутом, уже послушный пони тронулся с места, когда показался экипаж мистера Вуулета.

По словам нотариуса, дело, приведшее его к мистрис Мейноринг, ничуть не касалось очаровательной Бэлы, и потому молодая девушка тотчас же удалилась, оставив мать наедине с мистером Вуулетом.

Во всех манерах нотариуса проглядывала та же приторная слащавость, хотя ее было меньше, чем во время разговора с генералом. Да ведь и разница была громадная между генералом, богатым землевладельцем, и вдовой полковника, нанимавшей коттедж у того же Вуулета. Но все же мистрис Мейноринг занимала известное положение, с которым надо было считаться; у нее была и дочь, которая в один прекрасный день может стать женой человека с миллионным состоянием. Клиентура очень выгодная для поверенного матери.

Мистер Вуулет был слишком проницателен, чтобы не понимать положения вещей. Если он и был более развязен со вдовой полковника, чем с генералом Гардингом, то это объяснялось только тем, что он видел: почтенная дама была с ним одинаковых взглядов на вопросы чести и этикета.

— Что же вас привело ко мне, мистер Вуулет? — спросила вдова.

— Может, ничего особо важного. Но я все-таки прошу у вас минут пять внимания. Извините, что я помешал вашей прогулке.

— Ничего, ничего. Прошу вас в дом.

В гостиной нотариус сел на стул, а мистрис Мейноринг расположилась на диване.

— Что-нибудь касающееся коттеджа? — спросила вдова с притворным равнодушием. — Но плата за него, кажется, внесена вовремя.

— Дело не в этом, — прервал ее достойный человек. — Вы очень аккуратны в ваших платежах, мистрис Мейноринг, чтобы мне утруждать этим свою память. Я пришел по делу, говорить о котором, может быть, нескромно с моей стороны, но так как я забочусь о ваших интересах, то счел необходимым кое о чем известить вас.

— Усердие с вашей стороны не может никого обидеть, мистер Вуулет, а уж меня тем более. Говорите, пожалуйста; интересно для меня ваше сообщение или нет, обещаю вам серьезно взвесить его и откровенно ответить.

— Во-первых, мистрис, я должен вам предложить вопрос, который со стороны кого-нибудь другого мог бы показаться дерзким, но вы мне сделали честь избрать меня в качестве советчика, и потому я решаюсь спросить. Говорят, и даже вполне определенно, что ваша дочь готовится вступить в брак с одним из сыновей генерала Гардинга. Могу я уточнить, насколько правдивы эти слухи?

— Да, мистер Вуулет, в этих слухах есть доля правды.

— Кого же из двух сыновей генерала ваша дочь удостоила своим выбором?

— Но, мистер Вуулет… С какой целью вы это спрашиваете?

— У меня есть на это причины — причины, которые касаются вас.

— Меня касаются, каким же образом?

— Возьмите и прочтите, — ответил на это делец, подавая ей лист голубоватой бумаги с едва высохшими чернилами.

Это было завещание генерала Гардинга.

По мере чтения кровь яркой волной заливала лицо и шею вдовы. Несмотря на всю свою шотландскую флегматичность и самообладание, она не могла скрыть волнения. То, что она просто пожирала глазами, было словно эхом ее собственных размышлений.

Как только могла, мистрис Мейноринг постаралась не показать Вуулету, какое сильное впечатление произвел на нее этот документ. Она сказала, что больше всего ее поразила несправедливость генерала Гардинга по отношению к детям. Оба, казалось бы, одинаково дороги ему, и хотя младший вел себя не очень примерно, он был еще очень молод и мог исправиться со временем. Что же касается ее самой, она искренне благодарит мистера Вуулета за сообщение о столь странном завещании.

Но мистера Вуулета обмануть было трудно, поэтому он спокойно спрятал завещание в карман и простился с почтенной дамой, уже ни в чем не извиняясь. Достойные собеседники отлично понимали друг друга.

Как только нотариус вышел, в гостиную вбежала Бэла.

— Что он тебе сказал, мама? — спросила она. — Ведь касается меня?

— Без сомнения. Если ты примешь предложение Генри Гардинга, то выйдешь замуж за бедняка. Я видела завещание. Отец лишил его наследства.

Мисс Мейноринг упала на диван с криком. Но это скорее был крик разочарования, чем горя.

Глава XI
Предложение

Бэла Мейноринг, полулежа на диване, глубоко задумалась. Положение ее было очень трудное и щекотливое. Она ждала предложения о браке с твердым намерением отвергнуть его. Советы, даже приказания матери переубедили ее, и она решила смотреть на жизнь только с практической стороны.

Надо сознаться, что не без душевной тревоги и даже довольно сильной внутренней борьбы она решилась на это.

В действительности человека, руку которого она решила отвергнуть, она любила больше, чем сознавала сама, что и поняла впоследствии. Несмотря на кокетство, ненасытное желание видеть всех мужчин у своих ног, у нее все-таки было сердце, и пусть не очень чистое и преданное, но принадлежавшее Генри Гардингу.

Тем не менее она энергично боролась со своим чувством. Разве мог Генри осуществить ее желания? Мог ли он окружить ее благами самой утонченной роскоши? Теперь она знала, что нет. Ему — сердце, другому — руку, может быть, его же брату Нигелю, — подсказал ей демон гордости и тщеславия.

Бэла хорошо знала цену своей красоте и умела пользоваться ею с редким искусством. Она так небрежно и так красиво могла упасть на софу, что опьяняла всех своих бесчисленных поклонников.

Но сегодня ей было не до грациозных поз. Она то вскакивала и бегала по салону, останавливалась у окна, бросая взгляды на дорогу, то опять садилась и погружалась в тревожные размышления.

Что она ответит?.. Как сделать так, чтобы смягчить отказ? Она не сомневалась, что разобьет сердце любящего человека, но искала слова, чтобы преподнести свой отказ в более мягкой форме. Она уже почти приготовила трудный ответ, когда вдруг рыдания подступили к ее горлу. В конце концов ведь нужно сказать «нет», и одно это простое, но жестокое слово разрушало все здание ее хитросплетений.

В какой-то момент, уступая более чистому естественному чувству, она даже чуть не изменила своего намерения и решила выйти замуж за Генри, несмотря на его бедность, несмотря на советы матери.

Но это благородное решение только промелькнуло, как молния, в ее мозгу и еще больше сгустило тучи, нависшие над ее судьбой; что, если она поддастся слабости и уступит увлечению молодости и любви? Муж, лишенный наследства! Да ведь тысячи фунтов — все состояние Генри — хватит только на свадебную корзинку и брачные празднества! Мать ее несомненно обладает практическим умом. Да и дочерний долг ведь обязывает повиноваться родителям…

И еще одно было в ее решении. Бэла твердо верила в чувства Генри и в то, что всегда сможет его вернуть. Возможно, генерал Гардинг раскается и перепишет завещание, продиктованное в минуту гнева и досады. Мистрис Мейноринг знала, однако, генерала как человека, который никогда не меняет того, что сделал. Но Бэла думала иначе. Она смотрела на будущее сквозь призму надежды, освещенную любовью.

В таком настроении пребывала мисс Мейноринг, когда грум доложил о приезде Генри Гардинга и ввел его в гостиную. При виде красивого элегантного молодого человека Бэла снова поколебалась в своем решении. Но это продолжалось только минуту; мысль о лишении наследства вернула ей силы.

Она не ошиблась насчет причины посещения Генри. Во время последнего свидания они обменялись таким обещанием, которое не могло оставлять сомнений.

С откровенностью искренности, присущей его характеру и не допускающей задней мысли в других, Генри попросил Бэлу стать его женой.

Но последовавший ответ поразил его в самое сердце. Это не был категорический отказ, но молодая девушка подчинялась решению матери.

Генри не мог этого понять. Эта величественная и всемогущая красота вдруг должна зачеркнуть свое счастье только из-за каприза эгоистичной матери? Удар был неожидан и тем более тяжел, что предвещал явное несогласие мистрис Мейноринг.

Но не в характере Генри было оставаться в неизвестности. Он тотчас же попросил разрешения поговорить с вдовой.

Через несколько минут мистрис Мейноринг заняла на диване место дочери, которая предпочла не присутствовать при разговоре.

По ледяному приему и натянутому обращению вдовы Генри понял, что все надежды его рушатся. Опасения его немедленно подтвердились.

Мистрис Мейноринг заявила, во-первых, что она очень польщена оказанной ей честью, но тотчас же прибавила, что материальное положение ее и ее дочери делают этот брак невозможным. Мистер Генри сам знает, что покойный муж ее оставил их почти без всяких средств, а так как сам молодой человек тоже находится в подобном же положении, то их союз при таких условиях был бы просто безумием. Благодаря материнской любви, Бэла не привыкла к бедности. Может ли она быть женой человека, который должен бороться за свое существование? Она без содрогания не может подумать о такой судьбе для своей дорогой дочери. Мистер Гардинг еще молод, и целый мир открыт перед ним, но он тоже не приучен к труду, привыкнуть к которому ему будет очень трудно. Вот по этим-то причинам мистрис Мейноринг считает невозможным принять его предложение.

Генри молча слушал эту речь, и удивление все больше и больше выражалось на его лице.

— Я не понимаю, мистрис Мейноринг, вы не хотите же сказать…

— Что сказать, мистер Гардинг?

— Что я не в состоянии обеспечить мою… вашу дочь. О какой борьбе вы говорите? Я не занимаюсь никаким трудом, это правда; но мне кажется, я в нем и не нуждаюсь. Состояние моего отца гарантирует меня от этого и сейчас и в будущем. Наследников только двое: я и мой брат.

— Вы так думаете, мистер Гардинг? — отвечала вдова тем же холодным и неприятным тоном. — Я сожалею, но должна вас разочаровать. Состояние вашего отца не будет разделено поровну между вами; самое большее, что вам достанется, — тысяча фунтов стерлингов. Что можно предпринять с такой ничтожной суммой?

Генри Гардинг уже не слышал последнего вопроса. Он понял, что ему больше нечего ждать в доме мистрис Мейноринг и, схватив свою шляпу и палку, быстро простился с вдовой.

Он и не подумал прощаться с Бэлой; отныне между ним и ею образовалась непреодолимая пропасть.

Это было первое серьезное испытание, которое выпало ему в жизни.

После слов мистрис Мейноринг Генри понял, что одновременно лишился и любви и состояния. Но что ему было до потери богатства! Мысль, что слова любви, нежные взгляды, робкие пожатия руки, что все это было ложно, может быть, рассчитано, — вот что разбивало сердце молодого человека!

Найти извинение поведению Бэлы? Он пытался. Но причины отказа были слишком очевидны, слишком ясны условия, при которых была бы принята его любовь. Сколько коварства и кокетства!

Генри поклялся заставить замолчать свое сердце. Жизнь только начиналась; Генри был молод, борьба грозила быть тяжелой, но его характер позволял надеяться, что он выйдет из нее победителем. Женщина, которую он поставил на воображаемый пьедестал, оказалась корыстолюбивой эгоисткой, больше достойной презрения, чем любви. Ему надо только помнить об этом, и чувство его к ней рассеется само собой. Приняв такое решение, Генри вспомнил об отце. К нему он испытывал глухую ненависть. Очевидно, угроза о лишении наследства была приведена в исполнение сегодня утром. Подробности, полученные им от мистрис Мейноринг, не оставляли сомнений. Откуда и как она добыла эти сведения, Генри не интересовало. Он знал, что вдова достаточно ловка, чтобы войти в сговор с нотариусом, у которого генерал должен был составить свое завещание. Его мысли снова вернулись к отцу, лишившему его одним ударом столь многого.

Безумец! В своих терзаниях он и не подумал, как относится к нему отец, старающийся избавить его от испытаний более тяжелых, чем лишение наследства. Презрение Генри к недостойной кокетке не было еще настолько сильно, чтобы дать возможность взглянуть на вещи трезво.

Угроза отца была скорее условной. Стоило Генри раскаяться — и он снова обрел бы милость отца, добился, даже без всякой просьбы, изменения завещания. Сыновнее неповиновение заслуживало наказания, но от отца, конечно же, можно было ждать и снисходительности, тем более, что он всегда ее проявлял к своим детям.

Так рассуждал бы, наверное, всякий обыкновенный человек. Нигель Гардинг прикинул бы и поспешил сразу же вымолить себе прощение.

Генри думал иначе. Глубоко уязвленный в своей гордости, он решил, что отныне дом его отца — не для него.

С энергией отчаяния он держался теперь за это решение. Дойдя почти до ворот парка, он резко повернул назад и направился большими шагами на станцию железной дороги.

Через час он был уже далеко, твердо решив не возвращаться в свое графство.

Глава XII
Добровольное изгнание

Вечером того же дня в столовой генерала Гардинга по обыкновению было накрыто четыре прибора. Одно из мест за столом осталось незанятым.

— Где же Генри? — спросил генерал, развертывая салфетку.

Нигель промолчал. Тетка, старая дева, оскорбленная поведением племянника, нисколько не тревожилась из-за его отсутствия. Камердинер не знал. Нигель же отлично видел, как брат отправлялся к коттеджу Мейнорингов. На прямой вопрос генерала, где Генри, он вынужден был сказать об этом.

— Вероятно, его оставили обедать, — прибавил он, — мистрис Мейноринг так любезна с ним.

— Ну, это скоро прекратится, — возразил генерал со злорадной усмешкой. Нигель пристально взглянул на отца, но не осмелился спросить, что он имеет в виду. Нигель будто испытал какое-то внутреннее облегчение. Сумрачное лицо его прояснилось.

Обед подходил к концу, когда вошел камердинер с письмом, принесенным служителем маленькой гостиницы, находившейся недалеко от замка.

Бросив взгляд на конверт, генерал сразу узнал почерк Генри.

Старик вскрыл письмо. По мере чтения он становился все угрюмее.

"Отец, --

я не прибавлю «дорогой», это было бы лицемерием с моей стороны, — когда вы получите это письмо, я уже буду на пути в Лондон, откуда отправлюсь куда-нибудь, ибо не хочу возвращаться под кров, который не могу считать своим. Я перенес бы, не жалуясь, лишение наследства, может быть, я заслужил его; но последствия, которые оно за собой повлекло, слишком ужасны, чтобы я мог относиться к этому без негодования. Но зло вами уже сделано, и говорить об этом больше нечего. Цель моего письма следующая. По смыслу вашего завещания мне достанется тысяча фунтов стерлингов. Не можете ли вы выдать мне их немедленно? Тысяча фунтов после вашей смерти — которая, надеюсь, еще долго заставит себя ждать, — слишком маленькая сумма, чтобы с нее начинать строить свое будущее. Сейчас же эти деньги могут мне пригодиться, так как я решил покинуть родину и искать счастья под более милосердными небесами. Если я получу в Лондоне у вашего поверенного чек на тысячу фунтов, будет хорошо, если же нет, ваш отказ, конечно, помешает мне уехать, но обращаться к вам еще раз с подобной просьбой я, разумеется, не стану. Поступайте, как вам угодно, отец. Может быть, мой милый брат Нигель, советов которого вы так охотно слушаетесь, поможет вам и на этот раз.

Генри Гардинг".

Можно представить себе волнение генерала, вызванное сухим, холодным письмом. С первых его фраз он вскочил и читал на ходу, а когда прочел, топнул с такой силой по паркету, что задребезжали хрусталь и фарфор на столе.

— Милосердный Боже, что это значит?! — крикнул он.

— Что, дорогой отец? — спросил медовым голосом Нигель. — Вы получили дурные известия?

— Известия! Известия! Это гораздо хуже!

— Можно спросить, от кого?

— От Генри!.. Негодяй, неблагодарный! Вот, прочти!

Нигель взял письмо.

— Действительно, очень неприятное послание — просто наглое; но что это значит? Я не могу понять.

— Не все ли равно! Достаточно того, что он уехал. Я его знаю! Он сдержит свое обещание, он весь в меня. Уехал! Великий Боже, уехал!

Несмотря на обычную сдержанность, у генерала вдруг вырвалось рыдание.

— Но, — заметил Нигель, — определенного он ничего не говорит. Это безумец!

— Ничего не говорит! — простонал генерал. — Да уж одно то, что он мог написать подобное письмо, в котором даже тон являет собой посягательство на мой авторитет, — одно это нельзя простить!

— Это правда, и я не понимаю, как он мог так поступить. Очевидно, он страшно раздражен чем-то. Но его гнев так же скоро утихнет, как и ваше справедливое негодование, дорогой отец.

— Никогда! Я никогда ему не прощу! Он слишком много злоупотреблял моей снисходительностью! Но больше этого не будет! Я не желаю больше переносить подобное неповиновение. Да у него просто нет сердца. Клянусь Богом, он будет наказан!

— Вы правы, отец мой, — продолжал старший сын, — и раз он советует вам спросить моего мнения, я рекомендовал бы вам предоставить его самому себе — по крайней мере на некоторое время. Возможно, оставшись без вашей поддержки, он скорее почувствует свою зависимость от вас и раскается. Думаю, тысячу фунтов стерлингов, которые он просит у вас, посылать не следует.

— Он не получит ни одного гроша, пока я жив!

— И надеюсь, что вы еще долго проживете, дорогой отец!

— Худо это или хорошо, мне все равно. Он не получит ни гроша! Пусть умрет от голода или образумится.

— Это лучшее средство заставить его вернуться, — с лицемерным вздохом проговорил Нигель. — И поверьте, что это скоро случится.

Замечание Нигеля, казалось, на минуту смягчило гнев неумолимого генерала. Он снова сел за стол и оставался с глазу на глаз со своей бутылкой портвейна гораздо дольше, чем обыкновенно. Вино, по-видимому, сделало его добрее. Перед тем как ложиться спать, он, слегка пошатываясь, зашел в свой кабинет и дрожащей рукой написал своему поверенному, чтобы тот выдал его сыну Генри чек на тысячу фунтов стерлингов.

Затем он позвал лакея и приказал немедленно отнести письмо на почту.

Желая сохранить все в тайне, генерал старался говорить как можно тише.

К несчастью, человек, действующий под влиянием четырех бутылок портвейна, не может судить, насколько осторожно он действует. Нигель отлично знал, что отец написал письмо, угадал, конечно, и его содержание и, не замеченный генералом, присутствовал при его разговоре с лакеем. Когда лакей собирался выйти уже из дома, Нигель взял у него письмо и передал другому слуге, который, по его словам, шел по другому поручению и по пути мог занести письмо на почту. Но этот слуга получил от Нигеля, видимо, кое-какие инструкции, вследствие которых письмо генерала не дошло по своему назначению.

Глава XIII
Лондонские грабители

Не зная Лондона, где он был за всю жизнь не больше трех раз, Генри попросил извозчика отвезти его в какой-нибудь отель в западной части города. Из боязни, что слух о ссоре с отцом и о неудачном сватовстве уже распространился в городе, Генри не посетил ни одного из друзей генерала. Гордец, он не захотел ставить себя в смешное положение или выслушивать чьи-то сожаления. Ему было бы легче скрыть свое горе от всей вселенной. По той же причине он избегал и возможных встреч с товарищами по колледжу.

Человек, который привез письмо его отцу, передал и записку лакею, в которой было указание уложить и отправить вещи и оружие Генри Гардинга до востребования на станцию Педдингтон. Они-то да сто фунтов, которые случайно находились в кошельке, когда Генри покидал родительский дом, и составляли теперь все его богатство. Деньги исчезли, конечно, в первые же дни жизни в Лондоне.

Очутиться без денег в таком большом городе — мог ли Генри думать, что подобное с ним когда-нибудь случится! Но сначала это ему не казалось страшным: он надеялся, что отец пришлет ему тысячу фунтов стерлингов. Через неделю он отправился к поверенному генерала и спросил, нет ли письма на его имя от отца.

Ответ был отрицательный.

Через три дня он снова пришел к поверенному. Тот ответил, что ничего так и не получил от генерала.

— Он не пришлет денег, — грустно сказал себе Генри, уходя из конторы. — Он находит, что я еще недостаточно наказан, а мой братец, конечно, там лишь подливает масло в огонь. Ну и пусть остается со своими деньгами. Я у него не попрошу больше ничего, пусть мне придется хоть и умереть с голоду!

Во всяком личном самоотречении есть некоторая доля жгучего удовольствия, черпающего свою силу не столько в истинном мужестве, сколько в злобе. Молодой человек чувствовал себя страшно оскорбленным своим отцом и любимой женщиной. Он не мог их отделить друг от друга в своих мыслях, и его неприязнь к обоим была так сильна, что могла толкнуть его на самые крайние решения. Первое было — не ходить больше к поверенному, что он и сделал, правда, не без усилия над собой, так как уже страдал от недостатка денег. Теперь уже было не до расточительности. Генри переехал в более скромный отель, но как бы дешева комната ни была, платить за нее было надо. Положение становилось все затруднительнее. Что делать? Поступить на военную службу или в торговый флот? Стать извозчиком? Простым рабочим? Ни одна из этих профессий его не привлекала. Не лучше ли было эмигрировать? На этом он и остановился.

К счастью, у него еще оставались прекрасные часы и драгоценные вещи. Денег, вырученных от их продажи, вполне хватило бы на переезд в Новый Свет. Он хотел как можно дальше уехать от отца и Бэлы Мейноринг.

Генри направился к докам, чтобы узнать, когда уходит корабль в Америку, но каюта, которую ему предложили на корабле, была хоть и недорога, но очень скверная, и он не решился ее взять.

Было уже поздно, когда он сошел с империала конки на Литл-Куин-Стрит, недалеко от своей гостиницы.

И здесь ему бросилась в глаза лавочка с устрицами. Он почувствовал острый голод и, зайдя в лавочку, приказал открыть себе дюжину моллюсков.

Перед прилавком стоял молодой человек и с аппетитом глотал поданных устриц. Вид его произвел на Генри странное впечатление. Это был высокий, хорошо сложенный, красивый человек. Лицо его было оливкового цвета, черные волосы и глаза, горбатый нос… Несколько слов, произнесенных на плохом английском языке, убедили Генри, что перед ним иностранец, скорее всего — итальянец. Несмотря на бедный костюм, манеры этого человека показывали, что он если и не знатного происхождения, то из хорошего общества.

Если бы у Генри спросили причину его внезапной симпатии к молодому человеку, он бы наверняка затруднился ответить. Симпатия эта была вызвана скорее всего хорошими манерами иностранца, а еще тем, что он, Генри, скоро и сам будет вот так же находиться где-то на чужбине, вдали от родины.

Ему очень хотелось заговорить с незнакомцем, но гордая сдержанность этого человека, его плохое знание английского языка удержали Генри от попытки начать с ним беседу.

Незнакомец едва удостоил взглядом молодого англичанина. Аристократические манеры, платье безукоризненного покроя, очевидно, внушили иностранцу мысль, что перед ним один из обычных светских шалопаев.

Итальянец покончил с устрицами, расплатился и вышел из лавочки.

Генри с сожалением проводил его взглядом. Это было первое симпатичное лицо, встреченное им в Лондоне. Увидит ли он его когда-нибудь еще? Это было бы большим чудом в таком городе, как Лондон. Расплатившись с продавцом, Генри вскоре тоже вышел.

Ночь была темная, и он быстро шел по направлению к Эссекс-Стрит, где находился его отель.

Он уже вошел в крытый и плохо освещенный переход, огибающий Линкольн-сквер, как вдруг в полумраке перед ним вырисовались силуэты трех человек, из которых один был, видимо, мертвецки пьян и едва опирался на двух других.

Генри бы охотно избежал бы этой встречи, но ему не хотелось возвращаться обратно, и он пошел прямо. Подойдя ближе, Генри заметил, что пьяница совсем не стоял на ногах и если бы не поддерживающие его товарищи, свалился бы на землю, как мешок. Все трое стояли неподвижно на месте.

Генри, не обращая внимания, прошел мимо них. Однако отвратительная физиономия одного из них, повернувшаяся в его сторону, заставила его насторожиться. Пройдя несколько шагов, он невольно повернул голову.

Достойное трио стояло как раз возле одного из редких фонарей, находившихся в переходе. Слабый свет, падавший на пьяницу, осветил его лицо, и Генри узнал молодого человека, заинтересовавшего его в устричной лавочке.

Вскрикнув от изумления, Генри бросился к странной группе.

— Что это значит, — спросил он повелительным тоном, — этот человек пьян?

— Пьян в стельку, — отвечал один из подозрительных субъектов, — целый час мы возимся с этой тушей.

— Неужели?

— Правда, сударь. Как видите, он хватил лишнего. Это наш приятель, и мы не хотим, чтобы он попал в участок.

— Конечно, вы этого не хотите, — отвечал с иронией молодой человек, понявший причину неподвижности иностранца. — Это очень любезно с вашей стороны, но я тоже его приятель. И уж позабочусь о бедняге сам, избавлю вас от этого труда. Поняли?

— Черт возьми, что это значит?

— А вот что! — крикнул Генри, будучи не в силах больше сдерживать свое негодование. — Вот! — повторил он, с треском опуская свою тяжелую палку на голову одного из мошенников. — Вот! — повторил он еще раз, ударяя другого; и вслед за тем все трое — два негодяя и их жертва — упали на землю.

В этом квартале Лондона полицейские посты очень редки, но по счастливой случайности один полисмен, проходя по Куин-Стрит, услыхал шум и вбежал в переход в тот момент, когда Генри расправлялся с грабителями.

Он помог молодому человеку связать мошенников и отвести их в ближайший участок. Пока преступников сажали под замок, иностранец, отравленный хлороформом, пришел в себя, и Генри взялся отвезти его домой.

Глава XIV
Выбор карьеры

Часто самой незначительной случайности достаточно, чтобы совершенно перевернуть нашу жизнь. Если бы Генри Гардинг не пошел по темному переходу и не спас незнакомца, по всей вероятности, его жизнь пошла бы по иному пути. Через несколько дней он уже намеревался отплыть в Вест-Индию, откуда, может быть, никогда бы не вернулся.

Между тем как теперь он сидел в мастерской с палитрой в одной руке и кистью в другой, в классической блузе и вышитом берете.

Эта перемена в его судьбе объясняется очень просто. Молодой человек, которого он спас, стал его учителем. Генри решился добывать себе хлеб живописью. Он всегда имел способности к рисованию. А Луиджи Торреани, молодой художник-итальянец, сам из начинающих, уже идущий быстрыми шагами к славе, решил помочь Генри.

Генри почти ничего не рассказывал о своей предыдущей жизни, да итальянец ни о чем и не спрашивал; он был слишком деликатен и слишком признателен, чтобы какие-нибудь подробности прежней жизни Генри могли повлиять на него. Он горячо отговаривал Генри от эмиграции, и тот согласился с его доводами.

Это неожиданное знакомство двух молодых людей почти одного возраста, равных по рождению, воспитанию и привычкам, привело к тому, чего и следовало ожидать. Генри и Луиджи скоро стали близкими друзьями. Они делили все вместе — еду, жилище и мастерскую.

Такая жизнь продолжалась несколько месяцев, пока Луиджи, восхищенный успехами своего ученика и друга, не предложил ему поехать на некоторое время в Рим, чтобы усовершенствоваться в своем искусстве, изучая классические образцы, собранные в древней столице. Самому Луиджи не было необходимости черпать из этого же источника. Итальянец по рождению, он вырос среди чудес искусства. А приехал в Лондон для того, чтобы иметь возможность больше получать за свои картины. Молодого англичанина очень привлекала поездка в Рим, как вообще увлекает молодежь мысль посетить Италию. Италия! Отечество Тассо, Ариосто, Боккаччо и… разбойников!

К любопытству, свойственному путешественникам, у Генри Гардинга примешивалась еще надежда залечить раны, нанесенные ему отцом и любимой девушкой.

В Англии все напоминало о недавнем крушении его надежд. В чужом же краю новая жизнь, новые лица должны были отвлечь его и дать успокоение.

Глава XV
Прерванная работа

По дороге, ведущей в Рим, шел одинокий молодой человек. Он уже подходил к гористой местности, где начинаются отроги Апеннин.

Это не был итальянец. Розовые щеки, густые каштаново-золотистые волосы, геркулесовское сложение, решительные манеры, твердая поступь — все указывало в нем на уроженца севера, англосаксонца.

По альбому под мышкой, по палитре и полудюжине кистей сразу же можно было определить в нем художника, блуждающего в поисках сюжета.

Ничто ни в его костюме, ни в его багаже не останавливало на себе внимания. Встретить артиста в окрестностях Рима считалось самым обычным делом.

Если какой-нибудь прохожий и оглядывал более внимательно молодого человека, то только потому, что он был «inglese».

Национальность художника не могла вызвать ни в ком сомнения; читатель тоже, разумеется, узнал в нем нашего героя Генри Гардинга.

Он последовал советам своего друга и решился закончить свое художественное образование под небом Италии, среди великолепных развалин семихолмового города. На жизнь он зарабатывал себе живописью. Но, судя по его поношенной одежде и обуви, обстоятельства его были не блестящи.

Он уже потерял из виду Вечный Город с его развалинами. Он достаточно изучил и зарисовал арки и фрески Капитолия и Колизея. Теперь он шел в горы, чтобы окунуться в чистый источник природы и набросать на полотно деревья, скалы, ручьи, залитые горячим солнцем Италии.

Это было его первое путешествие за город. Он счел лишним взять с собой гида и ограничивался лишь тем, что порой спрашивал у встречных дорогу в Валь д’Орно, маленький городок, затерявшийся в горах, неподалеку от неаполитанской границы.

Синдику этого города он нес письмо от сына, которым и был никто иной, как Луиджи Торреани. Но все же главной его целью было найти сюжет для картины. Несколько раз уже ему хотелось остановиться и написать пейзаж, появлявшийся перед глазами.

Но он думал, что все эти пейзажи находились слишком близко от Рима, чтобы не быть написанными уже много раз.

Итак, он продолжал свой путь к лесистым холмам, вырисовывавшимся на горизонте. К вечеру он дошел до них и с трудом взобрался на выступ скалы, откуда открывался восхитительный вид.

Слегка закусив взятой с собой провизией и закурив трубку, Генри решил, несмотря на усталость, запечатлеть на полотне необыкновенный закат солнца. Густые деревья, фантастические скалы, пенящиеся потоки, волшебные переливы тонов — все представляло собой благодатный материал для художника.

Но чтобы оживить пейзаж, не хватало нескольких человеческих фигур или животных.

— Ах! — громко произнес Генри. — Сюда бы несколько разбойников на переднем плане. Вот была бы картина! Вот успех! Я бы дал…

— Сколько? — раздался чей-то голос, словно из самой скалы. — Что бы вы дали, господин художник, чтобы иметь то, о чем вы говорите? Я мог бы вам помочь в ваших затруднениях.

Человек, произнесший эти слова, вдруг вырос перед ним неведомо откуда.

Генри смотрел на него, пораженный удивлением и восторгом. С точки зрения искусства лучшего нельзя было желать. Перед ним стоял великолепно сложенный человек в бархатной одежде, в шляпе с пером, сдвинутой набок, и с коротким карабином на плече. У него было широкое саксонское лицо и английский акцент.

— Вы хотите нарисовать разбойников, не правда ли? Так вам везет. Шайка недалеко, я их сейчас позову. Эй, капитан! — крикнул рыцарь большой дороги, на этот раз по-итальянски, — сюда! Это простой мазилка! Он желает написать ваш портрет. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Прежде чем художник успел что-то произнести, площадка, где стоял его мольберт, заполнилась людьми в таких живописных костюмах, что если бы он их встретил в другой обстановке, то испытал бы величайшее наслаждение перенести каждого на полотно в мельчайших подробностях. Но сейчас всякие мысли о живописи вылетели у него из головы. Он попал в руки разбойников. Ускользнуть от них нечего было и думать. Если бы он даже и вздумал бежать, то пуля из карабина немедленно остановила бы его на месте. Оставалось покориться обстоятельствам.

Глава XVI
Выкуп

Если человек, прервавший работу Генри, и не представлял собой классического типа разбойника, то другой отвечал ему как нельзя лучше. Он держался немного впереди своих товарищей. Выражение его лица, манеры — все дышало высокомерием власти. Ошибиться было нельзя, это был атаман шайки.

Его одежда, хоть и такого же покроя, как у других, отличалась богатством тканей и украшений. Оружие было усыпано драгоценными камнями, бриллиантовая пряжка придерживала перо на его калабрийской шляпе. Овал лица, нос с горбинкой, выдающийся четырехугольный подбородок указывали на римское происхождение.

Он был бы красив, если бы не выражение почти звериной свирепости, сверкавшей в его черных, как угли, глазах.

Прошло несколько минут молчания. Первый разбойник затерялся в рядах товарищей, неподвижно ожидавших, когда заговорит атаман.

Последний бесцеремонно осматривал молодого художника с ног до головы. Осмотр этот, казалось, его не удовлетворил. Действительно, трудно было ожидать добычи в карманах этой поношенной одежды. С самой презрительной гримасой разбойник произнес только одно слово:

— Artista?

— Si, signore, — отвечал непринужденно художник. — К вашим услугам. Желаете портрет?

— Очень мне нужна эта мазня! Я лучше желал бы, чтобы нам попался какой-нибудь разносчик с толстым кошельком. А эта ваша пачкотня… Вы из города? Как попали сюда?

— На своих двоих, — неустрашимо отвечал молодой англичанин.

— Я и так это вижу по вашим ботинкам. Довольно болтать! Что у вас в кармане? Одна или две лиры? Не так же вы бедны, чтобы не иметь и этого? Сколько же, синьор?

— Три лиры.

— Давайте.

— Пожалуйста.

Разбойник взял деньги с такой небрежностью, точно получил их в уплату за услугу.

— Это все? — спросил он, бросая на художника строгий взгляд.

— Все, что я взял с собой.

— А в городе?

— Немножко больше.

— Сколько?

— Около восьмидесяти лир.

— Черт возьми! Кругленькая сумма! Где она лежит?

— У меня дома.

— Ваш хозяин может ее взять?

— Да, взломав замок чемодана.

— Отлично, напишите ему записку, пусть откроет чемодан и пришлет вам деньги. Джованни, бумагу, Джакомо, чернил! Пишите, синьор.

Понимая бесполезность всякого сопротивления, художник повиновался.

— Подождите, — вдруг остановил его разбойник. — У вас, должно быть, еще что-нибудь есть, кроме денег. Вы, англичане, любите таскать с собой всякий хлам. Напишите в письме и об этом.

— Но это вас не обогатит! Еще один костюм, подобный этому, который вы видите на мне. Десятка четыре неоконченных этюдов, не имеющих для вас никакой цены.

— Да, уж это так! — залился веселым хохотом разбойник. — Вы проницательны, вы прекрасно поняли наш вкус! Ну-с, решим так. Оставьте у себя картины, синьор artista, и старую одежду, нам нечего с ними делать. Пишите только о деньгах. Подождите-ка еще, — опять остановил его атаман. — У вас же есть друзья в городе? Как я об этом не подумал! Они с восторгом примут участие в вашем выкупе.

— У меня нет друзей в Риме, во всяком случае, ни одного такого, кто согласился бы заплатить за меня и пять лир, чтобы вырвать меня из ваших когтей.

— Вы шутите, синьор!

— Я вам говорю чистую правду.

— Когда так… — проворчал разбойник, — впрочем, мы увидим, — прибавил он после некоторого размышления. — Слушайте, синьор художник, если вы сказали правду, то сегодня же сможете вернуться домой. Если нет — проведете ночь в горах и, возможно, останетесь без ушей, поняли?

— Слишком хорошо, к несчастью.

— Отлично, еще одно слово. Помните, что посыльный, который понесет ваше письмо, справится обо всем, что касается вас, даже о качестве вашей одежды и ваших картин. Если у вас есть друзья, он их найдет. И клянусь Пресвятой Девой, если я узнаю, что вы надули нас, берегите ваши уши, синьор!

— Идет. Я принимаю ваши условия.

— Отлично, пишите.

Написанное письмо, адресованное хозяину гостиницы, где жил молодой англичанин, было вручено одному из разбойников, носившему одежду крестьянина Кампаньи.

Столкнув мольберт в горный поток, разбойники повели своего пленника высоко в горы.

Глава XVII
Неприятная встреча

Читатель, вероятно, уже удивлен тем, что молодой англичанин так хладнокровно отнесся к своему приключению. Попасть в руки итальянских разбойников, известных своей жестокостью, дело нешуточное. А между тем Генри Гардинг будто и не задумывался о своей участи.

Объясняется это просто. В другое время Генри серьезно испугался бы. Но сейчас собственное горе заставило его смотреть на все произошедшее относительно спокойно.

Раны, нанесенные отцовской жестокостью и бархатной ручкой Бэлы Мейноринг, так и не зажили.

Были моменты, когда Генри даже искал подобных приключений — в первое время своего удаления из родительского дома. Двенадцать месяцев прошло с тех пор, и упорная работа в некоторой мере принесла ему облегчение. Да и перемена места, вероятно, пошла на пользу.

Тем не менее воспоминания были довольно остры и порой заставляли его равнодушно относиться к своей судьбе.

Отряд поднимался в гору по ужасной дороге, которая, вероятно, лучше содержалась даже во времена Цезарей.

Генри мало интересовало, куда ведут его разбойники; он думал только, нельзя ли будет написать разбойничий бивуак или какую-нибудь пещеру.

Каково же было его изумление, когда он увидел, что разбойники спокойно вошли в большую деревню, сняли свое оружие и стали ужинать, готовиться к ночлегу.

Крестьяне не выказывали никакого страха при появлении пришельцев. Наоборот, многие присоединились к попойке разбойников; сам священник переходил от одной группы к другой, щедро расточая благословения и принимая в уплату деньги, взятые из кармана какого-нибудь несчастного путешественника, а может быть, даже такого же служителя церкви, как и он сам.

Эта оригинальная сцена так заняла Генри, что он совсем забыл о своем положении.

Но, казалось, и о нем забыли. Его покорность и равнодушие к своей судьбе убедили разбойников, что его связывать не стоит. Да если бы он и убежал, тревожиться было нечего Раньше чем пленник доберется до Рима, их посыльный заберет деньги и вернется в горы. Рассчитывать же на богатый выкуп со стороны друзей, судя по потертому костюму пленника, было трудно.

И когда наступила ночь, то больше по привычке, чем по необходимости, к Генри подошли с веревками.

В одном из разбойников Генри узнал своего «невидимку», заговорившего с ним на площадке. Лицо его напоминало лицо висельника. Видно было, что не всегда носил он такую одежду и в шайке занимал последнее место.

Когда он остановился перед Генри и стал распутывать свою веревку, у Генри похолодело сердце. Впервые приходилось ему испытывать подобное унижение, особенно чувствительное для англичанина и недавно еще наследника миллионного состояния.

Сначала он энергично отказался позволить связать себе руки, доказывая, что это совершенно излишне, так как бежать он не намеревается и разбойники обещали ему свободу за условленный выкуп.

— Какая там свобода, — грубо возразил разбойник, продолжая разматывать веревку, — это нас не касается, наше дело связать вас, как приказал атаман.

Положение казалось безвыходным. Генри решил заговорить с разбойником как с соотечественником.

— Ведь вы англичанин, — сказал он ему по-английски.

— Был, — резко ответил разбойник.

— Надеюсь, что и продолжаете им быть.

— А вам какое дело?

— Я сам англичанин.

— Неужели вы думаете, что я этого не заметил сразу по вашему лицу и по вашему проклятому языку, которого я и слышать не хочу.

— Послушайте, голубчик! Ведь не часто попадаются англичане…

— Держите язык за зубами! Не называйте меня голубчиком. Руки, скорее, веревка готова. И так как вы англичанин, то я свяжу вас на славу. Провались я на этом месте!

Видя, что смягчить разбойника не удастся и сопротивление невозможно, молодой человек протянул свои руки. Но разбойник решил связать их ему за спиной.

В этот момент взгляд его остановился на мизинце левой руки пленника, на котором был большой продолговатый рубец. Разбойник выпустил руки Генри, точно они были из раскаленного железа, и отскочил назад с криком удивления и злобной радости.

Пленник тоже застыл от изумления. В грубом разбойнике он узнал их бывшего егеря, контрабандиста и убийцу — Догги Дика!..

— Хо, хо, хо! — закричал Догги Дик, прыгая на месте, точно обезумев от счастья. — Хо, хо, хо! Неужели это вы, мистер Генри Гардинг? Кто бы мог думать, что я встречу вас здесь, в горах Италии, и в такой одежде! Прежде вы были гораздо наряднее. Что же случилось со старым генералом и его чудным имением… и с фазанами? Да, с фазанами! Вы помните, не правда ли? Я помню и никогда не забуду!

Дьявольская гримаса искривила его черты.

— Вероятно, ваш кроткий брат Нигель получил все? И леса, и фермы, и фазанов, и, клянусь, даже ту хорошенькую куколку, которая была так близка вашему сердцу, мистер Генри? Она не из тех, кто выйдет замуж за бедняка! А вашу одежду вы взяли у старьевщика?

До сих пор Генри отвечал презрительным молчанием на издевательства разбойника, но тут кровь Гардингов закипела в нем, и лицо его приняло страшное выражение. Догги Дик понял, что зашел слишком далеко, и подумал об отступлении.

К несчастью, было уже поздно. Прежде чем он смог сделать шаг, левая рука Генри сжала его за горло, а кулак правой со страшной силой опустился на его череп. Догги Дик безжизненно свалился на землю.

Увидя это, разбойники вскочили на ноги и с криками ярости окружили молодого человека.

В одну минуту Генри был опрокинут, связан и избит под одобрительные возгласы деревенских девушек.

Глава XVIII
Симпатия

Эта дикая сцена имела, однако, одного сострадательного зрителя. Излишне прибавлять, что это была женщина, так как ни один мужчина в деревне не посмел бы пойти против разбойников, которые считали себя здесь полными хозяевами. Благодаря тому, что их логово находилось по соседству, они в любой момент могли ворваться в деревню и разграбить ее.

Молодая девушка, пожалевшая англичанина, была дочерью синдика, то есть старшины этого местечка, но предпринять что-нибудь для избавления иностранца она не могла. Вмешательство ее отца могло бы только ухудшить положение англичанина.

Девушка стояла на балконе самого богатого дома в деревне и была так красива, что молодой англичанин не мог не заметить ее.

Он заметил также, что разбойники относились к ней с известным уважением, а ее взгляды все чаще останавливались на нем с сочувствием и состраданием.

И странно, видя эту итальянку со смуглым лицом, он впервые вспомнил о Бэле Мейноринг без особой грусти.

Мало-помалу он стал испытывать какое-то облегчение от давних горестей и от сегодняшнего унижения.

Что-то ему подсказывало, что если бы он мог быть с этой девушкой, он бы, может, забыл свою Бэлу Мейноринг.

Поэтому, находясь в плену, он чувствовал себя гораздо счастливее, чем за весь последний год.

Но зарождающееся чувство не было лишено тревоги. Генри заметил, что молодая девушка поглядывала на него украдкой, но, как только глаза их встречались, быстро отворачивалась.

Эта стыдливость наполнила бы его сердце радостью, если бы он вскоре не открыл ее истинную причину. За молодой девушкой внимательно следил атаман разбойников, сидевший с кружкой в руке у дверей таверны. Молодая девушка, казалось, была недовольна этим и даже ушла с балкона, куда снова вернул ее только шум борьбы между пленником и разбойниками.

Связанный, избитый, Генри не спускал с нее глаз, и чувство унижения, даже боли стерлось перед тем взглядом, который она бросила и который как бы говорил ему: «Мужайтесь и терпите! Если бы я могла, я спустилась бы к вам, бросилась в толпу ваших палачей, чтобы вырвать вас из их рук, но малейшее участие с моей стороны было бы причиной мгновенной вашей смерти».

Спустилась ночь, фигура молодой девушки потерялась во мраке.

Скоро из таверны, куда забрались все разбойники, раздались звуки скрипок и мандолин, сопровождаемые хохотом, звоном стаканов, проклятиями и ссорами, закончившимися в конце концов поножовщиной.

С того места, где лежал связанный Генри, он хорошо видел все происходившее. Но он не был один. Разбойники теперь сторожили его с особым вниманием.

Удивление Генри возросло, когда ночью атаман, выйдя из таверны, пошатываясь и ругаясь, приказал усилить надзор за ним, прибавив, что если пленник бежит, то часовые будут расстреляны на месте.

Что это была не простая угроза, Генри понял из того, как часовые внимательно осмотрели и закрутили туже его веревки.

О бегстве нечего было и помышлять.

В этот момент Генри сильнее, чем когда-либо, жаждал свободы. Приказ атамана и рвение часовых возбудили в нем подозрение. Разве стали бы его так сторожить, если бы намеревались отпустить на следующее утро?

Генри видел посланца, вернувшегося из города и вручившего начальнику его восемьдесят лир. Значит, этого выкупа было недостаточно.

Какие пытки предстоит ему еще вынести в отместку за его обращение с Догги Диком? Не сочла ли банда общим оскорблением его расправу с бывшим егерем?

Жестокое обращение разбойников могло объясняться только этим, и Генри теперь раскаивался в своей несдержанности. Но он бы не стал сожалеть о той вспышке гнева, если бы узнал подлинную причину перемены отношения к нему разбойников. А причина эта была гораздо серьезнее, чем ненависть, питаемая к нему Догги Диком.

Генри грозило не только долгое лишение свободы, но, может быть, даже и лишение жизни.

Глубоко врезавшиеся в тело веревки, уличная мостовая, на которую его бросили, все это долго не давало ему уснуть, но наконец сон смежил его веки. Он крепко спал до того момента, когда пение петухов и сильный удар ногой часового не напомнили ему о тяжелой действительности.

Глава XIX
В пути

На рассвете разбойники отправились в путь. Деревня, в которой они провели ночь, не была их постоянным убежищем. Здесь они останавливались на один-два дня, так как более продолжительное пребывание грозило подчас столкновением с папскими войсками, хотя они обычно появлялись только после какого-нибудь особенного преступления, совершенного разбойниками.

Так было и на этот раз. Гонец, посланный в город, чтобы вскрыть чемодан Генри, принес какие-то важные известия. И разбойники с рассветом сразу же снялись с бивуака.

Пленников у них не было, кроме Генри, но добычи было много: серебро, посуда, драгоценные камни и другие вещи, выкраденные с виллы одного знатного римлянина. По этому-то поводу папские войска и были отправлены в погоню.

Логово разбойников было где-то далеко в горах. Еще долго было идти, а пленник уже избил свои ноги в кровь. Поношенная обувь совсем развалилась от ходьбы по каменистой дороге.

Руки, связанные сзади, не давали возможности поддерживать равновесие, усталость и чувство безнадежности лишали его сил.

Строгий надзор ясно доказал, что вряд ли вернут ему свободу. Разбойники не сдержали слова, хотя и получили условленный выкуп.

Когда банда снималась с бивуака, Генри нашел возможность заговорить с атаманом и напомнил о его обещании.

— Вы сами освободили меня от него! — возразил разбойник.

— Каким же образом? — наивно спросил пленник

— Черт возьми, как вы наивны, синьор англичанин! Вы уже забыли об ударе, нанесенном одному из моих людей?

— Он этого заслужил.

— Это мое дело — судить о своих людях. По нашим законам вы заслуживаете наказания. Око за око, зуб за зуб!

— В таком случае, вы отомщены. Ваши люди нанесли мне по двадцать ударов каждый за мой один удар. Призываю в свидетели мои бока!

— Что ж, — презрительно ответил атаман. — Радуйтесь, что еще дешево отделались. Благодарите Мадонну или, вернее, тот рубец на своем мизинце.

Это замечание сопровождалось каким-то загадочным взглядом, не предвещавшим ничего доброго…

На другой день вошли в гористую местность, заросшую высоким лесом. Идти было все труднее. Приходилось то взбираться на отвесные скалы, то скользить по таким узким ущельям, где места хватало для прохода только одному человеку.

Путешественники страдали от жажды, которую наконец утолили снегом, найденным в затененных лощинках.

Перед закатом сделали остановку. Одного разбойника послали на разведку на вершину одинокой конусообразной горы.

Минут через двадцать послышался вой волка, который затем повторился немножко дальше, потом блеяние козы. По последнему сигналу шайка тронулась дальше.

Взобрались на коническую гору. Когда вышли на вершину, страшная картина развернулась перед глазами пленника. У его ног амфитеатром высились скалы, поросшие густым лесом. В глубине виднелось озеро, недалеко от него среди деревьев какие-то сероватые стены, из которых поднимался дым, свидетельствовавший о присутствии людей.

Эта впадина и была главной стоянкой разбойников. Отряд пришел на место, когда наступил уже вечер.

Стоянка разбойников отчасти напоминала маленькую деревушку. Два или три дома были сложены из камня, остальные просто представляли соломенные хижины, которые обычно встречаются в горных районах Италии.

Деревушка была окружена буковым лесом. Старые ели высились на вершинах гор.

Соломенные хижины, очевидно, были выстроены разбойниками, а вот каменные дома скорее всего поставили когда-то горные инженеры, занимавшиеся здесь добыванием руды.

На севере и на юге возвышались две скалы, на которых стояли часовые.

По приказу атамана два разбойника отвели Генри в темную комнату одного из каменных домов и с ругательствами накрепко заперли за ним дверь.

Генри услышал удаляющиеся шаги, и затем все погрузилось в молчание. Первый раз в жизни он находился в темнице.

Глава XX
Письмо

Как только закрылась за ним дверь, Генри Гардинг с облегчением растянулся на земле и заснул крепким сном.

Проснулся с первыми лучами солнца, ударившими ему прямо в лицо.

Встал и огляделся кругом. Одного взгляда было достаточно, чтобы вспомнить, что он находится в темнице.

Окно вверху было такое узкое, что через него могла пролезть разве что только кошка. Вертикальный железный прут еще больше сужал проем.

Дверь же была настолько крепка, что нечего было и думать о бегстве без содействия стражи. Генри на это не мог рассчитывать, и потому он философски решил просто ожидать дальнейших событий.

Он был голоден и прислушивался, не идут ли с завтраком.

Но в коридоре раздавались только мерные шаги часового.

Через час нетерпеливого ожидания послышались наконец и другие шаги в коридоре.

Ключ заскрежетал в замке, и дверь открылась.

— Здравствуйте, мистер Генри! Хорошо почивали? Капитан шлет вам привет и жаждет немедленно вас видеть.

Догги Дик грубо схватил пленника за ворот и потащил к атаману.

Как и следовало ожидать, это была лучшая комната в доме. Но художника поразила роскошь обстановки. Богатая мебель, зеркала, часы, всевозможные шкафчики и столики, серебро, люстры, одним словом, предметы утонченной роскоши; но расставленные без всякого вкуса, они скорее напоминали лавку ростовщика.

Посередине комнаты в креслах сидели атаман и какая-то женщина, называвшая его Корвино.

Она была почти одного роста с Корвино и так же живописно разряженная. На ней висело множество украшений из жемчуга, золота и металлических вышивок. Благодаря своей бронзовой коже, черным, как вороново крыло, волосам, она могла бы служить украшением любого индейского стана.

По-видимому, когда-то она была очень хороша собой; однако улыбка ее напоминала Генри тигрицу, оскалившую зубы, чтобы броситься на добычу.

Каре Попетте, так звали эту женщину, не было еще и тридцати, она и сейчас могла бы называться красавицей, если бы не эта улыбка да багровый шрам, пересекший правую щеку и обезобразивший ее лицо.

Судя по выражению глаз, душа ее тоже была обезображена многими рубцами. Взгляд, который она бросила на пленника, заставил бы задрожать Генри, если бы он понял его значение.

Но Генри некогда было предаваться размышлениям, атаман приказал ему сесть за стол.

— Пишите то, что я вам продиктую, но переводя на ваш язык, — сказал атаман.

На столе лежало несколько листов почтовой бумаги.

Пленник взялся за перо.

— Сперва адрес, — приказал разбойник.

— Кому? — спросил пленник, приготовляясь писать.

— Синьору генералу Гардингу.

— Генералу Гардингу? — вскрикнул Генри, вскочив на ноги и уронив перо. — Моему отцу?! Что вам от него нужно?

— Без вопросов, синьор художник! Садитесь и пишите.

Генри снова сел и написал адрес. Он вспомнил о своем последнем письме, посланном из гостиницы, находящейся на границе владений его отца, но сейчас не было времени предаваться воспоминаниям, атаман торопил его.

«Дорогой отец», — продиктовал разбойник.

Генри опять остановился. Он вспомнил, что тогда он не поставил слова «дорогой». Неужели он напишет его сегодня под диктовку разбойника?

Надо было повиноваться, начальник повторил фразу, сопровождая ее страшным ругательством.

— А теперь, — сказал Корвино, — пишите и не останавливайтесь, иначе вам не поздоровится.

Угроза была произнесена тоном, не оставлявшим сомнения в ее значении.

Генри написал следующее письмо:

«Дорогой отец, уведомляю вас, что я в плену в горах Италии на расстоянии сорока миль от Рима, на границе Неаполитанской территории. Люди, у которых я нахожусь в неволе, неумолимы и убьют меня, если не получат выкупа. Они будут ждать вашего ответа и с этой целью посылают вам гонца, за безопасность которого я буду отвечать головой. Если вы его арестуете или по какой-либо причине он не вернется, я буду подвергнут самым жестоким пыткам и затем убит. Выкуп мой определен в тридцать тысяч лир. За эту сумму я получу свободу. Знаю, что обещание свое разбойники сдержат. Если вы не пришлете денег, дорогой отец, могу заверить, что никогда не увидите больше своего сына».

— Теперь подпишите, — сказал атаман.

Только сейчас, когда у него потребовали подписать это унизительное для него письмо, Генри почувствовал не только отвращение, но и стыд.

— Подпишите, — крикнул разбойник, приподнимаясь в кресле. — Подпишите же!

Генри колебался.

— Если вы сейчас же не возьмете перо и не поставите свою подпись под этим письмом, клянусь Мадонной, прольется кровь! Cospetto! Я не позволю насмехаться надо мной какому-то пачкуну и проклятому англичанину!

— О синьор, — вмешалась Попетта. — Послушайте его, buono cavaliere. Муж всегда так поступает с теми, кто слишком удаляется от большого города. Подпишите, саrо miо, и все будет хорошо. Вы получите свободу и вернетесь к своим друзьям.

Произнося все это, Попетта встала с кресла, подошла к молодому англичанину и положила ему руку на плечо.

Но ее ласковый тон и мягкое выражение глаз не понравились мужу. Корвино схватил жену и отбросил в угол комнаты.

— Не вмешивайся не в свое дело!

Затем, вытаскивая пистолет из кармана, он прохрипел пленнику:

— Подписывайте!

Дальнейшее сопротивление было бы безумием, намерение разбойника было предельно ясно, послышался щелчок взводимого курка.

На миг у Генри блеснула мысль броситься на противника и схватиться с ним; но если бы даже он вышел победителем из этой борьбы, Догги Дик и десятка два других разбойников немедленно застрелили бы его.

Оставалось или умереть, или подписать письмо.

Пленник склонился и написал два слова: Генри Гардинг.

— Рикардо! — позвал атаман.

Вошел Догги Дик.

— Умеешь читать? — спросил Корвино, протягивая ему письмо.

— Я не больно учен, — ответил бывший егерь, — но думаю, что сумею разобрать эти каракули.

Он прочел письмо по складам и подтвердил, что перевод правилен.

Конверт запечатали, а пленника связали и отвели опять в темницу.

В тот же вечер в Рим был послан гонец.

Глава XXI
Под кедром

Целый год прошел с того дня, когда Бэла Мейноринг отвергла руку младшего сына генерала Гардинга.

Снова перепела свистели в полях, стонала кукушка в лесу, и соловей наполнял рощу своим ночным пением.

Мисс Мейноринг по-прежнему оставалась царицей балов в округе, хотя две или три молодые девушки начинали уже оспаривать у нее пальму первенства.

У нее были все те же поклонники.

Место Генри, поговаривали, занял его брат Нигель. Впрочем, это могло быть лишь предположение, которое шепнул мне один молодой человек на балу, где был также и Нигель.

Сначала я не поверил, но к концу вечера убедился в этом сам.

Летние балы представляют молодым девушкам гораздо больше возможностей пококетничать, чем зимние. Прогулки вдвоем по темной аллее особенно приятны после душной залы.

Ускользнув таким образом с одной молодой особой, я остановился возле величественного кедра, ветки которого, почти касаясь земли, образовали вокруг него как бы темный грот.

Вдруг моя спутница проговорила:

— Кажется, я забыла свой зонтик под этим деревом, подождите, я поищу его.

С этими словами она скрылась под кедром.

Боясь, чтобы не случилось чего с молодой девушкой, я проскользнул следом.

Мы искали несколько минут, но бесполезно.

— Вероятно, кто-нибудь из слуг поднял его и унес в дом, — произнесла моя спутница.

Мы хотели вернуться на дорожку, как вдруг новая парочка остановилась у кедра. С первых слов было ясно, что они продолжали начатый разговор.

— Я знаю, — говорил мужской голос, — что вы еще не забыли его. Не говорите, что он был всегда вам безразличен. Я все вижу, мисс Мейноринг.

— В самом деле, какая удивительная проницательность, мистер Гардинг! Вы знаете гораздо больше, чем я и даже ваш брат. В таком случае, почему же я отказала ему? Наоборот, не доказывает ли это, что между нами ничего не было? С моей стороны, по крайней мере.

Наступило короткое молчание. Нигель, видимо, размышлял.

Я не знал, на что решиться, и чувствовал, что моя спутница смущена; но мы уже достаточно много слышали, чтобы теперь выдать свое присутствие. Да и наше собственное положение могло дать повод к злословию. Я прижал ее руку к себе, и мы безмолвно решили дожидаться конца этой сцены.

— Если вы говорите правду, — продолжал Нигель, — если ваше сердце действительно свободно, то почему же вы не приняли моего предложения, мисс Мейноринг? Вы сами меня уверяли, что я вам немножко нравлюсь. Почему вы не принимаете моей руки?

— Потому что… потому что… Вы хотите знать почему?

— Я у вас спрашиваю об этом уже целый год.

— Если вы обещаете мне быть благоразумным, я скажу.

— Я вам обещаю все, что хотите. Приказывайте и располагайте мной. Мое состояние, моя жизнь, моя душа принадлежит вам.

Он произнес эти слова с таким чувством, на какое я не считал его способным.

— Буду откровенна, — ответила молодая девушка тихим, но твердым голосом. — Между нами две преграды, мешающие соединить нашу судьбу. Во-первых, нужно получить согласие моей матери, без которого я не буду выходить замуж, я поклялась ей в этом. Затем согласие вашего отца, без которого я тоже не могу выйти замуж, потому что опять же дала матери моей клятву в этом. Как бы ни была глубока моя привязанность к вам, Нигель, я никогда не нарушу этих клятв. Но идемте, мы уже достаточно сказали друг другу. Наше отсутствие может быть замечено.

Она быстро, как белка, скользнула под ветвями и направилась к бальной зале.

Разочарованный влюбленный не стал ее удерживать. Не будучи в состоянии сейчас же преодолеть две возникшие преграды, он не терял надежды на будущее.

Я и моя спутница тоже тихо пошли в залу.

Глава XXII
Странный пассажир

В один прекрасный день 1849 года на станции Педдингтон появился пассажир, обращавший на себя некоторое внимание.

В сущности в нем ничего не было необыкновенного, кроме его появления на станции Педдингтон. В Лондоне таких господ сколько угодно. Поверх обыкновенного черного суконного костюма у него был накинут мексиканский плащ, голову украшала калабрийская шляпа.

Приехав в первом классе в Слау, путешественник подождал, пока выйдут все пассажиры, затем выскочил из вагона с маленьким ручным чемоданом и немедленно заговорил о чем-то с начальником станции.

Я как раз находился на станции, когда маленький смуглый человек в мексиканском плаще обратился к гиганту в зеленом мундире с золотыми пуговицами.

С сильным итальянским акцентом иностранец спрашивал о том, как он может добраться до имения генерала Гардинга.

Я хотел подойти поближе, но в ту же минуту вспомнил, что мне нужно брать билет. Я вернулся на платформу лишь в тот момент, когда незнакомец садился в кэб.

Вскоре я сидел уже в пустом купе. Раздался свисток, поезд тронулся с места, и тут дверца моего купе открылась, и начальник станции произнес:

— Сюда, пожалуйста, сюда.

Две дамы, шумя шелковыми платьями, сели на скамеечки напротив меня.

Когда я поднял глаза от газеты, то, к своему удивлению, увидел Бэлу Мейноринг и ее мать.

На станции Ридинг, куда направлялся и я, мои спутницы сошли. Оказывается, мы приехали на один и тот же праздник.

Прибыв к моему приятелю позднее уважаемых дам, я увидел, что все гости уже собрались на лужайке. Мисс Бэла была окружена поклонниками, среди которых я увидел и Нигеля Гардинга.

На балу он не оказывал ей заметного внимания, но, видно, пристально следил за каждым шагом молодой девушки.

Два или три раза, когда они оставались вдвоем, я видел, как он что-то говорил ей с бледным, искаженным от ревности лицом.

После бала Нигель проводил Бэлу и ее мать на вокзал. Все трое уселись в один кэб.

Из того, что я слышал под кедром, из того, что знал о характерах этих молодых людей, я понял, что Бэла Мейноринг предназначена самой судьбой в жены Нигелю Гардингу, если последнему, конечно, удастся добиться согласия отца.

Глава XXIII
Притворство

В тот же вечер, как всегда, генерал Гардинг проводил время за столом в столовой перед графином старого портвейна. По левую сторону сидела его сестра.

Обед уже кончился с час назад, все было убрано со стола, за исключением вина и фруктов. Лакея отпустили.

— Уже девять часов, — сказал генерал, — а Нигель все не возвращается. Не знаю, была ли там Мейноринг…

— Весьма вероятно, — ответила старая дева, отличавшаяся вообще недоброжелательностью.

— Да, — проговорил генерал, — весьма вероятно, но за Нигеля я не боюсь. Он не такой человек, чтоб запутаться в сетях этой кокетки. Как странно, сестра, что ничего не слышно о мальчике с тех пор, как он нас покинул!..

— Подождите, растратит деньги, которые вы ему послали, и вы снова услышите о нем.

— Разумеется… разумеется… Ни одного слова после того письма, присланного из гостиницы… Ни одной строчки, хотя бы о получении денег уведомил. Полагаю, что он их взял; я уже целую вечность не видел моей банковской книжки.

— О, ты можешь быть вполне уверен. Иначе он тебе давно бы написал. Генри не мог бы обойтись без денег. Ты прекрасно это знаешь. Не мучай себя, брат. Не питался же он воздухом!

— Где он теперь?.. Говорил, что покинет Англию. Думаю, так он и сделал.

— О, это сомнительно, — покачала старая дева головой. — Лондон для него самое подходящее место, пока есть деньги. Когда кошелек опустеет, он снова попросит у тебя, а ты, разумеется, пошлешь, не правда ли, брат? — прибавила она ироническим тоном.

— Ни шиллинга! — отвечал решительно генерал, ставя стакан на стол с такой силой, что тот чуть не разлетелся вдребезги, — ни шиллинга! Если за год он растратил тысячу фунтов стерлингов, не будет ему ни шиллинга до моей смерти, да и после он получит ровно столько, чтобы не умереть с голоду! Нигелю достанется все, за исключением суммы, предназначенной тебе. Генри тоже получил бы свою долю, но после всего происшедшего… Я слышу шум колес, это, верно, Нигель.

Через несколько минут в столовую вошел сын генерала.

— Ты опоздал, Нигель.

— Да, отец, поезд опоздал.

Он лгал: он опоздал потому, что слишком долго засиделся в коттедже вдовы Мейноринг.

— Хорошо веселился?

— Ничего.

— А кто же там был?

— О, народу было много из окрестностей и даже из Лондона.

— А из соседей кто?

— Да, кажется…

— Неужели не было вдовы Мейноринг?

— Ах, да, была, но я и забыл.

— И, конечно, дочка тоже?

— Да, и дочка тоже… Кстати, тетушка, — продолжал молодой человек, чтобы переменить разговор, — не предложите ли вы мне выпить с вами стакан вина, и еще мне ужасно хочется чего-нибудь съесть. Мы закусили только слегка, и я чувствую сейчас такой аппетит, что готов съесть быка.

— За обедом была жареная утка и спаржа, — отвечала тетка, — но это все уже давно остыло, дорогой Нигель. Хочешь подождать, пока разогреют, или, может, лучше подать тебе кусок холодной говядины с пикулями?

— Все равно что.

— Выпей портвейна, Нигель, — сказал генерал, пока сестра отдавала приказания слуге. — Я вижу, тебе не нужен коньяк для возбуждения аппетита.

Нигель выпил портвейна и принялся за еду.

Глава XXIV
Неожиданное посещение

Только успели убрать со стола, как вдруг послышался звонок и два удара молота в дверь.

— Кто это может быть так поздно? Уже десять часов, — сказал генерал.

Из передней доносились голоса камердинера Уильямса и какого-то незнакомого человека, говорившего с иностранным акцентом.

— Кто там, Уильямс? — спросил генерал появившегося камердинера.

— Не знаю, ваше превосходительство, какой-то неизвестный, не называет своего имени. Уверяет, что принес очень важное известие и может передать его только вам.

— Очень странно… каков он из себя?

— Вероятно, иностранец, ваше превосходительство. Ручаюсь головой, что это не настоящий джентльмен.

— Очень странно, — повторил генерал, — так он желает меня видеть?

— Да, ваше превосходительство, говорит, что это дело гораздо важнее для вас, чем для него. Привести его или вы выйдете к нему?

— Ну, нет, — живо отвечал старый солдат, — я, конечно, не выйду к иностранцу, не желающему даже назвать своего имени. Может, это нищий. Скажи ему, что я не могу принять его. Пусть придет завтра утром.

— Я уже говорил ему, ваше превосходительство, но он настаивает на том, что должен немедленно вас видеть.

— Кто это может быть, Нигель? — спросил генерал, обращаясь к сыну.

— Не имею ни малейшего представления, отец. Может быть, этот бумагомаратель Вуулет?

— Нет, это иностранец, — снова напомнил Уильямс.

— Я не знаю ни одного иностранца, у которого могло бы быть дело ко мне. Однако надо его все-таки принять. Что ты скажешь на это, Нигель?

— Дурного ничего не будет, — ответил Нигель, — я останусь с вами, а если он будет вести себя нахально, Уильямс и другой лакей вышвырнут его вон.

— Ах, мистер Нигель, да он не больше вашего грума; я мог бы одной рукой схватить его за шиворот и вышвырнуть на лужайку.

— Хорошо, хорошо, Уильямс, — проговорил генерал, — приведи его сюда.

— Дорогая Нелли, — обратился он к сестре, — пройди лучше в гостиную, мы присоединимся к тебе, как только покончим с этим неожиданным визитером.

Старая дева, свернув вязание, вышла из столовой, оставив брата и племянника.

Глава XXV
Нелюбезный прием

Такое настойчивое требование свидания взволновало и генерала, и его сына. Оба стояли в молчаливом ожидании.

Но вот открылась дверь, Уильямс ввел иностранца и удалился по знаку генерала.

Никогда еще более странный посетитель не входил в столовую богатого английского землевладельца.

Как справедливо заметил Уильямс, ростом он не превышал грума, хотя на вид ему было лет около сорока. Бронзовое лицо, на голове шапка черных волос, сверкающие черные глаза.

По типу лица это был, очевидно, еврей, по покрою одежды его можно было отнести к адвокатам и нотариусам.

В руках он держал шляпу, снятую при входе в столовую. Этим, впрочем, и ограничился весь набор его знаний о светских приличиях.

Несмотря на такой рост и физиономию куницы, у него был очень самоуверенный вид, что объяснялось, очевидно, важностью его сообщения и пониманием, что он не уйдет без утвердительного ответа.

— В чем дело? — резко спросил генерал.

Незнакомец показал глазами на Нигеля, как бы спрашивая, может ли он говорить при нем.

— Это мой сын, — продолжал генерал, — можете говорить.

— У вас есть еще и другой сын, синьор генерал, — ответил незнакомец на ломаном английском.

Это неожиданное замечание заставило вздрогнуть генерала и побледнеть Нигеля. Многозначительный взгляд незнакомца показывал, что он знает Генри.

— Да, есть… или, вернее, был, — ответил генерал. — Почему вы заговорили о нем?

— А вы знаете, где находится сейчас ваш второй сын, генерал?

— Нет… а вы, вы знаете? Кто вы, откуда?

— Синьор генерал, я отвечу на все ваши вопросы в том порядке, как вы мне их предложили.

— Отвечайте, как хотите, но только побыстрее. Поздно, у меня нет времени на разговоры с неизвестным мне человеком.

— Прошу у вас десять минут, генерал. Дело мое очень просто, и время мне тоже дорого. Во-первых, я еду из Рима, который, мне нечего вам объяснять, находится в Италии. Во-вторых, я — нотариус. И в-третьих, я знаю, где ваш сын.

Генерал снова вздрогнул, Нигель побледнел еще более.

— Где он?

— Сейчас вы все узнаете, генерал.

Говоря это, незнакомец достал конверт и подал его генералу.

Это было письмо, написанное Генри под диктовку Корвино, атамана разбойников.

Надев очки и пододвинув лампу, генерал с удивлением и недоверием прочел письмо.

— Что за галиматья, — произнес он вполголоса, передавая письмо сыну.

Нигель тоже прочел письмо.

— Что ты скажешь на это?

— Ничего хорошего, отец. По-моему, вас хотят обмануть и выманить деньги.

— Но, Нигель, неужели Генри может быть в сговоре с этими людьми?

— Хотя мне тяжело огорчать вас, отец, — ответил тихо Нигель, — но я должен сказать правду. К сожалению, все говорит против брата. Ведь если он попался в руки разбойников, — во что я не могу и не хочу верить, — то откуда они могли узнать наш адрес? Как узнали, что у Генри богатый отец и он может заплатить выкуп? Только он сам мог это сказать. Весьма возможно, что он действительно находится в Риме, как уверяет нас этот человек. Может, это и правда. Но в плену у разбойников?.. Это нелепая басня.

— Да, наверное, это так. Но что же мне делать?

— Поведение Генри, мне кажется, легко объяснить, — продолжал коварный советчик. --Он истратил свои деньги, как и следовало ожидать, и теперь хочет получить еще. Вся эта история, дорогой отец, по-моему, только и выдумана для этого. Во всяком случае, он не стесняется, сумма кругленькая.

— Тридцать тысяч! — воскликнул генерал, снова схватив письмо. — Он не получит и тридцати шиллингов. Даже если история с разбойниками и правдива.

— Ну, это сказки, хотя письмо написал и он. Его почерк и его подпись.

— Бог мой! Кто бы мог подумать, что я получу именно такие первые известия о нем? Прекрасное средство вымаливать прощение! Это слишком грубо, я не поддамся обману.

— Я в отчаянии за его поступок. Боюсь, дорогой отец, он не раскаивается в своем неповиновении. Но что делать с этим посланцем?

— А! — воскликнул генерал, вспомнив о своем посетителе. — Не арестовать ли его?

— Не советую, — отвечал Нигель, как бы размышляя. — Это доставило бы нам много неприятностей. Лучше, если никто не узнает о поведении бедного Генри, а процесс предал бы это дело огласке, которой вы, верно, не захотите.

— Конечно, нет. Но этот наглец заслуживает наказания. Не можем же мы позволить ему издеваться над нами в нашем собственном доме…

— Да попросту выгоните его. Таким образом мы, может, еще что-нибудь узнаем. Во всяком случае это даст возможность Генри увидеть, как вы отнеслись к этому спектаклю.

Глава XXVI
Нелюбезное прощание

В течение всего разговора незнакомец стоял молча и неподвижно. Внезапно обернувшись к нему, генерал крикнул громовым голосом:

— Вы лжец, милостивый государь!

— Molte grazie, синьор, — отвечал нотариус с ироническим поклоном. — Это оскорбление, и довольно чувствительное для человека, приехавшего из далекой Италии, чтобы оказать услугу вам и вашему сыну.

— Берегитесь, сударь! — сказал угрожающим тоном Нигель. — Вы допустили большую неосторожность, явившись в нашу страну. Вас могут арестовать и заключить в тюрьму за вымогательство денег под вымышленным предлогом.

— Его превосходительство не арестует меня по двум причинам. Во-первых, я не выдумывал никаких предлогов; во-вторых, подчиняясь гневу, он обрекает на ужасную гибель своего сына. Как только те, в чьих руках он находится, узнают, что я арестован, они поступят с ним так жестоко, как никто не сможет поступить здесь со мной. Помните одно, что я только посредник, мне поручено только вручить вам это письмо. Я не знаю тех, кто его послал. Но смею заверить, генерал, что дело очень серьезно и жизнь вашего сына зависит не только от моей безопасности, но и от ответа, который вы мне дадите.

— Оставьте! — закричал генерал. — Нечего мне втирать очки! Если бы я поверил хоть одному вашему слову, мне нетрудно было бы освободить сына. Правительство, конечно, помогло бы мне, и, вместо тридцати тысяч, ваши бандиты получили бы то, чего они уже давно заслуживают, — по веревке на виселице.

— Боюсь, синьор генерал, что вы сильно заблуждаетесь. Ваше правительство не может оказать вам никакой услуги в этом деле, точно так же, как и правительства всей Европы. Чтобы освободить вашего сына, есть только одно средство — заплатить требуемую сумму.

— Вон, вон! — зарычал генерал, истощив все свое терпение. — Немедленно вон, иначе я велю выбросить вас!

— Вы сильно раскаетесь в этом, — отвечал маленький итальянец, со злобной улыбкой направляясь к двери. — Buona notte, синьор генерал! Утро вечера мудренее, может, вы успокоитесь и взглянете серьезнее на мое предложение. Если у вас есть какое-нибудь поручение к сыну, которого вы, верно, не увидите, я исполню его, несмотря на оказанный мне прием. Ночь я проведу в соседней гостинице, и уеду завтра в полдень. Buona notte, buona notte!

С этими словами иностранец вышел из столовой.

Генерал остался стоять на месте со сверкающими глазами и дрожащими губами. Только страх скандала не позволил ему крепко наказать наглого незнакомца.

— Вы не напишете Генри? — спросил Нигель с явным желанием получить отрицательный ответ.

— Ни слова! Пусть выпутывается как знает! Сам виноват! Что же касается истории с разбойниками…

— О, это слишком нелепо! — перебил Нигель. — Бандиты, в руки которых он попал, просто римские мошенники. Они послали этого человека, чтобы получить деньги!

— О, мой сын, о несчастное мое дитя! Быть в обществе подобных созданий! Устраивать заговор против собственного отца, о Боже мой!

Генерал повалился на софу.

— А если ему напишу я, отец? — спросил Нигель. — Только несколько слов, чтобы дать понять, как вас терзает его поведение. Хороший совет поможет ему.

— Как хочешь, но, я думаю, надежды нет. Ах! Люси, Люси! Как хорошо сделал Бог, что призвал тебя к себе! Это бы тебя убило.

В ту же ночь Нигель написал письмо брату и отослал его итальянцу. Верный своему обещанию, итальянец оставался в гостинице до полудня, а потом отправился на станцию железной дороги.

Глава XXVII
Домашняя жизнь разбойников

В течение нескольких дней Генри оставался в темнице, не видя никого, кроме разбойника, приносившего ему пищу.

Этот мрачный тип был нем, как рыба. Два раза в день он приносил ему чашку «pasta», нечто вроде похлебки с макаронами, заправленной жиром и солью. Он ставил полную миску на пол, брал пустую, оставленную накануне, и уходил, не произнеся ни слова.

Неоднократные попытки молодого англичанина заговорить с ним принимались или с полным равнодушием, или с грубыми ругательствами.

Генри вынужден был замолчать.

Только ночью он пользовался некоторым покоем. Остальное время дня до него ясно доносился шум снаружи. Очевидно, против его темницы находилось излюбленное место разбойников, проводивших здесь все свое свободное время.

А проводилось это время лишь в игре да ссорах. Часу не проходило, чтобы не поднимался какой-нибудь спор, переходящий зачастую в драку и общую свалку. Тогда раздавался громовой голос атамана, слышались проклятия и удары. Один раз даже был пистолетный выстрел, сопровождаемый стоном. Молодой англичанин справедливо предположил, что так был наказан кто-нибудь, ослушавшийся атамана, ибо после выстрела наступила такая тишина, которая бывает лишь в минуту чьей-то смерти.

Но и это ощущение длилось недолго. Разбойники снова шумно принялись за игру.

Поднявшись на носки, пленник с любопытством следил за ними.

Столом служил просто пригорок, находившийся прямо против темницы. Разбойники толпились вокруг, стоя на коленях или сидя на корточках. Один держал старую шляпу с оторванными полями, в которую опускали три монеты. Потом шляпу встряхивали несколько раз и опрокидывали на траву таким образом, чтобы она прикрывала все монеты. Затем держали пари на «croce» или «capo», попросту говоря, на «орла» или «решку», поднимали шляпу и смотрели, кто выиграл.

Эта игра была главным развлечением банды, без нее жизнь была бы невыносимой даже для таких злодеев. Игра, ссоры, pasta, конфетти, овечий сыр, вино, песни и танцы, дремота на солнце — вот радости жизни итальянского разбойника.

В набегах в долину шайка находила удовольствия другого рода: внезапные нападения, захват в плен неосторожных путников, бегство от солдат, иногда схватки с ними при отступлении, — все это не давало скучать разбойникам.

Скука овладевала ими только тогда, когда половина банды проигрывала полученную добычу и не на что было продолжать игру.

Только тогда разбойник начинал чувствовать томительность бездействия и составлял планы новых набегов, захватов богачей, выкуп за которых наполнил бы снова его кошелек.

Между подчиненными и атаманом почти не было никакой разницы. Добыча обычно делилась поровну между всеми. В игре тоже было полное равенство.

Власть становилась безграничной только в моменты наказаний. Никто не протестовал ни против его кулака, ни против палки, ибо иначе их сменила бы пистолетная пуля или удар кинжала.

Достоинство атамана состояло в его неустрашимости и кровожадности. Менее смелый и менее свирепый на его месте был бы быстро сменен.

В шайке Корвино находилось около двадцати женщин. Одежда их мало чем отличалась от мужской. Они носили такие же панталоны, жилеты и куртки, и только украшения на шее и на руках, снятых, конечно, с каких-нибудь богатых дам, да округлость форм отличали их от мужчин.

Волосы они носили коротко остриженными. Многие были вооружены карабинами, а кинжалы и пистолеты были у каждой. Они также принимали участие в опасных набегах своих мужей.

Глава XXVIII
Неутешительные новости

Много дней протекло без всякого изменения в положении пленника, и он поневоле пришел к выводу, что арест его не шутка и что рабство его может продолжиться без конца. В нем даже поднялся гнев против друга Луиджи, рекомендательное письмо которого повергло его в такое ужасное положение. Письмо это было при нем, так как разбойники удовольствовались лишь кошельком.

От нечего делать Генри вытащил письмо и стал его перечитывать. Несколько фраз, на которые он раньше не обратил внимания, теперь его сильно заинтересовали. «Я полагаю, — писал Луиджи, — что сестра моя Лючетта уже стала взрослой девушкой. Охраняйте ее до моего приезда. Надеюсь тогда вытащить вас оттуда и избавить от опасности, которая грозит всем нам».

Раньше Генри думал, что эти фразы относятся просто к материальному положению семьи друга, и тот надеялся улучшить его с помощью своей талантливой кисти.

Но теперь, раздумывая в одиночестве и представляя образ молодой девушки, которую он заметил в первый день своего плена, Генри пришел к другому заключению. Не говорил ли Луиджи об опасности, которая могла грозить и очаровательной дочери синдика?

Сгущавшиеся сумерки заставили Генри спрятать письмо в карман. Он еще размышлял о прочитанном, как вдруг услыхал громкие голоса под своим окном. Все, что хоть немного нарушало монотонное существование Генри, привлекало его внимание. Генри вскочил и насторожился; ему показалось, что произнесли знакомое имя Лючетты.

Генри Гардинг уже раньше слышал его от Луиджи Торреани, когда тот вспоминал свою единственную сестру. Теперь он весь превратился в слух. Конечно, Лючетт много на свете, но только что прочтенное письмо направляло все его существо к одной мысли.

— Эта Лючетта наша будущая добыча, — проговорил разбойник, — ты можешь быть уверен в этом.

— Е perche? — спросил другой. — Старый синдик, несмотря на свою гордость и звание, не может уплатить выкупа и за щенка. Зачем нам такая пленница?

— Зачем — это уж дело атамана, а не наше. Я знаю только, что девушка ему приглянулась. Я это заметил в последний раз. Он бы ее, конечно, давно взял, если бы не боялся Попетты, а она ведь настоящий бес в юбке и настоящая госпожа. Если только в дело не замешана женщина, она, не жалуясь, переносит и руготню, и даже побои Корвино. Ты помнишь случай в долине Мальфи?

— Что-то рассказывали, но я не знаю подробностей.

— Все вышло из-за поцелуя. Корвино понравилась одна молодая девушка, дочь угольщика. Он надел ей на шею ожерелье и, кажется, поцеловал ее. Попетта увидела ожерелье и с такой силой сорвала его, что девушка упала. Затем Попетта бросилась с кинжалом на мужа и пронзила бы его насквозь, если бы он не извинился и не обернул все в шутку. Вот фурия! Глаза ее сверкали, как раскаленная лава Везувия.

— А та девушка ушла из лагеря?

— Конечно, и хорошо сделала, хотя Корвино все равно не смел бы поднять на нее глаз.

— А виделся он когда-нибудь с дочерью угольщика?

— Говорят, что виделся, но ведь после твоего отъезда мы скоро ушли из тех мест. Нас стали слишком теснить солдаты. Мы поговаривали между собой, что виной всему была Попетта. Но увлечение Корвино дочерью синдика гораздо серьезнее. Он уж слишком часто останавливается в этой деревне, хотя это и очень рискованно. Но ему все равно. Он хочет получить эту девушку, и любой ценой он своего добьется.

— Черт возьми, у него вкус недурен! Девушка очаровательна и горда, что придает ей еще больше прелести.

— О! Эта гордость быстро пропадет, лишь только Корвино возьмет ее в свои лапы.

— Povera! Мне жаль ее.

— Ты с ума сошел, Томассо! Тебя как будто подменили в тюрьме. Неужели при нашей собачьей жизни можно отказываться от такого лакомого кусочка, как Лючетта Торреани?

Со смехом разбойники удалились.

Генри был поражен, как молнией; предчувствия его оправдались. Молодая девушка, о которой только что говорили, была сестрой Луиджи.

Странное и ужасное совпадение! Генри не вынес удара и почти без чувств сел на землю.

Глава XXIX
Печальные размышления

Молодой англичанин некоторое время оставался как бы в бреду. Плен его теперь превратился в сплошную пытку. Он уже не думал о своей судьбе; он весь ушел в мысли об опасности, угрожавшей сестре друга. По собственному опыту он знал страшное вероломство разбойников, тем более жестокое, что этим людям, находящимся вне закона, нечего терять. Одним преступлением больше или меньше — не все ли им равно, а для совершения преступления нужен был только случай.

Корвино и его шайка могли в любой момент похитить Лючетту Торреани и половину всех девушек Валь д’Орно, не опасаясь какого-либо сопротивления со стороны крестьян.

После подобного преступления их, конечно, будут преследовать жандармы или папские драгуны, или, вернее, будут делать вид, что преследуют, — на том все и закончится.

Только одна женщина, думал Генри, может спасти Лючетту от грозящей ей опасности. Это — Попетта.

Сам он был убежден, что он не выйдет из темницы до тех пор, пока за него не пришлют выкуп из Англии.

Впервые за все это время он порадовался, что покорился тогда Корвино. Он надеялся, что деньги придут вовремя, и он успеет нужным образом использовать свою свободу.

А если выкуп не придет? Ведь это тоже возможно. Теперь он с горем думал об отказе отца дать ему небольшую сумму взамен наследства. Не откажется ли он также и теперь прислать выкуп?

Погруженный в тяжелые размышления, пленник не смыкал глаз, то лежа на своей постели из листьев, то шагая по келье. Но все его надежды основывались только на сомнительной присылке выкупа и на столь же сомнительной помощи Попетты…

Глава XXX
Торреани

В ту ночь, когда разбойники наводнили деревню Валь д’Орно, синдик подумал о своем бессилии в том случае, если бандитам вздумается напасть на его семью.

Он заметил, что Корвино бросал пламенные взоры на его единственную дочь, Лючетту, славившуюся своей красотой не только в родной деревушке, но и во всей округе.

Корвино видел Лючетту Торреани только во второй раз, но синдик был убежден, что третья встреча принесет ему горе и одиночество.

Надо было во что бы то ни стало не допустить третьей встречи с Корвино.

Но что же делать?

В тот день, когда шайка пришла в деревню, синдик заметил что-то неладное в поведении дочери. Она казалась чем-то подавленной.

— Ты на себя не похожа, дитя мое, — сказал он.

— Это правда, отец.

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет… я думаю об одном человеке.

— О ком же, дитя мое?

— Об этом молодом англичанине, уведенном в плен разбойниками. Что, если бы на его месте был мой брат Луиджи…

— Да, это ужасно!

— Как ты думаешь, что они с ним сделают, его жизнь в опасности?

— Нет… если его друзья пришлют требуемый выкуп.

— А вдруг у него нет друзей? Он был бедно одет, хотя имел вид настоящего аристократа. Ты не согласен со мной, отец?

— Я не обратил внимания, дочь моя. Я был так занят.

— А знаешь, отец, наша служанка Аннета говорит, что он художник… как наш Луиджи… Странно, правда?

— Что ж, это возможно: много англичан приезжает в Рим изучать нашу живопись и скульптуру. Бедняга! Если он аристократ, это для него только хуже. Разбойники потребуют еще больший выкуп. Но если он не может заплатить, возможно, его выпустят на свободу. Кто знает…

— Как я буду рада!

— Но отчего, мое дитя, ты так интересуешься этим молодым человеком? У Корвино было еще два пленника, однако, ты о них не думала.

— Я их не видела, папа. Но он… художник. Представь, что наш Луиджи подвергся такому же испытанию в Англии…

— Он живет в стране, где царит порядок, где надежно охраняется и жизнь, и состояние…

— Отчего бы нам не поехать в Англию к Луиджи? — спросила Лючетта. — В последнем письме он пишет, что дела его идут хорошо. Может, молодой англичанин остановится здесь, когда будет возвращаться в Рим. Ты его расспроси об Англии.

— Да, дорогая, я решил покинуть Валь д’Орно. Продам все. За бесценок… Но… что это за шум?

Лючетта подбежала к окну.

— Что там? — спросил отец.

— Солдаты, — ответила она. — Они, вероятно, преследуют разбойников.

— Да, и никогда их не поймают. Отойди от окна, дитя мое. Я пойду их встретить. Им надо дать помещение, пищу, вино. И самое ужасное то, что они ни за что не заплатят. Не удивительно, что наши крестьяне предпочитают оказывать гостеприимство разбойникам, — те за все расплачиваются.

Синдик взял свой жезл и, надев шляпу, отправился встречать папских солдат.

— О! — воскликнула молодая девушка, украдкой взглянув в окно. — Папа идет сюда с командиром отряда и еще с другим офицером, более молодым. Они, верно, будут обедать у нас. Я едва успею переодеться.

Она выскользнула из комнаты, куда вскоре вошел синдик с двумя гостями.

Глава XXXI
Граф Гвардиоли

Нового посещения бандитов бояться было нечего.

Сотня солдат была расквартирована по крестьянским домам, а офицеры расположились в гостинице.

Капитан, не желая оставаться под убогим кровом гостиницы, решил поселиться у первого лица местечка, то есть у синдика.

В другое время, если бы разбойников поблизости не было, капитану не удалось бы воспользоваться этим гостеприимством.

Франческо Торреани, подозреваемый в причастности к либеральной партии, поневоле должен был удвоить любезность по отношению к папскому офицеру.

Тот же попросил разрешения поселиться у синдика в необычайно вежливой, но чрезвычайно твердой форме, не допускающей отказа.

Синдик вынужден был согласиться, и капитан приказал денщику внести за ним его вещи.

«Это, вероятно, шпион Антонелли», — подумал Торреани.

Но он ошибался. Желание капитана поселиться у синдика появилось совсем по другой причине.

Он просто увидел дочь Торреани, а граф Гвардиоли был не такой человек, чтобы пройти мимо хорошенькой девушки.

Граф Гвардиоли был из тех людей, которые считают себя сердцеедами. Умные живые глаза, черные закрученные усы должны были, по его мнению, производить неотразимое впечатление на каждую женщину.

И действительно, в испорченной столице Италии тройной ореол графа, капитана и неотразимого ухажера привлекал к нему сердца молодых женщин.

С первого взгляда на Лючетту граф пришел в восторг. Ему показалось, что он нашел сокровище, скрытое от всех глаз. Какое было бы торжество показать его свету!

Это не казалось ему трудным. Деревенская девушка — простой полевой цветок! Могла ли она устоять перед таким блестящим кавалером?

Так рассуждал граф Гвардиоли и приступил к осаде Лючетты Торреани.

Но прошла неделя, а он не произвел впечатления на воображение простой поселянки, наоборот, стал сам ее рабом. Любовь его была настолько сильна, что он не мог скрыть ее ни от солдат, ни от офицеров.

Солдаты, по обыкновению, не несли никакой службы. Время от времени они лишь отправлялись в долины искать разбойников, но никогда их не находили.

Ночью они напивались в кабаках, обижали женщин и скоро стали всем так ненавистны, что жители Валь д’Орно с удовольствием бы их променяли на Корвино с его головорезами.

Глава XXXII
Перемена

Целая неделя прошла с того дня, как разбойники вернулись в горы.

Награбленная добыча скопилась, благодаря игре, в немногих руках.

В числе выигравших был и атаман шайки. Известно, что в конце концов выигрывает тот, у кого больше денег. Попетта была вся обвешана драгоценностями.

Начали поговаривать о новом набеге, который должен был дать приток золота для игры в «орел» и «решку».

Решено было спуститься в ближайшую долину и захватить какого-нибудь помещика или просто ограбить деревню.

Надо же было как-нибудь убить время до возвращения гонца, нетерпеливо ожидаемого из Англии! Догги Дик достаточно ярко расписал богатство отца их пленника, и шайка питала самые радужные надежды на выкуп, потребованный от генерала Гардинга. На тридцать тысяч лир они могли спокойно играть целый месяц и спать следующий, не заботясь о погоне.

Маленькая вылазка была быстро организована. В ней приняла участие только треть банды. Женщины с Попеттой во главе оставались в лагере.

Пленник узнал об уходе разбойников только по сравнительному спокойствию, воцарившемуся в лагере. Ссоры случались и теперь, но, очевидно, лишь между женщинами. С этого момента луч надежды мелькнул в его келье. Во-первых, мрачного и молчаливого тюремщика сменил если и не более любезный, зато более болтливый. Это был тот самый Томассо, который пожалел Лючетту. Генри показалось, что его можно как-нибудь умилостивить, что ему еще не чужды человеческие чувства.

Другая перемена тоже была утешительной. Завтрак, который ему принес Томассо после отъезда банды, ничем не походил на предыдущие. Вместо макарон, часто плохо приготовленных, перед ним появился жареный барашек, сосиски, сладкое и бутылка розолио.

«Кто мог прислать мне эти вкусные вещи?» — подумал с удивлением молодой человек.

После обеда, такого же вкусного, как и завтрак, он обратился за объяснением к своему новому стражнику.

— По приказанию синьоры, — ответил Томассо таким вежливым тоном, что, если бы не темница и не отсутствие мебели, пленник подумал бы, что он находится в одном из римских ресторанов.

Вскоре после захода солнца в темницу вошла женщина. Генри вздрогнул от неожиданности.

По высокой фигуре, по покрою платья Генри сразу узнал жену атамана.

Женщина осторожно и бесшумно закрыла за собой дверь.

Глава XXXIII
Кара Попетта

Пленник встал.

— Не бойтесь ничего, синьор «Inglese», — произнесла посетительница почти шепотом.

Говоря это, она подошла к нему так близко, что Генри почувствовал ее дыхание на своей щеке, и тихо положила ему руку на плечо.

— В чем дело? — спросил он, вздрогнув, но не от страха.

— Не бойтесь, — повторил ласковый голос, — я не желаю вам зла… Я Попетта. Вы помните меня?

— Да, синьора, вы супруга Корвино.

— Ах, если бы вы сказали рабыня, это было бы вернее; но видно, синьор, вас это не очень-то интересует…

Глубокий вздох сопровождал эти слова,

Пленник промолчал. Рука женщины упала с его плеча.

— Вы, вероятно, удивлены, видя меня здесь, — заговорила снова Попетта. — Вы, вероятно, думали, что вместо сердца у меня камень?

— Нет, — отвечал пленник, не скрывая своего удивления. — Вы, наверное, более несчастны, чем преступны.

— Да, да, — быстро заговорила она, как бы не желая распространяться на эту тему. — Синьор, я пришла сюда поговорить о вашем будущем.

— О моем будущем?

— Да, синьор, оно ужасно.

— Но почему же? — спросил молодой англичанин. — Возможно, я скоро буду выпущен на свободу. Что значат каких-то несколько дней плена?

— Мой дорогой синьор, вы ошибаетесь. Я говорю не о вашем заточении. Но что с вами будет, когда Корвино вернется? Вы не знаете, как он жесток.

«Странный разговор для жены, говорящей об отсутствующем муже», — подумал Генри.

— Да, я боюсь, — продолжала она, — что написанное вами письмо не принесет выкупа. Я видела, что вам было неприятно подписывать его. У вас на это были свои причины?

— Конечно.

— Разногласия с вашей семьей? Вы не ладите с вашим отцом, не правда ли?

— Да, нечто в этом роде, — отвечал англичанин, не видя причины скрывать правду.

— Я так и думала, — промолвила Попетта. — А эти разногласия, — продолжала она с тревогой, — могут помешать вашему отцу выслать деньги?

— Да, наверное.

— Наверное, ах, синьор! Вы слишком легко смотрите на это дело. У вас такая мужественная душа, что нельзя не восторгаться вами. Это меня и привело сюда.

И она опять глубоко вздохнула.

— Вы не знаете, — продолжала Попетта, — какая судьба ожидает вас, если выкуп не будет прислан…

— Какая же, синьора?

— Ужасная, ужасная!

— Что же, это предопределено заранее?

— Да… Корвино всегда так поступает.

— Объясните, синьора.

— Во-первых, вам отрежут уши, которые будут посланы в письме вашему отцу с новым требованием выкупа.

— А потом?.. — спросил пленник с нетерпением.

— Если деньги не будут присланы, вы будете изуродованы снова.

— Каким образом?

— Не могу вам сказать, синьор; у них много способов. Для вас было бы лучше, если бы ответ не оставлял никакой надежды на выкуп. По крайней мере, вы избежали бы пыток и были бы расстреляны.

— Вы шутите, синьора?

— О нет… я видела это сама. Это обычай Корвино… чудовища, с которым я связана, к несчастью моему и всей банды… Для вас он не сделает исключения.

— Вы пришли ко мне как друг, не правда ли? — спросил пленник, чтобы испытать искренность собеседницы.

— Не сомневайтесь.

— Вы можете мне дать совет?

— Конечно… Напишите снова вашим друзьям. Просите их повидать снова вашего отца и объяснить ему необходимость высылки выкупа. Это единственный выход избежать грозящей опасности.

— Есть и другой, — проговорил многозначительно пленник.

— Другой… какой же?

— Он от вас зависит, синьора.

— Но что же я могу сделать?..

— Дать мне возможность бежать.

— Это очень трудно… Мне пришлось бы пожертвовать своей жизнью. Вы хотите этого, синьор?

— Нет, нет… такой жертвы…

— Ах, вы не знаете, как за мной следят; чтобы прийти к вам, мне надо было подкупить Томассо. Ревность Корвино… Ах, синьор, я когда-то была хороша, вы не верите?

Она снова положила руку на плечо англичанина, и он снова отодвинулся от нее, но на этот раз более деликатно. Он боялся оскорбить самолюбие Попетты и разбудить зверя, дремавшего в душе этой странной итальянки.

— Если он узнает о нашем свидании, — продолжала Попетта, — меня ждет смерть… Наши законы строги. Верите вы теперь, синьор, что я серьезно хочу вам помочь?

— Но как же я могу написать, каким образом мое письмо дойдет по назначению?

— Я позабочусь обо всем. Вот бумага, чернила и перо. Но огня я побоялась принести. Слишком заметно… Подождите восхода солнца. Томассо возьмет ваше письмо, когда принесет завтрак. Остальное предоставьте мне.

— Благодарю, благодарю!.. — воскликнул тронутый таким участием Генри. В его голове блеснула новая мысль. — Благодарю, я сделаю все, о чем вы сказали.

— Buona notte, — произнесла разбойница, многозначительно пожимая ему руку. — Buona notte, galantuorno, спите спокойно; если вам понадобится жизнь Кары Попетты, она вам принадлежит.

Последняя фраза молодому человеку очень не понравилась, и он был доволен, когда Попетта удалилась, притворив за собой дверь.

Глава XXXIV
Трудная задача

Оставшись один, пленник бросился на свою постель из листьев и стал думать о происшедшем между ним и Попеттой разговоре.

Что руководило ею? Не ловушка ли это?

Но он недолго останавливался на этой мысли: кому нужна эта ловушка? Разве он не в полной власти разбойников? Чего им желать еще?

«А, — подумал он, — теперь я понимаю! Это штуки Корвино. Он принудил свою жену сыграть эту роль, чтобы уж наверняка получить за меня выкуп. Он думает, что таким образом заставит меня написать отцу более красноречивое письмо.

Но к чему бандиту пускаться на такие штуки? Не он ли продиктовал первое письмо? Если бы нужно было написать другое, разве он не сумел бы заставить сделать это своего пленника?

В таком случае Попетта была искренна, но что же руководило ею?»

Генри Гардинг был слишком молод, чтобы знать женское сердце. У него мелькнула было мысль об истинной причине поведения Попетты, но он с отвращением отбросил ее.

Во всяком случае, он решил последовать совету Попетты и написать убедительное письмо отцу о своем положении, которое теперь казалось ему очень серьезным. А также написать и в Лондон Луиджи Торреани, чтобы предупредить об опасности, грозившей его сестре.

Генри, не смыкая глаз, нетерпеливо ждал восхода солнца.

Как только первые лучи прокрались в его темницу, он взял бумагу, оставленную Попеттой, лег на живот и написал два письма:

"Дорогой отец,

вы, вероятно, получили мое письмо, которое должен был передать вам особый посыльный. Не сомневаюсь, что его содержание удивило и, может быть, огорчило вас. Признаюсь, мне не хотелось его вам писать, но оно было продиктовано разбойником, под дулом пистолета. Теперь обстоятельства изменились. Я пишу вам, лежа на полу темницы, и мои тюремщики не подозревают об этом. Я убедился, что если требуемый выкуп не будет выслан, атаман приведет в исполнение свою угрозу. Сперва мне отрежут уши и пошлют вам в письме. Все сведения о нашей семье и адрес даны разбойником Догги Диком, прогнанным когда-то вами егерем. Он относится ко мне хуже всех и старается отомстить за то, что я когда-то побил его.

Теперь, дорогой отец, вы знаете мое положение и, если хотите спасти вашего недостойного сына, поспешите выслать требуемую сумму.

Может быть, вы подумаете, что тридцать тысяч слишком большие деньги за такую жизнь, как моя. Тогда вышлите хотя бы те десять тысяч, которые вы обещали мне после смерти, и я постараюсь выговорить себе лучшие условия у мошенников, держащих меня здесь. Остаюсь в надежде получить ваш ответ, дорогой отец.

Ваш сын, Генри Гардинг". "Дорогой Луиджи,

спешу тебе сказать два слова. Я в плену у шайки Корвино, о котором, мне кажется, ты говорил. Их логовище находится в Неаполитанских горах, в сорока милях от Рима и двадцати милях от твоего родного селения. Я видел твою сестру, когда шайка проходила через деревню. Я тогда еще ее не знал, но впоследствии услышал такое, что боюсь даже тебе сообщать. Лючетте грозит серьезная опасность. Атаман имеет на нее виды. Я нечаянно подслушал разговор двух разбойников. Больше объяснять мне нечего. Ты знаешь лучше меня, что тебе делать. Нельзя терять ни минуты…

Твой Генри Гардинг".

Оба эти письма были написаны и запечатаны задолго до прихода Томассо с завтраком.

Не говоря ни слова, разбойник опустил их в карман своей куртки и удалился. Вскоре они уже были в почтовом ящике парохода, совершающего рейсы между Чивитта-Ве и Марселем.

Глава XXXV
Короткая расправа

Разбойники вернулись на два дня раньше, чем их ожидали.

Пленник узнал об этом по крикам, поднявшимся в лагере. В окно своей кельи он увидел пришедших, обозленных и ругавшихся больше, чем когда-либо.

Вылазка закончилась неудачей. Разбойники наткнулись на солдат. Кроме того, они узнали, что в горы идут сильные отряды из Рима и Неаполя. Говорили о какой-то измене.

Прямо против окна стоял Корвино и в присутствии всей шайки поносил Попетту самыми оскорбительными словами.

Рядом с атаманом стояла разбойница, вероятно, соперница Попетты, и что-то нашептывала ему на ухо.

Попетта была смущена. Все говорили разом и так бурно, что Генри, еще плохо владевший итальянским, многого не мог понять.

Вскоре крики стихли. Корвино отделился от толпы и в сопровождении двух или трех подчиненных направился к темнице.

Минуту спустя дверь отворилась, и атаман ворвался келью.

— Синьор! — крикнул он, скрежеща зубами. — Я узнал, что вас великодушно кормили в мое отсутствие. У вас даже была собеседница, которая развлекала ваше одиночество. Очаровательная собеседница, не правда ли? Я думаю, что вы были довольны…

Эти дьявольские насмешки отозвались погребальным звоном в душе пленника. Значение их было ужасно и для него, и для Попетты…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил машинально Генри.

— Ах, посмотрите, пожалуйста, на святую невинность, на безупречного агнца, на безбородого Адониса!

Корвино снова залился неестественным хохотом.

В эту минуту взгляд его упал на бумагу в углу темницы.

— Черт возьми! — начал он, внезапно меняя тон. — Это что такое?.. Бумага! Чернила и перо! Так вы, синьор, занимались чистописанием?! Выведите его, — заревел он, — и захватите эту бумагу.

Ругаясь, он выбежал из темницы, а два другие разбойника потащили пленника. Третий взял бумагу и чернила, принесенные Попеттой.

Банда была вся в сборе.

— Товарищи, — крикнул атаман, — нам изменили! В темнице пленника мы нашли бумагу и чернила. Он писал письма, разумеется, чтобы нас предать. Обыщите его!

Пленника немедленно обыскали.

Но нашли письмо, видимо, давно написанное. Это было рекомендательное письмо к отцу Луиджи Торреани.

— Дьявол! — воскликнул Корвино, вырывая письмо и читая адрес. — Вот неожиданная корреспонденция!

Он прочел письмо и улыбнулся, как хищник, уверенный, что добыча все равно не уйдет из его рук.

— Итак, синьор, — сказал он, разглядывая молодого человека, — вы уверяли, что у вас нет ни одного друга в Италии. Ложь! У вас есть друзья… богатые и сильные… первый магистр деревни и, — прибавил он иронически на ухо пленнику, — очень красивая дочь. Какое несчастье, что вам не удалось передать им это рекомендательное письмо! Ничего! Вы можете с ней познакомиться… скоро, может быть, и даже здесь, в горах. Это даже будет куда романтичнее, синьор pittore.

Насмешливые слова Корвино отравленной стрелой вонзились в сердце англичанина, но он хранил мрачное молчание. Да и что он мог сказать?

— Товарищи, — начал снова атаман, — доказательство измены у вас перед глазами. Не удивляйтесь теперь, что солдаты преследуют нас. Нам остается только изобличить изменника. И наказать его!

— Да, да, — заревели разбойники, — изменника! Кто он?.. Давайте его сюда!

— Пленник, — продолжал начальник, — написал письмо, оно отослано, раз его нет при нем. Кому оно было адресовано? Кто его переправил? Кто дал бумагу, чернила и перо? — Вот что надо узнать.

— Кто его стерег? — спросил один голос.

— Томассо, — ответило несколько других голосов.

— Томассо! Где Томассо? — заревели все.

— Здесь, — ответил разбойник, выступая вперед.

— Отвечай, это ты сделал?

— А что я сделал?

— Ты дал пленнику письменные принадлежности.

— Нет, — твердо ответил Томассо.

— Не теряйте времени на расспросы этого человека, — воскликнула Попетта. — Если есть виновный, то это я.

— Да, — сказала ее соперница, — она сама ему все принесла.

— Молчать! — крикнул громовым голосом атаман, заставив смолкнуть поднявшийся ропот.

— Зачем ты дала пленнику письменные принадлежности, Кара Попетта?

— Для общей пользы, — ответила разбойница, запинаясь.

— Это что же за общая польза? — закричали разбойники.

— Черт возьми, вы не понимаете? А ведь это так ясно!

— Говори, говори!

— Хорошо, замолчите, я буду говорить.

— Мы слушаем.

— Ну, так вот. Я, как и вы, хотела поскорее получить выкуп и думала, что письмо, которое он раньше написал, было недостаточно убедительно. Во время вашего отсутствия я уговорила его написать другое письмо.

— Значит, он написал своему отцу? — спросил кто-то.

— Разумеется, — ответила Попетта.

— Куда письмо было отправлено?

— На почту, в Рим.

— Кто его отправил в Рим?

Попетта отвернулась, точно не слыхала вопроса.

— Товарищи, — сказал атаман, — узнайте, кто отлучался во время нашего отсутствия.

Поиски были недолги. Обвинительница Попетты немедленно назвала разбойника, носившего письмо.

Это был новичок, недавно принятый в шайку, которого еще не брали на дела. Подвергнутый перекрестным допросам, он тотчас же во всем сознался.

К несчастью, он умел читать и знал настолько арифметику, чтобы отличить, что он отнес два письма, вместо одного. Он сознался, что одно письмо было написано отцу пленника. До сих пор Попетта не солгала.

Погубило ее второе письмо, написанное Луиджи Торреани.

— Слышите, — крикнули сразу несколько разбойников, не обратив внимания на имя Торреани, — синдик Валь д’Орно… вот почему нас преследуют солдаты! Всякий знает, что Франческо Торреани никогда не был нашим другом!

— И к чему такое ухаживание за пленником? — заговорила опять доносчица, желавшая занять место обвиняемой. — К чему такое закармливание нашими лучшими блюдами? Поверьте, товарищи, нам изменили!

Бедная Попетта, ее час пробил! Супруг нашел наконец желанный повод, чтобы отделаться от нее. Теперь он мог сделать это безнаказанно и даже как бы справедливо.

— Товарищи, — начал он, скрывая свою звериную радость под видом глубокой грусти. — Нет надобности говорить вам, как тяжело мне слышать подобные обвинения в адрес моей любимой жены. И еще тяжелее, что я вынужден признать эти обвинения справедливыми! Все мы связаны одним законом, все клялись, что любой, кто нарушит его, будет немедленно предан смерти, будь это брат, сестра, жена или подруга… Вы меня избрали вашим атаманом, я хочу быть достойным вашего доверия!

С этими словами Корвино бросился на Попетту.

Раздался крик удивления и ужаса, немедленно сменившийся предсмертным стоном… Женщина тяжело упала на землю с кинжалом в груди, вонзенным по самую рукоятку.

Ни одной слезы сожаления, ни возгласа ужаса, ни взгляда сострадания вокруг… Во всяком случае, если кто и жалел, то постарался это скрыть.

Убийца спокойно направился в свое жилище и заперся в нем скорее из приличия, чем от горя.

Несколько разбойников подняли тело и зарыли в долине, сняв предварительно все драгоценности.

Пленник, отведенный в свою темницу, мог теперь поразмышлять об увиденном. Убийство бедной Попетты показалось ему предзнаменованием еще более ужасной драмы, ожидавшей его.

Глава XXXVI
Хирургическая операция

Следующие три дня в логове разбойников царила тишина. Обычный шум и крики сменились мрачным спокойствием, постоянным спутником каких-нибудь ужасных событий.

Атаман оставался у себя за запертыми дверьми, показывая этим, что он оплакивает убитую.

Но на четвертый день произошло событие, вернувшее жизнь шайки в обычную колею.

Незадолго до заката солнца часовой возвестил сигналом о прибытии гонца. Это был тот самый крестьянин, который ходил за деньгами Генри Гардинга.

Генри узнал об этом лишь тогда, когда увидел входящего к нему Корвино с письмом в руке.

— Так вот как, — кричал раздраженный атаман, — синьор Inglese в ссоре со своим отцом! Тем хуже для вас! Непослушный сын заслуживает наказания. Если бы вы лучше себя вели, ваш почтенный отец действовал бы иначе и спас бы ваши уши. Теперь вы их лишитесь. Но утешьтесь! Они останутся в семье. Мы срежем их как можно осторожнее и пошлем в письме вашему отцу. Эй, выведите его отсюда, такую операцию нельзя делать в темноте.

Молодого англичанина вывели или, вернее, вытащили из темницы. Он тотчас же был окружен всей шайкой, мужчинами и женщинами.

Вот уже кто-то сорвал с него шляпу, кто-то поднял его каштановые волосы и открыл уши.

Мужчины и женщины с одинаковым удовольствием готовились к кровавому зрелищу.

Гнев сверкал в глазах у всех. Догги Дик умышленно распустил преувеличенные слухи о богатстве пленника и разжег алчность разбойников. Раз выкуп ускользал из их рук, пленник должен расплатиться за обманутые ожидания.

Блеснул нож, но в ту же минуту Генри нечеловеческим усилием высвободил руку и закрыл ею ухо. Это инстинктивное движение, конечно, не могло спасти его, и Генри это знал.

И тем не менее его уши были спасены.

Корвино, стоявший возле пленника, вдруг вскрикнул от удивления и приказал остановить экзекуцию. Взгляд его замер на мизинце руки, которой Генри закрывал ухо.

— Э, черт! — проговорил он, хватая пленника за руку. — Вы спасли ваши уши. По крайней мере, на этот раз. Вот подарок более приличный для вашего отца. Он укажет ему, в чем состоит его долг, а то он его, кажется, совсем позабыл. Итак, мизинец спасает уши!

Разбойники захохотали, сначала не понимая, в чем дело; но скоро все заметили старый рубец на мизинце, конечно, хорошо известный отцу. Мысль атамана стала всем ясна.

— Мы не будем жестоки без надобности, — начал Корвино с усмешкой, — нам даже жалко уродовать красивую голову, которая пленила Попетту и, может, пленит Лючетту.

Последнее слово было сказано шепотом на ухо пленнику.

Лишение ушей не было бы так больно Генри Гардингу, как этот шепот. Он вздрогнул. Никогда он еще не был в таком отчаянии от своего бессилия.

Но язык его был свободен, и пленник мог сказать все, чего бы это ему не стоило.

— Ничтожество! — крикнул он, глядя прямо в глаза атаману. — Если бы мы могли помериться силой в равных условиях, ваше лицемерное веселье быстро превратилось бы в мольбу о пощаде! Но вы не пойдете на это, потому что одной минуты мне было бы достаточно, чтобы показать окружающим вас глупцам, что вы недостойны предводительствовать ими. Вы убили вашу жену, чтобы очистить место для другой, но не для вас, сударыня, — прибавил он с ироническим поклоном в сторону доносчицы на Попетту, — для другой, которую да спасет Бог от этих грязных рук! Вы можете меня убить, разрезать на куски, но поверьте, моя смерть вам дорого обойдется. Англия узнает о вашем преступлении, вас найдут в ваших горах и перебьют, как собак, или, вернее, как волков, потому что вы не стоите названия собак!

Последние слова его были заглушены яростным криком толпы.

— Что нам до вашей страны, — ревели они. — Плюем мы на вашу Англию! Будь она проклята! — крикнул Догги Дик.

— Будь проклята Франция, Италия и Папа с ними! — ревели кругом. — Все к черту! Что могут они сделать нам? Мы не в их власти. Но вы в нашей власти, синьор, и мы это сейчас покажем.

Кинжалы засверкали перед глазами пленника.

Генри начал уже раскаиваться в своей неосторожности; он думал, что настал его последний час. Как вдруг, к его удивлению, атаман спас его от ярости бандитов.

— Остановитесь! — крикнул он. — Глупцы, чего вы обращаете внимание на лай этого английского бульдога, да еще вашего пленника? Неужели вы хотите убить курицу, которая снесет золотое яйцо? А ведь яичко-то стоит тридцать тысяч! Предоставьте мне это дело. Сперва, с помощью Божьей, достанем яичко из отцовского гнездышка, а уж затем…

— Да, да, — согласились разбойники, — сперва яйцо раздобудем!

— Довольно, — зарычал Корвино, — мы теряем напрасно время… и может быть, — прибавил он со свирепым видом, — истощаем терпение нашего друга. Итак, мы оставим вам уши. Сейчас нам нужен только мизинец вашей левой руки. Если и после этого мы не добудем яйца, о котором только что говорили, то пошлем всю руку; если и это не принесет успеха, ну, тогда придется отказаться от яичницы, на которую мы рассчитываем.

Общий смех покрыл эти слова.

— Правда, с вами-то еще не все будет кончено, — прибавил коварный разбойник. — Чтобы доказать вашему отцу, что мы не помним зла и что итальянцы великодушнее, чем он, мы пошлем ему всю вашу голову — вместе с ушами, кожей и волосами.

Эта ужасная речь потонула в бурных рукоплесканиях и криках, и кинжалы были вложены в ножны.

— Теперь, — приказал атаман разбойнику, исполнявшему роль палача, — отрежь этот палец. Режь по второму суставу и старайся не испортить такую красивую руку. Оставь кусочек для перчатки… Видите, синьор, — заключил бандит со злобной усмешкой, — я не хочу наносить лишнего вреда вашей драгоценной особе. После того, что произошло с Попеттой, я был бы огорчен, если бы помешал вашему успеху у очаровательной Лючетты.

Последние слова снова были произнесены почти шепотом.

Молодой англичанин ничего не ответил и не оказал ни малейшего сопротивления, когда палач схватил его руку и одним ударом отсек ему палец.

Глава XXXVII
Фирма Лаусон

Хотя генерал Гардинг жил на расстоянии одного часа пути по железной дороге от Лондона, он обычно бывал в столице не более одного раза в год. Приезжая туда, посещал своих старых товарищей по индийской армии да еще Восточный клуб.

Но часть своего времени он посвящал и делам по имению, заходил к своему поверенному в Лондоне.

На этот раз генерал Гардинг отправился в свою обычную поездку в столицу вскоре после визита итальянского «нотариуса», присланного разбойниками.

Эта поездка не имела никакого отношения к тому, что передал этот бандит. Генерал вспоминал об инциденте только как о горестном свидетельстве не изменившегося поведения сына и не верил ни одному слову из истории, рассказанной итальянцем.

Вместе с тем он не имел ни малейшего представления о том, как прожил эти двенадцать месяцев его Генри.

Один раз старик даже написал своему поверенному, но только для того, чтобы узнать, не видел ли он сына.

Поверенный ответил, что год тому назад видел молодого Гардинга, но не обмолвился ни одним словом о тысяче фунтов. Педант и практичный человек, он отвечал обыкновенно только на то, о чем его спрашивали.

В прощальном письме Генри говорил о своем намерении покинуть родину, и генерал даже обрадовался, надеясь, что таким образом сын его избежит дурных знакомств в Лондоне. Он был бы даже доволен, что сын его в Риме, если бы узнал об этом не от итальянца и не из ужасного письма, которое навело его на мысль, что сын находится все-таки в дурном обществе.

Посетив друзей и клуб, генерал отправился к своему поверенному, Лаусону.

— Вы ничего не узнали нового относительно Генри? — спросил он после того, как деловые разговоры были окончены.

— Нет, — отвечал Лаусон.

— Я получил от него странное послание… Вот… прочтите и приложите к прочим бумагам. Оно принесло мне много горя, и я не хочу его хранить у себя.

Лаусон надел очки и прочел письмо, продиктованное разбойником.

— Все это очень странно, генерал, — сказал он. — Каким образом это письмо попало к вам? На нем нет марок.

— Это любопытная история… Оно было вручено мне в моем собственном доме каким-то странным типом. Не то евреем, не то итальянцем.

— Какой же ответ вы дали?..

— Никакого… Я не поверил ни одному слову из написанного… Я предположил, как и мой сын Нигель, что это просто уловка, придуманная для того, чтобы выманить деньги… Нигель написал сам ответ.

— Да? А что именно, позвольте вас спросить.

— Не знаю точно. Но в том роде, что этим сказкам я не поверил. А еще скорее всего упрекал Генри за то, что тот так бессовестно обманывает своего отца. Думаю, на Генри это не произвело особого впечатления, так как, по-видимому, он попал в очень скверные руки и совсем изменился.

— Итак, вы не верите, что он попал в руки разбойников?

— Мистер Лаусон, вы слишком опытный человек, чтобы тоже поверить этому.

— Вот именно, генерал, мой опыт и заставляет меня поверить. Несколько лет назад я путешествовал по Италии и много наслышался о римских и неаполитанских разбойниках. Я сам лишь по счастливой случайности не попался в их руки; иначе пришлось бы заплатить им такой же выкуп, какой требуют и за вашего сына.

— За моего сына?.. Скажите лучше — этого требует сам мой сын.

— Не думаю, генерал.

— Но я-то знаю это наверняка. Я ведь не рассказывал вам, что он уехал после ссоры со мной. Я не хотел, чтобы он женился на одной девушке, и пошел на хитрость, чтобы помешать этому браку. Хитрость, что и говорить, удалась. Именно после этого я написал вам, чтобы вы выдали Генри тысячу фунтов. Эти деньги он, верно, промотал в обществе таких же шалопаев, как и сам, и вот по их же совету попробовал выманить у меня еще. Но фокус не удался.

— Вы писали, чтобы я выдал тысячу фунтов? — воскликнул старый адвокат, вскакивая с места и срывая с себя очки. — О чем вы, генерал?

— О тысяче фунтов, которые я поручил вам взять из банка и передать моему сыну Генри.

— Когда же вы это писали?

— Когда?.. Год тому назад… да… именно год… Вы мне сами ответили, что он был в вашей конторе.

— Был, раза два был, верно… но не спрашивал о деньгах. Только осведомлялся, нет ли какого-нибудь известия от вас. Впрочем, я сам его не видел, с ним говорил мой помощник. Прикажете его позвать?

— Да, — едва выговорил пораженный генерал. — Это очень странно…

Раздался звонок, и тотчас же вошел старший клерк.

— Дженнингс, — обратился к нему адвокат, — вы не помните, приходил сюда год тому назад младший сын генерала?

— Да, — отвечал клерк, — хорошо помню. Он приходил дважды. Это у меня записано.

— Принесите книгу, — приказал адвокат.

Глава XXXVIII
Книга посетителей

Генерал от волнения вскочил на ноги и забегал по комнате.

— Если бы я знал, — бормотал он сквозь зубы, — все бы могло устроиться. И вы утверждаете, что он никогда не получал денег?

— От меня — нет.

— Я очень рад.

— И вы правы. Это все равно, что выиграть… Если вы, конечно, полагаете, что эти деньги были бы обязательно промотаны.

— Я не о том. Вы меня не поняли…

В эту минуту вошел клерк с книгой.

— Вот, — сказал Лаусон, перелистав несколько страниц. — Вот запись четвертого апреля, а вот шестого. Прочесть, генерал?

— Пожалуйста.

Адвокат, надев очки, прочел громким голосом:

«Четвертого апреля. В половине двенадцатого утра младший сын генерала Гардинга, Генри Гардинг, приходил справляться, нет ли писем на его имя. Ответ: никаких нет».

«Шестого апреля. В половине двенадцатого утра приходил опять мистер Генри Гардинг, задал опять тот же вопрос и получил тот же ответ. Молодой джентльмен ничего не сказал, но, видимо, был очень огорчен».

— Наша профессия, генерал, — прибавил, как бы извиняясь, адвокат, — обязывает нас подмечать мельчайшие подробности.

— Нет ли еще каких-нибудь записей, мистер Дженнингс?

— Нет, сэр, больше ничего нет.

— Можете идти.

— Итак, вы не давали денег моему сыну Генри… — задумчиво произнес генерал после ухода клерка.

— Ни одного пенса. Да он и не просил… Если бы он даже и попросил, я не мог бы дать деньги без вашего разрешения. Тысяча фунтов — слишком большая сумма, генерал, чтобы выдать ее молодому человеку лишь по одной его просьбе.

— Вы меня все более и более удивляете, Лаусон. Неужели вы не получили от меня письма, в котором я просил вас выдать ему такую сумму?

— Впервые слышу об этом.

— Очень странно… Значит, значит… возможно, он и впрямь в руках разбойников?..

— Скорее всего да.

— Тогда все не так плохо…

— О, генерал! Как вы можете!..

— Вы не поняли меня, Лаусон. Ведь это доказывает, что мой сын не так испорчен, как я думал. Я ведь считал, что он промотал эти деньги. А теперь я верю каждой строчке его письма.

— Неужели вам хотелось бы, чтобы ваш сын и вправду оказался у разбойников?

— Пожалуй! Я охотно заплатил бы и пятьдесят тысяч, чтобы его освободить. Но как это сделать?

— Скажите, а куда девался тот итальянец?

— Вероятно, вернулся к своим. Я его чуть не выдал полиции. Только скандала побоялся. Послушайте, Лаусон, подскажите, что делать… Может, серьезной опасности нет?

— Ну, я в этом не уверен, — отвечал адвокат. — Итальянские разбойники просто бесчеловечны… Посыльный не сказал вам, каким образом можно с ним связаться?

— Нет… Он только заметил, что я еще услышу о сыне… Великий Боже, не приведут же они в исполнение угрозу, о которой говорится в письме!

— Кто знает… Будем надеяться, что нет.

— Но что же, что же делать? Обратиться в министерство иностранных дел? Попросить о вмешательстве папское правительство?

— Конечно, генерал, это было бы лучше всего… Если только не поздно! Когда вы получили письмо?

— Неделю назад…

— В таком случае вмешательство правительства уже вряд ли предотвратит последствия вашего ответа или, вернее, ответа вашего сына Нигеля. Думаю, нам лишь остается ждать нового известия от разбойников, чтобы послать им выкуп. Но не мешает, конечно, прибегнуть и к помощи правительства.

— Да, да, я сейчас же отправляюсь в министерство. Едемте со мной, Лаусон!

— К вашим услугам, генерал… И дай Бог, чтобы эта история с разбойниками оказалась неправдой.

— Нет и нет! — стукнул тростью о паркет генерал. — Для меня гораздо лучше знать, что мой сын у разбойников, чем то, что он задумал такую авантюру. Да простит меня Господь, но я предпочел бы его уши в письме, чем… О Господи, прости меня, прости!

Адвокат молчал.

Глава XXXIX
Картина

Чтобы попасть в министерство иностранных дел, генералу Гардингу и Лаусону пришлось идти мимо лавок, торгующих старой мебелью и картинами.

Они не обращали внимания на выставленные товары, как вдруг одна картина привлекла внимание генерала. Он так резко остановился, что чуть не сшиб с ног своего спутника.

— Боже мой, — проговорил генерал сдавленным голосом. — Посмотрите на эту картину. Это поразительно!

— Да что с вами, генерал? — проговорил адвокат. — Картина самая обыкновенная. Держу пари, что это еще новичок в искусстве, хотя и не без таланта. Что тут такого? Один мальчик держит нож и хочет ударить собаку, а другой защищает ее. Не понимаю…

— Нет! — воскликнул генерал, стукнув тростью. — Нет, здесь не может быть сомнений! Это та самая сцена! Лица, костюмы я тоже узнаю. Тот, кто держит нож, — мой старший сын Нигель, другой — Генри. Человек, находящийся на заднем плане, — мой бывший егерь. Кто мог знать об этой сцене, кто автор картины?

— Может быть, продавщица даст нам какие-нибудь сведения. Скажите, голубушка, где вы это достали?

— По случаю, сэр, купила за тридцать шиллингов вместе с рамой.

— А у кого купили?

— Это какой-то художник.

— Как он выглядел?

— Молодой джентльмен… Оба молодые… Их было двое. Один, кажется, итальянец, другой, помоложе, англичанин… Наверняка они оба художники. У меня было несколько их картин.

— А имя вы знаете? — спросил генерал с таким волнением, что продавщица подозрительно взглянула на него и замялась.

— Мне картина эта очень нравится, я покупаю ее, — поспешно прибавил генерал. — Но мне хотелось бы заказать ему еще и другую картину, потому я и спрашиваю его имя и адрес.

— Ах, вот оно что. Имен я не помню, но, кажется, молодой англичанин уехал; я его давно уже не видела.

— Но хоть адрес вы знаете?

— Да, я была у них, это неподалеку…

— Пожалуйста, поскорее, — сказал генерал. — Вот тридцать шиллингов за картину. Отошлите ее мистеру Лаусону, Линкольнс Инн Филдс.

Продавщица написала адрес художника на клочке бумаги и подала его генералу.

— Итак, куда мы пойдем? — спросил адвокат.

— К художнику, — ответил генерал, — он лучше всех сможет объяснить это запутанное дело, которое кажется мне кошмарным сном.

Вскоре отыскали мрачный дом на одной из маленьких улиц, примыкающих к Хай-Хол-Борну.

Хозяйка квартиры объяснила, что художник поспешно уехал три дня назад, распродав все свои картины. Ни его имени, ни того, куда он отправился, никто не знал.

Генерал спросил, не знала ли она другого художника, который жил вместе с иностранцем? Хозяйка ответила, что да, жил здесь еще и англичанин, но имени его она тоже не помнит, он уехал месяца три назад.

— Бедный мой мальчик! — сказал старый офицер, выходя на улицу. — Он жил в такой конуре… а я думал, что он проматывает свои деньги… Ах, Лаусон, я был очень несправедлив к Генри.

— Еще не поздно исправить ошибку, генерал.

— Надеюсь… Пойдемте же скорее в министерство.

Министр пообещал сделать все возможное, чтобы вырвать молодого человека из рук разбойников.

Генерал вернулся в свой замок с тяжелым сердцем. Он охотно заплатил бы любой выкуп, если бы знал, куда его послать. Оставалась надежда, что по приезде домой он получит письмо из Рима.

И надежда эта оправдалась. На столе среди множества других писем он нашел два конверта с итальянскими марками.

На одном генерал сразу узнал почерк Генри и поспешил вскрыть письмо.

— Слава Богу, — прочитав его, сказал генерал, — он, кажется, жив и здоров.

Другое письмо все было заклеено марками. Взяв его, генерал вздрогнул. Он почувствовал в конверте что-то твердое. Дрожащими руками разорвал конверт и вынул оттуда пакетик, из которого выпал маленький мертвенно-бледного цвета предмет, дюйма два длиной.

Это был палец, отсеченный на втором суставе. На пальце был след давно зажившей раны… Болезненный стон вырвался из груди генерала.

Глава XL
Новая угроза

Не описать страданий и ужаса, выразившихся на лице генерала, когда он смотрел на палец сына.

Несколько минут прошло, пока он наконец собрался с силами и прочел приложенное к этой страшной посылке письмо.

«Синьор, вы найдете здесь палец вашего сына, который узнаете по известному вам шраму. Если же вы будете продолжать сомневаться и откажетесь выслать выкуп, вам будет прислана вся рука. Ровно через десять дней, если мы не получим вашего ответа и тридцати тысяч лир, мы пошлем вам руку. Не захотите раскошелиться и тогда — вынуждены будем заключить, что у вас нет сердца. Не обвиняйте же и нас в жестокости, нас, кого несправедливые законы заставили объявить войну всему и вся, и вот, преследуемые, как дикие звери, мы вынуждены прибегать к крайним мерам, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

Короче, если вы откажетесь выслать деньги, мы обещаем вам, что похороним вашего сына по-христиански.

Повторяем, не принимайте наших слов за пустую угрозу и будьте уверены, что, в случае отказа уплатить выкуп, ваш сын будет предан смерти.

Н. Саро (за себя и за товарищей).

P. S. Если вы отправите деньги по почте, то вот адрес:

Синьору Джакопи, улица Вольтурно, № 9. Если пошлете посыльного, адрес тот же.

Не советуем выдавать нас. Это ни к чему не приведет».

— Боже мой! Боже! — снова простонал генерал.

Он больше не сомневался. На столе перед его глазами лежало доказательство… с запекшейся кровью.

Дрожащей рукой генерал тронул звонок.

— Передайте моему сыну Нигелю, чтобы он немедленно пришел ко мне, — сказал генерал появившемуся лакею.

Наклонившись над столом, генерал не мог отвести пристального взгляда от пальца Генри, но не мог ни взять его, ни даже дотронуться до него.

— Вы звали меня, отец? — произнес Нигель, входя.

— Да, взгляни, Нигель, — узнаешь?

— Что я могу узнать… я вижу кусок пальца… Но чей он и каким образом попал к вам?

— Чей, Нигель, — проговорил дрожащим голосом генерал, — ты должен бы знать.

Нигель побледнел, заметив рубец на отрезанном пальце, но ничего не сказал.

— Ты и теперь не знаешь, кому принадлежит этот палец?

— Нет, откуда мне знать?

— Увы, ты должен знать этот палец лучше, чем кто-либо другой. Это палец твоего брата.

— Брата?! — воскликнул Нигель, притворяясь взволнованным и удивленным.

— Да… взгляни на этот рубец. Его ты хоть помнишь-то?

Нигель снова постарался изобразить на лице изумление и волнение.

— Я не упрекаю тебя, — сказал генерал. — Все это уже давно прошло и не имеет ничего общего с нынешним несчастьем. Прочти эти письма, я не могу больше говорить.

Нигель прочел оба письма, издавая притворные восклицания негодования и ужаса.

— Видишь, — сказал отец после долгого молчания, — все правда… все правда! Я предчувствовал это, читая еще первое письмо Генри. Бедное дитя!.. Но ты, Нигель, ты!..

— Нет, я не мог поверить подобной вещи! Она мне кажется и теперь невозможной!

— Невозможной?! — повторил генерал с упреком. — Но взгляни же еще раз… Вот она, истина… Бедный Генри! Что он думает о своем отце!.. О таком бесчеловечном отце… Боже мой, Боже!..

Старик, терзаемый угрызениями совести, вскочил и заметался по кабинету.

— Это письмо пришло из Рима, — заметил Нигель, рассматривая конверт.

— Ну, понятно, из Рима, — отвечал возмущенный генерал. — Разве ты не видишь марок? Может быть, ты скажешь, что это опять уловка?

— Нет, нет, отец, — поспешил ответить Нигель, понимая свой промах. — Я думал только, какой послать ответ.

— Ответ может быть только один.

— Какой же, отец?

— Выслать деньги. Это единственное средство его спасти. Нельзя терять ни минуты… Из письма ясно, что разбойники смеются над всеми человеческими и божескими законами. Этот палец служит доказательством тому, что только выкуп сможет помешать осуществлению угроз.

— Тридцать тысяч, — пробормотал Нигель, — крупная сумма.

— Крупная сумма?! Да хотя бы и сто тысяч!.. Разве жизнь твоего брата не стоит их? Одна рука его стоит больше! Бедный Генри! Дорогое дитя!

— Я не об этом, отец. Что, если мы вышлем выкуп, а негодяи не вернут Генри?.. С подобными людьми надо быть очень осторожным.

— Нам не до осторожности! Время не терпит. В нашем распоряжении только десять дней… Боже мой, когда послано это письмо?

— Двенадцатого, — отвечал Нигель, посмотрев на конверт.

— А сегодня шестнадцатое… Осталось только шесть дней! Экспрессом еще можно успеть в Рим. Надо все приготовить… Надо сейчас же ехать в Лондон к Лаусону… нельзя терять ни минуты… Надо ехать… Нигель, вели закладывать.

Нигель с притворной поспешностью бросился из кабинета.

Когда карета была подана к подъезду, генерал вскочил в нее, и лошади помчались к ближайшей станции.

А через несколько минут по дороге к коттеджу вдовы Мейноринг шел элегантно одетый молодой человек. Это был Нигель, тайком от отца посещавший мать и дочь Мейноринг.

Глава XLI
Анонимное письмо

После того, как ему отрезали палец, Генри провел два дня в тягостном заточении. Грубая пища, хворост вместо постели, боль в раненой руке были ничто в сравнении с его душевными муками. Отказ отца заплатить выкуп терзал еще и потому, что Нигель в своем письме к брату не поскупился передать этот отказ в самых мрачных тонах. Генри думал, что лишился отца навсегда.

И еще одна мысль не выходила у него из головы: страх за участь сестры своего друга. Он не мог сомневаться в смысле слов, сказанных ему на ухо Корвино; он знал, что надо готовиться к самому худшему.

Он почти не отходил от окна темницы в ожидании услышать что-нибудь, свидетельствующее о захвате Лючетты.

Он бы отдал и другой палец, даже целую руку, чтобы получить возможность предупредить ее о грозящей опасности.

Генри ругал себя за то, что упустил удобный случай и не написал письмо синдику, когда писал Луиджи. Теперь оставалась только слабая надежда, что Луиджи приедет вовремя. Если бы как-то вырваться отсюда!.. Но Генри понимал, что все попытки будут бесполезны.

Он внимательно исследовал устройство своей темницы. Толстые стены были сложены из камня, пол тоже был выложен плитняком. Окно представляло собой узкий проем, а дверь могла выдержать удары молота. Кроме того, по ночам один разбойник спал у его двери, а другой стоял на часах снаружи. Птичка, стоящая тридцать тысяч, была слишком лакомой добычей, чтобы ей дали возможность вылететь из клетки.

Потолок представлял единственный путь к освобождению, но нужен был нож и табурет. Вверху был чердак и, наверное, неплотно прилегающие балки потолка местами совсем сгнили и поддались бы ударам ножа.

На вторую ночь после потери пальца Генри, завязав тряпкой руку, лежал на своей жесткой постели и старался уснуть. Уже легкое дремотное оцепенение охватило его, как вдруг что-то жесткое ударило его по лбу. Он приподнялся на локте, с бьющимся сердцем ожидая, что будет дальше. В тот же миг вслед за этим на пол упал какой-то легкий предмет.

Во мраке, освещаемом только слабым светом звезд в окне, пленник заметил на полу сложенный лист бумаги. Генри схватил письмо и, не спуская глаз с окна, ждал, что будет дальше.

Прождав полчаса напрасно, он стал искать вокруг себя предмет, который разбудил его и который был также брошен в окно. Тщательно ища на полу, он наткнулся наконец на нож в кожаном футляре. Такие ножи он видел на поясе у разбойников.

Что это значило? Письмо, конечно, могло объяснить загадку. Генри с нетерпением ожидал наступления утра. С первыми лучами зари молодой человек бросился к окну и развернул письмо. Оно было написано по-итальянски, и в нем излагалось следующее:

«Вы можете бежать только через потолок, нож поможет пробить отверстие. Спускайтесь по задней стене дома, так как часовой находится у переднего фасада. Затем направляйтесь к ущелью, по которому вы пришли. Если боитесь заблудиться, руководствуйтесь Полярной звездой. При входе в ущелье стоит часовой, вы сможете легко обойти его, не возбудив подозрения. Но у подножия горы обойти часового трудно, он знает, что невнимательность на этом участке наказывается смертью, и вам придется пустить в дело нож. Но лучше спрячьтесь в какую-нибудь пещеру до утра. На заре часовой вернется в лагерь, и, пропустив его мимо себя, вы можете бежать в ту деревню, где останавливались на пути сюда. Спасайте свою голову, спасайте Лючетту Торреани».

Удивление молодого человека было так велико, что он сначала не заметил приписки, гласившей: «Если не хотите погубить написавшего это письмо, проглотите его».

Пробежав во второй раз написанное, пленник исполнил совет постскриптума.

Глава XLII
Побег

Генри задумался: кто мог написать это письмо? Сперва ему пришло в голову, что хотят воспользоваться его побегом, чтобы убить его. Но пленника можно убить и без всякого предлога. А может, наоборот, ему хотят сохранить жизнь до получения окончательного ответа от генерала?

Среди разбойников самым симпатичным Генри Гардингу казался Томассо, менее грубый, чем другие, и наверняка знавший лучшие дни. Но что могло побудить Томассо действовать таким образом?..

Генри вспомнил последние слова письма: «спасайте Лючетту Торреани».

Не здесь ли объяснение поведения Томассо? Во всяком случае раздумывать долго было нечего, надо было действовать.

Исполнение плана, конечно, пришлось отложить до вечера, когда тюремщик принесет ужин. Поэтому молодой человек принялся внимательно осматривать потолок. Он наметил уже место, которое легче всего поддалось бы ножу. Но как достать до потолка? Генри вытянул руку во всю длину, оставалось еще около фута.

Он обвел помещение безнадежным взглядом — ни камня, ни табурета.

Автор письма не подумал о самом главном. Привести в исполнение задуманный план казалось невозможным.

Но «нужда — мать изобретательности», говорит старая поговорка. Взгляд Генри остановился на хворосте, служившем постелью.

Может, собрав его в кучу, воспользоваться им как подставкой? Чтобы не возбудить подозрения тюремщика, Генри отложил и эту работу до вечера.

Как только удалился разбойник, принесший ужин, молодой англичанин собрал все ветви в кучу, взобрался на нее с ножом в руках и стал работать.

Подгнившее дерево хорошо уступало остро отточенному ножу, но через некоторое время Генри почувствовал, что подставка под ним расползается, и он не может достать до потолка.

Он снова собрал все в кучу и снова принялся за работу, стараясь как можно меньше шуметь, зная, что находится под охраной двух часовых.

Куча рассыпалась во второй раз.

Тогда пленник туго обвязал ветки своей одеждой, получилась хорошая опора, давшая ему возможность сделать отверстие в потолке.

До сих пор крики пировавших разбойников отвлекали внимание часовых.

Но к полуночи все стихло. Пора было бежать. Одевшись, Генри схватился за балку, поднялся на руках и не без труда вылез на чердак.

Ломая себе голову, что делать дальше, он заметил в полу слабый свет, идущий в окно без стекол.

Он осторожно просунул голову и увидел, что окно находится на задней стороне дома. Перед ним не было ни жилья, ни людей.

На небольшом расстоянии от дома было несколько деревьев. Если бы добраться до этого прикрытия, не возбудив подозрения часовых!.. Надо было вылезть из окна и спуститься на землю.

Ночь стояла темная, хотя и звездная. Генри не видел земли, но, судя по вышине его темницы, дом был не очень высок, если, конечно, не стоял на утесе. Он вздрогнул от этой мысли, но медлить было нельзя. Генри выскользнул из окна и, ухватившись за перекладину, повис в воздухе.

Но предательская доска, не выдержав тяжести, сломалась, и он тяжело рухнул на землю.

Ошеломленный падением. Генри с минуту пролежал без движения в какой-то яме. Это его и спасло. Оба сторожа прибежали на шум.

— Ты слышал? — проговорил один.

— Но что это может быть?

— Клянусь тебе!.. Такой шум, точно упала вязанка хвороста.

— Скорее это ветер ставней стукнул.

— Видно, ты прав! И на кой черт эта дрянь здесь!

Успокоенные разбойники ушли.

Пленник выбрался из ямы и добрался до намеченного прикрытия.

Глава XLIII
Граф Гвардиоли

Две недели прошло с тех пор, как папские солдаты были расквартированы в деревне Валь д’Орно.

Местные жители из боязни ночных встреч с нежелательными гостями заперлись по домам.

В то же время начальник этого якобы охранительного отряда сидел в гостиной синдика и рассыпался в любезностях перед его красавицей-дочерью.

Разговор, как это обыкновенно бывает, коснулся самой животрепещущей темы, то есть разбойников.

Лючетта снова вспомнила о пленном англичанине, о котором уже несколько раз рассказывала капитану.

— Бедняжка, — проговорила она вполголоса, — я бы очень хотела знать, что с ним произошло. Как ты думаешь, папа, отпустили его?

— Сомневаюсь, дитя мое. Они отпустят его только после получения выкупа.

— А сколько они могли бы за него потребовать?

— Вы, кажется, синьорина, — заметил граф, — сами готовы заплатить за него выкуп?

— О да, если бы могла!

— Вы относитесь с таким интересом к этому англичанину. А ведь это всего лишь какой-то бедный художник!

— Какой-то бедный художник? Знайте, граф Гвардиоли, что мой брат тоже бедный художник и очень гордится своим званием, так же, как и я, его сестра.

— Тысяча извинений, синьорина, я не знал, что ваш брат художник. Я думал только об этом англичанине, который, может, вовсе и не художник, а шпион мошенника Мадзини. Тогда он должен быть счастлив, что попал в руки разбойников, а не ко мне. Уж я бы не ждал выкупа, а немедленно бы надел ему галстук из веревки.

У Лючетты от негодования побледнели щеки и засверкали глаза. В это мгновение раздался тихий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул капитан, расположившийся уже у синдика, как у себя дома.

Открылась дверь и вошел сержант.

— Что случилось? — спросил офицер.

— Пленника привели, — ответил сержант, приложив руку к козырьку.

— Разбойника?

— Нет, капитан, наоборот, этот человек говорит, что сам был в плену у разбойников и бежал.

— Кто он, что собой представляет?

— Молодой человек, кажется, англичанин, хотя говорит и по-итальянски.

Лючетта не могла удержаться от радостного возгласа. Бежавший пленник не мог быть никем иным, как только тем, о котором она всегда думала.

— Синьор Торреани, — кивнул капитан синдику, я должен удалиться и допросить пленного.

— Не беспокойтесь, капитан, — ответил синдик, — вы можете приказать привести его сюда.

— Да, да, — прибавила Лючетта, — я уйду, если мое присутствие вас стесняет.

— Нисколько, синьорина. Этот молодой человек, если я не ошибаюсь, и есть тот бедный художник, который вас так интересует.

По знаку Гвардиоли сержант вышел и вскоре вернулся с пленником.

Это был Генри Гардинг.

Молодой англичанин был очень удивлен тем, что, вырвавшись из рук бандитов, попал теперь в плен к солдатам.

Несмотря на лохмотья, молодая девушка тотчас же узнала прекрасное, мужественное лицо Генри, горевшее в этот момент негодованием. Нечего и говорить, что Генри тоже сразу узнал в красавице сестру своего друга.

Глава XLIV
Допрос

Капитан граф Гвардиоли заметил сразу, с какой симпатией смотрят друг на друга пленник и дочь синдика.

Это еще больше подхлестнуло его показать свою власть над молодым англичанином.

— Где вы поймали этого оборванца? — спросил он сержанта, бросая презрительный взгляд на Генри.

— Мы его схватили в тот момент, когда он тайком пробирался по деревне.

— Тайком? — воскликнул молодой англичанин, пристально глядя на сержанта, опустившего тут же глаза. — За мои лохмотья следует краснеть как раз вам, синьор офицер. Если бы вы и ваши солдаты лучше исполняли свой долг, моя одежда не была бы в таком состоянии.

— Ого, синьор, у вас острый язык! Советую отвечать только на вопросы.

— Я имею право тоже задавать вопросы. Почему вы считаете меня своим пленником?

— Сейчас все выясним. Есть у вас паспорт?

— И это вы спрашиваете у человека, только что вырвавшегося из когтей разбойников?!

— Мы не знаем, откуда вы вырвались.

— Мое появление здесь, мой внешний вид — разве не доказательство моих слов? А если вам этого недостаточно, я призову в свидетели синьорину, — может быть, она вспомнит пленника, которого видела со своего балкона.

— Конечно, конечно. Папа, это тот самый человек, я тебе рассказывала о нем.

— Я подтверждаю, капитан Гвардиоли, что этот человек и есть тот самый английский художник, о котором мы только что говорили.

— Возможно, — ответил Гвардиоли с недоверчивой улыбкой, — но, может быть, синьор играет и другую роль, о которой он умалчивает.

— Какую другую роль? — удивленно спросил Генри.

— Шпиона.

— Шпиона?! — повторил пленник. — Но для кого и за кем я шпионил бы?..

— А вот это я и хочу узнать, — иронически заметил Гвардиоли. — Ну, сознавайтесь! Ваша искренность только облегчит вашу участь.

— Участь? Да по какому праву, милостивый государь, вы так говорите со мной? Я британский подданный, а вы офицер папской армии, а не атаман разбойников… Нельзя ли быть повежливее?!

— Сейчас, синьор, вы мой пленник и останетесь им до тех пор, пока я не узнаю причин, приведших вас в эти места. Ваши рассказы очень подозрительны. Итак, вы выдаете себя за художника?

— Я и есть художник, хотя и начинающий, но это не имеет значения.

— Имеет! Почему вы, бедный художник, очутились в этих горах? Если вы англичанин и живописец, как вы утверждаете, то ведь вы приехали в Рим изучать искусство? Как же вы оказались здесь? Отвечайте, синьор!

Молодой человек колебался, говорить ли правду. Одного слова было достаточно, чтобы получить свободу.

— Синьор капитан, — сказал он после раздумья, — если вы считаете своим долгом знать причины, приведшие меня сюда, я вам скажу. Может быть, мой ответ удивит синьора Франческо Торреани и синьорину Лючетту.

— Откуда вы знаете наши имена? — воскликнули с удивлением синдик и его дочь.

— От вашего сына, синьор.

— От сына? Он же в Лондоне!

— Именно в Лондоне я впервые и услышал имена Франческо и Лючетты Торреани.

— Вы знаете Луиджи?

— Так хорошо, как может знать человек, проживший с ним целый год под одной крышей…

— И спасший не только его кошелек, но, может, и жизнь, — прервал синдик, подходя к художнику и протягивая ему руку. — Если я не ошибаюсь, вы тот самый молодой человек, который вырвал нашего Луиджи из рук грабителей? Это о вас так часто говорил сын в своих письмах?

— О да! — вскричала Лючетта, подбежав в восхищении к иностранцу. — Вы тот, о ком писал нам Луиджи.

— Благодарю вас, синьорина, — отвечал, улыбаясь, молодой человек. — Что же касается документальных подтверждений, синьор Торреани, то я мог бы вам предоставить рекомендательное письмо вашего сына, но его забрал у меня атаман шайки разбойников, Корвино. Сожалею об этом.

— Но почему вы ничего не сказали, когда вас вели через деревню?

— Тогда я не знал, ни кто были вы, ни названия деревни, в которой остановились разбойники.

— Как жаль, — проговорил синдик, — что я не знал этого раньше! Я бы постарался освободить вас.

— Благодарю вас, синьор Торреани! Но это обошлось бы недешево — в тридцать тысяч лир.

— Тридцать тысяч?! — воскликнул синдик.

— А не слишком ли дорого вы себя цените, синьор художник? — заметил иронически офицер.

— Это сумма выкупа, которого требовал за меня Корвино.

— Неужели он принял вас за какого-нибудь милорда? Но он сразу должен был понять свою ошибку и отпустить вас. Одного взгляда было достаточно…

— Да, поэтому-то он и отрубил у меня палец, — ответил англичанин, показывая руку. — Чтобы получить все-таки свои тридцать тысяч.

Лючетта вскрикнула от ужаса.

— Да, — взволнованно сказал синдик, — вот вам, капитан, самое неопровержимое доказательство. Но скажите, молодой человек, — обратился он к Генри, — как вы избавились от этих негодяев?

— Об этом мы поговорим завтра, — перебил Гвардиоли, недовольный той симпатией, которую вызвал здесь англичанин. — Сержант, отведите пленника и заприте в караулке. Утром я допрошу его снова.

«Опять в заключении!» — подумали синдик и его дочь.

— Позвольте напомнить вам, — заметил англичанин, обращаясь к офицеру, — что вы берете на себя слишком большую ответственность. Даже Папа не сможет защитить вас от наказания, которое должно последовать за оскорбление британского подданного.

— Джузеппе Мадзини тоже не избавит вас от наказания, которому мы подвергаем шпионов, синьор англичанин!

— Мадзини… шпион… да вы бредите!..

— Послушайте, граф, — сказал синдик убедительным тоном, — вы заблуждаетесь. Какой же это шпион? Он честный английский джентльмен… Друг моего сына Луиджи. Я ручаюсь за него!

— Невозможно, синьор синдик! Я вынужден исполнить свой долг. Сержант, уведите же наконец пленника!

Сопротивление было бесполезно. Генри повиновался.

Лючетта наградила его взглядом, утешившим его, и бросила такой взгляд на Гвардиоли, после которого благородный граф чувствовал себя весь вечер не в своей тарелке.

Глава XLV
Объяснение

На следующее утро капитан Гвардиоли вынужден был смягчить тон. После долгого допроса он сам признал правдивость показаний молодого англичанина.

Да и какой интерес был англичанину вмешиваться в политические дела чужой страны? Капитан понял, что было бы совсем неблагоразумно вызывать недовольство английского правительства, и, как бы полагаясь на ручательство синдика, отпустил Генри Гардинга на свободу.

У синдика нашелся хороший костюм, оставленный Луиджи как не подходящий для Лондона. Но в здешних горах он подходил как нельзя лучше и впору пришелся молодому человеку. Генри, конечно, не мог отказаться от такого подарка, принимая во внимание, что его одежда была совершенно изорвана.

Через час после освобождения он появился в гостиной синдика в бархатной куртке, в коротких панталонах на пуговицах, в классических гетрах и сдвинутой на ухо калабрийской шляпе с пером… Одним словом, настоящий разбойник. Лючетта улыбнулась, увидев его в этом костюме, который очень напоминал ей брата Луиджи.

Генри теперь мог подробно им рассказать о всех своих приключениях с момента пленения до возвращения в Валь д’Орно. Особенно же заинтересованно расспрашивали его о побеге.

Он рассказал, как он пробил потолок, как упал с крыши, как удалось проползти мимо первого часового, как, не желая проливать кровь второго, он, спрятавшись в кустах, ожидал наступления утра и, когда второй часовой ушел, снова пустился в путь. К счастью, туман, укрывший долину, помог ему. Вероятно, была послана погоня, но не сразу, должно быть, когда он был уже далеко. Дорога, по которой его вели в логово разбойников, хорошо запомнилась ему, а желание вырваться на волю только придавало ему сил. И вот с наступлением ночи он пришел в эту деревню, где и попал в плен снова…

Затем заговорил о Луиджи; Лючетта обожала своего единственного брата. И она засыпала вопросами молодого англичанина о том, как живет ее брат, как себя чувствует, скоро ли они встретятся.

Потом Генри вынужден был подробнее рассказать о том, как он спас Луиджи от грабителей. Лючетта не преминула спросить, нравятся ли Луиджи белокурые англичанки, и намекнула на то, что он ведь связан обещанием, данным одной молодой римлянке, родственнице Торреани. И тут же почему-то спросила, не считает ли англичанин грехом брак между протестантом и католичкой.

Генри чувствовал себя так хорошо в гостеприимном доме синдика, что теперь без всякой горечи вспоминал о своих прежних злосчастиях и Бэле Мейноринг.

В тот вечер молодой человек, оставшись наедине с синдиком, сообщил ему о замыслах Корвино по отношению к Лючетте и о письме, которое он написал Луиджи, чтобы ускорить его возвращение в Италию.

Торреани не скрывал своего огорчения, но и не проявил особого удивления. Его уже предупреждали о намерениях Корвино и раньше. А вот сообщение о письме, посланном его сыну в таких критических обстоятельствах, удивило старика и растрогало. Он обнял и прижал к груди молодого человека.

Этот разговор объяснил Генри и то, кто же был его таинственным покровителем.

При имени Томассо синдику все стало ясно. Томассо, бывший фермер Торреани, служил в папских войсках и за какую-то провинность был посажен в тюрьму. Затем бежал и вот нашел убежище в горах у разбойников. Помня о том, как хорошо к нему относился синдик, Томассо и решился помочь ему и его дочери.

Синдик уже давно решил покинуть Валь д’Орно и увезти Лючетту. Как раз сегодня он наконец продал свой дом и теперь мог уехать.

Но спешить пока было незачем. Папские солдаты оставались еще на некоторое время в Валь д’Орно. И синдик мог здесь дожидаться возвращения сына.

Лючетту очень удивило известие о возможном скором приезде брата. Все свободное время она проводила в разговорах с молодым англичанином и была очень весела.

Радость этих бесед им иногда отравлял своим присутствием капитан Гвардиоли. Лучше бы ему преследовать разбойников во главе своего отряда, — думали молодые люди, тем более, что шайка была где-то неподалеку.

Генри, все еще находясь под впечатлением своего пребывания у разбойников, жаждал отомстить им за свою обезображенную руку и охотно взялся бы служить проводником папским солдатам. Он предложил свои услуги капитану, но тот отказался их принять таким тоном, что взаимная антипатия между молодым англичанином и знатным итальянцем еще больше обострилась. С того момента они не обменялись ни одним словом, даже если были вдвоем в обществе Лючетты.

Однажды молодая девушка в сопровождении двух враждующих между собой кавалеров отправилась осмотреть грот, расположенный на вершине горы, в котором, по преданию, когда-то жил отшельник.

По совету отца Лючетта предложила только молодому англичанину сопровождать ее.

Но капитан Гвардиоли тоже навязался и пошел с ними, говоря, что так Лючетта будет в большей безопасности. Все трое стали взбираться на гору.

Гвардиоли, пожираемый ревностью, шел немного позади. Мысленно он проклинал молодого англичанина, и, если бы у него появилась возможность, он, не задумываясь, сбросил бы соперника в пропасть или пронзил бы шпагой.

Глава XLVI
Волки в овечьей шкуре

Молодые люди добрались до вершины горы и осмотрели грот. Лючетта рассказала им местную легенду.

Отшельник прожил несколько лет в этой пещере, никогда не спускаясь в деревню. Питался он подаяниями от пастухов и набожных людей. Вдруг он исчез бесследно. Одни говорили, что его увели разбойники, другие уверяли, что он сам был разбойником и надел монашескую одежду только для того, чтобы шпионить в этих местах.

— А что говорили пастухи? — спросил капитан. — Они же должны были лучше его знать. Или он, как некоторые другие, умел прятать подлинное лицо под личиной?

— Вы можете их сами спросить, синьор, — отвечала Лючетта на этот иронический намек. — Вон они.

Говоря это, молодая девушка показала на глубокое ущелье с противоположной стороны горы, по которому поднимались пять пастухов, подгоняя овечье стадо, идущее впереди.

Люди эти были одеты в грубые овечьи шкуры, доходящие до колен, в традиционных соломенных шляпах и сандалиях. В руках у них были палки. Несмотря на духоту, на лицо одного из них был опущен капюшон.

— Некоторые обычаи вашей страны меня удивляют, — проговорил Генри, обращаясь к сестре своего друга. — В Англии на пятьсот овец было бы достаточно одного пастуха, а здесь стадо гораздо меньше, но при нем целых пять человек.

— О, — Лючетта была немного задета в своих национальных чувствах, — у наших пастухов стада тоже обычно гораздо больше. Эти, вероятно, оставили часть овец на другой стороне горы, потому что…

Слова ее потонули в оглушительном звоне колокольчиков приближающегося стада. А пастухи, оставив стадо, подошли к путешественникам. Прежде чем капитан успел открыть рот, один из них заговорил:

— Buono giorno, signori! Molto buono giorno signora bella! Здравствуйте, синьоры, здравствуйте, прекрасная синьорина!

Эти фразы можно было бы принять за комплимент, если бы тон, которым они были произнесены, не придавал им другого значения. Что-то неприятное отозвалось в сердце англичанина.

«Однако, эти пастухи не очень-то застенчивы», — подумал он.

— Мы ищем пропавшую овцу, — продолжал тот же пастух. — Полагали, что она здесь. Вы не видели случайно?

— Нет, друзья мои, — ответил капитан, приветливо улыбаясь.

— Это правда, капитан?

— О да! Поверьте, что мы были бы счастливы помочь вам…

— Вашей овцы здесь нет, — перебил англичанин, выведенный из себя наглостью пастуха. — Вы это видите, чего же вы пристаете?

— Вы лжете! — крикнул пастух с опущенным на лицо капюшоном, до сих пор молчавший. — Беглец, которого мы ищем, это вы, молодой человек, и вот мы находим вас в таком прекрасном обществе. Благодарение Мадонне! Вместо одной овцы мы возьмем трех и среди них — великолепнейшую из всех, которых видели эти горы.

С первых же слов Генри узнал голос говорившего. Наконец атаман откинул капюшон и открыл свое злорадно ухмыляющееся лицо.

— Корвино! — невольно вырвалось у Генри.

В этот момент два разбойника схватили его за руки; двое других набросились на офицера, а сам атаман кинулся к Лючетте.

Отчаянными усилиями Генри высвободился из рук разбойников. К несчастью, он был безоружен, а как бы ни были крепки его кулаки, они не могли противостоять в борьбе с разбойниками, вооруженными кинжалами и пистолетами.

Молодая девушка билась в руках атамана, крича от отчаяния.

Гвардиоли стоял неподвижно и безмолвно, дрожа всем телом. Он даже не вытащил шпаги из ножен.

Генри это заметил. В один миг он бросился мимо нападавших на него разбойников, схватился за эфес шпаги, вытащил ее из ножен и бросился на своих противников.

Те отступили, вытащив пистолеты и стреляя почти не целясь. Пули пролетали мимо молодого англичанина, который бросился теперь на Корвино.

Атаман с яростным криком выпустил свою добычу и приготовился к нападению. Он выхватил пистолет и прицелился.

К счастью, пистолет дал осечку, но прежде чем атаман снова успел спустить курок, шпага Гвардиоли, направленная более искусной рукой, пронзила разбойнику руку, и пистолет упал на землю.

Генри хотел повторить удар, как вдруг почувствовал, что он уже во власти восьми рук; разбойники, державшие Гвардиоли, кинулись на помощь своим товарищам, а капитан-граф побежал с горы с такой быстротой, как только могли бежать его дрожащие ноги.

Молодой англичанин теперь остался один против четверых. А Корвино, увидев, что его товарищи заняты одним противником, обхватил рукой стан Лючетты и, подняв ее, как перышко, бросился к ущелью.

Глава XLVII
Один против четверых

Почти обезумев от ярости, вызванной похищением девушки, Генри немедленно хотел броситься вслед за атаманом, но разбойники окружили его, и теперь ему надо было подумать о себе. Только благодаря силе и ловкости, приобретенной им на занятиях атлетикой и боксом в школе и университете, он мог устоять против противников.

К счастью, их пистолеты были разряжены, у них оставались только кинжалы, но разбойники превосходили численностью и ловко отбивали нападения англичанина.

Отчаянный бой длился около пяти минут. Молодой человек чувствовал, что теряет уже силы, как вдруг его взгляд упал на грот отшельника. Расчистив себе путь последним рывком, он бросился к гроту и остановился на пороге со шпагой в руке.

Бандиты увидели, какую выгодную позицию занял их противник. Благодаря длине своей шпаги Генри мог теперь защищаться и против двух десятков кинжалов.

Мгновенно все четверо вложили в ножны кинжалы и стали заряжать пистолеты. Положение становилось критическим. Молодой англичанин почувствовал, что конец неминуем.

Он считал себя уже погибшим. Однако, не собираясь служить неподвижной мишенью, он решил было уже броситься на разбойников, чтобы как можно дороже продать свою жизнь, но тут вдруг раздались выстрелы, пули градом посыпались на окружавшие скалы.

В испуге разбойники бросились бежать со всех ног. Молодому англичанину теперь следовало подумать, как избежать пули солдат, взбиравшихся на гору. Но он пустился за беглецами, уже спускавшимися в ущелье. На противоположной стороне горы он заметил Корвино, взбегающего вверх с Лючеттой на руках.

Девушка, казалось, была без сознания. Она не кричала, не вырывалась, подол ее белого платья тянулся по горной тропе.

Подойдя к ущелью, солдаты во главе с Гвардиоли остановились, но не переставали стрелять, хоть разбойники и были уже слишком далеко, чтобы пули могли настичь их.

Корвино со своей драгоценной добычей скрылся из виду; сообщники его тоже пропали за скалами.

Отряд продолжал беспорядочную и бесцельную стрельбу.

Генри, пораженный таким странным преследованием разбойников, подбежал к Гвардиоли и потребовал немедленной погони.

— Вы не в своем уме, синьор англичанин, — ответил капитан со спокойствием труса. — Вы, как иностранец, не знаете обычаев неаполитанских разбойников. Все происшедшее не более чем уловка, желание заманить нас в засаду. Может быть, за теми скалами находится более двухсот негодяев, приготовившихся нас встретить. Я не могу подвергать моих людей такой опасности. Подождем подкрепления.

В эту минуту появился синдик. Потрясенный таким страшным несчастьем, он стал молить капитана пуститься в погоню за разбойниками.

Но ничего не помогло, трусливый папский комиссар больше думал о собственной безопасности, чем о спасении молодой девушки.

Это совершенно убило синдика. А молодой англичанин обратился к подоспевшим крестьянам:

— Деревня ваша ведь большая, друзья, неужели в ней не найдется людей достаточно храбрых, чтобы догнать разбойников и вырвать из их рук дочь синдика?

Эти слова, обращенные к бедным людям, привыкшим покоряться грубой физической силе разбойников, произвели эффект электрического разряда. Крестьяне ответили громкими криками согласия с молодым человеком, поняв впервые, что могут сопротивляться.

— Соберем старшин! — кричали они. — Пусть скажут, что нам делать!

С этими словами все бросились в деревню, оставив капитана Гвардиоли и его солдат стеречь скалы и деревья, за которыми мог скрываться неприятель, страшный даже тогда, когда он бежал.

Глава XLVII
Да здравствует республика!

При входе в деревню синдик и его друзья были поражены странным зрелищем.

Мужчины, женщины, дети бегали по улице с громкими восклицаниями.

Что такое могло случиться? Не заняли ли разбойники деревню, воспользовавшись тем, что солдаты ушли из нее?

На площади стояла большая толпа.

Это были крестьяне, землевладельцы и горожане, вооруженные ружьями, саблями и пистолетами. Это не были бандиты, хотя небольшая часть солдат, оставшихся в деревне, и была захвачена ими в плен.

Кто же были эти люди? Синдик и его друзья, подходя к площади, услышали крики: «Да здравствует республика! Долой тирана, долой Папу!»

Эти характерные возгласы и развевающиеся знамена ясно показывали, что Валь д’Орно было занято республиканцами.

Рим подвергся той же участи. Папа бежал, и триумвират Мадзини — Сафо — Армелли теперь управлял столицей.

Синдика ожидала еще одна неожиданность. В центре группы, стоявшей у его дома, он увидел своего сына Луиджи.

Обнимая отца, Луиджи заметил горестное выражение его лица.

— Что случилось, отец?.. Говорят, бандиты появились в горах… Где Лючетта?

Глубокий вздох и рука, простертая по направлению к горам, были единственным ответом.

— Боже мой! — воскликнул Луиджи. — Я опоздал! Говори, отец, говори, где сестра?

— Бедная, бедная… дочь моя, она наверняка погибла… Луиджи, ее похитили разбойники… Корвино…

И с рыданиями он упал в объятия сына.

— Друзья! — обратился Луиджи к присутствующим, растроганный этой сценой. — Нужно ли мне говорить, что если бы я не жил в другой стране, я бы стал под ваши славные знамена! Отныне я ваш и навсегда… Это мой отец, Франческо Торреани… Вы слышали — его дочь, моя сестра, похищена разбойниками на глазах сотни солдат, присланных сюда для вашей охраны. Вот она, эта охрана, вот они, мужественные защитники веры!

— Защитники дьявола! — крикнул кто-то.

— Они хуже разбойников! — поддержал его другой. — Думаю, что между ними давно существует сговор. Поэтому банда вечно и ускользает от них.

— Это уж точно! — сказал третий. — Мы знаем, разбойники на жаловании и у Папы, и у неаполитанского короля! Это одна из уловок тирании!

— Так, значит, — спросил художник с надеждой в голосе, — вы согласитесь помочь мне найти сестру?

— Да, да! — ответили ему со всех сторон.

— Вы можете рассчитывать на нас, синьор Торреани, — выступил вперед какой-то человек важного вида, скорее всего начальник отряда республиканцев. — Разбойников мы догоним, сестру вашу вернем. Но прежде нам надо избавиться от этих барышников. Видите, они спускаются с горы. Товарищи, скроемся по домам, захватим их врасплох!.. Страмони, Джинглетта, Паоли! Расположитесь на входе в деревню и после предупреждения стреляйте во всякого, кто попытается бежать. Скорее!

Незнакомцы рассыпались по домам, уведя с собой пленных солдат.

Площадь опустела.

Жителей, оставшихся на улице, предупредили, что малейшая попытка к измене будет караться смертью, но о предательстве никто и не думал, так как жители смотрели на новых пришельцев как на своих освободителей и с радостью приветствовали провозглашение республики.

Гвардиоли со своим отрядом между тем приближался. У капитана был озабоченный вид; теперь, когда опасность миновала, он думал о своем поведении и должен был признать, что оказался не на высоте.

Мнение жителей его не трогало, но ведь свидетелями его трусости были солдаты и офицеры. Слух может дойти до Рима и даже до Ватикана.

Капитан, офицеры и солдаты подходили к деревне, не подозревая, какой прием их ожидает.

Начальник отряда республиканцев быстро разработал операцию. На каждом углу площади, за домами затаились вооруженные группы, противник должен был попасть в случае сопротивления под перекрестный огонь.

Тишина, царившая в деревне, удивила папских солдат, обеспокоило и то, что никто из оставленных товарищей не вышел им навстречу.

Вдруг послышался громкий окрик из таверны:

— Эй, капитан! Сдавайтесь! Солдаты республики гарантируют вам жизнь, но при условии, если не будете сопротивляться!

— Что за наглость! — воскликнул Гвардиоли, повернувшись к таверне. — Сержант, найдите мне этого человека, приведите сюда и всыпьте ему горячих!

Из таверны раздался смех. Затем последовало вторичное требование о сдаче.

Солдаты приготовились по первому сигналу открыть огонь по наглецам, в которых подозревали жалких мужиков.

— Мы не хотим вашей крови, — говорил тот же голос, — если, конечно, вы не заставите нас ее пролить. Вы окружены солдатами законного правительства республики! Вашего властелина нет в Риме; он постыдно бежал. Мадзини управляет городом, а мы пришли управлять здесь… Вы должны подчиниться новой власти… Первый, кто откроет огонь, будет виновником смерти всех своих товарищей; мы не пощадим никого. Будьте благоразумны. Сдайтесь добровольно… Сложите оружие, и мы вас примем как военнопленных. В противном случае, вы получите по заслугам как разбойники и изменники родины.

Эта речь, наполовину насмешливая, наполовину угрожающая, повергла солдат Гвардиоли в смятение. Что могло означать это требование, повторяемое с такой дерзостью и в то же время так самоуверенно? Они стояли в нерешительности.

— Товарищи! — крикнул тот же голос. — Эти молодцы, кажется, колеблются; они сомневаются в правдивости моих слов. Покажите им свои карабины. Когда они сосчитают их, может быть, станут чуть доверчивее.

Едва были произнесены эти слова, как послышался стук ружей, окна домов ощетинились высунувшимися штыками. Испуганный Гвардиоли и его солдаты очутились между двухсот направленных на них дул.

Но и четверти этого количества было бы достаточно, чтобы образумить их.

Они поняли, что попали в ловушку, что разразилась давно ожидавшаяся революция, и, не обращая внимания на капитана Гвардиоли или младших офицеров, солдаты побросали оружие.

Через десять минут они уже столпились под трехцветным знаменем, крича во все горло: «Да здравствует республика!», между тем как расстроенный и обезоруженный Гвардиоли шагал по той самой комнате, где три дня назад был заключен Генри Гардинг.

Сегодня капитан сам был пленником.

Глава XLIX
Похищение

То волоча девушку, то неся на руках, Корвино мчался по горному ущелью. Наконец он остановился за утесом и стал поджидать товарищей.

Он слышал ружейные выстрелы и догадался, что пришли солдаты; но прикинув время, какое им понадобилось бы для того, чтобы взобраться на гору, он решил, что раньше, чем они достигнут вершины, его люди, забрав англичанина, будут уже в ущелье.

Четверо против одного… Он отлично видел трусливое бегство офицера. Так что с англичанином должны были легко справиться. Потому-то он, атаман, и бежал раньше, чтобы выиграть время, так как ноша сильно мешала ему.

Убегая со своей добычей, он крикнул своим, чтобы они захватили англичанина живым, потому-то разбойники и не пускали так долго в ход свои пистолеты. Им не хотелось лишиться богатого выкупа.

Молодая девушка не оказывала сопротивления. Она была без чувств. В таком состоянии ее и тащил Корвино.

Лючетта очнулась на поляне, окруженной деревьями и скалами. Она не плакала, не кричала, сознавая, что находится в полной власти разбойника.

Мысли ее были смутны, и голова болела, она еще не вполне очнулась от этого страшного кошмара.

Наконец она вспомнила пастухов, крик Генри, когда он увидел Корвино, борьбу между молодым англичанином и разбойниками, кинжалы, бегство Гвардиоли. Потом она потеряла сознание.

Сейчас она увидела кровь на одежде разбойника и на своем платье. Она с трудом вспомнила, как молодой англичанин ударил шпагой разбойника в правую руку.

Чем же закончился неравный бой? Убит ли англичанин или снова взят в плен? Она еще слышала приказ Корвино взять Генри живым. Девушка задрожала при мысли, что разбойники не исполнили этот приказ.

Она огляделась и увидела, что атаман перевязывает себе рану куском полотна, оторванным от рубашки.

Она смотрела на него с ужасом и отвращением. Кровь на его руках и лице делали его еще отвратительнее, чем он был обычно.

Молодая девушка задрожала от страха.

— Лежите смирно, синьорина, — произнес разбойник, заметив, что она пришла в себя. — Подождите, пока я забинтую себе руку. Я отнесу вас на более мягкое ложе. Клянусь Мадонной! Англичанин дорого заплатит мне за эту рану!.. Сперва ушами, а потом двойным выкупом.

Забинтовав и подвязав руку, он снова заговорил:

— А теперь идем! Здесь оставаться нельзя. Этот храбрый капитан может вернуться со своими солдатами. Идите, синьора. Теперь вам придется идти самой, я и так долго вас нес.

С этими словами он схватил молодую девушку за руку, поставил ее на ноги, как вдруг услыхал шаги четырех своих спутников.

Они крались между скал одни, без пленника.

Выпустив девушку, Корвино набросился на них:

— Где англичанин?!. Проклятие!.. Неужели вы его убили?..

Лючетта, затаив дыхание, насторожилась.

Разбойники замялись, как бы боясь сказать правду. Это молчание показалось молодой девушке зловещим. Вероятно, они опасались сознаться в убийстве.

— Я слышал выстрелы ваших пистолетов раньше залпа солдат. Вы стреляли в него!

— Да, атаман, — ответил один из разбойников.

— И что же?

— Он спрятался в грот, мы не могли подойти к нему близко, потому что у него была длинная шпага. Окружить его тоже не было возможности… Мы могли его только убить… Но ты нам не велел.

— И вы оставили его живым?! Без малейшей царапины?! На свободе?!

— Нет, атаман. Мы не смогли убедиться, убит ли он, так как пули сыпались на нас градом; но скорее всего он убит.

Атаман, понимая, что они лгут, впал в бешенство. Забыв про раненую руку, он бросился на своих сообщников.

— Скоты, подлецы! — кричал он, колотя их левой рукой и сбивая с них шляпы. --Четверо не могли справиться с одним! С ребенком! Потерять тридцать тысяч!.. О, опять эта проклятая рана! — вдруг остановился он. — Возьмите девушку! Ведите ее… и берегитесь, чтобы она тоже не скрылась. В путь!

Он пошел вперед, оставив молодую девушку под надзором сообщников.

Один из них грубо схватил ее за руку и, повторив «в путь!», потащил следом за Корвино. Другие пошли за ним. Лючетта не сопротивлялась.

Ее свирепые спутники грозили ей кинжалами при малейшей задержке.

Девушка машинально повиновалась; погруженная в глубокое отчаяние, она уже не питала надежды на освобождение. Позорное поведение Гвардиоли ясно показало ей, что у графа не хватит мужества преследовать разбойников. Они, очевидно, тоже так думали и спокойно себе шли по горному ущелью. Но они, наверно, поторопились бы, если бы знали о том, что произошло в Валь д’Орно.

Глава L
По следу

Надо ли говорить, что призыв брата и отца пропавшей девушки нашел отклик в сердцах республиканцев. Тем более, что синдик давно уже был их тайным приверженцем.

Только что приехавший из Англии Луиджи тоже немедленно перешел на сторону республики.

Заперев Гвардиоли и солдат в надежное место, республиканцы решили заняться Корвино и его сообщниками. Томимые ужасными предчувствиями, Луиджи Торреани и молодой англичанин просили немедленно начать преследование. Командир республиканского батальона Росси, повинуясь голосу рассудка, понимал, что несвоевременная поспешность могла испортить дело.

Росси, бывший офицер неаполитанской армии, имел большой опыт в преследовании сицилийских и калабрийских разбойников. Он знал, что открытым нападением на них ничего не добьешься, а только станешь предметом их насмешек, когда они спрячутся за скалы.

Правда, на этот раз условия были другие. Логово разбойников было известно. Их бывший пленник мог указать его.

По мнению большинства, все складывалось как нельзя лучше для немедленного преследования, но опытный охотник на разбойников думал иначе.

— Это преимущество, — сказал Росси, — будет сведено к нулю, если мы вздумаем напасть на шайку днем. Часовые немедленно заметят нас и предупредят своих товарищей. Идти надо ночью, и, так как дорога известна, то можно надеяться на определенный успех.

«Определенный успех!» Эти слова горечью отозвались в душе Луиджи Торреани, его отца и друга. Они страдали от одной мысли, что вынуждены ждать до вечера, когда всего миль двадцать отделяло их от самого дорогого существа, которому их защита была необходима сейчас, как никогда.

Для трех этих людей отсрочка была невыносима, и, по правде говоря, их чувства разделяли большинство из присутствующих: граждане и волонтеры. Нельзя ли что-нибудь предпринять?

Прошло уже несколько часов, и благодаря отличному знанию местности похитители были уже давно в безопасности. Оставалась только одна надежда: захватить их в лагере.

Но днем к нему не приблизиться. Ночь же настанет раньше, чем они доберутся туда, ведь пройти нужно миль двадцать.

Сумерки, конечно, благоприятствовали бы нападению, но все эти двадцать миль надо идти с осторожностью, иначе застать врасплох разбойников невозможно, весь путь охраняется если не их часовыми, то наемными крестьянами и пастухами.

Так говорил Росси, и он был прав. Кто мог предложить иной план?

— Я! — сказал один человек, выступая вперед. — Если, конечно, вы захотите последовать моим советам и взять меня проводником. Я помогу не только освободить дочь почтенного синдика, но и накрыть всю шайку Корвино, в которой я вынужден был прожить три года.

— Томассо! — воскликнул синдик.

Это был действительно его старый фермер.

— Томассо! — повторил начальник революционеров, узнав в говорившем человека, который пострадал за идею и предпочел жить с разбойниками, чем гнить в римской тюрьме.

— Синьор Томассо, так это вы?

— Да, синьор Росси, и я счастлив, что не должен больше скрываться в горах, избегать друзей и жить среди отбросов общества. Благодарение Богу и Джузеппе Мадзини! Да здравствует республика!

Волонтеры, старые революционеры, — все приветствовали Томассо.

Обнял его и молодой англичанин, убедившийся теперь, что его спасителем был именно Томассо.

Но время летело, а Томассо был не из тех, чтобы терять его в пустых разговорах.

— Следуйте за мной, — сказал он. — Я знаю дорогу, по которой мы доберемся до логова разбойников, не замеченные никем… Даже до захода солнца, если это необходимо. Но Корвино не будет там раньше полуночи, и мы сначала захватим всю шайку.

Предложение было принято без всяких обсуждений.

Оставив в деревне отряд для охраны папских солдат, волонтеры вышли из Валь д’Орно и направились к неаполитанской границе. Вел их проводник в одежде калабрийского разбойника.

Глава LI
Опасный напиток

За час до полуночи разбойник, стоявший на посту у подножия горы, услышал троекратное завывание волка.

«Вероятно, атаман», — подумал он, отвечая на сигнал.

Скрытый за деревьями, часовой мог отлично видеть, кто были идущие. Особым сигналом он известил часового, стоявшего на вершине горы; тот в свою очередь другого, и таким образом сообщение докатилось до самого логова шайки.

Часовой вскоре убедился, что предположение его было правильно. Прибыл атаман. Задав несколько вопросов, он прошел мимо.

За ним проследовала женщина в кисейном платье, видневшемся из-под грубой овечьей шкуры, наброшенной на плечи. Ее удрученный вид ясно говорил, что она явилась сюда не по своей воле. Капюшон, наброшенный на голову, закрывал лицо, но изнеженные руки, поддерживавшие плащ, указывали на знатное происхождение женщины.

За ней шли четыре разбойника, одетые в пастушью одежду.

Завывание волка еще передавалось, как эхо, от одного часового к другому. Но вот снова наступило мертвое молчание, прерываемое только треском сучьев под ногами разбойников.

«Это, очевидно, новая жена атамана, — думал часовой. — Я бы очень хотел увидеть ее лицо. Вероятно, это молодая девушка, иначе бы Корвино не старался так ею завладеть… У него даже рука на перевязи… добыча взята в бою… Не дочь ли это синдика, о которой столько говорили?.. Весьма возможно… Тогда атаман отхватил лакомый кусочек! Да и для нее… что может быть лучше положения жены атамана! Ожерелья, кольца, серьги, браслеты… поцелуи, ну и поколачивание, а как еще!» — и часовой тихо рассмеялся. Затем плотнее завернулся в плащ и стал слушать тишину.

Час спустя он снова был выведен из своего оцепенения хорошо знакомым завыванием волка.

Сигнал донесся из долины со стороны римской границы.

— Опять! — воскликнул он. — Кто это тащится на ночь глядя? Ах да, Томассо выходил сегодня утром. Удивляюсь, что атаман доверяет этому человеку после приключения с Попеттой. Бедняжка, если бы она видела, с кем теперь ее муженек… Опять… Сейчас, синьор Томассо, — и часовой завыл в ответ. — Ну, теперь иди!

Немного погодя к нему приблизился человек, идущий осторожным, но твердым шагом.

— Кто идет? — крикнул часовой, предчувствуя что-то недоброе.

— Друг, — ответил пришедший. — Чего ты спрашиваешь? Разве не слышал сигнала?

— А, синьор Томассо! Я забыл, что вы выходили утром… А почему вы не вернулись вместе с другими?

— Какими другими? — спросил Томассо, скрывая любопытство под недовольным тоном.

— С атаманом и его спутниками. Тебя разве не было в лагере, когда они отправились?

— А, правда, — небрежно ответил Томассо, — я и думал, что они вернутся раньше. Давно прошли?

— Да с час назад.

— И как, удалась вылазка? Привели кого-нибудь?

— Овцу, и очень молодую, клянусь Мадонной. Вероятно, были очень острые рога в том стаде, где она паслась. Я заметил кровь на рубашке атамана.

— Думаешь, он ранен?..

— Да, в правую руку… она у него на перевязи. Вероятно, была схватка. А ты что, ничего не знаешь?..

— Как я могу знать, если был в другом месте?

— Но это не помешало тебе наполнить фляжку, не правда ли, эй, Томассо?

— Нет, конечно, — ответил тот, довольный таким поворотом дела. — Не хочешь ли убедиться?

— Конечно. Об этом я и говорю. Ночь прохладная, и розолио было бы очень кстати.

— Пожалуйста, но у меня ни стакана, ни кружки. Не отдать ли тебе всю бутылку?

— Зачем! Мне довольно и нескольких глотков.

— Ну тогда бери, — сказал Томассо, протягивая фляжку, — пей, пока я буду считать до двадцати. Хватит с тебя?

— Да, большое спасибо. Ты хороший товарищ, Томассо.

Поставив возле себя карабин, разбойник взял фляжку, вытащил пробку и, всунув горлышко в рот, уставясь глазами в темное небо, стал тянуть драгоценную влагу. Томассо только и ждал этого момента.

Правой рукой он поддержал фляжку, а левой схватил пившего за затылок, а затем сильным ударом ноги сбил его на землю. Бандит упал на спину, Томассо навалился ему на грудь.

Удивление часового было так велико, что он даже не крикнул. При всем при том он быстро понял, что это внезапное нападение совсем не шутка, и хотел крикнуть, но Томассо продолжал удерживать флягу, и жидкость заливала разбойнику горло.

Несколько глухих проклятий вырвалось из булькающего рта. В этот момент три человека, подоспевшие на легкий свист Томассо, бросились к боровшимся, и уже через несколько секунд, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, часовой лежал на земле, как чурбан.

Не мешкая, Томассо повел отряд дальше. Теперь им предстояло взбираться на гору.

Глава LII
Любовь разбойника

Корвино, его пленница и свита поднялись на вершину и спустились в глубь кратера.

Дойдя до площадки, где были выстроены дома, они услышали оклики еще двух часовых, расставленных по обе стороны лагеря.

Бояться, что охрана уснет, было нечего.

Недавно вся шайка получила хороший урок.

Двух часовых, стерегших молодого англичанина, немедленно расстреляли после того, как был обнаружен побег.

Таковы строгие законы разбойной жизни. Точное их исполнение служит просто эффективнейшим средством к самосохранению шайки.

Тот, кому поручается охрана пленника, отвечает за него головой. Поэтому побег пленника, тем более такого, за которого ожидается тридцатитысячный выкуп, был событием почти невероятным.

Кроме волчьего воя, повторенного трижды, ничем другим шайка не ознаменовала встречу атамана. Один из сопровождавших его разбойников открыл дверь жилища, вошел туда, зажег лампу и внес ее в комнату, уже известную читателю. Потом он вышел, и четверо разбойников тихо разошлись по своим домам.

Корвино остался наедине со своей пленницей.

— Вот, синьорина, — сказал он, — отныне это ваше жилище. Сожалею, что оно недостойно вас. Однако, вы здесь полная госпожа. Позвольте вам помочь.

С издевательской учтивостью он протянул ей руку. Молодая девушка не шевельнулась.

— Ну, ну! — крикнул атаман, хватая ее за руку и втаскивая за собой. — Не будьте так несговорчивы, синьорина. Входите! Помещение гораздо комфортнее, чем вы предполагаете. Вот комната, приготовленная специально для вас. Вы, конечно, устали… Прилягте на софу, пока я поищу чего-нибудь поесть и выпить. Любите вы розолио? Ах, подождите, есть кое-что получше. Бутылка шипучего капри.

Атаман повернулся спиной к двери, а на пороге в этот момент появилась какая-то женщина.

Она была очень красива, но смотрела с нескрываемой злобой.

Бесшумно, как кошка, она скользнула в комнату и молча направилась к Лючетте. Глаза ее сверкали таким блеском, что казалось, из них посыплются искры.

Это была разбойница, предавшая Попетту, в надежде на то, что сама займет ее место.

Теперь, когда она поняла, что надежды ее рушатся, ярость переполняла ее. Лючетта вскрикнула от испуга.

— Что такое? — обернулся разбойник и только сейчас заметил вошедшую женщину. — А, это ты! Чего тебе здесь надо? Иди в свою комнату сию же минуту, а не то отведаешь моего кулака!

Испуганная его угрожающим жестом, женщина выбежала, но зловещий блеск ее глаз и глухие гневные восклицания должны были бы дать понять Корвино, что не все у него будет так гладко, как он предполагал.

Может, он и понял некоторую опасность, но гордость не позволила ему обратить на это особого внимания.

— Это одна из моих служанок, синьорина, — сказал он, обращаясь к Лючетте. — Ей давно уже пора спать. Не беспокойтесь ни о чем и выпейте. Это вас подкрепит.

— Я не нуждаюсь в ваших угощениях, — ответила молодая девушка, отталкивая протянутый кубок.

— Не упрямьтесь, синьорина, выпейте. Как вы очаровательны… Потом поужинаете… Вы, наверное, очень проголодались и устали…

— Я не хочу ни есть, ни пить.

— Тогда отдохните. Кровать в соседней комнате. Жаль, что я не могу предложить вам горничной. Девушка, которую вы видели сейчас, не годится для услуг этого рода…

Лючетта сжалась на софе, склонив голову на свою почти обнаженную грудь, платье ее было разорвано. Глаза уже высохли от слез, она дошла до такой степени отчаяния, когда уже нет сил даже плакать.

— Послушайте, — сказал разбойник медовым голосом. — Ободритесь, я немного резко поступил с вами, это правда; но кто мог бы устоять против искушения приютить под своим кровом такую очаровательную женщину? Ах, синьорина, вы, вероятно, не знаете, но я давно уже восторженный поклонник и раб вашей красоты, слава о которой дошла до самого Рима. Привязав меня к себе, вы не можете порицать меня за то, что и я желаю приковать вас к себе.

— Что вам нужно? Зачем вы привели меня сюда?

— Что мне нужно, синьорина?.. Чтобы вы любили меня, как я люблю вас. Зачем привел сюда? — Чтобы сделать вас своей женой.

— Madonna mia, — прошептала молодая девушка. — Чем я заслужила такое…

— Что заслужили? — спросил резко разбойник. — Стать женой Корвино? Вы слишком высокомерны, синьорина. Я не синдик, как ваш отец, это правда, но и не бедный художник, как тот собака англичанин, общества которого я вас лишил. Зато я властелин этих гор! Кто осмелится противиться моей воле?.. Моя воля здесь — закон, синьорина, закон даже до самых окрестностей Рима.

Разбойник стал ходить по комнате большими шагами, высоко подняв голову. Глаза его горели гордостью.

— Я люблю вас, Лючетта! — воскликнул он, наконец остановившись. — Я люблю вас с такой страстью, которая не заслуживает столь холодного отпора. Вам неприятна мысль стать женой бандита? Но подумайте, вы же будете царицей! Во всей Абруции не найдется человека, который бы не склонился пред вами. Отбросьте условности, синьорина! Не бойтесь снизойти и стать моей женой. Женой капитана Корвино!

— Вашей женой! Никогда! Ни за что!

— Вам не хочется называться женой. Что ж, у нас в горах обходятся и без формальностей. Но если вы пожелаете непременно церковного обряда, мы сразу найдем священника.

— Лучше смерть. Я скорее умру, чем обесчещу семью Торреани.

— Ваша энергия мне нравится, синьорина, не меньше, чем ваша красота… Но придется на нее наложить узду. О, совсем легкую… достаточно двадцати четырех часов, а может, и двадцати. Да, я предоставлю вам день. Если завтра к вечеру вы не согласитесь, чтобы наш брак был совершен по всем правилам церковного обряда, мы обойдемся и без священника. Вы понимаете, о чем я говорю.

— Святая Мадонна!

— Бесполезно призывать Мадонну. Она вас все равно не спасет. Здесь никто не может вырвать вас из моих рук, даже Его Святейшество. В горах один властелин — Корвино, и Лючетта Торреани будет его женой!

Внезапно раздавшийся крик снаружи заставил разбойника вздрогнуть. Торжество на его лице сменилось тревогой.

— Что такое? — пробормотал он, подскочив к двери и прислушиваясь.

Издали донеслось завывание волка. Но сигнал шел не с обычной стороны. Завывание передавалось с юга, и ответ шел оттуда же.

Что это значило? Кого нет в шайке?

Корвино вспомнил о Томассо, которого утром послал с поручениями, но почему он идет с юга?

И вдруг совсем близко раздались крики и выстрелы.

Наверняка стреляли часовые.

Разрядив ружья, они бросились наутек с криками, прозвучавшими как похоронный звон в ушах атамана:

— Измена! Измена!

Глава LIII
Победа

Дом атамана и хижины разбойников были окружены вооруженным отрядом.

Отдельные выстрелы смешивались с глухими стонами умирающих, с удивленными возгласами тех, кто был захвачен во время сна в постелях.

Схватка окончилась прежде, чем Корвино успел принять в ней участие.

За всю его долгую преступную жизнь такое с ним случилось впервые… Впервые он был захвачен врасплох и испытал чувство, похожее на отчаяние… И это в тот момент, когда приближалось осуществление его мечты!

Откуда эта напасть? Кто изменник?

Измена не вызывала сомнений, иначе как можно было пройти через такой заслон часовых? Кто мог знать условные сигналы? Но предаваться размышлениям было некогда. Приходилось заботиться о собственном спасении.

Повинуясь инстинкту самосохранения, Корвино запер за собой дверь и вернулся в комнату, решив защищаться до последнего.

Сперва он хотел потушить огонь. Темнота все-таки несколько защищала бы его.

Но рано или поздно будут принесены факелы, да недолго оставалось и до восхода солнца.

Стоило ли затягивать на два или три часа неизбежное решение своей участи?

И вдруг он вспомнил о Лючетте. Вот средство к спасению!

Как он не подумал раньше! Напротив, пусть огонь горит ярче, пусть враги вдоволь налюбуются тем, что им покажет сейчас Корвино.

Вмиг посередине комнаты оказалась Лючетта Торреани, лицом к окну, а позади нее стоял Корвино. Левой рукой он обхватил ее и держал так, что в грудь ей упиралось острие кинжала.

Правая рука у него оставалась на перевязи, но он держал девушку в прямом положении, зажав в зубах прядь ее волос.

Волонтеры все это видели в окно. Двое из них совсем обезумели от ярости и горя. Это были Луиджи и Генри.

Они были вооружены карабинами и пистолетами, но не могли воспользоваться ими, вынужденные слушать Корвино.

— Синьоры, — начал он, разжав зубы. — Я не стану тратить лишних слов… Вижу ваше нетерпение… Вы жаждете моей крови… Я в вашей власти… Идите же, пейте мою кровь!.. Но если мне суждено сейчас погибнуть, Лючетта умрет со мной. Как только кто-нибудь из вас коснется курка карабина или попробует взломать дверь, я вонжу ей в сердце кинжал.

Все молчали, затаив дыхание и не спуская глаз с Корвино.

— Не принимайте мои слова как пустую угрозу, — продолжал он. — Время дорого… Я знаю, что я вне закона, и вы поступите со мной, как с бешеным волком. Но, убивая волка, вы хотели бы спасти вашу овцу… Так нет же, клянусь Мадонной, Лючетта Торреани умрет вместе со мной… Если она не может быть моей спутницей в жизни, она станет ею после смерти!

Лицо разбойника дышало такой неукротимой энергией и жестокостью, что сомневаться в правдивости его намерений было невозможно.

От одного невольного движения Корвино все присутствующие вздрогнули, думая, что он немедленно исполнит свою ужасную угрозу, и кровь застыла в их жилах.

— Чего же вы хотите? — поспешил спросить Росси, начальник республиканского отряда. — Вы, вероятно, знаете, что мы не папские солдаты.

— Конечно! — презрительно ответил разбойник. — Ребенок бы догадался! Я ничуть не опасался, что сюда придут храбрые папские солдаты. Их здоровью вреден горный воздух… Только вы и могли нас накрыть врасплох. Я прекрасно знаю, кто вы… Выслушайте же мои условия.

— Говорите скорее! — воскликнул Росси.

— Я требую полной свободы себе и своим товарищам и обещания не преследовать нас. Вы согласны?

В отряде стали обсуждать этот вопрос. Всем была отвратительна даже мысль об освобождении преступников и о том, чтобы дать им возможность продолжать бесчинствовать в горах.

С другой стороны, была очевидна опасность, грозившая молодой девушке. Не было сомнений, что в случае отказа Лючетта будет немедленно убита.

Не нужно и говорить, что Луиджи Торреани, молодой англичанин и многие другие, в числе которых был и Росси, настаивали на принятии условий.

— Хорошо! — сказал наконец Росси, — отдадите ли вы нам девушку, если мы примем эти условия?

— О нет, — иронически ответил разбойник, — это значило бы вручить вам товар без денег. Мы никогда не заключаем подобных сделок.

— Так что же вы предлагаете?

— Отведите ваших людей на северную сторону горы. Мои люди, отпущенные на свободу, отправятся на юг. Вы, синьор, останетесь здесь, чтобы принять пленницу. Я вам не опасен, у меня только одна рука и то левая. Вы же должны дать обещание действовать честно.

— Согласен, — ответил Росси.

— Мне мало простого обещания. Мне нужна клятва.

— Клянусь!

— Тогда потерпите, когда наступит утро. Ждать недолго.

Действительно, выполнить эту договоренность в потемках было бы невозможно без риска попасть в ловушку как той, так и другой стороне.

— А пока я потушу огонь, — сказал Корвино, — чтобы вы не могли напасть на меня с тыла. В темноте мне будет спокойнее. Buona notte, синьоры!

Холодная дрожь пробежала по жилам республиканцев. Луиджи Торреани и молодой англичанин были снова в отчаянии.

Молодая девушка оставалась одна в потемках с вероломным разбойником.

Они были рядом, но не могли защитить ее. Тщетно ломали они голову, как бы вырвать Лючетту из рук главаря шайки, не подвергнув ее жизнь опасности.

Они держали наизготовку свои карабины и могли в любую минуту уложить Корвино, но тот все время прятался за спиной девушки. Корвино передвинулся к лампе, чтобы потушить ее, не выпуская при этом Лючетту.

И в этот миг дверь комнаты открылась, и в нее ворвалась какая-то обезумевшая женщина, в руке у нее сверкал кинжал.

Она бросилась к атаману и вонзила ему в грудь кинжал по самую рукоятку.

Рука, державшая Лючетту, опустилась, и Корвино тяжело рухнул на пол.

Молодая девушка кинулась к окну.

Убийца с окровавленным кинжалом в руке ринулась на вторую свою жертву.

Но Лючетта уже находилась под защитой своих освободителей, их ружья просунулись сквозь прутья окна, раздалось несколько выстрелов…

Когда дым рассеялся, на полу лежали два трупа — Корвино и его убийцы.

Лючетта Торреани была спасена.

ГлаваLIV
Римская республика

«Да здравствует Римская республика!» — эти слова то и дело слышались на улицах Рима в памятном 1849 году. Среди самых деятельных энтузиастов революции были Луиджи Торреани и его друг Генри Гардинг.

Но в Лондоне уже работал тайный конгресс представителей всех царствующих домов континента, цель которого была изыскать пути и средства, чтобы потушить искру свободы, вспыхнувшую в Италии.

И вот за английское золото французские солдаты восстановили все-таки владычество папы. Через три месяца республика была низвергнута — впрочем, не столько силой, сколько изменой. И к этому неблаговидному делу Европа приложила свою руку.

Луиджи Торреани, его отец и Генри Гардинг сражались за республику.

Но после ее падения и торжества деспотизма Рим теперь был не для них, и потому Франческо Торреани стал помышлять об эмиграции.

К Европе вообще в свете того, какой она предстала в последние дни, душа его не лежала, и он устремил все свои помыслы к Новому Свету. И вскоре океанский пароход уже уносил семью Торреани к далеким берегам Америки.

Глава LV
Дом № 9 по улице Вольтурно

Генерал Гардинг быстро сделал все необходимое, приехав в Лондон. Огромную помощь ему опять оказал старый Лаусон.

Посылать тридцать тысяч лир почтой, тем более, что дело шло о немедленном спасении Генри, было очень рискованно, поэтому командировали в Рим сына Лаусона, который должен был там найти синьора Джакопи.

Молодой Лаусон отправился с первым же поездом, захватив с собой мешочек с золотом.

Он прибыл в Рим до истечения определенного разбойниками срока, но сразу же бросится искать улицу Вольтурно.

Наконец он нашел эту улицу и дом № 9. Сомнения быть не могло, надпись на дверях гласила: «Синьор Джакопи, нотариус».

Лаусон постучал, но дверь открылась не скоро. На пороге показалась дряхлая старуха, но англичанина это не смутило, он принял ее за служанку нотариуса.

— Здесь живет синьор Джакопи? — спросил Лаусон по-итальянски.

— Нет.

— Как же нет, ведь на дверях висит его карточка…

— Это так, но ее просто еще не сняли… Однако это не мое дело. Мое дело стеречь дом.

— Так, значит, синьор Джакопи больше здесь не живет?

— Господи, что за вопрос, вы шутите, синьор!

— Мне не до шуток, уверяю вас… У меня очень важное дело к нему.

— Дело к синьору Джакопи?! Пресвятая Дева! — старуха осенила себя крестом.

— Ну да, я только не понимаю, что тут странного?

— Дело к покойнику?! Боже милостивый!

— К покойнику? Синьор Джакопи умер?

— О синьор! Все знают, что он был убит в первый же день восстания, да еще поднят и повешен на фонаре, потому что его обвиняли в… нет, синьор, даже страшно повторить, в чем его обвиняли.

От неожиданности англичанин чуть не выронил свой мешочек с золотом. Что же делать? Неужели ничего не получится?

О Джакопи Лаусон узнал, что это был алжирский еврей, перешедший в католичество, он вел таинственный образ жизни, куда-то часто и надолго отлучался. По каким-то загадочным причинам он навлек на себя народную ярость, жертвой которой и пал в первый же день революции…

Глава LVI
Бесполезные поиски

«Что делать?» — этот вопрос не давал покоя молодому Лаусону.

Вернуться в Лондон, не выполнив такое важное поручение? А Генри Гардинга тем временем просто убьют!

Прошло уже девять дней указанного в письме срока. Теперь оставался только один день. Но как связаться с разбойниками, если их посредник Джакопи отправлен на тот свет?

Генри писал, что был захвачен шайкой где-то на неаполитанской границе, но этих сведений было недостаточно, чтобы найти его.

Даже если Лаусон, рискуя своей собственной свободой, будет искать его где-то там в горах, время уйдет, а что можно успеть за один день? Конечно, ничего.

Надо возвращаться в Лондон и положиться на волю Провидения…

В Лондоне на общем совете с генералом было решено, что молодой Лаусон все-таки снова отправится в Италию. Но на этот раз Лаусон не так быстро попал в Рим. Город был осажден французскими войсками под начальством Удино.

Дважды атаки осаждающих были отбиты, по улицам Рима текла кровь храбрых защитников республики, которых возглавлял Гарибальди, будущий объединитель Италии.

Наконец, когда город пал и в него вступили французы, Лаусон смог продолжить свои поиски.

На этот раз ему удалось узнать, что молодой англичанин был захвачен шайкой Корвино, но потом ему удалось бежать, а шайку ликвидировал отряд республиканцев; затем Генри Гардинг участвовал в защите Рима от французов.

Никто не знал, жив он или был убит во время осады, но после появления в городе французов все следы англичанина потерялись.

Таковы были сведения, собранные Лаусоном во время второго путешествия в Италию. Генерал Гардинг так больше ничего и не узнал о судьбе своего младшего сына.

С той поры, как он получил ужасное письмо с пальцем Генри, не было ему ни минуты покоя. А сейчас его горе стало совсем безутешным, он был в состоянии, близком к помешательству. Каждый день он ожидал страшного послания с еще более страшной посылкой, в которой он сразу получит голову сына.

Эти волнения кончились параличом, и вскоре генерал умер, даже на смертном одре обвиняя себя в убийстве собственного сына.

И все же полной уверенности в смерти Генри у старика не было, и в последних своих распоряжениях он приказал своему поверенному Лаусону продолжать его поиски во что бы то ни стало. Если сын умер, то тело его должно быть привезено в Англию и похоронено рядом с отцом. Такова была воля генерала.

Что же касается распоряжений генерала относительно того, если Генри жив, их никто не знал, кроме Лаусона.

Тот всецело повиновался предсмертной воле старого Гардинга и истратил значительную сумму на розыски и печатание объявлений в газетах.

К сожалению, все было тщетно. Ничего нового не узнал он о Генри. И по истечении определенного срока прекратил свои розыски.

Глава LVII
Молодой эсквайр

После смерти генерала Гардинга его сын Нигель вступил во владение Бичвуудом и, несмотря на траур, женился на Бэле Мейноринг.

Никто не оспаривал его прав на наследство. Слух о смерти младшего сына во время осады Рима прошел по графству и не вызвал ни в ком сомнений.

Но даже если бы Генри был жив, это ничего бы не изменило, так как всем известно было, что Нигель единственный наследник. Интересующихся этим вопросом без труда удовлетворял мистер Вуулет, поверенный Нигеля, рассказывавший о завещании генерала, лишившего младшего сына наследства.

Нигель теперь мог считаться если не самым счастливым, то самым богатым эсквайром в графстве.

Вопреки ожиданиям Нигеля мир и покой, царивший в Бичвууде, исчез, как по волшебству, с того самого дня, когда Бэла Мейноринг стала его хозяйкой.

Бичвууд словно превратился в увеселительное заведение: пикники, кавалькады, празднества, охоты, обеды и балы шли непрерывной чередой.

Так, в праздниках и удовольствиях, прошло несколько лет.

Внимательный наблюдатель мог, однако, заметить, что за внешним весельем в доме царила скука и разочарование.

Нигелю часто приходилось ревновать свою красавицу-жену, окруженную поклонниками и всегда очаровательно любезную с гостями, но только не с мужем. Сама же Бэла, по-видимому, никогда не ревновала его, наоборот, она с трудом переносила его присутствие и с облегчением вздыхала, когда он уходил из дому.

Глава LVIII
В Южной Америке

После пятилетнего путешествия по Новому Свету я как-то оказался в Южной Америке на берегах Рио-де-ла-Плато.

Я хотел навестить одного английского колониста, моего школьного товарища, занимавшегося скотоводством и продажей шерсти.

Лошадь у меня была отличная, и я рассчитывал одолеть пятьдесят миль до захода солнца.

Надо сказать, что дороги в этой части Америки нередко разбиты тяжелыми копытами бизонов и опасны для лошадей.

Моя лошадь споткнулась и увлекла меня за собой. Я упал. Отделался я легким ушибом, а вот лошадь захромала не на шутку. Мне оставалось теперь идти пешком, ведя лошадь в поводу, а до жилища моего друга оставалось ни много ни мало — миль тридцать.

Я уже стал проклинать свою судьбу, как вдруг невдалеке заметил усадьбу.

С намерением оставить там больную лошадь и, если можно, взять себе другую я направился к небольшому дому, выстроенному в стиле итальянских вилл.

Я постучал в калитку и в ожидании, пока откроют, рассматривал сад и веранду, украшенную розами. Очевидно, хозяин виллы был европейцем.

Мое любопытство было вскоре удовлетворено. На дорожке, ведущей к калитке, показался человек. Густая черная борода, орлиные глаза, нос с горбинкой подсказывали мне, что он итальянец.

На вопрос, что мне угодно, я по-итальянски объяснил ему, что случилось с моей лошадью, и попросил одолжить мне другую, чтобы доехать к другу.

В ту же минуту дверь отворилась, и на веранде показалась женщина с ангельски красивым лицом.

— В чем там дело, Томассо? — спросила она. Выслушав ответ, она сказала:

— Передай иностранцу, что он может оставить здесь свою лошадь и что ему дадут другую. А также прибавь, что я приглашаю его войти в дом и подождать возвращения моего мужа.

Нечего говорить, что я с удовольствием принял это приглашение.

Томассо взял из моих рук повод и повел лошадь в конюшню.

Глава LIX
Гостеприимство Нового Света

Я был в восторге от прекрасной хозяйки и благословлял случай, забросивший меня сюда.

Кто она была? По ее словам — итальянка, но она довольно хорошо говорила и по-английски. Объясняла же это тем, что ее муж англичанин.

— Он будет очень рад вам, — прибавила она, — ему так редко приходится видеть соотечественников. Он с моим отцом и братом Луиджи отправился на охоту на страусов. Ждать осталось недолго, ведь на страусов охотятся только до полудня. А пока не желаете ли посмотреть картины? Некоторые написаны моим мужем, а большинство — братом Луиджи. Я же пока позабочусь о завтраке для охотников.

Я стал рассматривать картины, изображавшие сцены из колонистской жизни и написанные так превосходно, что они, пожалуй, могли бы занять достойное место в первоклассном музее.

Не успел я еще прийти в себя от изумления, как за окном послышались мужские голоса.

В тени гигантского дерева несколько всадников спешились с лошадей.

В этот момент на дорожке появилась прелестная хозяйка и присоединилась к настояниям своего мужа, уговаривавшего двух других — старика и, очевидно, его сына — остаться завтракать.

Через минуту все вошли в комнату.

— Мой муж Генри, отец Франческо Торреани и брат Луиджи — представила их очаровательная хозяйка.

Она не прибавила больше ничего и, прежде чем я успел сказать свою фамилию, стала им объяснять причину, приведшую меня сюда.

— О, разумеется! — воскликнул англичанин. — Мы с удовольствием дадим вам лошадь. Но почему бы вам не остаться с нами на несколько дней, пока ваша лошадь не поправится?

Сказано это было таким тоном, что я не мог сомневаться в искренности и гостеприимстве хозяина и остался.

Я провел три самых приятных дня моей жизни — частью у Генри, частью у Луиджи, жившего со своей женой, молодой американкой, и почтенным отцом в доме неподалеку.

Томассо так хорошо ухаживал за моей лошадью, что она, к моему огорчению, быстро выздоровела, и я должен был проститься с моими новыми друзьями, пообещав навестить их еще раз.

Глава LX
Хозяин-незнакомец

До самого отъезда я не знал фамилии моего хозяина.

Фамилия Франческо Торреани, отца прекрасной синьоры, переселившегося в Аргентинскую республику, упоминалась при мне несколько раз.

Но никому здесь не приходило в голову рассказывать о своем прошлом, мне же расспрашивать было не совсем удобно.

Так я и простился бы с гостеприимным молодым человеком, не узнав даже его фамилии.

Я заметил, что мой соотечественник словно избегал разговоров об Англии. Но его манеры, речь, ум, воспитание — все указывало на его высокое происхождение. Кто же он и откуда?

Мне было так любопытно, что я решился наконец спросить.

— Вы простите, — сказал я, — после такого радушного приема я хотел бы узнать хоть вашу фамилию, чтобы вспоминать об этих чудесных днях.

— И правда, капитан, вы прожили у меня три дня, а я так вам и не представился; это совсем не в привычках англичан. Примите мои извинения и позвольте по английской традиции вручить вам мою визитную карточку. Кажется, у меня их еще сохранилось несколько штук, — засмеялся он.

Молодой человек вернулся в дом и через минуту подал мне старую, пожелтевшую карточку. Я поблагодарил, спрятал ее в карман и еще раз простился с гостеприимными хозяевами.

Немного отъехав от дома, я не вытерпел, вытащил карточку и прочел:

«Генри Гардинг».

И мне почему-то совершенно не пришло в голову, что молодой человек может иметь какое-нибудь отношение к Гардингам из Бичвууда.

Глава LXI
Найденный наследник

Читатель, конечно, удивится моей непонятливости — каким образом я не узнал в Генри Гардинге моего старого знакомого?

Но я должен оговориться, что раньше видел его всего один раз, и то, когда он был совсем юнцом; мог ли я узнать в человеке с бронзовым лицом и большой бородой, более похожем на итальянца, чем на англичанина, и даже говорящем предпочтительно на итальянском, случайного давнего знакомого, совершенно мною забытого?

Приехав к другу, я понял, как он волновался, не случилось ли со мной несчастья.

Я объяснил причину моего опоздания и с удовольствием рассказал о гостеприимстве своих новых знакомых. И тут мой друг прервал меня вопросом:

— А вы не знали некоего генерала Гардинга из графства Букс? Он умер пять или шесть лет назад.

— Знал, но виделся с ним чрезвычайно редко. Он умер, действительно, пять лет назад.

— Как странно!.. Знаете, я уже сам хотел отправиться на ранчо, где вы сейчас были… Хотя мистер Гардинг больше знается с итальянцами, но мне кажется, он очень достойный человек.

— Такое же впечатление он произвел и на меня. Но скажите, неужели вы считаете его сыном генерала Гардинга?

— Именно! — сказал мой друг. — Поджидая вас, я от нечего делать стал читать старые английские газеты. И в руки мне попался номер «Times». От скуки я стал читать даже объявления, и вдруг увидел… да вот, прочтите сами.

Я взял газету и прочел объявление:

«Если мистер Генри Гардинг, сын покойного генерала Гардинга из Бичвууд-парка в графстве Букс, потрудится посетить контору „Лаусон и сын“, он узнает для себя нечто важное. Мистера Гардинга видели в последний раз в Риме во время революции. Солидное вознаграждение гарантировано тому, кто укажет его местожительство, а если он умер — могилу».

— Ну, что вы скажете теперь? — спросил мой друг.

— Я когда-то читал это объявление, но не знаю результатов розыска, так как давно покинул Англию.

— Нет, определенно Генри Гардинг, о котором говорит «Times», и ваш недавний знакомый — одно и то же лицо!

— Возможно и даже весьма вероятно. Может быть, он уже получил и свое наследство, которое не могло быть велико, так как генерал Гардинг все оставил старшему сыну. Не с этими ли деньгами Генри и переселился в Америку?

— Нет, могу вас заверить. Он поселился здесь задолго до того, как было напечатано это объявление, и с тех пор ни разу не ездил в Англию.

— Для поручения тысячи фунтов не нужно самому ехать в Англию. Он мог получить их и по почте.

— Это правда, но у меня есть основания думать, что никаких денег он не получал и даже никогда не видел этого объявления. Свое ранчо он арендует у отца жены, и его очень огорчает зависимое положение, да и неумение хозяйничать. Он принял бы с радостью эту тысячу фунтов, ничтожную сумму для Лондона, но целое состояние для пампасов.

— Что же вы предлагаете? — спросил я.

— Вас приглашали приехать еще раз, вот и захватите с собой этот номер «Times». Ну а до тех пор я постараюсь хоть как-то развлечь вас, хотя разумеется, мой холостяцкий дом покажется вам очень скучным после того общества, которое вы покинули.

Глава LXII
Номер «Times»

Но я ничуть не скучал у моего школьного товарища и с удовольствием провел у него восемь дней.

На девятый мы вместе с ним отправились к Генри Гардингу.

Синьора Лючетта была еще очаровательнее, чем прежде, и обе семьи собрались под одной крышей, чтобы отметить наше посещение.

Хозяин оказался действительно сыном генерала Гардинга.

— А вы читали это объявление? — спросил я, показывая газету.

— Впервые его вижу.

— А о смерти отца знаете?

— Да, я узнал об этом из газет. Бедный отец! Может быть, я поступил неосмотрительно, но теперь уже поздно об этом думать, — грустно добавил он.

— И о женитьбе вашего брата вы слышали?

— Нет, разве он женат?

— Давно уже, о его свадьбе столько писали в газетах. Странно, что вы не читали.

— После смерти отца я не открыл ни одной английской газеты. Я избегал даже знакомств с соотечественниками… Кто же та женщина, которую мистер Гардинг осчастливил?

— Он женился на некой мисс Бэле Мейноринг, — сказал я с невинным видом, но с тревожным любопытством вглядываясь в лицо Генри Гардинга.

Но молодой человек был невозмутим.

— О, я ее хорошо помню, — ответил он с иронической улыбкой. — Она и брат просто созданы друг для друга.

Для меня был ясен смысл этих слов.

— Но, — сказал я, возвращаясь к объявлению, — что вы думаете делать с этим? Ведь речь идет «о чем-то важном для вас»…

— Думаю, все это пустяки… Вероятно, тысяча фунтов стерлингов, которые отец все же оставил мне после смерти. Об этом было упомянуто в завещании…

Он остановился, и горькая улыбка появилась на его устах, но тотчас же лицо снова прояснилось.

— И тем не менее я должен этому завещанию радоваться, хоть оно и лишило меня наследства. Без него я не был бы с моей дорогой Лючеттой, а это ведь ужасно и представить.

Я, конечно, мог только согласиться с ним, а затем все-таки спросил, возвращаясь к той же теме:

— Но и тысяча фунтов стоит того, чтобы ею заняться.

— Это правда, — ответил Гардинг, — в последнее время я даже подумывал о них. В сущности, я был так глубоко огорчен всем случившимся со мной в Англии, что сначала решил отказаться и от этой маленькой суммы, но я так мало зарабатываю здесь денег, что нередко прибегаю к помощи тестя. Тысяча фунтов мне помогла бы встать на ноги.

— Значит, вы решили ехать в Англию?

— О нет! Тысячу раз нет! Если бы даже дело шло о десяти тысячах фунтов стерлингов, я не согласился бы расстаться со здешней счастливой жизнью. Деньги мои находятся у Лаусона, и я могу получить их, дав кому-нибудь доверенность… Вот вы, если не ошибаюсь, собираетесь скоро ехать в Англию?

— Да, с первым же пароходом, и очень буду рад помочь вам.

— Прекрасно, — улыбнулся Гардинг. — Зайдите, пожалуйста, к Лаусону. Если у него мои деньги, он, без сомнения, передаст их. Я вам напишу доверенность, и вы перешлете деньги в Буэнос-Айрес в какой-нибудь банк. А теперь пойдемте слушать пение наших дам.

Глава LXIII
Завещание генерала

Два месяца спустя я уже был в туманном Лондоне и входил в сумрачную контору Лаусона.

Меня принял сам старый адвокат.

— Чем я могу служить, капитан? — вежливо спросил он, приняв мою визитную карточку.

— Вот какое дело привело меня, — начал я, доставая номер «Times» и показывая объявление, обведенное красным карандашом. — Ведь к вам нужно обращаться по этому поводу?

— Да! — воскликнул он. — Это было напечатано уже давно. Скажите же, пожалуйста, мистер Генри Гардинг жив?

— Я видел его два месяца назад.

Адвокат, вероятно, едва не упал в обморок.

— Это очень, очень серьезно, — наконец сказал он. — Расскажите, пожалуйста, капитан… Только, позвольте спросить: вы не друг мистера Нигеля Гардинга?

— Если бы я был им, мистер Лаусон, я бы не пришел к вам с таким поручением. Насколько мне известно, Нигель Гардинг меньше всех обрадуется, узнав, что брат его жив.

Мои слова, видимо, произвели хорошее впечатление на адвоката. Я уже знал, что он больше не состоял поверенным Гардинга.

— И вы подтверждаете, что он жив? — торжественно спросил он.

— Лучшим доказательством того может послужить вот это.

И я подал ему письмо Генри Гардинга и доверенность на получение тысячи фунтов стерлингов.

— Тысяча фунтов стерлингов?! — воскликнул адвокат, прочитав письмо. — Сто тысяч фунтов! Ни более, ни менее… и выросшие проценты… А, попался теперь презренный плут Вуулет!.. Достойное наказание получат и мистер Нигель Гардинг, и его прекрасная половина!

Дав адвокату немного успокоиться, я попросил его объяснить, что он имеет в виду.

— А вот что! — снова воскликнул он, величественно глядя на меня. — Слава Богу, мы теперь сможем наказать и Нигеля Гардинга, и этого мошенника Вуулета… Так, значит, любимый сын генерала жив! Какая прекрасная новость!

— Но что все это значит, мистер Лаусон? Я пришел получить тысячу фунтов, завещанных отцом Генри Гардингу.

— Тысячу фунтов… Да разве Бичвууд стоит тысячу фунтов? Читайте, капитан, читайте!

С этими словами он подал мне большой лист пергамента, вынутый из ящика.

В этом завещании генерала объявлялось недействительным сделанное ранее завещание. Единственным наследником становился младший сын Генри, и только тысяча фунтов предназначалась Нигелю.

Лаусон и его сын по этому акту назначались душеприказчиками с условием, что последняя воля покойного будет открыта Нигелю только в том случае, если Генри окажется жив. На розыски пропавшего тоже были оставлены значительные суммы.

В ожидании результатов розысков Нигель вступал в полное владение наследством, согласно первому завещанию. Если же смерть Генри будет доказана, последнее завещание полностью теряет свою силу.

— Из всего этого, — сказал я, возвращая завещание, — следует, что мистер Генри Гардинг становится единственным владельцем Бичвууда?

— Это бесспорно, — отвечал Лаусон. — Он должен получить наследство генерала за исключением тысячи фунтов стерлингов. Не очень приятная новость для мистера Нигеля. И для мистера Вуулета тоже. Они оба делали все возможное, чтобы помешать мне публиковать даже объявления, хотя были уверены, что дело идет только о тысяче фунтов. Теперь эта сумма принадлежит Нигелю. Что ж, мы посмотрим, покроет ли она расходы, сделанные под управлением мистера Вуулета. Для них это будет ударом молнии.

— Хоть я и уполномочен мистером Генри Гардингом получить только тысячу фунтов, но если смогу быть вам полезен, к вашим услугам.

— Я счастлив, что мы можем рассчитывать на ваше содействие. Оно очень необходимо. Нигель и Вуулет будут цепляться за это состояние руками и ногами, без борьбы они не уступят. В особенности такой господин, как Вуулет, не брезгующий никакими средствами.

— Но как могут они оспаривать завещание, если оно подписано генералом и свидетелями?

— Да, и тем не менее, нам придется удостоверять личность истца. В этом вся суть. Скажите мне, он очень изменился с тех пор, как покинул Англию?

— Не могу вам сказать определенно, раньше я его встречал мало и совсем забыл его лицо.

— Да, тогда он был очень молод, — задумчиво проговорил адвокат, — разумеется, он изменился. Плен у разбойников… бои на баррикадах… борода… бронзовый цвет лица, приобретенный под южным американским солнцем, — все это, наверное, сделало совершенно непохожим нынешнего Генри Гардинга на юношу, покинувшего шесть лет назад Англию. Вот в чем затруднение. За деньги всегда можно найти людей, готовых поклясться в чем угодно, а Вуулет и мистер Нигель не остановятся ни перед чем, не говоря уж о мистрис Нигель и ее почтенной матушке. Нам предстоит серьезная борьба, капитан.

— Вы боитесь проиграть дело?

— О нет! — сказал Лаусон с торжествующим видом. — У меня есть средство преодолеть все затруднения. — Когда же вы начнете действовать?

— Прежде всего надо вызвать мистера Генри… Подождите-ка… Мой сын как раз едет в Южную Америку… Капитан, я попрошу вас, во-первых, написать вашему другу Генри обо всем, что вы здесь услышали, а во-вторых, дать мне слово хранить этот секрет до его приезда.

Глава LXIV
Перст судьбы

Шесть месяцев спустя я был вызван свидетелем в суд по делу об оспариваемом завещании.

Такие дела обычно относятся к самым заурядным, но это вызвало особый интерес в обществе.

«Гардинг против Гардинга» — так называлось оно в прессе. Ответчиком был Нигель Гардинг, а истцом Генри Гардинг, сводный брат ответчика.

Оспаривалось завещание, сделанное генералом Гардингом за год до смерти, подписанное провинциальным нотариусом Вуулетом и его клерком и завещавшее старшему сыну Нигелю все наследство, за исключением тысячи фунтов стерлингов, предназначенных второму сыну Генри.

Завещание сделано по всей форме, но суть дела состояла в том, что было предъявлено другое завещание, сделанное генералом позднее и совершенно противоположное первому. В нем все состояние завещалось младшему сыну, за исключением тысячи фунтов, которые предназначались старшему.

Это завещание тоже было написано по всей форме. Особенность же заключалась в том, что в момент его составления завещатель не знал, жив его младший сын или нет.

И вот единственный наследник по второму завещанию появился в Англии, но вступить в обладание наследством не мог, так как ответчик утверждал, что истец, именующий себя Генри Гардингом, никогда не был его братом.

В подтверждение своих слов Нигель Гардинг представил письма брата, которые тот писал, находясь в плену разбойников, угрожавших ему смертью в случае неполучения выкупа.

Приведены были доказательства, что выкуп не был заплачен, так как его послали слишком поздно, за что, по всей вероятности, пленник и поплатился жизнью.

Обо всем этом с большим красноречием говорил на суде адвокат, которому Вуулет доверил защиту интересов своего клиента.

А вот то, что рассказывалось со стороны истца, казалось суду неубедительным.

Присяжные сочли почти нелепостью, чтобы сын богатого, знатного джентльмена взялся за жалкую профессию художника и затем переселился в Южную Америку, отказавшись от блестящего положения в Англии.

К тому же, несмотря на свидетельские показания со стороны истца, было почти невозможно установить тождество между загорелым бородатым человеком, претендентом на Бичвууд, и пропавшим без вести сыном генерала Гардинга.

Прения уже почти были закончены, как вдруг адвокат истца вызвал еще одного свидетеля, показывавшего раньше по первому завещанию и, казалось, в пользу ответчика.

Этим свидетелем был Лаусон-старший.

Заняв место на скамье свидетелей, старый законник обвел всех присутствующих ироническим взглядом, значение которого стало понятно только после окончания допроса.

— О каком письме, полученном генералом Гардингом, вы хотели поведать суду? — спросил адвокат истца, после того, как Лаусон положил руку на Библию.

— О письме, написанном атаманом разбойников Корвино.

— Вы утверждаете, что генерал получил это письмо?

— Да.

— И можете это доказать?

— Он отдал мне его на хранение.

— Когда это произошло?

— Незадолго перед смертью генерала. В тот самый день, когда он продиктовал завещание.

— Какое именно завещание?

— Исполнения которого требует истец.

— Знаете ли вы дату, когда генерал получил это письмо?

— На письме есть число и на конверте штемпель.

— Это письмо сейчас с вами? Можно его посмотреть?

Свидетель вынул из кармана пожелтевший конверт, подал адвокату, а тот передал его судьям.

Адвокат попросил разрешения у судей прочесть письмо вслух.

Это было письмо Корвино, адресованное генералу Гардингу, с вложенным в него пальцем Генри.

Чтение письма вызвало необыкновенное волнение у присутствующих.

— Мистер Лаусон, — продолжал адвокат, — можете вы нам сказать, что за предмет находился в этом конверте?

— Генерал мне сказал, что там был палец его сына, который он сразу узнал по глубокому шраму… след от удара ножом, нанесенного Генри братом Нигелем на охоте, когда они оба еще были юношами.

— И вы сохранили этот палец?

— Да, вот он!

Свидетель представил это ужасное доказательство, и это заставило вздрогнуть всех присутствующих. Мистер Лаусон вернулся на свое место.

— Теперь, — обратился адвокат к суду, — я желал бы вызвать мистера Генри Гардинга.

Истец занял место на скамье свидетелей и теперь привлек к себе гораздо большее внимание публики.

Одет он был просто, но изящно, на руках были лайковые перчатки.

— Будьте любезны, мистер Гардинг, — сказал адвокат, — снимите перчатку с левой руки.

Свидетель выполнил просьбу.

— Теперь, будьте добры, поднимите руку.

Генри поднял руку… На ней не было одного пальца. Зал зашумел.

— Видите, господа судьи, на руке нет одного пальца… и именно вот этого, — и адвокат показал отрубленный когда-то мизинец. Подойдя к свидетелю, он приставил палец к оставшемуся суставу.

Сомнений больше не было. Белая линия старого шрама как раз совпала с продолжавшейся линией на отрезанном пальце.

Напряжение в зале достигло высшего предела. И вдруг многие зарукоплескали…

Прения кончились. Через несколько минут был вынесен приговор суда. Дело «Гардинга против Гардинга» единодушно было решено в пользу истца, и ответчик должен был уплатить судебные издержки.

Глава LXV
Заключение

Несколько месяцев спустя после процесса я получил приглашение на охоту в Бичвууд-парк. Генри сообщал, что леса его просто кишат дичью.

Да, новыми владельцами имения были теперь мои южно-американские друзья, Генри Гардинг и его красавица-жена Лючетта.

В замок приехало много гостей, между которыми я увидел и старого синдика из Валь д’Орно, и Луиджи Торреани с его очаровательной женой-аргентинкой. Никогда больше я не видел ни Нигеля, ни его жену. Но я узнал, что Генри, не помня зла, вместо тысячи фунтов, завещанных генералом, дал брату десять тысяч, оградив, таким образом, и его, и его жену от всякой нужды даже в Англии.

Но Нигель, возненавидевший теперь Англию так же, как его жена и теща, отправился служить в Индию.

Мистер Вуулет по-прежнему занимается мошенническими проделками и обирает бедных невежественных крестьян.

Синдик, Луиджи и его жена вернулись снова в свою любимую Парану.

Возможно, за ними последуют Генри и Лючетта. Среди окружающей роскоши Генри и его жена часто с грустью вспоминают о своем скромном жилище в Южной Америке.

Оно и понятно. Благородные сердца не удовлетворяются одним богатством! Свободный физический труд разве не предпочтительнее лихорадочной жизни нашего так называемого цивилизованного общества? Какая страна Европы, как бы она прекрасна ни была, может сравниться с чудесами американской природы, ее девственными лесами, прериями и пампасами!

О нет, именно там будущее царство свободы, именно туда и указывает человечеству перст судьбы.

К О Н Е Ц

Примечания

Перст судьбы
The Finger Of Fate

На языке оригинала издано впервые в 1872 г. (London: Chapman and Hall). Переиздано в 1888 г. под названием «The Star of Empire» (London: J. and R. Maxwell).

На русском языке издано впервые в 1873 г. (СПб. М.Вольф).