Переселение душ (Дорошевич)
См. также одноимённые страницы.| Переселение душ |
| Источник: Дорошевич В. М. Папильотки. — М.: Редакция журнала «Будильник», 1893. — С. 118. |
- Википроекты
— Нет, кончено! — сказал поэт Хнычкин, взял дуло револьвера в рот, зажмурил глаза и нажал собачку… Ррраз и дух вон…
Душа вылетела кубарем, закашлялась, насилу прочихалась от порохового дыма, сделала в воздухе пируэт и проговорила, обращаясь к хладному трупу:
— Дурак! Нашёл место куда стрелять! Как раз на самой дороге выпалил. Лезь тут через дым-то! Мозгами всю забрызгал. Неблагодарный! Я ему стихи сочиняла, а он на-ко-ся! Тьфу, апчхи! Чуть не задохлась! А, впрочем, ну тебя к чёрту! Тоже застрелился! Думает, что я уж кроме этого золотушного футляра и места себе не найду! Очень нужно! Теперь я, брат, вольная дочь эфира, полечу в надзвёздные края и шабаш! Прощай, дурак!
Душа сделала пируэт и вылетела в замочную скважину из номера. Она летела вверх. Пролетев пыльный слой воздуха, затем сильно-вонючий и менее вонючий, она нырнула в чистейший эфир и через несколько минут была уже у дверей Элизия.
— Рекомендуюсь, душенька мосье Хнычкина! Мой хозяин был бессребреник: никогда не имел гроша в кармане, кроме того он всю жизнь истреблял всё дурное: водку, маргариновое масло, бифштексы в кухмистерской…
— Род его занятий?
— Он был поэтом! — с гордостью отвечала душа.
— Поэтом?! Извините, не принимаем. Ужасно беспокойный народ. Все стены перепортили своими стихами. Прозаики ещё туда-сюда, а уж поэтов у нас без того довольно…
— Нельзя ли как нибудь?
— Нет, нет, и не просите! Поэты у нас на самом плохом счету. Они же постоянно про Элизий невесть что врут, невесть что пишут, да мы их ещё пускать будем!.. Нет, нет, проходите!.. Что у нас «почтовый ящик», что ли, что поэты к нам лезут…
Душа грустно полетела в ад.
— Душа нераскаянного самоубийцы Хнычкина! — рекомендовалась она, — многих редакторов в гроб вогнал своими стихами. Поощрял фальсификацию: ел маргарин. Страдал чревоугодием: ел бифштексы в кухмистерской. Необузданно предавался пьянству.
— Был ли женат?
— Был и постоянно дрался с женою.
— Хорошо, присядьте. Сейчас резолюцию напишем.
Душа присела. Через полчаса резолюция была ей объявлена:
— «В виду чистосердечного раскаяния во всех совершённых поэтом Хнычкиным проступках постановлено: заменить для его души ад кромешный адом домашним, а так как оное наказание было перенесено Хнычкиным ещё при жизни, — то и постановлено: душу его никакому наказанию не подвергать. К сему марка и смоляная печать». Душа, вы свободны!
— Позвольте, — взвыла душа, — как же так? Куда ж я теперь должна деться? В рай не пускают, — в ад тоже… Мне ночевать негде…
— Извините, у нас не ночлежный дом для разных поэтов. Потрудитесь уходить. Не задерживайте публики…
Душа тихо поплыла по эфиру.
— Что, милая, не пускают? — обратилась к ней другая такая же душа, — ох, и меня вот тоже. Который год обо мне переписка идёт: пользу я принесла или вред, в Элизий меня или в ад… С одной стороны за товарные поезда похвалить надо, потому что польза, с другой стороны — за пассажирские — в ад, потому членовредительство…
— Вы кто же, собственно?
— Я-то душа. А вот мой варвар-то паровоз изобрёл!..
— Как??? Вы душа самого Стефенсона?
— Его самого, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Надо было ему изобретать!.. Вот и Бертольдиха летит. Слыхали может быть про Бертольда Шварца, который порох изобрёл. — Бертольдиха, как дела?
К ним подлетела душа с бритой макушкой.
— Скверные дела! — отвечала душа с бритой макушкой, — вы посмотрите-ка, что делается!
Все три души взглянули на землю. То там, то сям хлопали револьверы. Души, как пробки от шампанского, с треском взлетали кверху.
— Совсем скверные дела! — продолжала душа с бритой макушкой, — ишь палят! И всё я виновата, зачем Шварц порох выдумал. А разве он для этого? Он для фейерверков.
Тут к ним подлетела ещё какая-то душа, закутанная в тогу. Душу беспрестанно подёргивало.
— Кто это? — тихо спросила душа поэта.
— А это Цицерониха. Болтун такой был, Гороховый по прозванию, — отвечала душа с бритой макушкой, — его сначала было в Элизий приняли, да как адвокатов много развелось, — и выгнали вместе с ними: кляузы заводят.
— Что это с вами? — с участием обратилась душа поэта к душе Цицерона, — вам нездоровится?
— Ох, — простонала душа Цицерона, — ни днём, ни ночью нет покоя, вечно меня тревожат. Вот и теперь какой-то шестиклассник на экзамене первую речь против Катилины переводит… О, Господи, хоть бы ему поскорее единицу поставили!.. Ой, что он делает… Опять ablativus absolutis[1] перепутал…
— Вот, миленький, писать не надо было! — наставительно заметила подлетевшая пожилая душа, — сказано, языком болтай, а рукам воли не давай… Я говорить говорил, а писать не писал. Меня никто и коверкать не может.
— Ну, вы, Сократиха, вечно со своими умничаньями, — рассердилась душа Цицерона, — вы-то вот и умны, и ничего не писали, а тоже здесь без места шляетесь.
— У меня это семейное! — грустно развела руками душа Сократа, — мне Ксантиппа не даёт покоя.
Души плюнули и разлетелись во все стороны. Душа поэта загрустила: нельзя же так без квартиры всю жизнь. В эту минуту к ней подлетела душа с проседью.
— Философией пессимизма занимаетесь? — спросила душа с проседью, — сочувствую. Как душа Шопенгауэра…
— Неужели? — обрадовалась душа поэта, — ах, какая. умная душа! Как я рада. Не дадите ли мне совета…
— С удовольствием, — отвечала душа с проседью, — видите ли, бытие лучше небытия, ибо небытие есть один из видов бытия, и таким образом небытие есть бытие, а бытие есть небытие. Поняли?
— Ровно ничего.
— Хорошо-с, скажу вам прямо. Вы без квартиры. Вам остаётся одно: самоубийство.
— Но, ведь, как же… я, по закону…
— Это ничего не значит. Самоубийства, как небытия, нет; это только переход из бытия в бытие. Вы можете покончить со своим теперешним бытием, вселившись в чьё-нибудь тело и начав земное бытие.
— Разве это можно?
— Сколько угодно. Младенцев родится пропасть. Вселитесь в любого. Только ловите момент. Вон, например, смотрите, к тому домику с зелёной крышей пошла повивальная бабка. Торопитесь.
— Merci[2]! — крикнула душа и кубарем полетела вниз.
Повивальная бабка растирала младенца, который лежал без движения. В эту минуту ему в рот со всего размаха влетела душа.
Младенец даже заорал от неожиданности.
Душа была широкая и беспрестанно ворочалась…
Младенца от этого пучило.
Он корчился и кричал:
— Агу!.. Гугу!. Куку!.. Багу!.. Агу!..
Повивальная бабка прислушалась к крику и, вся бледная, с отчаяньем проговорила:
— Этот ребёнок — поэт!..