Минувшее. Исторический Альманах. 10
В. Дыбовский править
В ПЛЕНУ ПРЕДЛАГАЕМЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ править
Документальное исследование, предлагаемое читателю, посвящено истории создания одной из самых знаменитых театральных книг нашего века — книги Станиславского «Работа актера над собой». Как часто бывает, самое известное оказывается и самым запутанным, самым темным. Достаточно сказать, что в восьмитомном собрании сочинений Станиславского, выпущенном в 50-60-е годы, не нашлось места, чтобы даже обозначить взаимоотношения создателя системы с его американским переводчиком и интерпретатором Э.Хэпгуд. Той самой Элизабет Хэпгуд, перевод которой, сильно отличающийся от русской версии книги, стал классическим на Западе и до сих пор служит своего рода визитной карточкой Станиславского во всем мире.
Книга задумывалась в начале века, а выполнялась на протяжении последнего десятилетия жизни основателя МХТ. Практически ни разу не был задан существенный вопрос о том, как повлияли 30-е годы на содержание книги, ее структуру и замысел. Сложнейшее и мучительное писательское и чисто человеческое самочувствие Станиславского, его взаимоотношения с американской переводчицей и русскими редакторами, желание идти в ногу со временем и как-то проверить себя и свою работу «диалектическим материализмом, обязательным для всех», — все это оставалось за кадром на протяжении полувека. Теперь история создания главной книги Станиславского приоткрывает свои тайны, хотя многое еще лишь предстоит выяснить.
Возникает сложнейшая и, на мой взгляд, интереснейшая коллизия. В условиях, когда СССР уже отрезал себя от мира «железным занавесом» (травля Пильняка и Замятина в 1929 году за публикацию их произведений на Западе была одним из поворотных моментов послереволюционной культуры), Станиславский создает книгу, рассчитанную одновременно и на Америку, и на новую Россию. Он испытывает сильнейшее давление, которое толкало его приспособить рукопись к новым нравам и представлениям, утвердившимся в стране. Создатель системы не был уверен даже в том, будет ли позволено употреблять словосочетание «жизнь человеческого духа», на котором строилось его учение. Архивные материалы, вводимые В.Дыбовским, позволяют проследить в общих чертах эволюцию замысла, странные, до сих пор необъяснимые, «зависания» работы (иногда на несколько лет), когда судьба книги Станиславского складывалась как бы вне его воли и желания. Возникает сложнейший контекст переломного времени, в магнитном поле которого шло последнее уяснение творческой природы актера и самого искусства в мире.
Несколько лет назад в США появилось исследование Шерон Карнике, в котором впервые были подвергнуты сопоставительному анализу американская и русская версия книги «Работа актера над собой» («An actor prépares»). Выявились довольно существенные разночтения, которые затрагивают проблемы перевода, терминологии и т. д. Открывающийся теперь архив историю создания книги Станиславского и саму ее проблематику ставит в иной плоскости, совсем не сводящейся к проблеме адекватного перевода или терминологических уяснений. Теперь становится ясно, что предстоит заново рассмотреть три последовательных редакции книги Станиславского, а именно редакцию 1930 года (до вступления в работу Л.Гуревич), редакцию 1932 года (после ее отказа от продолжения работы) и, наконец, редакцию 193S года, которая легла в основу американской версия «Работы актера над собой». Когда эта принципиальная работа будет проделана, можно будет поставить вопрос о том, насколько адекватно выражает идеи Станиславского авторизованный текст русского издания, вышедшего в свет осенью 1938 года, через несколько недель после смерти режиссера.
Кроме архивных материалов, предоставленных Музеем МХТ, в работе В.Дыбовского приводятся семь писем Станиславского к Элизабет Хэпгуд: ксерокопии этих интереснейших документов были предоставлены Дэвидом Хэпгудом, сыном переводчицы, профессору Инне Соловьевой и мне в декабре 1987 года, когда мы работали в архивах США. (В тексте публикации они приводятся без указания места хранения). Пользуюсь случаем, чтобы выразить сердечную признательность Дэвиду Хэпгуду, и хочу надеяться, что в ближайшее время можно будет отыскать и другие письма Станиславского к его американской переводчице и другу, которые позволят уточнить целый ряд темных и загадочных мест в истории создания книги «Работа актера над собой» — итоговой книги Станиславского.
Данная публикация имеет своей целью документально дополнить по-своему драматичную и во многом еще неясную историю написания и издания единственного авторизованного изложения системы Станиславского, существующего в американском (1936) и русском (1938) вариантах.
Публикуемые документы расположены в хронологическом порядке. Сокращения во всех случаях отмечены знаком /…/ и сделаны исключительно по тематическому принципу: приводятся те фрагменты писем, которые связаны с темой данной публикации. Подлинники почти всех документов хранятся в Архиве К. С. Станиславского (обозначенном далее — МХАТ, КС). Для обеспечения возможной полноты фактологической хроники развития событий, в случае необходимости даются ссылки на материалы, опубликованные ранее — главным образом в издании: Станиславский К. С. Собрание сочинений в 8-ми тт. М., 1954—1961, обозначаемом в дальнейшем лишь номерами тома и страницы, напр. — VIII, 369.
Материалы по системе (как в виде набросков и вариантов ее последовательного изложения, так и в виде множества отрывочных записей), постепенно накапливаясь с 1906, составили к осени 1922 огромный архив, в котором Станиславский без посторонней помощи уже не мог разобраться. Перед отъездом МХТ на зарубежные гастроли Станиславский попросил по возможности систематизировать этот материал своего друга и художественного единомышленника Любовь Яковлевну Гуревич (1866—1940) — литератора и театрального критика. Никаких определенных решений насчет содержания, структуры, формы будущей книги у Станиславского к тому времени еще не было.
/…/ Более чем когда-либо я вижу необходимость того, чтобы книга или книги Ваши были изданы прежде всего за границею в разных странах, на разных языках. И, конечно, Вы должны использовать Ваше теперешнее странствие, чтобы договориться с издателями. /…/
Летом 1923 в промежутке между двумя турами американских гастролей МХТ Станиславский пишет в Москву: «Я продал уже две свои книги. Одна — этапы развития нашего искусства (должна быть готова к 1 сентября). Другая — без срока — „система“ в романе». (VIII, 60).
«…мне необходимо обеспечить Игорю пребывание в Швейцарии… лет на 4-5. А это стоит страшных денег». (VIII, 52).
Сын Станиславского — Игорь Константинович Алексеев (1894—1974) — с весны 1923 лечился от туберкулеза в санатории в Вернвальде.
/…/ Что же касается изложения Вашей системы в форме «романа», то мне неясно: исключает ли это книгу, в которой она была бы изложена иначе — так, как в записках Ваших, оставшихся в Москве. Из «романа» я знаю ведь только начало и потому не могу судить. Но кроме того должна сказать, что в беспорядочных записках Ваших, которые, как я уже говорила и писала, так легко было бы привести в порядок, так много прекрасных ярких страниц, что мне было бы больно, если бы, издав роман, Вы решили просто оставить под спудом эти заметки. /…/
В ответ на это Станиславский пишет: «Все мое писание, какое попадает Вам в руки, — в Вашем распоряжении. Имейте в виду, что там много повторений и много ненужного» (VIII, 73).
Следующие два письма Станиславского интересны прежде всего как самые ранние свидетельства его знакомства с четой Хэпгудов, сыгравших в дальнейшем столь значительную роль в написании и издании книги. Норман Хэпгуд (1868—1937) — нью-йоркский критик, редактор ряда театральных изданий; его жена Элизабет Рейнольде (1894—1974), свободно владея русским языком, занималась в то время общественной деятельностью в области русско-американских культурных связей (Станиславский называет ее на русский манер — Елизаветой Львовной).
Я искренно признателен Вам за Ваше хорошее письмо, за хлопоты и за предложение написать статью для Вашего журнала.
Меттерних извинялся перед королем за то, что пишет слишком длинно, так как у него нет времени писать коротко. Боюсь, что и со мной случится то же; и я не смогу коротко сказать о нашем искусстве. Однако попробую. До нашего свидания в Вашингтоне я буду думать, что можно сделать, а пока еще раз благодарю Вас и Вашу супругу за доброе отношение ко мне и театру.
Ваше русское письмо меня удивило. Очевидно, Вы скрывали от нас прекрасное знание языка для того, чтобы подслушать те комплименты, которые мы, потихоньку от Вас, говорили друг другу.
Жму Вашу руку и прошу поцеловать (по русскому обычаю) ручку Елизаветы Львовны. А маленькой подушечке Вашей очаровательной дочки скажите, чтоб она почаще напоминала ей об
К. Станиславском.
Многоуважаемая и дорогая Елизавета Львовна!
С. Л. Бертенсон1 передал мне о Вашем любезном письме, в котором Вы сообщаете, что банкет в Космополитэн Клубе назначен на 13-е Мая, а только что я получил письмо об этом же от г-жи Смит. Я послал в ее лице благодарность Президенту и Комитету Клуба за оказываемую нам честь и сообщил ей, что список членов нашей труппы, которые будут на банкете, будет прислан заблаговременно г. Бертенсоном.
Позвольте от души поблагодарить Вас за все то доброе внимание, которое Вы неизменно нам оказываете, и не откажите передать мою душевную признательность Вашему супругу за его письмо, хлопоты и присылку статьи. Я ознакомился с ней по сделанному мне переводу и нахожу ее чрезвычайно интересной для американской публики, для нас же — русских, — весьма лестной и ценной.
Шлю мой самый дружеский привет Вам обоим и радуюсь скорому свиданию.
[1 Бертенсон Сергей Львович (1885—1962) — секретарь дирекции, заведующий труппой МХТ.]
14.06.25 Станиславский пишет Гуревич: «У меня создается ясный план двух последующих книг по театру.
Первая — записки ученика, вторая — история одной постановки.
Первая — работа над собой.
Вторая — над ролью. /…/
Я уже написал страниц 50 (печатных) из дневника ученика» (VIII, 112).
В своем ответе Гуревич, готовившая в то время к печати русское издание «Моей жизни в искусстве», пишет: «Я бесконечно рада тому, что Вы пишете вторую книгу, и мне отрадно думать, что Вы хотите привлечь меня к этой работе» (МХАТ, КС, № 8049).
25.08.26 в письме к М. Л. Мельтцер Станиславский между прочим сообщает: «Я сижу в дачной дыре под Москвой и пишу книгу под названием „Работа над собой, записки ученика“. Сюжет, как видите, поучительный, но не очень интересный» (VIII, 135).
12.09.26 в письме к Н. Ф. Балиеву, руководителю обосновавшегося в Нью-Йорке театра «Летучая мышь», Станиславский пишет: «Много работаю над книгой, которая будет называться „Записки ученика“ (работа над собой). Эта книга описывает подробно все упражнения и метод преподавания так называемой „системы“ начинающим. Посоветуйте, стоит ли такую специальную книгу издавать в Америке и за границей. Если да, то в каких странах» (VIII, 143—144).
19.10.26 в письме к В. А. Филиппову он, в частности, сообщает: «Второй том у меня уже написан на 3/4, но тяжелое время, режим экономии не дают возможности довести труд до конца» (VIII, 146).
31.12.27 Станиславский поздравляет телеграммой Хэпгудов с Новым годом, что объясняется, видимо, его желанием восстановить прежние американские знакомства ввиду, прежде всего, предполагавшихся новых гастролей МХТ в США. На это неожиданное поздравление следует немедленный ответ Э.Хэпгуд.
Мы были очень тронуты Вашей милой телеграммой и благодарим Вас и театр за то, что нас не забыли.
Неделю тому назад уехал Владимир Иванович1. До отъезда он мне сказал, что в будущем году (1928) он вернется к нам вместе с Вами и театром — это он обещал нам и мы живем этой надеждой. Мы уже давно об этом и мечтаем. Говорим, говорим и говорим, но все Вас нет.
Как Вы может быть знаете, Reinhardt2 здесь и ставит громадные спектакли. «Danton’s Tod» — было самое интересное — это картина из французской революции, но вообще он (Reinhardt) не пользуется большим успехом — т. е. публикой, а со мной он пользуется громадным успехом, потому что мы сидим и говорим о Вас и о том, как мы Вас любим! То же самое с Moissi3, которого мы часто видим.
Видно, что случая не пропускаем высказать нашу любовь и верность к Вам. Так что очень просим Вас нас не совсем покинуть. Вернитесь к нам! Вы нам так нужны!
Поздравляем с Новым годом, с новым здоровьем и с новым счастьем. Дай Бог Вам всего хорошего в 1928 году — и нам? Пусть Он нам даст радость встретить Вас здесь! Ваша от сердца преданная
[1 В. И. Немирович-Данченко.
2 Рейнгардт Макс (1873—1943) — немецкий режиссер.
3 Моисеи Александр (1880—1935) — немецкий актер.]
5.01.28 Гуревич настойчиво отговаривает Станиславского от намерения выступить перед публикой с чтением отрывков из книги, считая это преждевременным; критикует значащие фамилии персонажей за их «неорганичность», «антихудожественность» (МХАТ, КС, № 8053). Развивая эту же тему в следующем письме от 31.01.28, обсуждает варианты замены термина «аффективные чувства», предлагая — «воспроизведенные чувства»; уговаривает Станиславского познакомиться со своим новым знакомым — «восходящим светилом» психологом Л. С. Выготским (там же, № 8055).
Я с большой радостью получил Ваше милое письмо. От него повеяло теплотой и обаянием, которыми Вас так щедро наделила природа. Мне ясно припомнились незабвенные дни, проведенные в Америке — Ваш чудесный муж, ваша необыкновенно гостеприимная матушка и милые дети. Вспомнились 5 o’clock, на которых я присутствовал, наши встречи на раутах, на премьерах в других театрах и за кулисами Джолсона. Вновь я поразился Вашим необыкновенным способностям лингвистки, прекрасному русскому языку, на котором Вы не только говорите и пишете, но который Вы умеете чувствовать. Я позавидовал Вашей способности, вспомнив свою бездарность по отношению к английскому языку. Теперь то немногое, что я изучил тогда, я уже забыл.
Мы имеем предложение на поездку в Америку на предстоящий год и очень бы хотели им воспользоваться, чтобы снова повидать наших милых американских друзей. Со времени нашего возвращения из Америки, вместо одного Театра под моим руководством и управлением находятся целых три: Художественный Театр с двумя сценами (наши старики и 2-я Студия Художественного театра, которые соединились вместе и образовали обновленную труппу Театра с большим количеством прелестной молодежи, очень способной и талантливой, помогающей нам, старикам), и, кроме того, моя Оперная Студия, которую я основал ради изучения фонетики, графики, ритмики слова в драме, — и которая расширилась до размеров большого театра. Мне пришлось поставить много опер за это время: Римского-Корсакова, Мусоргского, Чайковского, которые я надеюсь в свое время показать Нью-Йорку. Сейчас я занят очень интересной работой в Оперной Студии. Ставлю «Бориса Годунова», но не в той интерпретации Римского-Корсакова, в которой поет Ф. И. Шаляпин, а в иной, гораздо лучшей, которая была написана самим Мусоргским и из которой переделан теперешний «Борис Годунов» Римского-Корсакова. Если [бы] Ф. И. Шаляпин узнал о тех открытиях, которые сделаны в партитуре, он бы пришел в восторг.
Что касается Художественного театра, то беда в том, что все наши новые постановки, которые могли бы по свидетельству М.Геста1 (он был у нас в Москве 2 раза) иметь успех в Америке, — либо чрезвычайно громоздки и трудны для перевозки, либо не подходящи по цензурным условиям американской жизни.
Другая трудность в том, что наравне с выездом на гастроли в Европу и Америку — все три театра в Москве должны неизменно функционировать. Надо заготовить и срепетировать репертуар так, чтобы одновременно работали два Театра в Москве и один за границей. Надо также, чтобы работала и Оперная Студия моего имени. Это трудная задача. Если же нам ее удастся одолеть, то мы будем иметь большую радость снова встретиться с Вами и со всей Вашей милой семьей.
За это время пришлось очень много работать и поставить целую серию новых пьес. Фотографии этих постановок были помещены в американских газетах. Мы поставили «Горячее сердце» Островского, которое могло бы очень, по словам М. Геста, заинтересовать Америку. Затем мы поставили «Декабристов». Хотя это и революционная пьеса, но М.Гест находил, что она могла бы быть привезена к Вам. Далее мы поставили «Продавцов славы» Нивуа и Паньол. Пьеса эта была запрещена цензурой за границей и, вероятно, не подойдет и Вам. Нашумела пьеса «Дни Турбиных», которая сейчас идет в театрах и за границей, а может быть и у Вас. Это довольно громоздкая постановка, которую трудно будет перевозить в том виде, в каком она играется у нас. Для ее инсценировки необходима вращающаяся сцена. Очень хорошая постановка была сделана для «Женитьбы Фигаро», которую выполнял самый лучший русский художник А. Я. Головин. Этой постановкой очень увлекся М.Гест, но о привозе ее не может быть и речи, настолько громоздка и трудна она. В этом сезоне поставлены две пьесы современных авторов: «Бронепоезд» Вс. Иванова, — яркая и революционная, но едва ли подойдет, а другая «Унтиловск» Леонида Леонова — очень глубокая и мрачная, которая требует хорошего знания русского языка.
Как видите, пьес для Америки среди новых постановок нет. Так что пришлось бы обращаться к нашим прежним постановкам, еще не показанным в Америке. Они тоже трудно перевозимы. Вот теперь мы и заняты выбором подходящего для Америки репертуара.
Что же сказать Вам о своей жизни? С 10 часов утра до 12 1/2 я занят в своей Оперной Студии. С 1 часа дня до 5 часов работаю на репетициях в Художественном Театре, от 5 час. до 7-ми занимаюсь текущими делами, от 7 часов до 8 1/2 ч. обед и отдых, от 9 час. до 11-ти снова репетиция, а с 11-ти и иногда до 1 часу или до 2-х часов ночи снова занятия делами. Как видите, жизнь трудная. Так изо дня в день, с одним месяцем на отдых и лечение, и это с больным сердцем и глазами. Мой сын все еще болен и находится в Давосе, что меня очень удручает. Жена много играет в спектаклях Театра, а дочь и внучка сидят дома и занимаются хозяйством, играми и шалостями.
Шлю Вам от своего имени и от имени всех моих товарищей сердечный дружеский привет, мысленно целую Вашу ручку, так точно как и ручку Вашей уважаемой матушке, дружески жму руку Вашему мужу и шлю привет Вашим милым детям. Не откажите взять на себя труд передать наш привет всем нашим друзьям, которые нас еще помнят, и сказать им, что мы их никогда не забудем. Очень бы хотелось свидеться с Вами либо на Вашей, либо на моей родине, чтобы лично передать Вам и всей Вашей семье мою симпатию.
[1 Гест Морис (1881—1942) — американский импрессарио, организатор гастролей МХТ в США в 1922—1924 гг.]
/…/ Так важно, чтобы Вы могли сосредоточенно работать над окончанием Вашей книги. Это, может быть, самое важное из всех Ваших нынешних дел, даже столь прекрасных, как Оперная Студия… /…/ Ведь в том, что Вы пишете теперь, заключены неисчерпаемые сокровища, которыми искусство театра будет питаться десятки и сотни лет. /…/
29.10.28 на юбилейном вечере МХАТ Станиславский переносит острый приступ сердечной недостаточности, повлекший за собой тяжелую и продолжительную болезнь. Одно из первых писем, написанных несмотря на категорические запреты врачей, адресовано Гуревич.
14.03.29 Станиславский, среди прочего, пишет ей: «…скоро я уеду за границу и там буду работать. /…/С грехом пополам я слепил более или менее прилично две главы, самые трудные для меня: Аффективная память и Общение. /…/ Если у Вас будет время, просмотрите их и… скажите мне откровенное, строгое, беспощадное мнение. Больше всего меня смущает то, что я не знаю, кому я пишу? Специалистам или большой публике» (VIII, 190—191).
/…/ Откиньте все тревожные мысли о том, для кого Вы пишете свою книгу. Об этом надо подумать вплотную только тогда, когда, закончив и ее, и «задачник», который Вы хотели приложить к ней и который, действительно, будет очень важен для правильного практического применения Вашей системы, Вы будете писать предисловие к книге, т. е. последнее, что должен сделать автор. /…/
Как только сдам эту работу, буду каждый день, систематически читать и перечитывать Вашу книгу, делать относительно каждой главки в отдельности критические замечания в особой тетради. Таким образом к Вашему возвращению я уже буду вооружена всевозможными придирками, и Вам придется увериться в моем беспристрастии! /…/
[апрель 1929]
Дорогой мой Константин Сергеевич, с той минуты как я узнала от Рипсимэ Карповны, что Вы хотите теперь же, не дожидаясь своего полного выздоровления, узнать обстоятельное и вполне откровенное суждение мое о Вашей второй книге, я мысленно пишу Вам это письмо. /…/ Пользуюсь первой возможностью, чтоб написать Вам, и даю Вам честное слово, что ничего не утаиваю, ничего не смягчаю в своих суждениях. Впрочем, вероятно, Вы сами это почувствуете.
Мое мнение обо всем, написанном Вами во второй книге в целом, может быть выражено так: это столь же замечательно, как и несовершенно. Несовершенно в частностях, в отдельных приемах выражения того, что является в этой книге необычайно новым, необычайно глубоким и тонким. Укажу Вам по пунктам все, что считаю такого рода несовершенствами, недостатками написанного.
1) Я думаю, что при писании Вам очень вредило желание сделать эту книгу доступною для очень широких кругов, для кругов почти обывательских, непонятливых как в вопросах искусства, так и в вопросах человеческой психологии вообще. Ради этих непонятливых людей Вы бесконечно повторяли, и, так сказать, разжевывали многое такое, что более понятливым доступно без всяких повторений. /…/
Практический вывод из всего этого: когда книга будет дописана Вами до конца, ее нужно будет сильно сократить, сжать, сведя все повторения и растолковывания к минимуму.
2) В некоторых главах, например, в главе об Аффективной памяти у Вас остались неправильные с точки зрения научной психологии термины…
Я уже давно указывала Вам на эту неточность Вашей терминологии, но, не желая полагаться в этом случае на свои скромные познания, нарочно проверила эти свои сомнения прошлой и этой зимой у трех видных психологов-специалистов: Челпанова, Экземплярского и молодого, очень чуткого к искусству Выготского. Все они полностью подтвердили мое мнение. /…/
Однако и этот пункт не должен беспокоить Вас: дело идет тут ведь только о словах, а они очень легко могут быть заменены, и все станет на свое место.
3) Есть у Вас примеры — темы сценических задач и этюдов, исполняемых учениками Творцова, которые будут не только чужды современному читателю, но могут даже оттолкнуть его от книги, почти оскорбить его. Вы говорите, описывая один из первых уроков Творцова с Малолетковой о брильянтовой булавке, которую она беспокойно ищет, потому что эта булавка может обеспечить ее существование. В другом месте ученики исполняют пьесу, где речь идет о каком-то наследстве, огромных деньгах и т. п. Но ведь все эти вещи уже так бесконечно далеки от жизни подавляющего большинства нынешней интеллигенции и учащейся молодежи. Это примеры, взятые не из живой современной жизни, знакомой молодому существу из личных впечатлений, из личного опыта, а из эпохи, уже отошедшей в историю, из времен, знакомых молодежи разве только по рассказам других или по романам. Но есть тут еще и другая сторона. Эти примеры с брильянтовыми булавками, тысячными капиталами и т. п., говорят читателю о том, что Вы, величайший из ныне живущих художников, ужасно далеки от реальной жизни современной интеллигенции, что Вы не видите ее воображением, не чувствуете ее болей и ее ран. Ведь не в том только дело, что новый социальный строй сделал невозможным для нас обладание брильянтами и капиталами. Если бы дело было только в этом, читатель назвал бы Ваши примеры анахронизмом, упрекнул бы Вас в том, что Вы «проявляете в книге буржуазное мировоззрение», но боли, горечи, обиды от этих примеров не испытал бы: Бог с ними, в самом деле, с этими брильянтами и капиталами, можно и даже гораздо лучше, справедливее жить без них. К тому же типичная русская интеллигенция, в отличие от французской и отчасти немецкой, внутренно никогда и не жила имущественными интересами, и, хотя в частной жизни и заботилась, конечно, о большей или меньшей степени благосостояния своих семей, но относилась в общем к этой стороне жизни так же, как к низшим потребностям своего организма, отводила этим вопросам очень мало места в центрах своего сознания и говорить об этом вслух, в обществе как-то стеснялась. Мысль о том, что по сравнению с низшими обездоленными классами она все же находится в привилегированном положении, мало-помалу становилась господствующей, крепли идеалы социального уравнения, и не о брильянтах, не о возможности беспечно прожить мечтала вся лучшая молодежь, а — так вот, как Петя и Аня в «Вишневом саде» — о том, что настанет «новая жизнь»… Такою, в основе своей, русская интеллигенция осталась и посейчас. Но дело в том, что теперь большинство ее — не менее 95 процентов — испытывает несправедливость судьбы уже на самой себе, ибо на самой себе узнала, что такое вопиющая иссушающая мозг нужда, и живет в вечном отказе от удовлетворения насущнейших потребностей, в вечной тревоге о завтрашнем дне. Интеллигентный труд почти во всех видах его оплачивается убийственно низко, и, чтобы поддержать существование семьи, люди набирают себе какой попало работы, больше, чем можно исполнить, теряют добросовестность, идут на позорные компромиссы, мучаются этим — и все-таки принуждены отказывать не только себе, но и зачастую детям своим в самом необходимом. А предоставленная себе молодежь просто хронически недоедает и хронически надрывает силы. Горечь несправедливости, ощущение безысходности этого положения гнетут души… Я не хочу мучить Вас описаниями тех картин нынешней интеллигентской жизни, которые постоянно, ежедневно развертываются перед моими глазами, потому что я живу среди девяноста пяти процентов обыкновенных, т. е. непривилегированных интеллигентов. Но обещав Вам высказать все, что я думаю о Вашей книге с полной откровенностью, я не могу и умолчать об этом, не могу не сказать: милый Константин Сергеевич, не говорите истощенным нуждой людям об брильянтах и капиталах, потому что это будет вызывать горькую досаду у одних, тихую щемящую обиду у других.
Я говорила. Вам о нежелательности этих примеров еще в прошлом году. Вы ответили, что Вам трудно придумать другие. Но за этот год еще гораздо труднее стало положение интеллигенции, — и чем больше я думаю обо всем этом, тем яснее мне, что эти примеры просто необходимо заменить другими, потому что они могут погубить книгу. И право мне кажется, что вовсе не так трудно будет — если не Вам, то кому-нибудь другому — придумать примеры, психологически однородные, но взятые из близкой нам современности.
4) Всю книгу надо внимательно пересмотреть в том смысле, чтобы отнести все рассказываемое в ней к какому-нибудь определенному времени, — либо ко времени довоенному, либо к современности (последнее кажется мне во всех смыслах более желательным), — и выдержать все детали в соответствующей окраске. Иначе теряется правдоподобность сообщаемого. Но мне думается, что и это сделать очень легко.
5) Остается вопрос о фамилиях действующих лиц — о тех фамилиях, которые производят впечатление выдуманных, нежизненных. /…/
Вот и все, что я могу сказать о несовершенствах книги, которые по моему глубокому и трезвому убеждению легко могут быть устранены и, главное, вовсе не затрагивают существа книги — ни ее плана или структуры, ни избранной Вами полубеллетристической формы, которую я по-прежнему считаю весьма подходящей к содержанию. /…/
2.05.29 Станиславский уезжает на лечение за границу вместе с женой М. П. Лилиной, дочерью Кирой, внучкой Кириллой (Килялей). В Баденвейлере к ним присоединяется Игорь, вся семья оказывается в сборе.
Год тому назад Вы мне написали большое, интересное и чудное письмо. И таким образом совершенно испортили мне характер! Раньше меня знали мои друзья за скромную, тихую женщину. Но после дохода этого самого письма я стала ужасной хвастуньей. «А знаете, — я всем попавшим говорила, — я получила от Станиславского такое письмо», — и конечно всем его прочитывала!
С тех пор я не смела Вам ответить. Все-таки стыдно было мне, зная хорошо, что я не заслуживала Ваших милых комплиментов. Что мы Вас постоянно помнили Вы уже знаете из приветов, цветов и телеграмм.
Теперь мы с ужасом узнали о Вашей болезни и ждем с большим нетерпением известий, что Вам уже гораздо лучше и что Вы даже до такой степени поправились, что Вам будет возможно исполнить свой план и поехать в Германию на лечение. Ввиду этой надежды я посылаю две копии этого письма, одну в Москву и вторую в Германию.
Деловая часть того, что я хочу Вам сказать сегодня сама по себе ясна. Я должна все-таки прибавить тот факт, что это прилагаемое предложение вышло из того, что Ваши друзья здесь (а их много, много!) желали бы как-нибудь облегчить Ваши работы — хотели бы видеть Вас в самых лучших физических условиях, где бы Вы могли опять возобновить свои силы на будущие годы.
К нашему глубокому сожалению, если Вы приедете в Америку в будущем году, нас уже здесь не будет. Мы переселимся всей семьей во Францию на два года. Мы конечно питаем надежду Вас увидеть где-нибудь, как-нибудь. Наш постоянный адрес будет: С/о Morgan & Со, 14 Place Vendôme, Paris.
Муж мой и дети (их теперь трое!) посылают Вам самые сердечные приветы и я остаюсь, дорогой Константин Сергеевич, как всегда от души и от сердца преданная Вам,
Elisabeth Hapgood
Американский Лабораторный Театр просил меня переслать Вам следующее предложение:
1. Согласились бы Вы «работать» со студентами школы вышеупомянутого театра два раза в неделю по два часа днем, в продолжение приблизительно 8 месяцев, начиная с 15 октября 1929 года. Под словом сработать" театр подразумевает — лекции, уроки или любую форму занятий предпочитаемую Вами. Вы были бы совершенно свободны в выборе метода контакта со студенческой группой, состоящей из молодых мужчин и женщин в количестве не менее 60 человек.
2. Вознаграждение, которое Лабораторный Театр гарантирует вам за этот период времени — $5000, которые по их вычислению включают Ваш переезд в Америку и обратно и Ваше еженедельное жалованье.
3. Они вполне сознают, что их предложение далеко не соответствует Вашим материальным потребностям, но с другой стороны, они знают, что несомненно Вы сможете, при желании, увеличить свой заработок помимо Лабораторного Театра. Они будут очень рады предложить их деловую организацию и своего превосходного главного администратора — Георгия Ивановича Бирс (Mr. George Birse), который жил в России 32 года и в продолжение многих лет служил главным администратором у Балиева за границей — к Вашим услугам, а также заведовать всеми Вашими делами и всячески соблюдать Ваши интересы. В. И. Качалов может хорошо информировать Вас о г. Бирс, который также будет Вам помогать существенно как переводчик, т. к. он в совершенстве владеет как русским, так и английским языками. Кроме того г-жа Успенская1 и г-н Болеславский2 преподают в этой школе.
4. В обсуждении своих планов на будущий год им весьма важно знать как можно скорее интересно ли Вам это предложение. Поэтому не откажите в любезности послать им телеграмму непосредственно (American Laboratory Théâtre — New York) с сообщением интересно ли Вам их предложение. Затем они хотели бы иметь Ваш окончательный ответ не позднее 1-го июля. Если же Вам невозможно придти к окончательному решению без дальнейшего обсуждения деталей и если Вы будете в Германии в ближайшем будущем, то г-н Бирс мог бы встретиться с Вами там и снабдить Вас всеми необходимыми данными. Он приезжает в Париж 7-го июня.
Mr. Norman Hapgood
[1 Успенская Мария Алексеевна (1887—1949) — актриса МХТ и Первой студии МХТ в 1911—1924, с 1924 жила и работала в США.
2 Болеславский Ричард Валентинович (1887—1937) — актер МХТ в 1908—1918, режиссер, один из организаторов Первой студии МХТ, с 1920 жил и работал за границей.]
/…/А Вы знаете, Рипсенька дорогая, какое у нас безденежье. /…/ Устроились мы хорошо, недорого и не очень дешево — 2 долл. с человека; пансион чистый, уютный, за нами ухаживают, едим на воздухе в саду, за садом сейчас же начинается Шварцвальдский лес. Помещаемся мы все по 2 в комнате: я с Лялей, Кира с Килялей, Игорь с доктором, Константин Сергеевич один… /…/ Игорек в порядке, читает книгу К.С. и вместе с ним работает над ней. /…/
[1 Таманцова Рипсимэ Карповна (1889—1958) — секретарь дирекции МХАТ, личный секретарь Станиславского.]
/…/ Ввиду этих постоянных ухудшений, затем улучшений и вновь ухудшений, доктор Шверер считает, что Константину Сергеевичу совсем нельзя начинать работать, а также рисковать переехать в холодный климат; он очень рекомендует Константину Сергеевичу обязательно провести зиму в теплом климате и отнюдь себя не насиловать, тогда он (Шверер) обещает прочную поправку и возможность начать работать с весны. А Константин Сергеевич с тех пор, как получил извещение, что съехалась оперная студия, потерял свое летнее покойное самочувствие и как боевой конь куда-то рвется и стремится; пробует увеличивать прогулки, думая этим укрепить себя и подтянуть, но все эти попытки кончаются ухудшением, и он от этого страшно хандрит, теряет веру в полную поправку, записывает себя в инвалиды и еще больше нервничает. /…/
Так называемая Чеховская неделя, когда у нас была Ольга Леонардовна1 и некоторые другие, с которыми он проводил вечера и читал свои записки, потом сильно на нем отозвалась: пришлось снова лежать, совсем бросить ходьбу и буквально ничего не делать. /…/
Вот Вам еще один факт, не так давно были милые Хепгуты: муж с женой; приехали из Парижа, нарочно, только для того, чтобы повидаться с Константином Сергеевичем, приехали с разными приятными предложениями и сидели они с Константином Сергеевичем совсем немного, а тем не менее Константин Сергеевич так волновался и нервничал, что Шверер посоветовал ограничить на время посещения. /…/
[1 О. Л. Книппер-Чехова приезжала в Баденвейлер в июле 1929 в связи с 25-летием со дня смерти А. П. Чехова.]
/…/ Сейчас мне запретили заниматься, потому что я где-то и когда-то, совершенно незаметно для себя, переутомился; не пишу даже своих записок. Эта работа к слову сказать двигается туго. Хорошо только то, что я лежа на балконе более или менее твердо обдумал план окончания книги. Книга получается большая и солидная, и тот американец, который меня приглашал в Лабораторию, узнав что я не могу туда приехать, предлагает мне взять пожертвованную им сумму, 5000 дол., для того, чтобы я мог прожить спокойно и закончить книгу, которую якобы очень ждут в Америке в театральном мире. /…/
Напишите Ваше мнение: Хепгуд хочет переводить мою новую книгу и помещать ее в журналах. Он человек опытный в этом деле. /…/ Предложение Хепгуда мне кажется приемлемым. Он уверяет, что на издании книги это отозваться не может, напротив, что журнальные статьи рекламируют. /…/
/…/ Была здесь Елизавета Львовна. Ее муж интересуется второй книгой для помещения в журнале (это гораздо выгоднее издания книгой). Спишусь с ней, — может быть она достанет форму контракта. Других путей у меня нет. Для Франции и Германии вероятно условия совсем другие, чем для Америки. /…/
Простите, что не сам пишу, а диктую, а также простите и за то, что опаздываю с ответом. Это произошло потому, что у нас с началом сезона в Москве возникла большая переписка с театром по поводу текущих дел, а также по поводу продления моего отпуска. Это меня опять очень утомило, и мне на некоторое время было запрещено всякое писание, а Игорь в это же время простудился, и мой контакт с ним был нарушен.
Прежде всего позвольте Вас еще и еще поблагодарить от всей души за то, что Вы такая отзывчивая, добрая и по-родственному заботливая; хочу поблагодарить и Вашего мужа потому, что знаю, что он косвенно и негласно Вам помогает. То, что Вы делаете, по-настоящему трогательно, необыкновенно и совсем непривычно для теперешнего жестокого времени. Как бы я хотел иметь случай отблагодарить Вас за то, что Вы и добрый незнакомец даете мне возможность закончить лечение, чтобы быть опять человеком.
Ответ на Ваше письмо мы поделили с женой. Я буду говорить о матерьяльной стороне дела, а она о квартирной; это не значит, конечно, что Вы должны отвечать на оба письма: наш секретарь — Игорь, и ему адресуются все письма.
Позвольте перейти к деловой части: первая моя забота — как оформить юридически с моим добрым незнакомцем его аванс в 5000 долларов под гарантию американского издания моей книги. Я совсем не знаком с юридической стороной того договора или письма, которое я по американским законам должен составить; научите меня, какой должен быть — текст этого условия или письма.
Что касается взноса самих денег, то казалось бы проще всего передать их на мой текущий счет в «Guaranty Trust Company of New York». Fifth Avenue Office. S.W. Corner Fifth Avenue and 44th Street. Вероятно, добрый незнакомец спросил текущий счет (compte-courant) на имя Stanislavsky, a надо было спросить текущий счет (compte-courant) на имя С. Alexeeff-Stanislavsky.
Недавно я послал письмо в банк с просьбой перевести этот мой счет из Нью-Йорка в «Guaranty Trust Company» Paris Office. Hôtel de Crillon 4. Place de la Concorde; думаю, что эта переноска счета не вызовет недоразумений, но на всякий случай я Вас об этом уведомляю. Если бы почему-нибудь доброму незнакомцу оказалось неудобно перевести 5000 долларов в «Guaranty Trust Company», то проще всего было бы переслать их до моего востребования в «Crédit Lyonnais» в Ниццу, где мне волей-неволей придется с неделю или другую прожить для разных медицинских исследований и показа врачу, к которому меня направили. В «Crédit Lyonnais» можно было бы внести до моего востребования с тем, чтобы я потом открыл текущий счет в Ментоне либо на свое имя, либо на имя жены. Наконец, третий вариант: может быть добрый незнакомец перевел бы 5000 дол. на Ваш текущий счет, а при свидании Вы передадите переведенную сумму.
Конечно, деньги во французском банке должны оставаться в долларах, так как франк, хотя и стабилизован, но всегда может колебаться в своей цене.
В заключение хотелось бы, чтобы незнакомец открыл свое имя, чтобы я мог, прежде всего, поблагодарить его, а потом сделать с ним именное условие. Но если это не отвечает его намерениям, то конечно я не смею настаивать.
Жду со дня на день официального разрешения из Москвы на продление отпуска.
Есть еще одна забота у нас — как перевезти мои записки через границу: к нам, русским, не очень-то любезно относятся на таможне; если мой большой труд будет конфискован и пропадет — я не знаю, как мне работать дальше.
Как только получу разрешение из Москвы, сейчас же начнем собираться и радуемся скорому свиданию с Вами.
А пока, — позвольте, мысленно, поцеловать Вашу ручку так точно, как и ручку Вашей матери, пожать руку Вашего мужа.
Детям поклон.
Остаюсь — сердечно Вам преданный и благодарный
/…/ Теперь, дорогая Рипсенька, главная моя забота состоит в том, чтобы Вы, как можно скорее облегчили выжидательное состояние Константина Сергеевича, то есть поговорили, где следует, чтобы ему прислали разрешение на продление отпуска. Денег, Вы знаете, он не просит. /…/ …но мысль, что его могут подозревать в нелояльности, в желании уклониться от трудного сезона, или в нелепом, недопустимом желании сделаться эмигрантом, переворачивает ему все нутро; он не спит по ночам, днем не находит себе места, доводит себя до невыносимых сердцебиений и, сильно ухудшая свое состояние, задерживает и удаляет выздоровление. /…/ Так вот, скажите все это, кому следует. /…/
/…/ Еще один вопрос — очень может статься, что я получу предложение печатать мою книгу по главам в журналах. Мне будет дан для этого довольно большой срок, но уже не столь продолжительный, чтобы можно было вразвалку работать. Я буду высылать главы по порядку. Узнайте у Любови Яковлевны, много ли время потребуется на их корректуру, не для русского издания, конечно, а для перевода в Америку отдельных глав. Знаю, что Вы будете бояться, что я передешевлю, но несомненно одно, что печатать в журналах, при известной протекции, несоизмеримо выгоднее, чем издание книги. Моя же книга, по мнению специалиста, требует предварительного рекламирования. Поэтому в этой доставке прокорректированных Любовью Яковлевной глав, переписанных начисто и присланных мне в 2-х экземплярах, не должно было бы быть большой задержки. Мне думается, что я книгу переработал настолько, что она не потребует слишком большого труда для ее редактирования. /…/
28.11.29 Станиславский с семьей переезжает из Баденвейлера в Ниццу. 21.12.29 телеграфирует Таманцовой: «Умоляю Любовь Яковлевну не покидать меня! Кому пересылать рукопись: имя, отчество?» (МХАТ, КС, № 5742).
/…/ Вы спрашиваете адрес Елизаветы Львовны. Папа боится, что, если Вы будете писать ей помимо него, могут выйти разногласия между Вашими письмами и его разговорами с ней. Поэтому он очень просит, чтоб Вы Ваши письма к Елизавете Львовне адресовали на папу, чтоб он мог ознакомиться с содержанием.
Прилагаю список журналов в Америке, где могут быть напечатаны отдельные главы книги. Папа очень просит разузнать, в каких он может печататься и в каких нет. /…/
/…/ От нотариуса поехали в Наркомпрос, где переговорили с Зав. Главлитом об американских изданиях, названия которых Вы прислали. На моем заявлении, которое мы представили, заведующий положил следующую резолюцию: «Возражений против представленного списка со стороны Иностранного Отдела Главлита нет». Но в беседе он сказал, что среди указанных изданий есть такие мелкие, несолидные и несерьезные, в которых такому большому человеку как Станиславский не следовало бы печататься. /…/
22.01.30 Станиславский пишет Таманцовой: «New Наven’ский университет желает издать мою вторую книгу и все последующие. /…/ Узнайте и напишите скорее, может ли Елизавета Львовна с ним вступать в переговоры. У них в университете есть факультет по театру, и для него нужна моя книга. Казалось бы, что это самое приемлемое. На всякий случай вот адрес: Professor George P. Baker, Yale University Press. New Haven» (VIII, 218—219).
28.01.30 Лилина в письме к Таманцовой между прочим сообщает: «Навещает нас Hapgood, но очень редко, так как и у нее много хлопот с хозяйством, детьми и переводом книги» (МХАТ, КС, № 16581).
/…/ Вообще — условимся: ни одна строка без проверки Любови Яковлевны не будет напечатана.
Сейчас книгу переводят на английский в том виде, в котором она сейчас. Но печатать ее не будут. Переводить же ее приходится для того, чтоб воспользоваться моим присутствием и получить чисто специальные разъяснения. В другое время этого сделать не придется, а это очень важно. Я не связан ни с кем ни по первой, ни по второй книге, кроме конечно английского языка, который отдан Елизавете Львовне. /…/
/…/ Пишу, поскольку позволяет болезнь, и надеюсь, что в скором времени мне удастся преподнести вам второй том. Не знаю, поблагодарите ли вы меня за это, но я это сделаю от всей души, так как самым искренним образом вас уважаю и благодарю за многое.
[1 Енукидзе Авель Софронович (1887—1937) — чл. Президиума и секретарь Президиума ЦИК СССР, председатель Комиссии по руководству ГАБТ и МХАТ.]
/…/ За проверку в Главлите списка журналов — тоже шлю огромную благодарность Вам и Ник. Аф.1 Нежно обоих обнимаю. Соображения Главлита о мелких журналах я прочел Елизавете Львовне. Она согласна с этим и рассуждает очень верно следующим образом.
Печатать по главам — не очень желательно, т. к., как никак, это помешает самой книге. Но… если б удалось поместить в хорошем, т. е. в большом журнале, то это оказалось бы выгоднее, чем само издание книги. Большие издания платят очень хорошо, что-то вроде 1000 д. за большую главу. Маленькие же издания платят — гроши. Этим путем я бы мог погасить свой долг, не затрагивая книги, т. е. ее издания. Работа над собой и над ролью — учебники. Если они будут напечатаны и привьются, то дадут небольшой, но постоянный доход на много лет. Эта книга нужна тем, кто занимается искусством, и эти люди ее купят. Большая публика не заинтересуется как первой книгой. Елизавета Львовна говорит, что нет девушки в Америке, которая бы не мечтала об сцене или кино. И потому она допускает возможность более или менее крупного тиража. Но я про себя рассуждаю так. Я получу вперед большую сумму, которая дала мне возможность долечиться и слава Богу. Большего я не жду от книги. Пусть только удастся погасить долг и не ввести людей в убыток. Если будет что-нибудь сверх этого… так это надо считать, как бы — на чай или на орехи. /…/
С одним надо примириться. Сердце у меня стало — дрянное. Его излечить нельзя. Можно примениться и натренировать то, что есть. Если, вернувшись в Москву, я сумею быть мудрым и так распределить свои дела, чтоб они не переутомляли и не ухудшали положения, — я еще проживу и успею записать то, что знаю и могу оставить в наследство молодежи, чтоб меня не сразу забыли и чтоб жена и дети не сразу умерли с голода. Если же я не удержусь и увлекусь работой, тогда дело дрянь. /…/
[1 Подгорный Николай Афанасьевич (1879—1947) — актер MXAT с 1903, педагог, член дирекции МХАТ.]
/…/ …я весь издержался и дрожу, что мне не хватит денег, которые я получаю частями — авансом — за книгу, и мне придется в июле возвращаться в Москву. Кроме того, являются новые осложнения. Доктора и в Германии и во Франции настаивают, чтоб Игорь кончил пнеуматоракс там, где он его начинал, то есть — в Швейцарии. Что же касается Киляли, то для нее, со слабыми легкими, коклюш очень опасен и после него потребуется сделать все, чтоб привести легкие в полный порядок. И с этой стороны я жду осложнений и по ночам теряю голову, не знаю, как мне поступить и как еще экономить. /…/
23.04.30 в письме к Таманцовой, сообщая о высылке всех глав первой книги, Станиславский добавляет: «Надо иметь в виду, что книга начнется с плана всей схемы, т. е. всех трех томов. Без этого, я считаю, невозможно издавать книгу по частям. /…/ Конечно, скажут, что надо бы все книги издавать сразу. Но если так, то раньше пяти лет она не появится в свет, а до тех пор кто-нибудь другой перехватит „систему“ и издаст ее. /…/ Итак, первая книга будет называться: „Дневник ученика. Работа над собой. Переживание“. По моим подсчетам в ней будет около 700 страниц размера издания „Academia“.
Вторая книга: „Дневник ученика. Работа над собой. Воплощение“.
Третья книга: „Работа над ролью, творческое самочувствие и бессознание“.» (VIII, 244—245).
22.04.30 в Ментоне Станиславский подписывает контракт с Э.Хэпгуд, наделяющий ее — в качестве доверенного лица Станиславского — исключительными правами по изданию его книг, а также по защите его авторских прав и финансовых интересов в США (а, значит, автоматически и в других странах-участницах Международной конвенции по авторскому праву).
/…/ Константин Сергеевич тоже сидел бы безвыходно в нашем саду, который к слову сказать очень красив, велик и полон цветов, если бы не Елизавета Львовна, которая к нему трогательно внимательна и приезжает за ним сама из Ментоны, чтобы возить его к морю и обратно. Других развлечений Константин Сергеевич себе не позволяет, да и боится. /…/ По магазинам не ходим — и времени нет и денег, обносились до того, что все в дырьях, даже в Москве одевались лучше. /…/
/…/ Я должен во что бы то ни стало до отъезда в Москву окончить книгу для американского издания. При этом мне предстоит не только дописать самую книгу, но и приготовить ее для переписки, проверить переписанное, исправить, не в одном, а в целых четырех экземплярах, проделать большую работу с переводчицей.
/…/ Откуда взять денег? От издателя. Он так заинтересован скорой сдачей рукописи, что, я уверен, согласится еще на аванс небольшой суммы. /…/
В начале июля Станиславский с семьей переезжает в Баденвейлер. Одновременно, для продолжения работы над книгой, туда же перебираются и Хэпгуды. В августе в Баденвейлер приезжает Таманцова и помогает завершить перепечатку рукописи. По сохранившимся отрывочным свидетельствам можно предположить, что Станиславский в это время считал свою часть работы над первой книгой — выполненной. До отъезда 1.11.30 из Баденвейлера в Москву он в основном консультировал интенсивно работавшую над переводом Э.Хэпгуд. Оставалось ожидать, когда свою часть работы над книгой выполнит Л. Я. Гуревич, чей авторитет редактора для Станиславского был непререкаем.
Мой чудесный и любимый друг: от Киры я только что узнала, что на самом деле уедете завтра — успею послать еще одно письмо — последнее. Но что вам сказать? Что больно и грустно расстаться с вами? Нет, не нужно — это вы знаете. Как и знаете, что вы мне бесконечно дороги… что желаю от всего сердца, от всей души только хорошего в жизни вам. Что я ваш искренний, искренний друг и стою в любое время готова и рада протянуть вам руку, если могу вам как-нибудь или чем-нибудь услуживать. Это я надеюсь вы не забудете. Забыть можно о чем хотите, о шутках, о шалостях, но никогда не забывайте нашу дружбу — в ней столько хорошего, столько искренней любви…
Обнимаю тебя, мой нежно любимый друг, Костя. Сохрани и благослови тебя Господь, теперь и всегда.
/…/ Вы спрашиваете о будущем — какие у меня планы. На это могу ответить, что я так устроила свои дела, что я уже теперь готова продолжать совместную работу. Срок, о котором вы спрашиваете, мне не нужно назначить и предупредить тоже не надо. Я буду держать себя во всякое время готовой к вашим услугам.
Насчет моей северной поездки весной Игорь говорит — надо пригласить весь театр. По-моему это прямо гениальная идея. Выехать можно из Ленинграда, везти с собой можно все декорации, жить можно во время всей поездки на пароходе, не нужно будет постоянно укладывать, раскладывать вещи. Кому нужна диета (скажем, Леонидову) — ему можно устроить. Сирена-гудок разбудит Качалова, специальное разрешение ловить рыбу мы достанем для Москвина. Доктор будет, и все средства против морской болезни! и… переводчица. Или вы находите, что не нужно ее везти? Обдумайте хорошенько ваш ответ!
/…/ Перебили меня. Букет принесли. Чудные хризантемы. Как вы хорошо воспитали вашего сына… /…/
Мой дорогой друг! Сегодня днем мы проводили Игоря и жалели, что до его отъезда не было от вас известий, и вот теперь вечером Кира позвонила и сказала, что дошло первое письмо. Она мне рассказала про путешествие, кто был на вокзале, про встречи и т. д. Могли вообразить почти все, как было.
Я очень рада, что слыхала об этом до того, как послала это письмо. Я успокоилась. Присылаю вам при сем мозаику моей ежедневной жизни, начиная с часа вашего отъезда.
Очень и очень скучаю по вас, но думаю с радостью о нашей совместной работе…
Простите, что письмо отрывистое. Пишу когда могу. Известий мало. Мыслей много, но надо быть опытным писателем, чтобы их выразить, а я только переводчица слов!
Будьте здоровы, мой дорогой, и будьте осторожны. Не переутомитесь в театре.
Не жду писем, но конечно была бы невыразимо рада знать, что среди старых товарищей и друзей вы не забыли меня, т. е.
/…/ Вот звонила Кира и сказала, что получила плохие известия о Вас. Температура в течение трех дней. Мой бедный, дорогой друг! Что это, опять простуда? Как трудно ждать новостей. Письма ходят 4-5 дней — это целая вечность… /…/
С тех пор как вы уехали у меня такое чувство, что сижу в партере и смотрю на вас на сцене. Сочувствую всему, что с вами происходит, радуюсь, страдаю, все переживаю, но знаю, что я не могу принимать участия в пьесе, я не существую для актера. Через рампу он меня даже не видит. А он для меня такая блестящая, яркая фигура… Пойти за кулисы? Нет. Боюсь. Буду сидеть в партере и надеяться, что занавес не спустят… Буду следить за каждым движением, выражением. /…/
Из Америки известия об издательском деле ужасны! Очень хвалят новую книгу мужа, но никакие книги не продаются, то же самое в области статей. Это обидно для наших многих друзей и товарищей-писателей, но к счастью не особенно трагично отражается на нас. /…/
Маруча Успенская создала новую школу, свою, на развалинах школы Ричарда1. Тамара2 начинает школу для грима и уже имеет успех. Кажется она будет делать весь грим для Ревизора в Нью-Йорке у Джед Гаррис.
И вот конец ноября. Скоро месяц с тех пор как получила последнее ваше письмо — целая вечность. Кира мне рассказывает про вас. Леонид Миронович3 пишет о вас — но никто не может мне заменить ваши письма. Могу жить только надеждой, что скоро поправитесь, нальете свежие чернила в перо и начнете опять писать. Это будет радостный день для вашего неизменно любящего вас друга.
[1 Р. В. Болеславский.
2 Дейкарханова Тамара Христофоровна (1889—1980) — в труппе МХТ с 1907 по 1911, ведущая актриса театра «Летучая мышь».
3 Л. М. Леонидов.]
/…/ Eunice1 пишет, что она будет играть в пьесе, где режиссер Булгаков2. Она очень довольна. Она прибавляет, что школа у Ма-ручи имеет успех. /…/
Сегодняшнее число замечено красным карандашом — значит праздник! Почему? Неужели вы не знаете? Тогда вы единственный человек на свете. Все другие знают и знают, что вы — причина моей радости! Получила сегодня утром ваше первое письмо! /…/
Помню ли я приезд ваш в Ниццу? Вот часть чего помню: выехала с мамой в 7 !/2 утром из Ментоны, по нижней дороге, значит внизу около моря. Было солнечно, и в тот ранний час краски на море и на горах были замечательны, думала о том, как вы обрадуетесь, когда увидите ваше любимое море… Рано стояли на вокзале и ждали поезд. Нашла Киру там с Килялей… Вижу паровоз вашего поезда. Вскрикнула Киляля: «[неразб.]» — слышно было по всему вокзалу — через минуту уже сошли с Игорем и доктором с поезда. Поцеловали Киру, Килялю, тетю Катю… Тогда я очень дерзко подошла и спросила: «А меня?» Один испуганный взгляд… и меня поцеловали. Помню я: гуляли по вокзалу, отдыхали. Как я побежала за автомобилем… и недоразумение вышло отчасти оттого, что я поняла: вам бы было страшно ездить со мной и я конечно не хотела, чтоб вы волновались… Потом на квартире тетя Катя сказала: «Костя устал — они не должны пустить Вас к нему», но что мне делать? Вы настаивали на том, чтоб я вернулась посидеть у вас… и конечно я вернулась к вам… и не только в этот день, но и каждый день с тех пор — если не в телесном виде, то мысленно. Вы меня привязали к себе неразрушаемыми связями уважения, дружбы и любви — навсегда. /…/
И вот у меня еще другая идея, чтобы заставить вас писать! Бедный! Об этом я говорила с Игорем еще в октябре, но не знаю, передал ли он вам. Мне кажется, что было бы чрезвычайно важно и ценно, если бы вы издали ряд ваших постановок. Я знаю, из разных источников, что ваша постановка «Отелло», как вы ее написали — гениальная вещь. Я знаю, что эту постановку вы хотите взять и употреблять для «Работы над ролью». Но есть другие постановки — Чеховские пьесы, Синяя птица, Горе от ума, На дне и т. д. Стоило бы это вам много работы написать, как вы их поставили: с одной стороны текст, с другой — ваши указания и объяснения? Сейчас вы не можете и не должны работать над книгой. Может быть эта другая работа бы вас увлекла? и развлекла? Думайте об этом, очень просит об этом Лиза — Лиза, которая бы так хотела сидеть у вас теперь и разговаривать обо всем возможном. Впустили бы ее в вашу комнату? К счастью не нужно попросить разрешения для входа туда моих мыслей — они всегда вас окружают с нежной дружбой и искренней любовью.
[1 Стоддард Юнис — актриса нью-йорского театра «Гилд», с которой Станиславский занимался в июле 1930 в Баденвейлере.
2 Булгаков Лев Николаевич (1888—1948) — актер МХТ в 1911—1924; с 1924 вместе с женой (Булгаковой В. Н.), актрисой МХТ, жил и работал в США.]
Дорогой мой Константин Сергеевич, чувствуете ли Вы, как я рвусь к Вам с самого дня Вашего возвращения и как я тронута была потом, получив Ваши подарки, проникнутые теплой заботой обо мне. Я надеюсь, что Вы настолько еще помните, настолько ощущаете меня и мое отношение к Вам, чтобы понимать степень моего желания поскорее увидеть Вас и говорить с Вами. Но обстоятельства все время препятствовали этому: сначала Ваша болезнь не допускала малейшего волнения, малейшего утомления для Вас, и я не решалась послать Вам даже записки, потом, когда стало как будто возможным и видеть Вас — хотя бы на самое короткое время, я боялась, что Вы заговорите со мной на самую важную для Вас тему — о Вашей книге, а я, до ознакомления с нею в полном ее составе, не смогу даже сказать чего-нибудь определенного и этим напрасно разволную Вас. Теперь я, наконец получила и последнюю главу, и мысли мои откристаллизовались, потому что за этот месяц я только и делала, что перечитывала и продумывала поступавший и поступающий ко мне материал, стараясь точно формулировать причины всех моих смущений. /…/
/…/ перехожу без обиняков к тем недостаткам книги, исправить которые без Вашего активного участия, без какого-либо определенного решения с Вашей стороны было бы совершенно невозможно. Итак — по пунктам:
1) Мне непонятно, почему Вы взяли для этой книги только некоторые главы из того огромного материала, в котором запечатлелась Ваша система. Но каковы бы ни были соображения, руководившие Вами, я должна сказать, что в этом виде — без глав об излучении и влучении, общении, приспособлении, воплощении — книга никому не дает почувствовать ценности Вашей системы и только разочарует всех, нетерпеливо ожидавших изложения ее. Никакие уведомления читателей в предисловии о том, что Вы дополните высказанное здесь в следующей книге, не помогут делу. Дать кусок системы — даже не часть ее, именующуюся «работа актера над собой», а только кусок этой части и при том менее интересный, менее центральный, чем пропущенные здесь главы, — значит оставить любого читателя глубоко неудовлетворенным. Пропущенные главы ввести НЕОБХОДИМО, — и, думаю, даже не очень трудно, потому что они у Вас написаны. Необходимо кроме того дать целую главу, посвященную «Кускам и задачам». Вы дали вместо нее страницу о разрезаемой индейке, но пьеса — не индейка, и ЦЕЛЬ разбивки пьесы на куски и задачи осталась совсем не выясненной. Наконец, после очень долгих размышлений, я твердо остановилась на том, что в начале книги необходимо дать еще главу, составленную по Вашим прежним материалам — об искусстве представления и переживания, а главное о «ремесле». Без этого свежему человеку слишком многое в Вашей книге останется неясным. За это я ручаюсь Вам головой. СОГЛАСНЫ ЛИ ВЫ НА ВКЛЮЧЕНИЕ ВСЕХ УКАЗАННЫХ ГЛАВ?
2) Громадная опасность для этой книги заключается в том, что она отразила в себе всю отдаленность Вашу от реальной жизни, от той эпохи, в которой мы теперь живем и которая не только мировоззрением, но и всем бытом своим, и всеми требованиями, обращенными к искусству и к художнику, бесконечно далека от того мира, в котором создавалась Ваша книга. За те два года, которые Вы провели вдали от нас по болезни, жизнь ушла вперед на 20 лет. Но Вы и раньше жили в замкнутом мире своего художественного творчества — вдалеке от той общественности, в недрах которой подготавливалась новая эпоха, вдалеке от тех вопросов, которые стали теперь в центре жизни и перерабатывают все и во всех областях, невзирая на то, хотят или не хотят этой переработки отдельные группы людей. Современный художник уже не может не быть в курсе жизни, не может быть «в своем кругу», не может не знать, как и чем живут массы. «Общение» с жизнью и «приспособление» к своей эпохе — приспособление в самом чистом и благородном смысле этого слова, а не в смысле подлой маскировки и подлаживанья — обязательно для всякого художника, если он хочет быть действенным. Это «приспособление» требует огромной внутренней работы, которую Вы, при своем складе жизни, не имели возможности проделать. И вот — почти каждая страница книги выдает Вас в этом отношении. Не только бытовые черты в ней и вся ее конкретная, жизненная сторона говорит об этом на каждом шагу, но и многие постановки принципиально-художественных вопросов. Для примера укажу стр. 212д и 212е, где Вы рисуете жизнь актера, какою она должна быть, так как если бы это было лет 30 тому назад, когда многим казалось, что произведения искусства могут создаваться в тиши уютной квартиры, а для знакомства с жизнью художнику достаточно путешествовать — главным образом по чужим странам. Против такой постановки вопроса страстно протестовал еще Толстой в большой прекрасной статье своей «Что такое искусство». Как он ни чужд нашей, современной эпохе во многих своих мыслях, но в вопросе о соотношении художника с жизнью он близок к нашему времени.
Как же быть с теми страницами Вашей книги, которые неизбежно сделают ее не только чуждой подавляющему большинству современных людей, но и опасной, уводящей молодых актеров от деятельного участия в обновлении жизни? Всякий автор вправе выходить на публику со СВОИМ неприкрытым лицом, со СВОИМИ взглядами, а по отношению к такому автору, как Вы, было бы истинным преступлением с моей стороны, — преступной перед историей подделкой — менять то, что составляет Ваше продуманное убеждение. Но я по совести не знаю, есть ли, например, такая страница, как вышеуказанная, результат Вашего продуманного убеждения или, наоборот, результат некоторой «недодуманности» по данному вопросу. Поэтому, единственным выходом из затруднения будет, мне кажется, вот что: я буду указывать Вам такие смущающие меня страницы и объяснять, почему они меня смущают, и ВЫ САМИ БУДЕТЕ УЖЕ РЕШАТЬ, КАК ДАЛЬШЕ ПОСТУПИТЬ. /…/
Спасибо большое за Ваше письмо. Оно мне тем дороже, что я его не ждал. Если Вы себе поставите за правило отвечать на все мои бесконечные писания, то Вы меня проклянете, т. к. такие литературные произведения, которыми Вы дарите меня в ответ на мою болтовню, требуют большого времени, которого у Вас нет. Вы человек рабочий и потому должны дорожить каждым часом своего времени. Поэтому условимся на будущее время отвечать только на те письма и вопросы, которые нужны Вам для данной работы. Вы скажете, что все, о чем Вы пишете, как раз — относится к тому, чем Вы теперь заняты. Если да и это нужно, я беру слова назад, если же Вы отвечали для моего успокоения, — то я скажу, что Вы меня слишком балуете.
Несомненно, что написанное Вами мне нужно и потому я отвечаю на него тотчас же для того, чтоб подготовить какую-то почву для нашего предстоящего свидания, которого и я ожидаю с огромным нетерпением…
Итак, начинаю: Я пишу новую книгу по заказу Нью Хевенского Университета, который будет по этой книге изучать искусство актера и преподавать его на своем драматическом отделении. Этот заказ должен был бы быть сдан — 1 января 931, но срок сдачи переносится на 1 июня. Об русском издании я еще не думаю, т. к. во-первых разрешат ли его и будет ли оно печататься — неизвестно. Если я получу такого рода заказ, тогда придется перерабатывать книгу, как это было с «Моя жизнь в искусстве». Итак, пока я думаю только об Америке, об самой что ни на есть буржуазной стране. Если я помещу хоть один из тех примеров, которых Вы ищете для современной нашей молодежи, то можно с уверенностью сказать, что моя книга не только не будет напечатана, но что мне навсегда будет воспрещен въезд в Америку. Таким образом, пока я живу, витая мыслями за океаном. Не все из образов учеников и преподавателей понятны американцу. Тут будет допущена какая-то переделка, приспособление к вкусам заморского читателя, и эту сторону взяли на себя Хепгуты. Он — литератор, она — мой друг, который очень много печется об успехе книги. Когда я думаю (или стараюсь не думать) об русском издании, то мне представляется, что я не смогу его написать по многим из тех причин, о которых Вы говорите в своем великолепном письме. Там, в русском издании, придется менять все примеры и всех действующих лиц. Но выбор примеров и тех людей, которые нужны для выражения не современного, а старого, вечного, никогда не изменяющегося искусства актера техники, а не актера-общественника — очень и очень труден для меня. Сумею ли я одолеть эту трудность, — не знаю.
Мне чудится одна большая моя ошибка. Я не сумел поставить крепко правильный взгляд на мою новую работу и на ее цель. Они высказаны в моей книге «Моя жизнь в искусстве» — стр.1
[1 На этом текст обрывается. Судя по всему, вышеприведенный документ — это первоначальный и забракованный Станиславским вариант ответа на глубоко взволновавшее его письмо Гуревич. В известном письме к ней от 23-24.12.30 Станиславский как бы продолжает этот черновик, вновь и вновь подчеркивая предмет и цель своей книги как исключительно «психотехнику, обязательную для всех времен». Он соглашается «опять сделать второй том — „Работу над собой“ из Переживания и Воплощения — вместе». Снова и снова заклинает он Гуревич: «Меняйте, указывайте, вычеркивайте все, что я написал. Даю Вам carte blanche». Как совершенно неожиданная опасность открылась ему возможность идеологического тестирования книги: «В книге … говорится о старом искусстве, которое создавалось не при большевиках. Вот почему и примеры буржуазны. Если это ошибка, придется ее исправлять. /…/ По-моему, главная опасность книги в „создании жизни человеческого духа“ (о духе говорить нельзя). Другая опасность: подсознание, излучение, влучение, слово душа. Не могут ли за это запретить книгу?» (VIII, 271—278).]
/…/ И вчера я получила ваше письмо. Спасибо, спасибо, мой дорогой, за него. Но почему когда письмо кончено 7-ого числа, вы его посылаете на почту только 12-ого? Да еще вы говорите, что это ваше четвертое письмо, а получила только три — одно большое (7.XII), короткое (19.XII) и вот это третье (от 7-ого I). Мне ужасно больно даже признать возможность, что потерялось одно ваше ко мне письмо. Они для меня так драгоценны, что ни за что бы не отдала хоть бы строчку и словечко из них. Да еще потерять целое письмо! Это прямо катастрофа! /…/
Очень рада, что Гуревич занимается вашей книгой и очень бы просила, как только она кончит редакцию хоть одной главы, мне ее прислать. Таким образом, я смогу мало-помалу привести перевод в порядок без того, чтобы ждать пока все готово.
Чрезвычайно интересно тоже, что вы решили поместить Общение, приспособление и т. д. в эту же книгу. Очень буду нуждаться в вашем присутствии, когда начну переводить все эти новые главы. /…/
Как я жалею, что М.П. заболела. Именно теперь, когда спокойные сильные нервы ей так нужны, чтобы помогать вам пережить это трудное время. Действительно вас преследует враждебная судьба.
Вообще нам, женам, нельзя иметь нервы. /…/
Вас покинула — уже три дня не пишу — и для кого?! Смею ли я сказать, что «он» — актер?! И что он самый прелестный человек — и что одна сторона его характера, которая мне нравится, это — искренняя преданность вам? Конечно, это Moissi. Третьего дня он играл в Freiburg’e и вчера в Mulhause. Мы конечно туда съездили. Обедали вместе до спектакля. Написали вам открытку. Я ему говорила о вас и что вы его любите, он ответил, что вы меня любите (удивилась, покраснела и осталась очень довольна…) На это я сказала, что я вас очень люблю и Moissi прибавил, что и он меня любит. Тут прекратился разговор — к счастью. Пьеса Достоевского (он эту же играл тогда в Берлине осенью) очень сильная и производит большое впечатление даже когда не особенно хорошо поставлена. Время от времени муж качал головой и пробормотал: «Если бы только играл Москвин…» /…/
От американского издателя я получила сегодня любезное письмо. Он очень жалеет, что ваше здоровье так плохо и надеется на лучшие известия о вас и желает всего хорошего. /…/
Как вознаграждение пришла Кира и мне прочитала вслух большое письмо от М.П. в котором сказано, что Гуревич была у вас и скоро будет опять. Что Качалов еще не приходил. Что вы начинаете принимать кое-кого из театра и студии. Это хорошие известия, которых давно жду и со всем сердцем надеюсь, что чем дальше, тем лучше. /…/
/…/ Очень была бы рада узнать о работе Гуревич над книгой К. С. Он мне не писал с тех пор, как она была у него. Я знаю, что он поместит всю систему в одну книгу и очень радуюсь этому решению. Не знаю, сможет ли она редактировать первые главы раньше, чем окончены последние. /…/
/…/Я устала! Я только что окончила писание целого ряда писем по делам «Академии Театрального Грима» в Нью-Йорке. Это дело Тамары Дейкархановой, и я очень рада помогать, но не люблю писать так много — или вы думали, что это моя страсть?! /…/ Сегодня ровно месяц с тех пор, как вы мне писали, а кажется целый век. Я страшно рада, что вам лучше, что начали работать и принимать людей, а в то же время ревную… /…/
Кира сказала, что в газетах напечатано, что обсуждается на днях в Наркомпросе вопрос о заграничной поездке театра. С ноября не слыхала слова ни от кого по этому вопросу и я решила, что нет надежды. Как это было бы чудно видеть театр после стольких лет, 7-8. Не смею верить. /…/
Мне все равно, что Игорь не пишет, раз он здоров и не о чем беспокоиться, но переносить ваше молчание я не могу «сдержанно». Все деревья в Шварцвальде знают мои чувства по этому поводу. Только вы на них не обращаете внимания!
/…/ Пока я еще свободна от семейных обязанностей я так надеялась, что могла бы посвятить себя вашей книге. Четыре месяца прошли, и от вас ни слова о книге. На последние мои четыре письма и 2 телеграммы вы даже не ответили. Не знаю как быть. Р.К. тоже не пишет, хотя она обещала самым искренним образом извещать меня о работе (и решениях) над книгой. /…/
Теперь я раздумала над вопросом писем и пришла к решению, что больше не буду писать, пока не будет от вас ответа. /…/
Мой друг, мой дорогой и милый друг! Когда я потеряла всю надежду слышать о вас, видеть вас — пришло ваше большое интересное письмо. (Назло оно шло 10 дней вместо 4-х). Я очень рада, что вы теперь в состоянии работать в театре и в оперной студии, и я вам бесконечно благодарна за гостеприимный прием молодежи американской. От них ни слова, так что ваше описание их пребывания в Москве особенно ценно. /…/
Прилагаю мимозу, которую прислала Miss Breck из Ниццы. Хотела бы послать вам целую корзину, но боюсь причинить хлопоты на том конце.
Привет М. П. и всем нашим знакомым — даже Рипсимэ Карловне! /…/
Мой друг, мой дорогой! Когда я вернулась домой из Парижа на днях, я нашла здесь ваше милое «деловое» письмо от 10.111.
То что вы пишете про книгу конечно для меня полно интереса. Я удивляюсь, что вы уже столько сделали. От прежних писем осталось впечатление, что ваша работа над книгой почти что остановилась. А теперь я вижу, что вы как вол работали. Вы, мой дорогой «друг-Костя», клеветали на себя!
Но я ничего не понимаю о новых распоряжениях насчет издания книг на иностранных языках, так что я приложу список вопросов по этому поводу и очень прошу вас, если сами не знаете ответов, чтобы посоветоваться с Л.Я.Г. и написать мне немедленно, т. к. очень возможно мне придется сообщить эти новые сведения вашему издателю в Америке. /…/
Простите, мой дорогой, если я немножко жестоко выразила себя насчет нашей переписки. Как я вчера говорила Кире — то, что я почти два месяца не получала никаких от вас или о вас известий, меня конечно беспокоило — но даже когда пишете, у меня впечатление, что вы не читали моих писем. Ни на что не отвечаете. Вот например теперь вы пишете: куда послать рукопись? В моем письме от 28.11, которое вы говорите что получили, я сказала точно и ясно где я буду и какой у меня адрес до каких чисел. Но вы на это не обращаете внимания. Прислушиваетесь к какому-то рассказу о каком-то разорившемся банке и делаете вид, что не знаете, где я нахожусь. /…/
Кира была у меня вчера. У нее все благополучно. Она передала, что Игорь собирается вернуться в Lausanne. Если он туда не вернется, я хочу ему предложить поехать на три месяца в Англию — пожить в каком-нибудь семействе, где интересуются театром — чтобы он был в приятной атмосфере и изучал бы язык и выражения, связанные с вещами ему интересными. Я бы даже хотела, чтобы он жил в Stratford во время ежегодных спектаклей Shakespeare’а и принимал бы участие с другими молодыми людьми в сценах с толпами — это было бы очень полезно для него. /…/
Знаете ли вы, здоров или болен Леонидов? Скоро два месяца, как нет от него известий, и я всегда боюсь, что он хворает. /…/ И я купила прованское масло для вас и макароны… /…/
/…/ Говорить с Вами — устно или письменно — необходимо. Ведь я изложила Вам до сих пор только незначительную часть моих сомнений, а те трудности и ОПАСНОСТИ работы, о которых я Вам писала, когда только взялась за нее, вновь и вновь встают передо мной и пугают меня, в моем теперешнем состоянии еще гораздо больше прежнего: КАК ПЕРЕДЕЛЫВАТЬ ВАШИ ПОСТОЯННЫЕ, не только Вам, но и мне лично ПРИВЫЧНЫЕ, а потому и понятные ОПРЕДЕЛЕНИЯ И ТЕРМИНЫ, которые становятся неясными, сбивчивыми, когда я подхожу к ним от лица «непосвященного» читателя или строго постороннего критика!1 /…/ Это вполне соответствовало бы сути дела и устранило бы множество глупейших придирок и разглагольствований со стороны разных докладчиков и писак, которые будут точить о Вашу книгу свои марксистские ножи.
/…/ Но терминология психологов меняется и — повторяю — тут необходимо поконсультировать с человеком, который следит за наукой. Необходимо это особенно потому, что книга, издающаяся в Америке, непременно должна быть безукоризненна с научной точки зрения: ведь в Северо-Американских Соединенных Штатах театроведение, включающее в себя и психологию актерского творчества, разрабатывается главным образом в университетах, при которых ведется и практическая художественная работа в принадлежащих им театриках, И, конечно, там за научной точностью всех работ по психологии творчества бдительно и придирчиво следят специалисты-психологи.
Вот почему я и возвращаюсь к вопросу о необходимости привлечь к работе над книгой такого высокопробного специалиста, как Г. Г. Шпет2. Мы с Вами об этом уже условились, и месяца полтора тому назад, когда он был у меня, я его предупредила, что с ним будут говорить по Вашему поручению. Теперь это стало уже срочным. Когда его согласие будет получено и условия его работы выяснены, — я надеюсь, он позвонит мне, и мы двинем эту часть.
[1 Гуревич смущают такие выражения, как «жизнь человеческого духа», «душа», «магическое если бы» и т. п. Последнее, например, она предлагает заменить на «творческое если бы».
2 Шпет Густав Густавович (1879—1940) — русский философ, в 1923—1929 вице-президент ГАХН (Государственной академии художественных наук)].
9.04.31 в ответном письме Станиславский безропотно соглашается на все предлагаемые Гуревич изменения, хотя ему безумно жаль, например, такого своего термина как «магическое если бы» (VIII, 283—286).
/…/ Теперь у меня работа для Миши Чехова1, счета которые надо заплатить, письма на которые надо ответить — так что покидаю вас, мой дорогой, на короткое время. /…/
Игорь и Кира были у нас вчера. Они, кажется, собираются поехать в Париж. Очень жаль, так как после их отъезда я потеряю все связи с вашей семьей…
Кстати, с кем мне советоваться насчет текста вашей книги? Я говорю о части мне еще не знакомой — воплощение? Очевидно мне с вами больше не работать лично. Нет даже надежды на свидание до моего отъезда домой. Кто мог бы мне помогать и отвечать на вопросы? Конечно, я понимаю, что вряд ли получу рукопись довольно рано, чтобы сделать новый перевод в этом году (тот взял 6 месяцев в черном виде). Так что придется отыскать помощника в Нью-Йорке. /…/
[1 Чехов Михаил Александрович (1891—1955) — актер, режиссер, педагог; с 1913 в труппе МХТ, Первой студии МХТ, в 1924—1928 возглавлял МХАТ 2-й, с 1928 жил и работал за границей.]
Какой вы несправедливый! Какой вы жестокий! Каждый месяц с вашего отъезда, по 1 и 15 числам, я вам посылала письма. Я была куда аккуратнее, чем здешние барометры, и теперь вы меня упрекаете в том, что «совершенно забыли друга». Это больной удар и я его не понимаю, т. к. вы очевидно получали все мои письма. Если хотите, чтобы я чаще писала… очень лестно. Я только и боюсь надоедать своими описаниями здешней жизни. Из-за этого перестала писать каждый день.
Но во всяком случае благодарю вас за только что полученное письмо — (кроме первой строчки!). Ваши ответы на все вопросы о книге ясны. Остается один. Как насчет порядка издания? Выйдет американское издание первым? И затем какое?
Очень интересно, что книга почти готова. Это наверное у вас камень с шеи. Дай бог Гуревич здоровья и силы хорошо сделать свою часть работы. Вы говорите: «Вы еще не очень браните меня…» Разве я когда-либо вас бранила? Разве я бы могла вас бранить?! Какая замечательная идея!
/…/ Даже здесь, когда она живет в 5-10 минутах ходьбы от нас, Кира не посещала нас. Не думаю, что из Парижа она бы приехала к нам в деревню. Я очень жалею, что не смогла подружиться с ней. Я часто бывала у нее и старалась с своей стороны все делать, чтобы стать ей ближе, но она всегда оставалась отдаленная. Мне как-то не везет с вашей семьей. /…/
Ваш «сон» очень приятный, но, милый мой, как я вас ни люблю, я не могла бы повторить то время, когда я жила в Ментоне и вы в Ницце. Я до сих пор страдаю от болей в боку, полученных от моих многочисленных поездок к вам. /…/
/…/ Все, что зависело от меня, я сделала, чтобы отдать Вашей книге как можно больше времени и сил. Но вот прошло уже больше 1/2 года, как мне доставили первые главы ее, а реальных результатов моей работы пока еще очень мало. И по совести скажу: тут причиной является не одна только моя болезнь. Для того, чтобы работа по-настоящему стала на рельсы, чтобы она была планомерной и плодотворной, необходимо было, чтобы я прежде всего получила единое живое впечатление от книги в целом. /…/ Между тем ведь я до сих пор еще не вижу книги в целом. /…/ Второе неблагоприятное условие, поглощавшее бездну сил, — это спешный характер задания, связанный с американским договором. Он давил и нервил меня — скорее замедляя, чем ускоряя работу, потому что по существу своему она должна быть органической и в этом виде развертывалась бы гораздо естественнее и легче, чем при вечно дергающем сознании сроков, не мною определенных и убийственно недостаточных. /…/
Третье неблагоприятное условие связано было уже не с Вашими обстоятельствами, а с моими, хотя и вовсе не зависящими от моей воли. /…/ Жизнь русского писателя, не причисленного к знаменитостям, уже давно протекает в условиях, страшно неблагоприятных для его труда. Никакого регулярного заработка он не имеет, и потому работа, наиболее соответствующая его духовным потребностям, постоянно перебивается работой по заказу, объем и сроки которой определяются издательством. Из опасения остаться в дальнейшем без гроша, люди берут, что представит случай, иногда по объему и непосильное, и одна работа наезжает на другую, ранее взятую, не позволяя сосредоточиться, углубиться. /…/ …жизнь последних лет требовала от меня таких ужасающих напряжений, настолько не соответствовала ни состоянию здоровья, ни просто возрасту, что в результате не могло не получиться форменного нервного истощения. И вот последний грипп окончательно подорвал силы. /…/
Что делать? Я думаю днем и ночью. Американский договор, не соответствующий обстоятельствам и условиям нашей действительности, тщетно истязая и Вас, и меня, сам собой взрывается и рушится. И чем менее ясности в этом вопросе, чем дальше оттягивается неизбежное объяснение с Хэпгуд, тем больше и тем напраснее тратятся силы у всех. Вот почему я решила сделать величайшее усилие и высказать Вам все, что оформилось в сознании. Неблагородно было бы дольше тянуть и молчать.
Практические выводы? Для ускорения дела нужно было бы найти кого-нибудь, кому можно было бы, по окончании Вашей работы над книгой, передать ту работу, которую делаю я, и кто мог бы взяться за нее немедленно и вплотную. Говорю об этом потому, что восстановить мои силы врач надеется не раньше, чем после длительного отдыха. Исходя из сознания этого горестного физического банкротства моего и возможности моей смерти, я не могла не думать в последний месяц о том, что настоящим выходом из положения для Вас была бы только замена меня другим, более здоровым человеком. Кем именно? Я пыталась думать и об этом. Останавливалась мыслью на Булгакове1. К сожалению, не знаю я достаточно ни его самого, ни степени его подготовленности. Вы наверное лучше его знаете… Думала ранее и в другом направлении, примеривалась: нельзя ли пустить книгу в Америке без особой обработки? Но с тех пор, как ряд моих серьезных сомнений — в отношении научной стороны книги — был проверен и подтвержден (пока — в первой половине книги) Г. Г. Шпетом, я знаю, что это невозможно. С этой стороны предстоит еще громадная и очень тонкая работа, суть которой состоит в том, чтобы, ничего не меняя в Вашей системе, поставить ее на уровень современной европейской науки. /…/
[1 Булгаков Михаил Афанасьевич (1891—1940) — писатель, драматург; с 1930 — режиссер-ассистент, с апреля 1931 — и актер МХАТ.]
Вскоре после этого письма Станиславский деликатно, но решительно заставляет Л. Я. Гуревич принять от него ежемесячное жалованье («гонорар») за работу над книгой.
/…/ Но известия о смерти Лужского произвели такое больное, тяжелое и грустное впечатление, что я не могу писать… /…/
О вас мне писал один мой большой друг, который был на репетиции, где вы спели всю оперу. /…/
Но все-таки люблю вас и думаю с грустью о том, что скоро меня не будет на том же материке с моим любимым, неразумным и очаровательным другом. Лиза.
/…/ Скажу только, что получила ваше большое и доброе и интересное письмо дней десять тому назад и как всегда обрадовалась без конца.
Я очень довольна конечно, что Гуревич может продолжать свою работу и летом, и жду результатов с нетерпением. Надо как можно скорее издать эту книгу. Но я совершенно не понимаю, философ ваш тут причем. Если он актер, это одно дело. Но если он отвлеченный философ, посторонний человек, какую пользу он может вам принести? Вся сущность вашей книги истекает из того, что она описывает ваш опыт в жизни — и если это так, и если вы верно передаете жизнь и душу и воспитание актера, что может сказать философ? Это ведь не ученая книга — избави бог. Она жизненная, конкретная, настоящая и следовательно важная и ценная. /…/
/…/ Интересно, что неожиданно получила телеграмму от Немировича сегодня, желающую нам счастливо доехать домой. /…/
В сентябре 1931 Станиславский, вновь и вновь уверяя Гуревич в своем согласии на все поправки и изменения, в частности, пишет: «Какого третьего человека я мог бы назначить? У меня никого нет, кто по-настоящему чувствовал систему. Жена?.. Но она совершенно не понимает современности. Леонидов? Он тоже не очень современен и… ленив. Право, у меня никого нет. Одна Вы, и потому я еще больше верю Вам и еще раз прошу делать с книгой все, что Вы захотите» (VIII, 295).
/…/ У меня очень важная причина (не личная), чтобы желать передать книгу издателю как можно скорее. Если ее получу до 1-ого января, возможно что смогут издать ее осенью, а то придется ждать до весны 1933 и как сказала мне бы очень хотелось видеть ее в печати раньше того. Дай Бог Гуревич здоровья и силу, чтобы привести книгу в порядок в скором времени. /…/
Годовщина вашего отъезда из Badenweiler прошла. Я пережила каждый час. Каждый час тех последних дней вместе ярко и глубоко запечатлены в моей памяти и в моем сердце… Вся наша дружба такое сокровище. Вынимаю из него одно воспоминание за другим и любуюсь его красотой… Эти тихие счастливые минуты общения с вами редки теперь — в суматохе здешней жизни, но они мне драгоценны и ни за что их не отдам. /…/
/…/ С тех пор как мы вернулись из деревни, я почти никого не видела и нигде не бывала, кроме на обеде американско-русского института, где самым неожиданным образом пришлось сказать речь. Я конечно рассказывала про вашу книгу, и все заинтересовались.
Я видела Булгаковых. Они как будто бы здоровы и счастливы. У Вари на днях была премьера пьесы, в которой она играет маленькую роль. «Manager» хорош, но сама пьеса — неважная комедия. Про здоровье Успенской известия нехорошие — она много пьет и теряет от этого и физически и с финансовой точки зрения. /…/
/…/ Теперь решительно все имеющиеся у меня главы изучены вглубь и во всех подробностях. /…/ …некоторых глав у меня и теперь еще недостает, и потому я все еще не могу продумать план книги. /…/ 1) Не хватает той большой главы о речи, которую Вы читали мне при последнем свидании; 2) глава о гимнастике, фехтовании и т. д. имеется у меня в редакции, которую Вы сами назвали не окончательной; 3) в списке глав, который Вы сами при мне однажды составили, имеются еще такие нереализованные (или не имеющиеся у меня) части: «Этика», «Общее сценическое самочувствие», «Приученность (как пользоваться системой)». Вообще вся та часть книги, которая относится к «Воплощению», кроме превосходной главы о характерности, как-то еще не окончательно сработана, и в ней есть существенные пробелы.
/…/ Я рассчитывала сделать свою работу к марту, но уже та задержка, которая происходит теперь из-за отсутствия материала, сильно колеблет эти мои расчеты. /…/
Не скрываю ни от себя, ни от Вас, что работа огромная, мне думается даже — самая трудная из всех, какие я делала за всю жизнь, но ценность Вашей системы для театра — безмерна, и мысль, что она будет, наконец, опубликована, дает мне и силы и смелость.
9.11.31 Станиславский отвечает на это, что он, в сущности, уже написал все, что хотел: «Кроме того, что написано, я не имею ничего сказать» (VIII, 297).
[Письмо посвящено критическому разбору глав «Пение и дикция» и «Законы речи», а также книг И.Смоленского и С.Волконского по сценической речи, откуда многое заимствовал Станиславский и которые Гуревич считает безнадежно устаревшими.]
/…/ Подтвердилось и то, что я почувствовала при первом чтении Ваших глав, а именно, что в Вашем изложении, так же как и у Волконского, есть огромные пробелы, которые вызывают ужасную путаницу понятий и заводят на ложные пути. Я понимаю теперь, почему и сам Волконский и его ученики отвратительно читают: его метод обучения, как видно и по его «Программе», игнорировал то, что в живой речи является наиболее органическим и что должно быть особенно подчеркнуто в Вашей системе.
/…/ Мне тяжело получать от Вас такие большие деньги в течение многих месяцев, и то, что я отдаю книге все свое время, не утешает меня. /…/
[К письму приложен листок со списком рекомендуемых ею книг по искусству сценической речи, на обороте которого Станиславский написал свой ответ (МХАТ, КС, № 8073)]:
Вот выход:
Дикция и Законы речи — наши русские — не имеют смысла для английской книги. Вероятно эту главу надо пропустить. А так как рукопись спешно нужна для английского издания — то вот и выход. Пока напечатают английскую книгу — можно будет успеть с этой главой — для русского издания, которое можно выпускать лишь после английского.
Другой выход. Я, по неопытности, увлекся и залез не в свою область. Мое дело не преподавать гимнастику, пение и дикцию, а подвести к ним. Объяснить необходимость. Вот это и оставить, а остальное — вон.
По опыту же, к слову, скажу, что по моим любительским указаниям многие певцы нашей оперы наладили себе голоса. Когда же им учителя объясняли научным языком, они ничего не понимали.
/…/ Неделю тому назад я познакомилась случайно с женой одного знаменитого русского режиссера. Сначала я не поняла почему ей не верилось, что я — Лиза Хапгуд. Она тогда объяснила, что вы ей про меня много рассказывали и от вашего описания она получила впечатление, что я совсем пожилая дама… Тут я не знала как быть: рассердиться или обрадоваться? И я решила обрадоваться. Можете догадаться почему? Русская Лиза бы сейчас же сказала вам.
Еще не могла быть у Eunice на спектакле, но пойду непременно скоро. О них1 мне говорят русские актеры здесь очень хвалебно, что их можно сравнить с первой студией вашей, что их подход к работе, работа над образом и т. д. все в вашем духе. Они с нетерпением ждут книги… но у меня еще большее нетерпение! /…/
[1 Речь идет о первой постановке «Груп Тиэтр», декларировавшего свою приверженность «методу Станиславского».]
Мой трижды дорогой, мой любимый друг! Как нехорошо, что я в этот раз неаккуратно посылаю свое письмо. Но с другой стороны как я рада, что опоздала, т. к. теперь я получила ваше двойное письмо. Если бы вы видели меня, когда я вернулась из города и нашла первая толстый конверт, лежащий перед дверью квартиры! Я побежала в свою комнату и долго сидела там, прижимая неоткрытое письмо к сердцу и чуть не плакала от радости. Ведь я так долго оставалась без известий. Чего я не боялась! Но, слава Богу, это все прошлое и я так глубоко радуюсь из-за получения письма и из-за хороших известий в нем. Спасибо, спасибо за него. /…/
Крайне важно то, что вы пишете о реорганизации театров и о новых пьесах. Я чувствую, как вы увлеклись этой громадной и нужной работой. Как я рада, что можете действовать в таких благоприятных условиях. Дай Бог вам силы на все это. Но — и тут я должна выразить мнения (или скорее их повторить) — то, что я думаю о всей этой работе. Во-первых: я понимаю всю важность работы — как нужно это делать и что никто кроме вас не может исполнить план реорганизации, разрешить всю проблему о будущем театра. Но по-моему эта работа и издание вашей книги должны быть главными вашими заботами. Как я уже несколько раз писала, я вас умоляю ограничить количество работы, которую вы берете на себя, а то вдруг вы переутомитесь и все старание пропадет зря. Вот почему я спрашиваю: надо ли вам ставить сейчас все эти пьесы? Надо ли сейчас вырабатывать план для школы? Никто лучше меня не понимает всю важность создания этой школы. Никто больше не радуется тому, что вам дана возможность привести в практику все ваши идеи. Но это должно быть хорошо сделано. Не наскоро, но хорошо обдумано. Когда вы приступите к этой проблеме, все ваши силы должны быть свободны для разрешения этой проблемы. Это так важно, что надо ее поставить на первый план и посвятить всю энергию только ей. Вот почему как старый друг, который так бесконечно ценит вашу работу, я спрашиваю: нельзя ли сначала покончить с работой над театром и над книгой — затем дать себе несколько месяцев настоящего отдыха, во время которого можно бы было обдумать план для школы — и потом приступить к воплощению ваших идей?
Самым серьезным образом ставлю этот вопрос, потому что знаю состояние вашего здоровья. Кроме того, мне кажется, что издание вашей книги облегчит вам работу над созданием школы. Как вы думаете?
Вы наверное улыбаетесь и думаете: как легко быть разумным далеко от суматохи московской жизни! Но, мой друг, хотя жизнь неразумна, как вы часто мне говорите, но тем не менее можно стараться сделать ее немножко проще. /…/
Очень заинтересовались пьесой о Мольере. Замечательный сюжет, и если Москвин будет играть, то должно быть придется приехать в Москву посмотреть! /…/
Вы говорите, что боитесь не начнете посылать рукопись раньше 1-ого января. Если только будет возможность начать тогда, то все сделаю, чтобы ускорить свою работу. Это значит, что если я могу отдать конченый перевод издателю до 1-ого июля, то книга будет издана осенью. /…/
/…/ Вижусь мало со своими русскими друзьями (они так заняты). Но все-таки успела иметь длинный разговор с А. А. Саниным1 и быть на вечере в клубе, где Тамара Дейкарханова говорила о гриме — очень удачно.
/…/ Была у Булгаковых на постановке «Вишневого сада» в деревне недалеко от Нью-Йорка. Я думала, что будет очень плохо и, представьте себе, было очень хорошо. Удивилась, что американец может играть Пищика с таким русским духом. Аня очень хорошо играла, и особенное впечатление произвел на меня Трофимов.
Затем были на премьере у Eunice. У них идет современная пьеса о безработниках — темная, но интересная. Вся труппа хорошо играла, но сама пьеса была нехорошо сделана. /…/
[1 Санин (Шенберг) Александр Акимович (1869—1956) — актер, режиссер; ближайший помощник Станиславского в Обществе искусства и литературы, в труппе МХТ — в 1898—1902 и 1917—1919, с 1922 жил и работал за границей.]
/…/ Что я еще сделала? Бывала с разными русскими вместе. Виделась два раза с Лидой и Сашей1 и много говорили о Косте… которого мы все так любим.
/…/ Масса новостей: постановка «Lohengrin»'a в Metropolitan, переделанная русским режиссером (3 репетиции!), прошла с громадным успехом.
Затем читаю в газетах, что Шаляпин будет играть в фильме, сделанном Чарли Чаплиным. /…/
Звонит телефон — собирается прийти Фаина Петрова — певица. Она теперь в Metropolitan! /…/
[1 Речь идет о Саниных.]
/…/ С ощущением нежной радости я еще раз прочитала то, чего вы мне желали к Новому году в 1930. Покраснела… хотелось бы поверить тому, что сказали… Знаю, что не заслужила… но тем не менее очень приятно… Одна русская дама позвонила ко мне сегодня и сказала: Желаю Вам счастья и побольше писем от Кости". Вот настоящее пожелание. Если бы только оно осуществилось. /…/
Сегодня положила в рамку фотографию МХТ в Белом Доме в Вашингтоне — единственное внешнее доказательство, что я принадлежу театру… /…/ Затем пошли на русский вечер — мать Чарли и я. У Тамары собираются актеры, певцы, режиссеры по субботам после театра. Была Назимова1, молодежь из театра Eunice (ее не было), Oliver Sayler, Саша (он один, т. к. Лида хворала — у нее астма, слишком много курит, и сердцебиение) и много других.
Знаете, я Лиду полюбила — она такая откровенная, добрая — под суровым видом она скрывает такие веселые глаза, такое золотое сердце. Ее муж забавный. Должно быть он человек большого таланта, и я его мало знаю. Но он любит говорить речи. /…/
Не можете ли вы мне прислать хоть бы новый план книги, содержание, список глав в их теперешнем порядке? Если я бы могла успокоить издателя доказательством причины задержки, вы бы облегчили мою жизнь! И я знаю, что вам хочется помогать бедной переводчице, правда?! /…/
Были на «Летучем Голландце» с мужем моей приятельницы Тамары. Декорации Судейкина нам не понравились, но сама опера очень романтична и полна драмы. После того пошли к Лиде, где ее муж нам сыграл всех лиц в Metropolitan — очень забавно. /…/
Норман стал business man — он занимается «publicity» для общества, в котором мой beau frère председатель. Их дела неважны — как и во всех промышленных обществах сейчас. Их положение не опасное, пока, но как все другие они теряют деньги.
Недавно меня просил один театральный журнал написать статью о том, как Станиславский учит молодых актеров драматическому искусству. К сожалению надо было отказаться из-за недостатка знаний. Когда я получу рукопись, то смогу это сделать. Но с другой стороны мне некогда будет! Но постараюсь устроить так: чтобы статья была бы вроде рекламы для книги.
Надо уйти: моя кухарка больна, и завтра у меня прием: будут певцы, актеры, художники, режиссеры и т. д. Главным образом, русские. /…/
…был квартет Кедрова. Как они дивно поют. Наши стены еще отражают чудные звуки. Когда после чаю Ник. Ник. спросил: «Что Вы хотите, чтобы мы спели для Вас?» — я так обрадовалась, что я его поцеловала. Бедный Н. Н.! Он чуть не упал в обморок! /…/
[1 Назимова Алла Александровна (1879—1945) — актриса МХТ в 1899, с 1906 актриса театра и кино в США.]
С очень тяжелым чувством я должна сказать Вам, что работа моя над Вашей книгой, несмотря на то, что я все продолжаю сидеть над ней и только над ней, вошла в такую полосу, что временами я совсем теряю веру в благополучное окончание ее.
/…/ Я не ожидала ничего подобного, я не знала, имела право не знать и не понимать, что у Вас так много не дописано: в том написанном Вашей рукою плане, который Вы мне дали осенью, пение, дикция, декламация входили в ту же главу, где говорится о гимнастике и пластике, — нужно было думать, что Вы хотите ограничиться по этим вопросам несколькими страницами, которых я и стала тогда же нетерпеливо ждать. А между тем — знаете ли Вы сами, что о дикции и речи Вы написали за этот год уже около 7 печатных листов, совершенно нарушив все масштабы и пропорции первых двух третей книги — и это еще не конец.
/…/ Шпет обещал приходить ко мне 3 раза в месяц, — этого было бы достаточно. Но он вдруг исчез, а от Вас я узнала, что Вы поручили ему другую работу, которую Вы признали неудовлетворительной1. /…/Я даже не знаю, хочет ли Шпет продолжать эту работу, после неприятного инцидента. /…/
[1 Станиславский привлекал Шпета к переводу оперного либретто.]
27.01.32 на письме Таманцовой к Станиславскому его рукой написано: «Больше у меня ничего нет для книги и мне нечего посылать ни вам, ни Любови Яковлевне» (МХАТ, КС, № 70711).
/…/В книжном деле одна новость: Владимир Иванович объявил свое намерение в сентябре написать книгу. В начале января его издатель [неразб.] получил полный конспект книги, название и порядок всех глав и отрывки из трех глав. Это все уже переведено и в руках его агента (Sayler). /…/
/…/ Издатели очень интересовались последними новостями от вас и в первый раз имели описание вашей книги. Конечно я должна была описать книгу, как я ее знала, не имея даже списка глав (хотя попросила прислать такой). Но главное, это то, что вы думаете послать всю книгу в марте, и они меня попросили позвонить к ним в апреле и рассказать о книге как только прочту ее. Они меня расспрашивали про мое будущее, что я намерена делать. Я им объяснила, что я от всего отказывалась, чтобы быть свободной для работы над книгой. (Единственное исключение — я обязалась сегодня сделать речь в клубе, о вашей книге, разумеется.) /…/ Известия о Качалове очень грустны и меня беспокоили. Имеет ли он все нужные лекарства? Могу ли я послать что-нибудь отсюда? Ходит слух здесь, что Ольга Леонардовна вышла замуж «за совсем молодого». Мало какие здесь ходят слухи! /…/
Согласно Вашему желанию посылаю Вам список всех глав книги в том виде и в том порядке, как они рисуются мне теперь по ознакомлении со всеми материалами. /…/ Кроме того, при свидании необходимо было бы установить заглавие книги в целом.
Список глав:
Предисловие.
1. Дилетантизм.
2. Сценическое искусство и сценическое ремесло1.
3. Действие на сцене и магическое «если бы»2.
4. Воображение.
5. Куски роли и задачи.
6. Память и чувствования3.
7. Чувство правды.
8. Освобождение мышц.
9. Внимание.
10. Общение.
11. Приспособление4.
12. Текст и подтекст5.
13. Развитие выразительности тела6.
14. Голос и речь7.
15. Характерность.
16. Сценическое самочувствие"9.
Примечания к списку глав.
1) Глава «Сценическое искусство и сценическое ремесло» — это то, что написано Вами на данную тему по моей просьбе, но в более распространенном виде (по прежним Вашим запискам, переписанным когда-то моей дочерью).
2) Заглавие сокращено против Вашего: из него вынуты слова «Афоризм Пушкина», потому что это не афоризм и не изречение, а просто цитата из его статьи, на которую Вы опираетесь, развивая свои мысли. Никакие цитаты, как бы велика ни была их ценность, в заглавиях не отмечаются. К тому же заглавие и в настоящем своем виде уже длинновато, а с добавлением стало бы уже слишком тяжеловесным и пестрым.
3) Почему я изменила заглавие гл. 6-ой («Память и чувствования») объяснять письменно было бы очень долго. Необходимо объяснить это устно.
4) На этом месте у Вас стояла маленькая глава «Воплощение» — всего несколько страничек, почти ничего не говорящих о воплощении по существу, но лишь подводящих итог всему сказанному ранее и представляющих некоторый переход к последующему. Я думаю, что давать отдельную главу «Воплощение», а тем более делить книгу на две части — «Переживание» и «Воплощение» — было бы в высшей степени неправильно, потому что 1) и в первой половине книги Вам неизбежно приходится говорить о воплощении, так как «действие», «физические задачи», «освобождение мышц», «общение», «приспособление» — все это есть уже не что иное, как составные части процесса воплощения, 2) такое разделение дало бы нашим современникам лишний повод обвинять Вас в дуализме, спиритуализме, идеализме и т. п. — говорить, что Вы проводите грань между «душой» и «телом», кричать об отсталости Вашего мировоззрения. То новое, что есть у Вас в этой маленькой главке, лучше дать в начале главы 13-ой (по моему счету).
5) Под заголовком «Текст и подтекст» я думаю собрать все, что у Вас говорится в разных местах о подтексте, и сюда же внести а) главку о логическом ударении, б) главку о логической перспективе, в) главку о «киноленте видения».
6) Это та глава, которую Вы назвали «Физкультура» (название неудачное, потому что «физкультура» понятие с одной стороны гораздо более широкое, с другой более узкое, чем то, о чем говорите Вы). Сюда же войдет и небольшая глава о пластике, а также относящаяся к движению часть главы о темпо-ритме. Другая часть главы о темпо-ритме отойдет к главе «Голос и речь».
7) В главу «Голос и речь» войдут обе главы, касающиеся этого вопроса («Пение и дикция» и «Законы речи»). Для заграницы эту главу надо сделать совсем краткой, потому что и дикция и интонация для разных языков значительно различны. Для русского издания эта глава должна быть полнее. Но и там, и тут она потребует очень серьезной переработки.
8) Ввиду того, что разделение книги на два отдела — «Переживание» и «Воплощение» (т. е. «внутреннее» и «внешнее») должно быть устранено, главы о внутреннем и внешнем самочувствии лучше соединить в одну заключительную.
9) Главу «Триумвират двигателей» гораздо лучше не выделять в нечто самостоятельное, а дать по частям в тех главах, которые затрагивают соответствующий вопрос. Это тем более необходимо, что говорить о триумвирате с точки зрения современной мировой (а не только русской) психологии не приходится: элементы «двигательные» усматриваются теперь в самом чувстве и интеллекте; воля же считается не самостоятельной способностью человека, а сложным процессом высшего порядка, в котором участвуют и эмоциональные, и интеллектуальные элементы и который направляется сознательным представлением цели. Что касается участия интеллекта в творческом процессе, то это участие нужно отметить в каждой из тех глав, где оно указывается. Иначе книга будет очень чуждой нашему времени и вызовет лишние нарекания. Мотивы, по которым Вы сами не сделали этого, указанные Вами в главе «Триумвират», недостаточно убедительны даже для меня.
/…/ Любовь Яковлевна предлагает назвать книгу «Моя театральная школа». Это название больше всего подходит к ее содержанию и отвечает требованиям Елизаветы Львовны. /…/
Как вы мне близки сегодня! Сижу я в клубе, и ваше имя у всех на устах. Вы удивляетесь? Конечно. Но объяснение очень простое. Я сегодня говорила речь за завтраком о моей работе с вами. Это было только для членов клуба. Их присутствовало около 150 и страшно заинтересовались. Сколько вопросов о вас. Боже мой! Это напомнило мне время, когда я жила в Ментоне и получала столько писем от ваших поклонниц. /…/
/…/ Мне очень нужно было привести себя в порядок до субботы на прошлой неделе, потому что мы были приглашены к Mrs. Kolm на завтрак в честь немецкого писателя Гауптмана. Я сидела с ним рядом, и мы много говорили о Художественном Театре и о вас. Когда он узнал, что я когда-то читала лекции в двух университетах, он был удивлен и сказал: «Man sieht es Ihnen far nicht an», т. е. совсем не похожа на такую! Он меня пригласил к себе на какой-то остров в Северном море! Потом мы все поехали на Садко (постановка нового русского режиссера). Очень красиво было. Пела Фаина Петрова небольшую роль. Декорации Судейкина. /…/ Моя речь о вас в клубе очевидно произвела большое впечатление: получаю письма, звонят мне по телефону, отовсюду выражение интереса в вас и в книге. На днях я была в клубе, и вдруг подходит ко мне одна дама, мне не знакомая. Она взяла мою руку, крепко жала ее. «Слава Богу, — сказала она, — что у Станиславского такой друг и спасибо вам». Я покраснела и убежала. /…/
Спасибо за список глав книги. Это мне дает надежду, что смогу спасти часть перевода и в том случае смогу передать всю книгу издателю гораздо скорее. Вы сказали, что надеетесь послать всю книгу в марте. Это было бы великолепно. /…/
Книга должна стать вашим самым важным представителем. По-моему нельзя предвидеть все нападки. Зачем обращать на них внимание. Вы можете показать на ваши постановки современных пьес, и каждый умный человек (как автор Страха)1 должен понимать все преимущества вашей системы. /…/
[1 Афиногенов А. Н. (1904—1941) — советский драматург; будучи одним из руководителей РАПП, в принципе отвергал творческий метод МХАТ, однако после успешной премьеры своей пьесы «Страх» на сцене МХАТ в декабре 1931 — стал горячим поклонником театра и его метода.]
Милая, дорогая Елизавета Львовна, не пишу Вам сам, а диктую не потому, что не в силах держать перо в руках, а потому, что мне строжайше это запрещено докторами. Дело в том, что после январского и февральского гриппа, во время которого я пролежал в кровати шесть недель, я снова слег и лежу теперь четвертую неделю. Сейчас болезнь проходит, но она была серьезной: у меня было гриппозное воспаление обоих легких; в течение двух недель температура держалась очень высокая, до 39 1/2 (предельная у нас считается 40 1/2). Теперь температура почти нормальная, но я слаб как после очень тяжелой болезни и еще пролежу наверное недели две, если не больше.
Все это я пишу Вам для того, чтобы объяснить мое продолжительное молчание, во время которого я успел получить два или три Ваших чудесных письма. Последнее нас всех очень взволновало, так как Вы мне говорите о какой-то необыкновенной послевоенной болезни во рту, сопряженной с зубами (а все, что с ними сопряжено, меня приводит в ужас) и с языком, часть которого, как Вы пишете, у Вас отрезали. Что это значит? Отрезали ли Вам маленький язычок сзади, в гортани, или речь идет о большом языке? Последнее непонятно и страшно. Напишите при случае. Чтобы кончить о болезнях, скажу, что пока и сердце, и почки держали себя вполне прилично, а это самые уязвимые мои места. В нынешнем году гриппы у нас особенно злые; болеют все, болела и Гуревич. Мы, два умирающие старца, она — редактор, я — писатель, совершенно измучили Вас, молодую переводчицу, нашими семидесятилетними темпами: вот уже апрель, а ни одной еще главы не поступало в переписку, и пока мне нечего Вам посылать. Я ни одной секунды не приписываю [это] какому-либо злому умыслу самой Гуревич, так как это совершенно исключительный человек по добросовестности, честности и благородству. Торопить я ее не могу, так как она сама безумно смущена и волнуется происшедшей задержкой. Вам она не понятна, но если Вы подумаете о том, что вся наша работа по законам страны должны быть проверена Диалектическим материализмом, обязательным для всех, то тогда Вы поймете, что на ее долю выпала тем более огромная работа, что она не может нарушить и основ моей системы, передаваемой в ясной и понятной для Запада форме. В конечном результате все дело в названиях и словах, которые сущности не меняют, но находить и подбирать эти слова трудно и долго и требует большого такта. Так что не вините очень Гуревич. Теперь ей необходимо иметь свидание со мной, но пока ко мне никого не пускают, и это — новая задержка.
Что же из сего следует заключить? Я думаю то, что скоро закончить книги ей не удастся; думаю, что сравнительно скоро начнут поступать главы для переписки, которые мы начнем пересылать Вам для перевода. Когда же Вы получите всю книгу? В самом лучшем и счастливом случае — к лету, а может быть и в течение его. Надо думать, что с наступлением тепла, которого у нас еще нет, мы с Гуревич будем в состоянии чаще видаться. Если бы Вы знали, как мне трудно и стыдно писать все эти слова, как я чувствую себя виноватым перед Вами — издателем, но что же делать: «беда, коль пироги начнет печи сапожник» — я взялся за непосильное мне дело. Простите, не сердитесь и выпросите прощение у издателя. Должен кончить — устал.
Целую Ваши ручки и шлю сердечный привет всем Вашим.
Судите сами, как я мало в курсе того, что происходит у Любови Яковлевны. Я уже готов был посылать продиктованное письмо, как получил извещение от Рипсимы Карповны о том, что через 4-5 дня Гуревич сдает ей для переписки первые четыре главы: 1) «Дилетантизм», 2) «Сценическое ремесло и сценическое искусство», 3) «Действие» и 4) «Воображение». Рипсима Карповна приписывает: «эти главы я срочно перепишу, передам их Вам и ей (Гуревич) и после утверждения их Вами можно будет их отослать Елизавете Львовне». Правда, в письме Рипсимы Карповны есть приписка: «не знаю только, нужно ли писать Елизавете Львовне о всех четырех главах сразу, или же Вы напишите только о первой, может быть придется кое-что из переписанного переделать». Но я Вам пишу и буду писать без утайки все, что будет происходить в этой области, иначе я сам совершенно спутаюсь.
/…/ Сегодня я провожала Сашу и Лиду. Они уехали на отдых во Францию и вернутся сюда в конце октября, через шесть месяцев — уже заказали билеты. Они до такой степени влюбились в Америку, что им не хотелось уехать, но там дешевле жить. Все их семейство там и раз подписан контракт на будущий год, они довольны.
По дороге к пароходу я прошла мимо дома, где я родилась и где я жила, когда венчалась. Дом темно и пусто стоит. Рядом открыт новый ресторан «Русский художественный (!) ресторан», и на углу стоял старичок и продавал халву! /…/
Была на днях на приеме в нашем обществе (для культурных связей с СССР.) для молодого архитектора, который выиграл первую премию в состязании для Палаты Советов. Он ни слова не знает по-русски, но так как нужно было описать его рисунки, посланные в Москву, по-русски, он с большим трудом выискивал названия в словаре. Потом он узнал, что в одном месте он написал: «Гараж для 7000 поцелуев». Вот какие бывают переводы.
Этот самый молодой (он совсем молоденький) получил первое известие о премии так: он сидел у себя дома, в маленьком городишке недалеко от Нью-Йорка, и вдруг позвали его к телефону. «Откуда говорят?» — спросил он. «Из Москвы», — был ответ. Должно быть он обалдел! /…/
Мой друг! Вы на многие вопросы ответили, но об одной вещи вы никогда не выразили мнения. М.б. еще не успели подумать над вопросом. Дело в том, что больше года тому назад я спросила о возможности издать ряд ваших постановок в Худ. Театре — «Régie Bûcher», т. е. пьесы и объяснения, замечания, рисунки, все разные подробности для режиссера, вроде вашей написанной постановки Отелло. Моя идея была такая: назвать эту серию «постановки М.Х.Т., напечатанная под редакцией К.С.С. и В.И.Н.-Д.» Эту работу могло бы сделать какое-нибудь лицо, знающее хорошо репертуар. И одобрили бы вы ваши постановки и В.И. — свои. Нам здесь в Америке конечно интересны такие постановки, как чеховские пьесы, На дне, Синяя птица, Ибсена пьесы, Шекспир и т. д. Нет ли у вас какого-нибудь писателя в театре, который мог бы привести весь этот материал в порядок? Это очень важная историческая работа. Я здесь разговаривала с театральными людьми некоторыми, и они были в восторге от идеи. Вы понимаете, что я не хочу на вас навалить какую-нибудь новую работу, но хотела бы знать, как вы на это предложение смотрите. /…/
/…/ Все думаю и думаю: как защитить вас от всего этого ненужного страдания. Очевидно на это только один ответ — климат. Общие, здоровые условия жизни единственная защита против болезни. /…/На какую работу вы способны, пока вы живете в условиях, где одна зараза, одна эпидемия за другой вас грозит и побеждает. /…/
/…/ …чем-то очень нездоровым является то состояние, при котором, ничем не удовлетворяясь, мы теряем способность закончить свою или общую работу. И большой грех перед человечеством давать волю этому своему состоянию, к которому часто примешивается и «критиканство».
Я должна сказать Вам в глаза эту горькую правду по поводу того, что Вы делаете со своей книгой. Ведь пришел последний срок оформить и выпустить ее в свет. /…/ А между тем в этом году Вами несомненно овладели те нездоровые настроения, которые тормозят все дело и часто приводят к бесплодию. Сдав работу мне, Вы все продолжаете ее переделывать, дополнять и проч., сосредоточивая при этом свое внимание не на тех главах, которые действительно нуждаются в коренной переработке с Вашей стороны (как глава о речи), а на прежних главах, уже много раз Вами исправлявшихся. /…/ Сказать Вам, чтобы Вы отдали ее в печать в том виде, как она есть, значило бы оказаться предателем: в таком виде книгу либо отказались бы печатать, либо из уважения к Вашему имени напечатав, подставили бы ее под такие отзывы и наших критиков, и заграничных, следивших за наукой и живущих «с веком наравне», что она никогда не увидела бы уже 2-го издания, и все драгоценности, заключающиеся в ней, погибли бы для жизни, заслоненные ее явными для всех недостатками. /…/ Вы хотите довести книгу до совершенства, а это невозможно. И эти две недели убили во мне последнюю каплю веры и в то, что я доведу работу до конца, и в то, что я могу удовлетворить Вас. Нет у меня больше и надежды на то, что Вы переломите себя, взглянете в глаза действительности, поймете, что нужно спешить с этим делом, а не тормозить его все новыми и новыми изменениями. Нет больше этой надежды, а потому не остается для меня и другого выхода, как отказаться. Нужно отказаться — не потому, что я эгоистически хочу сбросить с себя тяжесть, а потому, что продолжать работу при таких условиях противоестественно и невозможно.
С ужасом думаю я о том, что, давая волю своей склонности к бесконечным исправлениям, Вы своими руками губите дело своей жизни. Да ведь и для меня это настоящая катастрофа. Я так страстно хотела помочь Вам, так верила в то, что сделаю это большое дело. И никогда я не думала, что совместная работа с Вами натолкнется на неодолимые препятствия, исходящие от Вас самого, и окончится так трагически. Не могу выразить словами, до чего мне тяжело и больно.
5.07.32 Станиславский в ответ на это просит прощения, умоляет не обращать внимания на свои переделки и поправки: «Дорогая, милая, горячо любимая Любовь Яковлевна! /…/ Верю Вам беспредельно. Себе же самому — не верю и потому постоянно исправляю себя самого (а отнюдь не Вас)» (VIII, 301—302).
Больше месяца прошло с тех пор, как я получила Ваше письмо, написанное в день отъезда Вашего за границу…
/…/ …на то, что в книге есть огромные пробелы, что самый скелет ее не полон, что в ней не хватает необходимейших определений, как например определения сквозного действия, — на это Вы не хотите обратить внимания. И существеннейший вопрос о погрешностях книги против науки, погрешностях, которые нельзя иначе исправить, как с Вашего полного, продуманного Вами согласия, тоже как-то не захватывает Вас, не возбуждает Вашей активности. Вся Ваша активность уходит на поправки и переделки, не вносящие в книгу ничего нового, словом на «частности».
/…/ О том, что делать дальше, чтобы выпустить книгу в свет, мы будем еще думать и говорить осенью, после Вашего возвращения. /…/
Я все хвораю и полеживаю и сейчас пишу — лежа, а потому — плохо. Не сердитесь. За чудесные цветы я Вас кажется благодарил. Теперь приходится благодарить за новое баловство — за карманную книжку с алфавитом. Спасибо дорогая. «Мне не дорог твой подарок — дорога твоя любовь» — говорит русская поговорка. Ваше внимание — трогательно. Вот письма от Вас, которые я получил здесь и которые я подтверждаю: 1) от 5/VIII 32. 2) Еще большее письмо от 9.VIII с приложением 3-х ваших фотографий, обличающих в Вас драматические способности и желание конкурировать с МХТ. 3) От 13/VIII. 4) От 30/VIII. 5) Посткарт от 30/VIII. 6) От 4/IХ с газетн. вырезкой. 7) Пост-карт от 1/IХ. 8) Телеграмма. 9) Цветы. Кроме того я получил приложенное письмо Гуревич и записную книжку. Бесконечно благодарен за все. Жду от Вас возвращения посланных статей о Вахтанговской студии и обо мне. Я опять отстал от Вас и не могу тягаться с Вами в корреспонденции, хотя искренно хочу взять рекорд. Нежно, дружески обнимаю за Ваши внимание, постоянные заботы и баловство. Я не умею высказывать так как чувствую, но любовь и благодарность к вам очень велика. Спасибо чудесный и дорогой друг.
Недоумеваю, с чего начать: продолжать ли мой рассказ о том, как мы живем здесь, или отвечать на Ваши письма? Прежде всего отмечу одно место и коснусь делового вопроса1
[1 На этом текст письма обрывается.)
/…/ Твои последние три письма я получила за последние 10 дней — почти все сразу — так что теперь мне кажется, ты великолепный корреспондент!!
/…/ Главные известия сегодня от твоего издателя. Он (представитель Yale Press) позвонил ко мне сегодня и сказал: что никак не нужно вернуть деньги — интерес у них в книге так же силен как был. Очень просят меня передать им как только получу хоть бы часть текста в окончательной форме, чтобы они могли бы иметь впечатление о книге и т. д. Словом, им очень хочется держать контракт и издать книгу как только будет возможно.
Насчет писания книги ты меня не так понял. Я ничего не имею против того, что ты меняешь выражения. Можно писать то же самое 10 раз, если ты будешь находить все лучшие и лучшие способы доносить твои идеи понятию читателя. Но меня ужасает, что ты выжимаешь книгу из себя ночью поздно, после длинного, утомляющего дня, когда ты больше не способен работать и смотреть на сделанное свежими глазами. Ты насильно переписываешь — то, чего не позволяешь актеру, ты сам делаешь как писатель. Затем ты так устал, что не знаешь, что лучше: новый или старый текст. Не смеешь выбросить первый, второй или третий вариант, потому что уже не чувствуешь ясно разницу между ними. Накапливаешь безумное количество бумаг, и тебе в конце концов страшно. Вот почему мне так страстно хочется, чтобы позвал к себе на помощь ясно мыслящего писателя.
В предисловии ты можешь отлично защищаться тем, что (как ты писал) ты не научный человек, а художник. Ты пишешь о своем личном опыте — то, что ты узнал на практике. Кто может против этого возразить? Психологи и ученые могут говорить до конца мира. Ты знаешь, что ты изучил на собственном опыте и тебе наплевать на них.
Конечно, тебе бы было опасно, если ты хочешь фантазировать о том, как должно бы быть в театре. Но пока ты пишешь о знакомом и испытанном тобой деле, у них нет малейшей причины тебя критиковать. Они могут не согласиться с твоими идеями, но это не имеет отношения к тому, как ты будешь писать книгу.
/…/ Тебе нужен железный секретарь или полицейская собака, чтобы отгонять людей, которые тебе приносят свое горе… Которая бы лаяла и на слонов!
Насчет уничтожения моих писем, мой дорогой, ты имеешь право сделать как хочешь с ними, но я не буду чувствовать себя обиженной, если ты будешь их уничтожать. Мне кажется, что у тебя уже есть ужасное количество бумаг. /…/
Если твоя система будет введена во все театральные училища России, не будет ли тут хорошее положение для Игоря — скажем на юге где-нибудь? /…/
/…/ 1) Если будет русское издание твоей книги за границей, где бы было лучше сделать ее? В Америке или в Европе? По-моему дешевле бы было в Европе, но с другой стороны текст будет у меня здесь, и я могла бы заниматься деловой стороной издания здесь. В этом случае кого ты советуешь взять, чтобы проверить русский текст? Койранского1, если найду его? Румянцева2 или кого из бывших актеров М.Х.Т.?
В случае, если ты думаешь лучше издать русский текст, скажем, в Германии, не мог бы Игорь исполнить роль твоего агента?
2) Как ты смотришь на вопрос издать новое, дешевое издание по-русски для русской колонии в Европе и Америке твоей первой книги (Жизнь в искусстве)? Это тоже бы было дело для Игоря.
/…/
4) Если ты будешь мне присылать твои постановки для перевода и издания здесь, то, мне кажется, тебе бы лучше написать для меня такую доверенность, как ты сделал в Ницце. Тебе вероятно невозможно готовить такую формальную бумагу. Достаточно будет, если ты просто напишешь на отдельном листе (по-русски), что ты мне даешь право действовать, как твой агент в переводе и издании ряда постановок. Я об этом говорю теперь, не зная, можно ли говорить о делах через границу. Если ты находишь, что это преждевременно и не нужно, то ничего не делай. /…/ Ты не сказал, что мне сделать с 4 главами, которые ты мне прислал. Очевидно, они не в окончательной форме напрасно начать работу над ними.
Имел ли ты сведения о Саниных? Должно быть они скоро вернутся сюда. Она мне очень нравится, но он: что я скажу про него? Он интересный, забавный, но его слова все как водопад Ниагара, и шум их надоедает в конце концов. Он пользуется успехом в Metropolitan’e и подписал контакт на 4 года.
Булгаковым очень трудно живется. Он старается учредить театр в Бостоне в этом году.
О других ничего не знаю кроме Баклановой3. Она играет опять на сцене в California.
Кстати, моя подруга Béatrice /…/ все уговаривает нас переселиться в солнечную Калифорнию. Если ты поедешь, то и я поеду! Давай поедем! /…/
Надо сказать: Лиза, Лизуша, Лизок или просто Лизонька: Молчи! /…/
Помни это и если тебе хочется, тебе нужно, или тебе возможно освободиться на год, то к твоим услугам будет сумма — не меньше $ 3000 и вероятно $ 4000. Не забывай!!
Неохотно покидаю тебя, самого любимого друга. Обнимаю тебя так искренне, так нежно.
Сохрани тебя Господь. Лиза.
[1 Койранский Александр Арнольдович (1881—1968) — редактор американского издания книги «Моя жизнь в искусстве».
2 Румянцев Николай Александрович (1874—1948) — актер МХТ с 1902, в 1909—1925 чл. Правления, зав. административно-финансовой частью МХТ.
3 Бакланова Ольга Владимировна (р. 1893) — в 1912—1925 актриса Первой студии МХТ, МХТ; в 1920—1926 — Музыкальной студии МХАТ.]
/…/ Каких нравственных мук стоило мне прийти к такому заключению — этого никогда никто не измерит. Я ощущаю случившееся, как еще одно страшное банкротство в своей жизни, и это ложится тенью на весь остаток моих дней. Знайте же по крайней мере, что старый друг не изменил, а волею судеб вышел из строя, как солдат, ставший калекою, и что он по-прежнему предан Вам…
10.02.33 Станиславский взывает к вернувшемуся 10 месяцев назад в СССР Горькому, увенчанному всевозможными лаврами и ставшему, к тому же, «патроном» МХАТ, которому в сентябре 1932 было присвоено его имя: «Помогите мне в этой работе (которая трижды сделана) Вашим мудрым советом и опытом. В связи с требованиями „диамата“ окончание начатого мною становится мне не по силам. Теперь, при создании Академии, такой учебник необходим» (VIII, 333).
Здесь надо отметить, что, изучая историю создания книги, мы уже довольно далеко углубились в наименее ясный ее период. С переводом МХАТ из ведения Наркомпроса в непосредственное ведение высшего органа власти — ЦИК СССР (январь 1932) начали развиваться процессы оформления театра в «образцово-показательный» элемент официальной картины тотального расцвета. Для обеспечения возможности распространения «передового художественного опыта» в октябре 1932 было решено создать при МХАТ СССР им. М.Горького «кузницу творческих кадров» — Академию театрального искусства. Станиславский был воодушевлен как «высочайшим» одобрением своей системы, так и возможностью ее пропаганды. Однако при этом оказалось, что книга принадлежит уже не только ему, но и Государству. В качестве образцового и обязательного учебника она должна была стать гармонической частью энергично создаваемого культурного (в том числе и театрального) канона.
/…/ Вот, что мы можем сообщить пока об Академии: 31-го августа Николай Васильевич1 представил в ЦИК объяснительную записку, проект устава и смету. С. П. Терихов обещал Николаю Васильевичу, что при рассмотрении проекта Академии будет вызван обязательно и Густав Густавович2. Это особенно важно потому, что, как сказал Владимир Иванович Николаю Васильевичу, он по некоторым пунктам проекта будет возражать. /…/
[1 Егоров Н. В. (1873—1955) — зам. директора МХАТ по административно-хозяйственной части в 1926—1929 и 1931—1950.
2 Отсюда следует, что Шпет принимал активное участие в создании проекта Академии.]
Настоятельно прошу немедленно телеграфировать, есть ли у Вас рукопись и разрешаете ли Вы мне приехать в Ниццу. Тысяча приветов. Хэпгуд.
/…/ Сюда хотела приехать Елизавета Львовна, чтоб говорить о книге. Но так как рукописи со мной нет, то она отказалась от намерения приехать.
Вот очень важное дело: Шпет, Гуревич и Сахновский1 хотели создать компанию для просмотра и прочтения моей книги. Напомните им об этом, и хорошо бы (постарайтесь), если б они теперь же принялись за работу по тем экземплярам, которые удалось сверить с моим подлинником, до моего отъезда. /…/
[1 Сахновский Василий Григорьевич (1886—1945) — с 1926 режиссер, с 1932 — зам. директора по художественной части, с 1937 — заведующий художественной частью МХАТ.]
/…/ Рукопись Вашу взяла опять Любовь Яковлевна. Что же касается Густава Густавовича, то он сейчас занят очень большой работой и пока, по словам Любови Яковлевны, ему бесполезно ее передавать. В разговоре с ней о комиссии по работе над рукописью Любовь Яковлевна высказала сомнение, что едва ли такое лицо, как Василий Григорьевич, подойдет к этой работе, и советовала очень подумать над этим, тем более, что он как-то высказал Николаю Васильевичу предложение опубликовать записи на Ваших репетициях. Поэтому я пока воздержалась от передачи ему рукописи. По мнению Николая Васильевича, с которым я много говорила на эту тему, работа комиссии достигнет больших результатов, если взамен Василия Григорьевича ввести в нее например таких двух лиц, как Зинаида Сергеевна1 и Николай Афанасьевич2, если, оговаривается Николай Васильевич, он правильно понимает роль Василия Григорьевича в этой комиссии. При наличии указанных лиц Вы будете гарантированы от всяких неприятностей, принимая во внимание любовное отношение этих лиц как к Вам лично, так и к Вашей работе. У этих лиц большой стаж педагогический у обоих, затем у одного режиссерский, а у другого актерский при отсутствии у того и другого личной материальной заинтересованности. /…/
[1 Соколова З. С. (1865—1950) — сестра Станиславского, режиссер-педагог Оперной студии.
2 Н. А. Подгорный.]
Следующее письмо — без даты. Судя по содержанию и в контексте сохранившейся переписки Станиславского с Хэпгуд, оно могло быть написано в таком широком временном интервале, как ноябрь 1932 — начало 1935. Однако, скорее всего, оно относится к периоду первого появления цензурных требований к книге, т. е. к тому времени, когда было принято решение о создании «комиссии по прочтению книги».
Так как мне скоро опять придется написать Yale Press насчет того, можно ли далее продлить срок, то мне нужно будет в то же время выяснить все затруднения по поводу американского издания. Следовательно, прошу Вас передать Л. Я. Гуревич этот список вопросов с просьбой как можно скорее отослать мне ответы на них.
1) Когда Вы говорите, что все издания, во всех странах должны быть в «одной и той же редакции», что это значит? Значит ли это, например, что мне нельзя редактировать американское издание? Значит ли это, что американское издание должно быть редактировано русским редактором?
2) Эти распоряжения от правительства? И если так, какова их цель? Каково отношение существует между американским переводчиком, американским издателем и русским правительством?
3) Если от моего суждения не будет зависеть как лучше передавать по-английски смысл текста, то каким образом будут такие вопросы решены? По тому поводу и по таким вопросам, которые возникают всегда при издании книги, с кем должен иметь дело Yale Press? Мне ли будет невозможно написать введение? Или замечания, объяснения как делают обыкновенно переводчики?
Вы сами поймете, что уж не говоря о вопросе срока, контракт будет только тогда действителен, когда издатели согласятся на эти новые распоряжения.
Чтобы выразить главный вопрос другим образом, скажем так — если книга должна быть разрешена русской цензурой раньше, чем быть представлена Yale Press, сколько это возьмет времени? И точно надо сказать как эти новые распоряжения ограничивают американское издание. Значат ли они, словом, что дозволяется только словесный перевод?
Я думаю, что Вы согласитесь, что для нас всех весьма желательно иметь ясный ответ на все эти вопросы.
8.01.34 Станиславский пишет Н. В. Егорову: «Списываюсь с Америкой и продаю ей вторую книгу. Но это дело трудное, раз что я не выполнил своего обязательства по первой книге и благодаря задержке комиссии по прочтению ее не могу даже назначить определенного срока сдачи первой книги» (VIII, 360). Разрешительный характер и цензурная роль комиссии сочетаются, вместе с тем, с ее неофициальным и неопределенным статусом.
18.01.34 в письме к Таманцовой Станиславский обсуждает вопросы оплаты труда членов комиссии (из его собственных средств), а также продолжает обсуждение состава комиссии. Из письма совершенно ясно, что Гуревич продолжает работу по редактированию книги, вернее — обеих ее частей, в решении разделить книгу на эти части Станиславский окончательно утвердился. Кроме того, он пишет: «Я совсем не держусь Сахновского, на нем настоял Шпет. Конечно, лучше всех Зина и Елизавета Сергеевна1. Но обе заняты и денег не возьмут, а без денег нельзя их эксплуатировать. /…/ Очень рад всегда работать с Николаем Афанасьевичем, но мне не ясна его роль. Пусть Николай Афанасьевич объяснит» (VIII, 366—367).
[1 Телешева Е. С. (1892—1943) — актриса и режиссер МХАТ.]
Я получил посланные вами пять журналов «Театр и драматургия» и к большому для меня горю и душевному оскорблению узнал, что моя система уже напечатана Судаковым1 и готовится к печати Сахновским. Я целый день ходил, как после сильного удара палкой — по голове. /…/ Из Америки мне пишут, что мой издатель начинает терять терпение, тем более, что в русских книгах — моя система уже проводится?!.. Что это значит, я и сам не пойму. У меня возникает предположение, что эти книги, которые вы мне послали, может быть уже известны в Америке? /…/ Сопоставьте с этим фактом мои обязанности по отношению к американскому издателю.
Не помню, помещено ли в контракт или нет мое обязательство следить и противодействовать тому, чтоб до появления моей системы в Америке она нигде не печаталась. Я знаю, что я об этом писал и неоднократно в письме, которое может явиться тоже документом против меня. Помню, что я писал в письме, или это помещено в контракте, что я должен принимать меры и не допускать и противодействовать появлению моей системы в печати?
Контракт у меня не под рукой, и я не помню и не могу судить где и в какой форме подписано мною такое обязательство.
То, что сделал Судаков и собирается сделать Сахновский, подводит меня как нравственно, так и материально. Я не знаю, какие на этот счет существуют законы в Америке, но говорят, там законы по печатному делу суровы, и я рискую либо разрывом контракта, либо каким-нибудь штрафом, который издатель может вычитать из моих доходов по будущей книге.
Нельзя ли поговорить с адвокатом или правозаступником, не должен ли я теперь написать какое-то письмо кому-нибудь, может быть — издателю, может быть Судакову, чтоб оправдать свою лояльность, а может быть и гарантировать себя от материальных убытков. Копия контракта у вас имеется, по-моему.
Это совпало как раз с тем моментом, когда я предпринял переписку с Америкой относительно аванса за вторую книгу (Работа над ролью) для того, чтоб мне окупить сделанные здесь долги и добраться до Москвы и оплатить дорогу и жалованье доктора.
Трудно писать такое письмо, когда первое обязательство еще не исполнено, когда я благодаря ленивому просмотру моей книги специалистами, не могу даже обещать срок высылки рукописи.
Теперь же, если проделки Судакова известны — там, то моя задача еще усложняется. /…/
[1 Судаков И. Я. (1890—1969) — актер и режиссер, с 1916 — во Второй студии МХТ, в 1924—1937 и 1946—1953 — во МХАТ.]
/…/ По договору с Америкой нарушением будет считаться только то, если Вы или кто-либо другой напечатает выдержки из Вашей книги, Вами написанной, в каком-нибудь журнале. Что же касается Сахновского, то из-за этого я, посоветовавшись с Любовью Яковлевной, воздержалась от передачи ему Вашей рукописи, так как оттуда он мог взять подлинные Ваши выражения. /…/
/…/ Эта сумма1 дала бы мне, жене и доктору возможность продлить пребывание за границей до конца июля, вернуться в Москву и даже уплатить известную часть моих долгов — здесь. Остальную часть их я постепенно ликвидирую из доходов прежней и новой книги. Последнюю я дописал в течение этой зимы благодаря создавшемуся досугу2. Эта работа по новой книге, до известной степени, возместит пропущенное мною за этот год в Москве. /…/
[1 Станиславский просит «по примеру прежних лет» выделить ему сумму в размере «от 1800 до 2100 долларов».
2 На самом деле, вся работа Станиславского над книгой в этот период состояла в исправлении главы о речи.]
9.03.35 Станиславский через посредство полномочного представителя СССР в США А. А. Трояновского начал пересылку рукописи своей книги Элизабет Хэпгуд.
Уже телеграфировала о получении рукописи 30 марта.
Дошли пять глав. Сердечное спасибо. Привет.
15.05.35 Станиславский отсылает следующую часть рукописи.
Шесть глав получены. Спасибо. Привет.
/…/ Но главная моя мука, которая мешала мне общаться с вами и отнимала у меня последнее время и силы, — это книга. Она мне стоила дорого. Но во что бы то ни стало надо ее кончить. Во-первых, потому что больше задерживать как американских, так и русских издателей — невозможно. Во-вторых же потому, что теперь в области театра, как и во всех областях культуры, у нас произошла большая перемена. В течение многих лет была дана полная возможность всем высказаться, экспериментировать, искать новое и пр. Теперь подводятся итоги. Всех, кто показал свою неспособность — отстраняют, а тех, кто показал новые возможности, продвигают вперед. Моей «системе» очень повезло. Она на виду и по-видимому войдет в основу будущего обучения в драме и в опере. Нужен учебник, основы, и потому меня со всех сторон подгоняют с изданием книги. Она необходима и для новой школы, которая является показательной, и для всех других школ. Вот я и гоню свою работу. Трудился весь год и дотруживаюсь сейчас. Но старые мозги уже плохо работают, особенно в области философии и психологии, с которыми мне приходится все время иметь дело, несмотря на мою безграмотность в этих областях. Иногда залезешь в такой тупик, из которого и не вылезешь. Вот на эти случаи у меня есть под боком Ник. Вас. Демидов1, который живет тут же — в Стрешневе. Он приходит ко мне ежедневно и в случае нужды помогает мне выбираться из тупика. Глав 15 уже послано в Америку и переводятся Елизаветой Львовной. Очень трудные три главы (внутреннее самочувствие, двигатели психической жизни и сверхзадача и сквозное действие) — заканчиваются. Остается последняя и самая трудная, заключительная глава: «Порог подсознания». Как-то я ее осилю?! А если осилю, то смогу сказать, что огромная, непосильная для меня работа после нечеловеческого терпения и труда — закончена. Впереди еще много неприятностей. Никто без боя не отдает своих позиций. Но эта борьба — дело долгого времени. Я же исполню свою обязанность и изложу то, что знаю и что должен сказать. Однако, когда подумаешь, что для того, чтоб все сказать, мне нужно еще написать по меньшей мере три книги, — берет сомнение. Боюсь, что на эту работу меня не хватит. Очень бы мне хотелось отдать себя целиком только этой работе и удалиться куда-нибудь для писания, простившись с театральной, так называемой, производственной деятельностью. /…/
[1 Демидов Николай Васильевич (1884—1953) — актер, режиссер, педагог; преподавал систему Станиславского в студиях МХАТ и в Оперной студии Большого театра.]
Очень была рада получить твою телеграмму к Новому году. Теперь я знаю, что ты был жив и вероятно здоров в тот день. А то ничего не знала о тебе после конца июля, когда ты в последний раз написал мне.
/…/ …я намерена уехать в Калифорнию дней через десять. Я приглашена в гости туда, к дяде Чарли. Буду жить в пустыне и работать над твоей книгой. /…/
Из Англии мне пишут (Ксеня и Миша)1, что они читали в газетах об издании твоей книги осенью. Очень интересно. Если ты будешь читать о том, когда я получу остальные главы, то ты тоже, пожалуйста, извести меня. /…/
[1 К. К. Чехова и М. А. Чехов.]
Я к Вам обращаюсь, так как мне передал Mr. Houghton1, что Вы взяли на себя всю ответственность по отношению к книге Константина Сергеевича. Я знаю, что Вы хотите защищать его от неприятных и трудных вопросов, и я вполне понимаю и сочувствую Вашему поведению.
Год тому назад я попросила Mr. Houghton’a передать, что я не могу больше быть ответственная за американское издание книги, раз я не получаю никаких точных сведений о книге. Некоторое время спустя я получила 11 глав и в июле месяце мне написал К.С, что он высылает сейчас еще 2 главы и до 1-го октября («крайний срок, вернее — скорее») я получу все остальные главы.
С тех пор (10-го августа) я ничего не получила. Наконец 26-го ноября я послала ему телеграмму, в которой я сказала, что мне нужно знать, когда могу ждать остальные 4-5 глав. На это никакого ответа не было. Теперь издательский дом университета отказался от контракта (срок которого они 2-3 раза продлили), и я в положении, где мне нужно найти другого издателя и подписать новый контракт.
Но я мало или ничего не могу делать, пока я не получу какие-нибудь точные сведения о том, когда будут высланы эти последние главы.
Я об этом не писала и не хочу писать К.С, но к Вам обращаюсь в надежде, что Вы сможете спасти положение.
Столько времени прошло, что мне вероятно будет весьма трудно найти другого издателя. Оттого очень важно знать, что у Вам там делается и на что можно положиться.
Я еду в Калифорнию на днях, но мой адрес останется тот же.
С сердечным приветом остаюсь искренне преданная Вам
[1 Норрис Хоутон — театровед, режиссер нью-йоркского театра «Феникс»; в 1934 в течение полугода изучал театральную жизнь Москвы, описанную им в книге «Moscow Rehearsals» (N.Y., 1936).]
24.01.36 Станиславский высылает следующие четыре главы для Элизабет Хэпгуд.
Рукопись получена.
Дорогой друг! Диктую, а не пишу, потому что я все еще не могу поправиться. Этот год был ужасный — шестой месяц лежу в кровати, перенес всевозможные боли, болезни и бессонницу, и теперь сердце очень ослабло. Не сердись же за то, что ничего не писал и задерживал последнюю главу. Она написана из последних сил, с температурой, т. е. с жаром. Но теперь уже можно сказать, что книга окончена — задержка лишь в цензурировании и пересылке.
Норриса Хаутона я не мог принять, так как действительно был болен. Прости за все неприятности и конфузы, которые я тебе причинил. Это мне наказание за то, что я взялся не за свое дело. Издатель отказался от издания, — он прав. Ты настолько мила и добра, что нашла нового издателя. Только могу поблагодарить и удивляться твоему терпению. Теперь я могу смело сказать, что книга вся будет у тебя через несколько недель.
Отвечаю по твоим вопросам. Для скорости послал телеграмму следующего содержания:
«Высылаю последнюю шестнадцатую главу, состоит из шести уроков. Моя книга трактует только процесс переживания, телесные воплощения составят отдельную большую книгу. Доверяю твоему такту, вкусу, осторожности, исправляй вычеркивай мудро трудно понимаемое. Делай все что нужно по своему усмотрению для копирайт. Имена учеников не имеют отношения к их характеру изменяй фамилии».
Теперь отвечаю по пунктам.
1. Сколько глав еще будет (у меня 15). Ответ — прилагаю список всех глав.
2. Уместить теорию о переживании с теорией о воплощении в одну книгу невозможно. Во-первых потому, что получилась бы слишком большая книга, во-вторых — я бы не смог ее кончить и в будущем году. Ты говоришь, что нельзя продавать «систему» по частям. Но ведь «система» заключается не только в двух книжках. Моя «система» заключается в следующих многих книжках: 1) «Работа актера над собой» (переживание) — это та первая книжка, которая сейчас посылается. 2) «Работа актера над собой» (воплощение) — там говорится о физическом воспитании тела, голоса, движении, ритме, внешней характерности и внутренней (их отделить нельзя от темпо-ритма). 3) «Работа актера над ролью». Первые две книжки без этой тоже не имеют большого значения, так как сценическое самочувствие и творческое настоящее состояние актера не может создаться без работы над ролью. 4) Последняя книжка — самое творчество — область подсознания и проч.
Все это вкупе составляет «систему».
Могу ли я в 73 года ручаться, что я напишу все эти книжки и могу ли я на этом основании заключать какие-то условия, тем более, что в процессе самой работы общий план всего труда невольно меняется.
3. Экземпляры, посылаемые тебе, не проверены стилистически, — поэтому там много ошибок. Но для перевода это не имеет значения. Если бы пришлось ждать хорошо прочитанного и проверенного текста, то я еще больше задержал бы тебя. В смысле стилистическом — делай, что хочешь.
4. Ты говоришь о русских выражениях, непонятных для англосаксов. Верю твоему такту и вкусу и предоставляю тебе вычеркивать или смягчать то, что найдешь нужным. Иногда бывают образы, которые опять слишком русские — предоставляю твоему такту и чутью переработать их для твоего отечества, или совсем пропустить, если это не вредит существу и главной цели книги.
Что касается копирайт — я целиком доверяюсь тебе, — поступай, как знаешь. Если ты найдешь нужным показать твой перевод специалисту по копирайт, то, конечно, показывай по своему усмотрению.
5. Имена все случайные, никакого отношения они не имеют к внутренней характеристике людей в книге. Я бросил это намерение — оно слишком тенденциозно. Поэтому принципиально я ничего не имею против изменений фамилий: пусть Умновых называется Умнов, но вот Малеткова вместо Малолетковой — такой фамилии русский человек не поверит. Поэтому лучше бы было, если бы при изменении фамилий ты поговорила бы с Успенской или Дейкархановой или с кем-нибудь из москвичей. Словом, с именами поступай, как хочешь. Но вот одно замечание. Здешний юрист говорит, что необходимо, чтобы имена в русском и американском издании были одинаковы. Если же этого не будет, то текст не будет признан одинаковым и права на русское издание придется закреплять отдельно.
Мария Петровна вернулась и шлет тебе самый сердечный привет.
Как мне грустно, что приходится пока ограничиваться скучными деловыми письмами. Но верь, что в каждой из этих сухих строчек есть невидимый подтекст, в котором выражается искреннее удивление твоему терпению и тому, что ты можешь вести дело с таким дилетантом-писателем, как я. Я понимаю, что это очень скучно, но твое долготерпение заставляет меня еще сильнее любить тебя.
Еще раз прости, что я тебя сконфузил перед издателем, еще раз благодарю за то, что ты не потеряла энергии и нашла нового издателя; прости за то, что так долго не писал, но верь, что все последние немногие силы отдавал срочному писанию труднейшей главы о подсознании. Специалисты меня уверили, что без этой главы вся книга не имеет значения и будет приспособлена к простому ремесленному упражнению и этюдам и истолкована произвольно всякими эксплоататорами педагогами и режиссерами.
Сейчас я всю книгу перечитываю.
Главы по порядку.
1. Вступление. Дилетантизм.
2. Сценическое искусство и сценическое ремесло.
3. Магическое «если б», предлагаемые обстоятельства, действие.
4. Сценическое воображение.
5. Сценическое внимание.
6. Освобождение мышц.
7. Куски и задачи.
8. Чувство правды и вера.
9. Эмоциональная память.
10. Общение.
11. Приспособление и другие элементы, свойства, способности и дарования артиста.
12. Двигатели психической жизни. Ум, воля и чувство.
13. Линии стремления двигателей психической жизни.
14. Внутреннее сценическое самочувствие.
15. Сверх-задача. Сквозное действие.
16. Область подсознания в сценическом самочувствии актера.
Надо писать деловое письмо, а мне не хочется. Я так давно не говорил с тобою, что ты перестанешь понимать нашу здешнюю жизнь. Словом, я хочу рассказать тебе о том, что у нас делается, а в конце поговорим и о деле.
Я провел ужасный год болезни. В прошлом году, после очень неудачного летнего отдыха, я чувствовал себя не очень бодро. Но была интересная работа, которая меня подстегивала. Год тому назад я открывал свою новую оперно-драматическую студию-школу. Ее происхождение таково: моя сестра — Зинаида Сергеевна, которую ты, кажется, знаешь, уже давно имела группу частных учеников, которых она вымуштровала настолько, что, несмотря на их молодые годы, можно было им поручить педагогическую работу в новой студии. Из них были созданы кадры, которыми управляла сестра. Они все лето, в жару, ежедневно просматривали приходившую к ним молодежь. Было просмотрено до трех с половиной тысяч человек. Обыкновенно просмотр происходил так: ставят экзаменационный стол, рассаживают преподавателей, председателя, проходит вереница всевозможных людей, читают и поют до обалдения, а мудрые экзаменаторы сразу угадывают: этот — талант — принять, а этого — не принимать. Сестра поступила иначе, мудрее. Она прежде всего отбросила всяких не имеющих данных для сцены, а тех, которые имеют какие-нибудь способности, назначила для пересмотра. Еще раз сделали отбор. Осталось около тысячи кандидатов, с которыми в течение трех месяцев занимались всем составом преподаватели. Их не только проэкзаменовали, а изучили, и отобрали двадцать человек — драматических и около двадцати оперных. Прием просмотр продолжается периодически, и по сие время. Дело в том, что мы создаем не просто школу, в которую придут, поучатся и — уйдут в любой из театров страны. Наша школа выпускает не отдельных лиц, а целую труппу (оперную и драматическую). Наша студия создает театры и выпускает готовыми труппами с небольшим репертуаром, со своими режиссерами, портнихами, гримерами, директором и его штатом. Эти труппы работают вместе. Оперные — могут играть и драму, а драматические — могут играть в хоре, в мимистах, в балете — оперы. Спектакли будут чередоваться: один день — драматические, другой день — оперные. Интересно еще следующее. До сих пор мы имели дело с молодежью, которые росли в тяжелых условиях мировой войны с ее голодом, лишениями, кровью и ужасами; в бурные времена революции. Этим молодым людям не удалось получить нужного воспитания. Теперь подросло новое поколение, которое жило при лучших условиях и получило подготовку. Это действительно — новые люди. Молодежь прекрасная, желающая и умеющая работать. С ними приятно иметь дело. Чудесная молодежь. В нашем составе много простых рабочих, крестьян (колхозники), красноармейцы, есть беспризорные, среди учеников сын и дочь Леонидова, дочь Вишневского, есть и инженеры, и интеллигенция. Когда они сходятся вместе, то я не отличаю колхозниц и мастеров от интеллигенции. Удивляешься, как скоро люди преобразуются и научаются внешней культуре. Словом, собралась чудесная молодежь, жаждущая работы и просвещения. Метод воспитания — тоже необычный. Вот например. Один из учеников, красивый мальчик, имеющий успех у дам, интеллигент — зазнался и будировал среди товарищей, говоря, что ему не с кем здесь разговаривать и дружить. В ближайшем номере стенной газеты его слова были пропечатаны. Поднялось возмущение: «Донос! Подслушивают!!» Возмущались школьники. Директор созвал всех на диспут и объяснил им, что если такие глухие недовольства будут скрываться по разным углам школы, то это будет разлагать наше дело. Поэтому больные места надо немедленно предавать гласности и искоренять причины недовольства. Произошел сначала бурный, а потом миролюбивый диспут, в конце которого зазнавшемуся ученику сами товарищи объяснили его ошибку и поручили ему выпустить следующий номер газеты, под его редакцией. В этом номере оказался не один, а целых три «доноса» или, как теперь их называют, — три темы для дискуссии. Этот инцидент очень помог сплочению молодежи и искоренению того, что зарождает недовольство. В школу вошли в качестве преподавателей Леонидов, Москвин (на оперном отделении) и Кедров (способный, молодой артист). Теперь молодые люди получают от Правительства хорошую субсидию (по 300 руб. каждый). Школа пользуется большим покровительством и считается образцовой, по которой должны равняться все другие театральные училища. Так называемая Система Станиславского признана теперь — основной, обязательной для всех школ и театров. Поэтому наша школа получила особое значение и вызывает к себе особое внимание1
[1 На этом текст письма обрывается.]
Книга выйдет 12 ноября. Хэпгуд.
Благодарю радостное известие выпуске книги. Русское английское издания будут различны. Издание Южной Америке согласен на ваше усмотрение, о Праге сообщу. Русское издание выйдет не раньше весны. Аффективную память не писать заменить словами эмоциональная память.
Книга Станиславского в переводе Э.Хэпгуд под названием «An Actor Prepares» (Актер приготовляется) вышла в нью-йоркском издательстве «Theatre Arts Books», причем по требованию издателя Э.Хэпгуд была вынуждена сделать весьма значительные сокращения. Работа над русским текстом продолжалась…
/…/ Чтение Ваших изданных работ и рукописей все более приводит меня к убеждению, что Вы под «интуицией» понимаете художественное чутье.
/…/ …работник искусства проявляет свое художественное чутье, понятное широким массам, вследствие того, что оно исходит из его человеческой природы, определяемой окружающей обстановкой.
Вот почему, мне кажется, туманные термины: «интуиция», «подсознательное», следует раскрыть, показать их реалистическое содержание, конкретно рассказать людям, что такое это художественное чутье, в чем оно выражается. Это — одна из задач тех, кто теоретически работает над вопросами искусства. /…/
Разрешите на этом закончить мое затянувшееся письмо к Вам и выразить Вам благодарность за те беседы, которые я с Вами имел. /…/
[1 Ангаров А. И. — ответственный работник аппарата ЦК ВКП(б).]
В декабре 1936 Станиславский в письме к сыну между прочим сообщает: «Я разъединился от всех, должен и могу здесь писать русский экземпляр моей книги. Я ее кончаю. Осталось начисто проверить две трудные главы. Писала ли тебе мама об успехе, который, по-видимому, имеет моя книга („Работа над собой“) в Америке? Елизавета Львовна пишет, что они устроили торжество, чай, по случаю выхода книги, что американские артисты принесли и прислали мне много цветов и прекрасных отзывов от тамошних главарей и гастролеров-артистов» (VIII, 420).
Получила ли ты мое письмо или, вернее, — два моих письма в большом конверте: одно с благодарностью тебе за все, что ты сделала для меня и для книги, а другое — начатое и незаконченное, по поводу метода новой студии?
Теперь я иду по двум линиям в переписке с тобой. Одна линия — текущие дела, а другая — разговор с тобой, описания того, что делается у нас. Знаю, что в Москве лежит письмо от тебя, большое. Какой соблазн! Надо ждать оказии для того, чтоб переслать его сюда, распечатать и узнать, что у Вас делается.
Сегодняшнее мое письмо, вероятно, выйдет деловым. Я собирался писать тебе давно, но за это время успел похворать, опять. Ничего серьезного, но здешние медики уложили меня в кровать и лишили всяких занятий. Единственным утешением был Качалов, который приходил болтать и читать мне. Он поправляется и скоро уедет на работу. Но, говорят, скоро сюда приедет Книппер-Чехова. Наши старики — сдают, стареют.
Начинаю деловую часть письма. Мне легче идти обратным путем, т. е. от последнего твоего письма от 17/ХI 36 — к предыдущим. Обо многом, касающемся самого выпуска книги и торжества, которые ты устроила по этому случаю, я уже писал и благодарил тебя. Остается теперь излить тебе новые накопившиеся за это время благодарные чувства. Прими их от любящего сердца твоего верного друга.
Перехожу к деловым вопросам, затронутым в письме. Ты спрашиваешь: как переслать книги в Москву. Я сказал, чтоб Рипс. Карповна узнала в Наркоминделе, как лучше сделать пересылку. Вместе с тем я поручил ей узнать: не лежит ли там книга от (? — не мог разобрать в твоем письме фамилии), пославшего мне и Мейерхольду свои книги. Она должна была написать тебе о результатах. Сейчас она больна и не приезжает ко мне. Ты спрашиваешь: сколько книг нужно выслать? Мне — 2. В музей — 1. Май-Лай-Фану (известный китайский актер) — 1. Книгу для тебя. Я ее подпишу и пошлю назад — 1. Рейнхарду — 1. Итого — 6 книг. Заранее благодарю и целую ручку. Боюсь только, что в книге не окажется достаточно пустых страниц для изложения моих дружеских чувств, благодарности и всех моих вин перед тобой: хлопот, доставленных тебе, конфуза — за мои задержки сроков для обещанных пересылок, неприятностей с прежним издателем, хлопот по исканию нового издателя и пр.
Бедная, ты все еще хлопочешь из-за меня с разными речами, собраниями, рекламами и пр. (за которые я вновь и вновь благодарю тебя и вновь целую твою ручку). Что касается меня, то я кончил русскую книгу и теперь подгоняю запущенные дела, переписку (целая корзина неотвеченных писем).
Теперь дальнейшая судьба русской книги зависит не от меня, а от Р. К. Таманцовой, которая заведует перепиской и переговорами с издательством. Знаю только, что книгу приказано печатать вне очереди. В лучшем случае она выйдет в марте, апреле.
По поводу аффективной памяти. Это название принадлежит Рибо1. Его раскритиковали за такую терминологию, так как происходит путаница с аффектом. Название Рибо уничтожено и не заменено новым, определенным. Но надо же мне называть самую главную память, на которой основано почти все наше искусство. Я и назвал эту память эмоциональной (т. е. памятью чувства).
Это неправда и полная бессмыслица, что я отказался от памяти на чувствования. Повторяю: она — главный элемент в нашем творчестве. Я должен был только отказаться от названия (аффективная) и более, чем когда-нибудь, признать значение памяти, которую подсказывает нам чувство, т. е. то, на чем зиждется наше искусство.
Слух о том, что я три года назад вышел из Художественного театра — тоже ложь. Этот слух родился из того, что я со времени моей болезни не бываю в театре и вот почему. Зимой, во время морозов, я не могу выходить из дома. У меня делаются спазмы в сердце (Грудная жаба). Весной, когда я мог бы ездить в театр и смотреть свои и чужие спектакли, — театр, как МХАТ, так и Оперный — уезжает на гастроли. Осенью, когда театры начинают спектакли, у меня — отпуск. Моя работа идет (по всем театрам и по Студии) только в Леонтьевском переулке, где я живу. Там я работаю с актерами всех наших театров. Там я делаю генеральную репетицию без декораций, костюмов и гримов, с небольшой, избранной публикой. Во время репетиции демонстрируются эскизы и макеты декораций и костюмов. Там же в отдельные репетиционные дни я просматриваю гримы и костюмы на самих актерах, которые приезжают ко мне и у меня гримируются и костюмируются. Но самого спектакля, в целом, я не вижу. Я не видал на сцене «Мертвых душ», «Талантов и поклонников» (Островский), «Кармен», «Севильского цирюльника», «Дона Паскуале», «Пиковой Дамы», «Бориса Годунова».
В сущности говоря, это — наполовину уход из театра. Последний мазок в картине художника — это все. Вот этого мазка я лишен теперь, и потому у меня пропадает охота что-либо ставить. Работает по-настоящему один Немирович. Он ушел только в художественную часть, отказавшись от хозяйственной и административной. Она в большей своей части легла на меня. Но нельзя управлять заочно, по телефону. Поэтому мне пришлось просить, чтоб дали лицо, официальное, правительственное, которое повело бы хозяйственную и административную части в театре. Нам назначили такое лицо, и это случилось очень кстати, т. к. к этому времени я заболел и вот теперь уже год болею и почти не занимался делами, с большим трудом дописывал книгу. Как видишь, из Художественного театра я не думал и не думаю уходить, но работать как следует мне мешает пока болезнь. Отсюда, вероятно, пошли и слухи о моей болезни. Надеюсь справиться со здоровьем и опять заработать.
Сегодня 11/ХII. Я уже успел за это время — еще прихворнуть, что остановило писание письма к тебе. Нахожусь все еще в Барвихе.
Перехожу к очередному вопросу твоего письма от 17/ХII 36. Но прежде подтверждаю твои письма. В письме твоем от 6/ХII ты писала: «Очень прошу тебя выяснить один пункт — правильно ли я понимаю, что под выражением „устроить контракты на издания на разных иностранных языках“ я могу это делать и в разных иностранных странах. Мне кажется, что это твое намерение, но из разных причин мне нужно иметь подтвердительное слово от тебя по этому поводу».
На этот вопрос я тебе давно телеграфировал, не помню в каких словах. Смысл телеграммы тот, что делай с книгой все, что ты захочешь. Если ты захочешь взять под свое покровительство мою книгу для перевода ее и для помещения в разных странах, то я могу быть только бесконечно счастлив, что книге так повезло и она попала к тебе, в верные и прекрасные ручки. Сам я об этом мог только тайно мечтать, но предлагать тебе не посмел бы, т. к. и без того я надоел тебе с этой книгой и наделал много хлопот.
Если же тебе это интересно или приятно, то, повторяю, я могу только завидовать книге и радоваться за ее судьбу. Делай с ней, что хочешь, переводи на какие хочешь языки, запродавай ее в другие страны. Конечно ты это сделаешь лучше меня или любого комиссионера и «специалиста» по этим делам.
Есть один только вопрос, который необходимо соблюсти. Нельзя печатать мою книгу в тех журналах, изданиях, издательствах, которые враждебно относятся к СССР. В этом случае, при нарушении этого условия, мое положение окажется очень неудобным и из этого может подняться скандал. Какие издательства враждебно относящиеся к нам — я не знаю. Этот вопрос может разрешить только Полпредство каждой данной страны. Перед тем, как сходиться с какой-нибудь фирмой другой страны, я пишу в Полпредство этой страны и прошу сообщить: удобно ли печататься в таком-то издательстве … называю фирму. Во избежание недоразумения надо иметь документ из Полпредства. Итак: право перевода (кому, какой стране и фирме) — будет зависеть от тебя (с разрешения Полпредства), я же — при обращении ко мне по вопросам издания книги в других странах — буду отсылать иностранных издателей — к тебе. Исключение только для Германии, Италии и Португалии. О них придется мне справляться здесь, в Москве. Могу ли я отдавать им свою книгу, и тебе без санкции из Москвы или из Полпредства не следует писать контракта.
Пока я пишу все это, у меня в голове вертится мысль: ведь все эти хлопоты, а они, думается мне, — огромны, ты берешь на себя! Когда же ты это будешь делать? Боюсь, что ты, в конце концов, проклянешь мою книгу. Кроме того, есть щекотливый вопрос: тебе придется переписываться, посылать справки, делать запросы. Все это, думается мне, большая работа. Тебе не сладить с ней одной. Надо будет иметь помощника. Не думаю, чтоб моя книга получила широкое распространение. Я доволен буду, если она поможет мне уплатить мой долг. Но и в этом случае, если книга будет распространяться не ходко, то дел будет много для того, чтоб рекламировать ее в других странах и увеличить запросы на книгу. Словом, все эти соображения приводят к тому, что ты не можешь и не должна делать это из дружбы — бесплатно, а должна поставить это на деловую почву. Этим ты дашь мне возможность отдать книгу под твое попечение и доставишь мне большую радость.
Ты ничего не пишешь о копирайте. Где оно утверждено: в Канаде или в Лондоне. На вопрос о Праге я, мне кажется, ответил тебе всем предыдущим: 1) Там надо справиться в Полпредстве об издательстве; 2) Лишь только книга будет напечатана в Москве, я высылаю печатные листы для 100 экземпляров. Их брошюруют в Праге в издательстве и сброшюрованную книгу заносят в соответствующие книги соответствующего учреждения для того, чтоб никто не имел права переводить с русского языка на иностранные, т. к. в СССР не существует конвенции с заграницей.
Если же, допустим, какое-нибудь издательство захотело самостоятельно издать книгу на русском языке для заграницы (что маловероятно), то я ничего не имею против этого. Хотел перейти к вопросу о твоей поездке в Москву, вопросу, который меня сильно взволновал и обрадовал. Но приехала Кира, поэтому обрываю письмо незаконченным, иначе долго не будет случая, чтоб его послать. Не перечитываю. Прости, что плохо пишу. Лежу, или полулежу в неудобных позах.
Значит мисс Робинсон — лучше? Ты не пишешь об этом определенно.
Всем, всем вам мой душевный привет. Обнимаю тебя, благодарю и люблю.
[1 Рибо Теодюль Арман (1839—1916) — французский психолог.]
Мой дорогой, лучший друг, которому я без конца благодарен, самый любимый, на деле преданный!
Твое отношение, забота, волнения, хлопоты по выпуску в свет моей книги, меня трогают до слез. Вспоминаю всю эпопею с самого начала: с подписания контракта в Баденвейлере, нелепой рукописи, которую я представил тебе для перевода, все переписки, поправки, изменения и другие ошибки дилетанта, взявшегося не за свое дело; все мои задержки, неловкости с первым издателем, мое отчаяние при сознании своей несостоятельности, твои ободрения и веру в нужность книги, наконец, разрыв с первым издателем и поиски нового и пр. и пр. Я краснею за те волнения и неприятности, которые я причинил тебе и теперь ясно сознаю, что если б не ты, то я этой книги не окончил бы. Теперь покаюсь, что за это время я много раз откладывал работу, придя к заключению, что она мне не по мозгам. И — действительно у меня голова трещала, когда надо было разбираться в тонкостях творческого процесса. В эти моменты, с одной стороны, твои ободряющие письма, а с другой — сознание своего обязательства перед тобой заставляли меня вновь браться за перо. Ты по праву являешься крестной матерью этой книги и потому в первую очередь я поздравляю не себя, а тебя с ее выходом. Поздравляю с тем, что по-видимому, тебе тоже удалось: осилить трудную задачу перевода (как кажется — блестящего) книги, трактующей очень специальный предмет и жизнь чужих людей и народа, его национальные краски и быт (которые ты тоже удачно приблизила к американским нравам). Верь, что я понимаю трудность твоего дела и от души аплодирую тебе. Ты заслужила те овации и цветы, которые были присланы не мне, а по праву тебе.
Теперь, когда у меня произошел затор с моей русской книгой, которую я никак не могу, по болезни, кончить, твои чудесные письма перечитываются по нескольку раз в день. В них я черпаю силы и энергию. Поняв, что книга может дойти до читателя, мое перо стало увереннее писать или, вернее, — дописывать, и на душе стало бодрее и веселее. Всех, кто с хорошим чувством отнесся к моему труду, я от всего сердца благодарю. Что касается тебя, то я ничем не могу отблагодарить тебя за все, все, все, что ты сделала для меня. Это не фраза, не слова, а истинная правда. Чтоб убедить тебя в этом, я напомню только, что я начал писать эту книгу в 1906 г. Это моя упорная тридцатилетняя работа. И этот труд ты помогла мне, всеми зависящими от тебя средствами, вывести на свет. Это огромная услуга, за которую я не знаю даже как надо благодарить тебя. Мысленно, по-рыцарски, становлюсь на одно колено, кланяюсь до земли и целую туфельку твоей ноги, а потом по-дружески крепко тебя обнимаю.
Я встретил радостное известие в кровати после только что перенесенного воспаления легких. Я был очень опасно болен, за этот год не один, а много раз. Если не считать коротких перерывов, я пролежал в кровати и просидел в комнате — дома и в санатории — ровно год (т. е. с декабря 1935 г.). Последние главы книги писаны с температурой 37,5-38 град., с несвежей головой. По разным театральным условиям мне приходится теперь переправлять русское издание. Но вот моя беда, объясню тебе. Что значит писать книгу о системе? Это не значит — записывать что-то сделанное и уже готовое. Система живет во мне, но она в бесформенном состоянии. Когда начинаешь искать для нее этой формы, только тут и сама система сознается и определяется. Другими словами, система создается в процессе самого писания. Вот почему так часто и теперь приходится менять и дополнять написанное.
Вот например. Теперь я совершенно случайно напал на новый прием подхода к роли, который сейчас стал страшно популярен, сначала — в новой моей студии-школе, а потом и в самом Художественном театре. Тебе надо быть теперь в курсе этих дел. Поэтому объясню вкратце.
Теперь мы делаем так: сегодня прочли новую пьесу, а завтра мы ее уже играем. Что же там можно играть? В пьесе говорится, что входит г. Х… к господину Y…. Вы умеете входить в комнату? Так и войдите. В пьесе сказано, допустим, что там происходит встреча со старым знакомым. Вы знаете, как встречаются со старыми знакомыми? Вот вы и встретьтесь. Они говорят друг другу ряд мыслей. Вы помните их суть? Вот вы и скажите эту суть. Как? Вы не знаете слов? Ничего, скажите своими словами. Вы не помните последовательности их разговора? Ничего, я подскажу вам, как чередуются мысли. Так проходят всю пьесу по физическим действиям. С телом легче поладить и управлять им, чем капризной душой. Вот почему эта физическая линия роли создается легче, чем психологическая. Но может ли существовать одна физическая линия роли без психологической, когда душа неразъединима с телом. Конечно — нет. Вот почему одновременно с физической линией тела сама собой возникает и внутренняя линия роли. Этот прием отвлекает внимание творящего от чувства, предоставляя его — подсознанию, которое одно может правильно владеть и управлять им. Благодаря такому подходу — избегаешь насилия над эмоцией и втягиваешь в работу самую природу.
Когда актер, создав физическую линию, вдруг неожиданно начинает чувствовать внутреннюю душевную линию роли, его радости и удивлению нет конца. Ему кажется, что с ним произошло чудо. Этот прием конечно требует своей техники. Выработкой ее я сейчас занят. Сообщаю тебе секрет моей лаборатории, т. к. он тем или другим путем может дойти до тебя. Пока не говори о нем, чтоб он не распространился и не был бы принят неправильно. Это может ввести многих в заблуждение.
Я пока все еще в санатории. Тут были недавно Леонидов и еще наш артист — Хмелев. Сейчас сюда приехал Качалов. Ему значительно лучше. Он уже выходит и гуляет на воздухе, а я третий месяц сижу в комнатах. Первые два месяца со мной жила здесь жена. Она тоже была сильно больна. Это случилось как раз в то время, когда в Москву приехали Кира с Килялей. Мы не могли ни встретить их, ни жить с ними. Теперь жена уехала в город, а я один — доживаю здесь. Ко мне сюда приезжают два раза в шесть дней. Но время для свидания так коротко (от 2 до 5 ч.), а людей, с которыми надо говорить, так много и сил у меня так еще мало, что я могу сказать, что до сих пор еще не видел как следует своих. Они приехали — почти неожиданно и вселились в нашу небольшую квартиру, т. к. их хорошая квартира занята на время их отсутствия другим лицом, которое нельзя же выгнать на улицу. Вот почему в нашей квартире живут, как сельди в бочонке. Сейчас приехали мои. Представляется удобный случай послать письмо. Если я этого не сделаю — придется ждать долго. Прилагаю кстати и другое — начатое, но не доконченное. Оба письма будут иметь продолжение. Беда в том, что я не смогу перечитать оба письма. Нет времени. Прости, что так плохо пишу, — лежу в кровати. Как страшно за миссис Робинсон, как я сочувствую тебе и маме. Будем надеяться, что дело обойдется и что больная выдержит испытание. Норм. Карл.1 — большую благодарность за его доброе отношение к моей работе. Мне очень важно, что он относится благосклонно. Мисс Брек и всем, кто помнит — поклоны. Что касается Питера, Бенни и Ten-Eyck’a2, то им мой дружеский привет. Качалов кланяется всем.
Любящий и благодарный
Напиши вкратце: что говорит Норм. Карл.
Буду тебе необыкновенно признателен, если ты на деньги, которые получишь от книги, запишешься на вырезку газет, касающихся отзывов книги. Одна коллекция для меня, другая — для музея МХАТ. Я подробно отвечу тебе на все твои вопросы. Пока же наскоро коснусь одного. Доверяю тебе судьбу моей книги. Делай с ней, что хочешь, переводи на какой хочешь язык, разрешай в любую страну. Но только по поводу страны и издателей справься с нашим советским представительством. Не со всякой страной и, главное, не со всяким издательством мне удобно сходиться. Если издательство враждебно к нашей стране, мне неудобно иметь с ним дело.
[1 Норманом Карловичем Станиславский называет Н.Хэпгуда. 1 Дети Хэпгудов.]
Я все еще в санатории и все еще чувствую себя слабым. За это время получено от тебя интересное письмо от 4/1 37, в котором ты поздравляешь меня с днем моего рождения. Как ты можешь помнить все эти даты, которые я сам забываю! Тем более тронут и благодарен за внимание и поздравление, так точно, как и за твою телеграмму. Спасибо. В последнем письме ты пишешь такие вещи, что я не знаю как мне отвечать на них. Я безумно рад, что мне удалось дописать непосильную мне работу и счастлив, что, благодаря тебе, книга имеет успех. Но я не имею никаких претензий на то, что я сделал что-то особенное для человечества. Приписываю это твоему доброму ко мне расположению и очень ценю его.
Ты пишешь, что выслала книги. С нетерпением жду их, чтоб поглядеть на них, т. к. сам прочесть не могу. Все так хвалят твою работу, т. е. перевод. Так жаль, что не могу сам прочесть и оценить его.
Далее ты пишешь, что подписан контракт с Англией. Спасибо, целую твою ручку.
Ты подписала предварительный контракт у себя, в Америке, на будущую книгу и спрашиваешь: когда она будет написана.
Что значит женщина! Прежние примеры не учат ее, и ты уже забыла, что значит иметь дело с писателем вроде меня. Опять будут задержки; опять тебе придется конфузиться за меня; опять издатель откажется, и тебе придется хлопотать и искать нового.
Теперь я боюсь определенных сроков! Поэтому ничего не могу сказать, когда будет готова книга. Надо немного отдохнуть от прежней работы, а потом посмотрим, как пойдет дело.
Спасибо за этот новый контракт, целую твои ручки, но пусть он будет без срока. От этого я лишь скорее напишу вторую книгу: воплощение. Как только начну ее, — сообщу и буду держать тебя в курсе моей работы.
Да, для Москвы переработку пришлось делать большую. Мне думается, что она идет на пользу книге. Сейчас я только что закончил предисловие к книге (русской). Поэтому работа по здешнему изданию — кончена. Я сдал рукописи Рипс. Карповне и дело выхода книги в свет зависит теперь не от меня. Уверяют, что она появится весной, что ее приказано печатать вне очереди. Что из всего этого правда, что сочинено, — судить не могу. Лишь только выяснится этот вопрос — сообщу для пересылки печатных листов за границу, для регистрации. Что касается Праги, то я тебе написал все подробно. Думаю, что теперь ты получила мое очень большое письмо. Или даже, вернее, — два письма. Одно, деловое, — о текущих делах, другое — общее, о том что делается в моей студии. Это последнее письмо еще не окончено.
Далее ты пишешь отзыв, более чем лестный, — знаменитого критика Claude Bragdon (кажется). Спасибо ему. Право, я на это никак не рассчитывал. Если увидишь его, — поблагодари от меня за его поздравление.
Ты говоришь и об письме Morice Browne (кажется). Очень интересно, что он пишет. В письме от 4/1 37 нет вырезки, или выписки из его письма, которую ты хотела приложить. Очевидно это будет сделано в следующем письме, которое я с нетерпением ожидаю.
Очень буду благодарен, если ты абонируешься на рецензии. Я уже писал тебе об этом. Ни писем, ни рецензии переводить на русский язык не надо. Где же тебе взять время на это дело, при твоей занятости! Говорят, что нужно иметь эти рецензии, как теперь, так и в будущем, для выпуска изданий за границей. Пока ты так мила, что делаешь это за меня. Но ведь может придти время, когда ты скажешь, что тебе слишком беспокойно заниматься этой книгой. Если же мне придется со временем продавать книгу (или моим наследникам), то, как говорят, рецензии могут сыграть большую службу. И правда, когда я выпускал книгу в Париже — от меня требовали иностранные отзывы.
Деньги за эти рецензии и вырезки из газет, может быть, ты разрешишь, пока, взять из поступлений за книгу. Когда долг погасится, тогда — сочтемся.
Eva le Gallienne — знакомая фамилия, но не помню, где мы с нею встречались. Напиши, что она будет говорить. Мне это нужно не для любопытства, а по двум причинам. Во-первых, чтоб знать, что и как доходит до читателя, чтоб принять это к сведению в следующих книгах, а во-вторых, для того чтобы сделать исправление в прежней книге. Кроме того все то, что свидетельствует о нужности, полезности книги, толкает меня для начала новой работы.
На письмо от 4/1 937 я тебе ответил на все пункты. Перехожу к письму от 22/ХII 36.
Значит миссис Робинсон поправилась. Как это хорошо и радостно! Шлю ей самый сердечный привет и поздравление. Сочувствую ей по поводу жизни в больнице. У нас только наполовину больница, а наполовину — санаторий. Несмотря на идеальное устройство и порядки, тем не менее, скука ужасная. Хотя здесь, по вечерам, почти ежедневно — кино, но я его не люблю, да, кроме того — я не выхожу из своей комнаты. Приезжают концертанты. Были здесь мои студийцы и произвели большой эффект. Но я их не видал, т. к. тогда был болен и лежал в постели (воспаление легких). Были мои певцы из оперы. Тоже имели успех и тоже я их не видал. Вскоре должны сюда приехать все актеры из состава новой постановки «Дон Паскуале». Надо выпускать оперу. Мне необходимо проверить перед выпуском, но т. к. я не могу ехать к ним, то они приезжают сюда (тридцать километров от Москвы по великолепной, асфальтовой дороге).
Теперь еще хорошее время для меня: здесь живет со мной жена и тут же — Качалов. По вечерам мы собираемся и читаем главы из моей книги и по этому поводу спорим, делаем упражнения. Я могу немного работать, Качалов — тоже. Но через пять дней и она и он — уезжают, и я остаюсь совсем один. Это будет плохо. Перед их приездом тоже был период моего одиночества. Это было ужасно. Перед этим периодом одиночества был здесь — Леонидов и еще один молодой артист — Хмелев. С ними тоже пришлось говорить о книге и о новых приемах.
Что это за господин из Баденвейлера? Я его должно быть не знаю.
Рецензию из Times’a, копию письма Чаплина и письмо Тайнеса[?] я получил. Спасибо, очень интересно и лестно то, что они пишут про тебя и про меня.
Жду с нетерпением статью Gielgut’a из какого-то журнала. Жду также и статью одного из директоров Guild’a.
Ты пишешь об восторженных отзывах «деловых людей». Это совершенно неожиданно. Что же они нашли для себя полезного в книге?
Мне тоже очень, очень жалко, что я не слышу отзывов о книге, что я не с Вами.
И письмо Maurice Braun’a тоже интересно. Расскажи и о нем.
Теперь я ответил по пунктам на письма от 22/ХII 36, 6/XII 36, 17/ХI и 13/ХI 36.
Вчера пришло письмо от 15/1 37 и, о счастие — вместе с книгой! Спасибо, спасибо, спасибо! Мне очень нравится издание ее. Просто, благородно. Мне казалось после того, как я так долго писал книгу, что она будет огромная, а она вполне нормальная. Хоть я ничего и не понимаю, хотя я не могу читать ее и оценить твоей работы, тем не менее, мне приятно просто смотреть на нее и сознавать, что я обязан ее напечатанием — моему милому, чудесному другу — Лизе! Спасибо, спасибо, спасибо!
Значит, ты получила мое большое письмо.
Очень понимаю профессора русского языка, о котором ты пишешь. Буквы и слова так определенны, конкретны, что не передают тонкостей ощущения чувства. Чем больше и чем тоньше это чувство, тем труднее писать. Он хочет передать тонкости языка и не может. Я хочу передать тонкости творчества — и не могу, не удовлетворяюсь и все ищу и не могу кончить поправки. Этого со мной не было, когда я писал первую книгу — «Моя жизнь в искусстве». Для того, чтоб говорить о фактах, о событиях своей жизни, — наш язык и наши буквы, слова — достаточны, но для искусства и психологии надо придумать еще много новых слов. Без них приходится изворачиваться и брать формой, настроением, сравнениями, сопоставлениями, примерами, целыми сценами, а это трудно и долго.
За рецензии — заранее благодарю. Повторяю, мне они нужны не из-за простого любопытства.
И письма, которые ты хочешь переписать для меня, мне тоже очень, очень нужны. Но мне стыдно, что ты, и без того измученная, будешь делать для меня новое дело.
Мне очень было важно прочесть копии письма Ч.Чаплина и директора театрального училища Успенской. Очевидно, что ты сама их переписывала. От этого моя благодарность удесятеряется.
Итак, все письма отвечены, по всем деловым вопросам, и я могу приступить к самому важному, интересному, т. е. к вопросу о твоем приезде в Москву.
Самое трудное — выбрать время для приезда так, чтоб нам можно было встретиться и видеться, так, чтобы и тебе можно было посмотреть театры. Это надо хорошо сообразить. Обыкновенно наши фестивали для иностранцев происходят между 1-10 сентября. Погода в это время бывает неплохая и не очень холодная. Но в это время, обыкновенно, — я задерживаюсь где-нибудь вне города: т. е. в санатории, или вне Москвы, чтоб надышаться воздухом, т. к. в октябре я уже на всю зиму запираюсь в комнатах. Чтоб видеться, тебе придется ездить из Москвы, подчиняясь правилам свидания в санаториях. Эти правила жестоки: от 2-5 ч. Если принять во внимание, что в это время нельзя оградить себя от других посетителей и что дни и часы приема установлены не каждый день, а, приблизительно, — два раза в неделю, то ты поймешь, что в эти часы свидания не успеешь поговорить как следует.
Что касается театров, то и для них начало сентября — плохое время. Актеры начинают сезон лениво, еще не могут раскачаться, от большой работы, от ежедневных, двойных репетиций
— устают. Ведь все спектакли приходится перерепетировать, нередко вводить новых исполнителей взамен задержавшихся в отпуску или заболевших и проч. После октября — я запираюсь на всю зиму в доме, в Леонтьевском переулке. Это самое удобное время. Если я даже и занят, то ты можешь присутствовать на репетициях. Тебе может быть интересно, т. к. ты теперь специалистка по системе. Что касается всех театров, то там разгар сезона. Может быть в это время приедут в Москву кто-нибудь из национальных театров Грузии, Украины, Казахстана, Узбекистана и проч. Это интересные спектакли, которых нигде не увидишь. Но в это зимнее время бывают сильные холода. Правда, в последние годы наш климат сильно изменился и, как в этом году, мы не знаем больших холодов. Но выпадают дни, как например, сегодня, с температурой в 30 градусов мороза.
Весна бывает хорошая и если я не болен, то с мая месяца начинаю выходить и выезжать, но осторожно. Иногда в это время меня отсылают в санаторий, могут послать и куда-нибудь — в Кисловодск. Но это — исключение, которое не делает правила. Что касается театров, то весной, обыкновенно, все мои театры разъезжаются на гастроли. Многие из других театров тоже уезжают, и на их место приезжают труппы из провинции, чтоб показывать себя и проверять свои успехи. Кажется, я нарисовал тебе весь год. Решай сама, когда и как возможно наше свидание.
Как говорят, в этом году МХАТ пошлют в Париж, на выставку, на 1 месяц. Из Парижа все вернутся под Москву, в дом отдыха нашего театра, и там будут все лето происходить работы
— подготовка к юбилейному спектаклю, по случаю двадцатилетия Советской власти. Вероятно придется и мне ехать туда и работать, т. к. я всю зиму ничего не делал по театру.
Буду пока мечтать об нашем свидании с тобой и с Норманом Карловичем. Вот хорошо, если б мы свиделись! В заключение расскажу тебе о себе. Вот уже год, как я хвораю после злого гриппа. Он утомил сердце и вызвал болезнь правой ноги, которая до сих пор еще прихрамывает (воспаление нервов). Едва живым меня доставили в августе — сюда, в Барвиху. Здесь я поправился и в благодарность устроил концерт для больных, с моими самыми молодыми студийцами. Концерт имел большой успех, но я на нем быть не мог, т. к. как раз в этот день у меня началось воспаление легкого. Теперь я поправляюсь, но еще слаб. Вот в таких условиях пришлось мне дописывать книгу. Со мной приехала сюда жена и здесь с ней случился какой-то припадок от повышенного давления крови. Она долго болела и мне пришлось за ней ухаживать. Теперь она здорова, уехала в Москву и занялась с большим успехом преподаванием в студии. Там — тоже катастрофа: и я и сестра Зинаида Сергеевна выбыли из строя (у нее припадок сердца вроде того, который был у меня). Студия оказалась в критическом положении и Мария Петровна нас и ее выручала, с большим успехом. За это время, в МХАТ’е новый директор Вл. Ив. работает вовсю, но и у него был недавно прилив крови к голове. Теперь он поправился. Сейчас театр репетирует «Анну Каренину» (инсценировка) и «Бориса Годунова» (Пушкина).
Приехали сюда Кира и Киляля, чтоб видеться со мной и вернуться в Париж, кончать школу Киляли. Со мной они видятся очень мало, только в приемные дни. Возвращаться в Париж, теперь, когда ни нынче-завтра там может вспыхнуть война — тревожно. Пока Киляля учится здесь, по французской программе и занимается русским языком на тот случай, если ей придется переходить в русскую школу. Горе мое — это Игорь. Его доктора услали в Казаб ланку (Марокко), рядом с испанским Марокко, и я очень волнуюсь за них. Вот — наша жизнь.
Целую твои ручки, обнимаю тебя, еще раз усердно благодарю за книгу. Поздравляю. Жадно жду всяких известий. Милому Норману Карловичу тоже жму руку и шлю сердечный привет. Маме — также шлю почтение, привет и почтительно целую ручку. Детям — самый искренний привет. Бедной миссис Робинзон и миссис Брек — тоже почтительный привет.
Твой благодарный и любящий друг
11.02.37 Станиславский благодарит А. И. Ангарова за «дружеские» советы, которым он старается следовать: «В ожидании, что при свидании Вы мне подробно объясните об интуиции, я выкинул это слово из книг первого издания. /…/ Согласен, что в творческом процессе нет ничего таинственного и мистического и что об этом надо говорить» (VIII, 432—433).
К сожалению, пока не удалось установить весь круг читателей и «советчиков». Кого, например, имел в виду Станиславский, когда 24.03.37 записал на обложке рукописи второй главы книги: «Нашли, что эта редакция суше, чем прежние, и предлагают вернуться к предыдущей» (МХАТ, КС, № 112).
В надежде получить для перевода и издания рукопись второй части книги в Москву приезжает Э.Хэпгуд:
Как мне больно, что не я высажу тебя из вагона на нашу территорию! Мне выезжать не разрешено, жена — очень устала от работы и уроков, Кира — нездорова. Пусть Рипсимэ Карповна передаст тебе нашу общую любовь и радость по поводу твоего приезда и скорого, долгожданного свидания. Эта радость тем сильнее, что в последние дни прошел слух, что ты еще не выезжала из Америки и едва ли приедешь в этом году.
Радостно приветствуем тебя общим, семейным хором и ждем, ждем с нетерпением. Сообщаю тебе, на всякий случай, номер моего телефона: № 15227.
Мысленно обнимаю тебя и скоро надеюсь сделать это не мысленно, а явно.
Твой верный друг К.Станиславский
Дорогой, любимый друг! Ты променяла чудесную американскую весну, на нашу холодную. Чтоб скрасить ее, посылаю тебе цветы вместе с моим горячим дружеским приветом.
По свидетельству Лилиной: «Конст. Серг. очень подтянулся из-за приезда переводчицы, почувствовал свою значительность и как-то помолодел». (Летопись жизни и творчества К. С. Станиславского. Т. 4. М., 1976, с. 480). Л. Д. Духовская вспоминает: «Все десять дней, которые миссис Хэпгуд провела в Москве, она бывала у Константина Сергеевича каждый день, от двух до семи, много и долго беседовала с ним…» (Там же). Однако известно, что уехала Э.Хэпгуд так и не получив рукописи.
10.04.38 Станиславский благодарит Л. Я. Гуревич за ее «любезное согласие взять на себя общее редактирование» его «литературных и научных трудов, издание которых предусмотрено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24-го января 1938 г.» (VIII, 444).
Сердечные приветствия, незабываемые воспоминания.
10.07.38, прочитав опубликованные в «Литературной газете» отрывки из книги, Станиславский, по свидетельству Лилиной, сказал: «Как это неинтересно!» (Летопись…, т. 4, с. 537).
21.07.38 Станиславский подписывает к печати верстку русского издания книги (Работа актера над собой. М., «Художественная литература», 1938).
Прошу срочно сообщить когда где каком издательстве на какие страны сделано копирайт моей книги An actor prepares. Куда выслать книги для нового копирайт привет. Станиславский.
Милый друг! В моем предыдущем письме я, кажется, недостаточно подробно ответила на вопросы в твоей телеграмме.
«Copyright» на «An Actor Prepares» двойной: 1) «International», который существует для всех стран, которые подписали международное соглашение о copyright и 2) «Pan-American» для стран Северной и Южной Америки. Первый получен через Англию и второй у нас в Соед. Штатах. /…/ Нежный привет. Лиза.
7.08.38 К. С. Станиславский скончался на 76-м году жизни.
30.08.38 вышел сигнальный экземпляр книги «Работа актера над собой. Часть I. Работа над собой в творческом процессе переживания», выдержавший еще до конца года два издания общим тиражом 50,5 тысяч экземпляров.
Не завершенная Станиславским вторая часть книги («Работа над собой в творческом процессе воплощения») была впервые в основном опубликована в виде «материалов к книге» в «Ежегоднике МХАТ за 1946 г.» и вышла в 1948 отдельным изданием, как вторая часть двухтомной «Работы актера над собой». В 1949 в Нью-Йорке Э.Хэпгуд издает книгу «Building a Character» (Построение характера), представляющую собой достаточно свободную переработку этих материалов с большими сокращениями…
Предпринятая выше попытка документальной реконструкции процесса написания книги проливает новый свет на некоторые проблемы изучения творческого наследия Станиславского, но из-за досадной и к сожалению пока неустранимой неполноты ставит больше вопросов, чем дает ответов. Ряд важных выводов все-таки можно сделать уже и сейчас, однако они остаются за рамками данной публикации, задачей которой было введение в научно-исследовательский оборот новых документов и фактов.
Сегодня, на исходе XX века, система Станиславского воспринимается как некий культурный артефакт, которому еще только предстоит быть по-настоящему освоенным, понятым, едва ли не расшифрованным. Этому мешает целый ряд обстоятельств. Если западные исследователи видят основное препятствие в невозможности познакомиться с наследием Станиславского в полном объеме и аутентичном переводе (права Э.Хэпгуд и ее наследников надежно защищаются законом), то в СССР само имя Станиславского фактически нуждается в реабилитации: в результате долголетнего принудительного внедрения «системы» в качестве обязательной основы сценического реализма многие идеи ее автора оказались в значительной степени дискредитированными.
Однако, похоже, что ситуация гораздо сложнее. Возможно, ощущаемое сегодня искажение идей Станиславского связано отнюдь не только с проблемой интерпретации или погрешностями перевода… Даже предварительное изучение истории написания и издания его главной книги показывает, что искажение это могло произойти раньше выхода книги в свет, причем не без участия самого Станиславского. Разрушается освященный традицией образ автора «Работы актера над собой», постоянно переделывающего написанное из-за внутренних требований к точности формулировок и невозможности зафиксировать свое постоянно развивающееся учение. Мы видим, как Станиславский (впрочем, вместе со всей советской интеллигенцией той эпохи) постепенно оказывается во власти «предлагаемых обстоятельств», причем обстоятельств, предложенных не вымыслом творческого воображения и стремлением к личному самосовершенствованию (стержень системы!), а неотвратимо вырастающей и всеподавляющей реальностью имперсонализма XX века в его советском варианте. В плену материальном, идеологическом и — может быть, самое главное — психологическом и моральном. В результате история создания рукописи оказывается историей ненаписания Станиславским главной книги его жизни. Остается надеяться лишь на то, что прав был другой сотрудник МХАТ’а — Михаил Афанасьевич Булгаков, что «рукописи не горят», и, может быть, после изучения всех сохранившихся редакций книги и всего сопутствующего ей документального материала, нам когда-нибудь удастся восстановить ее текст в максимально неискаженном виде…