Хотелось бы видеть господина доктора Шопенгауэра у себя в одиннадцать часов или, еще лучше, в половине одиннадцатого, для того чтобы воспользоваться первым ясным солнечным лучом.
В. 8 янв. 1814.
Беру на себя смелость спросить Вас, могу ли я подождать до сегодняшнего вечера, чтобы данную мне превосходную рукопись, которую я не решаюсь доверить прислуге, вручить непосредственно Вашему Превосходительству и вместе с тем сообщить Вам, как подвигается с того поучительного утра вновь предпринятое учение о цветах.
Прилагаю при сем гравюры четырнадцатилетнего сына художника Монка в Бремене, которые меня просили показать Вашему Превосходительству.
С глубочайшим почтением остаюсь
Ваше Превосходительство несомненно получили посланную восемь недель тому назад рукопись о зрении и цветах, а также и мое письмо: ибо хотя Вы и отклонили мою просьбу — уведомить меня о ее получении, но все же я не могу в этом сомневаться, так как от господина д-ра Шлоссера я узнал, что он получил рукопись своевременно и тотчас же переслал ее Вам. Между тем Ваше Превосходительство до сих пор не удостоили меня ответом, что́ я объясняю себе главным образом тем, что окружающая Вас среда при постоянной перемене Вашего местопребывания и сношения с лицами правительственными, дипломатическими и военными отнимают у Вас слишком много времени и внимания, — мое же сочинение, наоборот, кажется Вам слишком незначительным, так что не остается свободной минуты для письма о нем. С моей стороны было бы слишком дерзко и заносчиво позволить себе хотя малейший оттенок упрека по отношению к Вашему Превосходительству. Но с другой стороны, то убеждение, которое заставило меня послать мое сочинение Вашему Превосходительству, ни в коем случае не обязывает меня подчиняться всем условиям, при которых Вам угодно будет это сочинение читать. От Вас самих я знаю, что для Вас литературная работа всегда была побочным занятием, а практическая жизнь — главным. У меня же — наоборот: то, что я думаю, то, что̀ я пишу, — для меня полно значения и ценности; то, что я испытываю лично и что со мною случается, — для меня второстепенно, даже ничтожно. Поэтому для меня тяжело и мучительно сознание, что у меня нет моей рукописи в течение восьми недель и я не могу иметь даже полной уверенности, что она попала туда, куда я единственно предназначал ее, — хоть это и в высшей степени невероятно; во всяком случае, я не знаю наверное, прочитана она или нет, благосклонно ли она принята или нет, — короче, что́ с ней. Для меня такая неуверенность в том, что принадлежит к единственно важным для меня вещам, неприятна и мучительна; даже временами моя ипохондрия находит здесь пищу для самых отвратительных и неслыханно мрачных мыслей. Чтобы положить конец всему этому и муке ежедневно обманываемого ожидания, выбросить это из головы и совершенно забыть об этом, я прошу Ваше Превосходительство теперь же возвратить мне мое сочинение с ответом или без него, как Вы найдете нужным; во всяком случае, я беру на себя смелость обратиться еще с просьбой уведомить меня двумя лаконическими фразами, читал ли его кто-нибудь кроме Вас, не сделана ли с него часом и копия. Если бы Вы захотели удержать рукопись еще на некоторое время, то будьте добры изложить причины для этого и вообще каким-нибудь ответом успокоить меня на этот счет.
Надеюсь, Ваше Превосходительство, что Вы не истолкуете моей настойчивости в дурную сторону и никогда не усомнитесь в неизменном и глубоком уважении, с каким я пребываю к Вам на всю жизнь.
Дрезден, 3-го сентября 1815.
Ваше любезное послание, добрейший мой, застало меня в Висбадене в очень удачный момент, так что я мог читать, размышлять и радоваться Вашей работе. Если бы возле меня было пишущее существо, то Вы узнали бы многое. Теперь же, если бы я хотел оправдать свое молчание, то с большой неохотой пришлось бы мне привести целую литанию неудач, перемен места, поучительных и радостных событий и рассеяний. Вновь одной ногой в стремени, прошу Вас потерпеть лишь короткое время и оставить рукопись в моем распоряжении до моего возвращения в Веймар. Тогда она будет возвращена с примечаниями, — в том виде как они являются постепенно, насколько позволяет мне время. Будьте только уверены в моей благодарности и памяти.
Франкфурт на Майне 7 сент. 1815.
Вашего Превосходительства благосклонное письмо я получил и приношу Вам свою благодарность за временное успокоение, которое Вы этим дали мне. С удвоенным интересом ожидаю теперь замечаний по поводу моего опыта, которые Вы милостиво обещаете сообщить мне из Веймара.
Между прочим не могу воздержаться от сообщения Вашему Превосходительству еще одного опытного доказательства восстановления белого цвета из каждой пары дополнительных цветов, которое, как ни легко его найти, лишь недавно пришло мне в голову. Оно делает это восстановление несомненным, и так как для моей теории последнее является решительным, то и это доказательство имеет для нее крайне важное значение.
Если наложить два призматических цветовых спектра один на другой таким образом, чтобы фиолетовый цвет первого покрывал желтый цвет второго, а голубой первого — оранжевый второго, то из этого соединения каждой из двух пар цветов получится белый цвет; так как обе пары цветов лежат одна возле другой, то белый цвет занимает значительное место; кроме того, такое соединение гораздо легче осуществить, чем приведенное мною раньше соединение пурпурового и зеленого цвета при помощи трех призм, — при чем второе имеет еще то преимущество, что возражение, которое сделано было Вашим Превосходительством по поводу этого доказательства и которое еще требовалось устранить, не может быть применено к приводимому здесь. Если присоединить и этот опыт, то восстановление белого цвета при помощи трех главных пар цветов будет приведено с полной последовательностью и достаточной ясностью.
Одновременно с этим можно обратить внимание на то, что соединение призматических цветов в каком-либо ином порядке, никогда не даст белого цвета, а всегда какой-нибудь другой.
Хотя вечные глупцы уже теперь говорят о Вашем великолепном сочинении, как о побежденном и низвергнутом враге, и вновь празднуют триумф глупости (например, недавно в Leipziger Literaturzeitung от 1-го августа и немного раньше в Heidelberger Annalen), но все же Ваше сочинение должно многих, даже из числа упомянутых, склонить к наблюдениям над цветами, и тогда, по всей вероятности, скоро будет найдено также и указанное мною здесь явление; но не будут знать, что́ же с ним делать, так как в сущности оно не укладывается ни в Ньютоновскую теорию, ни в Вашу, и вероятно не так скоро разгадают, возвратясь к самому глазу, его истинное значение, которое состоит в следующем:
ἐπειδή ή φύσις δίχα ἐτμήϑη, ποϑοῦν
ἕκαστον τὸ ἥμισυ το αύτοῦ ξυνῄει.
Эти слова являются одновременно выражением для всякой полярности, хотя Платон имел в виду самую значительную из всех. Может быть, египтяне какими-либо иероглифами также обозначили, что̀ образует 3/4 и 1/4, 2/3 и 1/3, 1/2 и 1/2 полной деятельности глаза?
Так как, в сущности говоря, сообщение этого опытного доказательства и побудило меня затруднить Ваше Превосходительство новым письмом, то мне теперь остается лишь принести свое извинение и уверение в неизменном уважении, с которым остаюсь навсегда
Вашего Превосходительства преданнейший слуга
Дрезден. 16 сентября 1815 г.
Пользуюсь первой спокойной минутой после моего возвращения, чтобы вторично просмотреть вашу статью и ваше первое и последнее письмо, — и не могу скрыть, что делаю это с большим удовольствием. Я становлюсь на вашу точку зрения и не могу удержаться от похвал и изумления перед тем, как самостоятельно мыслящий индивидуум добросовестно и честно относится к этим вопросам и все, что касается их, охватывает своим взором, пытаясь найти ответ на них из своей внутренней сущности, даже из сокровенной сущности человечества.
Когда же я отвлекаюсь от Вашей личности и пытаюсь усвоить себе то, что принадлежит Вам, то я нахожу многое, что я с такою же охотой высказываю с моей личной точки зрения. Наталкиваясь же на то, в чем Вы отличаетесь от меня, я слишком живо чувствую такую отчужденность от этих предметов, что мне слишком трудно, даже невозможно принять в себя противоречие, чтобы разрешить его или подчиниться ему. Поэтому мне не следует касаться этих спорных точек; лишь по поводу фиолетового цвета я посылаю Вам заметку.
Но для того, чтобы Ваша прекрасная и заслуживающая благодарности работа не была вполне потеряна для публики, я делаю Вам следующее предложение. В пути я имел счастье встретить г-на доктора Зеебека. Этот добросовестный, мыслящий наблюдатель никогда не выпускал из виду этих явлений и чувствует себя в них как в своей сфере. Если Вы позволите, то я пошлю ему Ваше сочинение и письма или только одно сочинение, и несомненно из этого воспоследует желанное для Вас и для меня участие и совет. Он приблизительно так же, как и Вы, относится к моему учению о цветах: он считает его принципом и руководством, специальным сочинением и общим указанием, — да оно никогда ничем иным и не должно было быть. Он также нашел много упущений, более детально разработал поверхностное, местами исправил, местами дополнил, а главное — оценил сильные и слабые стороны соперников.
Но как ни выигрывает от этого дело и какую ни доставило бы мне радость пережить то, что другим дается в удел лишь долго спустя после их кончины, но в моем настоянием положении от меня потребовало бы слишком большого напряжения и чрезмерных усилий, если бы я захотел вновь вступить в некогда столь излюбленную и знакомую сферу. Я с трудом мог даже удовлетворить своего друга, желавшего разъяснения некоторых главных частей моей теории. Поэтому моим величайшим желанием было бы, чтобы Вы оба сблизились и работали соединенными усилиями, пока я благополучно не возвращусь из области фантазии, где я временами витаю, опять в красочно-гармонические сферы. Ваш ответ должен иметь решающее значение; будьте уверены в моем сочувствии. С наилучшими пожеланиями
Веймар 23 октября 1815.
доставили мне Вашим милостивым письмом огромную радость, ибо все, что идет от Вас, для меня бесконечно дорого, даже свято. Кроме того, в Вашем письме Вы выражаете похвалу моей работе, а Ваше одобрение для меня имеет значение больше, чем всякое другое. В особенности же меня обрадовало то, что Вы в этой самой похвале со свойственной Вам проницательностью вновь затронули истинную точку зрения, выражая похвалу добросовестности и честности моей работы. Не только то, что сделано мною в этой ограниченной области, но и все, что̀ я надеюсь дать в дальнейшем, будет обязано исключительно этой добросовестности и честности. Ибо эти качества, первоначально касавшиеся только практической области, перешли у меня в теоретическую и интеллектуальную: я не могу остановиться, не могу чувствовать себя удовлетворенным, пока та или другая часть созерцаемого мною предмета не примет чистых, ясных очертаний.
Всякое произведение своим происхождением обязано какой-либо одной счастливой догадке, и она дает наслаждение зачатия; но творчество, выполнение требует, по крайней мере, у меня, — известных мук: ибо я тогда стою лицом к лицу со своим собственным духом, подобно неумолимому судье перед заключенным, поднятым на дыбу, — и я вынуждаю его отвечать мне до тех пор, пока есть что отвечать. Мне кажется, что почти все заблуждения и неслыханные извращения, которыми полны разные теории и системы философии, обязаны своим происхождением именно этому недостатку честности. Истину не нашли просто потому, что ее не искали, а вместо нее стремились отыскать лишь какое-нибудь предвзятое мнение, или, по крайней мере, старались не потерять какой-либо излюбленной идеи, — но для этого вынуждены были прибегать к уловкам против других и против самих себя. Философа создает мужество не замалчивать ни одного вопроса. Он должен быть подобен Софоклову Эдипу, который, пытаясь узнать свою собственную ужасную судьбу, неудержимо стремится вперед, хотя уже предчувствует в ответах нечто страшное для себя. Но большинство носит в себе Иокасту, которая ради всех богов умоляет Эдипа не спрашивать дальше: и оно, большинство, исполняло ее желание, и поэтому с философией дело обстоит именно так, как оно обстоит. Философ должен неумолимо пытать самого себя, подобно Одину, выпытывающему у врат ада древнюю прорицательницу, лежащую в могиле, не обращая внимания на ее сопротивление, отговорки и мольбы оставить ее в покое. Но это философское мужество, представляющее собою ту самую честность и добросовестность, которую Вы мне приписываете, вытекает не из размышлении, не приобретается намеренно, а представляет собою прирожденную склонность духа. Тесно связанная с моей внутренней сущностью, эта честность и искренность проявляется также в моей практической и личной жизни, так что я часто с удовольствием вижу, что почти ни один человек не питает ко мне недоверия, — скорее почти всякий относится ко мне с полным доверием, даже при отдаленном знакомстве.
Это свойство (о котором я но должен был бы самодовольно распространяться, если бы честность не была тем единственным, чем человек имеет право гордиться), и есть то, что дает мне смелость говорить с Вашим Превосходительством так открыто и свободно, как я намерен сделать это сегодня.
Ваше письмо лишило меня одной надежды, которая постепенно укоренялась во мне, — надежды, что Вы исполните мое желание, выраженное мною в моем первом письме к Вам. Как ни вожделенно для меня исполнение его, я все же не настолько ограничен, чтобы требовать от Вас внимания к нему; и хотя я не скрываю, что упомянутое желание мое является лишним мотивом для моей действенности в этом направлении, но все же в этом деле ничего не следует принимать во внимание, кроме чести истины, блага науки и славы Вашего бессмертного имени, против которого при этом удобном случае восстала целая толпа жалких героев кафедры; конечно, они будут осуждены потомством, но лучше, если бы они теперь же испытали уготованную им участь…
Почему, как говорит послание, „суждение трудно“? — Да потому, что оно должно одновременно обнаруживать знание дела и беспристрастие: но трудно найти истинного знатока, без предвзятой идеи, и к объективным наблюдениям которого не примешивались бы субъективные. А ждать самоотрицания не следует, и нет тех чужестранцев, которые „чужую песнь слушали бы охотнее, чем свою родную“.
Я твердо убежден в том, что Ваше Превосходительство подарили бы мне свое сочувствие, не с известным сопротивлением, направленным скорее не против меня лично, а против моего сочинения, как это Вы сделали теперь, если бы последнее, выражая то, что оно выражает и дает теперь, одновременно с этим не противоречило некоторым второстепенным выводам Вашего учения о цветах. Необходимым образом заблуждение находится или в моем сочинении, или в Вашем. Если справедливо первое, почему Вы отказываете себе в удовлетворении, а мне в поучении, и не проведете несколькими словами грани, отделяющей в моем сочинении истину от заблуждения? Но я открыто объявляю, что не верю в возможность проведения такой грани. Моя теория представляет собою развитие одной единственной нераздельной мысли, которая должна быть или вполне ложной, или вполне истинной; поэтому она походит на свод, из которого нельзя взять ни одного камня, не разрушив целого. Ваше сочинение, наоборот, представляет собою систематическое сопоставление многих (уже отчасти искаженных, отчасти скрытых ложной теорией Ньютона) и разнообразных фактов; при этом очень легко могло вкрасться сюда небольшое заблуждение, и с такою же легкостью, без нарушения целого, оно может быть уничтожено. Но если бы действительно так случилось, — о, тогда эти малодушные противники, которых мы считаем способными отречься от целой массы вековых заблуждений, нашли и заметили бы в Вашем сочинении скорее самую ничтожную неправильность, чем бесконечно истинное и превосходное, эту самую неправильность сочли предлогом для того, чтобы закрыть глаза на все сочинение; и никогда для них (по крайней мере, до тех пор, пока не появится беспристрастное поколение) хорошее целое не искупить самой малейшей ошибки, какую только можно подметить. Следовательно, если только вкралось какое-либо заблуждение, оно должно обнаружиться раньше или позже, et pueri qui nunc ludunt, nostri judices erunt. Но разве не послужит в гораздо большей степени Вашей чести у современников и у потомства, и не споспешествует ли больше признанию Вашего сочинения, если эти небольшие заблуждения с справедливой бережностью и указанием их причины будут исправлены одним из Ваших первых прозелитов в сочинении, изданном Вами, чем если будет предоставлено обнаруживать и выдвигать их с ненавистью врагам? Разве не приходится часто для спасения тела и жизни жертвовать ножу хирурга какою-либо частью своего тела? и разве мы не губим себя, если вместо этого кричим хирургу: „делай что хочешь, только не трогай этого места!“?
К тому же те пункты, в которых моя теория расходится с Вашим учением о цветах, в высшей степени незначительны, представляют собою почти незаметную величину в сравнении с теми, где первая его подтверждает и дает ему, учению Вашему, полное подтверждение и непоколебимую основу.
Суть — в восстановлении белого цвета. Что Ньютон здесь приблизился к истине лишь случайно и только формально, в то время как Вы учили сущности самой вещи, уничтожению всякого цвета чрез дополнительный цвет, при чем остается только внести поправку, что получающийся при этом серый цвет надо приписать не цвету, как таковому, взятому в тесном смысле слова, а химической краске, — все это и все, что можно еще сказать в Ваше оправдание, сказано достаточно подробно. Восстановление белого цвета означает у меня лишь следующее: что если на одном и том же месте сетчатки действие, которое вызвано созерцанием красного цвета, проявляется одновременно с тем, которое вызвано созерцанием зеленого, то возникает ощущение белого цвета или света, т. е. полная деятельность глаза, — половинной же деятельностью ее был зеленый и красный цвет: то же самое и при неравных половинах. В последнее время Малус и Араго в Париже производили сложные эксперименты и ученые изыскания относительно поляризации и деполяризации световых лучей, при чем на сцену выступают однородные лучи, — но все это потерянный труд: они на ложном пути до тех пор, пока вместе с Ньютоном будут искать главную причину цвета в первичной своеобразной изменяемости (делимости) света, в то время как она лежит в первичной своеобразной изменяемости (делимости) деятельности сетчатки, а, чтобы вызвать таковую деятельность, необходим, в качестве второстепенной причины (внешнего раздражения), известным образом ослабленный свет (путем потемнения или отражения от своеобразно измененной поверхности известных тел); но свет этот про получении цвета в глазу играет лишь такую же роль, как и трение, когда мы вызываем находящееся в телах в состоянии покоя электричество (деление на +Е и -Е). Эти господа будут идти, следовательно, совершенно ложным путем, до тех пор, пока вместе с Ньютоном упорно станут искать цвет в свете, а не в глазу. Так же заблуждались все философы до Канта, потому что они считали время, пространство, причинность независимыми от субъекта и занимались исканием начала, конца, причины, цели мира, включая сюда и субъект.
Второе мое несогласие с Вами состоит в том, что для меня полярной является только противоположность физиологическая, а не физическая. Припоминаю, что уже в Веймаре я устно докладывал об этом Вашему Превосходительству, на что Вы весьма непринужденно ответили: „Попробуйте-ка написать сочинение в двух толстых томах так, чтобы оно не нуждалось ни в каких поправках“…
Третье наше совпадение, это — по вопросу о происхождении фиолетового цвета, — нечто второстепенное, не имеющее большого значения. Обещанные замечания об этом я все же выслушаю с радостью.
Незначительные поправки эти, впрочем, никоим образом появляются моей заслугой, хотя самое открытие теории представляет собою нечто единое, откуда эти поправки вытекают сами собой. Кто на эмпирическом научном пути открывает какую-нибудь новую область, находит массу фактов и располагает их в порядке по их непосредственной связи, тот походит на человека, который открыл новую страну и на первый случай делает беглый набросок ее карты. Теоретик же походит на одного из тех людей, которых первый ввел в новую страну, — и вот он, теоретик, взошел на высокую гору и с вершины ее обозревает всю страну сразу. То, что он взошел наверх, это, конечно, его заслуга; но то, что он видит сверху, между тем как первые, внизу, не заметили ближайшей дороги; то, что он умеет более точно определить расположение гор, рек, лесов, — все это не представляет теперь никакой трудности.
Я твердо уверен в том, что я дал первую истинную теорию цветов, — первую известную в истории науки; я знаю также, что теория эта со временем будет общепризнана и будет доступна детям в школе, будет ли честь открытия связана с моим именем или с именем того другого, который или откроет то же самое, или ограбит меня. Но я так же твердо уверен и в том, что никогда не мог бы создать ее без более ранней и более важной заслуги Вашего Превосходительства. Я думаю также, что такое признание ясно выражено в эпиграфе моего сочинения и в общем тоне, почти в каждой строчке: я всегда остаюсь лишь Вашим защитником (поэтому я и надеялся выступить под Вашим знаменем); я даже умышленно подчеркнул незначительные отступления от Вас для того, чтобы меня не заподозрили в слепой приверженности и партийности. Моя теория относится к Вашему сочинению совершенно так же, как плод к дереву. — А то, в чем теория эта может способствовать значению и признанию Вашего учения о цветах, немаловажно. Ваше Превосходительство сами однажды поучали меня, что следует всегда действовать положительно, всегда строить новое и не останавливаться слишком долго на разрушении чужого, — на что я привел слова Вашего любимца Спинозы: est enim verum index sui et falsi: — lux se ipsa et tenebras illustrat. Хотя дидактическая часть Вашего учения о цветах и положительна, излагает факты и их связь, их согласование, — но полемическая, отрицательная также была решительно необходима, ибо для того, чтобы проложить новый путь, надо было раньше всего уничтожить прежние заблуждения. Но все же, теорию Ньютона, разрушенную Вами, Вы не заменили ничем новым. Именно это и было выполнено моей работой; в ней публика получила то, что ей так необходимо и с отсутствием чего она так неохотно мирится, — общие понятия, в которых содержится сущность всякого возможного цветового явления, знание первой причины и внутренней сущности всякого цвета вообще, словом — полную замену ньютоновской теории, при чем моя теория действительно представляет собою то, за что первая себя выдает. Если я сравню Ваше учение о цветах с пирамидой, то моя теория будет ее вершиной, неделимой математической точкой, от которой распространяется все целое великое строение, — настолько существенной точкой, что без нее здание перестает быть пирамидой, в то время как снизу можно его всегда понемногу урезывать и оно от этого не перестает быть пирамидой. Вы не начинали, подобно египтянам, постройки с вершины, а со всей ширины фундамента и возвели все до самой вершины: в этом Вашем здании, согласно проекту, правда, намечена и вполне определена также и вершина; но все же действительно возвести строение до вершины Вы предоставили мне, и только благодаря этому пирамида закончена, и вот она высится на страх векам. — Явления, доказывающие мою теорию, были Вами изложены впервые и в совершенстве, и так как они настолько неопровержимы, что никто не отважится их оспаривать, то противники (насколько мне известно) обошли их молчанием. Опираясь исключительно на эти явления и очевидная сама по себе, моя теория является неопровержимой: и вот с ньютоновским учением теория моя никоим образом несоединима, с Вашим же учением о цветах согласуется вполне. И для того чтобы ньютоновское учение сохранило еще и впредь возможность продержаться, необходимо было бы предварительно опровергнуть мое с помощью более точных исследовании отдельных явлений, относительно которых до сих пор все еще идет спор, — а это никогда не может удаться. Поэтому я утверждаю, что обнародование моей теории поведет за собою разрушение ньютоновской. — Эту старую крепость Вы окружили и захватили со всех сторон: кто знаком с положением дела, видит, как она шатается и готова рухнуть; но засевшие внутри инвалиды не желают сдаваться, они даже хныкают на все четыре стороны устарелое Te Deum. И вот я от Ваших окопов и траншей провел глубокую мину, которая одним ударом должна взорвать все здание: от Вас же еще требуется, чтобы Вы взяли в руки фитиль и зажгли мину, для того чтобы мог последовать взрыв. Пусть не останавливает Вас опасение, что вместе с этим могут немного пострадать теперь уже излишние укрепления.
Возвращаясь к любезно сделанному Вашим Превосходительством предложению, я сожалею, что не могу на него согласиться. Я не вижу, куда это меня приведет: мнение одного лица имеет для меня слишком мало значения; по отношению к Вашему Превосходительству было совсем иное: Вы не один, а единственный. К тому же, я прекрасно вижу, что́ должен получить от меня д-р Зеебек, именно — теорию, которой он, хотя и должен был ее найти, имея в руках Вашу теорию цветов, как предварительную работу, и занимаясь ею продолжительнее и внимательнее меня, все-таки не нашел, что́ его рекомендует с невыгодной стороны; но я не вижу, что́ должен он дать мне взамен: ведь отдельные эксперименты, точное знание мнений тех противников, которым я не придаю никакого значения, вряд ли могут мне пригодиться. И ознакомление с моей теорией предоставило бы в конце концов его доброй воле, захочет ли он выдать мое учение за свое или нет. Что мне необходимо и желательно, это — авторитетность. Вы так богаты ею, д-р же Зеебек дать мне ее не может и не может, следовательно, ничем мне помочь. Я твердо уверен в том, что Вы в совершенстве понимаете меня и мое отношение к Вам и поэтому не увидите ни малейшего упрека, а только шутку, если я скажу, что при Вашем предложении мне тотчас же припомнилась дочь священника Таубенгайна, имеющая виды на руку барина, который, с своей стороны, прочит ей в мужья своего храброго егеря; припомнился мне и Жан-Жак Руссо, которого в юности пригласила к обеду одна знатная дама и который потом лишь заметил, что его хотели посадить за стол прислуги.
Ваше Превосходительство заняты теперь другими делами, находитесь, быть может, в высшей сфере поэзии, с высоты которой научные изыскания справедливо кажутся ничтожными. Но несмотря на все это, я не могу допустить, чтобы эти занятия совершенно не позволяли Вам принять участие в этих перипетиях учения о цветах: эта область так мала, ее так легко охватить взором; сущность сочинения, представляющего собою плод Ваших наблюдений за много лет, должна была неизгладимо запечатлеться и остаться свежей в Вашей памяти; мое сочинение так коротко и теперь уже известно Вам, — вот почему я и думал, что то или другое решение не будет стоить Вам потери времени и не отвлечет в значительной мере Вашего внимания. — Я тоже всегда, за исключением нескольких недель, смотрел на это занятие, как на нечто второстепенное, и постоянно ношу в уме совсем иные задачи.
Какую же цель, собственно, преследовал я этим длинным и, наверное, скучным письмом, этим болтливым oratio pro corona? Я надеялся, что Ваше Превосходительство, быть может, не откажетесь еще раз милостиво взглянуть в глаза моему детищу, прежде чем в последней инстанции откажетесь быть его восприемником. Ибо без этой милости его звезда не судит ему счастья: зачатие и тяжелые роды окажутся напрасными, и оно должно будет возвратиться в материнскую утробу. Причины этого я изложил Вашему Превосходительству в моем первом письме. Какая же судьба ожидает мое детище среди врагов, если даже друзья отказывают ему в поддержке! Мир, уже не первое тысячелетие утопающий в цветах, не зная, что такое цвета, на первых порах и дальше должен будет обойтись без этого знания и не станет от этого менее счастливым: одному мне будет больно читать и выслушивать извращенные мысли о цветах, а также восхваления этих мыслей — в то время, как я знаю нечто лучшее и вынужден молчать. Геродот говорит: ἐχϑίστη δὲ ὀδύνη ἐστὶ τᾶν ἐν ἀνϑρω’ποισι αὕτη, πολλὰ φρονέοντα μηδενὸς κρατέειν. XI. 16, а Гамлет восклицает с горечью: but break my heart: for I must hold my tongue! — Впрочем, я в своей специальности привык уже к такому страданию.
Если теперь я должен осудить себя еще на пифагорейское ἐχεμυϑια, то Ваше Превосходительство, без сомнения, разрешите мне одну только просьбу, в особенности, если я Вам напомню, что мысль сделать Вам что-либо приятное возбуждала мое рвение к этой работе, которая иначе и не была бы выполнена. Просьба моя состоит в том, чтобы Вы при возвращении рукописи совершенно точно и прямо уведомили меня, давали ли Вы это сочинение кому-нибудь для прочтения и кому именно. Так как Вы встретили д-ра Зеебека, который учение о цветах сделал своей специальностью, то с Вашей стороны было бы вполне естественным познакомить его с моей попыткой, по крайней мере, — устно или даже дать ему ее для просмотра. Я хотел бы только знать с полной точностью, как обстоит мое дело в этом отношении. Ваше Превосходительство сами знаете, как часто мы имеем основание опасаться плагиатов, и сами сообщили мне факты из собственного опыта, например, — об Окене. Поэтому Ваше Превосходительство не истолкуете в дурную сторону моей настоятельной просьбы поставить меня в полную известность об этом деле.
Надеюсь, что Ваше Превосходительство отнесетесь снисходительно к смелости и откровенности этого письма, так как Вы должны быть убеждены, что никто не проникнут к Вам более глубоким уважением, чем
Вашего Превосходительства преданнейший слуга
Дрезден 11 ноября 1815.
Весьма благодарен Вам, добрейший мой, что Вашим дружеским и обстоятельным письмом Вы удачно пытаетесь уничтожить разделяющее нас расстояние. Я могу ответить на это письмо лишь отчасти и поэтому прежде всего успокою Вас относительно вопроса: видел ли кто-либо Ваше сочинение? Я могу ответить откровенно: никто! Д-р Зеебек посетил меня в деревне, где у меня не было Вашей работы; я думал, правда, о ней, но недостаточно доверял себе, чтобы по памяти сделать удовлетворительный о ней реферат; кроме того, в нашем распоряжении было слишком мало времени, и мне не хотелось прерывать Зеебека в его изложении и объяснении явлений, принадлежащих исключительно к отделу физических цветов. Наконец, мне мешало сомнение, будет ли это приятно Вам.
Если я и выражал намерение познакомить Вас с Зеебеком, то оно основывалось на желании заинтересовать моего друга также и физиологической и общей теоретической стороной дела. Но так как Вы это отклоняете, то я и не буду больше настаивать.
На этот раз довольно, так как я хочу присоединить к этому письму еще хоть изложение моего взгляда на фиолетовый цвет. Потом я в первую очередь объясню Вам свое непреодолимое нежелание принять хотя бы малейшее официальное участие в споре о теории цветов; наконец, я сочту своим долгом выразить Вам мой взгляд на Вашу работу, которую я вновь внимательно обдумал. Кто сам имеет склонность строить мир из субъекта, тот не станет отрицать того наблюдения, что субъект, в явлении, есть лишь индивидуум и поэтому для сохранения своего своеобразия нуждается в известной доле истины и заблуждения. Но ничто не разделяет людей в такой мере, как то обстоятельство, что порции этих обоих ингредиентов смешаны между собою в различных пропорциях.
(Приложение). В моем понимании фиолетового цвета меня укрепляют следующие основания:
1) На кианометре Соссюра самый темный синий цвет называется Königsblau, который немыслим без Oeil de rouge. Этот красноватый оттенок я склонен считать фиолетовым, который бывает заметен при чуть-чуть туманном освещении на самых темных предметах. На такие высокие горы, чтобы самому наблюдать это явление, я никогда не поднимался.
2) Надо приготовить совершенно темную комнату, в дверь которой была бы вделана белая жестяная доска и в ней — отверстие с резко очерченными краями; смотрите на него снаружи, и пустое пространство будет казаться черным предметом на белом фоне. Если же посмотреть на него сквозь призму, то покажется великолепный фиолетовый цвет, при чем исключена всякая возможность отражения света из темной комнаты.
3) В числе моих приспособлений находится оконное стекло в раме, в некоторых местах покрытое самой легкой мутью, которая при проходящем свете показывает чистый желтый цвет, при проходящей темноте — великолепнейший фиолетовый. Этот опыт можно производить перед черной шляпой или перед темным отверстием описанной выше темной комнаты.
Что касается мнения о восстановлении белого цвета из различных цветов, то я также не могу усвоить его себе. Очень яркий солнечный цвет делает для наших чувств σκιερον краски невосприемлемым. Эта тень может быть просто желтой или синей краской или составлена и соединена в восходящей пропорции, или же оттенки могут быть смешаны друг с другом.
Я зашел в часовню в готическом вкусе; все окна ее были из разноцветного богемского стекла, и я заметил, что солнце, проходя через какое бы то ни было стекло в мой глаз, казалось мне всегда бесцветным, лишь слегка затуманенным.
Надо составить из трех самых чистых пигментов, желтого, синего и красного, небольшую порцию черного и размешать ее в большой ванне воды, — и она совсем не будет заметна; также нельзя будет утверждать, что вода стала от этого светлее.
В чувственных вещах существует граница, где они для нас исчезают, и как в опыте, так и в суждении мы находимся здесь в самом опасном пункте.
Что касается объяснения восстановления белого цвета из восстановления частичной деятельности глаза, то об этом — в следующий раз.
В. 10 ноября 1815.
десять недель тому назад дали мне обещание сообщить мне в скором времени настоящее Ваше мнение о моей теории цветов. Я написал Вам 3-го декабря еще одно длинное письмо, которое содержит защиту моего мнения о фиолетовом цвете, а также обстоятельное доказательство моей теории. Между тем Ваше Превосходительство, по-видимому, опять совсем забыли меня и мою теорию цветов. Моя прежняя, всегда смутная надежда, что Вы, приняв некоторое участие в этой работе, будете способствовать ее напечатанию, постепенно разрушена; твердая уверенность, что я во всяком случае узнаю Ваше мнение, также исчезает после почти семимесячного напрасного ожидания; моя последняя просьба поэтому состоит в том, чтобы Вы были так добры и прислали мне обратно рукопись и этим положили делу конец; ибо для меня все неопределенное, неясное, всякое ожидание крайне тягостны, — что связано, быть может, с моей во всяком случае нелицемерной любовью к истине, ясности и определенности; к тому же я ждал и надеялся почти семь месяцев: это больше, чем я могу вынести.
Говоря откровенно, я совершенно не в состоянии представить себе, чтобы Вы, Ваше Превосходительство, не признали истинности моей теории: ибо я знаю, что моими устами гласила сама истина — в этой небольшой вещи, как со временем в более крупных, — а Ваш ум настолько хорошо и правильно настроен, что не может не дать соответственного отзвука. Но я могу вполне допустить, что субъективное нерасположение Ваше к некоторым моим тезисам, не совсем согласным с высказанными Вами, мешает Вам заняться моей теорией; так что Вы ее постоянно отодвигаете от себя и откладываете на будущее время и, не имея возможности ни выразить своего сочувствия, ни отказать в нем, предпочитаете совсем умалчивать об этом. Но существу дела это меня удивляет, и уже потому, что я в тысячу раз более Ваш защитник (и тоже именно по существу), чем противник; но после некоторых Ваших фраз, это становится понятным, и я должен так это и принять.
В заключение я прошу Ваше Превосходительство верить мне, что ни эта, ни какая-либо иная случайность не может вызвать перемены в глубоком и искреннем уважении к Вам, которым воистину никто не проникнут так, как
Вашего Превосходительства преданнейший слуга
Дрезден, 23 января 1816.
Как часто, добрейший мой, мне хотелось видеть Вас в эти зимние вечера, так как письменно в настоящем случае прийти к какому-либо соглашению невозможно. Я брал учение о цветах и ставил его между нами как предмет беседы, — а ведь она не обязана всегда быть соглашением. Все же, не желая оставить Вас при такой прекрасной честной попытке без явного выражения участия, я два дня занимался в Иене по возможности просмотром всего, что появилось нового в печати о цветах за последние восемь лет. Я хотел обосновать этим мои дальнейшие беседы с Вами. Но это благое намерение вызвало противоположные результаты, так как я слишком ясно увидел, что люди хотя и могут быть одного мнения относительно предметов и их явлений, но никогда не придут к соглашению в воззрениях, выводах и объяснениях, — даже те, кто согласен между собою в принципе, ибо приложение его тотчас же разъединяет их. И я увидел слишком ясно, что наше старание между собою столковаться будет тщетным. Идея и опыт никогда не встречаются по средине; соединить их возможно только в искусстве и в деле. Я опять занялся Вашей рукописью и письмами, последние даже собственноручно переплел, так как они должны быть сохранены вместе. Я охотно сделал бы из них извлечение, но так как это доступно лишь специалисту, то я нарушил бы этим тайну. Если бы Вы сделали это сами, Вы доставили бы мне этим большую радость; мне хотелось бы иметь настолько сокращенное изложение Ваших воззрений, чтобы я мог со временем включить его в свое учение о цветах.
Извещайте меня от времени до времени, чем Вы занимаетесь, и Вы всегда найдете во мне сочувствие, так как я хотя и слишком стар для того, чтобы воспринять чужие воззрения, но все же очень охотно, насколько это возможно, стараюсь изучать исторически то, что думали другие прежде и думают теперь.
Известите меня поскорее о получении этого послания.
С искренними пожеланиями
Веймар, 28 января 1816.
сказали в своей биографии: „в конце концов человек всегда предоставлен собственным силам“. И я также вынужден со вздохом сказать: „я стою на собственных ногах“. Не могу скрыть, что я чрезвычайно огорчен, но получив от Вас серьезного сочувствия, содействия, опровержений. Надежда на исполнение моей первой просьбы была у меня гораздо сильнее, чем я сам это сознавал: я был уверен в Вашем живом сочувствии. Эти сангвинические надежды постепенно угасли; но после такого долгого ожидания, после стольких писем, даже не узнать Вашего мнения, Вашего суждения, ничего, совсем ничего, кроме сдержанной похвалы и мягкого отказа в сочувствии без объяснения причин, — это превышает мои крайние опасения и не оправдывает самых скромных надежд. Все же я далек от того, чтобы даже мысленно позволить себе по отношению к Вам хотя бы малейший упрек. Ибо Вы дали так много и столько великого всему человечеству, и настоящему, и будущему, что в этом общем долге всего человечества всякий и каждый обязан считать себя перед Вами должником; поэтому ни один отдельный человек не имеет права предъявлять к Вам какие бы то ни было притязания. Но, поистине, нужно быть Гёте или Кантом, чтобы по такому поводу заставить меня думать так, — никем другим из тех, кто видел солнце одновременно со мною.
Мне самому кажется странным, что отказ в Вашем сочувствии, вместо того чтобы ухудшить мое мнение о моей работе» и лишить меня мужества, почти что усиливает и то и другое. Я твердо убежден, что моя теория вполне истинна, нова, и, насколько допускает предмет, имеет важное значение. Я более чем когда-либо проникнут желанием приписать мое открытие своему имени и недавно пришел к решению издать свое сочинение уже к следующей книжной ярмарке. Я почти вынужден обратиться к Вашему сочувствию, не к сочувствию безрассудной толпы, а к суждению немногих отдельных мыслящих и рассуждающих людей, которые среди миллионов там и здесь рассеяны на больших промежутках времени и пространства и которые собственно и представляют собою то, что называется потомством: ибо потомство, взятое в целом, так же бессмысленно, как и современники. Я знаю, что сброд, владеющий кафедрами и журналами, поднимет против меня лай: но с того времени, как я послал Вам свое сочинение, я сделал в презрении к людям новые и такие большие успехи, что готов в случае необходимости на деле и в мыслях не обращать ни малейшего внимания на мнение всей человеческой толпы.
С того самого года, как я в первый раз изложил мою теорию, я не переставал заниматься этим предметом, читать о нем, размышлять и делать заметки. Поэтому я хочу теперь переработать это сочинение, многое исправить, многое дополнить, кое-что вычеркнуть, улучшить изложение. Теперь у меня есть еще одна просьба к Вашему Превосходительству, в которой Вы мне, вероятно, не откажете. Вы писали, что в Иене Вы делали попытку пересмотреть все, что появилось в печати по поводу цветов за эти восемь лет; раньше Вы также выражали похвалу Зеебеку за его хорошее знакомство с Вашими противниками. Мне хотелось бы обстоятельно знать обо всем. Из всего, что появилось в последнее время, кроме рецензий, мне известны только бестолковый продукт Клотца, приличное сочинение Рунге с Naturphilosophicum Стеффенса (которое я не могу похвалить), позорная болтовня Пфаффа, жалкая программа Молльвейда на латинском языке и некоторые сочинения в офтальмологической библиотеке Himly, более раннего происхождения, чем Ваше учение о цветах. Новую „Theorie der Lichtfarben“ Bewer’а я получу в скором времени. Я настоятельно прошу Ваше Превосходительство сообщить мне, что̀ Вам известно, кроме названного, и если окажется возможным, то достать мне Литературную заметку Зеебека. Но все это может мне быть полезным лишь в том случае, если будет сделано без промедления, потому что мое сочинение издает Гарткнох, и я обещал ему доставить рукопись для напечатания через три-четыре недели.
Я прошу Ваше Превосходительство принять во внимание, что мое сочинение, по всей вероятности, будет в значительной мере способствовать оправданию и чести Вашего сочинения, и поэтому с уверенностью ожидаю исполнения моей просьбы.
Остаюсь с неизменным уважением Вашего Превосходительства преданнейший слуга
Дрезден, 6-го февраля 1816.
Кроме сочинений, добрейший мой, названных уже Вами, я отмечаю лишь следующее:
1. Parrot, Grundriss der theoret. Physik. 2. Thl. Dorpat u. Riga 1811, Предисловие p. XX до XXIV.
2. Benzenberg’s Reise in der Schweiz 2. Thl.
3. Рецензия учения о цветах, N XX Quarterly Review January 1814.
К сожалению, первого полного перечня Зеебека у меня нет под рукой; он был сделан в письме и поэтому не попал в число моих бумаг, касающихся учения о цветах. Я постараюсь найти его и тогда напишу. Надеюсь прислать его еще вовремя.
Ради курьеза прилагаю одно английское сочинение, которое прошу возвратить в скором времени. Невероятные выводы из хорошо наблюденного явления могут, пожалуй, привести в отчаяние.
Энтоптические цвета приобретают все бо́льшее значение. Зеебек за это свое открытие получает от французов половинную премию. Брьюстер — остальную половину за другое; и я имею намерение заняться переработкой доклада о диоптрических цветах второго класса, однако не имею возможности заняться этим теперь же. Если работа эта будет выполнена, то очень возможно, что полученные из нее выводы послужат к нашему сближению.
Также небольшое сочинение горного советника Voigt’a о красках в органической природе может оказаться полезным.
Ваше вновь переработанное сочинение с удовольствием ожидаю уже напечатанным.
И желаю вам всего лучшего
Веймар, 11 февраля 1816.
приношу свою искреннюю благодарность за любезно присланные справки о литературе предмета. К сожалению в здешней библиотеке, в других отношениях хорошо составленной, физики Парро и Quarterly Review не имеется. Мне не хватает многого; напр., новая Theorie der Lichtfarben Brewer’a выслана мне из Дюссельдорфа и вряд ли будет получена до напечатания моего сочинения; впрочем судя по заглавию, его теория не имеет ничего общего с моей. Сколько книг я раскрывал с тщетной надеждой найти что-либо относящееся к моей работе! Между тем необходимо быть хорошо осведомленным, и я с большим нетерпением жду обещанной Вашим Превосходительством заметки Dr. Зеебека о литературе предмета.
Английское сочинение возвращаю с благодарностью. Ваше Превосходительство совершенно правы в Вашем суждении о нем: работа эта не имеет никакого значения.
Я очень сожалею, что ошибка в письме оставляет меня в недоумении, какие именно цвета начинают приобретать все большое значение, что́ естественно меня очень интересует: там написано: „энтоптические“; может быть, — эноптические? Также хотелось бы мне знать, за какое открытие получает Зеебек премию: не за то ли, которое напечатано в Schweigger’овом Журнале, — именно, что два столбика из стеклянных пластинок делают свет невидимым, а если добавить листочек слюды, то свет опять видать? Несколько разъясняющих слов весьма бы меня обрадовали.
Как прекрасно и благородно со стороны Вашего Превосходительства, что Вы не боитесь еще раз взяться за это дело! На суждение цехового сброда не следует обращать ни малейшего внимания. — Мне кажется, что главным образом от случайных обстоятельств зависит то, насколько теперь посодействует мое сочинение распространению новых взглядов на цвета: главное в том, чтобы его читали, — тогда и влияние его может быть сильным; способствовать же этому в значительной мере могли бы Вы. Люди, по свойственной им лености, неохотно читают и изучают что-либо, пока весь цех знатоков дела не скажет им, что это хорошо и полезно; а что такое представляют собою эти так называемые знатоки дела, нам известно: чтобы быть знатоком, умелым, надо прежде всего быть умным. Но, к сожалению Плиний младший справедливо замечает: numerantur sententiae, non ponderantur. Более утешительны слова Ливия: veritatem laborare nimis saepe, ajunt, extingui nunquam…
Через несколько недель надеюсь переслать Вашему Превосходительству мое сочинение, значительно исправленное, напечатанным. В надежде в скором времени получить от Вас вести остаюсь с глубоким почтением
Вашего Превосходительства
Дрезден, 21 февраля 1816.
имею честь послать Вам мое сочинение уже напечатанным. Я стою на собственных ногах, — как в этом отношении, так и во всяком другом. Таков мой жребий:
Nam Caesar nullus nobis haec otia fecit.
Если Ваше Превосходительство дадите себе труд еще раз прочесть мое сочинение, Вы найдете, что оно везде сильно изменено и значительно дополнено. Я просил бы Вас сообщить мне Ваше мнение, если бы не потерял надежды узнать его когда-либо, после того как в долгой переписке я так часто и так настойчиво тщетно добивался его.
Быть может, Ваше Превосходительство удостоите известить меня, есть ли надежда встретить Вас этим летом в Теплице, что́ составляет мое живейшее желание — как в связи с учением о цветах, так и вообще. Но я полагаю, что берега Рейна удержат Вас вновь и думаю, что только нежелательная причина, именно необходимость, вызванная состоянием Вашего здоровья, могла бы способствовать исполнению моего желания.
Во всяком случае остаюсь навсегда с глубочайшим уважением Вашего Превосходительства
Дрезден, 4-го мая, 1816.
Черная печать моего письма вновь должна послужить перед Вами, мой добрейший господин доктор, оправданием в том, что я ограничиваюсь почти одним извещением о получении Вашего хорошо продуманного сочинения. Болезнь моей дорогой жены и последовавшая кончина ее оторвала меня от всяких научных занятий и в частности — от учения о цветах, к которому вновь привлекли меня Ваша работа, прилагаемый при сем оттиск сочинения Шульца и пересылка всего моего аппарата для исследования цветов в Иену. К сожалению, были прерваны также и опыты с энтоптическими цветами, равно как и с химическими, к чему меня побудило весьма ценное сочинение Voigt’а: Die Farben organischer Körper. Тем не менее, из [всего] этого видно, что та точка зрения, из которой мы все исходим, продолжает живо оказывать свое воздействие, хотя и в различных направлениях. Желательно, чтобы и Вы неустанно продолжали разрабатывать эту прекрасную ниву и отстаивали свои воззрения: быть может, мы встретимся чрез несколько лет с радостью в той центральной точке, из которой мы все исходим; ибо наш принцип имеет за себя глубочайшую древность, и никто не может отнять у нас этого преимущества. Давайте иногда вести о себе.
С наилучшими пожеланиями
давно ничего не слыхали обо мне, так как я не находил никакого повода, чтобы писать Вам, — а без всякого предлога мне не хотелось быть Вам в тягость. Между тем я имел все время удовольствие узнавать желанные вести о Вашем благополучии от моей сестры, и, наконец, также и ту, что Вы сделались дедушкой, с чем я Вас сердечно поздравляю.
На этот раз я намерен собственно проститься с Вами, меняя свою меньшую отдаленность от Вас на бо́льшую. Дело в том, что после более чем четырехлетней работы здесь, в Дрездене, я выполнил свою задачу и до поры до времени избавился от всяких стонов и вздохов. Поэтому я вновь стремлюсь отсюда и имело намерение отправиться в страну, где зреют апельсины, nel bel paese, dove il Si suona, как говорит Данте и „где до слуха моего не донесется нет, нет, нет всяких журналов и газет“, — могу добавить я. Затем, на будущее лето я предполагаю через горы и их облачный путь направиться в Швейцарию; так что пройдет по крайней мере целый год, прежде чем я вновь увижу Германию.
Моим живейшим желанием и величайшей радостью было бы увидеть Ваше Превосходительство перед отъездом. К сожалению, у меня совсем нет времени приехать в Карлсбад, так как до начала сентября, на который назначен мой отъезд, у меня по горло дела с окончательной обработкой моего сочинения. Предпринять же поездку через Веймар мне мешают кое-какие семейные неприятности, как бы сильно я ни хотел видеть мою сестру, сделавшуюся необыкновенной девушкой, насколько я могу судить по ее письмам и вырезанным фигурам с текстом в стихах, которые мне с экстазом показывал граф Пюклер. Кстати, это очень умный человек, и я буду рад вновь встретиться с ним в Риме. — Если бы Вы приехали из курорта сюда, это было бы для меня наиболее желанным; но на это я не смею надеяться.
Поэтому я позволяю себе просить Вас, не можете ли Вы дать мне какой-нибудь совет или указание по поводу моей поездки в хорошо Вам известную и любимую Вами страну, не будете ли так добры сообщить мне что-нибудь кроме того, что можно найти в Ваших напечатанных письмах, которые (надеюсь, — также и обещанный третий том) будут меня сопровождать; быть может, Вы рекомендуете мне какие-либо книги об Италии, кроме уже всем известных, или удостоите дать рекомендательное письмо, которое помогло бы мне завязать какое-нибудь интересное или полезное знакомство; наконец, не пожелаете ли Вы передать со мной какую-нибудь посылку в Рим или Неаполь. Всем этим Вы меня крайне осчастливите, само собою разумеется, — и это можно счесть эгоистичной целью моего письма pour prendre Congé.
Мое сочинение, которое должно выйти в свет на Михайлов день, является результатом не только моего здешнего пребывания, но и до некоторой степени всей моей жизни. Ибо я не думаю, что буду в состоянии когда-либо создать что-нибудь лучшее или более значительное; по-моему, Гельвеций прав, что до 30, в крайнем случае, до 35 лет в человеке впечатления окружающего мира пробуждают все мысли, на которые он способен, и все, что он может дать позднее, является лишь развитием этих мыслей. Благосклонная судьба подарила меня, с внешней стороны, досугом, а с внутренней — сильнейшим стремлением к раннему и молодому осуществлению того, что иной, например, Кант мог предложить лишь как плоды юности, замаринованные в уксусе старости. — Мне 31-ый год. — Книга, неизвестная еще ни одному человеку, кроме издателя и меня, носит заглавие: „Die Welt als Wille u. Vorstellung, vier Bücher, nebst einem Anhange, der die Kritik der Kantischen Philosophie enthält“. — Брокгауз получит поручение переслать Вам роскошный экземпляр. После бывших некогда между нами философских диалогов я не могу не льстить себя надеждой на Ваше сочувствие — в том случае если вы будете иметь терпение вчитаться в чужой ход мыслей. Это составит по крайней мере 40 листов.
Моя теория цветов не произвела еще сенсации, по крайней мере, явной — подобно камню, в болоте не делающему кругов; но я все же не теряю надежды на лучшее: ибо правдивое и истинное в конце концов всегда завоевывает свое право и место. И уже теперь я вижу, как острый клин моей теории прокладывает Вашему учению о цветах путь к широкой публике, в тишине несомненно оказывает свое действие и постепенно производит переворот но всех мнениях, хотя пока еще стыд и мешает обратиться к Вам с кликом: pater, peccavimus! — Так, напр., Leipziger Lit. Zeit, которая в августе 1815 так глупо, заносчиво и нагло в высшей инстанции предавала Вас осуждению за Ваше сочинение, 14-го мая 1817 г., принимаясь за мою работу, дала образец изворотливости. Малый извивается как червь, потому что понимает, чем это должно кончиться: он постепенно сознается, что я прав во всех отношениях, но полагает при этом, что и Ньютон имеет также право на существование, и лепечет, правда — вполголоса, об однородных лучах; в заключение он говорит, что, если Вы в конце концов и окажетесь правы, то приверженцам Ньютона останется утешение, что во всех дебатах они были всегда вежливы, мы же непозволительно-грубы. Хорошее refugium в таком грязном и постыдно веденном деле! Я прилагаю здесь сочинение одного из моих прозелитов, Ficinus’a, профессора химии в здешней медицинской академии: это статья „Цвет“ для физиологического и медицинского словаря Pier в еще не вышедшем третьем томе. Вы почувствуете удовлетворение, когда на этих страницах увидите мою теорию изложенную как общепризнанную и связанную с Вашим учением о цветах, которое благодаря этому обосновывается и объясняется a priori, а в отдалении — нашего сэра Исаака на скамье подсудимых. Быть может, это первый настоящий учебник, признающий Вашу теорию; но первая оставленная неприятелем и занятая нашими войсками крепость в стране, которую мы стремимся завоевать, несказанно радует. Я полагаю, что мой авангард гусар заслуживает похвалы, хотя он и не получил ее в Ваших сочинениях по физике. Между тем мое мелкое тщеславие тешится тем, что отныне на этих, надеюсь — еще и на многих других страницах я занимаю рядом с Вами местечко в том самом кресле, на котором полтора столетия так широко и удобно сидел сэр Исаак и принимал поклонение всего мира.
Так как от Шютца я имею не вполне достоверное известие о Вашем пребывании в Карлсбаде, то это письмо я передаю секретарю здешней библиотеки Землеру, необыкновенно хорошему и услужливому человеку.
В надежде получить от Вас знак Вашего дальнейшего благорасположения остаюсь с глубочайшим уважением
Вашего Превосходительства
Дрезден, 23-го июня 1818.
Наконец опять получить о Вас вести было мне очень приятно: Вы быстро и отважно идете своей дорогой, с чем я Вас поздравляю. Обещанное сочинение прочту, конечно, с большим интересом. Если мы тратим столько труда для того, чтобы узнать, как думали наши предки, то нашим достойным современникам мы должны уделять не меньшее внимание. Очень похвально, что статья „Цвет“ появится в новом словаре; о многом было бы можно при этом упомянуть о другом но важно во всяком деле начало. Хорошо, если бы нам удалось наконец избежать споров, которые всегда вредят чистому естественнонаучному изложению. Да будет итальянское путешествие для Вас счастливым! Приятным и полезным оно будет во всяком случае. Быть может, Вы воспользуетесь прилагаемой здесь карточкой. Друзьям-землякам прошу передать мой привет.
С наилучшими пожеланиями
Карлсбад, 9 августа 1818.