Переписка с Эрн. Ф. Тютчевой (Вяземский)

Переписка с Эрн. Ф. Тютчевой
автор Петр Андреевич Вяземский

Опубл.: 1850. Источник: az.lib.ru

Гладкова Л. В. Вступительная статья: Переписка П. А. Вяземского с Эрн. Ф. Тютчевой (1849—1850) // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2011. — [Т. XX]. — С. 515—517.

http://feb-web.ru/feb/rosarc/rak/rak-5152.htm

ПЕРЕПИСКА П. А. ВЯЗЕМСКОГО С ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ (1849—1850)

Публикация подготовлена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ). Проект № 08—04—00148 а.

Переписка П. А. Вяземского с Эрн. Ф. Тютчевой охватывает 1847—1869 годы и состоит из 120 писем. 41 письмо написано Эрн. Ф. Тютчевой, 79 писем — П. А. Вяземским. Судя по контексту, переписка сохранилась не полностью. Вероятно, часть своих писем к Вяземскому уничтожила сама Эрнестина Федоровна Тютчева, как она уничтожила почти все свои письма к Ф. И. Тютчеву.

Недоступность до сих пор этих материалов для исследователей объясняется трудоемкой археографической подготовкой текста — все письма на французском языке, почерк корреспондентов, особенно П. А. Вяземского, трудно поддается чтению. Исследователями цитировались некоторые письма в литературе о Тютчеве («Литературное наследство» — т. 90. Кн. 2), но целиком эта ценная переписка не публиковалась и не анализировалась. Кроме того, из-за купюр и неправильного прочтения текста при публикации неоднократно искажался смысл написанного. Например перевод слова «pays». Его часто переводят как страна, в смысле государство. Но Тютчев и русские той поры употребляли это слово в значении местность. И когда Тютчев пишет, что он терпеть не может эту страну (pays), речь идет не о России — он терпеть не может местность, чаще всего речь идет о Петербурге с его сырым холодным климатом.

Дружба Вяземского с Тютчевым общеизвестна. Переписка, существовавшая между ними, плохо сохранилась. Известно десять писем Тютчева, и одно письмо Вяземского, в котором он пишет: «читая французские газеты, я всегда испытываю потребность сверить свои впечатления с вашими».

Жена поэта Эрн. Ф. Тютчева посылала Вяземскому стихи и статьи Тютчева, комментировала обстоятельства их создания, посвящала Вяземского во все семейные тайны. Благодаря переписке П. А. Вяземского с Эрн. Ф. Тютчевой выявляются обстоятельства и даты создания стихотворений (например, цикла «Наполеон», «Почтеннейшему имениннику Филиппу Филипповичу Вигелю») и политических статей («Россия и Запад», «Папство и римский вопрос») Ф. И. Тютчева; проясняются общественно-политические взгляды Тютчева и Вяземского, прежде всего на восточный вопрос, в период Крымской войны. Мы находим в этих письмах отклики на смерть Николая I, Гоголя и Жуковского.

Отзывы Вяземского и Тютчева о европейских политических деятелях — Тьере, Наполеоне III и о литераторах — Ламартине, Гюго и др.

Ф. И. Тютчев несомненно является героем этой переписки: о нем справляются, сообщают друг другу оба корреспондента, к нему адресуется Вяземский через Эрн. Ф. Тютчеву. Рефрен его писем — «а что думает об этом ваш муж?» Вяземский порой подчеркивает близость своих взглядов с тютчевскими, порой полемизирует с Тютчевым или иронизирует над ним. Эрнестина пересказывает содержание разговоров в петербургских гостиных со слов мужа.

В 1849 г. Вяземский с женой Верой Федоровной приехал к сыну Павлу Петровичу в Константинополь, служившему в российском посольстве, и прожил там более года. В настоящую публикацию мы включили переписку его с Эрн. Ф. Тютчевой за этот период.

Вяземский делится свежими впечатлениями о крае, затрагивает восточный вопрос, такой актуальный в России и особенно интересующий Тютчева, посвятившего ему стихи и политические заметки. Многие свои письма к Эрн. Ф. Тютчевой Вяземский называет политическими бюллетенями, предназначенными для Тютчева. Вяземский в это время пишет, что заболел политикой: «Вот что значит жить в эпицентре событий».

Свои письма к Тютчеву Эрнестина Федоровна, к сожалению, уничтожила, поэтому важно, каким в этой эпистолярной беседе представляется образ Тютчева и какой предстает в письмах к известному писателю и другу семьи Вяземскому сама жена поэта, которую он называл своим «земным провиденьем».

Эрн. Ф. Тютчева происходила из знатного эльзасского рода баронов Пфеффелей фон Кригельштейн. Ее дед Кристиан Фридрих Пфеффель (1726—1807) историк и дипломат, юрисконсульт французского короля, автор исторических трудов по истории Германии и Франции. Министр иностранных дел де Верженн называл его «ходячим архивом», а «король Людовик XVI всякий раз, когда ему предстояло подписать договор или поставить свое имя под важным дипломатическим актом, неизменно обращался к своему министру: „А что скажет Пфеффель?“». Его личная библиотека, состоящая из 500 томов, посвященных в основном истории и праву Германии XVII—XVIII вв., была приобретена в 1768 г. графом Шуазелем и в 1792 г. передана им в Министерство иностранных дел Франции, где и хранится поныне"^[1]. Особенно прославился его брат Готлиб Конрад Пфеффель (1736—1809), известный эльзасский писатель, баснописец, открывший колледж в своем родном городе Кольмаре в Эльзасе, существующий поныне и носящий имя своего создателя. Эрнестина Пфеффель гордилась своим дедом и отдавала дань его памяти. Письмо к сестре Эрнестине 2 октября 1870 г. Карл начинает словами: «144-я годовщина со дня рождения нашего деда!»

Отец Эрнестины Тютчевой, Кристиан Гюбер Пфеффель (1765—1834), унаследовал таланты своего отца и прослужил также в департаменте иностранных дел вплоть до Французской революции, в 1793 г. эмигрировал и проявил себя позднее в баварской дипломатии, был баварским министром в Лондоне и Париже; с 1821 г. — почетный член Баварской Академии наук. «Это его и некоторых его коллег, как и он, выходцев из Франции, имел в виду князь Меттерних, когда сказал, что ни одна великая держава не имеет такой сильной дипломатии, как это маленькое королевство с четырьмя миллионами жителей»^[2]. После смерти первой жены, матери Эрнестины и Карла, Пфеффель женился на Марии Марте Филиппе (1792—1872). Похоронен в Париже, на кладбище Пер-Лашез.

Помимо научной ценности, в том числе и для тютчеведения, эта переписка является литературным памятником. Вяземский придавал ей большое значение и отмечал дар своей корреспондентки: «Вы прирожденный журналист в лучшем смысле этого слова, журналист в духе г-жи де Севинье, и если когда-нибудь наша переписка станет достоянием потомства, то я обещаю вам эпистолярную и литературную славу, которая переживет ваших детей и внуков» (24 марта / 5 апреля 1850).

Ниже предлагается переписка Вяземского с Тютчевой за 1849—1850 гг., когда Вяземский находился в Константинополе, в эпицентре событий, связанных с европейскими революциями 1848—1849 гг. и их последствиями. Начинается и заканчивается публикация письмами Вяземского из Одессы — первое, от 28 июня 1849 г., при отплытии в Константинополь и последнее, от 18 августа 1850 г., после возвращения оттуда. При публикации слова, написанные в оригинале по-русски, в переводе выделяются звездочками.

Полностью переписка П. А. Вяземского и Эрн. Ф. Тютчевой, подготовленная совместно с РГАЛИ, выйдет отдельным изданием в 2013 г.

1. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Je ne sais trop jusqu'à quel point votre mari a raison de prétendre qu’il nous serait facile de nous emparer de Constantinople. Quant à moi, je suis convaincu qu’il est vrai difficile d’y parvenir. Vous supposiez probablement que nous y étions déjà. Détrompez-vous. Nous ne sommes encore qu'à Odessa. Après un voyage pénible nous sommes arrivés ici le 17 soir harcelés, brisés, grillés, exténués de faim et de soif, et nous n’avons pas eu le courage — du moins moi, je ne l’ai pas eu — de nous embarquer sur le bateau à vapeur de 20, et je me suis décidé à attendre celui de 30. J’avais besoin d’une halte de plusieurs jours pour reposer mes membres, mes esprits et mon humeur fortement tracassés et détraqués par cette longue course à travers des steppes brulés par le soleil et obscurcis par des tourbillons de poussière. En général je n’ai pas la bosse des voyages. Nous perdions beaucoup de temps et cependant nous ne saurons pas nous ménager à propos quelques heures de repos. Nos haltes étaient toujours intempestives et déplacées. Ce n’est qu'à Poltawa que nous avons passé une bonne journée grâce à Général Gouverneur qui nous avait accordé à Charkow la permission de nous arrêter dans son beau château, et grâce à la ville même qui est charmante et un vrai océan de verdure dans cette plaine aride et monotone qui s'étend jusqu'à Odessa. Cette ville est coupée de jardins et comme inondée d’ombrage et de verdure. Une végétation magnifique de beaux peupliers lancés comme ceux d’Italie, des acacias blancs, des plantes odoriférantes, des fleurs et profusion, quelque chose de doux, d’embaumé, de suave dans l’air, avec cela de beaux édifices et puis une belle tradition historique qui donne un intérêt intellectuel et moral à cette localité, déjà belle par elle-même.

Quant à Odessa, votre instinct, à mon avis, ne vous a point trompé. Cette ville est belle, si l’on veut, remarquable sous plusieurs rapports, mais pas sympathique.

Elle manque d’unité, d’individualité. C’est une ville et une population complexe, mais cette variété n’est ni pittoresque, ni poétique. La nature y est triste à mourir, hors les clairs de lune qui sont magiques. La végétation y est pauvre et ingrate, malgré tous les efforts que l’on fait pour la cultiver. Les marais, témoin notre cher Pétersbourg, sont beaucoup plus faciles et accomodants que les steppes opiniâtres et rebelles. Tout autour d’Odessa vous avez une campagne désolée et désolante. Les arbres n’y donnent pas d’ombrage, et quand ils sont agités par le vent, ils secouent sur vous une pluie de poussière, qui est le cinquième ou plutôt l'élément dominant et absorbant d’Odessa, pas moyen de s’en garantir ni hors de la maison, ni dans la réduite la plus secrète. Tout ce que vous touchez est recouvert des plusieurs couches d’une poussière fine et cendreuse. On se croirait exposé à une pluie de cendre du Vésuve. Je plains les amants d’Odessa. Ils ne peuvent se donner que des baisers poudreux, et comme la chaleur est excessive et que l’on prend durant les 24 heures — pardonnez-moi l’expression — un bain de mer, ce mélange de poussière incessante et de moiteur intarissable finit par se résumer en un mastic qui n’a rien de propre, ni de parfumé. Nous avons horriblement souffert de la chaleur les premiers huit jours. Du matin au soir on était sur le gril et pendant la nuit on cuisait dans son jus. Depuis trois jours le vent a changé et nouw avons une température quasi pétersbourgeoise, moins l’humidité et l'âpreté de l’air. Avec tout cela le séjour d’Odessa offre quelques ressources et avantages qui ont leur prix. Votre mari y trouverait des journaux, mais assez arrières, car ils doivent passer par la censure de Pétersbourg. Les librairies sont bien fournies. Mad. Séniavina dirait que l’on y trouve des intellectualités assez remarquables. Nous y avons rencontré quelques anciennes bonnes connaissances et fait de nouvelles très obligeantes et agréables. Nous sommes logés dans un hôtel assez mal tenu, mais bien situé. Nous avons devant les yeux et sous nos pieds le boulevard de la mer. Cela pourrait être recréatif et rafraîchissant, mais vu la poussière et mon humeur, ce n’est ni l’un, ni l’autre. Nous avons de bonnes nouvelles de Constantinople, et l’on nous y attend avec impatience. Il paraît que nous n’aurons pas de lettre de vous ici. Nous vous avons écrit d’Orel. Ne nous oubliez pas à Constantin et adressez en attendant vos lettres в одесскую таможню à mon nom. Mes amitiés à votre mari. C’est de Constantinople que j’espère lui donner quelques nouvelles politiques. L’absence de P Worontsoff fait que l’on est assez arriéré à Odessa. Joukowsky doit être à Pétersbourg, mais sans sa femme, au commencement de juillet. Ma femme vous dit mille choses amicales. J’embrasse les enfants et vous baise tendrement les mains.

28 juin 1849.

На конверте: «Ее превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой. Орловской губернии в город Брянск».

Перевод:

Я не знаю, насколько ваш муж прав, полагая, что нам легко будет овладеть Константинополем¹. Что касается до меня, я как раз убежден, что нам будет стоить труда туда добраться. Вы, наверное, полагаете, что мы уже там.

Не заблуждайтесь. Мы все еще в Одессе. После тяжелого путешествия мы приехали сюда 17-го вечером измученные, разбитые, изнуренные жарой, страдающие от голода и жажды, и мы не имели мужества — по крайней мере, я не имел его — сесть на пароход 20-го, и я решил дожидаться следующего парохода, отплывающего 30-го. Я нуждался в остановке на несколько дней, чтобы прийти в себя телом и духом, изрядно потрепанным и расстроенным за время долгого путешествия по степям, раскаленным солнцем и покрытым облаками пыли. Вообще-то, у меня нет шишки путешественника. Мы потеряли много времени, и вместе с тем не сможем вполне оправиться за несколько часов отдыха. Все наши остановки оказывались несвоевременными и неуместными. Только в Полтаве мы провели очень хороший день благодаря генерал-губернатору², который дал нам разрешение остановиться в Харькове в его прекрасном дворце, а также благодаря очарованию самого города и настоящему океану зелени среди бесплодной и однообразной равнины, простирающейся до самой Одессы. Город, перерезанный садами, словно утопает в тени и зелени. Великолепная растительность — пирамидальные тополя, как в Италии, белая акация, благоухающие растения, изобилие цветов, в воздухе что-то нежное, ароматное, сладкое. И в дополнение прекрасные здания и прекрасная историческая традиция, придающая умственный и нравственный интерес этой местности, которая прекрасна уже сама по себе.

Что касается до Одессы, ваш инстинкт, на мой взгляд, вас не подвел. Город прекрасный, если хотите, даже замечательный во многих отношениях, но не симпатичный. Ему недостает цельности, индивидуальности. Это город с разношерстным населением, но в этом разнообразии нет ничего ни живописного, ни поэтического. Природа здесь тосклива и печальна, кроме разве лунного света, который великолепен. Растительность бедна и бесплодна, несмотря на все усилия, прилагаемые для ее произрастания. Болота, и тому свидетель наш Петербург, гораздо благоприятнее и податливее, чем упрямые и непокорные степи. Деревья здесь не дают тени, и когда их колеблет ветер, они сыплют на вас целый дождь пыли, которая является пятой или скорее главной и всепоглощающей стихией Одессы; нет никакого средства, чтобы от нее спастись вне дома, даже в самом укромном уголке. Все, к чему вы прикасаетесь, покрыто многослойной пылью, тонкой, как пепел. Чувствуешь себя как под дождем из пепла Везувия. Мне жаль одесских влюбленных. Они могут дарить друг другу только пыльные поцелуи, и поскольку жара стоит страшная, то все 24 часа — простите за выражение — купаешься в соленом поту. Эта смесь постоянной пыли и пота превращается в настоящую мастику, отнюдь не отличающуюся ни чистотой, ни благоуханием. Первую неделю мы страшно страдали от жары. С утра до вечера жарились в пекле, а ночью варились в собственном соку. Три дня назад ветер переменился, и у нас стоит почти петербургская погода, только без ее резкого и влажного воздуха. Вместе с тем пребывание в Одессе дает некоторые возможности и преимущества.

Ваш муж нашел бы здесь газеты, но довольно старые, потому что они должны проходить через петербургскую цензуру. Библиотеки хорошо оснащены. Г-жа Сенявина³ сказала бы, что здесь встречаются довольно замечательные интеллектуальности. Мы повидали здесь несколько старых добрых знакомых и обрели новых, весьма любезных и приятных. Остановились мы в гостинице с дурным содержанием, но хорошим местоположением. Перед нашими глазами и у наших ног Морской бульвар⁴. Это могло бы быть весело и привлекательно, но ввиду пыли и моего настроения это не так. Мы получили добрые вести из Константинополя, и нас там ждут с нетерпением⁵. Похоже, что мы не получим здесь от вас письма. Мы писали вам из Орла. Не забывайте нас в Константинополе, а пока адресуйте ваши письма в *одесскую таможню* на мое имя. Кланяюсь вашему мужу. Надеюсь написать ему какие-то политические новости из Константинополя. Отсутствие князя Воронцова⁶ причиною тому, что мы так задержались в Одессе. Жуковский должен быть в Петербурге в начале июля, но без жены⁷. Моя жена⁸ вам дружески кланяется. Я обнимаю детей и нежно целую ваши ручки.

28 июня 1849.

2. П. А., В. Ф. ВЯЗЕМСКИЕ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

<Рукой П. А. Вяземского:>

Buïuk-déré. 14/26 juillet 1849.

Enfin nous sommes au port. Nous avons débarqué à Buïuk-déré le 2 juillet à cinq heures du matin et avons trouvé Paul, sa femme et toute la famille en bonne santé et fort heureux de nous voir et nous avoir. Notre attente n’a point démentie, la femme de Paul est charmante, bonne, prévenante, d’une simplicité du coeur et de tenue sans pareille. Ils sont heureux et son ménage fait du bien à voir. C’est tout ce que je puis et ce que je tenais à vous dire pour le moment, connaissant le tendre intérêt que vous portez à tout ce que nous concerne. Quant à mes impressions bosphoriques, ne vous prenez pas de me questionner. Je ne me suis point encore assez orientalisé, ni même orienté pour y voir clair. C’est très beau, le panorama, les décorations sont admirables, mais le sentiment de la jouissance ne s’est point encore suffisamment réveillé en moi. Je suis comme un malade sans appétit qui se trouve devant une table couverte de mets délicats et succulents. Il les apprécie par le jugement, mais ne se sent ni le besoin, ni la faculté de les goûter.

Votre mari sait-il que son mémoire était recueilli en Allemagne par Mr Paul de Bourgoing qui lui a donné en France la publicité d’un très petit nombre d’exemplaires sous le titre de mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires intérieures (voyez la «Revue des Deux Mondes» du 15 juin). «Une indiscrétion habilement calculée a mis en circulation dans les salons diplomatiques de l’Allemagne un document quasi-officiel qui apporte sur la politique latente du Czar avec de nouvelles considérations mystiques, quelques lumières précieuses t d’une couleur originale», — et puis suivent quelques extraits du mémoire.

Comme vous ne recevez probablement pas la «Revue des Deux Mondes», je crois vous apprendre quelque chose de nouveau. Quant aux nouvelles politiques nous sommes assez en retard. Ce n’est que font les 10 jours que nous recevons les journaux de Paris. Cela me ne conviendrait pas trop à l’appétit de votre mari. Au reste, bien des choses ne lui conviendrait pas ici. C’est une vie de privations, et si on le condamnait à vivre à Constantinople, il maudirait bientôt ses voeux et ses projets d’envahissement. Nous en parlerons plus tard.

Pour le moment je dois finir. Il est temps de remettre ma lettre à la chancellerie. La vôtre nous est parvenue à Odessa au moment où nous allions monter sur le bateau à vapeur. Vos voeux ont été éxaucés, notre traversée a été bonne, sauf les dernières heures où nous avons souffert du mal de mer.

Je vous baise tendrement les mains et me recommande au bon souvenir de toute la famille.

Wiasemski

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Je vous embrasse aussi tendrement que précipitamment, nous avons tardé comme de coutume pour l’envoi des lettres.

На конверте: «Ее превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой. В Брянске Орловской губернии».

Перевод:

Бююк-дере. 14/26 июля 1849.

Наконец-то мы на месте. Мы высадились в Бююк-дере¹ 2 июля в пять часов утра и нашли Павла, его жену и всю семью в добром здравии и очень счастливыми нас видеть и нас принимать. Наше ожидание нас не обмануло, жена Павла прелестна, добра, предупредительна, сердечной простоты и манер беспримерных. Они счастливы, и видеть их семейство приятно. Вот все, что я собирался вам сказать, зная, с каким нежным вниманием относитесь вы ко всему, что касается нас. Что до моих впечатлений от Босфора, не вздумайте меня расспрашивать. Я еще недостаточно сориентализировался и сориентировался, чтобы видеть ясно. Здесь очень красиво — панорама, восхитительные виды, но чувство наслаждения еще недостаточно проснулось во мне. Я словно больной, страдающий отсутствием аппетита, перед столом, ломящимся от тонких и лакомых блюд. Он ценит их умом, но не испытывает ни потребности, ни способности их отведать.

Известно ли вашему мужу, что его записка была получена в Германии г-ном Полем Бургуэном², который опубликовал ее во Франции в небольшом количестве экземпляров под названием «Записка, представленная Императору Николаю после февральской революции русским чиновником высшего разряда Министерства иностранных дел» (смотрите «Ревю де Дё Монд» от 15 июня)³. «Ловко просчитанная неосторожность пустила гулять по дипломатическим салонам Германии полуофициальный документ, проливающий некоторый свет на скрытую политику царя и руководствующийся новыми мистическими соображениями оригинального характера», — и далее следуют отрывки из записки. Поскольку вы, вероятно, не получаете «Ревю де Дё Монд», я думаю, что сообщил вам новость. Что касается до политических известий, то мы довольно отстаем. Мы получаем парижские газеты с опозданием на 10 дней. Это бы не пришлось по вкусу вашему мужу. Впрочем, очень многое здесь ему бы не подошло. Это жизнь, полная лишений, и если бы его приговорили к жизни в Константинополе, он скоро бы проклял свои мечты и планы завоевания.

Поговорим об этом позже. Теперь я должен заканчивать. Пора отправлять мое письмо в канцелярию. Ваше мы получили в Одессе⁴ в ту минуту, когда собирались подняться на пароход. Ваши молитвы были услышаны, наше путешествие прошло благополучно, исключая последние часы, когда мы страдали морской болезнью.

Нежно целую ваши ручки и кланяюсь всей семье.

Вяземский

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Я столь же нежно, сколь и торопливо обнимаю вас, мы, как всегда, опаздываем к отправке писем.

3. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 23 juillet/4 août 1849.

Je commence mon bulletin politique à l’adresse de votre mari par une nouvelle qui probablement ne lui est point encore parvenue et qui nous a mis un peu en émoi. Behm à la tête d’un corps d’armée assez considérable a franchi la frontière de Moldavie, qui n'était gardée que par quelques centaines d’hommes du corps russe disposé dans cette principauté. Ils ont vaillament soutenu le combat pendant plusieurs heures, mais ont du finir par céder au nombre. L’ennemi s’est emparé de nos magazins d’approvisionnement et a répandu dans le pays une proclamation, où il engageait les habitants à se lever contre nous, leur promettant l’assentiment et la protection de la Porte. Voilà tout ce que nous savons d’officiel pour le moment. Les bruits qui circulent portent le cachet de la source d’où ils partent. Les uns y voient un événement grave l’attribuant à une défaite que Lieders aura dû subir en Transylvania, s’attendent à une complication facheuse pour nous, et l’autre jour sur le bateau à vapeur qui nous ramenait de Constantinople un arménien disait en notre présence avec joie et triomphe: «Vous savez que les Russes ont été rossés». J' ai bien craint un moment que Paul qui était avec nous ne se mit sur le champs à prendre la revanche sur le dos de l’orateur. Mais tout heureusement il se rendit maître de sa colère. Les autres, et nous dans le nombre, nous voyons dans cette invasion un coup de tête et de désespoir. On ignorait du commencement l’attitude que prendrait le gouvernement turc. Mais il paraît assez bien et assez consciencieusement disposé en notre faveur, et si l’on ne peut attendre beaucoup de vigueur et d'énergie d’un pouvoir aussi énervé et tiraillé de tous les côtés par diverses influences, il ne manquera pas de faire quelques démonstrations pour se disculper envers nous et l’Autriche de toute connivence avec nos ennemis. Quant aux autres nouvelles du théâtre de la guerre en Hongrie, elles continuent à être bonnes. J’oubliais de vous dire que les hospodars des principautés sont encore ici. Les dîners et fêtes en leur honneur se succèdent dans les différentes légations, et les dignitaires Turcs retardent leur départ pour leur soutirer de l’argent. L’autre soir c'était la République Franèaise qui s'était mise en frais pour les fêter. Le g<énér>al Aupick est un bon vieux tout simple et franc dans son allure et tout peu républicain, à ce que l’on dit, ainsi que toute la suite. Il est assez mal payé et représente très modestement sa glorieuse République, qui à en juger par la représentante est loin d'être la femme forte aux puissantes… (voyez Barbier). Je n’ai vu de ma vie quelque chose de plus chétif, de plus malingre, de moins représentatif et presque de moins présentable que la bonne Mad. Aupick. J’ai fait la connaissance de l’embassadeur d’Angleterre ou plutôt j’ai renoué connaissance avec lui, car je l’avais vu à Moscou. C’est un homme très comme il faut et aussi poli et prévenant dans ses relations privées, qu’il est, à ce que l’on dit, cassant et même peu loyal et consciencieux quand il s’agit de faire les affaires de la perfide Albion. Au reste quant au dehors, notre légation est dans de très bons rapports avec ses compagnes ou rivales. Tout est à l’eau de rose sur la scène et ce n’est que dans les coulisses que l’on se fait de petites noirceurs avec de l’encre et à coup de plume. Titoff a une très bonne tenue, calme, mais ferme, et je pense qu’il a su se faire estimer par tous les partis. Ici comme ailleurs nous sommes peu démonstratifs, nous n’avons pas le verbe haut, et notre diplomatie taillée sur le patron de son petit chancelier, ne se donne pas les allures d’un rodomont, mais au fond je crois que le diable n’y perd rien.

Quant à vous, chère Madame Tutcheff, je veux vous donner des nouvelles de la lune. On voit bien que c’est ici son pays de prédilection. Il est difficile de voir quelque chose de plus beau, de plus splendide que son globe d’or couronnant un ciel sans nuage et se réfléchissant dans l’azur du Bosphore. J’aurais aimé à vous voir l’autre jour avec nous dans le grand caïque qui nous portait à Thérapia vers la maison du Ministre de France. Il y avait quelque chose de magique dans cette course. Nous fendions légèrement et presque sans mouvement des sillons d’une vague toute limpide et scintillante d’or. Les rives assez escarpés du Bosphore, éclairés par la lune, formaient un cadre magnifique ou tableau qui se déroulait à nos yeux et dans lequel nous avions notre place et notre action. N’allez pas cependant croire après cette tirade poétique que je me sois déjà parfaitement orientalisé. Non, ce ne sont que les bouffées de poésie, mais la bête prosaïque, l’animal d’habitude par excellence ne s’est point encore apprivoisé. Quant à vous, vous auriez tout de suite pris racine sur ce sol. On y est chaud et rien à faire. On peut y jouïr d’un calme parfait, non plat, mais d’un calme de béatitude. Aujourd’hui que la quarantaine d’Odessa ne dure que quatre jours, vous devriez bien venir nous voir. C’est une promenade à faire comme toute autre. Nous avons une chambre à vous offrir, à vous et à votre mari. C’est donc dit et arrêté. Ainsi à revoir bientôt. En attendant je vous baise les mains. Avez-vous reèu notre lettre du 14/26. Envoyez-moi les vers bucoliques de votre mari.

На конверте: «Ее превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой. В Брянске — Орловской губернии».

Перевод:

Бююк-дере. 23 июля / 4 августа 1849.

Я начинаю мой политический бюллетень, предназначенный для вашего мужа, с новости, которая, возможно, еще не дошла до него и которая привела нас в некоторое волнение. Бем¹ во главе весьма значительного армейского корпуса пересек границу Молдавии, охраняемую всего несколькими сотнями солдат русского корпуса, расположенного в княжестве. Они храбро в течение нескольких часов отражали натиск, но были вынуждены отступить перед превосходящими силами противника. Враг захватил наши продовольственные склады и распространил прокламацию, в которой призывал местных жителей подняться против нас, обещая им поддержку и защиту со стороны Порты. Вот все, что нам известно на сегодня из официальных источников. Ходят разные слухи. Но источники их не-определенны. Одни видят в этом событии серьезные последствия, грозящие для нас пагубными осложнениями, и приписывают его поражению Лидерса в Трансильвании²; на днях один армянин на пароходе, на котором мы плыли из Константинополя, радостно и торжествуя говорил в нашем присутствии: «Вы слышали, как вздули русских?» Я даже испугался на минуту, что бывший с нами Павел набросится на оратора, чтобы вздуть его в ответ. Но, к счастью, он вовремя овладел собой. Другие, и мы в том числе, видели в этом нападении жест упрямства и отчаяния. С самого начала было неизвестно, какую позицию займет турецкое правительство. Но, похоже, оно довольно благосклонно и разумно расположено к нам. И если нельзя ожидать слишком много силы и энергии от власти, столь вялой и раздираемой со всех сторон различными влияниями, то она все же готова сделать некоторые шаги, чтобы оправдаться перед нами и перед Австрией в отсутствии попустительства врагам с ее стороны.

Что касается других известий с театра военных действий в Венгрии, они продолжают оставаться хорошими. Я забыл сказать, что господари из княжеств³ все еще здесь. Обеды и торжества в их честь не прекращаются то в одном, то в другом посольстве, и турецкие сановники задерживают их отъезд, чтобы выманить деньги. Прошлым вечером был черед Французской республики раскошелиться. Генерал Опик⁴ славный старик, с очень простыми и искренними манерами и, как говорят, совершенно не республиканец, как, впрочем, и вся его свита. Ему очень мало платят и он весьма скромно представляет славную Республику, которая, судя по жене посланника⁵, женщина отнюдь не сильная, в смысле — могучая… (смотрите Барбье)⁶. Я в своей жизни еще не видал ничего более хилого, тщедушного, менее представительного и едва ли не менее подходящего для представительства, чем славная г-жа Опик. Я познакомился с английским посланником⁷ или, скорее, возобновил с ним знакомство, так как знаю его по Москве. Это очень порядочный человек, и он столь же вежлив и предупредителен в своих частных знакомствах, сколь резок и даже бесчестен и бессовестен, как говорят, когда речь заходит о делах туманного Альбиона. Впрочем, что касается до внешней стороны, наше посольство находится в добрых отношениях со своими друзьями или соперниками. На сцене все благоухает розовой водой и только за кулисами доставляют друг другу мелкие пакости с помощью пера и чернил. Титов⁸ держится превосходно — спокойно, но твердо, и я думаю, он сумел внушить уважение к себе со стороны всех партий. Здесь мы, как и всюду, не слишком экспансивны, мы не проявляем высокомерия, и наша дипломатия, скроенная по лекалам маленького канцлера^9, не имеет бахвальской манеры, но в сущности, на мой взгляд, дьявол ничего от этого не теряет.

Что касается до вас, любезная г-жа Тютчева, я хочу рассказать вам о луне. Нет сомнения, что здесь ее родная обитель. Невозможно представить себе нечто более прекрасное, более великолепное, чем этот золотой шар, венчающий безоблачное небо и отражающийся в лазури Босфора. Мне бы хотелось, чтобы вы оказались рядом с нами на большом каике¹⁰, который доставил нас в Терапию¹¹, в дом французского посланника. Было нечто волшебное в этой поездке. Мы легко и почти без движения рассекали прозрачную и сверкающую золотом волну. Довольно крутые берега Босфора, освещенные луной, представляли собой великолепную раму или картину, разворачивавшуюся перед нашим взором, участниками и действующими лицами были мы сами. Не думайте, однако, после этой поэтической тирады, что я уже совершенно ориентализировался. Нет, это всего лишь поэтические порывы, но прозаическое начало, зверь привычки в полном смысле этого слова еще не приручен. Что касается до вас, вы бы тотчас же пустили корни на этой почве. Здесь тепло и беззаботно. Здесь можно наслаждаться полным покоем, не просто заурядным, но покоем блаженным. Нынче, поскольку карантин в Одессе продолжается всего четыре дня, вы непременно должны приехать к нам. Это такая же прогулка, как и все прочие. Сказано и сделано! Так что до скорого свидания. А пока целую ваши ручки. Получили вы наше письмо от 14/26? Пришлите мне буколические стихи вашего мужа¹².

4. П. А., В. Ф. ВЯЗЕМСКИЕ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 1/13 août 1849.

Ayez patience et rassemblez toutes vos forces pour lire ce griffonage physiquement et intellectuellement parlant.

Savez-vous bien ce que c’est qu’un Iftar? Savez-vous ce que c’est que le ramazan? En tout cas vous n’en avez probablement qu’une idée imparfaite. Je vais tâcher de compléter vos notions. Le ramazan est une espèce de grand carême et de carnaval à la fois. Pendant sa durée qui est à peu près d’un mois les Turcs jeûnent depuis le lever du soleil jusqu'à son coucher. Mais ils ne jeûnent pas à la chrétienne. C’est bien autre chose. Durant toute la journée ils ne prennent en bouche ni une miette de pain, ni une goutte d’eau, ni un bouffée de tabac. Aussi dès que le canon annonce aux vrai-croyants que le soleil s’est couché et le jeûne est levé, les Turcs commencent à faire bombance et passent toute la nuit en repas, promenades et réjouissances, le tout mêlé cependant de prières et de cérémonies religieuses. Les mosquées sont illuminées, les rues fourmillent de monde, les cafés (et il y en a à chaque pas), les boutiques, les étalages, stationnaires et ambulents qui obstruent le passage, tous assiégés de tous côtés. C’est un va-et-vient, un remue-ménage, un tourbillon d’hommes et de cris qui n’a rien de pareil ni à Rome, ni à Naples. L’illumination des minarets n’a rien de splendide, prise séparément, mais l’ensemble offre un beau spectacle, grâce au mouvement qui agite et bouscule le terrain sur lequel repose Constantinople avec les nombreux faubourgs. N’oubliez pas que tout ici est montagne et que les mosqués et les maisons montent les unes sur les autres et que le tout forme un chaos gigantesque. Nous avons été avec ma femme admirer ce spectacle du haut de la terrasse du palais de Russie à Péra. Ajoutez à tout cela une nuit magnifique, chaude, transparente qui recouvrait de son voile chaste et diaphane ce cauchemar de bois et de pierre connu, géographiquement parlant, sous le nom de Constantinople. Plus tard je suis allé rôder et me mêler à la foule trébuchant souvent un des chiens qui au milieu de cette foule et de ce bruit dormaient tranquillement et en grand nombre au milieu de la rue. Pour m’orientaliser complètement j’ai pris une tasse de café et sans craindre la peste, ni toute autre contagion de saleté, j’ai fumé un narguilé, moyennant la rétribution de quelques copecks. Il est à remarquer que la vie et la jouissance du peuple sont ici très à bon marché. Par contre, les besoins et les habitudes importés de l’occident sont très couteux et souvent impossibles à satisfaire. Pour être bien, il faut se faire Turc, adopter Mahomet et renoncer à Satan et à ses pompes, et à tout le bien-être auquel nous a habitué ce bon diable qui a présidé à notre civilisation. En fait de pompes à abjurer, il faut comprendre le pain qui est mauvais et la crème qui est un mélange de lait de vache (descendante d’une des cept vaches maigres) et du lait de chèvre et de buffle. Aussi quand vous nous enviez notre lune et notre Bosphore, c’est avec rage que je songe aux bons déjeuners que vous devez faire à la campagne. Et le beurre — que m’en direz vous? Le notre pour être un peu frais et mangeable doit être apporté de l’Angleterre. Ainsi le thé est devenu pour moi une abstraction. Que dirait Sophie Karamsine réduite à cette détresse? Это совершенное отчаяние pour mon honneur, je me flatte que vous ne comprendrez pas ce méchant calembour exhalé par ma mauvaise humeur et ma soif. Mais avouer qu’une belle lune qu’après tout on ne peut cependant prendre avec les dents, ne remplace pas toujours une bonne tasse de thé, bien savourée autour d’une table ronde et accompagnée de bons biscuits et de brioches qui me font venir l’eau et la bile à la bouche, quand je songe au passé et que je dois me résigner à l’impossibilité d’en jouir aujourd’hui. Mais revenons à notre ramazan. Je viens de vous en donner une idée imparfaite, en vous parlant de mon jeûne à moi, — et en vous présentant une légère esquisse de Constantinople vue de nuit à cette époque de l’année. Maintenant je vais vous conduire à l’Iftar du Grand Visir Rachid-pacha. On nomme Iftar le premier repas du roi sur lequel au signal du canon se jettent avec avidité les Turcs affamés, altérés, haletants de faim et de soif après le long jeûne d’une journée brulante. Grâce à Titoff j’ai assisté à un pareil repas chez Rachid-pacha, à sa maison de campagne sur la Bosphore. Nous étions en petit comité. En fait de Russes il y avait Titoff, André Mouravieff, le représentant du St-Synode Woytiechowicz et quelques jeunes gens de la légation. En fait de Turcs le Ministre des affaires étrangères Ali pacha, — et quelques militaires, personnages muets et peu intéressants. Nous étions déjà au salon que l’heure n’avait pas encore sonné. Aussi les Turcs tiraient-ils leurs montres à chaque instant et semblaient vouloir accélérer la marche du temps. Enfin les portes s’ouvrent et l’on place devant chaque convive une petite table garnie de petites assiettes avec de petits pâtés, des olives et une petite soupière qui renfermait une espèce de bouillon — le tout très richement et élégamment servi — argenterie, porcelaine etc, etc, etc. L’intérieur ne déparait pas l’extérieur, et le contenu était fort bien préparé. Puis vint le café dans une petite tasse enclavée dans une espèce de petit vase, je crois, en vermeil, — et qui remplace notre soucoupe. Après le café on nous apporta des pipes; les tuyaux, les bouts d’ombre étaient de toute beauté enrichis de pierres précieuses, de diamants. Si l’ambroisie et le nectar faisaient les délices des dieux de l’Olympe, on voit bien que la pipe doit être le passe-temps favori des bienheureux du paradis de Mahomet. Les Tchubandji, ces ganimèdes musulmans qui nous les présentaient, les genoux ployés à terre, déployaient une grâce et une dextérité élégante. J’oubliais de vous dire que la présentation des pipes fût précédée d’une ablution qui se répète encore avant de se mettre à table et après le repas. Une aiguière et un bassin d’argent, avec un savon parfumé sont présentés à chaque convive. Le tout comme de raison, ainsi que l’essuie-mains, dont les bords sont brodés d’or, d’une propreté exquise. Après la pipe le G Vizir nous demanda la permission de se retirer pour faire sa prière. Nous entendîmes alors dans la chambre à côté quelques chants nasillards et discordant qui durèrent quelques minutes. Rentré dans le salon, Rachid-pacha nous pria de passer dans la salle à manger, car tout ce que vous venez de voir n’est que le prélude du dîner, c’est notre закуска, notre водка. Quand nous prîmes nos places à table, on mit une soupière au milieu, le G Vizir y plongea la cuillière qu’il porta à la bouche et tous les convives firent de même. C’est èa que vous pouvez voir dans votre village, si vous entrez dans une cabane de paysans à l’heure du repas. On nous servit au moins trente à quarante mêts, mais ils ne stationnaient sur la table que quelques instants. Quoique nous eussions devant nous fourchette et couteau, nous ne nous en servions pas nous conformant à l’exemple donné par le maître de la maison. Nous plongions nos doigts dans le plat, et après une ou deux bouchées on l’emportait pour le remplacer par un autre. Le mélange, la macédoine de tous ces mets qui se succédaient avec une rapidité est impossible à décrire. C'était un plat de viande, puis un plat de douceur, une fricassée de poisson, de légumes, puis quelque chose de gras, et puis encore quelque chose de doux, et ainsi de suite. Je pensais à Michel Wielhorski et regrettais de ne pas l’avoir à mes côtés. Au reste tout était bien préparé et dans le nombre il y avait même des choses exquises, entr’autres une espèce de purée de poitrine de poulet avec du lait. Le goût en était délicat et friand. En général, la pâtisserie, les entremets sucrés et la macédoine de fruits sont parfaitement bien accomodés. Le G Vizir me disait que dans ses voyages et séjours qu’il avait fait dans les capitales de l’Europe, il avait perdu l’habitude de manger avec les doigts, mais que pendant le ramasan il revenait à la coutume du pays probablement pour ne pas choquer les vrai et vieux croyants, d’autant plus que lui, ministre du progrès et de la réforme, doit avoir beaucoup d’adversaires et d’ennemis. C’est comme chez nous. Bien de personnes font maigre, non par conviction et abstinence, mais pour sympathiser avec les domestiques. Pendant le ramasan la maison du G Vizir ainsi que celles des grands dignitaires sont ouvertes à tout le monde. Chacun peut venir y manger et boire, et nous avons vu dans la cour de Rachid-pacha un grand nombre de personnes de toutes classes assises par terre et attendant avec impatience le bienheureux coup de canon, non meurtrier, mais nourricier. Si le repas était parfaitement à la Turque, la conversation malheureusement ne pouvait pas l'être. Sous ce rapport nous étions en pleine Europe, les lieux communs de la politique et des journaux alimentaient la conversation qui d’ailleurs n’allait pas grand train. Rachid-pacha parle assez bien le franèais, mais en général il n’est pas très communicatif et causant. Aali-pacha parle plus facilement et plus volontiers, mais comme j’avais la place d’honneur, j'étais le partenaire du G Vizir et je n’ai pu échanger pour cette fois que quelques paroles avec le ministre des affaires étrangères qui est très timide, mais qui a quelque chose de plus sympathique que l’autre. En général, ces messieurs me faisaient de la peine. Tout en ayant maintenu avec fidélité et persévérance quelque uns de leurs croyances et pratiques religieuses, on voit bien que c’est un peuple qui se dénationalise sans cependant se civiliser, dans la bonne entente du mot.

Nouvelles à la main pour les menus plaisirs de Mr Tutcheff.

«Behm a 55 ans, il est de taille moyenne, barbe blanche, vêtu d’une hongroise en drap blanc, chapeau blanc à larges bords relevé d’un côté et garni d’une plume rouge, portant un crachat d’une énorme dimension; il a de la douceur dans ses manières, mais beaucoup d'astucité (sic) dans les yeux; deux doigts de la main droite lui manquent; il ne peut pas remuer de la jambe droite, ayant cinq blessures vives; quatre hussards le mettent à cheval quand sa présence est nécessaire dans une action; deux médecins sont associés à sa personne, il a des aide-de-camp parlant toutes les langues ainsi que des jeunes gens de Valachia»… — "A Okna (en Moldavie) la population est mixte; il y a beaucoup d’Hongrois, par conséquent l’espionnage est facile pour Behm. Sachant que nous n’avions que deux bataillons incomplets, cantonnés èa et là, il faut présumer que dans sa détresse il a tanté un coup de main pour soulever contre nous la population de la frontière d’origine hongroise, dominée par les prêtres catholiques.

Behm lui-même rendait justice avec éloge à la bravoure de nos soldats qui lui barraient le passage. Ils étaient quatre cent seulement et s’ils avaient de l’artillerie, disait-il, je n’extrerais pas avec 15 mille hommes (on suppose qu’il pouvait en avoir huit). Avec de tels soldats je me rendrai maître de l’Europe! La horde s’empara de la pharmacie et puis des dépôts, grilla ses guenilles, s’habille de nos uniformes et se coiffa de nos casques. Malheureusement le drapeau du bataillon a été emporté par eux.

La horde, car on ne saurait la nommer ni armée, ni troupe, avait donné l’assurance aux habitants qu’elle payerait les réquisitions. A vrai dire elle voulait payer, mais en assignats Koschut, sur lesquels il fallait rendre de la monnaie sonnante. On a préféré perdre les denrées et garder au moins son argent.

Voici quelques passages des proclamations de Bem, le général en chef de l’armée hongroise en Transylvania, publiées en franèais, hongrois et moldave.

Les Russes viennent de faire une nouvelle invasion en Hongrie et dans la Transylvania sans aucune déclaration de guerre. L’Europe se tait à cette infraction à tous les droits des nations, mais les Hongrois sont assez fort pour écraser leurs ennemis. En entrant avec les Russes dans une lutte à mort, les Hongrois veulent même en faire profiter les peuples limitrophes que l’oppression russe écrasa.

C’est dans ce but qu’une partie de mon armée est entrée en Moldavie. Peuple moldave, si tu veux être libre et jouir d’un gouvernement constitutionnel sous la suzeraineté de la Haute Porte, lève-toi pour exterminer, car hordes barbares infectent ton pays natal, etc. etc. etc. Le secours de la Haute Porte ne se fera pas attendre, car elle sentira que l'émancipation de la Moldavie et de la Valachie qui veulent rester sous la suzeraineté exclusive comme elles l’ont été autrefois, peut seule assurer son existence politique future, sapée par les Czars de jour en jour davantage.

J’apprends que mon avant-garde a suffi pour battre les troupes russes (ce qui veut dire une avant-garde de huit mille hommes au moins contre des troupes qui comptaient à peine quelques centaines d’hommes dans leurs rangs stationnées sur la frontière de Transylvanie, et j’arrive moi-même en Moldavie pour aider la nation moldave à chasser les Russes tout à fait. — Que chacun prenne ses armes et ceux qui ont des chevaux, qu’ils viennent à cheval…

Les canons de Behm étaient desservis par des Polonais, des Franèais, des Irlandais etc. etc.

D’après les dernières nouvelles reèues ces jours-ci: «sur la sommation qui a été faite à Behm par le colonel Tewfik-bey envoyé par le comissaire impérial Fuad-efendi, le général hongrois s’est retiré du territoire moldave».

En résumé cette tentative a avorté d’une manière plus prompte et plus favorable pour nous qu’on ne pouvait l’espérer. Mais en attendant nous ignorons encore, est-ce à une défaite ou à un succès qu’il faut l’attribuer. Ce qui est probable en tout cas c’est que Behm aura trompé et dérouté la vigilance du général russe envoyé contre lui.

3/15 août. Nous venons de recevoir par le bateau à vapeur de Galietz la nouvelle que Behm a été fortement battu par Lieders après son échauffourée de Moldavie. Sur 8000 hommes il en a perdu mille de tués et 500 faits prisonniers. Ses bagages et sa calèche ont été pris. Nous avons à déplorer la perte du g<énér>al Skariaine tué d’un boulet de canon. Behm a manqué être fait prisonnier et n’a dû son salut qu'à l’intrépidité et au dévouement des hussards qui protègent sa personne.

Ces impressions me reportaient au temps de notre réforme sous Pierre Ier. Là aussi, il devait y avoir bien des contradictions, des froissements, beaucoup de fausses notes, et beaucoup de nos ancêtres devaient faire une mine bien piteuse et ridicule sous leur travertissement improvisé. Mais le génie de Pierre le Grand se trahissait et se révêlait à travers toute cette mascarade. Au lieu qu’ici on sent l’absence non seulement du génie, mais même d’une volonté ferme et d’une intelligence élevée. C’est la lingerie de la civilisation réduite à ses limites les plus réservées. On sent bien que c’est un mort que l’on habille à l’européenne, sans songer à faire revivre ce mort, à lui donner une âme et une pensée. Ce qui m’attristait encore, c’est la conviction intime que ces Turcs, malgré leur politesse obséquieuse n'étaient ni flattés, ni contents de nous avoir pour hôtes. Ils nous subissaient, voilà tout. Pour eux les étrangers et surtout nous autres, Russes, nous sommes bien encore des chiens de giaours, qui ne sont plus insultés dans les rues comme autrefois, mais avec lesquels ils n’ont aucun point de contact et de sympathie. Ils ont pour nous un éloignement instinctif, quelque chose de vague, — car je leur refuse toute appréciation lucide — leur dit qu’en fait de chiens nous sommes de ceux qui viennent flairer les exhalaisons de leur décomposition et qui après un long jeûne, non au premier, mais au dernier coup du canon viendront faire notre Iftar à leur place. Je crois qu’ils sont plus portés pour les Anglais et les Franèais que pour nous, non par sympathie pour l’ordre d’idées et de principes qu’ils représentent, mais par peur de nous. Ce qu’ils aiment en eux, c’est l’intriguaillerie de leur diplomatie et qu’ils leurs servent de compères quand il s’agit de faire quelque chose à notre insu, ou à notre détriment. Au reste, on ne peut leur en vouloir. C’est l’instinct de la conservation qui les guide. Nous aurons beau être francs et loyaux envers eux, ils ne sauraient jamais nous aimer. Je crois que quelqu’un disait que tout père avait un ennemi naturel dans son fils. Si ce ne sont les principes, c’est la loi de la nature et la force des choses qui dit: ôte-toi de là, que je m’y mette! Vis-à-vis de la Turquie c’est bien aussi probablement la même loi historique et providentielle qui tôt ou tard accomplira les destinées de la Russie. Mais la grande question est de savoir si c’est par interdiction et expropriation, ou bien par droit de succession légitime qu’il faut s’emparer du bien qui nous revient. Quant à moi, j’opine pour la dernière chance. Elle est plus sûre et plus consciencieuse. D’ailleurs, nous n’en sommes pas encore à manquer d’espace. Notre activité ne suffit pas à l'étendue que nous avons à exploiter. La couronne de Byzance, comme ornement, compléterait, sans doute, notre toilette et tenue politique, mais, pour le moment, elle pèserait trop sur notre tête. Ce ne serait pas un accroissement, mais une dangereuse dilation de nos forces. Laissez-nous achever la Russie, à peine ébauchée sous plusieurs rapports, et plus tard nous irons porter notre sève et notre maturité là où le courant nous entraîne. Aujourd’hui la possession de Constantinople — sans parler de l’Europe que nous pourrions avoir sur les bras, — paralyserait, énerverait la Russie. Sans nous en douter, nous deviendrons Turcs tout après avoir restauré les mosquées en eglises orthodoxes. Nous serions chrétiens de nom, mais Turcs de mœrs, d’habitudes, de paresse, de nonchalence, de volupté. Vaut-il mieux encore pour le moment transporter le siège de notre puissance à Irkutsk, qu'à Constantinople. Notre constitution intellectuelle n’est pas encore assez robuste pour résister à l’influence délétère de l’Orient. Mais il est temps de le quitter et de revenir à l’Occident, c’est-à-dire vers vous et vous remercier pour votre bonne lettre du 15—16 juillet. Je vous remercie pour tous les détails que vous nous donnez sur votre existence champêtre. Nous les avons lu avec beaucoup d’intérêt et je désire que ceux que je vous donne vous en offrent un peu. Nous continuons à mener un genre de vie paisible et même monotone hors les incidents exraordinaires et fort rares qui nous arrachent de cette existence intermédiaire entre le sommeil et la veille, qui est ici l'état normal de la journée. Les chaleurs sont si fortes que ce n’est guère qu’entre les cinq et sept heures du soir que l’on peut faire une promenade. Plus tard les soirées sont timides, mais humides, la plus grande partie des habitants craint cette humidité, mais nous autres sortis des marais de Pétersbourg, nous la bravons et impunément. Au reste la lune qui est à son déclin, a fait perdre, jusqu'à nouvel ordre, tout son charme aux promenades nocturnes le long du Bosphore. Maintenant elle est prosaiquement remplacée par la lanterne que porte devant ou derrière vous votre fidèle serviteur. Pour nous autres qui sommes encore en plein été, il nous semble si singulier de vous entendre parler de vos projets de rentrer à Pétersbourg. — Vous devez avoir déjà deux de mes lettres, après celle d’Odessa. Vous voyez que je suis exact et que je ne perds pas mon temps. Puissiez-vous ne pas le perdre en me lisant. Sur ce je vous baise tendrement les mains et me recommande au bon souvenir de toute la famille.

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Vous concevez qu’après des lettres de ce genre, il ne m’est plus possible que de vous dire toute mon amitié et de l’accompagner d’un tendre compliment.

<На конверте:> Ее Превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой

В Брянске — Орловской губернии.

Перевод:

Бююк-дере. 1/13 августа 1849.

Наберитесь терпения и соберите все свои силы, чтобы прочитать эту мазню в физическом и умственном смысле слова.

Знаете ли вы, что такое Ифтар¹, знаете ли вы, что такое рамазан? Во всяком случае, вы имеете об этом, скорее всего, весьма несовершенное представление. Я постараюсь пополнить ваши знания. Рамазан — это нечто вроде Великого поста и масленицы одновременно. Во время него, а он длится около месяца, турки постятся с восхода солнца до заката. Но постятся они не так, как христиане. Это совсем другое дело. В течение всего дня они не берут в рот ни крошки хлеба, ни глотка воды, не делают ни затяжки табака. Но как только пушка извещает правоверных, что солнце село и пост закончен, турки начинают пировать и проводят ночь напролет в застольях, прогулках и развлечениях, сопровождая все это, между прочим, молитвами и религиозными церемониями. Мечети ярко освещены, улицы кишат народом, кафе (а они на каждом шагу), лавки, лотки, постоянные и передвижные, загромождающие проход, осаждаются со всех сторон. Это хождение взад и вперед, суматоха, людской водоворот и гул голосов не имеют ничего общего с Римом или Неаполем. Освещение минаретов, взятое отдельно, не представляет собой особого великолепия, но все вместе являет прекрасный спектакль, благодаря движению, оживляющему и расшевеливающему почву, на которой покоится Константинополь и его многочисленные пригороды. Не забывайте, что здесь всюду горы, и мечети и дома возвышаются одни над другими, и все вместе образует грандиозный хаос. Мы вместе с женой любовались этим зрелищем с высоты террасы Русского дворца в Пере². Добавьте сюда великолепную ночь, теплую, прозрачную, покрывающую своей чистой и просвечивающей вуалью этот кошмар из дерева и камня, известный в географии под именем Константинополя. Потом я отправился побродить и смешался с толпой, спотыкаясь то и дело о многочисленных собак, преспокойно спавших посреди улицы. Чтобы вполне сориентализироваться, я выпил чашку кофе, не опасаясь ни чумы, ни другой заразы, и выкурил наргиле³, за что заплатил несколько копеек. Следует отметить, что жизнь и утехи для народа здесь очень дешевы. Напротив, привычки, привезенные с Запада, очень дороги и часто их невозможно удовлетворить. Чтобы благоденствовать, нужно сделаться турком, принять Магомета и отказаться от дьявола и его соблазнов (от мирской суеты), и от комфорта, к которому нас приучил добрый малый, возглавивший нашу цивилизацию. Под соблазнами, от коих следует отречься, надо понимать хлеб, который вреден, и сливки, представляющие собой смесь молока коровы (потомка семи тощих коров)⁴ и молока козы и буйволицы. Так что когда вы завидуете нашей луне и нашему Босфору, я горячо мечтаю о добрых завтраках, какие вы имеете в деревне. А масло, что вы о нем скажете? Наше бывает относительно свежим и съедобным, если оно привезено из Англии. Чай стал для меня отвлеченным понятием. Что бы сказала Софи Карамзина⁵, доведенная до такой беды? *Это совершенное отчаяние* для моей чести; льщу себя надеждой, что вы не поймете злой каламбур, вызванный моим дурным настроением и жаждой. Но, признаться, прекрасная луна, которую в конце концов не укусишь зубами, никогда не заменит добрую чашку чая, вкушаемую с удовольствием за круглым столом с вкусными пирожными и сдобными булочками, отчего у меня текут слюнки и поднимается желчь, когда я думаю о прошлом и о том, что я должен смириться перед невозможностью наслаждаться ими в настоящую минуту. Но вернемся к нашему рамазану. Я только что дал вам несовершенное представление о нем, поведав о моем собственном посте и обрисовав эскизно Константинополь, увиденный ночью в это время года. Теперь я проведу вас на Ифтар к Великому Визирю Рашид-паше⁶. Ифтаром называют первое королевское застолье, куда по сигналу пушечного выстрела жадно бросаются страждущие, жаждущие, горящие нетерпением от голода и жажды турки после долгого воздержания от пищи в течение жаркого дня. Благодаря Титову я побывал на таком обеде у Рашид-паши в его загородном доме на Босфоре. Мы были в узком интимном кругу. Из числа русских были Титов, Андрей Муравьев⁷, представитель Священного Синода Войцехович⁸ и несколько молодых людей из посольства; из числа турок — министр иностранных дел Али-паша⁹ и несколько военных, бессловесных и малоинтересных персонажей. Мы оказались в гостиной прежде, чем пробил назначенный час. Турки всякую минуту поглядывали на часы и, казалось, хотели поторопить время. Наконец двери отворились, и перед каждым гостем был поставлен маленький столик, уставленный тарелочками с пирожками, оливками, стояла также маленькая супница с каким-то бульоном; все очень богато и изящно сервировано — серебро, фарфор и пр. Внутреннее не уступало внешнему, блюда были великолепно приготовлены. Потом подали кофе в чашечке, вставленной в маленькую вазочку, по-моему, из позолоченного серебра, — вместо нашего блюдца. После кофе нам принесли курительные трубки неописуемой красоты, украшенные драгоценными камнями, бриллиантами. Если амброзия и нектар составляли наслаждение богов Олимпа, то, видно, трубка должна быть излюбленным времяпрепровождением благословенных избранников рая Магомета. Чубанджи, эти мусульманские ганимеды¹⁰, подававшие нам их, сидя на коленях, выказывали грацию и изящную сноровку. Забыл сказать, что перед подачей трубок было совершено омовение, которое повторилось еще перед тем, как сели за стол, и после трапезы. Каждому гостю были предложены серебряные кувшин для воды и таз, с душистым мылом. Разумеется, все это, как и полотенце, расшитое по краям золотом, было безупречной чистоты. После курения трубки Великий Визирь попросил разрешения удалиться для молитвы. Мы слышали, как из соседней комнаты раздавались гнусавые и нестройные песнопения, продолжавшиеся несколько минут. Вернувшись в гостиную, Рашид-паша предложил нам пройти в столовую, ибо все, что я описал, было всего лишь прелюдией к обеду, как у нас *закуска* или *водка*. Когда мы расселись за столом, посредине поставили супницу, Великий Визирь опустил туда ложку, затем поднес ее ко рту, и все гости сделали то же самое. Такое вы можете увидеть в нашей деревне, если войдете в крестьянскую избу во время обеда. Нам подали не менее тридцати-сорока блюд, но они оставались на столе всего несколько мгновений. Хотя возле каждого из нас лежали вилка и нож, мы ими не воспользовались, следуя примеру хозяина дома. Мы запускали пальцы в кушанье, и после того как брали один или два кусочка, блюдо уносилось и сменялось другим. Череду и пестроту всех этих блюд, стремительно сменявших друг друга, невозможно описать. Подавалось мясное блюдо, затем сладкое, рыбное фрикасе, овощи, затем что-то жирное и потом опять сладкое, и так далее. Я вспомнил Михаила Виельгорского¹¹ и пожалел, что его нет рядом со мной. Впрочем, все было хорошо приготовлено и среди прочих блюд были просто превосходные, например, нечто вроде пюре из грудок цыпленка с молоком, очень нежное и изысканное. Вообще кондитерские изделия, сладости и фрукты были великолепные. Великий Визирь сказал мне, что за время своих путешествий и пребывания в европейских столицах он утратил привычку есть пальцами, но во время рамазана он вернулся к этому местному обычаю, вероятно, чтобы не смущать правоверных, чтущих традиции, тем более, что он, прогрессивный министр и реформатор, должен иметь много противников и врагов. Всё как у нас. Многие постятся не по убеждению и не ради воздержания, но чтобы понравиться слугам. Во время рамазана дом Великого Визиря, а также других высокопоставленных лиц открыт для всех. Каждый может прийти поесть и попить, и мы видели во дворе Рашида-паши большое количество народа разных сословий, сидящего на земле и с нетерпением ожидающего благословенного удара пушки, несущего не смерть, но пищу. Если обед был чисто турецким, то беседа, к сожалению, таковой не могла быть. В этом отношении мы словно находились в самом центре Европы, общие места в политике и газетах составляли пищу для разговора, но, впрочем, без особого успеха. Рашид-паша довольно сносно говорит по-французски, но вообще он не слишком общителен и разговорчив. Али-паша говорит более легко и охотно, но поскольку я сидел на почетном месте, моим собеседником был Великий Визирь, и я в этот раз мог обменяться всего несколькими фразами с министром иностранных дел, который был чрезвычайно скромен, но гораздо более симпатичен, чем тот. Вообще-то эти господа меня огорчили. Очень заметно, что несмотря на верное и твердое следование некоторым своим верованиям и религиозным обычаям, этот народ теряет свои национальные особенности, не обретая тем не менее цивилизованности в хорошем смысле этого слова.

Устная хроника для развлечения г-на Тютчева.

"Бему 55 лет, он среднего роста, с белой бородой, одет в венгерку из белого драпа, в белую шляпу с широкими полями, приподнятыми с одной стороны, украшенную красным пером; у него приятные манеры, но много лукавства (так!) во взгляде; у него отсутствуют два пальца на правой руке; он не может двигать правой ногой, поскольку у него пять незаживших ран; четверо гусар сажают его на коня, если его присутствие необходимо для дела; два доктора прикреплены к его особе, при нем находятся адъютанты, говорящие на всех языках, а также молодые люди из Валахии… В Окна¹² (Молдавия) население смешанное, есть много венгров, следовательно для Бема просто организовать шпионаж. Зная, что у нас только два неукомплектованных батальона, расквартированных там и сям, можно было предположить, что он в своем отчаянии попытается восстановить против нас приграничное население венгерского происхождения, возглавляемое католическими священниками.

Сам Бем с похвалой отзывался о храбрости наших солдат, преградивших ему путь. «Их было всего четыре сотни, и если бы у них была артиллерия, — сказал он, — я бы со своими 15 000 солдат не вырвался (предполагают, что у него их могло быть восемь). С такими солдатами я бы завоевал Европу». (Орда захватила лавочки и затем склады, сожгла свое тряпье, оделась в наши мундиры и надела на головы наши каски. К несчастью, они унесли и знамя батальона.)

Орда, ибо нельзя назвать ее ни войсками, ни армией, дала заверения местным жителям, что оплатит реквизицию. Она и в самом деле хотела оплатить, но ассигнациями Кошута¹³, за которые следовало вернуть звонкую монету. Жители предпочли потерять провизию, но сохранить хотя бы свое серебро.

Вот несколько отрывков из прокламаций Бема, генерала, командующего венгерской армией в Трансильвании, опубликованных на французском, венгерском и молдавском языках.

«Русские совершили новое вторжение в Венгрию и Трансильванию без всякого объявления войны. Европа молчит в ответ на это нарушение всех национальных прав, но венгры достаточно сильны, чтобы раздавить врага. Вступая с русскими в битву не на жизнь, а на смерть, венгры этим хотят также помочь соседним народам, страдающим от русского порабощения.

С этой целью часть моей армии вошла в Молдавию. Молдавский народ, если ты хочешь быть свободен и иметь конституционное правительство под протекторатом Высокой Порты, поднимайся на борьбу, потому что варварские полчища отравляют твою родину, и т. д. Помощь Высокой Порты не заставит себя ждать, потому что она почувствует, что только освобождение Молдавии и Валахии, которые желают оставаться под ее исключительным протекторатом, как в былые времена¹⁴, может обеспечить ее политическое существование в будущем, подрываемое Царями все глубже день ото дня.

Я узнал, что моего авангарда было достаточно, чтобы победить русские войска (то есть авангард, по меньшей мере, из восьми тысяч человек против войск, едва насчитывавших несколько сотен солдат, стоявших на границе Трансильвании), и я сам еду в Молдавию, чтобы помочь молдавскому народу изгнать русских окончательно. — Пусть каждый возьмется за оружие, а те, у кого есть кони, пусть сядут на коня…»

Пушки Бема обслуживались поляками, французами, ирландцами и пр.

По последним известиям, полученным сегодня: «На обращенное к Бему требование сдаться, сделанное посланником императорского комиссара Фуад-эффенди полковником Тофик-беем¹⁵, венгерский генерал удалился с молдавской территории».

В итоге эта попытка сыграла нам на руку самым скорым и благоприятным образом, на что нельзя было и надеяться. Но пока мы еще не знаем, чему это надо приписать — поражению или победе. В любом случае, самое верное то, что Бем обманул и усыпил бдительность русского генерала, посланного захватить его.

3/15 августа. Мы только что получили с пароходом, пришедшим из Галиции, известие о том, что Бем был сильно разбит Лидерсом после его бегства из Молдавии. Из 8000 человек он потерял тысячу убитыми и 500 раненными. Захвачены его обозы и коляска. Мы оплакиваем потерю генерала Скарятина¹⁶ вследствие пушечного удара. Бем избежал участи пленника и своим спасением обязан только бесстрашию и преданности охранявших его гусар.

Эти впечатления перенесли меня в эпоху наших реформ при Петре I. Там тоже было много противоречий, столкновений, много фальшивых моментов, и многие наши предки должны были иметь жалкую и смешную мину в своем неожиданном переряживании. Но гений Петра Великого выдавался и проявлялся поверх всего этого маскарада. В то время как здесь чувствуется отсутствие не только гения, но даже просто твердой воли и возвышенного ума. Цивилизацию обрядили в самое настоящее исподнее. Явно ощущается, что это покойник, которого обряжают по-европейски, не думая оживлять этого покойника, вдохнуть в него душу и мысль. Что меня еще огорчает, так это то, что я глубоко убежден, что все эти турки, несмотря на их раболепную любезность, были отнюдь не польщены и не рады видеть нас у себя в гостях. Они нас терпят и только. Для них иностранцы, и особенно мы, русские, по-прежнему собаки и гяуры¹⁷, которых не оскорбляют на улицах, как прежде, но с коими они не имеют никаких соприкосновений и симпатий. Они инстинктивно сторонятся нас, нечто смутное (я отказываю им в ясной оценке) говорит им, что мы из тех собак, которые пришли нюхать выделения их разложения, и после долгого поста, не с первым, но с последним залпом пушки, придем совершить наш ифтар вместо них. Мне кажется, они больше тяготеют к англичанам и французам, чем к нам, не из сочувствия к их образу мыслей и взглядов, но из страха перед нами. Что они любят в них, так это склонность их дипломатии к интриге и то, что они держат их в кумовьях, когда речь заходит о том, чтобы сделать что-нибудь в обход нас или в ущерб нам. Впрочем, не стоит за это на них сердиться. Ими руководит инстинкт самосохранения. Мы можем быть честными и лояльными по отношению к ним, но они никогда не полюбят нас. Мне кажется, кем-то сказано, что каждый отец имеет естественного врага в своем сыне. Если это не основополагающий принцип, то закон природы и сила вещей, которая говорит: убирайся с того места, которое я занял. Относительно Турции здесь возможен тот же закон истории и Провидения, который рано или поздно исполнит судьбы России. Но еще большой вопрос — запрещением, экспроприацией или, наконец, правом законного наследования предстоит распорядиться возвращенным нам имуществом¹⁸. Что до меня, я склоняюсь к последнему способу. Он более надежен и добросовестен. Впрочем, мы пока еще не страдаем от недостатка пространства. Наша деятельность недостаточна для тех земель, которые мы должны осваивать. Византийская корона как украшение несомненно дополнила бы наш политический наряд и наше положение, но в настоящее время она бы слишком давила на нашу голову. Это было бы не приумножение, но опасное рассеивание наших сил. Дайте нам закончить дела в России, где работа едва начата во многих направлениях, и потом мы понесем наши силы и зрелость туда, куда нас понесет поток. Сегодня владение Константинополем — не говоря уже о Европе, которая окажется у нас на руках, парализует, истощит Россию. Сами того не заметив, мы станем турками, как только обратим мечети в православные храмы. Мы будем христианами по названию, но турками по нравам, обычаям, лени, беспечности, сластолюбию. Не лучше ли еще теперь перенести столицу нашей державы в Иркутск, чем в Константинополь. Наша умственная конституция еще недостаточно окрепла, чтобы противостоять тлетворному влиянию Востока. Но пора его покинуть и вернуться на Запад, то есть к вам, и поблагодарить вас за ваше доброе письмо от 15—16 июля. Я благодарю вас за все подробности о вашей сельской жизни. Мы читали их с большим интересом, и я желаю, чтобы те подробности, которые я сообщаю вам, тоже были бы не без интереса для вас. Мы продолжаем вести размеренную и даже однообразную жизнь, за исключением чрезвычайных и очень редких происшествий, вырывающих нас из состояния, промежуточного между сном и бодрствованием, что здесь считается нормой. Стоит такая сильная жара, что только между пятью и семью часами вечера можно выходить на прогулку. Поздние вечера стоят тихие, но влажные, большинство здешних обитателей боится сырости, но мы, вылезшие из петербургских болот, мы ею пренебрегаем и без последствий для себя. Впрочем, луна сейчас ущербная, и из-за этого до новолуния теряется все очарование ночных прогулок вдоль Босфора. Теперь же луну прозаически заменяет лампа, которую несет перед вами или за вами ваш верный слуга. Нам, живущим в самом разгаре лета, кажется странным слышать от вас о планах возвращения в Петербург. — Вы должны были получить уже два моих письма после одесского. Видите, я аккуратен и не теряю времени. Дай Бог, чтобы и вы не потеряли его, читая мое письмо. На этом я нежно целую ваши ручки и кланяюсь всей семье.

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Согласитесь, что после такого письма мне остается только выразить вам всю мою дружбу и передать нежный поклон.

5. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 14/26 août 1849.

Voici un feuillet détaché de mon existence sur le Bosphore. Je vous engage à la traduire, toutefois après avoir achevé la traduction de l’histoire de la Russie, car je ne veux pas empiéter sur les droits de Mlle Ischimoff. J’ajoute à ce feuillet une fleur cueillie en votre honneur et souvenir sur les rives du Scamandre, car je vous prie de croire que j’ai visité la plaine de Troie, que j’ai salué les ruines de l’antique Ilion et les tombeaux d’Hector, d’Achille etc. etc. etc. Comme Ulisse j’ai été ballotté sur la mer assailli par la tempête et jeté dans la Troade, au moment où je croyais débarquer au mont Athos. Tout cela est une Odyssée dont je vous rendrais compte plus tard. Pour aujourd’hui le temps me manque. Qu’il vous inspire de savoir que toute cette épopée a parfaitement bien fini et que je suis tout heureusement rentré dans mes foyers après une absence de cinq à six jours. Cette excursion a donné le coup de grâce à tous mes projets de voyage. Je ne suis pas né sous une étoile vagabonde. Ma destinée et mes sympathies m’attachent à la glèbe. Tout ce qui me rejette hors de mon ornière m’est contraire et tout à fait hostile. Je tiens plus de la nature de la plante que de celle de l’homme et si je bouge, si je quitte mon sol c’est que j’ai été déraciné par la tempête. C’est ainsi un cruel coup de vent qui m’a jeté sur le Bosphore. Quand je songe que l’année dernière nous étions dans nos paisibles forêts, que la journée de demain, c’est-à-dire le 15, nous l’avons passée chez les Worontzoff à fêter notre chère Marie, vous ne sauriez croire — ou pour mieux dire — vous ne comprendrez que trop, combien la vue de ce splendide Bosphore, achetée à un prix aussi douloureux et cruel me fait mal et combien je regrette les soucis, les anxiétés et les bienheureuses terreurs de l'été dernier. Ce qui ne désarme pas complètement mon courage et me donne une espèce de sérénité et de résignation c’est que tout cela s’est fait et se fait non pas ma volonté, mais bien par celle de Dieu. Je ne suis qu’un instrument passif dans ma propre destinée.

On nous dit que les affaires de la Hongrie aboutissent à leur dénouement. Dembinski, Perezel et d’autres chefs de l’insurrection hongroise battus, traqués par nos troupes se sont refugiés en Valachie et rendus à discretion au gouvernement Turc. Nous n’avons pas encore de détails positifs sur les combats qui ont amené cette défaite, mais qu’il y a eu défaite et déroute, ceci paraît authentique. — Je suis revenu des Dardanelles sur un vapeur franèais commandé par un capitaine socialiste et des officiers de toute couleur. C'était un échantillon de la France. Parmi les passagers nous avions des refugiés politiques de tous les pays. Tout cela afflue à Constantinople par centaines et par milliers, car ces méchants et pauvres diables à la fois n’ont point d’autre asile en Europe. Tous les autres ports leur sont fermés. Et il faudra bien que tôt ou tard la sublime Porte finisse aussi par leur fermer la porte au nez, car les cabinets de Russie et d’Autriche ne sauraient tolérer cette agglomération d’avanturiers toujours prêts à quelque coup de main dans le voisinage de leurs frontières.

Cette lettre ne vous trouvera plus peut-être à la campagne, mais j’espère qu’elle finira par tomber entre vos mains. Une fois à Pétersbourg, nous comptons que nous aurons de vos nouvelles plus régulièrement. C’est au Département Asiatique que vous saurez quand vous devez y déposer vos lettres pour qu’elles nous parviennent par le bateau à vapeur d’Odessa.

Je vous baise les mains bien affectueusement et vous prie de me rappeler au bon souvenir de toute la chère famille.

На конверте: «Ее Превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой

В г. Брянске Орловской губернии.

По нахождении в С.-Петербурге На Моховой в доме Пикеева

В квартире г-на Тютчева».

Перевод:

Бююк-дере. 14/26 августа 1849.

Вот отдельный листок о моем пребывании на Босфоре. Поручаю вам перевести его, но только после того, как вы закончите перевод «Российской истории», потому что я не хочу посягать на права М-ль Ишимовой¹. Присоединяю к этому листку цветок, сорванный в вашу честь и память на берегах Скамандра, ибо прошу вас поверить, что я посетил долину Трои, поклонился руинам античного Илиона и могилам Гектора, Ахиллеса и др.² Подобно Улиссу меня болтало бурей в море и выбросило на Троаду, в то время как я полагал высадиться на горе Афон³. Обо всей этой Одиссее я дам вам отчет позднее. Сегодня мне недосуг. Пусть вас воодушевит то, что вся эта эпопея закончилась вполне благополучно и я счастливо вернулся к себе после пяти- шестидневного путешествия. Эта экскурсия стала последней каплей, разрушившей все мои планы путешествий. Я не рожден под бродячей звездой. Моя судьба и мои симпатии привязывают меня к почве. Все, что выбивает меня из обычной колеи, мне противно и совершенно враждебно. По природе я скорее принадлежу к растениям, чем к людям, и если я двигаюсь, если покидаю мою почву, значит, меня с корнем вырвало бурей. И на Босфор меня забросил очень уж сильный порыв ветра⁴. Как я подумаю, что год назад мы были в нашем мирном Лесном⁵, что завтрашний день, то есть 15-го, мы провели у Воронцовых, празднуя нашу дорогую Мари⁶, вы не можете вообразить — или скорее — вы как никто поймете, насколько тяжел для меня этот вид блестящего Босфора, купленный такой жестокой и болезненной ценой, и как я сожалею о тех заботах, тревогах и благословенных страхах прошлого лета. Что не лишает меня окончательно мужества и придает некоторое спокойствие и смирение, так это то, что все делается и делалось не по моей воле, а по воле Божьей. Я всего лишь пассивный инструмент моей собственной судьбы.

Говорят, что венгерские дела окончательно завершились. Дембинский, Перцель7 и другие руководители венгерского восстания, поверженные, разбитые нашими войсками, укрылись в Валахии и предались на милость турецкого правительства. У нас нет пока положительных подробностей о боях, приведших к этому поражению, но то, что поражение и крах состоялись, это, похоже, верно. — Я вернулся с Дарданелл на французском пароходе под управлением капитана-социалиста и офицеров всех мастей. Вот образчик Франции. Среди пассажиров были беглые мятежники со всех концов земли. Все это течет в Константинополь сотнями и тысячами, потому что эти злоумышленники и одновременно бедолаги находят здесь единственное убежище в Европе. Все остальные порты для них закрыты. И Высочайшая Порта рано или поздно будет вынуждена также захлопнуть дверь у них перед носом, ибо Русский и Австрийский кабинеты не потерпят вблизи своих границ сборище авантюристов, готовых на все.

Это письмо, вероятно, уже не застанет вас в деревне, но надеюсь, что в конце концов попадет к вам в руки. Когда вы вернетесь в Петербург, мы рассчитываем более регулярно получать от вас письма.

Целую ваши ручки с любовью и прошу кланяться всему дорогому семейству.

6. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 13/25 sept 1849

A la bonne heure. Vous voilà à Pétersbourg. Maintenant mes lettres ne s’attarderont plus sur des chemins de traverse, n’iront plus s'égarer èa et là en ricochet; je vais dresser ma batterie épistolaire droit sur la Mochovoy de bonne et douce mémoire et gare à vous! Vous aussi vous pourrez, si le cœur vous en dit, me répondre directement. Adressez-vous au Départment Asiatique et sachez quels sont les jours d’expédition pour Constantinople par Odessa. L’expédition a lieu tous les dix jours. Si cependant vous n’aimez pas à avoir affaire avec la voie officielle, vous pouvez remettre vos lettres tout simplement à la poste à mon nom à Constantinople. Mais tâchez toujours de les combiner avec le départ du bateau à vapeur d’Odessa qui s’effectue le 10, 20 et 30 de chaque mois. Est-ce clair? Ou bien à force d'éclaircissement y voyez-vous peut-être trouble? En tout cas, agissez selon l’inspiration de votre cœur, mais l’essentiel est de nous écrire souvent. Ce n’est qu’hier soir que nous avons reèu votre lettre du 6 août. C’est la seconde depuis notre arrivée ici et la première n'était encore qu’une réponse à ma lettre d’Odessa. Aussi votre silence me donnait de vives inquiétudes. Vous ne vous doutiez pas en nous écrivant le 6 que peutêtre là l’heure même notre pauvre Comtesse Nesselrode se mourait à Gastein. Vous concevez bien que cette mort nous a douloureusement saisis. Votre mari en a dû être aussi péniblement affecté. Elle a eu l’air de courir au devant de sa mort, tant elle était pressée de quitter Pétersbourg contre vents et marées. Et le pauvre Grand Duc Michel! Voici à peine quelques jours que nous avons quitté la Russie et déjà deux grands vides se sont entrouverts dans la société de Pétersbourg. Il en eût été de même, si nous fussions restés chez nous, mais l’absence et l'éloignement ont quelque chose de menaèant et de sinistre qui frappe l’imagination et le cœur de découragement et d’effroi. On sent si bien la misère humaine quand on est détaché de son cercle et que l’on ne se presse pas les uns contre les autres pour se donner de la force et du courage, ou du moins pour s'étourdir sur les déplorables vicissitudes de notre existence. Je remercie votre mari pour l’envoi de ses vers. Ils sont délicieux et je meurs d’envie de faire une indiscrétion et de les communiquer au Moskvitianin. Votre mari doit être dans un moment bien pénible pour ses besoins d'émotions politiques… Voici la Hongrie pacifiée, Venise désarmée, la Prusse et l’Autriche se donnant le baiser de Judas peutêtre, mais toujours il y a qu’il trève pour le moment, la France, sauf ses débats avec Rome, tombée dans un calme plat. C’est de quoi s’endormir debout. Mais patience, son sommeil ne sera pas de longue durée, et c’est nous qui nous chargeons du réveillon, qu’il ouvre les yeux et les tourne sur Constantinople. La question des réfugiés Hongrois et Polonais en Turquie est grosse d’avenir et d’orage. Nous et l’Auriche avons demandé leur extradition, mais la sublime Porte est beaucoup trop libérale et constitutionnelle pour agréer à cette demande. Comme nous avons cathégoriquement réclamé un oui ou un non, et que ni l’un ni l’autre n’eût été articulé, nos relations diplomatiques et celles de l’Autriche sont provisoirement suspendues. Et nous voici en charte privée: nous aller dans les ordres de Pétersbourg pour savoir si nous restons ou si nous partons. On présume que le nuage n'éclatera pas et pourra se dissiper en pluie d’encre. Mais ce n’est qu’une supposition qui a ses chances comme une supposition contraire. Si nous n’avions à faire qu’aux Turcs le dénouement ne serait pas douteux, mais les fils de l’intrigue sont dans les mains des Anglais et L. Canning n’est pas l’homme à lâcher le fil, tant qu’il peut le tenir. L’Autriche met autant d'énergie que nous dans ses réclamations et peut-être davantage. N’oubliez pas que tout ce que je vous dit est encore un secret et n’allez pas l'ébruiter à Pétersbourg. Ce n’est pas à l’adresse de votre mari que je donne cet avertissement. Je connais sa discrétion. Mais c’est vos passions politiques que je crains. Vous allez sonner tocsin et prêcher dans les salons une croisade contre les infidèles. N’oubliez pas que parmi eux vous avez un fidèle et ménagez-le. On dit que les Turcs, c9’est: -à-d9ire: le gros public et les négociants sont très préoccupés des évènements et des éventualités et craignent la guerre. Ma femme est un peu souffrante. Elle a attrapé l’autre jour une fluxion en revenant de Péra où nous sommes allés passer quelques jours avec Paul qui c’y est déjà transporté avec sa famille dans l’attente des couches de sa femme. Nous venons de passer par les tempêtes équinoxiales et c’est alors que ma femme a gagné son rhume en se mouillant les pieds — et où croyez-ous qu’elle a pris son bain de pieds? En voiture. Quand je dis voiture, je me sers d’une expression inpropre. Il fallait dire Talyka. Et savezvous ce que c’est une Talyka? C’est un espèce de cage, de corbeille, de boîte bombée, d’instrument de torture suspendue sur quatre roues, ouverte à tous les vents et à la pluie, et qui sert de locomotive sur les routes impraticables de ce pays impossible. Quand nous y sommes campés, comme dit Dmitri, moi et ma femme songeons toujours à votre mari et à la figure qu’il ferait dans cet équipage primitif, lui qui a tant de peine à se bien caser dans une bonne voiture. En général votre mari nous revient toujours à l’esprit, dans toutes les privations et impossibilités dont se compose l’existence matérielle et souvent intellectuelle à laquelle se trouvent condamnés les nouveaux venus. Car quant aux anciens, ils ont fini par s’endurcir et perdre le sens et le goût du facile et du commode dans la vie, témoins mon fils et sa femme et quelques autres colons qui s’indignent de nos susceptibilités et de nos exigences. Aussi nos discussions et nos débats roulent ordinairement sur cette thèse: la Turquie est-elle un pays habitable, ou non. Mon fils, sa femme et quelques autres enragés disent que oui et qu’après avoir goûté de l’existence turque, nul autre pays n’est possible. Au reste nous avons aussi pour notre part de gens qui partagent notre opinion. Sans parler de la nature qui certainement offre ici beaucoup de beautés, on se rejette toujours sur l’indépendance de la vie qui certes ici est complète. Mais l’indépendance est un capital qu’il faut appliquer à quelque chose pour en retirer du profit. L’indépendance est ici un capital improductif, un capital mort. A quoi me sert l’indépendance dans un pays où la vie n’est pas facile. L’impossibilité est le plus dur des esclavages. Après cela je conèois que dans quelques positions données, exclusives, on puisse s’attacher à ce pays. Il doit, il peut avoir quelque chose de fascinant. Il commence par vous endormir et finit par vous plonger dans une sorte de béatitude moitié sensuelle, moitié contemplative. Mais je ne conèois pas ici une existence forte, active, ambitieuse d’avenir. L’intellectualité y est frappée d’impuissance, et Mme Séniavine, j’en reviens toujours à elle, y serat tout à fait dépaysée. Après cette diatribe je vais faire une promenade le long du Bosphore et baigner mes sens et mes esprits dans le doux éclat de la lune qui versera des flots de lumière sur son obscur blasphémateur.

14. Ma femme va mieux aujourd’hui et a quitté son lit. Les tempêtes de l'équinoxe ont fait leur temps. Nous rentrons aujourd’hui en plein été. Le ciel et le Bosphore sont calmés. Il y a quelque chose de doux, de radieux et de splendide dans l’air et dans le paysage. C’est comme une convalescence séreine et pleine de quiétude après quelques jours de fièvre. Et vous peut-être à l’heure qu’il est vous grelottez de froid et sentez non une douce moiteur, mais une humidité âpre et perèante qui réveille les rhumatismes. J’aime à croire cependant que je calomnie notre climat et que vous jouissez aussi d’un bel automne qui vous permet d’aller faire une promenade aux Forestiers et de visiter les lieux de notre passé et de notre avenir, si Dieu nous l’accorde. Ma femme vous supplie d’aller voir ce qui en est de sa bâtisse et de lui rendre un compte exact et détaillé de ce que vous aurez vu.

J’embrasse les enfants et vous baise les mains.

На конверте: «Ее Превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой.

На Моховой в доме Пикеева В С.-Петербурге».

Перевод:

Бююк-дере. 13/25 сентября 1849.

В добрый час. Наконец-то вы в Петербурге¹. Теперь мои письма не будут задерживаться где-то в пути, не будут пропадать там и сям; я буду направлять мою эпистолярную батарею прямо на блаженную, сладкой памяти Моховую, и берегитесь! Вы тоже можете, если сердце вам подсказывает, писать прямо ко мне. Обратитесь в Азиатский департамент² и узнайте, в какие дни отправляется экспедиция в Константинополь из Одессы. Экспедиция бывает каждые десять дней. Но если вы не любите прибегать к официальному пути, вы можете отправлять ваши письма по почте в Константинополь на мое имя. Но старайтесь успевать к отправке одесского парохода, которая бывает 10, 20 и 30-го числа каждого месяца. Понятно? Или голых объяснений вам недостаточно? В любом случае поступайте по велению своего сердца, главное — пишите нам почаще. Только вчера вечером мы получили ваше письмо от 6 августа³. Это уже второе со времени нашего приезда сюда, а первое было только ответом на мое письмо из Одессы. Ваше молчание меня сильно беспокоило. Вы, наверное, не знали, когда писали нам 6-го, что бедная графиня Нессельроде умирала в Гаштайне⁴. Согласитесь, что эта смерть для всех нас очень болезненна. Ваш муж должен быть особенно ею огорчен. Казалось, она торопилась за смертью, так поспешно она стремилась покинуть Петербург невзирая ни на что. А бедный Великий князь Михаил Павлович⁵, всего несколько дней прошло с тех пор, как мы покинули Россию, и такие потери понесло петербургское общество. Ничего бы не изменилось, если бы мы и остались, но отсутствие и отдаленность производят что-то угрожающее и страшное, что поражает воображение и наполняет сердце отчаянием и страхом. Так живо чувствуется человеческая тщета, когда отрываешься от своего круга и не имеешь возможности сплотиться с другими для обретения силы и мужества или, по крайней мере, для забвения печальных превратностей нашего существования. Благодарю вашего мужа за присылку стихов. Они восхитительны, и я умираю от желания совершить нескромность и послать их в «Москвитянин»⁶. Вашему мужу нынче должно быть тяжело из-за его потребности политических впечатлений… Венгрия умирена, Венеция обезоружена, Пруссия и Австрия слились в поцелуе, возможно, Иудином, но это все-таки передышка, Франция, если не брать в расчет ее спора с Римом⁷, впала в полное затишье. Есть от чего уснуть прямо на ходу. Но терпение, его сон не продлится долго, и мы позаботимся о том, чтобы он проснулся, открыл глаза и обратил свой взор на Константинополь. Вопрос о венгерских и польских беженцах в Турции чреват в будущем потрясениями. Мы и Австрия требовали их экстрадиции, но Высочайшая Порта слишком либеральна и конституционна, чтобы выполнить подобное требование. Поскольку мы требовали категоричного да или нет, и ни то ни другое не было произнесено, наши дипломатические отношения, так же как и австрийские, временно повисли в воздухе…

Итак, мы связаны по рукам и ногам, дожидаясь распоряжений из Петербурга, чтобы понять, остаемся мы или уезжаем. Вернее всего, туча не прольется ливнем, а рассеется в виде мелкого чернильного дождя. Но это только предположение, которое возможно точно так же, как и его противоположность. Если бы речь шла только о турках, то в развязке не было бы сомнения, но нити интриги находятся в руках англичан, а лорд Каннинг не из тех, кто выпускает поводья из рук, пока может их держать. Австрия так же энергична, как и мы в своих требованиях, а может быть, и больше. Не забывайте, что все, о чем я вам говорю, пока тайна, и не вздумайте разглашать ее в Петербурге. Это предупреждение относится не к вашему мужу. Мне известна его скромность. Но я опасаюсь именно ваших политических страстей. Вы начнете бить в набат и откроете в салонах крестовый поход против неверных. Не забывайте, что среди них находится и один правоверный, подумайте о нем. Говорят, что турки, то есть влиятельная публика и торговцы, очень взволнованы событиями и возможностями и опасаются войны. Моей жене немного нездоровится. Накануне она слегка простудилась, когда мы возвращались из Перы, где провели несколько дней вместе с Павлом, который пере-ехал туда с семьей в ожидании родов жены. Мы только что пережили равноденственные бури, тогда-то моя жена и заработала насморк, промочив ноги — и где, как вы думаете, она приняла ванну для ног? В коляске. Когда я говорю коляска, это не совсем верное выражение. Надо сказать талыка. Знаете ли вы, что такое талыка? Это нечто вроде клетки, корзины, круглой коробки, пыточного инструмента на четырех колесах, она открыта всем ветрам и дождям и служит средством передвижения по непроезжим дорогам этой невозможной страны. Когда мы там бросили лагерь, как говорит ваш Дмитрий, я и моя жена всё вспоминали вашего мужа и представляли, какое у него было бы лицо, если бы ему довелось прокатиться в этом подобии экипажа, ведь он не может удобно устроиться и в хорошей карете.

Вообще мы постоянно вспоминаем вашего мужа во всех лишениях и невозможностях, из которых состоит материальное и часто интеллектуальное существование, к которому приговорены все вновь прибывающие сюда. Ибо что касается до старожилов, они уже очерствели и потеряли ощущение и вкус к легкой и комфортной жизни, свидетели тому мой сын и его жена и некоторые другие колонисты, которые возмущаются нашей чувствительностью и требовательностью. И наши споры и дискуссии вертятся всегда вокруг одного предмета: пригодна ли Турция для жизни или нет. Мой сын, его жена и некоторые другие фанатики говорят, что да и что, отведав турецкой жизни, уже не сможешь жить в другой стране. Впрочем, и у нас есть сторонники. Не считая природы, которая, конечно, прекрасна, приводят такой аргумент, как независимость жизни, которая здесь и в самом деле полная. Но независимость — это капитал, который надо к чему-то применить, чтобы извлечь из нее пользу. Независимость здесь — непродуктивный, мертвый капитал. Зачем мне независимость в стране, где жизнь отнюдь не легка. Отсутствие возможностей есть наихудший вид рабства. В конце концов, я согласен, что при определенных, исключительных условиях можно привязаться к этой стране. Она должна, она может иметь что-то притягательное. Вначале она усыпляет вас и, наконец, погружает в некое блаженство, наполовину чувственное, наполовину созерцательное. Но я не вижу здесь полной, деятельной, устремленной в будущее жизни. Умственные способности здесь поражены бессилием, и госпожа Сенявина, я всегда возвращаюсь к ней, была бы здесь совершенно неуместна. После сей резкой критики я собираюсь совершить прогулку вдоль Босфора и омыть мои чувства и мысли в тихом сиянии луны, которая прольет потоки света на своего темного хулителя.

14-го. Моей жене сегодня лучше, и она встала с постели. Экваториальный ураган прошел. Сегодня у нас настоящее лето. Небо и Босфор успокоились. В воздухе и пейзаже что-то кроткое, радостное и блистающее. Это как безмятежное и спокойное выздоровление после нескольких дней лихорадки. А вы, наверное, в эти минуты дрожите от холода и ощущаете не нежную влажность, а резкую, пронизывающую сырость, вызывающую ревматизм. Однако хочется верить, что я клевещу на наш климат и что вы наслаждаетесь прекрасной осенью, позволяющей вам совершать прогулки в Лесное и посетить места нашего прошлого и, если Бог даст, нашего будущего. Моя жена умоляет вас поехать взглянуть, как идет ее строительство⁸, и дать ей точный и подробный отчет об увиденном.

Обнимаю детей и целую ваши ручки.

7. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 3/15 oct. 1849

Vous devez être depuis près d’un mois à Pétersbourg, mais cela ne m’avance de rien. Vous avez à vos ordres la poste, les courriers, mais les courriers et la poste nous arrivent sans m’apporter de vos lettres. C’est décourageant et cela paralyse complètement ma correspondance. Les trop longues monologues ne valent rien. Je veux cependant vous dire aujourd’hui que le but principal de notre voyage a été heureusement atteint. Ma femme a assisté aux couches de sa belle-fille. Tout c’est très bien passé, et la Psse Catherine se recommande à la bienveillance de Mlle Marie et de Mrs Dmitri et Jean. Nous sommes restés une dizaine de jours à Péra et après le baptême de la nouvelle-née nous sommes revenus vers notre Bosphore qui est encore éclatant de soleil et a des brises suaves et chaudes. Notre rentrée à Buïuk-déré sur le bateau à vapeur avec les Titoff, par une nuit magnifique, un calme parfait, sous un ciel splendidement étoilé, en vue des rivages éclairés par les feux des maisons qui se dessinaient dans ce clair-obscur sur la côte d’Asie et celle d’Europe, avait toute la bizarrerie et le charme poétique d’un des chapitres de mille et une nuit. En général, la Turquie est comme je l’ai dit, le pays des contrastes et des surprises. La prose la plus vile, la réalité la plus déplorable et dégoutante se rattache à des effets de poésie radieuse. Couché sur le fumier on fait des rêves embaumés, des rêves d’or. Le matin on va au Scoutari, en pleine Asie, on assiste à la cérémonie religieuse des derviches hurleurs, à tout ce qu’il y a de plus frénétique, de plus sauvage, de plus forcené au monde, on fait une promenade à cheval le long d’un cimetière citué dans une magnifique forêt de cyprès, et puis on revient en caïque, glissant sur une nappe d’azur à nulle autre pareilles, prendre part à Péra à un dîner européen, s’il en fût chez l’internonce d’Autriche, et comment se rend-on à ce dîner? Voici encore un des revers de la médaille. On s’y rend à pied, vu l’impossibilité de s’y rendre autrement, au milieu des décombres, par des rues fangeuses et puantes le long des montées et de descentes à pic, s’accrochant à chaque pas à des meutes de chiens sales et galeux étendus èa et là, bousculé par des ânes qui traînent de longues poutres — et pour vous guider dans ce dédale d’abomination et de désolation de tout genre vous n’avez que la lumière de votre lanterne portée devant vous, car n’allez pas croire que l'éclairage des rues soit une invention connue à Constantinople. J’en reviens toujours à votre mari. Comment s’accommoderait-il d’un pareil régime? — Nous sommes encore entre la paix et la guerre, ou plutôt nous ne savons pas où nous en sommes. Vous en savez peut-être plus long que nous à l’heure qu’il est. Quoique la bonne nymphe Egérie de votre mari ne soit plus là pour lui révéler les secrets du présent et les mystères de l’avenir, il n’est pas homme à se résigner facilement. Il saura se frayer d’autres voies, et les nouvelles à la main ne doivent pas lui manquer. Il faut avouer que quand on voit la politique et la diplomatie de près et à l'œuvre et principalement sur certain terrain il est impossible de ne pas les prendre en dégoût et de ne pas en être indigné. Comment cette Angleterre si sage, si honorable, si morale sous certains rapports, peut-elle descendre si bas et se vanter à plaisir dans le fange et les indignités quand il s’agit de jouer quelque niche à son prochain, d'épouser la cause du désordre, de s’allier à de misérables aventuriers, de vrais coupe-gorges, de les prendre sous la protection, de risquer de mettre de nouveau l’Europe en feu pour satisfaire à des mesquines mauvaises passions, — et cela au moment même où elle fusille et pend à Corfu des hommes de la même trempe, uniquement coupables de se révolter contre un pouvoir anglais, tandis que les autres se sont révoltés contre la Russie et l’Autriche. Quel déplorable abandon de principes, de toute conscience! — Savez-vous quelque chose des Karamsine? Depuis notre arrivée ici nous n’avons eu qu’une seule lettre d’eux et encore en réponse à la nôtre datée de Moscou. Les lettres indifférentes et insipides nous arrivent exactement de toute part. Il n’y a stagnation complète que dans les nouvelles qui nous intéresseraient le plus. J'étais convaincu que le bateau d’aujourd’hui m’apporterait une lettre de vous, et aussi mon désappointement me met en colère — la peine viendra plus tard. Je commence toujours par me fâcher et puis je suis inquiet et je m’attriste.

4 oct. Ce que c’est que de savoir se fâcher à temps. Une demi-heure après ma boutade j’ai reèu votre bonne et chère lettre du 14 sept9embre:, ainsi qu’une lettre des Karamsine. Me voici calmé pour quelque temps. Je suis tout heureux d’apprendre que mes lettres vous offrent quelque intérêt, sans parler du plaisir que vous ressentez à avoir de mes nouvelles. Ce n’est pas mal fut, mais en même temps c’est naïf et vrai, car je crois à la sympathie et la joie que me donnent vos lettres me fait juger de la vôtre. Aussi, je vous prie de croire que vous êtes le seul miroir où viennent se refléter toutes mes impressions en gros et en détail. Ce n’est qu'à vous que j'écris de longues lettres et aussi je vous prie de les garder, car si jamais j’avais l’intention de recueillir et de publier mes orientales, c’est près de vous que je viendrai ressaisir mon passé. — Nous avons lu avec attendrissement tout ce que vous nous dites des derniers moments de notre chère Ctsse Nesselrode. Nous ignorions tous ces détails si tristes et si touchants. Nous avons appris sa mort par une lettre de Iochman (votre mari vous dira ce que c’est) adressée à Titoff. Il l’avait vue quelques instants avant la catastrophe et elle l’avait engagé à venir le soir prendre le thé chez elle. Qui eut dit, il y a quelques mois, que c’est en Turquie que nous apprendrions cette mort et que ce serait le ministre du vicaire de l’Empire qui nous donnerait cette triste nouvelle. Combien d'évènements et de boulversements devaient amener ce résultat. Rien de plus simple qu’une mort et que plusieurs morts, c’est aussi simple et tout aussi naturel que la vie, mais les surprises du sort viennent donner à ces lieus communs une couleur plus ou moins saissante et tranchée. — Une seule chose me fait peine dans votre lettre, c’est que vous avez médit de nos chers Forestiers. Je conèois bien l’impression qui pesait sur vous, mais quant à moi, ma tristesse n’est jamais rancunière. Elle aurait plutôt quelque chose de reconnaissance. Ce n’est pas Mme Meyendorff, mais Marie Stolipine qui a pris notre appartement en ville. Je vous remercie bien pour le testament politique de votre mari. Je désire que la Russie soit un jour son légataire universel. Mais quand viendra ce jour et viendra-t-il? Il faudrait avant cela que nous nous mettions à la tête de civilisation, non comme elle est entendue en France, mais de la civilisation vraie, et quant à présent nous ne sommes encore sous bien des rapports qu'à la queue de la mauvaise, de la mensongère civilisation. — Le bateau à vapeur bat les flots du Bosphore de sa roue sourdement sonore et m’enlève à ma discussion. Je dois terminer ma lettre.

Перевод:

Бююк-дере. 3/15 октября 1849.

Вы должны быть уже около месяца в Петербурге, но ничего не изменилось. В вашем распоряжении почта, курьеры, однако курьеры и почта к нам прибывают, но не привозят нам ваших писем. Это обескураживает и полностью парализует мою переписку. Слишком длинные монологи ничего не стоят. Однако я хочу сегодня сказать вам, что главная цель нашего путешествия благополучно достигнута. Моя жена присутствовала при родах невестки¹. Все прошло очень благополучно, и княжна Екатерина поручает себя благосклонному вниманию м-ль Мари и господ Дмитрия и Ивана². Мы оставались в течение десяти дней в Пере и после крестин новорожденной вернулись к нашему Босфору, с его сияющим солнцем и сладким, теплым ветерком. Наше возвращение в Бююк-дере на пароходе вместе с Титовым, великолепной ночью, в полной тишине, под небом, сияющим звездами, при виде берегов, освещенных огнями домов, вырисовывающихся в полутьме на Азиатском и Европейском берегах, своей причудливостью и поэтическим обаянием напоминало сказку из «Тысячи и одной ночи». Словом, Турция, как я уже писал, это страна контрастов и сюрпризов. Самая дикая проза, самая печальная и отвратительная действительность здесь соединяется с радужными поэтическими впечатлениями. Укладываясь спать на навозе, здесь видишь благоуханные, золотые сны. Утром мы едем в Скутари³, в сердце Азии, присутствовать на религиозной церемонии вопящих дервишей — самом диком, самом одержимом на свете зрелище. Поедем верхом по кладбищу, расположенному в кипарисовой роще. А потом возвращаемся на каике, скользя по ни с чем не сравнимой лазурной скатерти, чтобы принять участие в европейском обеде в Пере у австрийского интернунция⁴. И как отправляемся на этот обед? Вот еще одна обратная сторона медали. Мы идем пешком, потому что никаким иным способом туда добраться нельзя, как пробираясь через мусор по гадким грязным улицам, ведущим в гору и круто спускающимся вниз, спотыкаясь на каждом шагу о своры грязных и паршивых собак, растянувшихся где попало, натыкаясь на ослов, тянущих длинные жерди — и чтобы видеть направление в этом отвратительном и унылом во всех смыслах лабиринте, имеется только свет фонаря, который вы несете перед собой; так что не думайте, будто такое изобретение, как освещение улиц, известно в Константинополе. Я опять возвращаюсь к вашему мужу. Как бы он приспособился к такому образу жизни? — Мы по-прежнему находимся между миром и войной или, вернее, мы не знаем, в каком положении мы находимся. Возможно, вы знаете об этом больше нас к настоящему времени. Хотя добрая нимфа вашего мужа — Эгерия — больше не присутствует с ним рядом⁵, чтобы раскрыть секреты настоящего и тайны будущего, он не тот человек, чтобы так просто сдаться. Он сумеет найти другие пути и не останется без новостей. Надо признаться, что когда видишь политику и дипломатию вблизи и в деле, а главное на определенной почве, невозможно не питать к ним отвращения и не возмущаться ими. Как эта Англия, столь мудрая, столь почтенная, столь нравственная в одних случаях, может опуститься так низко, чтобы хвастаться без надобности грязью и подлостью, когда речь идет о том, чтобы сыграть шутку с ближним, возглавить беспорядки, присоединиться к ничтожным авантюристам, настоящим головорезам, брать их под покровительство, рискуя вновь подвергнуть Европу огню ради удовлетворения своих низменных, дурных страстей — и это в тот момент, когда она сама расстреливает и вешает в Корфу людей того же свойства, виновных единственно в том, что они восстали против власти англичан⁶, тогда как первые восстали против России и Австрии. Какое достойное сожаления забвение принципов, всякой совести! — Известно ли вам что-нибудь о Карамзиных? Со времени нашего приезда сюда мы получили единственное письмо от них еще в ответ на наше из Москвы. Письма безразличные для нас и пустые доходят сюда отовсюду. Полный застой только в тех новостях, которые нас волнуют больше всего. Я был уверен, что сегодняшний пароход привезет мне письмо от вас, и мое разочарование приводит меня в ярость — затем последует огорчение. Сначала я всегда сержусь, а потом беспокоюсь и расстраиваюсь.

4 октября. Вот что значит вовремя рассердиться. Спустя полчаса после моего выпада я получил ваше милое и доброе письмо от 14 сентября⁷, а также письмо от Карамзиных. Вот я на время и успокоился. Я совершенно счастлив знать, что мои письма имеют для вас определенный интерес, не говоря об удовольствии, которое вы испытываете, читая вести от меня. Это недурно, но в то же время это наивно и искренне, потому что я верю в сочувствие, и радость, какую я испытываю, получая ваши письма, дает мне возможность оценить вашу. Поэтому я прошу вас верить, что вы являетесь единственным зеркалом, в котором отражаются все мои впечатления, и общие и частные. Только вам я пишу длинные письма, и я также прошу сохранить их, ибо если когда-нибудь я решусь собрать и напечатать мои восточные записки, то обращусь к вам, чтобы оживить прошедшее⁸. — Мы с умилением читали то, что вы пишете о последних минутах нашей милой графини Нессельроде. Мы не знали всех этих печальных и столь трогательных подробностей. Мы узнали о ее смерти из письма Иохмана (ваш муж скажет, кто это такой), адресованного Титову. Он виделся с ней за несколько мгновений до катастрофы, и она пригласила его вечером на чай. Кто бы сказал несколько месяцев назад, что мы известимся об этой кончине в Турции, да еще что эту печальную новость сообщит нам министр императорского викария. Какие события и потрясения должны были привести нас к такому итогу. Нет ничего проще, чем одна смерть или несколько смертей, это так же просто и естественно, как сама жизнь, но сюрпризы судьбы придают этим обычным вещам пронзительную и яркую окраску. — Единственное меня огорчает в вашем письме, это то, что вы ничего не пишете о нашем милом Лесном. Я понимаю, под каким вы были впечатлением, но что касается до меня, моя грусть далека от обиды. В ней присутствует в своем роде благодарность. Нашу квартиру в городе заняла Мари Столыпина⁹, а не госпожа Мейендорф¹⁰. Я вас горячо благодарю за политическое завещание вашего мужа¹¹. Я желаю, чтобы Россия стала однажды его единственной наследницей. Но когда наступит тот день и наступит ли вообще? Прежде того нам предстоит стать во главе цивилизации, не той, какой она понимается во Франции, но подлинной цивилизации; а что касается до наших дней, то мы плетемся в хвосте дурной, ложной цивилизации. — Пароход режет своим колесом волны Босфора, и его то глухой, то звучный гул отнимает у меня возможность дискутировать. Я должен заканчивать мое письмо.

8. ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВА — П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

St-Pétersbourg. 19 octobre 1849

Cette fois pour changer, c’est à la voie officielle que j’aurai recours pour l’expédition de ma lettre. Puisse cette voie lui être favorable et vous le faire tenir un peu plus promptement que cela n’est arrivé jusqu’ici. Avant de vous parler d’atres choses je veux vous féliciter, la Princesse et vous, de la venue au monde de votre nouvelle petite fille. J’ai appris avec un bien vif plaisir la consommation de cet événement; — maintenant Dieu veuille aider cette jeune personne à croitre et à se fortifier — c’est là un voeu sincère que je joins à mes félicitations.

Votre lettre de 3—4 de ce mois était impatiemment attendue. Je m'étais figurée en recevoir une 10 jours plus tôt — il y avait donc de nouveau en désappontement, mais l’absence est toute pétrie de ces gracieusetés-là, c’est son métier et elle le fait en conscience. Je suis bien reconnaissante et heureuse dans ma peine, que vous m'écrivez de longues lettres, et comparativement fréquentes, puisqu’aux autres vous écrivez moins souvent. Mais aussi, je crois bien qu'à par les êtres chers à votre cœur, desquels vous êtes entouré et qui en tout cas font exception, je suis la personne au monde qui par la sollicitude et le regret continuel que vous lui inspirez, mérite le mieux de n'être pas négligée de vous.

Vous n’avez pas besoin certes, de me recommander de garder vos lettres; tant que je vivrai je ne sais même pas, si je m’en départirais pour vous les prêter à vous. Mais vous ne m’avez jamais envoyé votre Odyssée aux Dardanelles et je vous engage fort, tant que vos souvenirs seront encore fort frais, de combler cette lacune afin qu’un jour lorsque vous voudrez publier vos orientales vous trouveriez au besoin de quoi retremper vos impressions chez moi.

Mon mari m’a beaucoup grondée de vous avoir mis dans la confidence de son legs politique à la Russie, cependent voici des vers qu’il a faits pour vous et qu’il dit être un complément explicatif du testament en question. Les premiers, bien entendu. Selon lui, il paraît que ce n’est pas parce que, mais quoique que s’accompliront les immenses destinées qu’il prédit à votre patrie à tous deux. — Je voudrais bien vous amuser un peu et vous faire quelques petits commérages politiques et autres, mais je suis si bête que j’oublie même ce que j’ai su au moment opportun. Cependant voici une histoire vraie: l’Empereur à son retour de Varsovie avait fait écrire à Médem d’engager le gouvernement Autrichien à beaucoup de clémence envers les chefs de l’armée insurgée hongroise, et celui-ci avait répondu qu’il craignait seulement que le gouvernement Autrichien ne se montrât trop doux envers ces mêmes chefs. Peu de temps après il écrivit une dépêche annonèant comme la chose du monde la plus simple l’exécution de 14 de ces hommes, au nombre desquels le malheureux Batthyany. A la lecture de cette atrocité l’Empereur est, dit-on, entré dans une grande colère et de sa propre auguste main il a tracé sur la marge de la dépêche ces mots: «C’est une infamie». — Les amis de Médem ne sont pas sans inquiétudes pour lui à cause de ses affinités si allemandes dans un moment, où l’Allemand est plus que jamais détesté et honni ici, à la cour et à la ville. Il est de fait que depuis la fin de la campagne toutes les sympathies sont acquises aux Hongrois et il n’y a qu’antipathie pour les Autrichiens. En Autriche le même sentiment de répulsion règne envers les Russes — résultat inévitable d’une position violente et parfaitement fausse. Si j’avais été l’Empereur d’Autriche, j’avais plutôt tout compromis et ma couronne et mon Empire que de demander du secours à une alliée aussi formidable que la Russie. D’autant plus que je n’ai aucune doute que cette alliance et ce secours n’auront fait que précipiter sa ruine par le cours naturel et fatal des choses et non certes par la volonté de l’Empereur de Russie. — Mais mon histoire, vous paraît-elle significative? Quant à moi, je crains toujours d’avoir omis la pointe (ce qui m’arrive souvent quand je me mêle de raconter) tant au fond elle me paraît peu de chose. Mais on se la raconte avec des airs significatifs et d’intelligence; enfin c’est quelque chose qui s’est passé à la cour et comme tel cela a bien sa valeur. — A l’heure qu’il est vous savez combien l’envoyé Turc a été bien accueilli et quelle grosse bêtise je vous ai dite dans mon dernière lettre du 29 septembre. (L’avez-vous reèue?) C’est le long nez Davidoff qui m’a ainsi fourvoyée et mon désir de paraître bien informée et de vous jeter de la poudre aux yeux m’a peut-être complètement perdue dans votre opinion. On dit que l’Empereur accordera une seconde audience à l’envoyé Turc et celle-ci accompagnée de toute la pompe imaginable, trône etc. Toutefois ceci n’est pas une nouvelle, c’est un bruit qui court, la ciconspection m’oblige à vous faire cette remarque. En échange des splendeurs de votre Bosphore, de la poésie des contrastes dans la vie orientale, de la magie d’une course rapide sur l’onde calme et profonde sous un ciel étoilé et en vue des feux des deux côtes d’Europe et d’Asie, je veux vous parler de l’Opéra Italien qui cette année a bien aussi une certaine poésie et beaucoup de splendeur artistique. En fait de nouvelles acquisitions dans le personnel il y a la Grisi et Mario. La Frezzolini subsiste néanmoins et même plus fêtée, plus enguirlandée que jamais par une bonne partie du public. Hier pour la première fois j’ai été satisfaire ma curiosité que j'éprouvais à peine. On donnait la Norma — et la Grisi est une Norma comme il n’y en a pas une seconde, c’est elle-même qui le dit et je crois bien qu’elle a raison. En effet, je l’ai trouvé admirable et c’est bien ainsi que doit se traduire l’affreux tourment de la jalousie dans de certaines âmes passionnées, mais bien énergiques. Du reste le triomphe de la Grisi est à ce qu’il paraît dans le role de la Lucrezia!! Elle y joue avec Mario et par conséquent avec amore, car on les dit en liaison. Toutes les conversations comme bien vous pensez roulent maintenant sur l’Opera. Ce sujet domine de beaucoup la politique, et mon mari se permet quelquefois un fauteuil au parterre pour demeurer au courant. Mais il aime aussi la musique pour elle-même, et cela avec une naïveté, une candeur d’ignorance incomparables. A présent il va souvent chez la Ctesse Borche, puis chez la Ctesse S. Bobrinsky et le matin chez Mme Хрептович. Les Worontzow sont de retour, la Comtesse est souffrante des yeux, néanmoins à partir du 2 novembre elle commencera ses réceptions hebdomadaires. Ceci Dieu merci ne me regarde pas, car décidément cet hiver je ne vais pas dans le monde — arrive que pourra. Sophie Karamzine m’a écrit un petit mot dernièrement dans lequel elle m’annonèait le retour de toute la famille pour la fin du mois. C’est donc ces jours-ci que nous allons nous retrouver au complet de ce côté là, et que je vais pour le coup me sentir inondée de mélancolie, submergée sous des flots de regrets et de souvenirs. Dans ce genre je n’aurais certes pas besoin de surcroît. — Koutouzow est encore ici et sa femme à Nice. Cette séparation prolongée commence à donner de l’ombrage à l’amitié jalouse de Mme Meyiendorf pour la Comtesse. Cependant je ne crois pas précisément que cette dernière soit inconsolable de son abandon. Les affaires du pauvre homme ne paraissent pas s’arranger encore, et la maladie mortelle dit-on du Prince Youssoupoff apporte encore un retard dans l’aplanissement de certaines difficultés. En fait des mariages il y a celui de la fille de Natalie Stroganoff qui épouse un Pce Golitzine, puis celui de l’avant-dernière des filles disponibles de la Pcesse Scherbatoff avec un frère des deux Rayneval que nous avons vu ici et duquel la jeune personne a fait la connaissance en Italie. Les Bloomfild sont de retour, Bucanan parti; le symphatique Seebach également momentanément absent. Buol dans ses petits souliers entendant bruire à ses oreilles dans tous les salons des injures contre l’Autriche. Deux nouveaux Anglais arrivés à la mission. J’ai revu Antoinette plus absorbée par la politique que jamais et d’une ingéniosité remarquable. Enfin je crois que je vous ai tout dit et ce n’est pas gros. — Ah, combien je regrette nos parties de préférence! Et quand je pense qu’il n’y a encore que cinq mois depuis que nous avons fait la dernière il me prend une véritable épouvante en considérant que ce n’est pas encore là la moitié des mauvais jours. Ecrivez souvent, je vous en prie, dites-nous quand vous prendrez vos quartiers d’hiver? Voici un petit mot pour la Princesse. Ajoutez y mille et mille tendresses de ma part et à tous deux je vous envoie des bénédictions que vous ne devez pas dédaigner puisqu’elles sont sincères.

Voici ma lettre achevée, le plus difficile sera de l’expédier; mon mari a pris des voies si détournées pour s’informer du départ d’un courrier que je ne sais absolument à quoi m’en tenir à cet égard. Mais demain matin j’enverrai mon paquet au Depnt Asiatique avec prière de l’expédier par la première occasion. Ce qu’il y a de sûr, c’est que je ne voudrais pas qu’une lettre que vous m'écriviez fut menacée d’autant de retards que j’en pressens et en redoute pour celle-ci. Donnez-moi bientôt de vos nouvelles, je puis dire avec vérité que les bienheureux jours où j’en reèois sont pour ainsi dire les étapes de ma vie et que dans l’intervalle qui les sépare je presse le temps comme lorsque l’on voyage sur un mauvais chemin.

Перевод:

С.-Петербург. 19 октября 1849.

На этот раз для разнообразия я прибегаю к официальному пути для отправки моего письма. Пусть он окажется благоприятным и доставит это письмо скорее, чем это было раньше. Прежде чем перейти к другим вещам, хочу поздравить вас и княгиню с появлением на свет вашей новой внучки. Я испытала огромную радость при этом известии; теперь помогай Бог ей расти и крепнуть — это искреннее пожелание я присоединяю к моим поздравлениям.

Ваше письмо от 3—4-го числа я ждала с нетерпением. Я вообразила, что получу его 10 днями раньше — меня ждало новое разочарование, но разлука всегда сопровождается подобными любезностями, это ее ремесло и она в нем знает толк. Я очень благодарна и счастлива, что вы пишете длинные письма и относительно часто, потому что другим вы пишете еще реже. И я также считаю, что помимо тех, кто дорог вашему сердцу, тех, кто вас окружает и кто в любом случае составляет исключение, я больше всех на свете по своему вниманию и постоянному сожалению о вашем отсутствии заслуживаю быть не забытой вами.

Вы можете мне не советовать беречь ваши письма; пока я жива, я не знаю, смогу ли я расстаться с ними и дать их на время даже вам. Но вы так и не прислали мне вашу Одиссею в Дарданеллы, и я очень прошу вас, пока еще впечатления свежи, восполнить эту лакуну, чтобы когда-нибудь, когда вы захотите напечатать ваши восточные записки, вы бы смогли найти у меня материал для них.

Мой муж меня сильно бранил за то, что я поделилась с вами его политическим завещанием России, однако вот стихи, записанные им для вас, которые он считает объяснением к пресловутому завещанию¹. Первые, разумеется. По его мнению, похоже, что не потому что, а вопреки исполняются великие судьбы, которые он предсказывает своему и вашему общему Отечеству. — Хотелось бы немного развлечь вас и передать некоторые политические и другие сплетни, но я так тупа, что забываю даже то, что знала. Однако вот подлинная история: Государь по возвращении из Варшавы² велел написать Медему¹, чтобы он призвал австрийское правительство проявлять более великодушия по отношению к руководителям восставшей венгерской армии, а тот ответил, что он боится только, чтобы австрийское правительство не было слишком великодушно к этим самым руководителям. Спустя некоторое время он прислал депешу, извещающую как о самом обычном на свете деле, о казни 14 человек, в числе которых оказался несчастный Батьяни⁴. После чтения этого ужаса Государь, говорят, пришел в великую ярость и своей августейшей рукой написал на полях следующие слова: «Это подло». — Друзья Медема стали опасаться за него из-за его слишком немецкого поведения, которое в настоящее время, когда немцев более всего ненавидят и проклинают здесь, и при дворе и в обществе. Факт тот, что после окончания кампании все симпатии на стороне венгров, а вся антипатия к австрийцам. В Австрии царит то же чувство отвращения по отношению к русским — неизбежный результат жестокой и совершенно ложной позиции. Если бы я была австрийским императором, я бы скорее отреклась от короны и от империи, чем прибегла бы к помощи такого грозного союзника, как Россия. Тем более что у меня нет никакого сомнения, что этот союз и эта помощь только ускорят падение по своему естественному и неизбежному ходу вещей, а вовсе не по воле российского императора. — Но покажется ли вам значительной моя история? Что касается до меня, я всегда боюсь упустить главное (что со мной часто случается, когда я берусь за рассказ), такой, в сущности, она кажется мне мелкой. Но ее рассказывают здесь со значительным и умным видом; в конце концов это случилось при дворе и только потому имеет значение. — Вы теперь уже знаете, как хорошо был принят турецкий посланник и какую великую глупость я сообщила вам в последнем письме от 29 сентября (получили вы его?)⁵. Меня сбил с толку бедолага Давыдов⁶, а мое желание выглядеть очень сведущей и бросить вам пыль в глаза, вероятно, полностью уронило меня в ваших глазах. Говорят, Государь даст вторую аудиенцию турецкому посланнику, теперь уже со всеми возможными почестями, троном и пр. Однако это не точное известие, а всего лишь слух, осторожность заставляет меня сделать это примечание. В ответ на прелести вашего Босфора, на поэзию контрастов восточной жизни, на магию стремительного скольжения по тихой и глубокой волне под звездным небом при виде огней Европейского и Азиатского берегов — я хочу вам рассказать об итальянской опере, которая в этом году также составляет некоторую поэзию и большую художественную прелесть. В качестве новых приобретений среди актеров можно назвать Гризи и Марио⁷. Однако и Фреццолини⁸ продолжает играть и пользуется еще большим успехом, чем прежде, у доброй части публики. Вчера я впервые имела возможность удовлетворить мое любопытство, впрочем, весьма слабое. Давали «Норму»⁹ — и Гризи такая Норма, коей нет равных, она сама так говорит, и я совершенно согласна с нею. Я нашла ее поистине великолепной; так и должно выражаться жестокое страдание, вызванное ревностью, у некоторых страстных, да к тому же очень энергическихнатур. Впрочем, говорят, что главный триумф Гризи в роли Лукреции!!¹⁰ Она играет там вместе с Марио и следовательно с любовью, так как говорят, что они находятся в связи. Все разговоры, как вы понимаете, вертятся вокруг оперы. Этот сюжет во многом возобладал над политикой, и мой муж позволяет себе иногда место в партере, чтобы быть в курсе. Но он и просто любит музыку ради нее самой, причем с бесподобной невежественной наивностью и простодушием. Теперь он часто бывает у графини Борх¹¹, затем у графини Бобринской¹², а утром навещает г-жу *Хрептович*¹³. Воронцовы вернулись¹⁴, графиня страдает глазами, тем не менее со 2 ноября она возобновит свои еженедельные приемы. Это, слава Богу, меня не касается, потому что этой зимой я решительно не собираюсь выезжать в свет — будь что будет. Софи Карамзина недавно прислала мне письмо, в котором сообщала о том, что вся семья возвращается в конце месяца. Тогда-то мы встретимся все вместе в полном составе, и на меня по этому случаю нахлынет меланхолия, заливаемая потоками сожалений и воспоминаний. — В этом отношении у меня нет необходимости преувеличивать. — Кутузов все еще здесь, а жена его в Ницце¹⁵. Эта длительная разлука начинает накладывать тень на ревнивую дружбу г-жи Мейендорф к графине. Однако я не уверена, что последняя остается безутешной в своем одиночестве. Дела бедного мужа, похоже, еще не улажены, и, как говорят, смертельная болезнь князя Юсупова¹⁶ также не способствует устранению препятствий. Что касается до свадеб, состоится свадьба дочери Натальи Строгановой, которая выходит замуж за князя Голицына¹⁷, затем свадьба предпоследней дочери на выданье княгини Щербатовой¹⁸ с одним из двух братьев Рейневалей¹⁹, которого мы видели здесь и с которым она познакомилась в Италии. Вернулись Блумфельды²⁰, а Бьюкенен²¹ уехал; симпатичный Зеебах22 тоже в настоящее время отсутствует. Буоль²³ в своих маленьких башмачках слушает во всех гостиных брань по отношению к Австрии. В миссию прибыли два новых англичанина. Я виделась с Антуанеттой²⁴, которая поглощена политикой, как никогда, и с замечательным искусством владеет ею. Словом, мне кажется, что я все вам рассказала и все это незначительно. — Ах, как я скучаю по нашим партиям в преферанс! И как я подумаю, что прошло только пять месяцев с тех пор, как мы сидели за последней партией, меня берет настоящий страх при мысли, что прошло всего меньше половины черных дней. Пишите чаще, умоляю вас, сообщите, когда вы собираетесь на зимние квартиры. Прилагаю небольшое письмецо княгине²⁵. Добавьте к нему тысячу и тысячу нежностей от меня, и вам обоим я посылаю благословения, которых вы не можете отвергнуть, потому что они искренни.

Вот и окончено мое письмо, самое трудное будет его отправить; мой муж такими окольными путями узнавал об отправке курьера, что я совершенно не знаю, что и думать об этом. Но завтра утром я отправлю мой пакет в Азиатский департамент с просьбой отправить его с первой же оказией. Конечно, мне бы не хотелось, чтобы ваше письмо ко мне подверглось сильным задержкам, которые я предвижу и коих опасаюсь для этого моего письма. Пишите скорее, могу определенно сказать, что те благословенные дни, когда я получаю ваши письма, становятся событиями моей жизни, а в промежутке между их получением я тороплю время, как во время путешествия по дурным дорогам.

9. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buiuk-déré.

Que dit votre mari du Times qui est indigné de ce que la population grecque en Turquie salue avec de vifs transports la perspective d’une invasion russe et trouve dégoûtant que la bonté avec laquelle le sultan a toujours traité les grecs n’a pu extirper leur haine héréditaire contre les Turcs. Il raconte à l’appui de son dégoût que quand le steamer à bord duquel se rouvait le Prince Radziwill pour retourner en Russie, s’approche de Thérapia, toute la population grecque de ce bourg se réunit sur les bords de la mer en s'écriant d’un air de triomphe: «Nous attendrons bientôt célébrer la messe à la mosquée de St-Sophie».

D’abord ce récit est faux, mais le fait eut-il été vrai, est-ce à un journal chrétien à se scandaliser d’un vœu aussi naturel? C’est bien le cas de dire que c’est dégoûtant. Et que dites-vous du «Journal des Débats» qui après avoir annoncé que Garibaldi et ses compagnons n’avaient pas été reèus à Malta, par ordre du gouvernement anglais, ni à Tunis à la réclamation du gouvernement franèais qui ne se soucie nullement d’avoir pris de ses possessions d’Afrique un foyer de perturbateurs — va immédiatement après dans un article qui suit pousser de grands cris d’indignation de ce que l’Empereur de Russie ne ses soucie pas davantage d’avoir sur ses frontières un foyer de désordre et de sédition bien plus dangereux et bien autrement important que la misérable bande de Garibaldi, et si le bey de Tunis soutené et poussé par l’Empereur de Maroc ou de Chine, ou de je ne sais quel autre pays, avait refusé d’obtempérer à la réelle nation de la République Franèaise — mille voix dans la presse ne seraient-elles pas élevées pour flétrir l’abaissement de la France qu’un bey de Tunis ose narguer impuniment?

La diplomatie se croit obligée de faire de grandes phrases et de longs mémorandum qui au bout de compte obscurcissent et affaiblissent les questions. Une question posée en quelques lignes où les faits seraient énoncés et appuyés simplement sur les antécédents et les analogies avec d’autres faits respectifs donnerait moins de prise à la mauvaise fois et à l’hypocrisie de doctrines. En Turquie les sujets russes et autrichiens sont en cas de débit soumis à la jurisdiction de leurs légations. En vertu de cette chance le premier agent de la légation russe aurait le droit de faire arrêter Behm ou Dembinski ou tout autre, tant à donner après au gouvernement Turc l’explication du motif qui a autorisé l’arrestation. C’est par là qu’on aurait dû commencer. Les négociations ont compliqué et embrouilli l’affaire. Elles en ont fait une question de politique européenne — où nous serons toujours un contre dix ou un contre tous — tandis que l’on devait restreindre la question dans les limites naturelles à une question de voisin à voisin reglée d’avance par les traités. L’Europe si elle voulait y mettre le nez ne serait venue qu’après coup, quand le fait eût été accompli ou aurait dit à Angleterre: nous ne prenons pas à cœur les intérêts de vos Irlandais, nous vous laissons pleine liberté pour les faire mourir de faim tout à votre aise. Nous vous laissons fustiger, pendre et fusiller les Ioniens. Ne venez pas près de nous faire les bons apôtres en faveur des Polonais, car vous n’avez qu’y faire. Une bonne et tout aussi péremptoire réponse à la France n’eût point été difficile à trouver.

Tout ce que disent les journaux au sujet de la conversion au mahométanisme des principaux meneurs tant hongrois que polonais, est pour le moment encore faux ou prématuré. Il y a bien des pourparlers, mais rien n’est encore accompli. — Pour en finir avec les journaux, je viens de donner l’ordre pour que la presse et la «Revue des Deux Mondes» déposées à la banque, soyent à l’avenir portées chez vous. Je suis peiné de n’y avoir pas pensé plutôt. Si on ne vous les portait pas régulièrement, adressez-vous à la banque à un Mr Sobolef ou à Seebach qui est le premier à les recevoir.

La demoiselle malade qui se trouve à l’hospice du pont Kalinkin est Mlle Bascacoff.

Nos fréquentes courses à Péra m’ont fait manquer le bateau du 14 de ce mois. Je suis très contrarié de cette lacune dans ma décade épistolaire. Nous avons eu une noce dans la famille. Mlle Stolipine a épousé un Mr Kotchoubey. Ne vous alarmez pas! Ce n’est pas au Pce Michel qu’il est question. Plus tard nous avons été а Péra pour assister à la fête du Courban-Beyram, ou fête des Sacrifices, ce qui veut dire qu’a pareille fête, tout vrai croyant doit couper le cou à un animal sain et sans défaut, agneau, bœuf ou chameau. Nous n’avons pas vu le Sultan consommer cet œuvre, ceint d’un tablier de soie, car ce spectacle est trop sacré et sublime pour les regards indignes d’un chrétien, mais nous avons vu le Sultan se rendre à la mosquée avec son cortège plus bigarré que brillant et plus bizarre qu’imposant, et revenir dans une des grandes cours du sérail pour y recevoir en plein air les félicitations et les baise-pieds des grands dignitaires et du sheik-Islam (ou grand mufti) etc. Quant aux dignitaires secondaires, tant civils que militaires, ils ne baisaient que le bout de la frange du divan sur lequel se reposait le grand seigneur. Ce n’est que pour les premiers qu’il se tenait debout. Les grands dignitaires, le grand vizir en tête, qui seul a le doux privilège de baiser les deux pieds de son maître, venaient à tour de rôle se prosterner à terre et coller leurs lèvres sur la botte de Sa Sublimité. Plus tard il ne se levait du divan que pour donner à baiser son pied au grand mufti. Je vous avoue que cette cérémonie n’avait pour moi rien de choquant. Je me disais que mes aïeux en avaient fait tout autant avec nos Czars. En fait d'étiquette tout ce qui a une origine ancienne a pour moi quelque chose de touchant et d’imposant et je ne connais rien de stupide comme le libéralisme ou le soi-disant progrès qui se scandalise à la vue d’un usage perpétué par des sciècles. Ce qu’il peut y avoir de triste c’est que l’usage ne soit plus qu’une lettre morte qui a perdu sa signification. Et je crois qu’ici c’est bien le cas, à quelques exceptions près. Ce sont des augures qui rient sous cape en se rencontrant. Le Sultan a un air sérieux et mélancolique. Ce spectacle avec les anciens costumes devait être bien plus pittoresque. L’absence du turban dépoétise tout. L’aigrette en diamant qui orne aujourd’hui la coiffure plate et prosaïque du Sultan, en un mot, le fès, pour le nommer de son vilain nom, y est tout a fait dépaysée. Figurez-vous que toute cette cérémonie nationale et religieuse à la fois était accompagnée de différents airs d’opéras italiens, exécutés par un méchant orchestre. En un mot le tout rappelait furieusement l’opéra de l’Italienne a Alger et la cérémonie du papa Taci. Quant aux troupes, n’en déplaise а Sir Stratfort Canning et au G-al Aupick, elles ne m’ont pas fait peur, et je pense que Fuat-effendi a dû être tout autrement impressionné que moi à la vue de nos soldats; mais à quoi bon avoir de bons soldats — c’est ce que nous saurons quand vous nous instruisez des résultats de la mission de Fuat-effendi. En attendant nous craignons l’influence des notes et contrenotes. Pour en revenir à la troupe de Sa Hautesse, je vous dirai qu’il y a dans la tenue des soldats un laisser-aller, une absence de toute couleur martiale qui sautent aux yeux des moins clarvoyants. Ce qu’il y avait de plus pittoresque dans tout ce spectacle c'était la foule bigarrée qui inondait les rues et les places publiques, les talyka de toute couleur. Ces araba, grands charriots, recouverts de drap et d'étoffe écarlates, ces femmes voilées dont on ne voyait que les yeux brillants et noires et animés de curiosité, ces groupes de spectateurs nichés et perchés sur de grands et vastes platanes et par-dessus tout cette indépendance ou si vous voulez cette confusion, ce désordre qui n’allait pas cependant jusqu'à causer des accidents, ce pêle-mêle de la rue auquel nous ne sommes pas habitués dans nos réunions populaires disciplinées et enrayées dans des limites tracées par le police, le tout ensemble avait quelque chose de nouveau, d’original qui ne manquait pas de charme et captivait l’attention. Mais cette fête des Sacrifices on a réclamé un de nous et pas mal important. Comme c'était au lever du soleil, que le cortège devait se mettre en marche, c’est à quatre heures du matin, par une obscurité profonde que moi et ma femme étions sur pied et dans la rue. Il fallait traverser tout Péra, descendre la montée, traverser le pont et une partie des rues de Constantinople pour arriver à l’endroit qui nous avait été désigné par la Ste Porte. Vous qui connaissez nos habitudes de grosse matinée, vous pourrez apprécier l’exploit de ma femme.

22 oct./3 nov. Hier j’ai fait une longue promenade à cheval dans la direction de la chère Mochovoye, le long de la mer Noire, mais je n’ai pu parvenir jusqu'à vous. Ce sera pour une autre fois. L’automne a beaucoup embelli le pays. En été tout était brûlé, aride et partout triste. Aujourd’hui tout est frais et joyeux. J’ai retrouvé ici des prairies dont je méconnaissais l’existence. Les bryères sont émaillées de fleurs. Le feuillage est d’un vert de toutes les nuances et parfois empourpré. La campagne a un tout autre aspect et je dois avouer que j’avais jusqu’ici calomnié la nature du pays. Ce qu’il y a de ravissant dans les promenades ce sont ces échappées de vue qui au moment où vous vous y attendez le moins vous découvrent le Bosphore, ou la mer Noire, et ces vallées riantes que vous trouvez au milieu de montagnes souvent arides. Que dira Sophie quand elle apprendra que je fais de promenades de 20 à 30 verstes sur des chevaux casse-cou et par des chemins casse-cou? Mais ici l’on devient fataliste et l’on finit par ne rien craindre. Il n’y a encore que le caïque dont je ne m’accommode pas complètement.

— On ne peut point dire de votre donneur de nouvelles en question qu’il n’en voit pas plus long que son nez, mais le fait est que la nouvelle, que vous m’avez communiquée est fausse, et j’en suis tout chagriné, le mal de la politique me gagne. Voilà ce que c’est que d'être sur un terrain brûlant. Je me surprends quelquefois а me répéter ce que me disait Victor Hugo: «Si j'étais à la place de l’Empereur Nicolas, savez-vous ce que je ferai?» etc. Eh bien, moi ce que je ferai, ce serait de faire délivrer dans les vingt quatre heures des passeports à Lamoricière et à notre ami Bucanan en réponse à leurs escadres qui mouillent Ténèdos. Quant aux Turcs je ne leur en veux nullement. Ce sont de pauvres imbéciles qui ne savent à quel saint ou à quel diable se vouer. Mais ces tuteurs du genre humain qui s’imposent aux autres dans tous les différends qui surgissent et posent en arbitre, c’est bien eux que j’enverrai promener. Comment des gouvernements réguliers et assis sur des bases légales peuvent-ils permettre à un pouvoir aussi anarchique, aussi confus, qui vit du jour au jour, de l’heure à l’heure, comme celui qui régit aujourd’hui la France, de venir se mêler de leurs affaires, de leur donner son avis, ses conseils et d’offrir sa méditation. Cher Monsieur Tutcheff, je crains bien que votre testament ne tarde encore bien à être dûment et définitivement enregistré. Les faits ne parlent pas en sa faveur. — Nous n’avons pas la nouvelle de G. Sand dont vous nous parlez. Mais lisez dans la «Revue des deux Mondes» «Sacs et parchemins». C’est fort joli. Je vous recommande et plus particulièrement à la sagacité de votre mari les premières quinze lignes de la 3-ème partie (1 octobre). Il y trouvera de l'à propos. Savez-vous que Lamartine va devenir sujet de Sa Hautesse? Il lui a écrit pour lui demander protection et hospitalité, et il lui a été accordé un beau et vaste terrain dans les environs de Smyrna. Je cherche а me procurer une copie de cette lettre. Elle doit être un chef-d'œuvre de jactance et de bassesse. Il n’aura pas manqué de profiter de l’occasion pour faire du style oriental et de la couleur locale.

Le récit que vous vous faites de l’enterrement de la C Nesselrode et des tristes souvenirs qui s’y rattachaient nous a profondement attendri. Soignez un peu, je vous prie, la tombe de notre chère Marie et voyez, si elle est bien entretenue.

24 o/5 n. Cette lettre encore ne sera pas probablement piquée, mais décachetée et purifiée vu son volume. Si je n’avais pas tant de foi en votre patience et l’intérêt que vous me portez, j’aurais presque honte de mon salmigondis d’aujourd’hui. Ce n’est plus une lettre, c’est un fatras, c’est une bien longue et parfois ennuyeuse causerie, mais ce qui me rassure et me console, c’est que c’est moi, me faisant l’effet d'être ami devant vous et votre mari dans votre cabinet, un cigare à la bouche et vous débitant à l’aventure tout ce que je sais et ce qui me passe par la tête. Ce que je crains, c’est que par moment vous ne me preniez pour Wiguel ou pour Rzewuski et que dans vos distractions vous pensiez à tout autre chose en ayant l’air de m'écouter. Enfin la chose est faite et ma lettre telle quelle va partir dans une heure ou deux. Votre mari aimerait mieux prendre connaissance des autres envois épistolaires qui seront embarqués avec ma lettre dans le même bateau. Moi aussi, j’aimerais à savoir où nous en sommes. Je suis comme un homme enfermé dans une horloge qui ne sait au juste l’heure qu’il est. Tout ce que je sais c’est que notre pauvre Titoff a maigri et jauni de travail et de soucis. Il ne prend pas ces choses en diplomate, mais en homme de cœur, chaudement et vivement et jaloux de l’intégrité du nom russe et de la dignité nationale. Que Dieu lui vienne en aide.

Me voici retombé dans la politique, pardonnez-moi. Et laissez-moi vous dire: demāhi schomā tschóg ast? Ce n’est pas du Turc, mais du bon persan et veut dire en bon Franèais: votre nez est-il bien gras? Ce qui répond à notre: comment vous portez-vous?

Plaisanterie à part, vous ne nous dites jamais rien de votre santé. Comment en êtes-vous contente et vous êtes vous bonifiés pendant votre séjour à la campagne?

Quant à nous, Dieu merci, tout le monde se porte bien. Mes amitiés au cher Becker. Si jamais je tombais malade, je l’enverrai chercher, mais en talyka et non en voiture à quatre places, comme l’a fait Mme Smirnoff.

Ma femme vous dit mille choses amicales. Je vous baise tendrement les mains.

<На конверте>: Ее Превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой

На Моховой в С.-Петербурге.

Перевод:

Бююк-дере.

Что говорит ваш муж о «Таймс», которая возмущена тем, что греческое население в Турции живо приветствует перспективу русского вторжения и находит отвратительным, что доброта, с коей Султан¹ всегда относился к грекам, не смогла поколебать их врожденную ненависть к туркам. С помощью своего отвращения она рассказывает, что, когда пароход, на борту коего находился князь Радзивилл², возвращавшийся в Россию, приблизился к Ферапии, все греческое население этого местечка, собралось на морском берегу и с торжествующим видом кричало: «Скоро мы отслужим праздничную литургию в храме Святой Софии».

Во-первых, этот рассказ ложный, но даже если бы это было правдой, стоило ли христианской газете возмущаться таким естественным желанием? Это как раз тот случай, о котором следует сказать, что он отвратительный. А что вы скажете о «Журналь де Деба», который после того, как объявил, что Гарибальди и его соратники не были приняты на Мальте по приказанию английского правительства, а в Тунисе — по требованию французского, которое ничуть не беспокоится о том, что в его африканских владениях образовался очаг смутьянов — вскоре напечатал статью, в которой раздаются вопли возмущения тем, что российский император ничуть не беспокоится о том, что у его границ образовался очаг беспорядков и мятежа, еще более опасный и серьезный, нежели жалкая шайка Гарибальди. А если бы тунисский бей, при поддержке императора марокканского или китайского, или еще какого-нибудь, отказался повиноваться реальному государству Французской республики — возвысились бы тысячи голосов в прессе, чтобы заклеймить низость Франции, которую посмел безнаказанно ослушаться какой-то тунисский бей?

Дипломатия считает себя обязанной сочинять пышные фразы и длинные меморандумы, которые в итоге затемняют и умаляют значение проблем. Изложение вопроса в нескольких строках, где преподносились бы факты, опирающиеся просто на прецеденты и аналогии с другими фактами, дало бы гораздо больше, чем ложь и лицемерие доктрин. В Турции русские и австрийские подданные в случае военного конфликта находятся под юрисдикцией своих миссий. В силу этой возможности первый уполномоченный русской миссии имеет право арестовать Бема или Дембинского, или любого другого, а также дать после этого турецкому правительству объяснение, по какой причине произведен арест. Вот с этого и надо было начинать. Переговоры только осложнили и запутали дело. Они превратили его в вопрос европейской политики — где мы всегда одни против десятерых или против всех — тогда как следовало ограничить вопрос в естественных рамках как вопрос соседских отношений, заранее регламентированный договорами. И если бы Европа захотела сунуть туда свой нос, то это бы произошло задним числом, после свершившегося факта. Следовало бы сказать Англии: мы не принимаем близко к сердцу интересы ваших ирландцев, мы предоставляем вам полную свободу морить их голодом, как вам угодно. Мы не мешаем вам пороть, вешать и расстреливать ионийцев. Не являйтесь к нам воплощением добродетели, защитниками поляков, потому что здесь в вас не нуждаются. Достойный и категорический ответ Франции тоже не трудно было бы найти.

Все, что пишут газеты про обращение в магометанство основных венгерских и польских главарей, это неправда или пока преждевременно. Ведутся активные переговоры, но еще нет ничего определенного. — Чтобы покончить с газетами, скажу только, что я распорядился, чтобы пресса и «Ревю де Дё Монд», сданные на хранение в банк, впредь отправлялись вам. Мне досадно, что я не подумал об этом раньше. Если вам не будут доставлять их регулярно, обратитесь в банк к Соболеву³ или к Зеебаху, который первым получает их.

Больную барышню, находящуюся в больнице у Калинкина моста, зовут м-ль Баскакова.

Из-за наших постоянных поездок в Перу, я пропустил пароход 14-го числа. Я очень раздосадован этим перерывом в моей эпистолярной декаде. У нас в семье свадьба. М-ль Столыпина вышла замуж за г-на Кочубея⁴. Не волнуйтесь, речь идет не о князе Михаиле!⁵ Затем мы были в Пере на празднике Курбан-байрам, то есть празднике жертвоприношения, и в этот день каждый правоверный обязан свернуть шею здоровому, без малейшего изъяна животному — ягненку, быку или верблюду. Мы не лицезрели Султана за свершением сего деяния, облаченного в шелковый фартук, потому что это зрелище слишком священно и возвышенно для недостойного взора христианина, но мы видали, как Султан отправлялся в мечеть в сопровождении свиты, скорее пестрой, чем блестящей, и скорее странной, чем внушительной, и как он вернулся оттуда, чтобы в одном из обширных дворов сераля, на открытом воздухе принимать поздравления и целование ног от высших сановников и шейха-уль-ислама⁶ и пр. Что касается до второстепенных сановников, гражданских и военных, они целуют только край бахромы дивана, на котором восседает повелитель. Он принимает стоя только первых лиц. Высшие сановники во главе с великим визирем, который единственный имеет сладчайшее преимущество поцеловать обе ноги своего властелина, подходили по очереди, простирались ниц и касались губами башмака Его Величества. После этого он поднялся только тогда, когда великий муфтий подошел поцеловать ему ноги. Должен признаться, что эта церемония ничуть не была для меня поразительной. Я говорил себе, что так же поступали мои предки по отношению к нашим Царям. Любая часть этикета, имеющая древнее происхождение, имеет для меня что-то трогательное и величественное, и я не знаю ничего глупее либерализма или так называемого прогресса, негодующего при виде обычая, продолжающегося из века в век. Что печально в наши дни, так это то, что обычай теперь всего лишь мертвая буква, утратившая свое значение. И я думаю, что здесь как раз такой случай, за малыми исключениями. Это авгуры, смеющиеся исподтишка, встречаясь между собой. Султан имеет серьезный и меланхоличный вид. Это зрелище было бы гораздо более живописным, если бы присутствовали старинные костюмы. Отсутствие тюрбана лишает всякого намека на поэзию. Султан в бриллиантах, украшающий ныне гладкую и прозаическую шевелюру Султана; одним словом, феска, если называть ее своим дурацким именем, здесь совершенно не ко двору. Вообразите, что вся эта национальная и одновременно религиозная церемония сопровождалась различными мелодиями из итальянских опер, исполняемыми скверным оркестром. Одним словом, все это страшно напоминало оперу «Итальянка в Алжире» и церемонию Паппатачи⁷. Что касается до войск, да не прогневаются сир Стратфорт Каннинг и генерал Опик, они меня не напугали, и я думаю, что Фуад-эффенди должен был получить при виде наших солдат совсем иные впечатления, чем я здесь; но зачем иметь хороших солдат — это мы узнаем, когда вы сообщите нам о результатах миссии Фуад-эффенди. А пока мы опасаемся влияния нот и контрнот. Возвращаясь к войску Его Величества, скажу, что в выправке солдат наблюдалась какая-то небрежность, отсутствие какого бы то ни было воинского вида, что бросилось в глаза даже не самым проницательным зрителям. Самой живописной во всем этом спектакле была пестрая толпа, заполонившая улицы и публичные площади, и разноцветные талыки. Эти арбы, большие повозки, покрытые сукном и ярко-красной тканью, эти женщины, закутанные в покрывала, из-под которых видны только блестящие черные глаза, светившиеся любопытством, эти зрители, гроздьями висевшие и гнездившиеся на высоких и раскидистых платанах и вдобавок ко всему эта независимость или, если хотите, смута, этот беспорядок, тем не менее не вызывающий несчастных случаев, эта сутолока улицы, к которой мы непривычны при наших народных собраниях, удерживаемых и упорядочиваемых полицией в определенных границах; все это представляло собой какую-то новизну, самобытность, не лишенную обаяния и привлекавшую внимание. Но этот праздник жертвоприношения потребовал от нас тоже жертвы, и немалой. Поскольку кортеж должен был отправиться в путь на восходе солнца, то в четыре часа утра, в полной темноте мы с женой были уже на ногах и вышли на улицу. Нужно было пересечь всю Перу, подняться в гору, пройти по мосту и несколько улиц Константинополя, чтобы попасть в место, указанное нам Священной Портой. Вы знаете нашу привычку вставать поздно и потому можете оценить подвиг моей жены.

22 октября / 3 ноября. Вчера я совершил долгую верховую прогулку по направлению к милой Моховой⁸ вдоль Черного моря, но я не смог добраться до вас. Это будет в другой раз. Осень весьма украсила эту местность. Летом все было выжженным, бесплодным и печальным. Сегодня все свежо и весело. Я обнаружил здесь луга, о существовании которых не подозревал. Вереск усыпан цветами. Листва имеет все оттенки зеленого и кое-где багрового цвета. Деревня имеет совершенно другой вид, и я должен признаться, что до сих пор клеветал на природу этого края. Самое восхитительное в таких прогулках то, что в ту минуту, когда этого совсем не ожидаешь, вдруг открывается вид на Босфор, на Черное море и яркие долины между гор, которые ты часто считал безжизненными. Что скажет Софи, когда узнает, что я совершал прогулки за 20—30 верст на бешеных лошадях по сумасшедшим дорогам? Но здесь становишься фаталистом и перестаешь чего-либо бояться. Я только не могу окончательно привыкнуть к каику. — О вашем пресловутом осведомителе⁹ не скажешь, что он не видит дальше кончика своего носа, но известие, сообщенное им, ложное, и я очень огорчен, меня одолевает тоска по политике. Вот что значит находиться там, где земля горит под ногами. Я ловлю себя иногда на том, что повторяю слова Виктора Гюго: «На месте Государя Николая знаете что бы я сделал?» и т. д. Так вот что бы сделал я, я бы в двадцать четыре часа выдал паспорта Ламорисьеру¹⁰ и нашему другу Бьюкенену в ответ на то, что их эскадры стоят в Тенедосе¹¹. Что касается турок, то я им ничуть не завидую. Это слабоумные бедолаги, которые не знают, какому святому или какому дьяволу молиться. Но покровители рода человеческого, которые навязывают себя во всех возникающих распрях в качестве третейских судей, именно их я бы отправил прогуляться. Как постоянные правительства, действующие на законных основаниях, могут позволять власти, столь анархичной, столь путаной, живущей одним днем, одним часом, какова нынче власть во Франции, вмешиваться в их дела, высказывать свое мнение, давать свои советы и предлагать свои размышления. Любезный Тютчев, я очень боюсь, что ваше завещание уже поздно надлежащим образом и окончательно утверждать. Факты говорят не в его пользу. — У нас нет рассказа Ж. Санд, о котором вы говорите¹². Но прочитайте в «Ревю де Дё Монд» «Мешки и патенты»¹³. Это очень мило. Я рекомендую вам и особенно проницательности вашего мужа первые пятнадцать строк 3-й части (1 октября). Он там найдет кое-что кстати. Знаете ли вы, что Ламартин станет подданным Его Величества Султана? Он написал ему, прося покровительства и гостеприимства, и ему был выделен прекрасный обширный участок земли в окрестностях Смирны. Я попытаюсь добыть копию его письма. Оно, должно быть, является шедевром бахвальства и низости. Он уж не упустит возможности подпустить восточного стиля и местного колорита.

Ваш рассказ о похоронах графини Нессельроде¹⁴ и печальные воспоминания, связанные с ними, глубоко тронули нас. Прошу вас, позаботьтесь немного о могиле нашей дорогой Мари¹⁵ и посмотрите, хорошо ли за ней ухаживают.

24 октября / 5 ноября. Это письмо, возможно, и не будет порвано, но будет вскрыто и почищено из-за его объема. Если бы я не имел столько веры в ваше терпение и интерес ко мне, мне было бы почти стыдно за мою сегодняшнюю мешанину. Это уже не письмо, а набор фраз, это очень длинная и порою скучная беседа, но что меня ободряет и утешает, так это то, что я воображаю себя дружески расположившимся перед вами и вашим мужем в вашем кабинете, с сигарой во рту и беспечно рассказывающим все, что я знаю и что взбредет в голову. Я только боюсь, что временами вы можете меня принять за Вигеля или Ржевусского и в своей рассеянности будете думать совсем о другом, притворяясь, что слушаете меня. Словом, дело сделано, и письмо, какое уж оно получилось, будет отправлено через час или два. Ваш муж предпочел бы ознакомиться с другими эпистолярными посланиями¹⁶, которые будут отправлены с тем же пароходом, что и мое письмо. Я тоже хотел бы знать, в каком состоянии наши дела. Я ощущаю себя подобно человеку, заключенному в часы и не знающему, который час. Все, что я знаю, это то, что наш бедняга Титов похудел и пожелтел от трудов и забот. Он воспринимает дела не как дипломат, а как человек с сердцем, горячо, живо ревнующий о доблести русского имени и национальном достоинстве. Помогай ему Господь!

Вот я и впал в политику, простите меня. И позвольте сказать: demāhi schomā tschóg ast? Это не по-турецки, а на чистейшем персидском языке и означает на чистейшем французском языке: достаточно ли жирный у вас нос? Что соответствует нашему: как вы себя чувствуете?

Шутки в сторону, вы ничего не пишете о своем здоровье. Удовлетворены ли вы им и улучшили ли его за время пребывания в деревне?

Что касается до нас, слава Богу, мы все благополучны. Кланяюсь любезному Бекеру. Если я вздумаю заболеть, я пошлю за ним, но только на талыке, а не в четырехместной коляске, как г-жа Смирнова¹⁷.

Моя жена вам дружески кланяется. А я нежно целую ваши ручки.

10. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 2/14 nov 1849.

Enfin nous sommes restés maîtres de la place. N’allez pas croire qu’il s’agit de la question politique. Il s’agit tout simplement et personnellement de nous et de Buïuk-déré. Tout le monde, toute la colonie russe, y compris Titoff, l’a déserté pour prendre les quartiers d’hiver à Péra. Mais moi, je tiens encore bon. Vous savez qu’il n’est pas facile de me déloger une fois que j’ai pris racine quelque part. Les nuits et les soirées sont déjà fraiches, mais les journées sont encore radieuses et les rivages du Bosphore verdoyants. Ma femme me pousse et me chasse, dégarnit mes chambres selon son habitude, me coupe les vivres, elle employe tous les moyens violents, fait jouer toutes ses batteries et toutes ses ruses, mais rien n’y fait. La garde meurt, mais ne se rend pas. Quelques jours de soleil, quelques sourirs du ciel et du Bosphore, quelques éclats de sa voix tantôt gracieuse et tantôt émue et agitée, ces vapeurs colorées de toutes les nuances de l’arc-en-ciel, qui drapent les montagnes, tout ce spectacle, toute cette fantasmagorie sont bien faits pour y penser à deux fois avant de les quitter, peut-être pour toujours. Et puis viennent les paperasses, les livres, les trente six mille cartons qu’il faut déplacer, tout cela donne au status qwo un prix et un charme auquel on craint de toucher. En un mot, le gueutch qui veut dire en langue turque déménagement m’est tout aussi antipathique ici qu’en Russie. Mais cependant dans quelques jours, à mon corps défendant, il faudra bien passer par cette torture. Péra qui est hideux et impossible durant la belle saison, est à ce qu’on dit un enfer pavé de toutes les mauvaises intentions mises à exécution en hiver. Pour traverser la rue il faut fourrer les jambes dans de grosses bottes à l'écuyère et patauger dans le fange enclavé dans cette lourde et grotesque chaussure.

Cela vaut bien la talyka. Les ressources de la société sont nulles et seront encore probablement plus paralysées que jamais par suite des fracasseries diplomatiques. Ce n’est pas que nous soyons tout à fait mal avec nos amis les ennemis, au contraire, il y a entre Buïuk-déré et Thérapia un échange de politesse tout à fait édifiant. — Au reste Lady Canning est une femme très agréable et je crois au fond, bonne personne — mais il ne peut point exister d’intimité et de cordialité, et surtout en présence des escadres franèaise et anglaise qui mouillent dans le détroit des Dardanelles, commes nous l’annonce le dernier No du journal de Constantinople. Quant à l’escadre franèaise je ne le sais point positivement, mais l’escadre anglaise y est et les rues de Péra sont inondées d’officiers de marine anglaise. On dit bien que l’escadre a reèu l’ordre de se retirer, mais elle laissera toujours un sillon dans les eaux inviolables de Dardanelles et un fâcheux souvenir dans nos rapports de bonne intelligence, si même elle pouvait être rétablie de sitôt. En un mot, on ne comprend rien à tout ce que l’on voit, et encore moins à ce que l’on ne voit pas. Il se passe quelque chose de fort singulier. L’avenir nous donnera-t-il le mot de l'énigme? Et que dit le Mr Tutcheff du ridicul duel de Thiers? Ces gens-là sont tellement pénétrés de la fiction du gouvernement représentatif qu’ils croyent même mettre leur honneur à couvert par une représentation d’un combat fictif. Ils ont déchargé leurs pistolets avec bruit et vont se coucher sur leurs lauriers, comme après un discours de tribune pour la gallerie. Mais réellement les Franèais deviennent pitoyables. A propos des Franèais, n’allez-vous pas placer Mrs Dmitri et Jean dans le pensionnat de Mr de Suzor! En voilà encore une fiction. Et se trouva-t-il des parents pour s’y laisser prendre. Il y a ma belle-sœur Ladomirski qui donne dans le panneau. J’ai conscience d'éveiller ses scrupules, d’autant plus que son fils est encore fort jeune. Le danger n’est pas aussi imminent. Au moins vous voilà sauvée de la rétribution des séances littéraires. C’est toujours autant de gagné.

Je viens par hasard de parcourir le premier volume de l’histoire de Mlle Ichimoff. C’est un peu niais, mais ce n’est pas mauvais. J’aimerais à voir, si vous avez su conserver dans votre traduction la fleur et le parfum de cette niaiserie. Je ne l’espère pas. Comme l’article de St-Priest sur le partage de la Pologne est bien fait, il est si impartial, si consciencieux, si peu franèais. J’espère que votre mari l’aura lu dans la Revue des Deux Mondes.

Il est minuit. Ma femme est déjà au lit et tout dort autour de moi, et les vents et Neptune. Ma lettre doit être envoyée demain de grand matin à Péra. Comme vous aidez les dates, je vous dirai qu’il y a aujourd’hui juste quatre mois que nous avons débarqué à Buïuk-déré, et c’est, je crois, la huitième lettre que je vous écris de ces parages, pour le moins.

J’embrasse les enfants et vous baise les mains bien tendrement. Que faites-vous de vos soirées?

<На конверте:>

Ее Превосходительству Ернестине Феодоровне Тютчевой

На Моховой в С.-Петербурге.

Перевод:

Бююк-дере. 2/14 ноября 1849.

Наконец-то мы стали полными хозяевами. Не подумайте, что речь идет о политике. Дело просто и лично в нас и в Бююк-дере. Все наши, вся русская колония, в том числе и Титов, покинули его и переселились на зимние квартиры в Перу. Но я, я еще держусь. Вы знаете, как трудно меня поднять с места, если я где-то пустил корни. Ночи и вечера уже прохладные, но дни еще солнечные и берега Босфора зеленые. Моя жена меня толкает и гонит, убирает по своей привычке все из моих комнат, прекращает снабжение, употребляет все самые жестокие способы, пускается на самые разные хитрости и уловки, но ничего не помогает. Гвардия умирает, но не сдается. Эти солнечные дни, улыбки неба Босфора, звуки его голоса, порой ласкового, порой взволнованного и беспокойного, легкая дымка, расцвеченная всеми цветами радуги, покрывающая горы, все это зрелище, вся эта фантасмагория таковы, что два раза подумаешь, прежде чем расстанешься с ними, может быть, навсегда. И потом надо перемещать все эти бумаги, книги, тридцать шесть тысяч картонок, все это дает устоявшемуся порядку вещей цену и очарование, которых страшно коснуться. Словом, gueutch, что в переводе с турецкого означает переезд, мне также неприятен, как и в России. Тем не менее через несколько дней, против моей воли, нужно будет пройти через эту пытку. Пера, отвратительная и невозможная летом, представляет собой, как говорят, ад, мощеный самими дурными намерениями, какие бывают только зимой. Чтобы пройти по улице, надо засунуть ноги в огромные ботфорты и шлепать по грязи, еле вытаскивая из нее эти тяжелые и забавные сапоги. Это стоит талыки. Общество ничтожное и будет, вероятно, еще более парализовано, чем прежде, из-за дипломатических неурядиц. Не то чтобы мы были в плохих отношениях с нашими друзьями-врагами, напротив, между Бююк-дере и Терапией идет обмен любезностями, весьма вдохновляющий. — Между прочим, леди Каннинг очень приятная дама и, я думаю, в сущности, добрая особа — но нельзя существовать в любви и дружбе, особенно в присутствии французской и английской эскадр, которые стали на якорь в проливе Дарданеллы, как нам сообщает последний No константинопольской газеты. Что касается до французской эскадры, не знаю точно, но английская эскадра на самом деле там, и улицы Перы наводнены английскими морскими офицерами. Говорят, что эскадра получила приказ удалиться, но она навсегда оставит след на неприкосновенных водах Дарданелл и дурное воспоминание о нарушении наших добрых отношений, если они смогут быстро восстановиться. Словом, совершенно непонятно то, что мы видим перед глазами, и еще меньше то, чего мы не видим. Происходит что-то очень странное. Разрешит ли нам будущее эту загадку? А что говорит Тютчев о смешной дуэли Тьера?¹ Эти люди настолько проникнуты фикцией представительной формы правления, что готовы даже пожертвовать своей честью путем представления фиктивного поединка. Они с шумом разрядили свои пистолеты и легли почивать на лаврах, словно после речи на трибуне. Да, поистине французы становятся жалкими. Кстати о французах, не помещайте Дмитрия и Ивана в пансион Г-на Сюзора!² Это тоже фикция. Есть и другие родители, которые поддаются на это. Моя невестка Ладомирская³ принадлежит к их числу…

Я случайно пробежал первый том истории М-ль Ишимовой. Это немного глупо, но не дурно. Мне бы очень хотелось, чтобы вы сохранили в своем переводе цвет и аромат этой глупости. Но я не надеюсь. Как хорошо написана статья Сен-При о разделе Польши⁴, она так непредвзята, так добросовестна, так не по-французски написана. Надеюсь, что ваш муж найдет ее в «Ревю де Дё Монд».

Уже полночь. Моя жена уже в постели, и все вокруг меня спит, и ветры и Нептун. Мое письмо будет отправлено завтра рано утром из Перы. Поскольку вы придаете значение датам, скажу вам, что сегодня ровно четыре месяца, как мы высадились в Бююк-дере, и по-моему, это по меньшей мере восьмое письмо, которое я пишу вам отсюда.

Обнимаю детей и нежно целую ваши ручки. Что вы поделываете вечерами?

11. ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВА — П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Le 8 novembre 1849.

Madame Karamzine et Sophie sortent de chez moi. Nous leurs avons fait la lecture de la partie politique de votre dernière longue et chère lettre et aussi celle de la description que vous y faites de la fête des sacrifices. Elles ont été ravies de tout cela et il n’y a eu qu’une voix pour vous admirer et pour trouver charmante cette lettre que vous appelez un fatras. Sophie néanmoins qui redoute la guerre vu l’extrême faiblesse militaire de la Russie et qui surtout conserve une tendresse mal déguisée pour la France et pour le bien-dire de ses journalistes, vous trouve devenu bien féroce et bien bilieux dans vos opinions politiques. Mais Madame Karamzine a fait chorus avec nous pour sympathiser pleinement avec l’indignation que vous inspire l’ingérence franèaise et anglaise dans les circonstances présentes de notre gouvernement. En effet, s’il est irritant déjà ici de lire le langage que tiennent à l’endroit de la Russie les journaux franèais et anglais à combien plus forte raison n’en devez-vous être outré de la place où vous-vous trouvez. Mais entre nous soit dit, le principe qui abolirait une fois pour toutes la phrase dans les affaires de ce monde ne serait pas le bien-venu auprès de notre bonne Sophie.

Pendant plusieurs jours la nouvelle de l’entrée dans les Dardanelles de l’escadre anglaise a sourdement couru en ville. C’est Mlle Voyékoff qui a lancé ce ballon tout gonflé de conjectures, de si et de mais au milieu d’un extrêmement petit cercle d’amis. La source était bonne, mais la nouvelle si considérable qu’après tout la belle écouteuse pouvait avoir mal entendu. En tous cas le doute était permis, d’autant plus que ce jour-là même le Chancelier avait dit à Mollérus que les nouvelles du Bosphore étaient satisfaisantes et que le lendemain de ce jour les filles du Chancelier ne savaient rien de rien. Enfin nous vivions dans de grandes perplexités et ainsi avons-nous fait jusqu’au moment où d’un seul et même coup le public a été informé et de l’entrée et du départ de la dite escadre. Voilà comment l’on devrait toujours apprendre toute nouvelle — à l'état de fait accompli — cela épargnerait bien des vaines paroles, bien des contentions d’esprit; mais tout le monde n’est pas de mon avis, tant s’en faut. Il paraît donc que nous sommes à Ptbrg pour un peu de temps encore et que la Providence ne nous trouve pas mûrs pour le bel héritage qu’elle nous réserve. Mais ce n’est que partie remise et avant trois ans, selon la voix de l’oracle, la succession sera ouverte et le testament que vous savez mis en vigueur. Patientez donc. — Ce qui doit être sera — et pour cela il n’est besoin de la coopération d’aucune volonté humaine.

Fuad-Effendi va vous revenir. Il a été malade pendant quelque temps des suites d’une drogue destiné à l’usage extérieur et qu’il a prise intérieurement. L’Angleterre et la France l’ont dit-on beaucoup soigné pendant cette indisposition, mais enfin l’heure de la séparation a sonné — le destin inexorable a prononcé la fatale sentence des adieux.

Vous êtes, et depuis que nous sommes en Russie, vous avez toujours été notre Providence, notre génie titulaire. Ces journaux, ces revues dont vous nous permettez la jouissance, sont bien une nouvelle preuve de l’action bienfaisante dont vous nous protégez. Mon mari ne savait à qui s’adresser pour avoir les Nos des revues de ces mois — je venais d’achever l’histoire de la conquête de Naples (fort intéressante par paranthèse), et je me trouvais sans lecture. Nous mêlions nos doléances et nos plaintes à nous deux, lorsqu’un beau matin au moment même où nous nous sentions si dénués, nous tombe du Ciel une manne nourissante et de plus fort abondante. Mille et mille grâces vous soient rendues pour ce nouveau bienfait que j’aime à devoir à votre bonne et précieuse amitié. Chaque jour lorsque je vois arriver le courrier qui nous apporte votre journal j'éprouve pendant quelques courts instants La douce illusion que rien n’est changé et je réspire des bouffées du passé.

La Presse contient depuis plusieurs mois la continuation des Mémoirs d’outre tombe bien plus intéressants maintenant que nous voici parvenus aux années 12 à 15 et même au-delà. Avez-vous à l’Ambassade un exemplaire de ce journal et pouvez-vous suivre cette captivante lecture? Je l’espère bien pour vous. Mon mari est enchanté de la manière dont Chateaubriand décrit la campagne de Russie et il l’est aussi de lire après tant d’apothéoses quelques mots de vérité sut Napoléon. Quant à moi, plus j’avance dans cette lecture et plus je retrouve sinon précisément des souvenirs de mon enfance, du moins comme les réminiscences d’une mélodie qui aurait bien souvent frappé mes oreilles pendant les premières années de ma vie. Je me rappelle parfaitement, bien que je n’eusse alors guère plus que l'âge qu’a maintenant le petit Jean, qu’en arrivant à Londres l’année 1816 tout y retentissait encore du nom de Napoléon et de celui du champs de Waterloo. Puis tous ces noms des personnages de la Réstauration dont j’ai connu quelques uns moi-même plus tard durant les années de ma jeunesse et qui sans cesse se reproduisaient dans les conversations de mon Père, caressant mon goût inué pour le passé. Je dois aussi à cette lecture le mot des bien des choses qui, grâce à mes bêtes de distractions, étaint restées et avaient vieilli à l'état d'énigmes pour moi et desquelles une honte, non pas fausse, mais bien naturelle m’empêchait de demander l’explication.

Vous voyez donc tout ce que vous me valez de bons moments, — mais les meilleurs sont toujours ceux que me donnent vos lettres. Charmantes causeries en effet — trop charmantes, puisque mon mari y voudrait associer d’autres, ce qui contrarie tous mes principes d’exclusivisme en fait de choses qui me touchent intimement et qui me sont particulièrement précieuses.

Voyons, une anecdote — et tâchons de la raconter vivement, si c’est possible. Le général Lamoricière attendait l’Empereur l’autre jour à une revue et en causant de choses et d’autres avec le Comte Orloff qu’il est en possession de beaucoup amuser il lui dit: «Ah, vous êtes bien heureux dans votre pays d’y être sûrs d’un lendemain et de pouvoir arranger vos déstinées en conséquence. Enfin moi, tel que vous me voyez j’ai passé vingt ans de ma vie en Algérie, on m’y donnait 16 000 francs qui me suffisaient et que je croyais garder. Arrive Février, on me rappelle, je suis élu député, et je me trouve réduit pour tout potage à la maigre pitance d’un membre de l’Assamblée. Je m’arrange, je vends mes chevaux, je congédie mes gens, je mets ma vie à l’unisson de ma pauvre fortune et tout va tant bien que mal jusqu’aux journées de Juin. Il faut monter à cheval — mon écurie est vide, je loue une des pacifiques bêtes du cirque de Franconi. L’animal est tué sous moi, et il me le faut payer 3000 francs à ses propriétaires. Me voici dérangé dans mes affaires pour longtemps; heureusement on m’envoie ici et voici comment. Un beau matin mon bon ami Mr de Tocqueville me fait appeler. Arrivé dans son cabinet, „mon cher Lamoricière, — me dit-il, — que pensez-vous de la Russie?“ — „Ma foi, que voulez-vous que j’en pense — rien — j’ai passé toute ma vie en Algérie“. — „Eh bien, alors faites moi le plaisir d’y aller un peu voir et de me dire votre opinion sur ce pays“».

Un jour quelqu’un se lamentait en sa présence du joug déspotique qui pèse sur la société russe. «Eh bon Dieu, que parlez-vous du Déspotisme, moi qui vous parle, j’ai envoyé 15 000 hommes sur les positions sans jugement et ils y sont encore, ce dont je me félicite». — Ah Sophie, que vous réponderez-vous à cela!!

Je vous ai envoyé dernièment des vers de mon mari sur Napoléon. Voici les mêmes, mais seulement augmentés de quelques strophes.

Le 9 nov. Mon mari est rentré ce soir d’un dîner auquel il a pris part chez la vieille Laval. Il y avait là Mlle Voiyékoff colportant le contenu d’une lettre de la C-sse Lieven à l’Impératrice, pleine de détails curieux sur le Président et sur l'état de la société parisienne. Il paraît que Mrs Thiers, Molé et d’autres dont j’oublie les noms avaient proposé au Président le consulat pour 10 ans avec une liste civile de six millions. Mais celui-ci qui a d’immenses projets, qui veut faire une grande chose a refusé en disant que ni six millions, ni dix ans ne suffisaient à l’accomplissement de son vaste dessein. Il veut repêtrir l’Europe, la transformer, la départager à nouveau. La Turquie serait abandonnée à la Russie, l’Egypte à l’Angleterre et à la France échoirait la rive gauche du Rhin. Aussi s’attend-on généralement à un coup d'état à Paris. Le parti légitimiste n’avait point goûté le projet des 10 ans de consulat. Il préférerait l’Empire sûr que ce ne serait qu’une affaire de quelques mois de durée. Quelle confusion!

Vous voyez que je cherche à me conformer à la tournure de votre pensée et que je me jette tête baissée dans la politique. Jamais je n’ai aussi avidement écouté les nouvelles que me rapporte mon mari que maintenant et cela pour vous les communiquer tant bien que mal.

Si vous saviez sous quel hideux Ciel nous vivons depuis trois semaines vous nous plaindriez. La déscription lumineuse de votre promenade au bord de la mer Noire m’a remplie de Sehnsucht, comme nous disons nous autres Allemands, vers de plus doux climats. Toutefois je ne me plains pas d'être en Russie; c’est un pays que j’aime malgré tout et que je ne voudrais pas quitter.

Depuis ma dernière lettre je n’ai plus été à l’Opéra, je ne suis plus sortie, je n’ai vu personne à l’exception des Karamzine qui sont arrivés dans l’entrefaite. Mais encore les vois-je peu. Sophie a dîné chez nous — elle a parlé avec une verve étonnante pendant quatre heures de suite et cela sous le coup d’un mal de tête qui l’obligeait à recourir à des compresses sur le front. Elle est réellement unique de vitalité et d’entrain. J’apprends que votre nouvelle tendance politique si arrêtée la met au désespoir et je suppose que vous recevrez incéssamment une lettre d’elle pleine de son indignation. Mme Karamzine a bonne mine et se porte bien, Dieu merci.

Il y a eu dernièrement une soirée littéraire chez le Pce Odoeffsky. On y a fait la lecture d’une drame intitulée Нахлебник. L’auteur est un jeune homme dont j’oublie le nom, si toutefois je l’ai jamais su; je crois que c’est un neveu de Tourguénieff?? Pareille chose serait-elle possible? — Quant à moi, je ne suis sûre de rien. C’est l’acteur Щепкин qui en a admirablement fait la lecture, dit-on. Mon mari trouve cette oeuvre d’une vérité saisissante et tout à fait tragique. Mais Sophie qui était présente et qui aime à entourer l’humanité de voiles et d’illusions, qui ne la voit qu'à travers le prisme doré de sa bienveillante imagination, n’en a pas été satisfaite. En pareille matière j’avoue que j’ai plus de foi dans l’opinion de mon mari que dans celle de notre aimable amie.

J’ai bien ri de la formule persanne qui s’enquiert discrètement de l'état plus ou moins prospère du nez pour s’assurer de la santé générale d’un individu. Le mien à ce compte serait des plus effilés, cependant je n’ai pas trop lieu de me plaindre cet hiver et d’ailleurs comme je continue de vivre il paraît que je ne me porte pas trop mal. C’est un lieu commun que ma santé, une ennuyeuse banalité que je mets au base de nos causeries. Mais la vôtre et celle de la Princesse, c’est une autre affaire et j’en suis toujours plus ou moins inquiète. Aussi de grâce, ne vous faites pas faute de m’en parler et n’ayez garde de me laisser sans nouvelles — cela réduirait mon nez à l'état de lame de couteau. Veuillez dire à la Princesse que je m’occupe assidûment de sa bande de tapisserie.

Le 10 nov. Mon mari et sa fille passent la soirée chez les Karamzine, moi je reprends mon petit bavardage. En voilà du fatras, mais c’est égal, je continue.

Plétnioff a passé la soirée chez nous dernièrement. L’association des idées et des souvenirs me l’a fait trouver charmant. Il a beaucoup été question de vous comme de raison et je crois bien que le but principal de sa visite était d’apprendre de vos nouvelles. Le cher homme se comptait dans des rapprochements entre sa destinée et celle de Joukoffsky. C’est peut-être de ce point de vue que la vie conjugale lui plait le mieux. Le voilà donc mort le Pce Yousoupoff. C’est Issakoff qui raconte cet incident… Le Prince avant de mourir a brûlé beaucoup de créances, on dit que notre ami Koutousoff y était pour quelque chose, mais je crains que cela n’ait pas été considérable. Son fils a distribué 60 000 roubles argent parmi les pauvres. Une partie de cette somme a été consacrée à libérer les prisonniers enfermés pour dettes. Et ce vilain long nez Davidoff qui vient d’hériter de nouveau 24 000 paysans du chef de sa vieille tante.

Novosiltsoff décédée à Moscou! Avez-vous reèu ma dernière lettre confiée au Ministère? Celle-ci vous parviendra-t-elle? Quand j'écris je ne puis jamais me figurer que c’est pour tout de bon, et une lettre de moi qui parvient à son adresse m’a toujours paru chose aussi étonnante que par exemple d'être reconnue par ceux que je rencontre dans la rue.

Je trouve Lamartine bienheureux d’aller vivre à Smirna. C’est peut-être à présent seulement que va s’accomplir la destinée que lui prédisait Lady Stanhope. Il y avait hier dans votre journal une lettre de lui à l’un de ses amis — ses adieux à St-Priest. C’est écrit comme toujours d’un style splendide et il y a des choses qu’il est impossible qu’il n’ait point senties, tant elles semblent arrachées de l'âme. Mais je ne le plains pas — quand l’on a pu ainsi convertir ses larmes en sonores et mélodieuses paroles, il me semble que l’on doit être plus qu’aux trois quarts consolé.

Je trouve délicieux que vous disiez que vous vous faites l’effet d’un homme enfermé dans une horloge et qui ne sait l’heure qu’il est. Ce mot a fait notre bonheur et rien ne pouvait mieux exprimer et résumer votre situation. Un autre aurait réfléchi mille ans avant de rien inventer de semblable — mais voilà ce que c’est que d’avoir du génie… Enfin vous avez en nous des admirateurs et des appréciateurs bien sincères de vos lettres et en moi vous avez de plus une personne toujours impatiente de recevoir de vos nouvelles dans l’unique but de savoir comment vous-vous portez, vous et la Princesse. Aussi à la première lecture de vos lettres, je ne m’embarrasse que de cela et ce n’est que lorsque je suis rassurée sur ce point que je savoure avec mon mari tous les charmants détails que vous nous envoyez. Mais me voici à la fin de cette 3-ème feuille, il faut décidément que je m’arrache, car il n’y aurait pas de raison pour que je ne continue à bavarder ainsi pendant une semaine. Que Dieu vous garde.

Перевод:

8 ноября 1849.

Госпожа Карамзина и Софи только что ушли от меня. Мы прочитали им политическую часть вашего длинного и дорогого письма¹ и ваше описание праздника жертвоприношения. Они были в восторге от всего этого и единодушно восхищались и находили прелестным письмо, которое вы называете набором слов.

Однако Софи, которая боится войны из-за чрезвычайной слабости России в военном отношении и в особенности сохраняет плохо скрываемую нежность к Франции и красноречию ее журналистов, находит вас слишком свирепым и желчным в ваших политических высказываниях. Но госпожа Карамзина в один голос с нами полностью сочувствовала вашему возмущению вмешательством Франции и Англии в дела нашего правительства. Действительно, если даже здесь возмутительно читать о том, каким языком пишут о России французские и английские газеты, то что вы должны чувствовать там, где вы теперь находитесь. Но между нами, принцип, который раз и навсегда уничтожит фразу в делах мира сего, не будет приветствоваться нашей доброй Софи.

В течение нескольких дней новость о вступлении в Дарданеллы английской эскадры глухо бродила по городу. Первая забросила м-ль Воейкова² этот шар, надутый предположениями, да и но, в очень узкий круг друзей. Источник был надежный, но новость такая значительная, что казалось, будто прекрасная слушательница могла плохо расслышать. Во всяком случае, сомнение было законное, тем более, что в тот день Канцлер³ сказал Моллерусу⁴, будто новости с Босфора удовлетворительные, и на другой день дочери Канцлера⁵ совершенно ничего не знали. Словом, мы жили в большой тревоге до самого того момента, когда общество вдруг сразу и одним ударом было извещено о вступлении и отходе пресловутой эскадры. Вот как всегда нужно сообщать новость — после того как событие произошло, это избавляет от лишних слов, от предположений; однако все остальные не согласны со мной. Похоже, что мы еще поживем в Петербурге и что Провидение не находит нас достаточно зрелыми для вступления в прекрасное наследство, которое Оно нам приготовило. Но это только отложено на время, и не позже, чем через три года, как вещает оракул, наследство будет открыто и известное вам завещание вступит в силу⁶. Так что наберитесь терпения. — То, чему быть суждено, исполнится — и для этого не потребуется вмешательство человеческой воли…

9 ноября. Мой муж вернулся этим вечером от старой Лаваль⁷ после обеда. Там была м-ль Воейкова, которая передала содержание письма графини Ливен к Государыне, полное любопытных подробностей о Президенте⁸ и состоянии парижского общества. Похоже, что господа Тьер, Моле⁹ и прочие, имен которых я не помню, предложили Президенту консулат на 10 лет с гражданской подпиской на шесть миллионов. Но у того громадные планы. Он хочет совершить великое дело и отказался, сказав, что ни десяти лет, ни шести миллионов недостаточно для исполнения его обширных замыслов. Он хочет перекроить Европу, преобразовать ее, поделить заново. Турция отойдет к России, Египет к Англии, а к Франции — левый берег Рейна. Также в Париже ожидается переворот. Легитимистская партия не одобрила проект консулата на 10 лет. Она бы предпочла Империю, уверенная, что та не продержалась бы и несколько месяцев. Какая путаница!

Вы видите, что я пытаюсь приспособиться к ходу вашей мысли и сломя голову бросаюсь в политику. Никогда еще я так жадно не слушала новости, которые приносит мой муж, как теперь, и все для того, чтобы худо-бедно пересказать их вам.

Если бы вы знали, под каким отвратительным небом мы живем уже три недели, вы бы нас пожалели. Сияющее описание вашей прогулки по берегу Черного моря наполнило меня Sehnsucht^[3], как говорим мы, немцы, по более благоприятному климату. И все же я не жалею о том, что живу в России; я люблю эту страну несмотря ни на что и не хочу ее покидать.

Со времени моего последнего письма я не была в опере, не выезжала, не видала никого, кроме Карамзиных, которые прибыли между тем. Но и их я вижу пока редко. Софи обедала у нас — она говорила с удивительным воодушевлением четыре часа подряд и все это с головной болью, вынуждавшей ее время от времени класть на лоб компрессы. Она поистине неподражаема по своей энергии и увлеченности. Я узнала, что ваше новое, сложившееся политическое направление приводит ее в отчаяние. И я подозреваю, что вы вскоре получите от нее письмо с выражениями ее негодования. Госпожа Карамзина выглядит и чувствует себя хорошо, слава Богу.

Недавно был литературный вечер у князя Одоевского¹⁰. Там читали драму под названием *"Нахлебник"*¹¹. Автор — молодой человек, имя которого я забыла, если когда-нибудь знала; если я не путаю, это племянник Тургенева?¹² Может такое быть? — Что касается до меня, я ни в чем не уверена. Читал актер *Щепкин*¹³, говорят, замечательно. Мой муж находит, что это сочинение поразительной правды и совершенно трагическое. Но Софи, которая там присутствовала и которая любит окружать человечество вуалью и иллюзиями, которая смотрит на все сквозь золотую призму своего благожелательного воображения, осталась им неудовлетворенна. В подобном деле, признаюсь, я более склонна доверять мнению моего мужа, чем нашего любезного друга.

Я очень смеялась над персидским определением, которое скромно ограничивается вопросом о состоянии носа, чтобы справиться об общем здоровье человека. Мой в этом смысле будет из самых заостренных, однако я не слишком жалуюсь в эту зиму. И, впрочем, раз я все же живу, значит, мне не так уж плохо. Мое здоровье — это просто фраза, скучная банальность для поддержания разговора. Но ваше и княгини — это другое дело, и я всегда о нем тревожусь. Так что, пожалуйста, не забывайте о нем писать и не оставляйте меня в неведении — это доведет мой нос до состояния лезвия ножа. Передайте княгине, что я усердно занимаюсь отделкой ее ковра.

10 ноября. Мой муж со своей дочерью¹⁴ проводят вечер у Карамзиных, а я вернусь к моей болтовне. Вот где набор слов, но что делать, продолжаю.

Плетнев¹⁵ недавно провел у нас вечер. Сочетание мыслей и воспоминаний заставили меня найти его очаровательным. Конечно, много говорилось о вас, и мне кажется, что главной целью его визита было узнать о вас новости. Милейший человек видит сходство между своей судьбой и Жуковского. Возможно, с этой точки зрения супружеская жизнь его более всего удовлетворяет. Вот и умер князь Юсупов¹⁶. Об этом рассказал Исаков…¹⁷ Перед смертью князь сжег много долговых расписок, говорят, что наш друг Кутузов¹⁸ был там замешан, но боюсь, что там не было ничего значительного. Его сын¹⁹ раздал 60 000 рублей бедным. Часть этой суммы пошла на освобождение арестованных, сидящих за долги. А этот отвратительный длинноносый Давыдов получил новое наследство — 24 000 крестьян от своей старой тетушки.

В Москве скончался Новосильцов! — Получили ли вы мое последнее письмо, посланное через Министерство? Дойдет ли до вас это письмо? Когда я пишу, я никак не могу вообразить, что это всерьез, и мое письмо, дошедшее по адресу, мне всегда кажется таким удивительным, словно, к примеру, тебя узнают на улице прохожие.

Я нахожу, что для Ламартина большое счастье уехать жить в Смирну. Возможно, только теперь исполняется судьба, предсказанная ему леди Стенхоуп²⁰. Вчера в вашей газете было его письмо к одному из друзей — прощальные слова к Сен-При. Написано оно как всегда блестяще. И есть вещи, которые невозможно, чтобы он не прочувствовал, настолько они кажутся вырвавшимися из глубины души. Но я его не жалею — когда можно так перевести слезы в звучные и мелодичные слова, то мне кажется, что он уже на три четверти утешен.

Я нахожу восхитительным то, что вы говорите, будто чувствуете себя заключенным внутри часов и не знаете, который час. Это словечко составило наше удовольствие, и никто не смог бы лучше выразить и заключить ваше положение. Другой бы размышлял тысячу лет и так бы не придумал ничего подобного — вот что значит иметь талант… Словом, вы имеете в нашем лице поклонников и самых искренних ценителей ваших писем, а во мне — особу, которой не терпится получить от вас весточку с единственной целью — знать, как чувствуете себя вы и княгиня. Так при первом чтении письма я поздравляю себя именно с этим и как только уверюсь, что с вами все в порядке, я наслаждаюсь вместе с мужем прелестными подробностями, которые вы сообщаете. Но у меня заканчивается уже третий лист, решительно пора заканчивать письмо, иначе нет никакой причины мне остановиться и не болтать так целую неделю. Храни вас Господь.

12. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Péra. 13/25 nov 1849.

Plus de Bosphore, plus de splendides couchers du soleil, plus de clairs de lune, plus de poésie, des promenades fantastiques et fantasmagoriques, plus de Chateaubriades, de Lamartinades. Me voici à plat ventre dans la fange et la prose. C’est le 5/14 que l’on m’a traîné la corde au cou à Péra. Pour me contrarier plus vivement et me donner plus de regrets la journée était magnifique. J’ai fait cette course à cheval et à chaque pas mon cœur se rejettait en arrière et se cramponait à tout ce qu’il devait quitter. Enfin nous verrons ce qu’il en sera plus tard. J’ai au reste beaucoup de choses à voir à Constantinople et dans les environs et je compte utiliser les jours de mon exil. Ma femme promet de bien arranger mon cabinet, et peut-être, parviendrai-je à y prendre racine. Quant aux ressources et distractions sociales, j’y renonce volontiers. Au reste, sauf quelques jours de pluie, il fait encore très beau temps, et tant qu’il fait beau l’ennui a peu de prise sur moi. Je puis être triste au soleil, mais jamais maussade et mécontent. Il y a beaucoup en moi du règne végétal: je m'épanouis au grand air. J’ai fait l’autre jour une charmante promenade hors des murs, le long de la triple enceinte de murailles qui enveloppe Constantinople. L’intérêt historique à part, elles sont très pittoresques. Leur vétusté et leurs ruines sont mélancoliquement raffermies et égayées par masses de verdure, de lièrre et d’autres plantes et arbres qui poussent au milieu des crevasses et des décombres. Le paysage a été magnifiquement éclairé par un bel arc-en-ciel qui embrassait tout l’horizont et descendait jusqu'à terre resplendissant de toutes les couleurs. Ce n'était pas un arc-en-ciel brisé, incomplet, fané, décoloré, comme ceci que nous voyons chez nous. C'était bien là vraiment l’echarpe brillante et multicolore de la belle et toujours jeune messagère des cieux. Puis est survenue une bonne pluie d'été, chaude et parfumée comme celle que nous avons quelquefois en juillet. Mais celle-là s'était furieusement trompée de date, car nous étions en plein novembre.

14/26. Nous venons de recevoir vos lettres du 19 octobre. Le Département Asiatique a deux sortes d’expédition, l’une par la voie de terre jusqu’ici, l’autre par Odessa. La dernière est la plus prompte. Au reste, je n’ose pas insister en vous précisant celle que vous devez adopter. Je laisse ce soin à la Providence et à votre bonne inspiration pourvu que j’aye de vos lettres, cela me suffit. Le bateau d’aujourd’hui part de meilleure heure que de coutume et je suis près au dépourvu au courrier prochain une lettre plus longue et mieux nourrie.

En attedant je vous baise tendrement les mains et remercie votre mari pour ses vers.

Ma femme vous avait préparé sa lettre hier et vous répondra plus tard à celle d’aujourd’hui.

<На конверте:>

Ее Превосходительству Ернестине Феодоровне Тютчевой

На Моховой в С.-Петербурге.

Перевод:

Пера. 13/25 ноября 1849.

Прощай, Босфор, прощайте, великолепные солнечные закаты, прощай, лунный свет, поэзия, фантастические и фантасмагорические прогулки, прощайте, Шатобрианады и Ламартинады. Вот я и по пояс в грязи и прозе. 5/14-го числа меня притащили с веревкой на шее в Перу. Чтобы меня огорчить еще сильнее и заставить меня испытать еще более острые сожаления, день стоял великолепный. Я совершал переезд на лошади и с каждым шагом сердце мое тянулось назад и цеплялось за все, что я там оставил. Посмотрим, что будет дальше. Мне, впрочем, многое надо посмотреть в Константинополе и его окрестностях. И я рассчитываю потратить на это дни моей ссылки. Моя жена обещает устроить мне хороший кабинет, и возможно, мне удастся там бросить свои корни. Что касается до общества и светских развлечений, я от них охотно откажусь. Между прочим, за исключением нескольких дождливых дней, еще стоит прекрасная погода, а пока тепло, скука не оказывает на меня большого влияния. При солнечном свете я могу грустить, но никогда быть хмурым и недовольным. Во мне много от растений: я расцветаю на свежем воздухе. На днях я совершил дивную прогулку за стенами города, вдоль тройного ряда крепостных стен, опоясывающих Константинополь. Помимо исторического интереса они еще и живописны. Их ветхость и их развалины меланхолически укреплены и оживлены массивами зелени, плюща и других растений и деревьев, растущих прямо из трещин и развалин. Пейзаж был великолепно освещен прекрасной радугой, обнимавшей весь горизонт и спускавшейся до самой земли, сияя всеми красками. Это была не та радуга, разорванная, неполная, блеклая, бесцветная, какую мы видим у себя. Здесь была по-настоящему яркая и разноцветная дуга прекрасной и вечно юной посланницы небес¹. Потом пошел добрый летний дождь, теплый и пронизанный ароматами, как у нас порою в июле. Но здесь он сильно ошибся в датах, потому что теперь вторая половина ноября.

14/26-го. Мы только что получили ваши письма от 19 октября. У Азиатского департамента два вида пересылок. Один наземным путем досюда, другой через Одессу. Последний наиболее аккуратный. Впрочем, я не осмеливаюсь настаивать на том, какой путь вам избрать. Я оставляю эту заботу Провидению и вашему доброму инстинкту, лишь бы от вас приходили письма, с меня этого довольно. Сегодняшний пароход оправляется раньше обыкновенного, и я оставляю до ближайшего курьера более длинное и подробное письмо.

А пока нежно целую ваши ручки и благодарю вашего мужа за его стихи.

Моя жена вчера приготовила для вас письмо, а на ваше сегодняшнее письмо ответит позднее.

13. ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВА — П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

St-Pétersbourg. 24 novembre 1849

Nous voici donc de nouveau à la fête de Sainte Catherine. — Ce matin j’ai été féliciter les trois générations dans la famille Karamzine, et vous, vous avez aussi là-bas une chère petite Catherine que vous aurez fêtée à son insu. Puisse ce jour vous avoir tous trouvés en bonne santé et bien disposés, c’est ce que je demande sincèrement à Dieu. Dans l’absence la nécessité de recommander à la miséricorde divine ceux qui sont chers se fait plus vivement sentir que jamais. Elle devient en quelque sorte un besoin égoïste, et quant à moi, je n’ai jamais trouvé d’autre moyen de couper court à mes inquiétudes qu’en remettant à Dieu et à Sa toutepuissante protection ceux qui en sont l’objet. — Comment êtes-vous installés dans vos quartiers d’hiver? Je comprends votre haine des déménagements; pour moi aussi ces espèces de crises ne se passent jamais sans déchirements, ce sont de véritables déracinements auxquels je suis obligée de porter la main moi-même. Ce qui me tatonne dans ces cas, c’est l’ennui et le dégoût de mon mari pour tout objet trop vu, trop connu. Ce levier là pourrait me pousser jusqu’au boût du monde, mais si je ne l’avais pas Dieu sait où je serais restée incrustée. Enfin à l’heure qu’il est je me plais à me figurer vos cartons et vos paperasses bien et dûment casés — toutes vos habitudes prises — les chapeaux rangés en ligne de bataille sur un haur rayon, vos chambres confortablement calfeutrées par les soins providentiels de la Princesse, et enfin la mélancolie de vos derniers jours à Buükdéré entièrement dissipée. Dans tous les cas je ne puis pas vous plaindre d'être à Péra même malgré la boue et l’impraticabilité de ses rues. Vous vivez au soleil là-bas, mais nous ici nous végétons dans je ne sais quel pénombre triste, épaisse et pour toute lumière vivifiante nous en sommes réduits au soleil qu’il a plu à la Providence de placer dans nos âmes, or ce soleil-là ne rayonne plus guère, chez moi du moins.

Vous allez bien rire et vous bien moquer de moi quand je vous dirai que nous aussi nous avons donné dans le panneau Suzor!.. Panneau peu perfide il est vrai, moins perfide que ne l'était guet-apens des séances littéraires du pauvre maître d'école — mais voici comment les choses se sont passées. Le grand air de la campagne, la liberté de la vie rustique avaient développés en Dmitri un si indomptable gamin pendant le courant de l'été qu'à notre rentrée dans les étroites limites de notre appartement de la Моховой nous avons compris la nécessité de soumettre ce jeune sauvage à une autorité plus respectée que ne l'était devenue pour lui celle des gouvernante, bonne etc., etc. Nous étions à nous demander ce qu’il y avait à faire lorsque le programme de la pension de Suzor nous tomba fortuitement sous les yeux. Mon mari plus excédé que moi probablement des preuves d’exubérante vitalité données à toutes les heures du jour par son fils prit feu aussitôt et crut voir une indication providentielle dans ce programme d’une pension nouvellement établie à deux pas de chez nous et tenue par un homme de l’honnêteté et de bonnes intentions duquel il n’avait au fond aucune raison de douter. Il m’exhorta à donner suite à cette indication et enfin après avoir tout bien et dûment examiné je me décidai à confier Dmitri comme pensionnaire externe à la férule de Suzor.

Depuis trois mois tantôt que le pauvre garèon fait ses premiers pas dans les rudes sentiers de la vie je dois avouer que je n’ai aucunement eu lieu de me repentir du parti que j’ai pris, ieu sait avec quelle défiance. Comme entrée en matière, comme tout premier pas dans le champs de l'étude cette pension de Suzor a du bon, je vous assure, mais pour nous son prix essentiel git dans la proximité de nos demeures respectives.

En quittant le Моховой, je ne sais si je laisserai Dmitri dans ces parages, mais en tous cas que faire? l'élever à la maison? nous n’en avons et surtout nous n’en aurons pas les moyens plus tard lorsqu’il lui faudra de bons maîtres. Et puis il peut arriver je ne sais quoi qui le jetera dans quelqu'établissement de la couronne et dans cette supposition il n’y aura pas eu de mal qu’il se soit accoutumé de bonne heure et par degrés à la vie des écoles. Je sais par Dmitri que le jeune Ludomirski est fort distingué par Suzor — c’est évidemment la perle de sa couronne. Du reste il a déjà ses 44 élèves et par conséquent on peut dire que son établissement est en train de lui valoir des monts d’or. Mais réellement en voilà trop de Suzor et de Dmitri, surtout pour être envoyé à une si grande distance. Je vous dois de bien humbles excuses de vous avoir cru trop présent et de vous avoir expliqué mon cas ni plus ni moins que si j’avais eu le bonheur de le faire de vive voix.

Le 29 novembre. J’ai enfin vu Mlle Baskakoff — j’en viens — nous avons mêlé nos regrets, j’allais dire nos larmes et je ne sais si j’aurais eu si tort. Ce n’est pas du premier coup toutefois que j’ai réussi à trouver la pauvre solitaire; j’avais déjà été une fois à l’hospice du pont Kalinkine, au véritable hospice. C'était à la première neige tombée, en traineau seule, en véritable bonne fortune. Ce jour-là j’avais vainement frappé à toutes les portes, point de Mlle Baskakoff; enfin je tombai fort heureusement sur l’intendant de cet établissement qui se prêta avec beaucoup de complaisance à aller aux informations, mais qui ne peut rien faire des données que je lui fournissais sinon de s’assurer que le nom de la dite demoiselle ne figurait sur aucun des régistres de la maison, ni sur celui des vivants, ni sur celui des morts. Je m’en allai donc un peu déconfite, mais le lendemain je reèus une lettre de mon intendant de la veille qui me mandait que la personne que je cherchais demeurait à la maison des enfants trouvés tout à côté de son hôpital à lui. Aujourd’hui donc je me transportai au lieu indiqué et effectivement j’y trouvai fort heureusement et sans difficulté aucune votre protégée.

Ah, elle vous aime bien, la Princesse et vous, et on peut dire que nous étions là deux cœurs bien à l’unisson et sympathisant dans un sentiment commun. Et vous que faisiez-vous pendant que nous étions dans cette étroite et solitaire chambre à vous regretter? Vous ne pensiez certes pas à nous — vous étiez au soleil, vous jouissiez de la lumière et d’un air tiede et doux et vous aviez mille bonnes et naturelles raisons de nous oublier.

583

La pauvre demoiselle se flattait que vous reviendriez nécessairement votre secrétaire, le petit douanier, je suppose, lui avait dit il y a une quinzaine de jours que vous quitteriez bientôt Constantinople, et elle s’attendait ni plus ni moins — en toute humilité cependant à vous revoir. Je l’ai désabusée — mais pour la consoler je lui ai parlé du printemps comme terme de la séparation — ceci a paru n’avoir aucun effet sur elle — il est vrai, le printemps est loin encore, comment y croire! Je l’ai trouvée qui lisait les Confidences de Lamartine… Quel contraste de ce monde lumineux, de ces horizons si vastes et si pleins d’air décrits avec une incomparable splendeur de langage dans ce livre et l’obscure et horriblement triste chambre, tout son univers à elle!

Nous nous sommes séparées fort bonnes amies, moi lui promettant renouveler ma visite, ce que je ferai certainement.

Mais pour passer du grave au doux, voici une petite historiette qui vous fera rire, je l’espère.

Il y a ici ce pauvre Mr Poltoratski, un ami de vous, je crois — mais je dis pauvre, parcequ’il est chargé de débiter aux amateurs 90 exemplaires de la lithographie de Чаадаев et que les amateurs de cette denrée, rares partout, sont nuls à Pétersbourg. Le 13 de ce mois mon mari reèoit de la part du dit pauvre Monsieur une petite cargaison de 10 exemplaires de la lithographie que vous savez avec prière d’en faire la distribution. Que faire? garder ces 10 images, c'était ennuyeux — d’autre part à qui au monde les offrir? Fort heureusement je ne sais lequel de nous deux se ressaurait que le lendemain c’est la St-Philippe et que de par la ville un Philippe de notre connaissance coutait être fêté. Aussitôt nous roulons proprement une de nos 10 lithographies, nous en faisons un joli paquet et sur l’enveloppe extérieure mon mari me fait écrire de ma main candide et ingénue les lignes que voici:

Почтеннейшему имениннику

Филиппу Филипповичу Вигелю

Прими как дар любви мое изображенье,

Конечно, ты его оценишь и поймешь, —

Припомни лишь при сем простое изреченье:

«Не по хорошу мил, а по милу хорош».

Le lendemain dès l’aube cette offrande est portée à son adresse et nous avons appris depuis par les Bloudoff qui croyaient parler à des gens parfaitement ignorants de la plaisanterie qu’elle avait eu le plus complet succès — c’est à dire que Wiguel était fort intrigué de savoir de quelle part cet envoi pouvait lui être venu. Antoinette en racontait l’autre jour toute l’affaire à mon mari auquel elle accorde bien les sentiments d’un Russe parfaitement orthodoxe, mais qu’elle ne croit pas apparemment en possession de certaines phrases idiomatiques de la langue, s'était mis en frais de lui expliquer le proverbe de la 4-ème ligne de notre suscription. On a déjà soupèonné Mlle Voiyékoff d'être l’auteur de ce tour et Wiguel lui-même croit que c’est Чаадаев qui lui a ainsi fait accepter son portrait. Il dit que c’est l'écriture qui l’a mis sur la voie de cette découverte. Enfin on est à mille lieues de soupèonner mon mari, ce qui est très amusant.

En fait de petites nouvelles courantes je ne suis pas trop bien fournie aujourd’hui, d’ailleurs il me semble que je ne réussis jamais qu'à en donner de fausses. Pa exemple je sais maintenant qu’il n’est pas vrai que l’on ait jamais signifé à Fuad-Effendi que sa mission étant terminée il n’avait qu'à partir. On dit que tout au contraire la cour n’a jamais cessé de le parfaitement bien traiter, aussi bien du moins que l’on peur traiter un homme qui jusqu'à l’heure qu’il est garde encore la chambre si ce n’est le lit, toujours par suite de cette drogue intempestivement employée. Sophie Karamzine qui meurt d’envie de voir un Turc dînera avec Fuad-Effendi chez Mr Oustinoff dès que ce premier sera en état de sortir.

Mr de Seebach est de retour de son voyage en Saxe et maintenant définitivement interné à l’hôtel du Ministère des affaires étrangères. Quelqu’un disait l’autre jour que désormais l’on appellerait cet hôtel, l’hôtel de Saxe, Lamoricière a donné sa démission et quitte Pétersbourg très incessamment. On parle d’un G<énér>al Castel-Béjac-Ferrières. Quant à moi, je n’en sais rien et je ne m’y intéresse pas du tout. Otterstedt est définitivement parti et les Bray reviennent.

Перевод:

С.-Петербург. 24 ноября 1849.

Вот мы и снова дожили до дня святой Екатерины. — Утром я ездила поздравлять три поколения в семье Карамзиных¹, а у вас тоже есть маленькая Екатерина², которую вы сегодня поздравляете. Дай Бог, чтобы вы все встретили этот день в добром здравии и настроении, я от всей души прошу этого у Бога. В разлуке потребность поручать милости Божией тех, кто тебе дорог, становится сильной, как никогда. Она становится в некотором роде эгоистической привычкой, и что до меня, я никогда не умела найти другого средства, чтобы преодолеть мою тревогу, кроме как поручить предмет моих тревог на волю и милость Божью. — Как вы устроились на зимних квартирах? Я понимаю вашу ненависть к переездам; для меня тоже этот перелом проходит не без страданий, это поистине вырывание корней, и я должна это делать моей собственной рукой. Меня приводит в нерешительность в этих случаях скука и отвращение моего мужа ко всему уже виденному и слишком знакомому. Этот рычаг мог бы забросить меня на край света, но если бы его у меня не было, одному Богу известно, где бы я застряла. Словом, сейчас я радуюсь, воображая, что все ваши картонки и бумаги хорошо и надлежащим образом устроены — все ваши привычки вернулись на место — шляпы выстроились в линию огня на высокой полке, в ваших комнатах благословенными заботами княгини создано уютное уединение, и меланхолия последних дней, проведенных вами в Бююк-дере, наконец полностью рассеяна. Во всяком случае, я не жалею о том, что вы находитесь в Пере, даже несмотря на ее грязь и непролазные улицы. Вы там живете на солнце, а мы тут прозябаем в невесть какой печальной, густой полутьме, и в качестве живительного огня мы вынуждены ограничиваться тем солнцем, которое Провидению было угодно вложить в наши души, однако это солнце больше не светит, по крайней мере, для меня.

Вы будете смеяться и подшучивать надо мной, когда я вам скажу, что мы тоже попались на удочку Сюзора!.. Удочку, по правде говоря, не коварную или менее коварную, чем западня литературных сеансов бедного школьного учителя — но вот как все случилось. Деревенский воздух, свобода сельской жизни сделали за лето из Дмитрия такого необузданного мальчугана, что после возвращения в узкие рамки нашей квартиры на *Моховой* мы поняли необходимость подчинить юного дикаря авторитету, более внушительному, чем уже пошатнувшийся авторитет гувернантки, няни и др. Мы уже думали, что делать, как вдруг нам на глаза случайно попала программа пансиона Сюзора. Мой муж, наверное еще больше меня измученный ежеминутными буйными проявлениями жизненных сил своего сына, сразу зажегся и увидел знак Провидения в программе пансиона, только что устроенного в двух шагах от нас под руководством человека, в честности и добрых намерениях которого он не имел никакого основания сомневаться. Он призвал меня следовать этому знаку, и в конце концов тщательно и надлежащим образом ознакомившись с предметом, я решилась доверить Дмитрия надзору Сюзора в качестве пансионера-экстерна.

Три месяца спустя после того, как бедный мальчик поделал первые шаги на суровом пути жизни, я должна признать, что ничуть не раскаиваюсь в решении, принятом, одному Богу известно, с какой осторожностью. Как введение в материал, как первый шаг на пути учебы, пансион Сюзора хорош, смею вас заверить, но для нас главное его достоинство в близости к нашему дому.

Собираясь покинуть *Моховую*, я не знаю, решусь ли оставить Дмитрия здесь, но в любом случае — что делать? воспитывать его дома? У нас нет, а главное, и не будет для этого средств позднее, когда понадобятся хорошие учителя. И потом может случиться не знаю что, и он попадет в казенное учебное заведение, и, имея это в виду, будет неплохо, если он заранее постепенно привыкнет к школьной жизни. Я знаю от Дмитрия, что Сюзор очень отличает юного Ладомирского — явно это жемчужина в его короне. Между прочим, у него уже 44 ученика, и, следовательно, можно говорить, что его заведение приносит ему золотые горы. Но в самом деле — уже слишком много о Сюзоре и Дмитрии, особенно на таком большом расстоянии. Я должна покорно попросить прощения у вас за то, что представила вас совсем рядом и объяснила мой случай, как если бы разговаривала с вами.

29 ноября. Я наконец видала м-ль Баскакову — добралась до нее — мы смешали наши сожаления, я чуть не сказала слезы, и не знаю, слишком ли сильно я бы ошиблась. И все же мне не сразу удалось найти бедную затворницу; я уже была однажды в больнице у Калинкина моста, в настоящей больнице. Я ездила по первому снегу, одна в санях, просто наудачу. В тот день я напрасно стучала во все двери, м-ль Баскаковой я нигде не нашла; наконец я очень удачно напала на интенданта этого заведения, который весьма любезно взялся навести справки, но он ничего не выяснил с теми сведениями, что я сообщила, кроме того, что имя пресловутой девицы не числится ни в одном списке сего заведения, ни среди живых, ни среди мертвых. Я удалилась несколько смущенная, но на следующий день я получила письмо от моего интенданта, извещавшее, что особа, которую я разыскиваю, живет в доме для детей-подкидышей рядом с больницей. Так что сегодня я ездила в указанное место и действительно без малейших трудностей благополучно нашла вашу протеже.

Ах, она очень любит княгиню и вас, и можно сказать, что тут наши сердца бились в унисон, сливаясь в общем чувстве. А вы, что поделывали вы в то время, как мы сидели в тесной уединенной комнатке, вспоминая о вас? Конечно, вы не думали о нас — вы были под солнцем, вы наслаждались светом и теплым, мягким воздухом и у вас была тысяча приятных и естественных причин, чтобы забыть о нас.

Бедная девица льстила себя надеждой, что вы скоро приедете; ваш секретарь, как я предполагаю, маленький таможенник, сказал ей две недели назад, что вы вскоре покинете Константинополь, и она ждала ни больше, ни меньше — правда с великим смирением, — что скоро вас увидит. Я вывела ее из заблуждения — но ради утешения назвала ей весну как срок окончания разлуки, это, похоже, не произвело на нее никакого впечатления, и в самом деле, до весны еще далеко, как в нее верить! Я застала ее за чтением «Признаний» Ламартина…³ Какой контраст между сияющим миром, широкими, полными воздуха горизонтами, описанными с неподражаемым блеском в этой книге, и темной, ужасно печальной комнаткой, составляющей для нее весь мир.

Мы расстались самыми добрыми друзьями, я обещала ей повторить мой визит и обязательно исполню это.

Но чтобы перейти от грустного к приятному, вот вам маленький анекдот, который, надеюсь, вас позабавит.

Здесь сейчас находится бедняга Полторацкий, по-моему, ваш друг⁴ — я говорю бедняга, потому что ему поручено раздать любителям 90 экземпляров литографированного портрета *Чаадаева*, а любители такого дара и всюду-то редки, а в Петербурге их нет вовсе. 13-го числа мой муж получил от пресловутого бедняги 10 экземпляров упомянутой литографии с просьбой раздать их знакомым. Что делать? Хранить у себя 10 портретов — слишком скучно — с другой стороны, кому их предложить? К великому счастью, не помню, кому из нас пришло в голову, что завтра Филиппов день⁵ и что один из известных нам Филиппов достоин получить подарок. Мы быстренько свернули в рулон одну из десятка литографий, сделали красивый пакет и на упаковке под диктовку моего мужа я невинной и искусной рукой написала следующие строки:

• Почтеннейшему имениннику Филиппу Филипповичу Вигелю⁶

Прими как дар любви мое изображенье,

Конечно, ты его оценишь и поймешь, —

Припомни лишь при сем простое изреченье:

«Не по хорошу мил, а по милу хорош»*.

На следующее же утро спозаранку подарок был отправлен по адресу, и позднее мы узнали от Блудовых, которые думали, будто сообщают о шутке совершенно несведущим людям, что она имела полный успех — то есть Вигель был очень заинтригован тем, откуда пришла к нему посылка. Антуанетта рассказывала на днях всю эту историю моему мужу, к которому она относится как к истинно православному русскому человеку, но полагает, будто он не вполне владеет тонкостями некоторых идиоматических выражений языка, и потому она взялась ему разъяснять смысл четвертой строки нашего посвящения. В авторстве уже подозревали м-ль Воейкову, а Вигель предполагает, что это сам *Чаадаев* прислал ему таким способом ему свой портрет. Говорят, что на эту мысль его навел почерк. Словом, все весьма далеки от того, чтобы подозревать моего мужа, что самое смешное.

Что касается мелких текущих новостей, я сегодня ими не вполне владею, впрочем, мне кажется, я вечно умудряюсь сообщать вам неверные новости. Например, я теперь знаю, что неправда, будто Фуад-эффенди было указано, что как только его миссия будет закончена, ему следует тут же уехать. Говорят, что напротив, при дворе к нему неизменно прекрасное отношение, насколько это возможно по отношению к человеку, который до сих пор не покидает своей комнаты или даже постели вследствие несвоевременно принятого лекарства. Софи Карамзина, умирающая от желания посмотреть на турка, будет обедать с Фуад-эффенди у г-на Устинова, как только тот сможет выезжать.

Г-н Зеебах вернулся из Саксонии и теперь окончательно поселился в гостинице Министерства иностранных дел. Кто-то сказал на днях, что отныне ее будут именовать гостиница Саксонская. Ламорисьер получил отставку и спешно покинул Петербург. Здесь говорят о возможном назначении генерала Кастель-Бежак-Ферьера. Что до меня, я ничего о нем не знаю и не желаю знать. Оттерштедт⁷ окончательно уехал, а Бреи⁸ вернулись сюда.

14. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Péra. 13/25 déc9embre: 1849

Mon indisposition et les retards du bateau à vapeur, vu la mauvaise saison, ont mis quelque confusion dans ma correspondence. J’espère maintenant que tout va rentrer dans l’ordre habituel. Ma santé est tout à fait bonne, mais je ne sais qu’en faire. Le temps est tellement hideux, les pluies sont tellement constantes, la boue qui inonde nos rues a quelque chose de si impraticable que je ne quitte pas ma chambre par mesure de précaution. Nous ne savons apprecier que ce qui nous manque. J’aurais donné cher pour un peu de neige et un traîneau, moi qui goûtais médiocrement ces douces voluptés de notre hiver. Quant à la neige, on nous en promet plus tard, pas aller pour faire usage du traîneau, mais suffisamment pour en avoir quelques flocons dans la chambre. Jusqu'à présent nous nous contentons d’un peu de pluie qui filtre de temps en temps à travers les tuiles et le plafond. Je vous remercie mille et mille fois pour votre dernière bonne lettre. C’est grâce à vous que les voix et les bruits de Pétersbourg nous parviennent. Malgré les nombreuses correspondances de la colonie russe avec la métropole, personne ne sait rien de ce qui ce passe chez vous. On ne connait de la Russie que la partie officielle, et encore! A propos, vous avez tout goûté ma plaisanterie sur l’horloge que je dois rabattre quelque chose de votre admiration. Ce n'était qu’une réminiscence de je ne sais plus quel veaudeville appliquée à la circonstance. La citation pouvait être heureuse, mais le comique de la situation ne m’appartient pas. Au reste ce qu’il y a de plus comique, comme vous l’aimez mieux, c’est que la position est encore la même. J’ai beau tendre le cou à droite, à gauche, je n’y vois pas plus clair. Au reste l’intérêt s’est émoussé. L’heure du berger ne sonnera plus, ou bien si elle a sonné, on ne l’a pas entendue et on n’en a pas profité. Maintenant nous voilà retombés dans le cercle des heures banales et des lieux communs. Néanmoins j’aime bien le chant du coq de votre mari. Mais je crois qu’il lui faudra chanter plus d’une fois, et plus de trois fois, avant que les esprits et les consciences ne se réveillent et que la prophétie ne s’accomplisse. Enfin ne soyons pas envieux du faim. C’est encore une citation. Le mot est de Necker. Je suis comme Suzor, tout forcé de citations. Et je dois aller les pêcher au fin fond de ma mémoire, car les conversations d’ici ne m’offrent aucune pâture pour renouveler ma provision. La causerie est une chose parfaitement inconnue ici. Encore car j’avais le Bosphore pour interlocuteur, je pouvais bien avoir quelque actualité à vous communiquer. J'étais plein de mon sujet, la nature venait à mon aide et mes récits coulaient de source.

Mais ici je suis à sec. Que vous dire d’une ville qui ne renferme aucun élément de sociabilité? Les Turcs campent en Europe, — encore une citation, — et nous autres étrangers nous campons en Turquie, mais nos tentes ne se touchent pas et aucun attrait ne nous rapproche les uns des autres. Les Canning sont encore à Théraphia. Quoiqu’ils soient d’un camp ennemi, je me sens assez disposé à fraternité avec eux, ne fut-ce que pour profiter d’un moment d’abandon et vider avec lui la question en question. Quant à Aupick il ne m’inspire ni sympathie, ni curiosité. C’est un acteur qui doit mal débiter un rôle appris. J’aime mieux attendre le souffleur. Nous avons encore le frère de Mollérini, mais je doute qu’il y aye quelque chose à gagner de ce côté-là. C’est bon comme souvenir et voilà tout. Pourtalès, le ministre de Prusse, est un homme d’esprit et fort agréable, mais il s’est établi sur la côte d’Asie et ne vient en ville que fort rarement. La société indigène, les Pérates, campent à part. On ne les rencontre qu’aux grandes réunions, aux bals, et puis il n’y a pas ni bals, ni grandes réunions.

Je crois bien qu’on pourrait avec beaucoup de peine parvenir à former un petit noyau de société, mais il y aurait tant de difficultés, tant d’habitudes enracinées à vaincre, et le résultat en serait encore tellement peu complet, que personne ne veut entreprendre cette tâche aventureuse et ingrate. On aime mieux s’ennuyer tout bonnement chacun de son côté, doutant plus qu’avec le temps chacun finit par être plus ou moins turc, c’est-à-dire apathique, et l’ennui n’est plus un fardeau, mais une espèce de demi-sommeil, de relâche, de trève avec la vie active et les intérêts qui l’alimentenet.

Si la production du neveu de Tourguéneff est publiée, tâchez, je vous prie, de me l’envoyer. Mais de qui est-il question? Est-ce le même Tourguéneff qui est déjà connu en littérature par ses romans tant soit peu démoc et soc? Et que fait le pauvre Ouvaroff après son abdication — volontaire ou non? Pletneff doit aussi avoir été éliminé de son poste de recteur. J’espère en tout cas que votre mari reste toujours censeur en dépit des révolutions ministérielles et des changements de système. J’embrasse les enfants et vous baise les mains.

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Je vous demande pardon de ne pas vous avoir écrit séparément pour vous donner des homélies de mon mari, j’espère bien que Mme Karamsine n’a pas manqué de vous communiquer ma lettre. Maintenant, Dieu merci, cela va bien, mais sans aucune des jouissances chères aux convalescences, vu que puissance est un mal qui doit être rayé du cœur et de l’imagination des habitants d’ici.

Перевод:

Пера. 13/25 декабря 1849.

Мое недомогание и запаздывание парохода из-за дурной погоды внесли некоторый беспорядок в мою переписку. Надеюсь, что все вернется в обычную колею. Здоровье мое вполне благополучно, но я не знаю, на что его употребить. Погода такая отвратительная, постоянно льют дожди, слякоть заливает все дороги и делает их непролазными, так что я не выхожу из дома из предосторожности. Мы умеем ценить только то, чего нам не хватает. Я бы дорого отдал за снег и сани, и это я, так мало ценивший прелести нашей зимы. Что касается до снега, его обещают позднее, не столько, чтобы можно было ездить в санях, но достаточно, чтобы несколько хлопьев падали прямо в комнате. До сих пор мы довольствуемся каплями дождя, которые время от времени падают с потолка, проникая через крышу. Тысячу и тысячу раз благодарю вас за ваше последнее доброе письмо. Благодаря вам голоса и шумы Петербурга проникают к нам. Несмотря на большую переписку русской колонии со своей метрополией, никто толком не знает, что происходит у вас. О России знают только официальную сторону, да и то вряд ли. Кстати, вы оценили мою шутку относительно часов, но мне придется поубавить вашего восхищения. Это всего лишь реминисценция из какого-то водевиля, примененная к обстоятельствам. Обстоятельства очень подходят, но комизм принадлежит не мне. Между прочим, самое комичное, как вы предпочитаете, что положение остается прежним. Напрасно я верчу шеей направо и налево, я ничего не вижу определенного. Впрочем, интерес мой притупился. Любовная мелодия пастушьего рожка уже не прозвучит, а если прозвучит, то не будет услышана и принята к действию. Вот мы и впали в область избитых и общих мест. Впрочем, мне очень понравился петушиный крик вашего мужа¹. Но мне кажется, придется прокричать не раз и не три, чтобы проснулись ум и совесть и пророчество сбылось. Словом, не будем завидовать голоду. Это тоже цитата. Словцо принадлежит Неккеру². Я подобно Сюзору напичкан цитатами. И я должен отыскивать их в своей памяти, потому что здешние разговоры не дают никакой пищи для обновления моих припасов. Беседа — вещь совершенно здесь незнакомая.

Еще когда я имел в качестве собеседника Босфор, я мог сказать вам что-то важное. Эта тема захватывала меня, природа приходила мне на помощь и мои рассказы текли рекой. Но здесь я опустошен. Что вам сказать о городе, не имеющем никакого намека на общество? Турки стоят лагерем в Европе — это тоже цитата, — а мы, иностранцы, разбили лагерь в Турции, но наши походные палатки не соприкасаются и ничто не сближает нас между собой. Каннинги еще в Ферапии. Хотя они принадлежат к враждебному лагерю, я чувствую к ним братское расположение, пусть только ради того, чтобы заполнить минуты одиночества и в беседе с Каннингом перебирать один вопрос за другим. Что касается до Опика, он не вызывает у меня ни симпатии, ни интереса. Это актер, дурно исполняющий заученную роль. Я предпочитаю слушать суфлера. У нас здесь еще находится брат Моллерини, но я сомневаюсь, что из этого можно извлечь какую-нибудь выгоду. Это прекрасно как воспоминание, но не более того. Пурталес³, прусский министр, умный и весьма приятный человек, но он обосновался на Азиатском берегу и очень редко бывает в городе. Местное общество, жители Перы, живут сами по себе. Их можно встретить на больших собраниях, на балах, но, впрочем, здесь не бывает ни балов, ни больших собраний.

Я понимаю, что ценой великих усилий здесь можно добиться создания маленького интимного кружка, но на этом пути столько трудностей, столько надо преодолеть укоренившихся привычек, а результат окажется еще к тому же столь ничтожным, что никто не хочет браться за эту рискованную и неблагодарную затею, все предпочитают просто скучать каждый в своем углу, тем более что со временем каждый более или менее отуречивается, то есть становится апатичным, и скука делается не бременем, а чем-то вроде полудремы, расслабления, отказа от деятельной жизни и интересов, ее питающих.

Если произведение племянника Тургенева опубликовано, прошу вас, постарайтесь мне его прислать. Но о ком идет речь? Это тот Тургенев, известный в литературе своими романами в некоторой степени демократическими и социалистическими? А что поделывает бедняга Уваров после своего отречения⁴ — добровольного или нет? Плетнева тоже должны были отстранить от должности ректора⁵. Надеюсь, что ваш муж все еще остается цензором⁶ вопреки министерским перетасовкам и смене системы. Обнимаю детей и целую ваши ручки.

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Прошу прощения за то, что не пишу отдельно, чтобы сообщить вам проповеди моего мужа, очень надеюсь, что г-жа Карамзина не преминула ознакомить вас с моим письмом. Теперь, слава Богу все в порядке, но без всякого удовольствия, сопровождающего обыкновенно выздоровление, так как сила — это недостаток, который должен быть изгнан из сердца и воображения здешних обитателей.

15. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

24 déc 1849/5 janvier <18>50.

Je n’ai vraiment rien de bien intéressant, ma dernière lettre vous parlait de ma convalescence, je tiens aujourd’hui à compléter cette nouvelle en vous apprenant que ma santé est tout à fait bonne et que je profite des rares intervalles de beau temps de soleil pour aller patauger dans les rues. Vous aussi, il paraît que vous n’avez rien de bon à me dire. Voici deux bateaux qui ne m’aportent pas de lettre de vous. Cela fait que je suis pris au dépourvu — à défaut le sujet à entamer. J’aurais pu du moins donner la réplique, mais votre silence me prive même de cette ressource là. Vous ne sauriez vous faire une idée de la monotonie et de la stérilité de notre existence. Encore si ma lettre pouvait partir demain ou après-demain j’aurais pu vous communiquer quelques nouvelles à l’adresse de Mlle Marie et de Mrs Dmitri et Jean, en vous parlant des arbres de Noël qui se préaren aujourd’hui chez les Titoff et demain chez noc jeunes gens. À propos voici au moins quelque chose à l’adresse de votre mari. La flotte anglaise quitte enfin les parages de dardanelles et se rend à Malte. Nous avons repris nos relations diplomatiques avec la Sublime Porte — ne m’en voulez pas, mais je ne puis résister à la tentation de faire encore une citation.

— Connu, connu! — me dites-vous. — Trouvez quelque chose de moins rococo!

Le différend avec l’Autriche n’est point encore complètement vidé. On attend des nouvelles de Vienne. Je commence à regretter la flotte, parmi les officiers se trouvait un Mr Sleade qui a écrit un ouvrage fort intéressant sur la Turquie. J’avait fait sa connaissance tout dernièrement et je me proposais de la cultiver, mais voici encore une corde de moins à mon arc qui est déjà en désarroi. En perspective nous avons les couches de cinq Sultanes qui se trouvent à la fois dans un état intéressant et très flatteur pour Sa Majesté le Sultan. Nous verrons ce que cela nous rapportera. En tous cas, beaucoup de bruit, car les canonnades sont ici à l’ordre du jour et la poudre à canon n’est pas ménagée. Chaque promenade, chaque mouvement du Sultan est annoncé aux fidèles par des salves réitérées. Au reste, nous pourrons avoir à cette occasion quelques réjouissances publiques dont je suis très curieux et avide. Les fêtes que donne le Sultan sont, — dit-on, — très belles et je voudrais bien en avoir une idée. Constantinople est un séjour fort triste pour l’usage journalier, mais dans les grandes occasions il a quelque chose de grandiose et de fantastique qui captive les yeux. C’est un chapitre des mille et une nuits mis en scène. Mais le soleil ou la lune sont des accessoires indispensables pour donner du relief au tableau. Le ciel gris d’ici est encore plus triste et plus maussade que le nôtre. La pluie a quelque chose de sale. On dirait qu’il pleut de la boue. Ce que je vous en dis n’est point une fiction, ni même une réminiscence. C’est la nature prise sur le fait, car la journée est triste, pluvieuse, faugeuse, hideuse. Ainsi ma lettre s’en ressent. Elle n’a pas de teintes chaudes, coloriées. D’ailleurs nous sommes à la veille de Noël. C’est un jour de jeûne et nous faisons maigre. Ma lettre ne peut ni ne doit être grosse et succulente. Nous allons entendre les prières à la chapelle de l’ambassade, ma femme en chase-à porteur, moi à la nage, tendant les flots de boue qui sillonnent les rues.

Ainsi adieu, jusqu'à 1850.

Je vous baise les mains bien tendrement.

Перевод:

24 декабря 1849/5 января 50.

Я не имею ничего особенно интересного и ничего хорошего вам сообщить, но поскольку в моем последнем письме шла речь о моем выздоровлении, сегодня я хочу дополнить эту новость и сказать, что я совершенно здоров и что я пользуюсь редкими промежутками ясной солнечной погоды, чтобы побродить по улицам. Вам тоже, похоже, нечего сообщить мне хорошего. Вот уже два парохода приходят без писем от вас. Поэтому я чувствую, будто меня застали врасплох — из-за отсутствия завязки к разговору. Я мог бы, по крайней мере, подать вам реплику в ответ, но ваше молчание лишает меня даже этого ресурса. Вы не можете вообразить всего однообразия и пустоты нашего существования. Если бы еще мое письмо могло быть отправлено завтра или послезавтра, я бы мог сообщить кое-какие новости, представляющие интерес для Мари, Дмитрия и Ивана¹, рассказав о рождественской елке, которая готовится сегодня у Титовых², а завтра у наших молодых³. Кстати, вот кое-что для вашего мужа. Английский флот наконец покинул Дарданеллы и отправился на Мальту. Мы возобновили наши дипломатические отношения с высочайшей Портой — не сердитесь на меня, но я не могу устоять перед искушением привести еще одну выдержку…

— Знаем, знаем! — скажете вы. — Найдите что-нибудь поновее!

Разногласия с Австрией все еще не исчерпаны полностью. Ждем известий из Вены. Я начинаю сожалеть о флоте; среди офицеров был некий г-н Slead, написавший весьма любопытное сочинение о Турции. Я совсем недавно узнал об этой книге и собрался было изучать ее, но вот опять лопнула тетива на моем луке, который и без того сломан. У нас предполагаются в недалеком будущем роды пяти Султанш, которые в одно время находятся в интересном положении, весьма лестном для Его Величества Султана. Посмотрим, что это нам принесет. Во всяком случае, будет много шума, так как здесь канонады — обыкновенное дело, и пороха не жалеют. О каждой прогулке, каждом передвижении Султана правоверные извещаются многократными залпами. Впрочем, благодаря этому мы имеем некоторое публичное развлечение, до которых я весьма любопытен и охоч. Торжества, которые устраивает Султан, как говорят, великолепны, и мне бы хотелось лично составить о них представление. Константинополь — весьма скучное место для постоянного пребывания, но по большим случаям он приобретает величественный и фантастический облик, пленяющий взор. Это воплощенная сказка из «Тысяча и одной ночи». Но чтобы придать завершение картине, необходимы солнце или луна. Здешнее серое небо еще более печально и угрюмо, чем наше. Дождь — это нечто грязное, кажется, будто с неба льется дорожная грязь. То, что я говорю вам, — это не вымысел и не дурное воспоминание. Это картинка с натуры, ибо день сейчас стоит пасмурный, дождливый, грязный, отвратительный. И это сказывается на моем письме. В нем отсутствуют теплые, яркие краски. Впрочем, сегодня рождественский сочельник — это постный день, и мы держим пост. Так что мое письмо не может и не должно быть скоромным и красочным. Мы собираемся на службу в часовню при посольстве — моя жена в портшезе, а я вплавь по волнам грязи. Заливающей улицы.

На этом прощайте, до 1850 года.

Нежно целую ваши ручки.

16. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

4/16 janvier 1850

Mais cessez donc de vous moquer de nous en nous parlant de notre beau soleil. Je vous l’ai dit et vous le répète. Nous n’avons pas plus de soleil que vous, notre ciel est tout aussi gris, tout aussi plissé, renfrogné que le vôtre. Vous avez du moins l'éclat de la neige pour égayer vos yeux. Et nos yeux et nos pieds plongent également dans la fange. Vous nous croyez toujours en Orient et les mille et une nuits et les mille et une exagération de voyageurs ouvrent devant votre imaginaton des perspectives lumineuses et féeriques. Mais Péra n’est pas l’Orient, encore moins l’Occident. C’est un vilain petit coin de terre maltraité par le ciel et par les hommes. Aussi se venge-t-il en nous rendant la pareille et en nous affligeant de toutes les plaies et misères imaginables depuis que je suis en ville, je n’ai encore pu faire de bonnes promenades. J’avais toujours l’intention d’aller revoir mon cher Buïuk-déré, mais des abymes de boue nous en séparent, ainsi que de Théraphia où se trouvent encore les Anglais, qui entendent la vie mieux que nous. Mauvais temps pour mauvais temps, il vaut encore mieux le subir en vue du Bosphore, qu’en vue de cet amas informe qui constitue Péra. Vous ne sauriez vous figurer, combien ce séjour est triste, et la tristesse qu’il vous inspire n’a rien de poétique, mais quelque chose de stupide qui paralyse toutes les facultés intellectuelles et les aspirations de l'âme pour me remettre en bonne humeur il me faudrait voir revenir Dmitri de sa pension, ses cahiers et ses livres sous les bras. Je suis sûr qu’il doit avoir un air important et comique qui aurait fait mon bonheur. La vue de Wigel déroulant le portrait litographié de Tchadaeff aurait été aussi fort de mon goût. Mais ici nous sommes complètement privés de ces accidents heureux qui assaisonnent le pain quotidien de la vie. Et une fois que la politique se calme et s’applatit, aucune brise ne vient rider la surface une de notre boue. Je vous remercie bien d’avoir été chez notre pauvre Mlle Baskakoff. Elle aura été bien heureuse et reconnaissante de votre bonne et charitable visite. Nous avons fini l’année et commencé la nouvelle comme d’ordinaire, à nous deux. Notre jeunnesse était allée au palais de Russie, où la solennité s’est passée du reste fort modestement et en très petit comité, exclusivement national. Il n’y a que les Stürmer qui s’en tiennent encore aux anciennes traditions diplomatiques et représentent. Ils tiennent fort bonne maison, avec moins de luxe à l’heure qu’il est qu’auparavant. Car croyant partir, ils avaient vendu presque tout leur mobilier et ont du remonter leur maison tant bien que mal. Mais leur salon est l’unique refuge et la Providence de la grosse et menue diplomatie, ici plus parasitée et plus désœuvrée que partout ailleurs. J’expédie aujourd’hui un gros cahier à Sophie. C’est le récit de mon expédition troyenne. Comme c'était une espèce de course en clocher, le récit lui revenait de droit. — Vous avez aujourd’hui deux lettres de moi, car celle qui avait été préparée pour la dernière expédition a du rester à cause d’un malentendu de chancellerie. À défaut de la Памятная книжка voici un almanach de l’Empire Ottoman.

Je vous baise les mains bien tendrement et vous prie de dire mille choses affectueuses de ma part à toute la famille.

<Рукой В. Ф. Вяземской>:

Mille pardons — ne vous écris jamais que deux mots, mais réellement jamais je n’en ai la possibilité. De grâce, envoyez-moi de toile gros coton blanc, deux à trois livres, pour les compter de Mlle Emilie, je vous écrirai plus tard. Mille fois merci de vous occuper de mes broderies. Mes amitiés bien sincères à vous en particulier et puis à toute la famille.

Перевод:

4/16 января 1850.

Ну перестаньте же насмехаться над нами, твердя о нашем прекрасном солнце. Я говорил вам и повторяю снова: у нас не больше солнца, чем у вас, наше небо такое же серое, такое же хмурое и насупившееся, как ваше. У вас по крайней мере снег веселит глаз. А у нас и глаза и ноги равно тонут в грязи. Вы всё думаете, что мы на Востоке, и «Тысяча и одна ночь» и тысяча и одно преувеличение открывают перед вашим воображением радужные и волшебные перспективы. Но Пера — это не Восток и тем более не Запад. Это отвратительный маленький уголок земли, забытый Богом и людьми. И он платит нам тем же, насылая все мыслимые наказания и невзгоды. С тех пор как я здесь, у меня не было ни одной хорошей прогулки. Я всё собирался навестить мой дорогой Бююк-дере, но пучины грязи отделяют нас от него, также от Терапии, где все еще находятся англичане, которые умеют устроиться лучше нас. Дурная погода есть дурная погода, но лучше ее переносить с видом на Босфор, чем на бесформенную кучу, которую представляет собой Пера. Вы не можете себе вообразить, как печально существование здесь, и эта печаль не имеет никакого поэтического начала, а только нечто тупое, парализующее все умственные способности и душевные порывы. Чтобы ко мне вернулось доброе настроение, я должен увидеть, как Дмитрий возвращается из пансиона с тетрадями и книгами подмышкой. Я уверен, что у него должен быть важный и забавный вид, который бы привел меня в счастливое состояние. Увидеть Вигеля, разворачивающего литографированный портрет Чаадаева, тоже очень бы пришлось мне по вкусу. Но здесь мы начисто лишены таких счастливых событий, составляющих повседневный хлеб жизни. И как только политика успокаивается и сглаживается, уже ни одно колебание не нарушает единой глади нашей дорожной грязи. Я вас благодарю за то, что вы побывали у нашей бедной м-ль Баскаковой. Она была очень счастлива и благодарна вам за ваш добрый и милосердный визит. Мы закончили старый год и начали новый, как обычно, вдвоем. Наши молодые отправились в Русский дворец, где состоялись торжества, впрочем, очень скромные и в очень тесном кругу, исключительно среди русских. Только Штюрмеры еще придерживаются старых дипломатических традиций и представляются. Они держат очень приличный дом, теперь гораздо скромнее, чем прежде, потому что, предполагая уехать, они продали почти всю мебель и теперь вынуждены обставить свой дом чем попало. Но их гостиная — единственное прибежище и Провидение для крупной и мелкой дипломатии, здесь более чем где-либо бездельной и праздной. Посылаю вам сегодня толстую тетрадь для Софи. Это рассказ о моей троянской экспедиции¹. Поскольку это было нечто вроде скачек с препятствиями, то рассказ принадлежит ей по праву.

Вы сегодня получите два моих письма, так как письмо, приготовленное мной к прошлой экспедиции, осталось неотправленным по вине канцелярии. Из-за отсутствия *памятной книжки*, вот вам Альманах Оттоманской империи.

Целую нежно вам ручки и прошу вас передать мою любовь всей вашей семье.

<Рукой В. Ф. Вяземской:>

Простите великодушно — я всегда пишу вам всего несколько строк, но у меня в самом деле нет никакой возможности. Прошу вас, пришлите мне грубого белого хлопка, два-три фунта, насчет прекрасной Эмилии я напишу позже. Тысячу раз благодарю за ваши хлопоты о моих вышивках. Примите уверение в искренней дружбе к вам в первую очередь и ко всем вашим домашним.

17. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

10/22 janvier 1850.

Tout en datant ma lettre de Péra, je pourrais aisément me figurer que c’est d’Orenburg ou de Tobolsk que je vous écris. Depuis deux jours nous sommes en plein hiver. La neige tombe à gros flocons sans discontinuer, un chasse-neige épouventable fouette l’air, nos fenêtres sont incrustés et fitonnés de glaèons et de neige, dans la chambre à coucher de ma belle-fille en dépit de la cheminée où l’on faisait du feu pendant toute la nuit, il n’y avait que trois degrés de chaud. Que direz-vous maintenant de notre beau ciel et de notre bienheureux climat? Dans noc chambres à nous, nous avons une température un peu plus chrétienne, mais le vacarme que font les cheminées battues par le vent donne une idée d’une tempête en mer quand vous-vous trouvez sur un bateau à vapeur. Malgré toutes ces horreurs sauvages, nous avons du aller dîner hier chez les Stürmer. Il n’y avait pas moyen de s’y refuser. Si vous avez lu dans le journal des débats le récit de l’expédition du capitaine Rose à la recherche du capitaine Franlkin, vous pouvez vous figurer un peu la position où nous nous trouvions, balottés dans des chaises à porteur, par monts et par vaux (au pied de la lettre) couverts de quelque pieds de neige, où nos pauvres, mais robustes Hamals (portefaix) enfonèaient et trébuchaient à chaque pas au risque de nous jetter par terre! Ajoutez à cela une nuit obscure et un tourbillon de neige qui nous enveloppaient de leur double linceul. Pour nous consoler et nous restaurer après cette course fatigante nous avons eu un excellent dîner et une société assez agréable. On pouvait oublier que l’on se trouvait à Péra. Mais aussi le retour était d’autant plus hideux.

Comme la neige continuait toujours de tomber, la route était encore plus mauvaise et plus périlleuse. Nous sommes cependant parvenus à regagner notre solitude sans avoir éprouvé d’accident. Il y avait quelque chose de bizarre à voir dans les salons de l’internonciature ces belles toilettes, ces dames décolletées, ces fleurs, ces dentelles, quand on se disait que bien de ces dames s'étaient rendues à cette élégante réunion à pied, chaussées de grosses bottes, munies de parapluie ou de paraneige, et par un temps où l’on aurait eu conscience de mettre un chien à la porte. Dans le nombre il y avait quelques jolies femmes. La maîtresse de la maison est une femme d’un âge très mûr, ci-devant renommée pour sa beauté et qui porte encore avec dignité sa couronne de reine, tant soit peu flétrie par le temps. C’est une tradition vivante de l’ambassadrice telle qu’elle devait être aux beaux jours de l'âge d’or de la diplomatie. Ce qu’il y a de triste dans ces réunions Pérates, c’est que l’on pourrait se croire à mille lieus de la Turquie, rien de turc ne vient frapper vos regards, ni réveiller votre curiosité. Pour tout Orient, nous avions hier la feska rouge d’un médecin autrichien qui se trouve au service de la Porte et qui comme tous les étrangers au service du Sultan est obligé de se décorer de ce stigmate national. Passe encore pour le turban! Mais rien de plus plat que ce bonnet rouge. Dieu me pardonne, mais je crois que lui préférerais encore celui de Gr. Il se trouve cependant les imbéciles qui de gaité de cœur adoptent cette coiffure. Dernièrement un Autrichien de la Gallicie, comte par-dessus le marché, non refugié, et parfaitement en règle avec son gouvernement a embrassé l’islamisme. Et quand le Cte Stürmer lui demandait ce qui l’avait porté à cet acte d’apostasie, il lui répondit que c'était par conviction. Ce qu’il y a de plus plaisant c’est que sa femme a suivi son exemple. Encore s’il s'était fait Turc pour se débarasser d’elle, le moyen eût été violent, mais on conèoit que dans un cas désespéré, on aye recouru à un remède héroïque. Au reste, plaisanterie à part, tout ce qui se débite en Europe sur la polygamie des Turcs n’est point tout à fait exact. Au fond, le Turc n’a jamais qu’une femme, c'-à-d une épouse à la fois, épouse légitime, mais il ne lui est pas défendu d’en changer et de faire usage de son harem, si ses moyens lui permettent d’en avoir un. Ma femme doit aller un de ses jours visiter celui du grand-visir. Je demandais un jour à Kiamil-bey, introducteur des ambassadeurs qu’il avait plusieurs femmes. Il me répondit que non.

— Mais la loi ne vous le défend pas.

— Oui, — me dit-il, — la loi me permettrait d’avoir plusieurs femmes, mais ma femme ne me le permet pas.

Le mauvais temps va probablement causer quelque interruption dans notre correspondence, car le bateau à vapeur attendu pour après-demain ne pourra pas arriver. Cette lettre sera partie par un courrier tartare qui se rend à la frontière. Et le bateau à vapeur qui se trouve ici en station a été endommagé. Qu’il doit faire bon à la Mochowoy à l’heure qu il est. Vous êtes les enfants gâtés de la nature et du Ciel, et c’est encore vous qui vous-vous plaignez. Ingrats que vous êtes, permettez-moi de me rechauffer un peu en vous baisant tendrement les mains.

Перевод:

Пера. 10/22 января 1850.

Отправляя мое письмо из Перы, я с таким же успехом могу вообразить, что пишу вам из Оренбурга или Тобольска. Вот уже два дня у нас стоит настоящая зима. Снег непрерывно падает крупными хлопьями, метет страшная поземка, наши окна разрисованы морозом и обросли льдом. В спальне моей внучки, несмотря на то, что печь топилась всю ночь, было всего три градуса тепла. Что теперь вы скажете о нашем прекрасном небосводе и благословенном климате? В наших с женой комнатах температура еще божеская, но завывание ветра в печах создает впечатление, будто ты находишься на пароходе во время шторма. Но несмотря на эти дикие ужасы, нам пришлось вчера идти обедать к Штюрмерам. Невозможно было отказаться. Если вы читали в «Журналь де Деба» рассказ об экспедиции капитана Роуза, отправившейся на поиски капитана Франклина¹, вы можете отчасти представить наше состояние, когда нас мотало в наших портшезах по горам, по долам (в буквальном смысле слова), покрытым глубиной на несколько футов снегом, в котором наши бедные, но сильные носильщики проваливались и спотыкались на каждом шагу, рискуя уронить нас! Прибавьте к этому ночную темноту и снежный вихрь, которые окутывали нас своим двойным покровом. В утешение и награду нам за эту утомительную поездку обед оказался великолепным и общество — довольно приятным. Можно было забыть, что ты находишься в Пере. Но тем ужаснее было возвращение. Снег шел все так же, не переставая, и дорога была еще хуже и опаснее. Однако нам удалось вернуться в нашу глушь без происшествий. Было немного странно видеть в гостиных интернунция прекрасные наряды, декольтированных дам, цветы, кружева, как представишь себе, что многие дамы прибыли на это элегантное собрание пешком, обутые в тяжелые ботинки, под зонтами и в такую погоду, когда собаку не выгонишь за дверь. В их числе было несколько хорошеньких. Хозяйка дома — довольно зрелая женщина, со следами былой красоты и теперь еще с достоинством несущая королевскую корону, изрядно, впрочем, поизносившуюся. Это воплощенная традиционная посланница, какой она должна была быть в золотой век дипломатии. Что печально в этих собраниях в Пере, так это то, что видишь себя в тысяче верст от Турции, ничего турецкого не поражает ваш взор, не возбуждает интереса. В качестве восточного колорита мы вчера имели только красную феску одного австрийского врача, состоящего на службе у Порты и обязанного, как и все иностранцы, служащие у Султана, украшать себя национальным убором. Пусть бы еще был тюрбан! Но нет ничего более пошлого, чем этот красный колпак. Прости Господи, но мне кажется, я бы предпочел колпак Г.² Однако находятся безумцы, которые по своей воле отдают предпочтение этому головному убору. Недавно один австриец из Галиции, к тому же граф, не беженец и вполне послушный своему правительству, принял ислам. И когда граф Штюрмер спросил его, что привело его к этому акту апостазии, он ответил, что сделал это по убеждению. Самое забавное то, что его жена последовала его примеру. Еще можно понять, если бы он сделался турком ради того, чтобы отделаться от нее — жестокий способ, но в безнадежном случае можно прибегнуть и к героическому средству. Впрочем, шутки в сторону, все, что болтают в Европе о многоженстве турок, совершенно неверно. В основном турок имеет одну жену, то есть одну супругу одновременно, законную супругу, но ему не запрещается сменить ее и пользоваться гаремом, если ему позволяют средства обзавестись таковым. Моя жена на днях должна отправиться с визитом к супруге великого визиря. Как-то я спросил у Камил-бея, представляющего послов, имеет ли он несколько жен. Он ответил, что нет.

— Но закон не запрещает вам этого.

— Нет, — ответил он, — закон разрешает мне иметь несколько жен, но жена мне этого не позволяет.

Из-за дурной погоды, возможно, наша переписка на время прервется, поскольку пароход, ожидаемый послезавтра, не придет. Это письмо будет отправлено с курьером tartare, отправляющимся на границу. А пароход, находящийся здесь, поврежден. Как должно быть хорошо сейчас на Моховой. Вы баловни природы и небес, а вы еще жалуетесь. Позвольте мне, о неблагодарная, немного погреться, нежно целуя ваши ручки.

18. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Péra. 22 janv?3 février 1850

Constantinople est bloqué par l’hiver le plus rigoureux, et la Grèce par la flotte Anglaise. L’un et l’autre sont venus fondre sur leurs victimes sans dire gare et les ont trouvées désarmées et incapables de soutenir cette attaque aussi furieuse qu’imprévue.

Voici quinze jours que nous sommes en plein hiver avec gelées, neige, chasse-neige, tempête et tout le bataclan que vous ne connaissez que trop. Mais enfin en Russie, l’hiver est une maladie chronique, un vice organique qui se fait sentir à une époque donnée et attendue. On a des ressources et un régime applicables à cet état des choses. Ici l’hiver est un vrai fléau qui fait des ravages comme le choléra. Chaque jour on entend parler de nouveaux malheurs, de gens que l’on trouve gelés dans leurs boutiques, dans les rues, sur les grands chemins, sur des barques de pecheurs et autres navires. Pour ne pas me répéter je vous envoie à ma lettre aux Karamsine. Vous y apprendrez que nous avons dû nous réfugier à l’ambassade de Russie pour céder notre appartement un peu plus chaud, c'-à-d un peu moins froid, à Paul et à sa famille qui ne pouvaient plus tenir dans leurs chambres. Encore aujourd’hui en allant les voir, j’ai trouvé dans la chambre de la petite Catinka un baquet plein d’eau, réservoir de la neige fondue sur le toit et qui avait percé le plafond. Sachez que le loyer de cette maison toute dégarnie est de 25 000 piastres, c'-à-d de 5000 r assign et figurez-vous après cette donnée de ce qui doit se passer dans des maisons à des prix au-dessous de celle-là et dans les misérables cabanes et véritables poulaillers occupés par de pauvres diables dont le nombre est prodigieux dans ce pays de misère, d’ignorance et d’imprévoyance. Il fallait mon étoile toujours malencontreuse pour venir trouver dans cet Orient, patrie du soleil et de la poésie, une misérable carricature outrée et hideuse de l’hiver que je n’avais pas besoin d’aller chercher si loin. Voici même le but principal et unique de notre voyage détourné pour le moment, car quoique nous soyons parfaitement bien et tout à fait à notre aise chez les Titoff, nous n’avons plus le foyer de famille, et grâce à ces tourmentes qui se déchainent dans les airs au moment où l’on s’y attend le moins et à l’impraticabilité des rues, nos relations avec Paul ne peuvent être si faciles, ni fréquentes. Voici nos misères et que dit votre mari et que disent tous les honnêtes gens de cet acte inouï de piraterie des Anglais qui après être venus protester hautement dans les Dardanelles contre nos prétentions anti-libérales et mettre leurs vaisseaux et leurs canons au service du droit des gens, de l’humanité et de mille autres belles choses, tombent chemin faisant sur cette pauvre Grèce et somment le gouvernement de satisfaire dans les 24 heures à de vieilles réclamations tout à fait puériles et tirées par les cheveux. On se perd ici dans les conjectures pour expliquer cette aggression et le but qu’elle peut avoir. La veille du jour de la sommation, Parker avec ses principaux officiers avaient dîné chez le Roi et ils s'étaient quittés les meilleurs amis du monde. On dit que le Roi, le gouvernement et la nation ont une tenue très digne et très ferme. Le peuple dans cette crise c’est raillé au Roi et lui témoigne beaucoup de sympathie. Mais à quoi peuvent servir toutes ces belles démonstrations, si l’on ne vient pas au secours de ce pays faible et désorganisé en protestant hautement, c'-à-d la main haute, contre les insolentes extravagances de Palmerston. Mais dans ce temps d’hésitation, de laisser-faire et de laisser-aller, peut-on espérer un pareil résultat? On fera des phrases diplomatiques, beaucoup de belles phrases, mais ni le diable, ni l’Anglais n’y perdront rien. Vous allez voir un envoyé grec à Pétersbourg, Zographe. Nos amis les Turcs sont très contents de voir cette tuile tombée sur la tête de leurs amis les Grècs. Demandez au Comte Bray la correspondance diplomatique au sujet de cette affaire. Le gouvernement hellénique l’a publiée et probablement Bray doit en avoir un exemplaire. C’est une chose curieuse. — On attribue ici à Mr Tutcheff un article sur la papauté publiée dans la revue des Deux Mondes. Je ne suis point encore parvenu à le lire. Quand vous parviendra cette lettre? Dieu le sait. Plus de bateau à vapeur d’Odessa et le courrier peut geler en route et ma lettre avec. Cela n’est pas rassurant. En attendant le dégel, je vous baise tendrement et chaudement les mains, en dépit du froid.

Перевод:

Пера. 22 января / 3 февраля 1850.

Константинополь захвачен в плен самой суровой зимой, а Греция — английским флотом¹. И то и другое безжалостно свалилось на головы своим жертвам и застало их безоружными и неспособным отразить это нападение, столь жестокое, сколь и непредвиденное.

Вот уже две недели как у нас стоит настоящая зима с морозами, снегом, метелями, бурями и всеми прочими прелестями, так хорошо вам знакомыми. Но в России в конце концов зима — это хроническая болезнь, врожденный порок, дающий себя знать в одно и то же, ожидаемое время. Там имеются необходимые способы противостояния, и образ жизни приспособлен к такому порядку вещей. Здесь же зима — настоящее бедствие, имеющее такие же губительные последствия, что и холера. Каждый день слышишь о новых несчастьях, о людях, замерзших в своих лавках, на улицах, на больших дорогах, на рыбацких лодках и других судах. Чтобы не повторяться, отсылаю вас к моему письму Карамзиным. Из него вы узнаете, что мы были вынуждены искать убежища в русском посольстве, уступив наше немного более теплое или вернее немного менее холодное жилище Павлу с его семьей, которые не могли уже находиться в своих комнатах. Еще сегодня, навещая их, я увидал в комнате маленькой Катиньки бак полный воды, налившейся с потолка от растаявшего на крыше снега. А знаете, что плата за этот совершенно неустроенный дом составляет 25 000 пиастров, то есть 5000 рублей ассигнациями, можете себе представить, что творится в домах не столь дорогих, а также в бедных хижинах и настоящих курятниках, где ютятся бедняки, число которых чрезвычайно велико в этой нищей, невежественной, недальновидной стране. Только с моей незадачливой звездой можно было попасть на Восток, родину солнца и поэзии, и встретить здесь жалкую пародию на зиму, преувеличенную и уродливую, за которой вовсе не стоило ехать так далеко. Итак, в настоящее время мы отклонились от главной и единственной цели нашего путешествия, потому что даже если мы прекрасно устроимся у Титовых, мы не будем иметь домашнего очага, а из-за ураганов, разыгрывающихся в ту минуту, когда ты этого совсем не ожидаешь, и непроходимости улиц, наше общение с Павлом не может быть ни частым, ни легким. Вот наши беды, а что говорит ваш муж и все порядочные люди о неслыханном пиратском акте англичан, после того как они громко протестовали против наших антилиберальных требований и предоставили свои корабли и пушки на службу правам человека, человечеству и всему самому прекрасному, а тем временем напали на бедную Грецию и требуют, чтобы правительство в 24 часа выполнило старые условия, несерьезные и притянутые за волосы. Здесь теряются в догадках, пытаясь объяснить эту агрессию и цель, которую она преследует. Накануне дня, когда были выдвинуты требования, Паркер с высшим командным составом обедал у Короля², и они расстались лучшими друзьями на свете. Говорят, что Король, правительство и народ держатся достойно и твердо. Народ во время этого кризиса сплотился вокруг Короля и выказывает ему большое сочувствие. Но на что годятся все эти прекрасные проявления, если не прийти на помощь этой слабой и неорганизованной стране, не выступить с громким протестом, то есть с позиции власти, против неслыханного сумасбродства Палмерстона³. Но в наше время колебаний, распущенности и попустительства можно ли надеяться на подобный результат? Звучит много дипломатических фраз, много красивых высказываний, но чорту и англичанину от этого хоть бы хны. Вы увидите в Петербурге греческого посланника, Зографа. Наши друзья турки очень довольны тем, что эта неожиданная неприятность свалилась на головы их друзьям грекам. Спросите у графа Брея дипломатическую переписку по поводу этого дела. Эллинское правительство опубликовало ее, и возможно, у Брея есть экземпляр. Это весьма любопытно. — Здесь приписывают Тютчеву статью о папстве, опубликованную в «Ревю де Дё Монд»⁴. Мне еще не удалось ее прочитать. Когда вы получите это письмо, одному Богу известно. Пароходов из Одессы больше нет, а курьер может замерзнуть по дороге вместе с моим письмом. Это отнюдь не обнадеживает. А пока в ожидании оттепели нежно и горячо целую ваши ручки, несмотря на холод.

19. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Péra. 30 janvier/11 février 1850.

Le désordre des éléments met du désordre dans le monde postal. Les courriers se trouvent non seulement desheurés, mais déjournés, ajournés. Ce n’est qu’hier que j’ai reèu votre lettre du 27 décembre. Il y a quinze jours que j’aurais dû l’avoir. Mais le temps commence à se remettre un peu et j’espère que les communications vont suivre son exemple. L’hiver nous a quitté, mais nous en aurons encore quelques bouffées. On dit que ce n’est qu’au mois d’avril, vers la fin du mois, que le printemps s'établit tout de bon. Nous venons de passer par une rude épreuve. Ces trois semaines d’hiver étaient hideuses pour nous et calamiteuses pour les pauvres gens. Le chiffre de gens morts de froid est assez considérable, d’autant plus que la faim vient aider le froid à les faire mourir. Toutes les communications sont interrompues, les gens de la campagne n’apportent pas de vivres, le travail, le commerce sont suspendus, car ici tout se fait est tout se passe dans la rue, sous la calotte du ciel et quand cette calotte est de glace, vous sentez bien qu’on n’est pas à son aise. J’ai été l’autre jour rendre ma visite de digestion au gr-visir. Cette digestion s’est faite lentement, vu l’interruption des relations diplomatiques, mon indisposition et le mauvais temps. Son Altesse passablement grivoise a parlé de Mr Déjaset. Vous voyez que nous sommes au courant des nouveautés, un peu vieilles de l’Europe. Au reste tout sujet de conversation grave et sérieux est ici interdit. Jamais on n’aborde une question politique, même de celles qui courent les rues et les journaux, car il y a toujours conflit d’intérêts politiques et l’on serait toujours dans le cas de parler de cordes devant un pendu ou un pendant.

L’autre jour Mollérus nous a donné un excellent dîner. L’hôtel de la légation a brûlé et il l’a remplacé par une petite chaumière très confortable. Il est fort surpris de n’avoir pas de lettres de son frère et je lui ai promis de lui en obtenir une, et c’est Mr Tutcheff qui voudra bien le charger de cette négociation. J’ai à cœur de rectifier ce que je vous avais dit du G<énér>al Aupick après la première impression. A présent au contraire, je ne sens beaucoup de sympathie pour lui. C’est un bon et digne homme, franc et naturel. Il ne manque pas d’esprit et de connaissances et ce qui est plus rare pour un Franèais et par le temps qui court, il a beaucoup de bon sens. Aussi n’a-t-il pas l’air de se faire illusion sur tout ce qui se passe en France. Nous n’avons rien de nouveau au sujet de la Grèce. — Je suis invité ce soir à un bal par les comissaires délégués des abonnés du Grand Casin de Péra. Le local est assez élégant. Je désirerais bien lire la vie de Mme Krüdner. Vous pouvez nous l’envoyer facilement par la Baronne Seebach. Quant à la comédie de Tourguéneff, ne vous donnez pas beaucoup de mal pour me la procurer. Je puis attendre… L’impatience n’est pas un des vices de ce pays. Les chemins de fer, les télégraphes électriques ne surexcitent pas nos désirs et l’intempérence de nos besoins. Et je ne sais comment la journée se passe sans qu’on aye rien fait de bon, ni qu’on aye eu le temps de rien faire. La Turquie n’est point un pays où l’on puisse alimenter sa vie, mais où il doit être bon de la digérer. C’est ici où l’on devrait venir se préparer au grand repos. Les deux promenades de Péra sont le petit champs et le grand champs des morts. C’est symbolique. La preuve que l’on ne fait pas de grande différence entre la vie et la mort, c’est que l’on enterre les Turcs quelques heures après leur décès. Le passage de l’une à l’autre est ici le passage du petit champs des morts, ou de la petite mort, au grand champs de la grande mort. Il est impossible d'être plus trappiste que les Turcs. Vous trouvez des tombeaux et des cimetières à chaque pas. Avec la plume de Chateaubriand j’aurais pu broder quelques pages émouvantes sur ce thème. Mais il faut vous contenter de cette maigre ébauche. Contez-moi quelque chose des faits, gestes et paroles de Mrs Dmitri et Jean. Je vous certifie que j’en suis très avide. Mlle Marie est déjà trop grande personne pour que l’on se permette de plaisanter sur son compte. En tout cas, j’espère que tout ce petit monde se porte bien. Je vous baise tendrement les mains.

Перевод:

Пера. 30 января / 11 февраля 1850.

Беспорядок в природных стихиях производит беспорядок в мире почты. Курьерская почта откладывается не только на часы, но и на дни, на неопределенное время. Только вчера я получил ваше письмо от 27 декабря. А должен был получить его две недели назад. Однако погода начинает понемногу исправляться, и я надеюсь, что сообщение последует ее примеру. Зима покинула нас, но не насовсем. Говорят, что лишь в апреле, к концу месяца, весна окончательно установится. Мы только что прошли через суровое испытание. Эти три зимние недели стали ужасными для нас и катастрофичными для бедняков. Число людей, замерзших на улице, весьма значительно, тем более что к холоду добавился и голод, убивавший их. Все сообщение прервано, крестьяне не привозят продукты питания, работа, торговля приостановлены, потому что здесь все делается и все происходит на улице, под сводом небес. И когда этот свод становится ледяным, то понятно, делается не по себе. На днях я был с ответным визитом во славу пищеварения у великого визиря. Этот процесс пищеварения шел медленно ввиду прерывания дипломатических отношений, моего недомогания и дурной погоды. Его Высочество довольно игриво говорил о г-не Дежазе. Вы видите, что мы в курсе европейских новостей, пусть и немного устаревших. Впрочем, любой строгий и серьезный предмет для беседы здесь запрещен. Никогда не обсуждаются политические вопросы, даже те, что гуляют по улицам и газетам, потому что всегда существует конфликт политических интересов и всегда это будет тот самый случай, когда в доме повешенного или вешателя говорят о веревке.

На днях Моллерус дал великолепный обед. Гостиница посольства сгорела, и он сменил ее на маленький, очень уютный домик. Он весьма удивлен отсутствием писем от своего брата¹, и я обещал ему посодействовать в получении письма, и прошу Тютчева взять на себя это поручение. На моей совести лежит, что я должен исправить то, что я говорил вам о генерале Опике по первому впечатлению. Теперь напротив, я испытываю к нему большую симпатию. Это славный и достойный человек, искренний и простой. Он вполне умен и сведущ, что довольно редко для француза, да еще в наши дни. Он весьма здравомыслящ, к тому же, похоже, не питает иллюзий относительно того, что происходит во Франции. У нас нет никаких новостей по поводу Греции. — Сегодня вечером я приглашен на бал уполномоченных делегатов подписчиков Grand Casin Перы. Их помещение довольно элегантное. Я бы очень хотел прочитать жизнь г-жи Крюденер². Вы легко можете передать мне книгу через баронессу Зеебах³. Что касается комедии Тургенева, не утруждайте себя излишними хлопотами, чтобы прислать ее мне. Я могу подождать… Нетерпеливость не принадлежит к порокам этого края. Железные дороги, электрический телеграф не слишком возбуждают наши желания и неумеренность наших потребностей. И я не знаю, как, но день проходит и ничего не сделано хорошего, и нет времени вообще что-нибудь сделать. Турция — страна, где можно было бы питать жизнь, а приходится ее поглощать. Сюда надо приезжать, чтобы подготовить себя к великому покою. В Пере есть два места для прогулок — маленькое поле и большое поле, где покоятся мертвые. Это символично. То, что здесь не видят большой разницы между жизнью и смертью, подтверждается тем, что турки хоронят своих покойников несколько часов спустя после смерти. Переход от жизни к смерти здесь — это переход с маленького поля мертвых, то есть от малой смерти, на большое поле большой смерти. Невозможно быть более траппистом, чем турки. Могилы и погосты встречаются вам на каждом шагу. Владей я пером Шатобриана, я мог бы написать несколько волнительных страниц на эту тему⁴. Но вам придется довольствоваться этим скудным наброском. Напишите мне, что поделывают господа Дмитрий и Иван. Уверяю вас, мне это очень интересно. Мадмуазель Мари уже слишком большая особа, чтобы я мог позволить себе шутить на ее счет. В любом случае я надеюсь, что все это маленькое общество процветает. Нежно целую ваши ручки.

20. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Péra. 13/25 févr 1850

Nos communications postales ne sont point encore rentrées dans leur mouvement périodique et réglé. Nous-nous attendions à voir arriver hier le bateau à vapeur d’Odessa, mais notre attente n’a pas été justifiée. On n'écrit pas volontiers quand on a à craindre des retards dans l’expédition et la réception des lettres. Cela met du froid et de l’hésitation dans la causerie épistolaire. Nous sommes enfin débarassés de la présence de l’hôte imprévu qui est venu fondre sur nous des déserts glacés de la Sibérie, et nous a bloqué pendant près de trois semaines. Nous avons même eu de belles et chaudes journées, mais les coups de vent et les tempêtes sont encore fréquentes. La navigation est mauvaise. Hier nous est arrivé le pèlerin de Jérusalem, André Mouravieff. Il a assisté à Bethleem à la messe de minuit de Noël. Je lui envie cet heureux à propos, — et à propos, pour ne pas oublier plus tard! — il est enchanté du mémoire sur la papauté qu’il a lu à Beyrouth, où ce mémoire a produit beaucoup d’effet sur la population orthodoxe. Il a été tout surpris quand je lui ai dit que j’attribuais cet écrit à Mr Tutcheff. Il le croyait trop profane et trop occidental pour abonder dans ce sens. Je ne crois pas me tromper en nommant l’auteur, n’est-ce pas? En tout cas, je suis parfaitement de son avis dans tout ce qui a rapport à la papauté, à sa position fausse, à ses dangers. Tout cela est admirable de force et de vérité. Mais quant à la conclusion, j’avoue que je n’y crois pas. L’Eglise romaine ne viendra jamais se jeter dans les bras de la Nôtre. Pour le moment du moins rien n’autorise à faire cette supposition. La catholicité est peut-être très malade et caduque dans les pays catholiques. Mais elle est très puissante et vivace en Orient. Nous en avons des preuves irrécusables sous les yeux. Si jamais les musulmans se convertissent à la religion chrétienne ce ne sera qu’au profit de l’Eglise romaine, et avant de voir un Empereur orthodoxe à Rome, nous pourrions bien voir un papa ou un Sultan catholique à Byzance. L’Eglise d’Orient est ici parfaitement impuissante, c’est un élément inerte, au lieu que l'élément romain est en pleine activité, quoique l'élément grec soit plus riche en ressources matérielles, en capitaux, etc. etc. Mais la propagande morale, ou immorale, si vous l’aimiez mieux, et intellectuelle ne lui appartient pas. Non, nous n’avons pas les sympathies des populations, nous n’avons pas même celles de nos corréligionnaires. Ils se tournent vers nous quand ils sont dans le besoin et que notre intervention peut être favorable à leurs intérêts. Ils nous aiment comme moyen, mais jamais comme but. Ce qui devrait être est rarement ce qui est. Si le monde est destiné à vivre encore quelques centaines de siècles, je ne dis pas non! Les chances pourront tourner en notre faveur. Mais les cartes qui sont sur la table ne sont pas pour nous et pour longtemps encore. Après avoir vu de près ce qui se passe ici, il est impossible d’en juger autrement, et je ne suis pas le seul de mon opinion, bien au contraire. — Notre jeune ménage a tout plein de soucis, ce qui vous concevez bien, nous en donne aussi. Premièrement Paul et sa femme sont indisposés, ce qu’il faut attribuer à leur vilaine maison, ouverte au froid et à la pluie. Puis ils ont été obligés de renvoyer la nourrice de la petite Catinka, femme de mauvaise conduite et voleuse. La femme de chambre de ma belle-fille est tombée malade, et l’on craint que sa maladie ne fait la scarlatine, ce qui donne des inquiétudes pour les enfants. En un mot, notre ciel n’est guère sérein. Que le bon Dieu nous protège. — j’engage votre mari à ne pas donner foi aux nouvelles du j de Constantinople relativement aux affaires grecques, qu’il traite non de Turc à More, mais de Turc à Anglais, c'-à-d à eux deux Au reste le J des Débats expose très bien la question. On dit ici que le blocus a été levé, mais la nouvelle n’est pas authentique. La marine franèaise est indignée de la conduite des Anglais et du rôle qui lui est réservé dans tous ces évènements. Après avoir été à leur rémarque en Turquie, elle craint que le gouvernement de la République ne se laisse encore entraînée par la politique anglaise dans ses rapports avec la Grèce. — Nous avons un pendant à l’affaire Praslin. Un fonctionnaire turc vient d’assassiner sa femme. Les époux avaient demandé le divorce et ils se rendaient l’autre jour chez le cadi pour régler les dernières formalités. Chemin faisant, ils changèrent de projet et annoncèrent au cadi qu’ils désiraient vivre ensemble. La-dessus ils se rendirent chez un de leurs parents et c’est chez lui que fut commis le meurtre. On suppose au reste que le mari est atteint d’une affection mentale. Notre cabinet vient de faire une grande perte dans la personne de notre premier drogman le P. Hanjieri, mort à Smyrna en revenant de Berlin. On dit que nul mieux que lui ne connaissait les Turcs et n’avait le talent de se faire comprendre d’eux et hurler avec eux pour les amener à ses fins. Sleade, l’officier anglais, dit dans son ouvrage que Hanjieri valait à lui seul une armée pour la Russie. Le poste de drogman est de la plus grande importance et il est très difficile d’y nommer quelqu’un. Les gens du pays sont peu sûrs, et les élèves de notre école Asiatique peu habiles. Je vous baise les mains.

Перевод:

Пера. 13/25 февраля 1850.

Наше почтовое сообщение еще не совсем вернулось к своему периодичному и упорядоченному расписанию. Вчера мы надеялись встретить пароход из Одессы, но наше ожидание не оправдалось. Боязнь задержек в отправке и получении писем отбивает всякое желание писать. Это вносит холодок и нерешительность в эпистолярную беседу. Словом, мы совершенно выбиты из колеи присутствием нежданной гостьи из сибирских ледяных просторов, свалившейся нам на голову и забравшей нас в плен почти на три недели. У нас были даже прекрасные теплые дни, но порывы ветра и бури еще бывают часто. Судоходство затруднено. Вчера к нам прибыл паломник из Иерусалима, Андрей Муравьев¹. Он присутствовал в Вифлееме на рождественской всенощной. Кстати, я завидую ему, этому счастливчику — и кстати, чтобы не забыть потом! — он в восторге от записки о папстве, которую он прочитал в Бейруте, где эта записка произвела большое впечатление среди православного населения. Он был очень удивлен, когда узнал, что я приписываю это сочинение Тютчеву. Он считал его слишком светским и слишком западником для такого мнения. Я ведь не ошибся, назвав автора, не так ли? Во всяком случае, я полностью на его стороне во всем, что касается папства, его ложного положения, его угроз. Все это восхитительно по своей силе и правде. Но что касается заключения, признаюсь, я в него не верю². Римская Церковь никогда не бросится в объятия нашей. По крайней мере, в наши дни ничто не дает повода к такому предположению. Католичество, возможно, очень больно и лишено силы в католических странах. Но оно очень могущественно и живо на Востоке.

Мы видим тому неопровержимые доказательства перед глазами. Если когда-нибудь мусульмане обратятся к христианской вере, это будет только в пользу Римской Церкви; и прежде чем мы увидим православного Императора в Риме, мы скорее увидим папу или католического Султана в Византии. Восточная Церковь здесь в совершенном упадке, это безжизненный элемент, в то время как римский элемент пребывает в полной активности, хотя греческий элемент более богат материальными ресурсами, капиталами и пр., но пропаганда нравственная, или безнравственная, если хотите, а также интеллектуальная принадлежит не ему. Нет, мы не владеем симпатиями народов, даже наших одноверцев. Они обращаются к нам только в нужде, когда наше вмешательство отвечает их интересам. Они любят нас как средство, но никогда — в качестве цели. То, что должно быть, редко бывает на самом деле. Если миру суждено простоять еще несколько сотен веков, то я не скажу нет! Шансы могут оказаться и на нашей стороне. Но карты, которые лежат на столе, не к нашему выигрышу, и еще надолго. Увидев вблизи то, что происходит здесь, невозможно судить иначе, и я не один придерживаюсь такого мнения, совсем напротив. — Наша молодая чета полна хлопот, что, как вы понимаете, заботит и нас. Во-первых, Павел и его жена нездоровы, что следует приписать их отвратительному дому, открытому всем холодам и дождям. Во-вторых, они были вынуждены отказаться от кормилицы маленькой Катиньки, которая оказалась воровкой и женщиной легкого поведения. Горничная моей невестки свалилась больная, и опасаются, что у нее скарлатина, и теперь боятся за детей. Словом, небо над нами отнюдь не безоблачно. Помоги нам Господь. — Прошу вашего мужа не верить новостям, сообщаемым «Константинопольской газетой» относительно греческих дел, которые она трактует не с турецко-мавританской позиции, а с турецко-английской, то есть с них обеих. Между прочим, «Журналь де Деба» очень хорошо излагает вопрос. Здесь поговаривают, что блокада снята, но новость эта недостоверная. Французский флот возмущен поведением англичан и их ролью во всех этих событиях. По его замечанию, побывав в Турции, он опасается, как бы правительство Республики не дало себя вовлечь английской политике в свои отношения с Грецией. — У нас здесь дело, подобное делу Праслена3. Один турецкий чиновник убил свою жену. Супруги просили развода и на днях отправились к кади, чтобы уладить последние формальности. По дороге у них изменились планы, и они объявили кади, что хотят жить вместе. После этого они отправились к одному родственнику, и там произошло убийство. Предполагают, впрочем, что у мужа психическое расстройство. Наш кабинет понес тяжелую утрату в лице нашего первого переводчика Г. Ханджери, скончавшегося в Смирне по возвращении из Берлина. Говорят, что он как никто понимал турок и имел талант внушить им понимание и кричал с ними до хрипоты, пока не добивался своего. След, английский офицер, говорит в своем сочинении, что Ханджери один стоил целой армии для России. Должность переводчика очень важна и трудно подобрать на нее кого-нибудь. Местные мало надежны, а ученики нашей Азиатской школы мало сведущи. Целую ваши ручки.

21. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

23 fév/7 mars 1850.

Vous êtiez prophète quand vous me disiez dans votre dernière lettre que mes lamentations sur la tristesse de notre ciel et les rigueurs de notre hiver ne réveillaient guère votre commisération à notre éga rd. Il est vrai, les jours se suivent, mais heureusement ne se ressemblent pas. Nous avons reèu et lu votre lettre avant-hier, au moment de notre déjeuner en face d’une fenêtre grandement ouverte qui donnait passage à des torrents de lumière et à une brise tiède et presque chaude. Le spectacle était magnifique. Un ciel sérein, les maisons fantastiquement perchées sur les hauteurs environnantes, éclairées par un beau soleil, les flots bleus et scentillantes de la corne d’or, plus loin la plage nacrée de la mer blanche ou de marmora, la côte d’Asie avec le faubourg de Dentari, la pointe de Chalcedoine, la montagne de Boulgourlon et dans le lointain (mais grâce à la transparence et à la limpidie de l’air, ce lointain s'était tout à fait rapproché de nous) les Îles des Princes, — et tout ce tableau couronné et dominé par le sommet neigeux de l’Olympe, voici les témoins radieux de ma réception et de la lecture de votre bonne lettre. Ajoutez y que la lecture était accompagnée de tartines au miel attique qui fort heureusement pour nous avait eu le temps d'échapper à l’embargo des Anglais et venait de nous être apporté par Stall revenu de sa course de courrier à Athènes. Vous voyez que votre lettre a eu une acception digne d’elle et de vous. J’en reviens toujours à ce que je vous ai dit. Nous sommes ici dans le pays des contrastes. A peine sortis des horreurs de l’hiver, nous sommes en plein printemps, mais il n’est pas dit que nous n’ayons encore de bien mauvais jours. C’est du moins l’opinion de ceux qui connaissent le climat. Vous sentez bien que ce beau temps m’a remis à flot, ou du moins au cheval. Je fais de longues courses dans la campagne et dans les labyrinthes de Constantinople qui a des rues larges et mieux pavées que celles de Péra, de grandes places, de belles fontaines, des bouquets de cyprès et par-dessus tout ces bizarres, mais majestueuses mosquées qui donnent à Constantinople un air de famille avec Moscou. Le beau temps et les rues un peu décrottées me rendent même mondain. J’ai été dans le courant de la semaine à quelques soirées diplomatiques et dans quelques salons Pérates. Cela n’est pas très gai, mais c’est curieux, et comme tout finit entre onze heures et minuit, cela n’est pas très fatiguant. La petite Tadette que vous nous envoyez ne sera plus une nouvelle connaissance pour nous à votre recommandation, — et comme j’apprécie beaucoup votre instinct littéraire — je l’ai fait venir de Paris, et l’ai lue avec beaucoup de plaisir. Ce que je n’aime pas, c’est cette odeur du soufre dont est environnée Tadette à son apparition. Je croyais toujours voir percer à la fin des doigts crochus et une queue entre les jambes. Et d’un autre côté, si elle ne tient pas du diable, il faut avouer que sa transfiguration et régénération au moral et au physique est un peu subite et peu naturel. Mais une fois ces invraisemblances admises, le développement de la révolution qui s’opère en elle et tout le reste du récit sont pleins de charme. Ce qui gâte tout c’est la préface. Je vous envoie un numéro du Journal de Lamartine. Votre mari sera peut-être curieux de connaître ce rebachage politique. Je vous recommande l’entretien avec le lecteur. Vous me garderez la brochure pour ne pas dépareiller ma collection. Il est curieux de voir sur quoi peut aller le délire et l’impudeur de la vanité. Dans un Journal publié par Lamartine vous lisez ces mots: «Toutes les intelligences d'élite sont nécessairement destinés à se rencontrer dans la région supérieure de la vérité. Jétterion comme Victor Hugo, Waschington comme Lamartine». — Comment trouvez-vous cette association de noms qui hurlent de se trouver ensemble. «L’Univers», journal catholique publie (22 janvier et les N-s suivants) des lettres inédites du Comte Joseph de Maistre sur l'éducation publique en Russie. Elles sont précédées d’une introduction du rédacteur qui donne des coups de patte à l’auteur de l’article sur la question romaine. Cette introduction, quoique éminemment franèaise pour le fond renferme quelques vérités et doit avoir été écrite par quelqu’un qui connait la Russie. Les lettres de Maistre comme tout ce qui est dû à sa plume vous frappe de brillants paradoxes et de foudroyantes vérités. Ouvaroff doit connaître ces lettres, car elles ont été adressées à son beau-père. Je vous ai déjà parlé de l’impression produite sur moi par le mémoire du diplomate russe. L’autre jour j’ai eu l’occasion de le relire à haute voix et de me convaincre encore davantage du mérite de sa partie critique. Je crois que l’auteur aurait dû se borner à l’exposé des faits en laissant aux lecteurs la liberté de conclure, chacun à sa guise. D’abord cela aurait ôté à cet article le cachet officiel que l’on voudra y trouver, — et que le rédacteur de la revue a déjà signalé en ajoutant de son chef: «au point de vue de St-Pétersbourg». En tout cas, cet article a beaucoup intrigué la diplomatie séante sur les bords du Bosphore. Les uns l’attribuaient à Titoff, les autres à Bouténeff, etc. etc. etc. Je vous baise les mains.

Перевод:

23 февраля / 7 марта 1850.

Вы оказались пророчицей, когда сказали в последнем письме, что все мои жалобы на наше унылое небо и нашу суровую зиму не пробудят вашего сострадания к нам. Так и есть, дни идут и, слава Богу, не походят один на другой. Мы получили ваше письмо третьего дня и прочитали его во время завтрака перед широко распахнутым окном, через которое лились потоки света и проникал теплый, почти жаркий ветерок. Великолепное зрелище. Безмятежное небо, дома, причудливо громоздящиеся на окружающих горных вершинах, освещенные ярким солнцем, синие волны с золотящимися барашками, дальше перламутровый пляж белого или мраморного моря, азиатский берег с пригородом Дентари, верхушка Халкидона, гора Бульгурлон и вдали (но благодаря прозрачности и чистоте воздуха эта даль кажется близкой) Принцевы острова, и вся эта картина венчается снежной вершиной Олимпа, вот лучезарные свидетели моего завтрака и чтения вашего доброго письма. Прибавьте к этому, что чтение сопровождалось тартинками с аттическим медом, который, к нашему счастью, вовремя успел избежать английского эмбарго и был привезен Шталем, вернувшимся из курьерской поездки в Афины. Видите, ваше письмо имело достойный и его и вас прием. Я все время возвращаюсь к тому, о чем уже говорил. Мы находимся в стране контрастов. Не успели выйти из ужасов зимы, а уже кругом настоящая весна, но это не значит, что нас не ждут непогожие дни. Во всяком случае это мнение тех, кто знаком с здешним климатом. Вы, конечно, понимаете, что прекрасная погода держит меня на плаву или, по крайней мере, на коне. Я совершаю длинные прогулки по окрестностям и по лабиринтам Константинополя, в котором широкие и лучше мощеные улицы, чем в Пере, широкие площади, прекрасные фонтаны, кипарисовые рощи и над всем возвышаются эти странные, но величественные мечети, придающие Константинополю родственный с Москвою вид. Хорошая погода и более или менее чистые улицы делают меня более светским человеком. В течение недели я побывал на нескольких дипломатических вечеринках и в нескольких местных гостиных. Это не слишком весело, но любопытно, и поскольку все заканчивается между одиннадцатью часами и полуночью, то и не слишком утомительно. Маленькая Фадетта¹, которую вы нам посылаете, не будет нам в новинку — по вашей рекомендации и поскольку я очень ценю ваш литературный вкус — я выписал ее из Парижа и прочитал с большим удовольствием. Чего я не люблю, так это запаха серы, которым окружена Фадетта с самого ее появления. Я так и вижу когти вместо крючковатых пальцев и хвост между ногами. А с другой стороны, если здесь обошлось без дьявола, то надо признать, что ее преображение и нравственное и физическое перерождение выглядит несколько внезапным и неестественным. Но если отбросить все эти неправдоподобности, то развитие обращения, готовящегося в ней, и в остальном рассказ полон очарования. Только все портит предисловие. Я посылаю вам «Дневник» Ламартина. Вашему мужу, возможно, будет любопытно ознакомиться с политической болтовней. Рекомендую вам беседу с читателем. Сохраните эту брошюру, чтобы не разрознивать мою коллекцию. Любопытно видеть, до какого безумия и бесстыдства может довести тщеславие. В «Дневнике», опубликованном Ламартином, вы прочитаете следующие слова: «Все выдающиеся умы непременно обречены на встречу в царстве истины. Жеттерьон как и Виктор Гюго, Вашингтон как и Ламартин». — Как вам такая ассоциация имен, которые вопиют, оказавшись рядом. «Юнивер», католическая газета (от 22 января и следующие No), опубликовала неизданные письма графа де Местра о народном просвещении в России. Они предваряются вступительной статьей редактора, в которой он едко критикует автора статьи о Римском вопросе. Эта вступительная статья, хотя и в высшей степени французская, заключает в себе некоторые истины, должно быть, написана кем-то, кто знает Россию. Письма де Местра, как и все, что вышло из-под его пера, поражает блестящими парадоксами и сокрушительными истинами. Уваров должен знать эти письма, потому что они адресованы его тестю². Я вам уже говорил о впечатлении, произведенном на меня запиской русского дипломата. На днях я имел случай вновь перечитать ее вслух и еще более убедился в достоинствах ее критической части. Мне кажется, автору следовало бы ограничиться изложением фактов, оставив читателю свободу делать заключения, каждому на свой лад. Это, во-первых, сняло бы со статьи официальный отпечаток, который пытаются в нем найти и который редактор журнала прямо обозначил, добавив от себя: «с точки зрения Санкт-Петербурга». Во всяком случае, эта статья сильно заинтриговала дипломатические круги на берегах Босфора. Одни приписывают ее Титову, другие — Бутеневу³, и пр. и пр. Целую ваши ручки.

22. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

6/18 mars 1850.

Après un retard de quelques jours le bateau à vapeur d’Odessa est arrivé ce matin, mais ne nous a point apporté la poste de Pétersbourg, et comme d’après l’expression d’André Mouravieff, nous vivons ici d’une vie interpostale, nous voilà à sec pour le moment. Point d’huile dans notre lampe, point d’eau à notre moulin, point d’encre dans notre encrier. La seule nouvelle que nous ayons de Russie est l’ouragan abattu sur nous depuis quelques jours. Et nous sommes encore une fois en plein hiver. Voilà la seule propagande russe qui gagne ici du terrain. André Mouravieff a dîné l’autre jour à l’internonciature autrichienne et y a défendu le mémoire de la Revue des deux Mondes en plein concile catholique romain. Nous avons ici le chargé d’affaires belge, Blondel, homme d’esprit et comme de raison papiste. Il a été très touché et édifié de la conviction de Mouravieff, tout en déplorant son erreur. C’est à lui que je dois les extraits que vous recevrez ci-joints. Ma femme avait conscience de copier la réfutation un peu brutale du journal catholique, mais quant à moi, je suis convaincu qu’elle ne gâtera en rien ni l’appétit, ni le sommeil de votre mari. Nous n’avons rien de nouveau sur les affaires de la Grèce et je crains bien que la mission du Gros ne soit pas grosse d’avenir. Le tout finira par une grande évacuation d’encre qui inondera un tas de notes diplomatiques, et c’est la pauvre Grèce qui payera le papier et les plumes. Peut-être comme la Grèce n’existait pas, il ne fallait pas l’inventer, ou du moins attendre pour le faire un moment plus opportun et des circonstances plus favorables. Mais une fois la chose faite, il faudrait défendre son ouvrage. La bataille de Navarrin reniée pour les beaux yeux du Juif Pacifico, c’est un peu fort et cela serait très ridicule, si cela n'était pas odieux. Nous avons fini hier notre carnaval en mangeant des blini, chez les Golitsine, et j’y ai presque gagné une colique patriotique. Maintenant nous allons faire nos dévotions. Le jeûne maigre est ici assez tolérable, on a beaucoup de poisons frais, des légumes, du miel, beaucoup de douceurs, des huitres, mais il y en a aussi de mauvaises, ce qui fait que je m’abstiens d’en manger, à moins qu’elles ne soient d’une provenance irréprochable, c’est-à-dire à moins qu’elles ne viennent des Îles des Princes. Ces îles fameuses sont pour moi la terre promise. Je les vois de ma fenêtre, mais je ne suis point encore parvenu à y aller. En été il faisait trop chaud pour faire de longues courses et depuis le mois d’octobre, sauf quelques belles journées isolées, nous avons constamment mauvais temps. Me voici donc attendant le printemps et voilà comme passe le temps, à avoir le bec dans l’eau, ou dans la boue, ou dans la neige. Je devais avoir ces jours-ci le bonheur d'être présenté au Sultan, mais il vient de perdre sa fille, la Sultane Mukbile, nouvellement née, et la présentation est ajournée.

Comme je n’ai rien de bon à vous dire pour le moment, je vous quitte en vous baisant tendrement les mains.

7 mars. Le bateau d’Odessa va partir. Je ne lui envie pas son trajet. Le vent est très fort, le froid piquant et l’air est chargé de neige. Rien de nouveau ni de France, ni de Grèce. Donnez-moi encore une fois vos mains à serrer et à baiser affectueusement.

Перевод:

6/18 марта 1850.

Опоздав на несколько дней, пароход из Одессы прибыл сегодня утром, но не привез нам петербургской почты, а поскольку мы здесь живем, по выражению Андрея Муравьева, от почты до почты, мы в настоящее время сидим на мели. Нет масла в нашей лампаде, нет воды на нашей мельнице, нет чернил у нас в чернильнице. Единственная новость, которая дошла до нас из России, это ураган, обрушившийся на нас несколько дней назад. И мы вновь оказались среди зимы. Вот единственная русская пропаганда, которая с успехом побеждает. Андрей Муравьев обедал на днях у австрийского интернунция и защищал записку, опубликованную в «Ревю де Дё Монд» перед полным римским католическим собором. Здесь находится бельгийский поверенный в делах Блондель, умный человек и, конечно, папист. Он был очень тронут и проникнут убежденностью Муравьева, но сожалел о его заблуждении. Это ему я обязан отрывками, которые прилагаю к письму. Моя жена имела великодушие переписать несколько грубое возражение католической газеты¹, но что касается до меня, я убежден, что оно не нарушит ни аппетит, ни сон вашего мужа. У нас нет никаких греческих новостей, и я очень боюсь, что миссия Гро не имеет никакого будущего. Все кончится обильным извержением чернил, которые затопят гору дипломатических нот, а бедной Греции придется заплатить за бумагу и перья. Возможно, если бы Греция не существовала, ее и не надо было придумывать или, по крайней мере, подождать более подходящего момента и более благоприятных обстоятельств для ее создания. Но раз уж дело сделано, надо защищать его плоды. Пренебрежение итогами Наваринского сражения из-за какого-то еврея Пасифико2, это чересчур, и это было бы смешно, когда бы не было так отвратительно. Мы вчера завершили нашу Масленицу, побывав на блинах у Голицыных, и я едва не приобрел патриотическую колику. Теперь мы начинаем говеть. Пост здесь довольно терпимый, много свежей рыбы, овощей, меда, много сладостей, устриц, но среди них встречаются недоброкачественные, и я от них воздерживаюсь, если только они не безупречного происхождения, то есть не доставлены с Принцевых островов. Эти славные острова для меня словно земля обетованная. Я вижу их из моего окна, но мне до сих пор не довелось на них побывать. Летом было слишком жарко для длительной поездки, а с октября, за исключением нескольких ясных дней, постоянно стояла ненастная погода. Так что я дожидаюсь весны, и так проходит время — нос застревает то в воде, то в грязи, то в снегу. На этих днях я должен был иметь счастье представиться Султану, но он только что потерял свою новорожденную дочь, Султаншу Мукбиль, и представление отложено.

Поскольку мне нечего больше сказать на этот раз, я покидаю вас и нежно целую ваши ручки.

7 марта. Одесский пароход отправляется. Я не завидую его путешествию. Ветер очень сильный, мороз колючий. Валит снег. Нет никаких новостей ни о Франции, ни о Греции. Позвольте еще раз пожать ваши ручки и с любовью поцеловать их.

23. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ;ТЮТЧЕВОЙ

16/28 mars 1850.

Voici encore un bateau qui ne m’aporte pas de lettre de vous. Votre dernière était du 27 janvier, vieille à lheure qu’il est de six semaines et plus. Heureusement nous avons aujourd’hui une lettre des Karamsine, où il n’est pas fait mention de vous, ce qui me fait espérer qu’il n’y a rien de fâcheux à dire. Vous n’avez pas l’instinct postal. Vous êtes toujours à côté de la poste, ou en deèu ou en delà du jour de l’expédition du courrier. Je suis sûr que votre lettre après avoir subi une quarantaine aux buraux de la poste ou du Ministère chemine péniblement à l’heure qu’il est à travers la neige et la boue, sans se douter que la vapeur aurait pu lui donner des ailes. Au reste, la vapeur même ne bat que d’une aile, et le bateau qui devait être ici depuis le 12 n’est arrivé que ce matin pour repartir dans quelques heures regagner le temps perdu. Nous n’avons plus

615

l’hiver, mais nous ne sommes point encore en plein printemps et les routes et la navigation s’en ressentent.

Nous sommes ici péniblement préoccupés pour le moment de l'état désespéré d’un de nos compatriotes, le colonel Tiesnhausen qui se meurt après une longue lutte avec la maladie. Il est ici avec sa femme, tous deux étrangers non seulement au pays, mais même à leurs compatriotes, car personne de nous ne les connaissait en Russie. Comme de raison nous les entourons de soins et de sympathie, mais nous ne pouvons pas remplacer, surtout pour la pauvre femme quoique pleine de courage et de résignation, les consolations de la famille et de l’intimité. C’est, ou plutôt c'était, un homme dans la force de l'âge, plein de vitalité et d’activité très heureux de se trouver ici, étudiant le pays, particulièrement sous le rapport militaire et un de ces hommes pour qui la vie semble avoir été faite, tant il était à son aise avec elle et tant il était sûr de son lendemain et de tous les après-demains à perte de vue. Ce n’est pas lui qui a manqué à la vie, mais c’est elle qui lui manque. Le cavalier était ferme sur sa selle et prêt à courir dans l’espace sans fatigue et hésitation, mais sa nature s’abat sous lui au milieu de la course. C’est triste pour les spectateurs, mais peut-être fort heureux pour lui. Il meurt sans avoir eu ni le temps, ni l’occasion de se dégriser de la vie.

17 mars. Demandez à Sophie Karamsine qui traduit avec tant d'élégance des détails sur ma présentation au Sultan. Le bateau fume et je n’ai pas le temps de donner une nouvelle édition de ma dépêche. J’engage Mr Tutcheff à se procurer le discours d’un député espagnol au Cartes. C’est dans le genre de Montalambert, mais son discours est plus franc, plus explicite que ceux de l’orateur franèais.

Je vous baise tendrement les mains.

На конверте: «Ее превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой.

На Моховой в доме Пикеева В С.-Петербурге».

Перевод:

16/28 марта 1850.

Вот и еще один пароход не привез мне письма от вас. Ваше последнее письмо было от 27 января¹, более полутора месяца назад. К счастью, мы получили сегодня письмо от Карамзиных, в котором не упоминается о вас, что дает мне надежду, что нет ничего дурного у вас. У вас отсутствует почтовый инстинкт. Вы все время оказываетесь в стороне от почты, или раньше, или позже дня отправки курьера. Я уверен, что ваше письмо, выдерживая карантин на почтовых станциях или в Министерстве в настоящее время с трудом продвигается сквозь снег и слякоть, не подозревая, что пароход придал бы ему крылья. Впрочем, пароход летит только на одном крыле. И пароход, который должен быть здесь 12-го, прибыл только сегодня утром и отправится назад через несколько часов, чтобы наверстать упущенное время. Зима нас покинула, но весна пока не наступила, и дороги и навигация дают это почувствовать.

Мы здесь очень озабочены безнадежным положением одного из наших соотечественников, полковника Тизенгаузена, который умирает после долгой борьбы с болезнью. Он находится здесь вместе с женой, оба чужды не только стране, но и своим соотечественникам, так как никто из нас не знал их в России. Конечно, мы окружили их заботой и сочувствием, но мы не можем заменить им, особенно бедной женщине, исполненной мужества и смирения, утешение родных и близких. Это человек в полном расцвете лет, вернее он был таким, полный жизненных сил и энергии, бывший очень счастлив тем, что оказался здесь для изучения страны, особенно в военном отношении, казалось, жизнь была создана для этого человека, так он умел наслаждаться ею и так был уверен в завтрашнем дне и во всех последующих бесконечных днях. Это не он ускользнул от жизни, а жизнь ускользнула от него. Всадник твердо держался в седле и был готов мчаться вперед без устали и колебания, но природа подвела его на полном скаку. Это печально для свидетелей, но, возможно, очень счастливо для него. Он умер, не имея ни времени, ни случая разочароваться в жизни.

17 марта. Спросите у Софи Карамзиной подробности моего представления Султану, которые она умеет передать с таким изяществом. Пароход дымит, и у меня нет времени на новое изложение моей депеши. Прошу Тютчева раздобыть речь испанского депутата в Картесе. Это в духе Монталамбера², но его речь более искренняя и ясная, чем речь французского оратора.

Нежно целую ваши ручки.

24. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

24 mars/5 avril 1850.

Votre lettre du 27 février pour l'être fait longtemps attendre n’en a été reèue qu’avec plus de plaisir et de reconnaissance. Aussi matériellement et intellectuellement parlant, en valait-elle deux ou trois. Nous ne vivons ici que de vos premiers-Pétersbourg. Vous étiez née pour être journaliste, dans la bonne acceptation de ce mot, journaliste à la faèon de Mad. de Sévigné, et si jamais notre correspondance est connue de la postérité, je vous promets une célébrité épistolaire et littéraire qui rejaillira sur vos neveux et arrière-petits-neveux. Nous avons aujourd’hui un bateau à vapeur d’Odessa, encore un retardataire, qui ne m’a rien apporté, décidément rien de personne. — Notre existence ici déjà entravée et brisée par une foule d’anicroches, vient encore de subir une nouvelle complication. Une des belles-filles de Paul a la rougeole et quoiqu’elle soit fort bénigne, nos relations avec eux sont interrompues par égard pour les enfants de Titoff qui comme vous le savez, nous ont recueilli chez eux. Il y a toujours quelque bâton dans nos roues, même alors que nous avons l’air de cheminer tranquillement et que nous ne sommes point versés dans quelque précipice… Votre coton et vos livres ne nous soient point encore parvenus. Fuad-effendi s’enivre à la coupe des plaisirs et des honneurs à Bucharest où il est fêté. On l’attend ici pour la semaine prochaine. Je suis très curieux de le voir et espère qu’il me sera utile et que je pourrais l’exploiter pour regagner le temps perdu et m’orienter et m’orientaliser du moins avant mon départ. Car jusqu'à présent mes huit ou neuf mois de séjour ici m’ont très peu profité. — Le pauvre Tiesenhausen a suivi de près mon oraison funèbre, anticipéé seulement de quelques heures, car il est mort dans la nuit. Nous avons déposé ses dépouilles mortelles au grand champs des morts en face du Bosphore. C’est une belle décoration, mais comme cimetière cela manque de sainteté et même de chasteté. Il n’y a ni enceinte, ni chapelle, c’est une voie publique et les pierres tumulaires servent pour ainsi dire de pavé aux hommes et aux bêtes. Rien ici n’offre aucune sécurité ni pour les vivants, ni pour les morts, les tombeaux et les maisons n’y sont pas assurés. Les morts campent aussi bien que les vivants. Aussi les Turcs qui en ont les moyens cherchent à se faire enterrer sur la côte d’Asie, où ils croyent avoir plus d’avenir, c’est-à'dire moins de chance d'être obligés de décamper même après leur mort.

Votre mari est-il très éprouvé par les élections socialistes en France? Quant à moi, je crois qu’il ne faut pas y ajouter trop d’importance. La France aussi est dans un état de campement. Tout ce que nous voyons ne peut pas durer. Que ce soit les socialistes, mangeurs d’hommes, ou les Thiers et compagnie, mangeurs de dynasties et de gouvernements, qui amènent la ruine de l’ordre ou du désordre existant, c’est bien la même chose. Tuer un malade avec du poison bien franc et au naturel, ou avec de mauvaises drogues, c’est une affaire de goût, mais le résultat est le même. Entre tous les partis qui divisent la France pour le moment, elle n’a que le choix de ses bourreaux, mais je n’y vois pas un parti sauveur. Notre grand et bon ami et le mien en particulier, — et n’oubliez pas que j’ai été le premier à me proclamer tel contre l’avis de tout le monde — ne parviendra guère à replâtrer tout ce qui a croulé et croule incessamment. Quand votre mari verra Labenski, je le prie de le remercier pour la dépêche adressée à Brunoff, car je ne doute pas qu’elle ne soit de lui. Un pareil langage fait du bien à entendre et surtout quand on est hors de son pays et dans un milieu malveillant. Comme on disait de Handgieri qu'à lui seul, il valait une armée, on peut dire de cette dépêche qu’elle vaut une victoire. — Vous avez l’air de vous moquer de moi quand vous vous excusez de trop parler de la pluie et du beau temps. Mais mes lettres à moi ne sont pleines que de cela. Je suis bien plus sensible aux révolutions de l’atmosphère qu'à celles de la politique. Je ne m’occupe des dernières que quand il fait mauvais, mais dès qu’il fait beau et que je puis me promener, le seul journal que je lise avec plaisir et une curiosité toujours nouvelle, c’est la nature, c’est le ciel, le Bosphore et ses rivages. Je vous recommande particulèrement nos couchers du soleil. Venez les voir. C’est une lecture qui vous fera plaisir. Les montagnes se revêtent d’une teinte rose à nulle autre pareille. Les vitres des croisées de Sentari sont enflammées. L’air est d’une transparence liquide et les Îles des Princes se dessinent et nagent dans cet azur d’eau et d’air.

25. j’ai fini ma journée hier chez mes amis nos ennemis. On y a fait de la musique anglaise, c’est tout dire. Quant à la politique, il n’en a pas été question tout comme s’il n’y avait au monde ni Parker, ni Labenski. Mr Tutcheff ne m’enviera pas cette soirée-là. Rien de nouveau de la Grèce. — Je crois que vous calomniez mon cher petit Dmitri. En tout cas je compatis à sa paresse, car moi aussi j’ai été le plus têtu et le plus paresseux des écoliers. Il n’y avait que les vers pour éveiller mon intelligence et ma mémoire. Tout le reste tombait à plat et était comme non avenu. Cela ne vous rassurera pas trop sur l’avenir de votre jeune homme, mais enfin c’est toujours une légère consolation.

Je vous baise les mains bien tendrement.

На конверте: «Ее превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой.

На Моховой в доме Пикеева В С.-Петербурге»

Перевод:

24 марта / 5 апреля 1850.

Ваше долгожданное письмо от 27 февраля¹ было прочитано с радостью и благодарностью. В материальном и умственном отношении оно стоило двух или трех. Мы здесь живем только вашими вестями из Петербурга. Вы прирожденная журналистка, в лучшем смысле этого слова, журналистка на манер Мадам де Севинье², и если когда-нибудь наша переписка станет известна потомству, я обещаю вам эпистолярную и литературную славу, которая переживет ваших внуков и правнуков. Мы сегодня встретили одесский пароход, опять опоздавший и который ничего не привез для меня, решительно ничего ни от кого. — Наше существование здесь и так уже затрудненное и испорченное препятствиями, пережило новое испытание. Одна из невесток Павла заболела корью, и хотя она прошла без последствий, мы все же прервали с ними общение, опасаясь за детей Титовых, которые, как вы помните, нас приютили. Всегда какие-то палки попадают нам в колеса, даже когда мы как будто спокойно передвигаемся, а не мчимся в пропасть…

Ваши хлопок и книги мы пока не получили. Фуад-эффенди упивается из кубка наслаждений и почестей в Бухаресте, где его чествуют. Его ждут сюда в начале будущей недели. Мне очень любопытно на него взглянуть, и я надеюсь, что он мне пригодится и я смогу его использовать, чтобы наверстать потерянное время и хотя бы сориентироваться и сориентализироваться до моего отъезда. Ибо до сих пор восемь-девять месяцев моего пребывания здесь очень мало мне в этом помогли. — Бедный Тизенгаузен последовал вскоре вслед за моим надгробным словом, опередившим его кончину всего на несколько часов, так как он скончался ночью. Мы погребли его смертные останки на большом кладбище в виду Босфора. Это красивая декорация, но в качестве кладбища ей недостает чистоты — как физической, так даже и нравственной. Нет ни ограды, ни часовни, это открытая дорога, и могильные камни служат, так сказать, мостовой для людей и животных. Ничто здесь не обеспечивает защиты ни живым, ни мертвым — ни могилы, ни дома не дают ее. Мертвые так же пребывают в походном лагере, как и живые. Поэтому турки, имеющие средства, стараются, чтобы их похоронили на Азиатском берегу, где, по их мнению, больше будущности, то есть меньше шансов быть вынужденными покинуть походный лагерь даже после смерти.

Ваш муж очень огорчен выборами социалистов во Франции? Что касается до меня, я полагаю, что не стоит им придавать слишком большое значение. Франция также находится на распутье. То, что мы теперь наблюдаем, не может долго продолжаться. Пусть это будут социалисты, людоеды или Тьеры и компания, пожиратели династий и правительств, которые принесут разрушение существующего порядка или беспорядка, — это все равно. Убить больного с помощью яда открыто и по-настоящему или с помощью плохих лекарств, это дело вкуса, но результат будет тот же. Между всеми партиями, раздирающими ныне Францию, у нее есть выбор только среди губителей, но я не вижу ни одной спасительной партии. Наш большой и славный друг³, и в особенности мой, — не забывайте, что я первый провозгласил его таковым вопреки общему мнению, — никак не сумеет укрепить то, что обрушилось и рушится непрерывно. Когда ваш муж увидит Лабенского⁴, прошу поблагодарить его за депешу на имя Брунова⁵, потому что я не сомневаюсь, что она принадлежит его перу. Подобную речь приятно слышать, особенно когда ты на чужбине и во враждебном окружении. Как о Ханджери говорили, что он один стоил целой армии, можно сказать, что эта депеша стоит целой победы. — Вы как будто смеетесь надо мной, когда извиняетесь, что слишком много пишете о дождях и ясной погоде. Но мои письма полны именно этим. Я более чувствителен к атмосферным волнениям, чем к политическим. Я интересуюсь последними в ненастье, но как только проясняется и я могу отправиться на прогулку, единственная газета, которую я читаю с неизменным удовольствием и любопытством, это природа, небо, Босфор и его побережье. Особенно я вам рекомендую наши закаты. Приезжайте на них полюбоваться. Это чтение доставит вам удовольствие. Горы приобретают ни с чем не сравнимый розовый оттенок. Оконные стекла в Сентари словно объяты пламенем. Воздух совершенно прозрачный, и Принцевы острова четко вырисовываются и плавают в этой лазури между морем и небом.

25-го. Вчера я завершил свой день у моих друзей — наших врагов⁶. Там играли английскую музыку, этим все сказано. Что касается до политики, о ней совсем не говорили, будто на свете не существует ни Паркера, ни Лабенского. Тютчев не позавидовал бы мне по поводу этого вечера. Ничего нового из Греции. — Мне кажется, вы клевещете на моего милого Митеньку. В любом случае я оправдываю его лень, потому что сам был упрямейшим и ленивейшим из учеников. Только стихи возбуждали мои ум и память. Все остальное не имело успеха и словно не существовало. Это звучит не очень ободряюще в отношении будущего вашего молодого человека, но все же послужит некоторым утешением.

Нежно целую ваши ручки.

25. ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВА — П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

30 mars 1850.

Mon mari vous écrit (ou du moins il a commencé à vous écrire, j’ignore si ce grand œuvre se terminera jamais) pour vous donner ses raisons au sujet de son article sur la Papauté. Je ne me lancerai donc pas dans le chapitre des commentaires à l’endroit de la Réfutation Catholique que vous avez bien voulu nous envoyer. C’est un sujet qui vu mon ignorance n’est décidément point de ma compétence, bien que du reste je possède dans mon for intérieur à l'état d’instincts toutes sortes d’objections catholiques romaines qui pourraient courir parallèlement avec celles de l’auteur des extraits que vous nous communiquez. Fort heureusement pour vous je suis trop paresseuse pour tenter de démêler ma pensée. Je l’abandonne sans regret dans son cahos et je me dis qu’il n’y a pas là grande chose de perdu.

La Princesse a été mille fois bonne de porter sa main et d’accorder son temps à l’ennuyeuse besogne de la copier — je lui demande la permission de baiser cette main si parfaitement obligeante et qui a une si charmante écriture.

Cette lettre-ci, j’en ai le pressentiment, ne vous trouvera plus à Constantinople, mais déjà en route pour la Terre Sainte. Aussi je l'écris sans conviction, comme une chose prédestinée à ne jamais parvenir, ou bien ce qui est pis encore à parvenir inopportunément. Je m’imagine que vous voudrez passer les fêtes de Pâques à Iérusalem. Combien vous auriez mille fois raison! Un pareil voyage dans un pareil moment me semble le comble des choses enviables de ce monde!

Mais pour en revenir à ma lettre: ou bien vous ne la recevrez qu’extrêmement vieillie, ou bien si par hasard elle vous aurait rejoindre au lieu de votre pieux pèlerinage elle vous paraîtrait terne et intempestive.

En tout cas je la ferai courte et ne la chargerai que de me rappeler à vos prières. Aussi bien je n’ai guère de nouvelles à vous mander. Celle que l’on se communique généralement, c’est que vous avez demandé et obtenu une prolongation de congé — puis il y a l’arrivée du Maréchal Paskévitch qui défraye quelques conversations et nourrit les conjectures. L’Empereur lui a fait la première visite et pendant la durée de cette entrevue l’Héritier a attedu trois quarts d’heure dans l’antichambre du Maréchal. L’honneur rendu à celui-ci par son Souverain et l’acte de discipline et de soumission du fils envers le Père ont fait l’objet de tous les entretiens diplomatiques pendant pendant plusieurs jours. On dit que l’Empereur ira à Varsovie.

Mme Smirnoff est ici depuis peu pour l’affaire de son mari — vous savez laquelle. Elle cherche aussi à vendre sa maison. Les personnes qui l’ont vue (Mme Smirnoff) la trouvent très bien. Pour le moment il n’est plus question de maladie.

Pletneff a fait dernièrement une longue visite à mon mari et lui a lu tout un volume qu’il venait de recevoir de Joukoffski. Celui-ci veut venir passer l’hiver à Réval — cela ne me paraît pas réjouissant.

Je vous remercie de tout mon cœur pour vos trois dernières lettres dont la plus fraiche était du 6/18 mars. Vous devez être en plein printemps à l’heure qu’il est, car nous ici nous avons quelque chose qui permet d’en pressentir les approches. Quoiqu’il en soit la température est telle encore que dans d’autres pays elle constituerait une fort honnête hiver. J’ai toujours envie de dire que vous êtes bien heureux d'échapper pendant un temps au moins aux horreurs de toutes les quatre saisons à Pétersbourg et en un mot d’en être sorti — mais je sais bien que ce n’est pas heureux qu’il faut dire. J’espère avoir régulièrement de vos nouvelles, bien que je ne me dissimule pas les mille chaînes contraires à la correspondance que résulterait de votre déplacement.

Enfin que le bon Dieu vous bénisse et vous guide à travers toutes les fatigues, toutes les difficultés de votre voyage. Mes prières bien indignes sans doute, mais du moins bien sincères ne vous feront pas défaut. La Princesse vous accompagne, je n’en doute pas, je vous souhaite donc à tous deux: santé et force, et si ma lettre vous trouve encore à Consantinople je veux aussi qu’elle vous porte mes félicitations à l’occasion des fêtes de Pâques.

La petite Mestscherski marche et ne se ressent pis que plus de l’accident dont je vous parlais dans ma dernière lettre. Notre chère Madame Karamzine a eu une forte grippe, maladie dont tout le monde est atteint ici depuis que le soi-disant printemps fait mine de reparaître. Mais grâces à Dieu elle est bien maintenant, tout à fait bien.

31 mars.

J’avais déjà fermé ma lettre et je me disposais à l’envoyer au Ministère lorsqu’on m’a apporté la vôtre du 16 de ce mois.

Je ne m’explique pas non plus trop le retard qu'éprouvent toutes mes expéditions et je me réjouïe de penser que ce ne sont pas vos lettres qui restent ainsi à lambiner en route. Je n’en prendrais guère mon parti.

Pourquoi nous taisez-vous vos projets de voyage desquels tout le monde parle ici?

Mon mari a déjà lu le discours que vous lui recommandez — que n’a-t-il pas lu?.. Pauvre Baron Tiesenhausen! on représente l’amour les yeux bandés, il me semble que l’on aurait bien aussi dû accorder un bandeau à la Mort, car elle s’adresse toujours mal. Du reste comme vous le dites, bienheureux ceux qui s’en vont dans la plénitude de la vie!

Voilà une fin d’une lettre chagrine qui vous fera mal augurer de mon humeur, — mais non, réellement je suis assez bien.

Pour bien finir: avez-vous su le mariage de la vieille Hanska avec Balzac? C’est sa femme de soixante ans.

Перевод:

30 марта 1850.

Мой муж пишет вам (или, по крайней мере, начал писать, не знаю, закончит ли он когда-нибудь сей великий труд), чтобы привести свои доводы в пользу своей статьи о папстве¹. Я не стану вторгаться в область комментариев в отношении католического опровержения, которое вы так любезно прислали нам. Этот предмет ввиду моего неведения решительно лежит вне моей компетенции, хотя, конечно, на уровне инстинкта у меня внутри есть множество соображений по поводу римского католичества, которые могли бы стоять рядом с теми отрывками, что вы нам прислали. К счастью для вас, я слишком ленива, чтобы пытаться изложить мои мысли. Я без сожаления оставляю их в том хаосе, в каком они находятся, и говорю себе, что невелика потеря.

Княгиня была чрезвычайно добра, натрудив себе руку и потратив время на скучное переписывание этой записки — прошу у нее позволения поцеловать эту руку, такую любезную и с таким прекрасным почерком.

У меня такое предчувствие, что это письмо застанет вас не в Константинополе, а на пути к Святой Земле. Поэтому я пишу его без усердия, как письмо, которое никогда не будет получено или, что еще хуже, получено несвоевременно. Я воображаю, что вы захотите провести Пасху в Иерусалиме. Как бы вы были правы! Подобная поездка в такой момент мне кажется верхом исполнения желаний!

Однако вернемся к моему письму: вы его получите либо совсем устаревшим или, если вдруг вы получите его в месте вашего паломничества, оно покажется вам скучным и неуместным.

Во всяком случае, я буду писать коротко и только поручаю вам вспомнить меня в своих молитвах. Тем более у меня нет для вас ничего нового. Единственная новость, о которой говорят всюду, это то, что вы просили разрешения продлить отпуск и получили его, потом еще прибыл Маршал Паскевич², который стал предметом разговоров и пересудов. Государь первым нанес ему визит, и во время этого свидания Наследник³ три четверти часа дожидался в передней Маршала. Честь, оказанная ему монархом, и акт дисциплины и послушания отцу со стороны сына стали предметом разговоров в дипломатических кругах на несколько дней. Говорят, Государь едет в Варшаву.

Госпожа Смирнова недавно приехала сюда по делу своего мужа⁴ — вы знаете, какому. Она также собирается продать дом. Те, кто ее видел (г-жу Смирнову), находят, что она прекрасно выглядит. О болезни уже нет и речи.

Плетнев недавно долго сидел у моего мужа и прочитал ему целый том, полученный от Жуковского⁵. Последний хочет провести зиму в Ревеле — я не нахожу это особенное веселым.

От всего сердца благодарю вас за три последние письма, последнее от 6/18 марта. У вас сейчас, должно быть, настоящая весна, потому что даже у нас чувствуется ее приближение. Как бы то ни было, температура у нас такая, какая в других странах бывает среди зимы. Я все хочу вам сказать, что вы очень счастливы, избежав хотя бы на время ужасов все четырех времен года в Петербурге, ускользнув от них, но я прекрасно понимаю, что счастливы — это не то слово. Надеюсь регулярно получать от вас известия, хотя отдаю себе отчет в тысячах препятствий для переписки из-за вашего переезда.

Словом, благослови вас милосердый Господь и охрани вас через все трудности, все тяготы вавшего путешествия. Мои молитвы, конечно, весьма недостойные, но, по крайней мере, искренние, не будут лишними. Я не сомневаюсь, что княгиня сопровождает вас, и я желаю вам обоим здоровья и сил, и если мое письмо застанет вас еще в Константинополе, я хочу также, чтобы оно донесло до вас мои поздравления с праздником Пасхи.

Маленькая Мещерская⁶ ходит и чувствует себя не хуже после несчастного случая, о котором я упоминала в предыдущем письме⁷. Наша любезная госпожа Карамзина перенесла сильный грипп, эта болезнь задела всех, с тех пор как так называемая весна сделала вид, что приходит. Но, слава Богу, она уже поправилась, совершенно поправилась.

31-го марта.

Я уже запечатала письмо и собиралась послать его в Министерство, как мне подали ваше от 16-го числа.

Я не слишком хорошо понимаю причину задержки моих писем, и я радуюсь, что ваши письма не мешкают так в пути. Я бы никогда не смирилась с этим.

Почему вы умалчиваете о планах поездки, о которых все говорят здесь?

Мой муж уже читал речь, которую вы рекомендуете, — чего он только не читал?.. Бедный барон Тизенгаузен! Обычно изображают любовь с повязкой на глазах, мне кажется, такую повязку должна носить Смерть, потому что она всегда приходит не по адресу. Впрочем, как вы говорите, блаженны те, кто уходит в расцвете лет!

Вот конец печального письма, которое даст вам превратное понятие о моем настроении — однако нет, на самом деле я вполне благополучна.

Чтобы хорошо закончить, скажу: знаете ли вы о свадьбе старой Ганской и Бальзака?⁸ Это его шестидесятилетняя жена.

26. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Péra. 8/20 avril 1850

Vous ne vous attendez pas à la nouvelle que va vous apprendre ma lettre. Dans quelques heures nous nous embarquons sur un bateau à vapeur et allons à Jérusalem. Priez pour nous et nous prierons pour vous. Il faut espérer que Dieu nous protégera. La saison est belle — quoique hier c<'est->à-d cette nuit, nous ayons ressenti quelques légères secousses de tremblement de terre. Si nous pouvions être quittes pour ces secousses et ne pas en avoir de trop fortes sur mer, ce serait un gain tout clair. Enfin que la volonté de Dieu s’accomplisse. Je vous donnerai de nos nouvelles de Jérusalem. En attendant je vous baise les mains bien tendrement.

Continuez à m'écrire à Constantinople.

<На конверте>:

Ее Превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой

на Моховой в доме Пикеева в С.-Петербурге.

Перевод:

Пера. 8/20 апреля 1850.

Вы не ожидаете новости, которую сообщит вам мое письмо. Через несколько часов мы поднимаемся на пароход и плывем в Иерусалим. Молитесь за нас, а мы помолимся за вас. Будем надеяться, что Господь нам поможет. Погода великолепная — хотя вчера, то есть этой ночью, мы почувствовали несколько легких толчков землетрясения. Если толчки прекратились совсем и не повторятся с силой на море, будем считать себя в выигрыше. В конце концов на всё воля Божья. Я напишу вам из Иерусалима. А пока нежно целую ваши ручки.

Пишите мне по-прежнему в Константинополь.

27. ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВА — П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

St-Pétersbourg. 7/19 mai 1850.

Votre dernière lettre du 8/20 avril nous a confirmé votre départ pour Iérousalem, mais ne nous a rien appris de nouveau. Depuis plusieurs semaines déjà l’on parlait ici de votre voyage projetté — c’est un bruit qui circulait dans le monde, qui était dans l’air — auquel nous avions tous ajouté foi, et si vous avez reèu ma lettre du 30 mars, elle vous aura prouvé que nous étions à cet égard presqu’aussi bien au courant de vos faits et gestes que vous-même vous pouviez l'être. Je suis bien impatiente de recevoir une lettre de vous datée de Iérusalem… bien désireuse de connaître vos impressions et par-dessus tout pour le premier moment bien inquiète de savoir comment vous avez tous deux supporter cette traversée et le trajet par terre qui vous restait encore à faire entre Iaffa et la Ville Sainte. Pour commencer je pense bien que vous ne me parlerez que de ceci, car je sais combien en voyage il est presqu’impossible, tant qu’il dure, d’en résumer les différentes impressions. On est comme dans un tourbillon et ce n’est que plus tard lorsque dans le calme du souvenir l’on se retrace les objets que l’on a vu, que l’on retrouve aussi ses propres sensations et le moyen de les démêler. Du reste je parle de mes expressions personnelles — peut-être n’y a-t-il pas lieu à les généraliser.

Je vous remercie du fond de mon cœur de votre exactitude à m'écrire — je ne saurais vous exprimer à quel point vos lettres quelque courtes qu’elles soient me font plaisir. Ce sont des rayons de soleil qui viennent par ci, par là s'égayer des journées toujours tant soit peu brunes et nuageuses.

Nous sommes en plein printemps depuis une semaine environ. C’est dans une nuit que cette saison nous est éclose — un véritable changement à vue — car jusqu’au dernier moment nous avions souffert de toutes sortes de rigueurs septentrionales. Enfin le mal est passé et déjà oublié. Nous voici tombés dans la nécessité de répondre à cette question inévitable que ramène chaque printemps: «Que faites-vous de votre été?» Ah, vraiment oui, qu’en faisons-nous? je serais bien embarassée de rien prévoir à cet égard bien qu’en apparence il semble que nous soyons tout à fait au pied du mur pour prendre une résolution. Nous sommes réellement de pauvres gens, peu intéressants dans notre peine, mais bien chargés, je vous assure. Chaque fois que nous-nous remuons c’est comme si l’on tombait à un vase renfermant une liqueur passablement pure et transparente dans le repos, mais que la plus légère secousse troublerait incontinent. Et dans ce moment combien la liqueur est troublée déjà par avance… Heureuses gens ceux qui s’en vont régulièrement tous les ans à la même époque dans leurs terres — pour lesquels l’emploi de chaque saison n’est plus une question, que l’imprévu étonne comme un accident dans la vie, mais pour lesquels cet imprévu ne fait pas le fond même de toute la destinée. Pour moi qui ne fait plus qu’endurer la vie et qui ne la trouve nullement charmante par quelque bout que je la prenne, les agitations, les incertitudes au sujet de l’emploi de quelques semaines m’irritent et m’ennuient au dernier degré.

Mon mari meurt d’envie d’aller à l'étranger et il le pouvait bien, car une expédition du courrier lui est promise. Toutefois il n’y veut pas aller seul, il veut que je l’accompagne et pour ma part je n’en ai pas la plus légère envie. J’avais l’intention d’aller avec le gros de la famille à Hapsal — mais il paraît qu’il n’en sera rien. Je n’y tiens pas autrement. Si je m’en croyait je resterais à la Моховой. Nous cherchons aussi un appartement pour l’hiver prochain et nous ne trouvons rien — c’est inquiétant… enfin enore une fois: pauvres gens que nous sommes — si peu intéressants, mais si chargés et si fatigués!

Hier le premier bateau à vapeur est parti emmenant à son bord une foule d’impatients des douceurs de l’Occident. Mr et Mme Chréptovitsch se trouvaient dans ce premier sauve qui peut; ils se rendent à Paris et ne retourneront à leur poste de Naples qu’en automne.

L’Empereur est à Varsovie, mais ne sera absent, dit-on, que six semaines. A son retour, c’est-à-dire au moi de juin, le Chancellier doit aller à Kissingen. Les Seebach vont aussi en Allemagne, les Bloudoff à Réval. Le petit Mollérus nous a quitté depuis plusieurs semaines déjà et cette fois définitivement, je crois. Il n’y aura bientôt plus que nous à Pétersbourg. Que vous dire de ce qui se passe ou que puisse vous intéresser, vous qui avez eu le bonheur de visiter Iérousalem! Je laisserai le temps user la force première des impressions que vous avez dû rapporter de ce lieu, avant de reprendre mon menu bavardage si terrestre et si fort au-dessous du diapason auquel se trouve selon toute vraisemblance votre pensée.

On dit que vous passerez l'été dans votre campagne aux environs de Moscou; vous auriez bien raison et c’est un repos qui vous fera du bien après la fatigue morale et physique occasionnée par vos voyages lointains.

A propos, ou bien sans à propos: mon mari n’a point achevé la lettre qu’il avait commencée pour vous il y a cinq semaines et que je vous annonèais dans le temps. Il avait entrepris l'œuvre sur une trop grande échelle, il s’est fatigué bien avant la moitié du travail et a tout laissé là. Peut-être un jour trouverez-vous ces feuilles dans son portefeuille, elles y végètent consciencieusement, mais profondément oubliées par leur auteur.

J’imagine que cette lettre-ci vous trouvera de retour à Constantinople, mais vous préparant à revenir en Russie, s’il est vrai toutefois que vous vouliez passer l'été chez vous à la campagne. J’espère que vous me direz vos projets, et si vous allez à la campagne donnez-moi votre adresse, je vous prie. Vous, écrivez-moi toujours de grâce et envoyez vos lettres comme par le passé à la Моховой. Ah, qu’il a fait beau aujourd’hui! Nous sommes revenus en bateau de Smolna; des brises d’un air tiède et embaumé des premiers parfums du printemps couraient sur l’eau — cette eau glacée il y a quatre semaines encore et que l’on pouvqait traverser comme si l’on se trouvait sur la terre ferme! Pétersbourg est bien beau et bien poétique au printemps, il n’y a pas à dire.

Adieu donc, vous recevrez probablement en même temps que cette lettre des nouvelles de Mme Karamzine — nouvelles cette fois bien conséquentes et intéressantes — je me retire donc dscrètement et vous prie seulement de me rappeler à l’amitié de la Princesse. Ecrivez, je vous en prie, le plus souvent que vous pourrez.

Перевод:

С.-Петербург. 7/19 мая 1850.

Ваше последнее письмо от 8/20 апреля подтвердило нам ваш отъезд в Иерусалим, но не сообщило нам ничего нового. Уже несколько недель здесь говорили о вашей предполагаемой поездке — этот слух гулял в свете, носился в воздухе, которому мы доверяем, и если вы получили мое письмо от 30 марта, оно вам подтвердит, что мы были в курсе ваших дел и поступков почти настолько же, насколько и вы сами. С нетерпением жду вашего письма из Иерусалима… очень желаю узнать ваши впечатления и прежде всего сильно беспокоюсь о том, как вы оба перенесли путешествие по морю и по земле между Яффой и Святым городом. Думаю, что вначале вы мне будете писать только об этом, потому что по себе знаю, как почти невозможно во время путешествия, пока оно продолжается, передать разнообразие впечатлений. Ты словно в вихре, и только потом в тишине перебираешь в воспоминаниях виденное и вновь обретаешь свои ощущения и находишь средства их выразить. Впрочем, я говорю о своих собственных впечатлениях — может быть, не стоит их обобщать. От всей души благодарю вас за вашу аккуратность в переписке — не могу вам выразить, как дороги мне ваши письма, какими короткими бы они ни были. Они как солнечные лучики, проникающие отовсюду, чтобы скрасить вечно серые и ненастные дни.

У нас почти уже неделю стоит настоящая весна. Она наступила в одну ночь — всё мгновенно переменилось — ибо до последнего момента мы страдали от северных холодов. Но беда прошла и уже забыта. Мы теперь стоим перед необходимостью ответить на неизбежный вопрос, встающий каждой весной: «Что вы собираетесь делать летом?» Ах, в самом деле, что мы будем делать? Я в растерянности оттого, что не могу ничего придумать в этом отношении, хотя внешне кажется, что мы приперты к стенке и должны принять решение. Мы на самом деле бедные люди, малоинтересные в нашей нужде, но очень обремененные, уверяю вас. Всякий раз, как мы двигаемся с места, у нас происходит как с сосудом, наполненным жидкостью, довольно чистой и прозрачной в покойном состоянии, но легкий толчок тотчас же взбаламучивает ее. А в настоящее время жидкость уже сильно взбаламучена заранее…¹ Счастливы те, кто каждый год регулярно в одно и то же время отправляется в свое имение — для которых каждый сезон не встает один и тот же вопрос, которых непредвиденное удивляет как несчастный случай в жизни, но для которых это непредвиденное не определяет всю судьбу. Для меня, только тянущей лямку жизни и не находящей в ней никакой привлекательности, с какого боку ни подступись, волнения, неопределенность по поводу отъезда куда-то на несколько недель вызывают крайнее раздражение и досаду.

Мой муж умирает от желания ехать за границу, и он легко мог бы это сделать, так как ему обещана курьерская экспедиция². Тем не менее он не хочет ехать один, он хочет, чтобы я сопровождала его, а я со своей стороны не испытываю ни малейшего желания. Я собиралась ехать со всем семейством в Гапсаль, но похоже, ничего не выйдет. Вернее, я не расположена к этому. Будь моя воля, я бы осталась на *Моховой*. Мы также подыскиваем квартиру на будущую зиму и ничего не находим — это беспокоит… повторюсь: бедные люди, подобные нам, так малоинтересны, но так обременены и измучены!

Вчера первый пароход отплыл, увозя на своем борту целую толпу страждущих прелестей Запада. Муж и жена Хрептович³ оба оказались на этом «спасайся кто может»; они отправились в Париж и вернутся к своей должности в Неаполе только осенью.

Государь в Варшаве, но будет отсутствовать, говорят, всего полтора месяца. По его возвращении, то есть в июле, Канцлер должен уехать в Киссинген. Зеебахи тоже едут в Германию, Блудовы — в Ревель. Младший Моллерус покинул нас уже несколько недель назад и на этот раз, по-моему, окончательно. Скоро в Петербурге останемся одни мы. Что вам рассказать о том, что происходит или что могло бы вас заинтересовать, вас, имеющего счастье посетить Иерусалим! Я дам вам время, чтобы улеглись самые первые, сильные впечатления, которые вы вынесете из этого места, а потом вновь примусь за мою болтовню, такую земную и такую ничтожную по сравнению с той высотой, на которой, по всей вероятности, находится ваша мысль.

Говорят, что собираетесь провести лето в вашей подмосковной деревне; вы прекрасно поступите, такой отдых вам будет очень полезен после нравственных и физических тягот вследствие ваших дальних путешествий.

Кстати или некстати: мой муж так и не кончил письма⁶, которое начал к вам пять недель назад и о котором я тогда вам сообщала. Он взялся за дело слишком большого масштаба, утомился на середине и бросил все. Возможно, когда-нибудь вы найдете эти листки в его портфеле, они заботливо хранятся там, но полностью забыты автором.

Я полагаю, что письмо это застанет вас в Константинополе, но накануне отъезда в Россию, если все-таки правда то, что вы собираетесь на лето в свою деревню. Надеюсь, вы скажете мне о своих планах, и если вы едете в деревню, дайте мне адрес, прошу вас. Продолжайте мне писать, пожалуйста, и присылайте письма, как и раньше, на *Моховую*. Ах, какой сегодня стоит день! Мы вернулись с пароходной прогулки из Смольны; теплый, пронизанный первыми весенними запахами ветерок пробегал по воде — воде, покрытой льдом еще месяц назад, по которой можно было идти как по твердой земле! Петербург очень красив и поэтичен весной, ничего не скажешь.

Итак, прощайте, возможно, одновременно с этим письмом вы получите известия от г-жи Карамзиной — на этот раз очень важные и интересные, я же скромно ретируюсь и только прошу дружески напомнить обо мне княгине. Пишите, прошу вас, так часто, как только можете.

28. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Jérusalem. 14/26 mai 1850.

Ce n’est pas une vision, encore moins un rêve, c’est une douce et bonne réalité qui m’a transporté dans la ville Sainte. Plus j’y suis et plis je m’y plais. La tristesse de cette ville et de ses environs a un charme indisible. Des montagnes plus ou moins arides, quelques bouquets d’oliviers parsemés èa et là, un terrain pierreux, peu de champs cultivés, une absence complète de gazons — du moins dans cette saison, au printemps, on dit qu’il y a dans les champs une verdure assez fraiche émaillée de fleurs — voici ce qui fait le fond des paysages du pays, mais venez les voir et vous m’en donnerez des nouvelles et comme moi vous vous sentirez attirée avec affection et amour vers ces lieux, qui peut-être partout ailleurs n’auraient rien d’attrayant. Mais ici la nature est en harmonie avec l’histoire de Jérusalem, et une nature plus riche, plus riante y serait déplacée. N’allez pas croire que je me laisse emporter par l’enthousiasme religieux, bien loin de là, je voudrais que mon sentiment religieux fut plus fort et plus profond et qu’il donne une nouvelle force à mes imressions et un cachet de sanctification qui leur manque. Comme de raison il faut êre chrétien de cœur, si ce n’est de fait, pour se plaire dans ces saintes solitudes où il n’y a de vivant que la tradition du passé, mais les douleurs humaines, même sans être dominées par l’exaltation religieuse se trouvent ici mieux et plus à l’aise qu’ailleurs. On se sent ici plus près de ceux que l’on a perdu et que l’on pleure. Jérusalem est l’endroit de la terre le plus rapproché du ciel et du monde et de la vie qui nous attendent. La vallée de Iosaphat est à quelques pas des portes de la ville. Donnez-lui un sens réel ou fictif, mais en tout cas le cœur l’adopte avec joie et attendrissement. La vérité géographique n’y fait rien. L’essentiel est de croire à un lieu de réunion et Jérusalem plus que toute autre localité vous donne cette douce croyance. — Vous me demandez dans votre dernière lettre du 31 mars, reèue ici, pourquoi vous fais-je un mystère de nos projets de voyage. Mais vous savez que je n’aime pas à parler de ce qui n’est encore que projet et d’ailleurs vous saviez à Pétersbourg avant moi que je pouvais aller à Jérusalem. Je n’ai reèu que quatre ou cinq jours avant mon départ l’avis du Ministère qui m’annonèait ma prolongation de mon congé et la permission que m’accordait l’Empereur d’aller à Jérusalem. Avant d’obtenir cette autorisation, ce pèlerinage n’avair rien de certain. Ma femme et moi nous avons parfaitement bien supporté les fatigues du voyage qui d’ailleurs ne sont effrayantes que de loin. En réalité, c’est le voyage le plus facile et qui de Constantinople ne prend que 8 ou 10 jours. Le ciel et la mer nous ont constamment favorisé durant toute la traversée et si pour notre retour nous avons tout aussi beau temps, nous n’aurons eu aucun mérite à faire ce pèlerinage. Si le bon Dieu nous permet de revenir en Russie, je veux à l’exemple de mon Homonyme Pierre l’Hermite venir y prêcher des croisades pour la terre Sainte, mais toutes pacifiques. Comme je ne suis pas du tout d’avis de chasser les Turcs de Constantinople, je ne veux non plus que l’on les chasse de Jérusalem, malgré tout le déplaisir que j’y ressens en voyant les clefs du St-Sepulcre entre les mains d’un concierge, ou d’un géolier Turc. Mais je crois qu’il entre dans les vues de Dieu que jusqu'à nouvel ordre les Turcs restent là où ils sont. Ceci sera plus tard un sujet de contreverse entre moi et Mr Tutcheff quand nous nous retrouverons au coin de la cheminée. Ce que je veux, c’est que les pèlerinages soient plus fréquents qu’ils ne le sont. Si ma femme et moi avons pu parvenir jusqu'à Jérusalem, il n’y a pas de raison pour que tout le monde n’y puisse aller. Ce voyage est même moins couteux que tout autre et les facilités, comme je vous l’ai dit, sont à la portée des plus paresseux. J’ai prié Paul de communiquer ma lettre aux Karamsine et ceux-ci de vous en faire part, de faèon que vous avez dû avoir de nos nouvelles. J’ignore encore ce que je ferai après avoir quitté Jérusalem, mais en tout cas je compte être de retour à Constantinople pour les premiers jours de juillet. Continuez toujours à y adresser vos lettres. Elles me parviendront et seront toujours les bienvenues. Depuis près de six semaines j’ignore complètement ce qui se fait dans le monde politique et j’en suis tout heureux — le barbare! — s'écrit votre mari avec indignation. Comme je l’ai dit, nos seuls journaux ici sont l’Ancien et le Nouveau Testament. Je vous baise tendrement les mains et me rappelle au bon souvenir de toute la famille. Si par hazard Paul tardait à donner de nos nouvelles à Pétersbourg, faites, je vous prie, part de cette lettre aux Karamsine.

<На конверте:>

Ее превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой.

В доме Пикеева на Моховой в С.-Петербурге.

Перевод:

Иерусалим. 14/26 мая 1850.

Это не видение и тем более не сон, это сладкая и добрая действительность, перенесшая нас в Святой город. Чем больше я тут нахожусь, тем больше мне он нравится. Печаль этого города и его окрестностей имеет несказанное очарование. Горы в основном голые, кое-где разбросаны купы оливковых деревьев, каменистая почва, мало обработанных полей, полностью отсутствуют лужайки — по крайней мере, в это время года, весной, говорят, что в полях довольно свежая зелень, расцвеченная цветами — вот что составляет основу местного пейзажа, но приезжайте взглянуть на них, и вы мне скажете, вы подобно мне будете дружески и любовно привязаны к этим краям, которые в другом месте не имели бы ничего особенно притягательного. Но здесь природа пребывает в гармонии с историей Иерусалима, и природа более богатая и пышная здесь была бы неуместна. Не подумайте, что я увлечен религиозным восторгом, отнюдь, я бы хотел, чтобы мой религиозный восторг был гораздо сильнее и глубже, чтобы он придал новую силу моим впечатлениям и печать благодати, которой мне недостает. Конечно, нужно быть христианином в душе, если не на деле, чтобы полюбить это святое уединение, где живо одно предание, но человеческое горе, даже без религиозного воодушевления, переносится здесь легче и лучше, чем где бы то ни было. Здесь чувствуешь себя рядом с теми, кого потерял и оплакал. Иерусалим — это место на земле самое близкое к небу, к тому миру и той жизни, которые нас ожидают. Долина Иосафат в нескольких шагах от городских ворот. Придавайте ей реальный или условный смысл, в любом случае сердце радуется и умиляется на нее. Географическая точность ничего не меняет. Главное, верить в место свидания, и Иерусалим, более чем любое другое место отвечает этой кроткой вере. — Вы спрашиваете меня в последнем письме от 31 марта, полученном здесь, почему я делаю тайну из наших планов путешествий. Но вы знаете, что я не люблю говорить о том, что еще не решено и, впрочем, вы в Петербурге узнали раньше меня, что я могу отправиться в Иерусалим. Только за четыре или пять дней до моего отъезда я получил разрешение из Министерства на продление отпуска и разрешение Государя на поездку в Иерусалим. Пока не были получены эти разрешения, поездка была под вопросом. Мы с женой прекрасно перенесли тяготы пути, которые, впрочем, кажутся страшными только издали. В действительности это самое легкое путешествие, которое берет из Константинополя всего 8 или 10 дней. Небо и море всю дорогу благоприятствовали нам, и если на возвратном пути также будет прекрасная погода, то мы не будем иметь никакой заслуги в том, что совершили это паломничество. Если милосердый Господь даст нам вернуться в Россию, я хочу по примеру моего тезки Петра Пустынника¹ проповедовать крестовые походы в Святую Землю, но только мирные. Поскольку я не придерживаюсь того мнения, что надо турок изгнать из Константинополя, я не хочу также, чтобы их изгнали из Иерусалима, несмотря на все неудовольствие, какое я испытываю, видя ключи от Гроба Господня в руках турецкого консьержа или тюремного смотрителя. Но мне кажется, что так угодно Богу, и до нового указания турки останутся там, где они есть. Позже это будет предметом наших споров с Тютчевым, когда мы сядем с ним вместе у камина. Чего я хочу, так это чтобы паломники приезжали сюда чаще, чем теперь. Это путешествие даже дешевле, чем любое другое, а его легкость, как я уже говорил, доступна даже самым ленивым. Я просил Павла прочитать мое письмо Карамзиным, а тех поделиться с вами, так что вы должны были иметь от меня известия. Я пока не знаю, что буду делать по возвращении из Иерусалима, но в любом случае я предполагаю вернуться в Константинополь в первых числах июля. Адресуйте по-прежнему туда свои письма. Они будут мною получены и всегда желанны. Уже почти шесть недель я совершенно ничего не знаю, что делается в мире политики, и счастлив этим. «Варвар!» — воскликнет ваш муж с возмущением. Как я уже говорил, наши единственные газеты здесь — это Ветхий и Новый Завет. Нежно целую ваши ручки и кланяюсь всему семейству. Если случайно Павел опоздает сообщить новости о нас в Петербурге, прошу вас, прочитайте это письмо Карамзиным.

29. ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВА — П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

St-Pétersbourg. 2/14 juillet 1850.

J’ai passé deux mois sans recevoir de vos nouvelles et ce n’est qu’avant-hier que votre lettre datée de la Ville Sainte et du 14/26 mai m’est enfin parvenue. J’avais bien compté sur quelque perturbation dans notre correspondance et je m'étais préparée à quelque chose comme quatre ou cinq semaines de privation de vos lettres — passé ce temps l’ennui m’a gagnée et l’inquiétude souvent. Toutefois nous avons indirectement su votre heureuse arrivée à Iérusalem — c'était une bonne chose déjà — puis vers la fin du mois de juin, lors du retour de Mme Karamzine de Moscou, nous avons eu le très grand plaisir de voir Mr votre fils qui nous a communiqué à tous votre intéressante lettre (du 9 mai, je crois). C’est mon mari qui me l’a traduite. Tout cela m’a un peu rassurée comme un écho lointain de votre voix — ou plutôt cela a trompé ma peine — car l’ancienneté des dates était là pour compromettre toute sécurité. — Enfin le 30 juin, deux mois jour pour jour depuis la réception des quelques lignes que vous m'écriviez de Péra avant votre embarquement, je suis entrée en possession du bien qui m'était destiné depuis six semaines. Je vous remercie bien, bien fort de m’avoir écrit — j’enverrai votre lettre à Mme Karamzine, bien qu’elle ait lu celle adressée par vous au Prince Paul, je sais que cela lui fera plaisir et pendant tout l’hiver d’ailleurs je lui communiquais toujours ce que vous m'écriviez, — c’est déjà une chose établie. — Ah, vous trouverez beaucoup de convertis à votre retour en Russie, lorsque vous y commencerez votre prédication en faveur des voyages à Jérusalem. Qui ne s’estimerait heureux de pouvoir suivre l’exemple que vous venez de donner?.. Ce n’est pas, je suppose, la bonne volonté qui manque le plus souvent, mais la possibilité de tant alonger la chaîne à laquelle on est rivé. Si j’en juge d’après le sentiment que nous avons en commun, mon mari et moi, les moins pieux trouveraient dans ce voyage le centuple de l’attrait et des jouissances que leur on offrirait tout autre. Mais pour ceux qui ont dans le cœur quelqu'étincelle d’un sentiment religieux, comment l’idée de voir enfin, de se sentir vivre dans des lieus aussi impregnés de souvenirs chers et précieux ne serait-elle pas leur plus belle espérance? — Les premières imaginations de mon enfance (et ce qui m’arrive à moi est probablement le fait du plus grand nombre) m’ont représenté les lieux où se passait toute cette sainte histoire racontée par l’Evangile, et maintenant que les années se sont accumulées je revois toujours s’accomplissant dans ces mêmes lieus imaginées dans mon cœur ému de cinq ans toute cette même histoire divine. Ce sont comme des souvenirs lointains d’une patrie toujours chère et aimée bien que depuis longtemps, longtemps quittée… il n’y a pas de doute que l’on aimerait à la raissaisir enfin — mais ce qui m'étonne, c’est que l’on s’en puisse jamais arracher, une fois là.

Je voudrais donner quelque intérêt à ma lettre en vous parlant du Pce Paul, mais il vous écrit probablement régulièrement et d’ailleurs il est à Péterhoff ou du moins dans ses environs là, depuis quelques jours déjà, de sorte que je n’ai absolument aucun nouveau rapport à vous en faire. Ce que je puis vous dire c’est que nous avons été bien enchantés de faire ou de renouveler la connaissance de Mme votre belle-fille qui est rééllement charmante de toutes manières. La petite P-cesse Cathérine est délicieuse avec son petit nez retroussé et ses grands yeux vifs et spirituels. — Enfin tout ce ménage vous rassérène l'âme et vous rafraichit la vue comme le ferait un site doux et charmant éclairé par un Ciel de printemps sans nuages. Tout le monde se portait bien dans la famille il y a cinq jours de cela. —

Je vous dirai en deux mots ce qui nous concerne: l’expédition de courrier de mon mari, promise, mais non accordée, jusqu’ici du moins, le tient dans une attente qui n’est pas sans émotion. Pour tromper son besoin de locomotive et se donner le change pendant une quinzaine de jours, il faisait la navette entre Pétersbourg et Pawloffsky. Il avait loué une chambre au Vauxhall et y passait parfois la nuit — mais il me semble que cette distraction a fait son temps et je crois que nous allons passé à autre chose. J’entends parler d’une tournée au lac Ladoga qui doit consumer 4 jours — c’est toujours cela — ensuite je pense qu’il ira faire une courte visite à sa mère à Moscou et de la sorte l’automne arrivera et tout sera sauvé. — La saison est exceptionnellement cette année — nous la passons en ville et en fait de maison de campagne nous nous sommes donné une calèche à 4 places dans laquelle nous allons passer nos soirées au loin, mais toujours en famille. Je ne vois à la lettre plus personne. Les îles sont presque désertes cette année, désertes de figures connues et sympathiques. J’ai revu le danseur de corde à Krestoffsky qui fait toujours ses sauts et ses bonds, j’ai été aux eaux, à la Concordia, partout — c'était le pays des rêves et des fantômes. L’année prochaine j’espère bien être à la campagne loin, loin dans des forêts les jours de spleen, dans des champs riants les jours de stupide folâtrerie. J’en ai d’autant plus l’espoir que je crois être sur le point de devenir propriétaire d’un petit bien dans le gouvernement de Toula. Ce n’est pas là que je pourrai demeurer attendu que c’est uniquement une terre de rapport, mais comme j’en devrai prendre possession et m’y montrer et que ce lieu se trouve sur le chemin de la terre de mon mari, je me trouverai tout naturellement dirigée vers le point où tend mon ambition. En voilà des projets qui vous feront sourire, vous qui ne donnez pas dans ce genre. Et ni moi non plus Dieu sait, je n’aime pas assez l’avenir pour cela — mais ce temps magnifique me donne une telle passion de vie champêtre que je me rabats sur des espérances pour l’année prochaine, ne pouvant rien m’accorder de semblable celle-ci. — Les enfants font leur villégiature au jardin d'été, c’est au point que Jean l’appelle «notre jardin» — ils y déjeunent et y passent leurs journées entières. Dmitri est en vacances, je suis si heureuse de l’avoir récupéré que je me sens aussi en vacances. Je ne le laisserai plus retourner chez Suzor, il n’y a rien appris et sa santé a pâté de cette vie de classe et de captivité. Les enfants devaient passer de l’enfance à la jeunesse sans transition, je n’ose pas penser à tout l’ennui qui attend mes pauvres garèons.

Aujourd’hui il y a un an que vous êtes arrivés à Constantinople — où êtes-vous dans ce moment? Je vous y suppose de retour. Avez-vous bien souffert de la chaleur en revenant de votre expédition en Paléstine? Je vous prie de dire mille tendres choses de ma part à la Princesse et que plus que jamais j’ai trouvé au Pce Paul l’air anglais — quelque chose d’indéfinissable et de poétique en lui qui me rappelle les portraits de Lord Byron — ce n’est pas la première fois que j’ai dit et trouve cela. — J’ai bien pensé à vous et offert mes indignes et humbles prières au Ciel pour vous jeudi dernier 29 juin.

Je veux que cette lettre vous porte mes vœux et mes félicitations pour le 16 de ce mois, votre jour de naissance, si je ne me trompe.

Перевод:

С.-Петербург. 2 июля 1850.

Два месяца я не получала от вас вестей, и только третьего дня наконец до меня дошло ваше письмо от 14/26 мая. Я, конечно, рассчитывала на некоторое нарушение нашей переписки и была готова жить без ваших писем недели четыре или пять — но когда они прошли, меня стала одолевать скука, а часто и беспокойство. Тем не менее мы знали стороной о вашем благополучном приезде в Иерусалим — это уже было хорошо — потом к концу июня, после возвращения г-жи Карамзиной из Москвы, мы были счастливы видеть вашего сына, который сообщил нам всем ваше интересное письмо (от 9 мая, по-моему). Мой муж перевел его мне. Все это немного успокоило меня как отдаленное эхо вашего голоса — или скорее уменьшило переживания — ибо даты были такие старые, что лишали всякого спокойствия. — Наконец 30 июня, спустя два месяца день в день после получения от вас нескольких строк, написанных в Пере перед отъездом, я наконец завладела имуществом, предназначенным мне спустя шесть недель. Я вас очень, очень благодарю за то, что вы мне написали — я пошлю ваше письмо г-же Карамзиной, хотя она читала то, которое вы написали князю Павлу, я знаю, оно доставит ей удовольствие, и всю зиму я сообщала ей все, что вы мне писали, — это уже стало традицией. — Ах, вы найдете по возвращении в Россию множество обращенных, если начнете проповедовать в пользу поездок в Иерусалим. Кто не почтет за счастье последовать вашему примеру?.. Я полагаю, что чаще всего недостает не доброй воли, а возможности продлить цепь, которой люди привязаны. Если судить по тому чувству, которое испытываем мы с мужем оба, и менее набожные нашли бы в этом путешествии сторицею привлекательность и наслаждение, как и в любом другом путешествии. Но для тех, у кого сердце теплится религиозное чувство, мысль наконец увидеть, побывать в местах, проникнутых дорогими и бесценными воспоминаниями, не стала бы самой прекрасной надеждой? — Первые впечатления моего детства (а то, что происходило со мной, наверное, бывало с очень многими) хранят места, где происходила вся священная история, рассказанная в Евангелии, и теперь, когда накопились года, я всегда заново вижу, как совершается вся эта божественная история в местах, которые хранило в своем воображении взволнованное сердце пятилетней девочки. Это как бы отдаленные воспоминания о дорогой и любимой отчизне, покинутой давно-давно… без всякого сомнения, хотелось бы наконец обрести ее — но что меня удивляет, что, приняв ее сердцем, уже никогда нельзя вырвать ее оттуда.

Я бы хотела придать некоторый интерес моему письму, рассказав вам о князе Павле, но он, наверное, сам пишет вам регулярно и к тому же он уже несколько дней находится в Петергофе или его окрестностях, так что я не могу сказать совершенно ничего нового о нем. Я могу только сказать, что мы были счастливы совершить или вернее возобновить знакомство с вашей невесткой, которая прелестна во всех отношениях. Маленькая княжна Екатерина восхитительна со своим вздернутым носиком и большими живыми и умными глазами. — Словом, все это семейство должно радовать вашу душу и освежать взор подобно приятному и очаровательному месту, освещенному весенним безоблачным небом. Пять дней назад вся семья была здорова. —

Скажу в двух словах о нас: курьерская экспедиция, обещанная, но не предоставленная моему мужу, до сих пор, по крайней мере, держит его в ожидании, несколько напряженном. Чтобы обмануть свою жажду передвижения и сменить обстановку на пару недель, он снует туда сюда между Петербургом и Павловском. Он снял комнату на Вокзале и иногда проводит там ночь — но мне кажется, что это развлечение уже наскучило, и думаю, настало время перейти к другому. Я слышала о поездке по Ладоге, которая займет 4 дня¹. Затем я думаю, что он коротко навестит свою мать в Москве², так и осень наступит, и все будет спасено. Это лето у нас исключительное — мы проводим его в городе и в качестве деревенского дома мы взяли 4-местную коляску, в которой вечерами ездим на дальние прогулки, но всегда семьей. Я буквально никого не вижу. Острова в этом году почти совсем опустели, опустели без знакомых и приятных лиц. Я видела танцора на канате на Крестовском, который по-прежнему совершает свои прыжки и скачки, я была на водах, в Конкордии, всюду — это была страна мечты и призраков. На будущий год, надеюсь, я окажусь в деревне, далеко-далеко среди лесов проводя дни в меланхолии и среди радостных полей в бездумном веселье. Я тем более надеюсь на это, что вот-вот стану владелицей маленького имения в Тульской губернии³. Я не смогу там жить, пока это единственно земли, дающие доход, но поскольку я должна войти во владение и показаться там и к тому же это место расположено на пути к имению моего мужа, я естественным образом хочу направиться туда, куда влечет меня мое стремление. Вот мои планы, которые заставят вас улыбнуться, поскольку вас не увлекают подобные вещи. И ни мне, ни даже Богу не известно — за это я не слишком люблю будущее — но эта великолепная погода мне внушает такую страсть к деревенской жизни, что я заговариваю о надеждах на будущий год, не имея возможности получить нечто подобное в этом году. — Дети проводят свою дачную жизнь в Летнем саду, так что Иван стал уже называть его «наш сад» — они там завтракают и проводят целые дни. Дмитрий вышел на каникулы, я так счастлива, что он вернулся, и сама чувствую себя на каникулах. Я не отправлю его больше к Сюзору, он ничему там не научился, а здоровье его пострадало от сидения в классе и пребывания в неволе. Дети должны попасть сразу из детства в юность, не осмеливаюсь и думать, какая скука ожидает моих мальчиков.

Сегодня ровно год, как вы прибыли в Константинополь — где вы в эти минуты? Я полагаю, что на возвратном пути. Не страдали ли вы от жары, возвращаясь из Палестины? Прошу вас передать тысячу нежностей княгине и то, что я более чем когда-либо нашла, что князь Павел имеет вид англичанина — что-то неопределимое и поэтическое в нем, напоминающее портреты лорда Байрона — уже не в первый раз я говорю и помечаю это. — Я много думала о вас и посылала мои недостойные и смиренные молитвы к небу в прошлый четверг, 29 июня. Мне бы хотелось, чтобы это письмо принесло вам мои пожелания и поздравления к 16-му числу, вашему дню рождения, если я не ошибаюсь.

30. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Buïuk-déré. 14/26 juillet 1850

Votre dernière lettre était tellement pleine de projets de voyage dans toutes les directions que je ne savais vraiment où vous chercher. Je viens d’apprendre que vous étiez encore à la Mochovoye et je m’empresse de vous dire ce que probablement vous savez déjà et nommément que nous voilà fort heureusement revenus des rives du Jourdain aux rives du Bosphore. Tout notre pèlerinage a été béni de la Providence. Sauf quelques moments de fatigue et quelques légères privations, inévitable dans tout voyage, même à travers de pays plus civilisés que ceux que nous avons parcourus, nous n’avons recueilli partout que de saintes et douces émotions et n’avons eu jamais de pénibles tribulations à supporter. Dieu veuille que nous puissions atteindre aussi heureusement les rives de la Néva. Nous comptons être à Moscou pour le mois de septembre, y passer trois ou quatre semaines, c'à-d à Ostafiewo, et venir vous rendre visite à la Mochovoye dans les premiers jours d’octobre. Voici notre programme qui attend la sanction de la Providence. J’aurais voulu quitter Buïuk-déré plus tôt que nous ne le ferons, mais ma femme craint les chaleurs d’Odessa et ménage beaucoup à remettre notre départ au 4 août. Ma belle-fille m’a donné de vos nouvelles. Je désire qu’il y aye de votre part autant de sympathie pour elle qu’elle en a ressentie pour vous. Nous sommes ici tout dépaysés sans Paul et sans sa famille. Il me semble que sans eux mon existence ici est une anomalie, un non-sens, malgré le splendeurs du Bosphore et de la lune musulmane que j’ai revu avec plaisir et qui ont un grand charme même après les tableaux divers et riches en beauté qui se sont déroulés à mes yeux pendant ces dix semaines de pérégrination. J’espère que vous avez reèu ma lettre écrite à Jérusalem et qu’en général vous étiez tenue au courant de mes faits et gestes, car je recommandais à Paul de communiquer mon journal aux Karamsine et à ceux-ci de vous en faire part. Je ne doute pas que Sophie, le drogman par excellence, ne se soit acquittée de ce soin avec zèle et habileté. Ne m’en voulez pas, je vous prie, pour cette lacune dans notre correspondance directe. Mais j’avais à peine le temps de rendre compte à Paul de mes impressions de voyage, et puis il eût fallu se répéter et traduire en Franèais ce que je venais de dire en Russe. D’ailleurs je ne sais et ne puis écrire que quand et là où je suis encré, où je suis familiarisé avec ma table, mon encrier, mon fauteuil, etc. etc. etc. — Agréez nos remerciements pour les livres et le coton que nous avons trouvé à notre retour. Quant à la lettre remise à Fuad-effendi, il n’en est pas question. — Je n’ai point vu Lamartine, mais je vois tous les jours Tchichatcheff, non le vôtre, non le beau, mais l’asiatique. Quoiqu’il soit ou tant soit peu ridicule, je recommande à votre mari ses articles dans la «Revue des Deux Mondes» sur l’Asie Mineure. Ils soutiennent beaucoup d’observations et d’accusations bien fondées, qui rectifient les mensonges louangeurs débités par la presse européenne bien payée pour mentir. On assure que Lamartine outre le domaine qui lui a été octroyé, a su tirer du Sultan encore quelques centaines de mille piastres comme frais d'établissement. Quel misérable. Les personnes qui l’ont vu prétendent qu’il est tout fier de son œuvre de février, tout en disant que les choses ne peuvent aller comme elles vont aujourd’hui, que la France a besoin d’une République appuyée sur des institutions monarchiques, etc. Les Franèais ne peuvent jamais se contenter du mot propre. Quand ils ont une Monarchie ils veulent qu’elle soit républicaine. Quand vient le tour de la République ils veulent qu’elle soit monarchique. Je ne suis point encore las de mon métier de touriste. Nous allons faire avec Titoff une petite excursion en Asie pour visiter Brousse et peut-être pousserons-nous jusqu'à Nicée. Si vous voulez bien me répondre à cette lettre, je crois que vous ferez bien de m'écrire à Moscou, au nom de Boulgakoff, pour les premiers jours de septembre. Autrement votre lettre pourrait s'égarer en me cherchant, soit ici, soit à Odessa, soit à Kiew. En attendant je vous baise tendrement les mains, vous prie de dire mes amitiés à votre mari et d’embrasser les chers enfants.

Перевод:

Бююк-дере. 14/26 июля 1850.

Ваше последнее письмо так полно планов поездок во все направления, что я просто не знаю, где вас искать. Я только что узнал, что вы еще на Моховой, и спешу сообщить то, что вы, наверное, уже знаете, что мы благополучно вернулись с берегов Иордана на берега Босфора. Все наше паломничество прошло под Божьим благословением. За исключением отдельных моментов усталости и некоторых лишений, неизбежных в любой поездке, даже по более цивилизованным краям, чем те, по которым мы путешествовали, мы выносили всюду только святые и приятные впечатления и ни разу не пережили никаких тягостных терзаний. Дай Бог, чтобы мы так же благополучно прибыли к берегам Невы. Мы предполагаем быть в Москве в сентябре, провести три-четыре недели там, то есть в Остафьеве, и приехать к вам на Моховую в первые дни октября. Вот наша программа, ожидающая Божьего благословения. Я хотел бы покинуть Бююк-дере как можно скорее, но моя жена опасается одесской жары и хочет отложить наш отъезд до 4 августа. Моя невестка сообщила нам о вас. Я бы желал, чтобы и вы со своей стороны испытывали к ней такую же симпатию, как и она к вам. Нам здесь стало все чуждо без Павла и его семьи. Мне кажется, что без них мое пребывание здесь — это аномалия, бессмыслица, несмотря на красоты Босфора и мусульманскую луну, которые я с радостью увидел вновь и которые поистине очаровательны даже после разнообразных картин, богатых красотами, промелькнувших перед моими глазами за полтора месяца паломничества. Надеюсь, вы получили мое письмо из Иерусалима, и вообще в курсе моих дел, потому что я просил Павла сообщать мой дневник Карамзиным, а тех — делиться им с вами. Я не сомневаюсь, что Софи, драгоман по преимуществу, выполнила эту задачу усердно и ловко. Не сердитесь на меня, прошу вас, за перерыв в нашей прямой переписке.

Но у меня едва хватало времени, чтобы дать отчет о моих путевых впечатлениях Павлу, а потом надо было еще повторяться и переводить на французский язык то, что я уже написал по-русски. Между прочим, я могу писать только там, где я освоился, сроднился со столом, чернильницей, креслом и пр. — Примите нашу благодарность за книги и хлопок, которые мы нашли по приезде. Что касается до письма, переданного через Фуад-эффенди, о нем не было речи. — Я не видал Ламартина. Но я каждый день видаю Чихачева, не вашего, не красавца, а азиатского¹. Как бы то ни было, и как бы это не было смешно, я рекомендую вашему мужу его статьи в «Ревю де Дё Монд» о Малой Азии². В них содержится много наблюдений и рассуждений очень основательных, которые исправляют лживую лесть, поднятую европейской прессой, хорошо проплаченной, чтобы она лгала. Уверяют, будто Ламартин, помимо имения, которое он выпросил, сумел вытянуть из Султана несколько сотен тысяч пиастров на обзаведение. Какое ничтожество. Те, кто его видел, полагают, что он очень доволен своим февральским произведением³ и говорит, что дела не могут идти так, как они идут сегодня, что Франции необходима Республика, опирающаяся на монархические институты и пр. Французы не могут довольствоваться одним словом. Если у них Монархия, то они хотят, чтобы она была республиканская. Когда приходит черед Республике, они хотят, чтобы она была монархическая. Я еще не устал от моего ремесла туриста. Мы собираемся совершить вместе с Титовым маленькую экскурсию в Азию и посетить Брусс и возможно, доберемся до Нисе. Если вы ответите мне на это письмо, то можете писать мне в Москву, на имя Булгакова⁴, в первые дни сентября. Иначе ваше письмо затеряется в поисках меня или здесь, или в Одессе, или в Киеве. А пока я нежно целую вам ручки, прошу вас дружески кланяться вашему мужу и обнять милых детей.

31. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ — ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВОЙ

Odessa. 18 août 1850

Nous avons quitté le pays des rêves, des fantasmagories, des hallucinations. Nous voici en pleine réalité, suant à grosses gouttes et avalant des avalanches de poussière, passant des ennuis de la douane et ainsi de suite. J’ai retrouvé Odessa plus poudreux et plus suffoquant que jamais. Nous espérons le quitter demain ou après-demain matin, nous nous arrêterons à Kiew deux ou trois jours, car j’ai conscience et regret de ne pas connaître cette ville, et si Dieu le permet, je me retrouverai dans mon cher Ostafiewo, pour les premiers jours de septembre. J’espère y trouver de vos nouvelles qui me manquent depuis longtemps. Ma belle-fille me mande que vous venez aussi de faire un petit pèlerinage. A notre entrevue nous pourrons faire un échange de reliques et d’impressions de voyage. Toute cette année passée en courses, si variée, si riche en sensations et spectacles de tout genre me semble un rêve. Je suis souvent à me demander, si c’est moi qui ai visité les ruines de Troie, la terre Sainte, les montagnes de Liban, etc., et j’ai bien de la peine à reconnaître mon identité au milieu de tous ces souvenirs. Le point de départ a été bien triste, mais néanmoins je dois remercier la Providence pour la protection qu’elle m’a accordée durant tout ce voyage et surtout pour m’avoir permis de voir Jérusalem, car toutes les autres impressions s’effacent devant celle que j’ai remportée de la cité Sainte. Tout le reste n'était que des distractions plus ou moins vives, plus ou moins intéressantes, dont j’aurais pu facilement me passer. Mais le souvenir de Jérusalem est une acquisition morale, intime qui se fond avec les affections de l'âme les plus chères, les plus inaltérables.

Quand je vous ai dit que j’ai horriblement chaud et que je suis couvert de poussière, je n’ai plus rien à vous dire d’Odessa. Aussi je vous quitte jusqu'à Ostafiewo en vous baisant tendrement et en me rappelant au souvenir de Mr Tutcheff.

<На конверте:>

Ее Превосходительству Ернестине Федоровне Тютчевой

На Моховой в доме Пикеева в С.-Петербурге.

Перевод:

Одесса. 18 августа 1850.

Мы покинули страну грез, фантасмагорий, видений. Вот мы в самой настоящей действительности, глотая пыль, проходя тяготы таможни и проч. Я нашел Одессу еще более пыльной и удушливой, чем обычно. Мы предполагаем уехать отсюда завтра или послезавтра утром, остановимся в Киеве на два-три дня, потому что мне стыдно и жаль не знать этого города, и если Богу будет угодно, я окажусь в моем милом Остафьеве в первые дни сентября. Надеюсь найти там от вас письмо, без которых я уже давно скучаю. Моя невестка сообщила мне, что вы тоже совершили небольшое паломничество, при нашем свидании мы обменяемся впечатлениями и реликвиями. Весь этот год прошел в разъездах, так разнообразно, так богато впечатлениями и зрелищами всякого рода, что кажется мне сном. Я часто спрашиваю себя, я ли это посетил развалины Трои, Святую Землю, горы Ливана и пр., и мне трудно признать самого себя среди этих воспоминаний. Отправная точка была очень печальной¹, но все же я должен благодарить Провидение за милость, оказанную им во всем этом моем путешествии, и особенно за то, что оно дало мне возможность увидеть Иерусалим, потому что все прочие впечатления стираются перед теми, что я привез со Святой Земли. Все прочее было только развлечением, более или менее живым, более или менее интересным, без чего я бы мог спокойно обойтись. Но воспоминания о Иерусалиме — это нравственное, задушевное приобретение, которое сливается с самыми дорогими, нерушимыми душевными привязанностями.

Когда я вам написал, что здесь страшная жара и что я весь покрыт пылью, то мне больше нечего сказать об Одессе. Так что я покидаю вас до Остафьева, нежно целую ручки и кланяюсь Тютчеву.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 28 июня 1849 г. Одесса

¹ Мысль о православном Востоке Тютчев высказывал в своих статьях того времени, посвященных европейской революции 1848 г., например, в отрывке без заглавия от 27 декабря 1848 г.: «Движение, потрясающее в настоящее время Запад, найдет свое разрешение и предел лишь тогда, когда увидят православного папу в Риме, подчиненного светской власти православного императора в Константинополе», в стихотворении «Русская география», а также, конечно, в частных разговорах, в том числе с П. А. Вяземским. Подробно об историософии Тютчева см. комментарии Б. Н. Тарасова к т. 3 ПСС Ф. И. Тютчева в 6 т. (М., 2003).

² Кокошкин Сергей Александрович (1795 или 1796—1861), черниговский, полтавский и харьковский генерал-губернатор (1847—1856).

³ Сенявина (урожд. бар. д’Оггер) Александра Васильевна (? —1862), дочь нидерландского посла в Петербурге, жена товарища министра внутренних дел И. Г. Сенявина. Вместе со своей сестрой бар. Елизаветой Васильевной Мейендорф принадлежала к близкому пушкинскому окружению, славилась ученостью, которую неоднократно отмечал в своих письмах и Тютчев.

⁴ Вяземские остановились в гостинице «Лондонской».

⁵ Сын Вяземского Павел Петрович (1820—1888) служил в составе русской дипломатической миссии в Константинополе и жил там с женой Марией Аркадьевной (рожд. Столыпиной, по первому мужу Бек; 1819—1889). П. А. и В. Ф. Вяземские в феврале 1849 г. похоронили дочь Марию Петровну Валуеву (1813—1849) и отправились в Константинополь к сыну, откуда предполагали совершить паломничество к Святой земле.

⁶ Воронцов Михаил Семенович (1782—1856), светлейший князь; в 1844—1854 гг. кавказский наместник и главнокомандующий Отдельным кавказским корпусом.

⁷ Жуковский Василий Андреевич (1783—1852), его жена — Елизавета Евграфовна Рейтерн (1821—1856). Приезд Жуковского в Россию не состоялся. 1 сентября 1849 г. А. П. Елагина писала Жуковскому: «Мы ждали вас все в июле, по письму вашему Ванюше (И. В. Киреевскому. — Л. Г.), но вы не сказали причины, почему напрасно ждали» (Переписка В. А. Жуковского и А. П. Елагиной. М., 2009. С. 591).

⁸ Вяземская (урожд. Гагарина) Вера Федоровна (1790—1886), княгиня, с 1811 г. жена П. А. Вяземского.

2. П. А., В. Ф. Вяземские — Эрн. Ф. Тютчевой 14/26 июля 1849 г. Бююк-дере

¹ Местечко под Константинополем, резиденция русского посланника.

² Бургуэн (Bourgoing) Поль Шарль (1791—1864), барон, французский посланник в Мюнхене (с 1835), мюнхенский знакомый Тютчева. В мае 1849 г. в брошюре «P. de B. Mémoire politique. Politique et Moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés (П. де Б. Политическая записка. Политика и образ действий России в беспристрастной оценке)» опубликовал статью Тютчева «Россия и революция» без названия и указания имени автора — «Mémoire présenté à l’Impereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe employé supérieur des affaires étrangères (Записка, представленная императору Николаю Павловичу после Февральской революции русским чиновником высшего разряда Министерства иностранных дел)». Брошюра была напечатана в 12 экземплярах и передана автором высшему руководству Франции.

³ В журнале большая часть обозрения Э. Форкада «Chronique de la Quinzaine» была посвящена анализу «записки» Тютчева (Revue des Deux Mondes. 1849. T. II, p. 1053—1056).

⁴ Письмо неизвестно.

3. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 23 июля / 4 августа 1849 г. Бююк-дере

¹ Бем (Behm) Юзеф Захариаш (1794—1850), польский генерал, фельдмаршал турецкой армии, главнокомандующий войск венгерского восстания в 1848 г.

² Лидерс Александр Николаевич (1790—1874), генерал от инфантерии (с 1848), генерал-адъютант (с 1849). Командир русского 5-го пехотного корпуса. 8/20 июля 1849 г. Бем вторгся в Молдавию и едва не разбил стоявший там русский батальон. Своевременное прибытие подкреплений заставило Бема опять отступить в Трансильванию. Лидерс неоднократно вступал в бои с войсками Бема; 25 июля / 6 августа в сражении при Германштадте Бем был разбит корпусом Лидерса и ушел в Венгрию. В августе 1849 г. трансильванская венгерская армия потерпела окончательное поражение.

³ Господарь — титул правителей княжеств Молдавии и Валахии. Имеются в виду Григорий Александр Гика (Ghica; 1807—1857), молдавский господарь с июня 1849 по 1853 г. и с 1854 по 1856 г., и Барбу Димитрие Штирбей (Stirbey) (1799—1869), господарь Валахии в 1848—1853 гг. (фактически с июня 1849) и в 1854—1856 гг.

⁴ Опик (Aupick) Жак (1789—1857), генерал, французский посланник в Константинополе (1848—1851).

⁵ Жена Ж. Опика с 1828 г. — Каролина (урожд. Арчембо-Дюфей, Archimbaut-Dufays, в первом браке Бодлер, Baudelaire; 1793—1871), мать поэта Шарля Бодлера.

⁶ Вяземский ссылается на стихотворение Огюста Барбье (Barbier; 1805—1882) «Собачий пир», по мотивам которого была написана картина А. Делакруа «Свобода на баррикадах»:

Свобода — женщина; но, в сладострастье щедром / Избранникам верна, / Могучих лишь одних к своим приемлет недрам / Могучая жена. (перевод В. Г. Бенедиктова).

⁷ Чарльз Стратфорд Каннинг, лорд Редклиф (Stratford Canning, 1st Viscount Stratford de Redcliffe; 1786—1880), английский посланник в Константинополе (1842—1858). В 1832 г. Стратфорд был назначен английским послом в Россию, но Николай I не дал на это своего согласия, и в июле 1833 г. Стратфорд был формально освобожден от обязанностей посла в Петербурге.

⁸ Титов Владимир Павлович (1805—1891), дипломат. С 1840 г. поверенный в делах, а с 1843 г. посланник в Константинополе. После подавления Николаем I революции в Дунайских княжествах вел с турецким правительством переговоры, закончившиеся 1 мая 1849 г. подписанием в Балта-Лиманском дворце в Константинополе нового русско-турецкого договора, по которому подтверждалось и расширялось предусмотренное Кючук-Кайнарджийским и другими русско-турецкими договорами право России на вмешательство в дела Молдавии и Валахии. В конце августа 1849 г. Титов по указанию Николая I в ультимативной форме потребовал от турецкого правительства выдачи Бема, Дембинского, Замойского и Высоцкого, поляков-эмигрантов, участников восстания 1830—1831 гг. в Царстве Польском и революции 1848—1849 гг. в Венгрии. После отклонения султаном этого требования Титов объявил о разрыве отношений. В октябре 1849 г., получив заверения от имени султана, что политические эмигранты в Турции будут лишены возможности проводить какую-либо антироссийскую деятельность, Россия восстановила дипломатические отношения с Турцией.

⁹ Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862), граф; министр иностранных дел (1814—1856), государственный канцлер (с 1845). Имеется в виду его проавстрийская политика.

¹⁰ Каик — узкое и длинное гребное судно на Востоке.

¹¹ Терапия (Ферапия) (тур. Tarabya, греч. Therapia), местность в Турции на европейском берегу Босфора.

¹² Вероятно, имеются в виду стихи Тютчева, написанные во время пребывания в Овстуге в июне 1849 г.: «Неохотно и несмело…» (6 июня, по пути в Овстуг из Москвы), «Итак, опять увиделся я с вами…» (13 июня), «Тихой ночью, поздним летом…» (23 июня).

4. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 1/13—3/15 августа 1849 г. Бююк-дере

¹ …Ифтар… — разговение, вечерний (после заката солнца) прием пищи во время поста у мусульман, месяца Рамадан.

² Пера — квартал в Константинополе, в котором находились зимние помещения европейских посольств и консульств.

³ Наргиле (nargile; перс.), от наргил — кокосовый орех, из которого первоначально делали курительный прибор, сходный с кальяном, но вместо трубки имеющий длинный рукав.

⁴ В Библии (Быт 41. 1—4) говорится о том, как однажды египетскому фараону приснился сон: семь тощих коров съели семь тучных, но сами не стали тучными. Фараону растолковали, что это пророчество о семи сытых и голодных годах. Фараоновы тощие коровы стали крылатым выражением, означающим того, кому ничто не идет впрок, или положение, которое невозможно исправить никакими средствами и усилиями.

⁵ Карамзина Софья Николаевна (1802—1856), дочь историографа Н. М. Карамзина; фрейлина, хозяйка литературного салона в Петербурге.

⁶ Решид-паша Мустафа (1800—1858), турецкий дипломат и государственный деятель. В 1834—1837 гг. посол в Париже и Лондоне, в 1837—1845 неоднократно занимал пост министра иностранных дел, в 1846—1858 шесть раз был великим визирем.

⁷ Муравьев Андрей Николаевич (1806—1874), камергер, духовный писатель и историк Церкви. Почетный член Императорской академии наук (1836). Тютчев посвятил ему стихи "А. Н. М. («Нет веры к вымыслам чудесным…» — 1821) и «Андрею Николаевичу Муравьеву» («Там, где на высоте обрыва…» — 1869).

⁸ Войцехович Алексей Иванович (1805—1881), управляющий канцелярией Синода.

⁹ Али-Паша Мехмед Эмин Али (1815—1871), государственный деятель Османской империи, поверенный в делах (1838), посол (1841) в Лондоне, великий визирь (1852), председатель Государственного совета (1855).

¹⁰ Ганимед в греческой мифологии — троянский царевич, похищенный Зевсом на Олимп, где он стал виночерпием богов.

¹¹ Виельгорский Михаил Юрьевич (1788—1856), музыкальный деятель и композитор, друг Тютчева и Вяземского.

¹² Тыргу-Окна, город в западной части румынской Молдавии.

¹³ Денежные знаки Венгерской революции 1848—1849 гг. с личной подписью премьер-министра и правителя-президента Венгрии в период Венгерской революции Лайоша Кошута (1802—1894).

¹⁴ Молдавское княжество находилось под властью Османской империи в XVI—XVIII вв. С 1812 г. Бессарабия в составе Российской империи; по итогам русско-турецкой войны 1828—1829 гг. Молдавия и Валахия находились под протекторатом России. В 1861 г. Дунайские княжества объединились в Румынию.

¹⁵ Фуад-эффенди, Мехмед (1814—1869), турецкий государственный деятель, в 1848—1849 гг. правительственный комиссар в дунайских княжествах, в 1850—1860-х гг. министр иностранных дел, великий визирь.

¹⁶ Скарятин Григорий Яковлевич (1808—1849), генерал-майор. Погиб 9 июля в сражении при Шесбурге (Трансильвания).

¹⁷ гяур (Gâvur — тур. — неверный. Так магометане называли всех немусульман.

¹⁸ Имеется в виду Константинополь После его захвата турками в 1453 г. Москва была провозглашена «третьим Римом», т. е. наследницей Константинополя, считавшегося «вторым Римом». Россия — духовная наследница Византии.

5. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 14/26 августа 1849 г. Бююк-дере

¹ Ишимова Александра Осиповна (1804/1805—1881), писательница, занималась переложением для детей исторических сочинений, в том числе Н. М. Карамзина. Автор Истории России в рассказах для детей (ч. 1—6. СПб., 1837—1840).

² Илион — другое название Трои. Могила Гектора, по одним источникам, находилась у Трои, по другим — его кости были по вещанию оракула перенесены в Фивы (Дион. Троянская речь 104; Комм. // Ораторы Греции. М., 1985. С. 476; Павсаний. Описание Эллады IX 18, 5). «Останки Ахилла греки похоронили вместе с останками Патрокла и Антилоха на берегу Геллеспонта под высоким курганом у мыса Сигея» (Любкер Ф. Иллюстрированный словарь античности. М., 2005. С. 151).

³ В письме к С. Н. Карамзиной Вяземский подробно описал эту поездку: «… мы 4 августа ночью сели на пароход с Титовым, Андреем Муравьевым, Войцеховичем, Трубецким, Сталем, тремя русскими художниками и держали путь на Афонскую гору» (Вяземский П. А. ПСС: В 12 т. СПб., 1879. Т. 2. С. 402). Из-за разыгравшейся бури и морской качки Вяземский не решился плыть дальше к Афону, он оставил своих спутников и вышел на берег в Дарданеллах.

Улисс — Одиссей; Троада — земля на Северо-Западе Малой Азии, область Трои; Афон — Святая Гора Афон, полуостров в Восточной Греции, на котором 20 монастырей.

⁴ Имеется в виду смерть дочери М. П. Валуевой.

⁵ Дача Вяземских под Петербургом.

⁶ 15 августа — день рождения скончавшейся в феврале дочери Вяземских М. П. Валуевой.

⁷ Дембинский Генрих (1791—1864), польский генерал, один из предводителей польского восстания 1830 г.; во время Венгерской революции 1848 г. командовал северной армией повстанцев, затем был главнокомандующим венгерских войск. Потерпев поражение от австрийцев, бежал в Османскую империю, где некоторое время служил в армии Махмуда II; Перцель (Perczel) Мориц (1811—1899), венгерский генерал, в 1848 г. генерал революционной армии, после поражения бежал в Турцию и Англию.

6. П. А. ;Вяземский — Эрн. Тютчевой 13/25 сентября 1849 г. Бююк-дере

¹ Семья Тютчева вернулась в Петербург 24 августа 1849 г. См.: Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. Книга вторая (1844—1860) / Сост. Т. Г. Динесман, И. А. Королева, Б. Н. Щедринский. М., 2003. С. 91.

² Один из департаментов Министерства иностранных дел, ведавший политическими делами и дипломатической перепиской, связанными с Востоком.

³ Письмо неизвестно.

⁴ Жена канцлера Мария Дмитриевна Нессельроде (урожд. Гурьева (1786—1849) умерла 6/18 августа. Тютчев узнал об этом из газет. Эрн. Ф. Тютчева писала брату К. Пфеффелю 9/21 октября 1849 г.: «Смерть графини Нессельроде нас глубоко поразила. Эта новость ожидала нас здесь, и вечером, в день нашего возвращения, мой муж узнал о ней, просматривая газеты в кафе. Его самого едва не хватил удар от столь внезапной вести о событии, для него истинно горестном… Две недели назад мы предали покойницу земле, и вот отныне мой муж поистине стал сиротой в Петербурге. Вообще теперь наше пребывание здесь во многом потеряло свою привлекательность из-за смерти или отсутствия многих из тех, кто составлял наш узкий дружеский круг» (Литературное наследство. Т. 97. Федор Иванович Тютчев. М., 1989. Кн. 2 С. 235).

⁵ Великий князь Михаил Павлович (1798—1849) скончался 28 августа / 9 сентября в Варшаве.

⁶ В «Москвитянине» (1850. Ч. II. № 8. С. 288, 290) были напечатаны стихи «Итак, опять увиделся я с вами…» и «Тихой ночью, поздним летом…».

⁷ Наполеон III силами французских войск во главе с генералом Удино в начале июля 1849 г. подавил революцию в Папской области, провозгласившую 8 февраля 1849 г. Римскую республику.

⁸ Вяземские строили себе загородный дом в Лесном под Петербургом.

7. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 3—4/15—16 октября 1849 г. Бююк-дере

¹ У П. П. и М. А. Вяземских родилась дочь Екатерина (1849—1929). Ей посвящено стихотворение Вяземского «Вевейская рябина». —

² Дети Ф. И. и Эрн. Ф. Тютчевых — Мария (1840—1872), Дмитрий (1841—1870), Иван (1846—1909).

³ Скутари — Азиатская часть Константинополя.

⁴ Штюрмер (Sturmer) Бартелеми (1787—1863), австрийский интернунций в Константинополе в 1832—1850 гг.

Интернунций — обычно дипломатический представитель Ватикана 2-го класса. Здесь: представитель Австрии в Константинополе.

⁵ Имеется в виду графиня М. Д. Нессельроде. Эгерия — в римской мифологии нимфа-пророчица, советами которой пользовался ее тайный супруг Помпилий, царь Нумы.

⁶ Греческий остров Корфу с 1814 г. по итогам Парижского мира находился под протекторатом Англии. В 1848—1849 гг. здесь произошли восстания в пользу соединения с Грецией, жестоко подавленные англичанами. Во время Крымской войны Англия фактически признала нейтралитет островов. Официально власть над островами перешла к Греции в 1864 г.

⁷ Письмо неизвестно.

⁸ Вяземский брал у Эрн. Ф. Тютчевой свои письма, так как к его письму от 9 июня 1849 г. приложен листок с пометой рукой Тютчевой: «Entre la lettre du 9 juin 1849 et celle du 3 octobre du 1850 il y a toute une série de lettres datées de Constantinople que le Prince a désiré ravoir dans le temps» («Между письмами от 9 июня 1849 г. и 3 октября 1850 г. есть еще целая серия писем из Константинополя, которые князь пожелал в свое время взять обратно» — фр.). О путешествии П. А. Вяземского на Восток см.: «Путешествия на Восток князя П. А. Вяземского (1849—1850)» (СПб., 1883).

⁹ Столыпина (урожд. Сверчкова;) Мария Алексеевна (1822—1893), племянница М. Д. Нессельроде

¹⁰ Вероятно, баронесса Мейендорф (рожд. д`Оггер) Елизавета Васильевна (1802—1873), жена камергера барона Александра Казимировича Мейендорфа (1798—1865), сестра Александры Васильевны Сенявиной.

¹¹ Вероятно, речь идет об отрывке, датированном 13 сентября 1849 г., присланном с неизвестным письмом Эрн. Ф. Тютчевой от 14 сентября 1849 г. Отрывок хранится в фонде П. А. Вяземского (РГАЛИ. Ф. 195). Опубл.: Тютчев Ф. И. ПСС: В 6 т. М., 2003. Т. 3. С. 201.

8. Эрн. Ф. Тютчева — П. А. Вяземскому 19 октября 1849 г. Петербург

¹ Вяземскому были отправлены стихотворение «Рассвет» и цикл стихов, посвященных Наполеону: «И он стоял — и перед ним Россия…», «Два демона ему служили…» и «Сын Революции, ты с матерью ужасной…».

² 21 мая 1849 г. в Варшаве состоялась встреча императора Николая I с австрийским императором Францем Иосифом, на которой обсуждалось участие России в подавлении венгерского восстания. Русские войска под руководством И. Ф. Паскевича выступили на помощь Австрии в конце мая 1849 г.

³ Медем Павел Иванович (1800—1854), граф, русский посланник в Вене.

⁴ Батьяни (Batthyany) Людвиг (1809—1849), председатель венгерского министерства во время революции 1848—1849 гг. После поражения революции приговорен к смертной казни через повешение. Пытался заколоть себя кинжалом. Был расстрелян 6 октября 1849 г.

⁵ Письмо неизвестно.

⁶ Орлов-Давыдов Владимир Петрович (1809—1882), граф со слов которого Эрн. Ф. Тютчева передала Вяземскому неверный слух

⁷ Гризи Джулия (1811—1869), итальянская оперная певица. Жена тенора Джованни Марио (1810—1883) (наст. имя и фамилия — Джованни Маттео ди Кандиа). Пели в России, в Итальянской опере в Санкт-Петербурге в 1849—1853, 1870 гг.

⁸ Фреццолини (Frezzolini) Эрминия (1818—1884), итальянская певица. Пела в Петербурге в 1848—1850 гг. В 1855 г. покинула сцену.

¹⁰ Лукреция Борджиа, героиня одноименной оперы Гаэтано Доницетти.

¹¹ Борх (урожд. гр. Лаваль) Софья Ивановна (1809—1871), графиня, жена директора Департамента хозяйственных и счетных дел МИД А. М. Борха.

¹² Бобринская (урожд. Самойлова) Софья Александровна (1799—1866), графиня, хозяйка петербургского салона.

¹³ Хрептович (урожд. гр. Нессельроде) Елена Карловна (1813—1875), дочь канцлера.

¹⁴ Воронцов-Дашков Иван Илларионович (1790—1854), граф, обер-церемониймейстер, русский посланник в Мюнхене (1822—1827). Под его началом Тютчев служил с июля 1822 г., и его жена Александра Кирилловна (рожд. Нарышкина; 1818—1856).

¹⁵ Голенищев-Кутузов Василий Павлович (1803—1873), граф, генерал-лейтенант, генерал-адъютант, и его жена Софья Александровна (рожд. гр. Рибопьер;? —1881).

¹⁶ Юсупов Борис Николаевич (1794—1849), князь, гофмейстер, петербургский уездный предводитель дворянства (1840—1842), муж З. И. Юсуповой.

¹⁷ Строганова (рожд. Кочубей) Наталья Викторовна (1800—1854 или 1855), жена Строганова Александра Григорьевича (1795—1891), генерал-губернатора Полтавской губернии в 1835 г., члена Государственного совета, президента Общества истории и древностей Российских. Их дочь Наталья Александровна (1829—1853) вышла замуж за князя Павла Васильевича Голицына (1822—1871).

¹⁸ Щербатова (урожд. Хилкова) Анна Михайловна (? —1868), жена тайного советника, князя Сергея Григорьевича Щербатова (1779—1855), во 2-м браке графиня Толстая.

¹⁹ Рейневаль (Rayneval) Эжен Александр Жерар де (1814—1871), камергер, капитан фрегата, брат министра иностранных дел Франции (1849) Альфонса Луи Максимилиана Рейнваля (1813—1858); 23 октября 1849 г. женился в Петербурге на княжне Ольге Сергеевне Щербатовой (1825—1858).

²⁰ Джон Артур Дуглас, лорд Блумфилд (Bloomfild; 1802—1879), Английский посланник в Петербурге (1844—1851); жена — Джорджиана Лиддел (Liddell;? —1879).

²¹ Бьюкенен (Buchanan) Эндрю (1807—1882), секретарь посольства в Петербурге в 1844, в 1844—1851 поверенный в делах; светский знакомый Тютчева и Вяземского.

²² Зеебах (Seebach) Альбин Лео, барон (1811—1884), саксонский дипломат, с 1853 г. посланник в Париже. С 1839 г. женат на дочери канцлера К. В. Нессельроде — Марии.

²³ Буоль-Шауенштейн (Buol-Schauenstein) Карл Фердинанд (1797—1865), граф, австрийский дипломат.

²⁴ Блудова Антонина Дмитриевна (1813—1891), камер-фрейлина, дочь гос. деятеля и литератора Д. Н. Блудова, друга П. А. Вяземского.

²⁵ Письмо неизвестно.

9. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 24 октября / 5 ноября 1849 г. Бююк-дере

¹ Абдул-Меджид (1839—1861).

² Вероятно, Радзивилл Лев Людвигович (1808—1884), князь, в то время генерал-майор.

³ Соболев, секретарь П. А. Вяземского.

⁴ Кочубей (урожд. Столыпина) Екатерина Аркадьевна (1824—1852). Ее муж — Николай Аркадьевич Кочубей (1827—1868), надворный советник, секретарь русского посольства в Константинополе. Вторым браком женат на княжне Волконской Елене Сергеевне (1835—1916). Кочубею посвящено стихотворение П. А. Вяземского «Николаю Аркадьевичу Кочубею» («Венеция прелесть, но солнце ей нужно…» (1863).

⁵ Кочубей Михаил Викторович (1816—1874), гофмаршал; вдовец, его жена Мария Ивановна Барятинская умерла в 1843 г.

⁶ Шейх-уль-ислам (Верховный муфтий), старейшина ислама; с XVI в. глава мусульманского духовенства, назначавшийся султаном Османской империи.

⁷ «Итальянка в Алжире» (итал. Litaliana in Algeri) — комическая опера Дж. Россини (1792—1868). Паппатачи (pappataci) — производное от pappare и tacere то есть Жри-и-молчи. Подробнее см. И. А. Пильщиков. Литературные цитаты и аллюзии в письмах Батюшкова (Комментарий к академическому комментарию. 3—4 // Philologica 2 (1995) С. 243).

⁸ В доме Пикеева на ул. Моховой Тютчевы жили зиму 1848/49 года.

⁹ Граф В. П. Орлов-Давыдов.

¹⁰ Ламорисьер (Lamoricière) Луи Кристоф Леон Жюшо (1806—1865), французский генерал; в 1849 г. чрезвычайный посол в Петербурге.

¹¹ Тенедос — остров в Эгейском море, близ берегов Троады (Турция).

¹² О каком рассказе сообщала Эрн. Ф. Тютчева в несохранившемся письме, неизвестно.

¹³ Сандо (Жюль Sandeau, 1811—1883) — франц. беллетрист, член Французской академии; по образованию юрист; был близким другом Жорж Занд. Его роман «Мешки и патенты» напечатан в «Ревю де Дё Монд». Tome 3: juillet à septembre 1849 (ч. 1—2); Tome 4: octobre à décembre 1849; Tome 5: janvier à mars 1850. Окончание романа печаталось в том же номере, что и статья Ф. И. Тютчева «Папство и римский вопрос» («La Papauté et la Question Romaine»).

¹⁴ Письмо неизвестно.

¹⁵ М. П. Валуева была похоронена на Тихвинском кладбище в Петербурге.

¹⁶ Речь идет о дипломатической почте.

¹⁷ Смирнова (рожд. Россет) Александра Осиповна (1809—1882), знакомая Вяземского и Тютчева; мемуаристка. 30 января 1845 г. П. А. Вяземский писал В. А. Жуковскому: «Я все продолжаю наслаждаться Тютчевым. Смирнова от него в восхищении» (Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского (1842—1852) // Памятники культуры. Ежегодник 1979. Л., 1980. С. 51). В письме к Н. В. Гоголю Смирнова характеризует Тютчева как «очень милого и доброго моего приятеля» (30 декабря 1844. Лет-2. С. 17).

10. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 2/14 ноября 1849 г. Бююк-дере

¹ Дуэль двух французских политических деятелей — Луи Адольфа Тьера (1797—1877) и Джакомо Алессандро Биксио (1806—1865), состоявшаяся 18 октября 1848 г.

² Сюзор Жюль (1809—1889), французский литератор-эмигрант, в конце 1840-х гг. поселившийся в России. В его пансионе в Петербурге воспитывался в 1849 г. сын Тютчева Дмитрий. Тютчев сочувственно отзывался о нем в письме к Н. В. Сушкову в январе-апреле 1847 г. В 1860-е гг. Ю. Сюзор был редактором журнала «Русский курьер», издававшегося в Петербурге на французском языке.

³ Ладомирская (рожд. княжна Гагарина; 1794—1855) Софья Федоровна, сестра жены Вяземского Веры Федоровны.

⁴ См.: Alexis de Saint-Priest. Etudes diplomatiques sur le dix-huitième siècle. Le partage de la Pologne en 1772. Revue des Deux Mondes. 1849/10. T. 4. P. 243—297.

Сен-При Алексис (Guignard de Saint-Priest, 1805—1851), французский дипломат, историк, публицист, рожденный в Петербурге, в семье эмигранта К. Ф. де Сен-При, губернатора Одессы и Подолии. С 1822 г. в Париже.

11. Эрн. Ф. Тютчева — П. А. Вяземскому 8—10 ноября 1849 г. Петербург

¹ Письмо от 24 октября / 5 ноября 1849 г.

² Воейкова Александра Александровна (1817—1893), фрейлина Вел. княгини Марии Николаевны.

³ К. В. Нессельроде

⁴ Моллерус Виллем (Mollerus; 1783—1855), барон, голландский дипломат, посол в Рио-де-Жанейро, Мюнхене, Вене, в 1842—1855 гг. — в Петербурге.

⁵ Елена Карловна Хрептович и Мария Карловна Зеебах.

⁶ См.: письмо 7, примеч. 11.

⁷ Лаваль (урожд. Козицкая) Александра Григорьевна (1772—1850), жена графа И. С. Лаваля (1761—1846), камергера, чиновника Коллегии иностранных дел. Ее салон в доме на Английской набережной в Петербурге посещали А. С. Пушкин, А. С. Грибоедов, П. А. Вяземский, Ф. И. Тютчев.

⁸ Имеется в виду Луи Наполеон, 10 декабря 1848 г. избранный президентом Второй республики.

⁹ Моле (Molé) Луи-Матье (1781—1855), граф, премьер-министр Франции в 1848 г., во время Второй республики Моле один из вождей консервативной партии.

¹⁰ Одоевский Владимир Федорович, князь (1804—1869), писатель, журналист, литературный и музыкальный критик.

¹¹ «Нахлебник» — драма И. С. Тургенева (1793—1834), написана в 1848 г.

¹² Имеется в виду Александр Иванович Тургенев (1784—1846), друг Вяземского и старый поклонник Эрн. Ф. Тютчевой в Мюнхене.

¹³ Щепкин Михаил Семенович (1788—1863), актер, один из основоположников русской актёрской школы. Комедия И. С. Тургенева «Нахлебник» была посвящена М. С. Щепкину, ее предполагалось играть в бенефис М. С. Щепкина 31 января 1849 г., но постановка пьесы была запрещена театральной цезурой, и Щепкин неоднократно читал ее на литературных вечерах (об этом см.: Тургенев И. С. ПСС: В 30 т. М., 1978. Т. 2. С. 583—592).

¹⁴ Ф. И. Тютчев с дочерью Анной.

¹⁵ Плетнев Петр Александрович (1791—1865), поэт и критик, профессор российской словесности (с 1832), ректор Петербургского университета (1840—1861).

¹⁶ Б. Н. Юсупов.

¹⁷ Исаков Николай Васильевич (1821—1891), в 1849 г. подполковник, участник Венгерского похода. Впоследствии генерал от инфантерии, член Гос. совета.

¹⁸ В. П. Голенищев-Кутузов.

¹⁹ Юсупов Николай Борисович (1831—1891), князь.

²⁰ Эстер Люси Стенхоуп (1776—1839), английская путешественница, старшая дочь графа Чарльза Стенхоупа и его первой жены леди Эстер Питт, племянница Уильяма Питта-младшего.

12. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 13—14/25—26 ноября 1849 г. Пера

¹ Имеется в виду олицетворение и богиня радуги Ирида, дочь Тавманта и Електры, сестра Гарпий. Главная роль Ириды — быть вестницей богов. Изображается Ирида чаще всего летящей, с распростертыми большими крыльями, с чашей в руке.

13. Эрн. Ф. Тютчева — П. А. Вяземскому 24—29 ноября 1849 г. Петербург

¹ Вдова историографа Екатерина Андреевна Карамзина (урожд. Колыванова; 1780—1851), их дочь Екатерина Николаевна Мещерская (1806—1867) и внучка Екатерина Петровна Мещерская (1843—1925).

² Внучка Вяземского Екатерина Павловна Вяземская.

³ Книга Ламартина. Признания (Les confidences) (1849).

⁴ Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803—1884), журналист, библиограф.

⁵ День св. Филиппа 14/28 ноября.

⁶ Вигель Филипп Филиппович (1786—1856), мемуарист, автор «Записок»; близкий знакомый В. А. Жуковского и А. С. Пушкина. Находился в неприязненных отношениях с П. Я. Чаадаевым. В конце сентября 1836 года в журнале «Телескоп» была опубликована без подписи статья Чаадаева: «Философические письма к г-же ***. Письмо 1-ое». Вигель донес митрополиту Серафиму (Глаголевскому) на Чаадаева, чем навлек недовольство властей против философа. Стихотворная шутка Ф. И. Тютчева вызвала обмен колкими письмами между Вигелем и Чаадаевым. Вигель по поводу стихов неизвестного ему автора заметил: «Стихи <…> весьма правильны и милы: но чьи они, вероятно, того же человека, которому стоило хорошенько заняться русским языком, чтобы и на нем показать совершенство слога…» (Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 506). Из-за неверного перевода с фр. яз. отрывка комментируемого письма (там же с. 381), считалось, что стихотворный экспромт написан рукой Ф. И. Тютчева, тогда как Эрн. Ф. Тютчева пишет, что он был написан ее рукой.

⁷ Оттерштедт (Otterstedt) Фридрих (1769—1850), барон, советник прусской миссии в Петербурге (1843—1849).

⁸ Брей-Штейнбург (Bray-Steinburg) Отто (1807—1899), граф, баварский дипломат, посланник в Петербурге (1843—1859 с перерывами), с супругой.

14. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 13/25 декабря 1849 г. Пера

¹ Имеется в виду стихотворение Тютчева «Рассвет»: Не в первый раз кричит петух; / Кричит он живо, бодро, смело; / Уж месяц на небе потух, / Струя в Босфоре заалела…

² Неккер (Necker) Жак (1732—1804), французский финансист и государственный деятель. Отец Ж. де Сталь.

³ Пурталес Альберт (1812—1861), граф.

⁴ Уваров Сергей Семенович (1786—1855), 20 октября 1849 г. был уволен от должности министра народного просвещения с оставлением членом Гос. совета и президентом Императорской Академии Наук. См.: Шилов Д. Н. Государственные деятели Российской империи. СПб., 2001. С. 683.

⁵ Плетнев Петр Александрович (1792—1865/66), поэт, литературный критик; издатель и редактор журнала «Современник» (1838—1846); профессор русской словесности Петербургского университета (1832—1849), ректор университета (1840—1861).

⁶ Тютчев был назначен чиновником особых поручений V класса и старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел с 1 февраля 1848 г.

15. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 24 декабря 1849 г./5 января 1850 г. Пера

¹ Дети Тютчевых.

² Владимир Павлович Титов, его жена Елена Иринарховна (урожд. гр. Хрептович; ум. не ранее 1884) и дети: Мария (1840—1878) и Вячеслав (1845—1880).

³ В семье сына Вяземских Павла.

16. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 4/16 января 1850 г. Пера

¹ Опубликовано в Полном собрании сочинений П. А. Вяземского под названием «Письмо к С. Н. Карамзиной из Буюкдере. 1849» (СПб., 1879. Т. 2. С. 400—409.

17. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 10/22 января 1850 г. Пера

¹ Экспедиция 1845 г. — неудачная попытка найти Северо-Западный проход из Атлантического в Тихий океан, предпринятая английским полярным исследователем Джоном Франклином (1786—1847). Два корабля, «Эребус» и «Террор», на которых находились 128 человек, вышли из Англии и не вернулись. В мае 1848 г. на поиски Франклина отправились корабли «Инвестигэйтор» и «Энтерпрайз» под командованием Джеймса Росса. К осени спасатели застряли во льдах пролива Ланкастер. Экспедиция Росса вернулась в Англию в ноябре 1849 г.

² Имеется в виду Гарибальди. Красный колпак — принадлежность революции.

18. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 22 января / 3 февраля 1850 г. Пера

¹ В 1850 г. Великобритания организовала блокаду порта Пирей под предлогом удовлетворения претензий, предъявленных грекам несколькими британскими подданными.

² Хайд Паркер III (1786—1854), британский адмирал; Оттон (1815—1867), король Греции в 1833—1862).

³ Палмерстон Генри Джон Темпл (1784—1865), английский министр иностранных дел.

⁴ Статья Тютчева «La Papauté et la Question Romaine» («Папство и римский вопрос») по копии, переданной К. Пфеффелем П. Лоранси, была напечатана в № 1 за 1850 г. журнала «Revue des Deux Mondes» — с редакционным подзаголовком «au point de vue de Saint-Pétersbourg» (с точки зрения Санкт-Петербурга) без подписи автора, с предисловием Лоранси.

19. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 30 января / 11 февраля 1850 г. Пера

¹ Моллерус (Mollerus) Николаус Вильгельм (1787—1865), барон, нидерландский посланник в Константинополе (с 1846), брат нидерландского посланника в Петербурге (1842—1855) бар. В. Моллеруса, светского знакомого Тютчевых.

² Крюденер (von Krüdener) Варвара Юлия (урожд. Фитингоф; 1764—1824), писательница, проповедница мистического христианства; имела сильное влияние на императора Александра I. Имеется в виду книга Ш. Эйнара (1807—1876) «Жизнь госпожи Крюденер» (Vie de Madame de Krudener par Charles Eynard. Paris, 1849. Tome 1).

³ Зеебах (Seebach) Мария Карловна (урожд. гр. Нессельроде; 1820 — после 1881).

⁴ Имеются в виду «Замогильные записки» Шатобриана.

20. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 13/25 февраля 1850 г. Пера

¹ Муравьев А. Н.

² В заключении статьи «Папство и римский вопрос» говорится: «В заключение позволим себе напомнить один эпизод, связанный с посещением русским Государем Императором Рима в 1846 году. Там, наверное, еще помнят общее волнение, охватившее присутствовавших при его появлении в церкви св. Петра — появлении православного царя в Риме после стольких веков отсутствия! Помнят тот электрический ток, пробежавший по толпе, когда он молился у гроба Апостолов. Это было самое верное и законное чувство. Коленопреклоненный царь был там не один. Вместе с ним, преклонив колена, стояла вся Россия. Будем надеяться, что эта молитва перед святыми мощами будет услышана» (Тютчев Ф. И. ПСС: В 6 т. М., 2003. Т. 3. С. 177—178).

³ Теобальд, герцог де Шуазель-Праслен (1805—1847), убивший свою жену Франсуазу (Фанни) Себастиани делла Порта (1807—1847).

21. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 23 февраля / 7 марта 1850 г. Пера

¹ Роман Жорж Санд, выходивший в 1828—1851 гг.

² Тесть С. С. Уварова — граф Алексей Кириллович Разумовский (1748—1822), министр народного просвещения в 1810—1816 гг.

³ Бутенев Апполинарий Петрович (1787—1866), дипломат.

22. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 6—7/18—19 марта 1850 г. Пера

¹ Отрывки при письме не сохранились.

² Сражение произошло 8/20 октября 1827 г. в Наваринской бухте Ионического моря. С одной стороны — соединенные эскадры России, Англии и Франции, с другой — флот Турции и Египта. В результате битвы турецкий флот был разгромлен, и по Адрианопольскому мирному договору 1829 г. Греция получила автономию. В 1850 Великобритания организовала блокаду порта Пирей вследствие предъявленных грекам претензий со стороны нескольких британских подданных, в том числе дона Пасифико, чей дом был разграблен во время беспорядков.

23. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 16—17/28—29 марта 1850 г. Пера

¹ Письмо неизвестно.

² Монталамбер (Montalembert) Шарль-Форб де Трион (1810—1870), граф, французский писатель, оратор.

24. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 24—25 марта / 5—6 апреля 1850 г. Пера

¹ Письмо неизвестно.

² Севинье Мария де Рабютен-Шанталь, маркиза (de Rabutin-Chantal, marquise de Sévigné, 1626—1696), французская писательница, мастер эпистолярного стиля.

³ Наполеон III.

⁴ Лабенский Ксаверий Ксаверьевич (ум. 1855), старший советник Министерства иностранных дел.

⁵ Брунов Филипп Иванович (1797—1875), барон, посол в Англии.

⁶ В английской миссии.

25. Эрн. Ф. Тютчева — П. А. Вяземскому 30—31 марта 1850 г. Петербург

¹ Письмо от конца марта 1850 г. см.: Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений: В 6 т. М., 2005. Т. 5. С. 12—18. Оно публикуется по черновому автографу, оставшемуся в архиве Тютчева, так что, вероятно, не было отослано адресату.

² Паскевич Иван Федорович (1782—1856), граф Эриванский (1828), светлейший князь Варшавский (1831), русский военный деятель, генерал-фельдмаршал (1829), генерал-адъютант (1825).

³ Великий князь Александр Николаевич (1818—1881).

⁴ Муж А. О. Смирновой-Россет Николай Михайлович Смирнов (1807—1870), в то время калужский губернатор (с 1845 г.), подвергся ревизии по жалобе Подольского уездного предводителя дворянства Московской губернии Ивана Ивановича Ершова, отец которого, генерал-лейтенант Иван Захарович Ершов, подарил свое имение незаконнорожденной дочери Софии, вышедшей замуж за брата А. О. Смирновой Россета. Жалоба не подтвердилась, но в 1851 г. Н. М. Смирнов был снят с поста губернатора.

⁵ Имеются в виду рукописи для готовившегося собрания сочинений Жуковского.

⁶ Княжна Екатерина Петровна Мещерская.

⁷ Эвелина Ганская (Hanska), урожд. графиня Ржевусская (1801—1882), польская помещица. Овдовела в 1842 г. Оноре де Бальзак за 5 месяцев до своей кончины обвенчался с ней в уездном городе Бердичеве.

26. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 8/20 апреля 1850 г. Пера

27. Эрн. Ф. Тютчева — П. А. Вяземскому 7/19 мая 1850 г. Петербург

¹ Возможный намек на взаимоотношения Тютчева с Денисьевой, которые стремительно развивались в это время.

² Курьерская экспедиция не состоялась.

³ Граф Михаил Иринеевич Хрептович (1809—1892) и его жена Елена Карловна.

28. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 14/26 мая 1850 г. Иерусалим

¹ Петр Пустынник (Петр Амьенский) (ок. 1050—1115), монах, родом из французского г. Амьена, по благословению папы Римского Урбана II призывал народ к крестовому походу на освобождение Гроба Господня.

29. Эрн. Ф. Тютчева — П. А. Вяземскому 2 июля 1850 г. Петербург

¹ С 4 по 9 августа Тютчев совершил поездку по Ладоге в Валаамский монастырь вместе с дочерью Анной и Еленой Александровной Денисьевой.

² Тютчев не ездил в этом году в Москву.

³ В августе 1850 г. Эрн. Ф. Тютчева приобрела имение Ясенки в Тульской губернии.

30. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 14/26 июля 1850 г. Бююк-дере

¹ Чихачев Петр Александрович (1808—1890), географ-путешественник и геолог, известный своими исследованиями Алтая и Малой Азии.

² См. статью П. А. Чихачева: L’Asie Mineure et l’Empire Ottoman//Revue des deux Mondes. 1850/04. P. 706—732; 840—864

³ Имеется в виду Февральская революция 1848 г. во Франции.

⁴ Булгаков Александр Яковлевич (1781—1863), московский почт-директор.

31. П. А. Вяземский — Эрн. Ф. Тютчевой 18 августа 1850 г. Одесса

¹ Имеется в виду смерть дочери М. П. Валуевой.

Перевод с французского и публикация Л. В. ГЛАДКОВОЙ

---

1. Union. 1869, 23 oktobre. (Перевод с фр.)
2. Union. 1869, 23 oktobre. (Перевод с фр.)
3. тоской (нем.).