Переписка Карамзина с Лафатером 1786-1790 (Лафатер)

Переписка Карамзина с Лафатером 1786-1790
автор Иоганн Каспар Лафатер, переводчик неизвестен

Оригинал: язык неизвестен, опубл.: 1790. — Источник: az.lib.ru

Переписка Карамзина с Лафатером
1786—1790

Карамзин к Лафатеру

I

Москва, 14 августа 1786.

К кому намереваюсь я писать? К Лафатеру? Да! я намерен писать к тому, кто наполнил сердце мое пламенной любовью и высоким уважением.

Но обладаю ли я теми великими талантами, которыми мне надлежало бы обладать для того, чтобы осмелиться писать к великому Лафатеру?.. Порочное себялюбие слишком ослепляло бы меня, если б я ответил «да» на этот вопрос. Нет! этими талантами я совсем не обладаю; к тому же недостаточно знаю немецкий язык. Однако напрасны все доводы благоразумия, чтобы отвратить меня от моего столь смелого предприятия! Сердце мое не позволяет мне выпустить перо из рук и — я пишу!

Если б я не был уверен, что смертные слишком слепы, дабы провидеть пути Господни, что им не дозволено жаловаться на свою судьбу, то я бы воскликнул с чувством похожим на сожаление: Господи! для чего я родился так далеко от того, кого сердце мое так сильно любит и так высоко чтит, хотя я и не знаю его лично? О, как было бы хорошо, если б солнце, вестник Твоей благости, возглашало мне о Твоих благодеяниях там, где голос Лафатера призывает сердца юношей к истинной мудрости?.. Но… я должен молчать.

Простите мне, благородный муж, мою восторженность, если только излияния сердечные заслуживают этого названия.

Всеми силами буду я стараться укрощать порывы моего сердца и, насколько возможно, разумнее продолжать мое послание.

Знаете ли вы, что один русский юноша имел счастие читать Ваши сочинения; чем более он их читал, тем живее чувствовал он их достоинства. «Как велик должен быть их автор, — думал он про себя. — О, если б я мог увидеть этого великого человека! Каким счастливцем, о, каким счастливцем считал бы я себя тогда!.. Но как это возможно? Отделенный от него несколькими странами, я никак не надеюсь на такое счастие. Но не могу ли я написать к нему письмо? Не могу ли сказать ему, что я его высоко чту, что я люблю его? Да, это я могу сделать; это я сделаю». — Юноша не хочет терять ни одной минуты, берет перо в руки и начинает писать свое письмо.

Этот юноша — я сам, и так как я юноша, то вы должны мне простить, что я своим письмом прерываю более важные занятия ваши.

Расскажу вам всю свою повесть, чтобы дать вам о себе верное понятие.

Когда я был еще мальчиком, то предавался изучению языков; особенно любил я немецкий язык, хотя сам не знал, почему отдавал ему предпочтение перед другими языками. Учителем моим был немецкий профессор. Я имел счастие снискать его благорасположение; он полюбил меня, и я тоже его полюбил. Но я не мог учиться у него столько времени, сколько бы желал; как дворянин, я должен был вскоре посвятить себя военной службе. Однако же, увидев, что эта служба вынуждает меня отказаться от всех прежних моих занятий (ведь военное дело не имеет ничего общего с ученостью), я скоро покинул военную службу, хотя и поступил против воли моих родных. Итак, уже на восемнадцатом году я был в отставке и мечтал заниматься только книгами. В то же время позволял я себе наслаждаться удовольствиями большого света, причем однако ж думал, что они не в состоянии произвести на меня сильное впечатление или отвратить меня от моих книг. Но вскоре я увидел, что сердце мое меня обмануло: я сделался большим любителем светских развлечений, страстным картежником. Однако же благое Провидение не захотело допустить меня до конечной погибели; один достойный муж открыл мне глаза, и я сознал свое несчастное положение. Сцена переменилась. Внезапно все обновилось во мне. Я вновь принялся за чтение и почувствовал в душе своей сладостную тишину. Такой же образ жизни продолжаю я вести и теперь, и живу в Москве в кругу моих истинных друзей и руководителей. О, когда-то благая судьба позволит мне включить в их число и великого Лафатера!

Теперь вы уже знаете, кто я такой. Да будет вам известно, что мне еще нет двадцати одного года. Но это к делу не идет: я молод, но уверен, что Лафатер великий человек и истинный христианин. Пусть сумасбродный француз кричит до изнеможения легких! Всякий разумный человек согласится, что французы — сумасброды.

Станет ли у меня духу сказать вам, что я думаю! Я думаю кое-что такое, о чем можно только думать. Нет! не могу допустить, чтобы эти мысли остались одними мыслями. Знайте же, что я хочу вас о чем-то спросить, но я и сам знаю, что просьба моя слишком смела. Я прошу у вас ответа на мое письмо. Будьте так добры, напишите мне, что вы не равнодушны к моей любви и почтению к вам. Как буду, я тогда блаженствовать! Как буду вас благословлять! О, если б вы могли заглянуть в мое сердце, то вы наверное ответили бы мне и сказали, что не считаете меня недостойным своего расположения! Позвольте же мне питать сладостную надежду когда-нибудь получить от вас письмо. Вы можете найти во мне верного корреспондента, который не оставит без обстоятельного ответа ни одного вашего вопроса, сделанного, может быть, для более близкого знакомства с нашею страною.

Итак, если вы соблаговолите написать ко мне, то пишите по следующему адресу: «Господину Кутузову, живущему в доме господина Новикова в Москве». Этот Кутузов мой приятель и вручит мне ваше письмо вернейшим образом. — Прощайте, великий и благородный муж! Никогда не перестану я быть

Вашим покорнейшим слугой и истинным почитателем
Николай Карамзин.

P. S. Простите мне все ошибки языка, которые вы, может быть, встретите в моем письме; ведь я не немец и ни с кем еще не обменивался немецкими письмами.

Лафатер к Карамзину

1

Цюрих, 30 марта 1787.

Мой милый господин Карамзин,

Только сегодня, в пятницу вечером 30-го марта, получил я ваше письмо из Москвы от 14-го августа 1786 — и потому не хочу откладывать письмо мое к вам, хотя наступающая Страстная неделя и не позволяет мне очень распространяться. Я бы мог пожелать, чтобы ваше милое, сердечное, наивное письмо содержало хоть один или два особенных вопроса, что послужило бы мне материалом для ответа, которого вы так настоятельно требуете. Мне бы хотелось сказать вам что-нибудь такое, что сделало бы мое письмецо полезным для вас и заслуживающим чтения. Но что же я могу сказать? Если б вы меня увидели, то я представился бы вам совсем другим человеком, нежели каким вы меня воображаете. Я ни более, ни менее как бедный слабый смертный, которому приходится ежедневно настраивать свое Kύριεέγέησον <господи, помилуй>. При всем том, я постоянно стремлюсь быть веселее, чтобы другим было веселее, быть спокойнее и сильнее, чтоб распространять вокруг себя больше спокойствия и силы.

Желал бы я каким-нибудь способом оказать и вам пользу! — Из всех своих сочинений я ничего не рекомендую вам, кроме моих «Братских посланий к юношам». В них, я надеюсь, кое-что благотворно подействует на ваше жаждущее истины сердце.

Будьте так добры, поклонитесь Ленцу и передайте ему прилагаемый листок, а если встретите в Москве доктора Френкеля или пастора Бруннера, то уверьте их в моей неизменной дружбе. Остаюсь искренне вам преданный

Иоганн Каспар Лафатер,
пастор при церкви св. Петра.

Карамзин к Лафатеру

II

Москва, 20-го апреля 1787.

Вчера, 19 апреля, получил я ваше письмо от 30 марта. Мне едва верилось, что письмо это от вас. Так невероятно казалось мне получить письмо от Лафатера. В то время, как я писал к вам, я надеялся на ответ от вас; но когда письмо мое было отправлено и я мог на досуге обдумать дело, то нашел свой поступок и свою надежду неразумными. Часто, очень часто спрашивал я себя: Для чего ты писал к Лафатеру? Не для того ли, чтобы сказать ему, что его творения осветили многие мрачные часы твоей жизни, что сердце твое преисполнено любви и уважения к нему? Хорошо, но разве ты от него не требовал настоятельного ответа? Написал ли бы ты к нему, если б был совершенно уверен, что он тебе не ответит? И можешь ли ожидать ответа, не выказав слабости своего рассудка, так как тысячи людей с таким же правом могли бы предъявить подобное требование, почему и невозможно было бы удовлетворить ни их, ни тебя? Неужели же тот, кто посвятил все дни и все часы своей жизни на пользу человечества, тот, кто так занят, что никогда не имеет отдыха и не может думать, если смею так выразиться, о частной пользе, чтобы не терять из виду общего блага, — неужели такой человек должен жертвовать хотя бы несколькими минутами своего кратковременного сна для переписки с юношей, не только отдаленным от него, но и не имеющим в себе ничего такого, что было бы достойно его внимания, — вовсе не обладающим теми качествами, которыми друзья этого человека должны отличаться от всех других людей? — -- Такие вопросы заставляли меня краснеть от стыда.

Лафатер! не сон ли это! получил ли юноша в самом деле письмо от этого мужа? — О, да! это уже не сон; письмо, которое я перечитал уже не одну сотню раз, лежит перед мною. — Я радуюсь, потому что имею причину радоваться.

Я трепетал от радости, когда читал и вновь перечитывал ваше письмо. Раз десять восклицал я: «Лафатер! Вы судите не так, как я. Вы знаете, что вам делать и чего не делать». Не было ли с моей стороны новой дерзостью хотеть так точно определить ваш круг действий и решить: «того или другого он сделать не может?». — Как изменчив человек! Его помыслы, верованья и надежды — что апрельская погода: солнце, ветер, дождь, снег, и опять солнце!

Перейдем теперь к содержанию вашего бесценного, отрадного сердцу письма.

Вы не хотели ни на один день отложить своего ответа, хотя приближение Страстной недели не позволяло вам, как вы выразились, «распространяться», а я бы сказал: отвечать на подобные письма. Но вы — сама доброта, и написали ко мне. — Вы желали бы, чтобы письмо мое (опускаю ваши любезные эпитеты) содержало какие-нибудь два особые вопроса, которые послужили бы вам материалом для ответа. — Теперь, видя, что это было бы вам не противно, я и сам желал бы того. Когда же я писал к вам, то имел в виду только излить перед вами чувства моего сердца, не быв в состоянии говорить о чем-нибудь философском. О, если б мне и теперь дозволено было предложить вопрос на любезное ваше разрешение! Но я не хочу так настоятельно просить у вас ответа; не хочу употреблять во зло вашу доброту! Если вы найдете вопрос мой заслуживающим ответа, то верно ответите мне. Вы конечно знаете, кто сказал: "Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся! "

Я прилежно читал ваши сочинения; я заметил, что вы рассматривали человека в совершенно новых условиях. Вы открыли совсем новую область для философского наблюдения. Чем Колумб был для мореплавания, тем вы стали для познания человека. Кто может разрешить мои сомнения и объяснить мне, что такое человек, лучше нежели Лафатер, который изучал людей и представил опыты своих исследований? Я хочу задать вам вопрос, на который, может быть, уже тысячу раз отвечали, но все эти ответы меня не удовлетворяют. Из ваших уст я желаю услышать ответ. Вот мой вопрос: «Каким образом душа наша соединена с телом, тогда как они из совершенно различных стихий? Не служило ли связующим между ними звеном еще третье отдельное вещество, ни душа, ни тело, а совершенно особенная сущность? Или же душа и тело соединяются посредством постепенного перехода одного вещества в другое». Вопросу этому можно дать еще такую форму: «Каким способом душа действует на тело, посредственно или непосредственно?»

«Учись мудро спрашивать», говорит Лафатер. — Мудро ли я поставил свой вопрос, это вы сами должны решить. Я спросил вас о связи души с телом, потому что связь эта, по правде сказать, мне остается неизвестною, хотя я часто напрягаю все свои силы, размышляя об этом. Между тем такое знание не должно быть вне круга человеческих познаний: в этом убеждает меня многое, особенно же ваши сочинения. И как дорого это знание всякому, кто хочет познать себя самого! Нужно знать себя и со стороны души, и со стороны тела, нужно вникнуть в различные отношения их между собою, чтобы осмелиться сказать: я себя знаю. Этого мне еще недостает, — и вот я обращаюсь к тому, кого считаю знатоком в науке о человеке. Я думал, что вы не можете признавать своей целью частную пользу; могу и теперь так думать, и все-таки предлагаю вам свой вопрос, и прошу вас просветить меня. Христос пришел в мир для того, чтобы спасти и вразумить весь род человеческий — не одного, не сотню, а всех людей. — Но вместе с тем Он хотел и каждого лично спасти и вразумить; всякому, кто Его спрашивал, Он отвечал, если только Его спрашивали, как достигнуть вечного блаженства. Вы истинный христианин, следовательно, и поступаете по тем же правилам, по которым поступал Христос.

«Если бы вы меня увидели, то я представился бы вам совсем другим человеком, нежели каким вы меня воображаете». — Но образ ваш, созданный моим воображением, не может быть совершенно неверным; он не может не походить вовсе на свой оригинал: ведь воображение мое заимствовало для него краски из произведений вашего духа. Конечно, если бы я когда-нибудь увидел вас, то признал бы свой образ несовершенным. А почему? Потому что искусство всегда уступает природе, и копия всегда хуже подлинника: я нашел бы вас еще достойнее почитания. — Если бы я вас когда-нибудь увидел! Эта мысль для меня отрадна. Что бы я испытал, если бы… Сердце мое трепещет и сильно бьется в моей груди. Да, Лафатер, если Богу угодно, то я буду в Цюрихе и увижу вас. В этом же году? нет, конечно не в этом году, но может быть в будущем. — «Милостивый государь!»… — Не господина ли Лафатера имею счастье видеть? — «Я Лафатер». — Лаф… Юноша не может ничего более выговорить; он плачет слезами радости, падает на колени и лепечет: Я тот русский, которому вы сказали в письме: «Желал бы я каким-нибудь способом оказать и вам пользу». — Сердце, мое сердце, мое бедное сердце! здорово ли ты?

«При всем том я постоянно стремлюсь быть веселее, чтобы другим было веселее». — Если уж на таком расстоянии, каким я отделен от вас, вы делаете людей счастливыми, насколько же более вы счастливите живущих около вас и слышащих из ваших уст, как им найти путь правый!

Скажу вам кое-что о моем настоящем положении. Я все еще живу в Москве, на свободе от всяких служебных занятий. Перевожу с немецкого и французского, каждую неделю должен приготовить печатный лист для детей, набрасываю для себя самого кое-что под всегдашним заглавием «беспорядочные мысли». Я престранный меланхолик, о котором вы так сердечно жалеете. Я горазд на выдумки, чтоб мучить самого себя. Часто я твердо намереваюсь быть веселее, но намерение всегда так и остается намерением без исполнения. Я читаю произведения Лафатера, Геллерта, Галлера и многих других. Я лишен удовольствия много читать на своем родном языке. Мы еще бедны писателями. У нас есть несколько поэтов, заслуживающих быть читанными: первый и лучший из них — Херасков. Он сочинил две поэмы: «Россиада» и «Владимир»; последнее и лучшее произведение его остается еще непонятым моими соотечественниками. 14 лет тому назад господин Новиков прославился своими остроумными сочинениями, но теперь он более ничего не хочет писать; может быть, потому, что нашел другой и более верный способ быть полезным своему отечеству. В господине Ключареве мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет немного.

Я готов тысячу раз перечитывать ваши «Братские письма к юношам»; мне никогда не надоест это чтение. Сам автор советовал мне читать их — этого я никогда не забуду.

Что сказать вам о Ленце? Он нездоров. Он всегда путается в мыслях. Вы вероятно не узнали бы его, если б теперь увидели. Он живет в Москве, сам не зная зачем. Все, что он по временам пишет, доказывает, что он когда-то был очень даровит, но теперь… Ваше письмо я вручил ему лично. Господина доктора Френкеля я видел и ваше поручение исполнил устно. Пастера Бруммера я не имею чести знать, но передал ему ваш поклон письменно.

Боюсь, что письмо мое слишком длинно. Пора кончить. — Если вы будете писать ко мне, то адресуйте письмо на мое имя в дом господина Новикова. Прощайте и сохраните мне долю своего доброго расположения. Ваш искренний почитатель и покорнейший слуга

Николай Карамзин.

Лафатер к Карамзину

2

Господину Николаю Карамзину,
в доме г-на Новикова в Москве.

Если б мне, мой милый Карамзин, какое-нибудь существо под луной могло сказать, что такое тело само по себе и что такое душа сама по себе, то я бы вам тотчас объяснил, каким способом тело и душа действуют друг на друга, в какой взаимной связи они находятся, соприкасаются ли они между собой посредственно или непосредственно? Я думаю однако, что нам придется еще несколько времени подождать этого просвещенного существа. Глаз наш не так устроен, чтобы видеть себя без зеркала, — а наше «я» видит себя только в другом «ты». Мы не имеем в себе точки зрения на самих себя. Чувство бытия, сознание своего я, душа существует только чрез посредство предметов, которые вне нас, и явлений, как будто прикасающихся к нам. Попросту, мы даже не знаем, что́ такое материя, хотя очень верно означаем этим словом что-то такое, что́ противится нашему телесному ощущению, что́ кажется нам непроницаемым. Противоположное тому, что́ сопротивляется нашему давлению, но имеет жизнь и силу, называем мы душой, а душа есть кажущееся маховое колесо всех произвольных движений нашего тела, насколько они отличаются от механических. Но ка́к действует душа на тело, как сила соприкасается с силой, что такое движение, независимо от того, как мы, по нашей организации, должны его себе представлять, — где то, что́ мы называем материей, теряется вне всякого соотношения с нашими чувствами, и как оно порождает в нас самочувствие и мышление, этого, любезный г. Карамзин, я сам вовсе не понимаю. Довольно! я существую — и размышляю о своем бытии, сравниваю его с другими видами бытия — и не знаю ни одного подобного человеческому, почему и называю его царственным, духовным, высоким, предназначенным на продолжение и совершенствование, — радуюсь этому и больше не мудрствую.

Не смейтесь над моим неведением, мой милый! Мы не знаем, что́ мы такое и как существуем; знаем только, что существуем, верим, что существовали, надеемся, что будем существовать. Чтобы увереннее, радостнее и живее сознавать свое бытие, да помогут нам истина, добродетель и религия!

Сила, бодрость и свобода наслаждаться самим собой чрез самопожертвование — вот великое искусство, которому мы должны учиться здесь на земле, а для этого нам не нужно понимать необъяснимого для нас, так называемого влияния так называемой души на так называемое тело. Действительно ли пища, которую я принимаю, прибавляет новые частицы к моему телу, или же только посредством некоторого трения приводит в новое движение жизненную силу в прежних частях, — это совершенно безразлично тому, кто знает, что он не может существовать без пищи и потому ищет ее добыть и ищет не напрасно. Такова судьба множества и других исследований.

Но довольно на этот раз. Да будет с вами благодать Господня!

Цюрих, суббота, 16 июня 1787.

Иоганн Каспар Лафатер.

Карамзин к Лафатеру

III

Воскресенье, 25 июля 1787.

Вам конечно не покажется странным, что я опять пишу к вам, так как вы хорошо знаете человеческое сердце и поймете, что любознательный человек не может отложить перо свое, когда удостоился счастья вести поучительную для себя переписку с великими и учеными людьми! Не боясь прослыть за хвастуна, я могу назвать себя любознательным; а так как я уверен, что вы лучше всего можете утолить мою духовную жажду, то могу ли молчать? Могу ли перестать спрашивать, пока есть надежда получить ответ? — Нет, конечно, нет!

Итак, теперь еще невозможно в точности понять связь души с телом, это — грустное открытие для того, кто так желал себя познать! Я есмь, и мое я — для меня загадка, которую я не могу разрешить; я говорю: моя душа, мое тело, и все-таки не знаю, что́ такое душа, что́ такое тело сами по себе; я захочу — и воля моя исполняется, но как она исполняется, как моя воля, приводя меня в движение, приводит мое тело в это движение — о том я ничего не знаю и не могу даже льстить себя надеждой понять это, ибо вы сами отказываетесь решить этот вопрос. А разве я выше Лафатера? Разве разум мой больше его обширного разума? Если он, великий человек, сам говорит: «не знаю», могу ли я, с своими ограниченными способностями, вообразить, что знаю? Что́ же мне теперь делать?

Теперь в душе моей возникает много сомнений. Я родился с жаждой знания; я вижу, и тотчас хочу знать, что произвело сотрясение в моих глазных нервах: из этого я заключаю, что знание для души моей необходимо, почти так же необходимо, как для тела пища, которой я искал с той минуты, как появился на свет. Как только пища моя переварена, я ищу новой пищи; как только душа моя основательно узнает какой-нибудь предмет, то я ищу опять нового предмета для познания. Как несчастлив человек, когда он напрасно ищет пищи! Как он несчастлив, когда напрасно напрягает свои душевные силы, чтобы приобрести знание, кажущееся ему столь полезным! Я все еще думаю, что познание своей души, тела и их взаимодействия были бы ему очень полезны, ибо если б я мог все это узнать, то еще более благоговел бы к своему Творцу и религия моя была бы совершеннее. Апостол Павел говорит: кто хочет постигнуть премудрость Господню, тот должен созерцать Его творения. И где мог бы я найти лучшее подтверждение этой премудрости, как не в человеке, который так удивительно создан? Неужели я должен, подобно нашему милому Бюффону, разбрасываться по всем четырем частям света, чтоб распознать всех червей, а о самом себе так мало заботиться? Неужели мне всегда ходить обходными путями? Избави Бог!

Простите мне, великий муж, простите мне мою нескромность: не слишком ли я злоупотребляю вашей добротой? Я изнемогаю под бременем своего неведения; я жажду облегчения. Вы наверное знаете столько, сколько человеку нужно знать, чтоб быть счастливым. Вы говорите: «Сила, бодрость и свобода наслаждаться самим собой чрез самопожертвование — вот великое искусство, которому мы должны учиться здесь на земле, а для этого нам не нужно понимать необъяснимого для нас, так называемого влияния так называемой души на так называемое тело». Скажите мне, пожалуйста, как могу я чрез самопожертвование наслаждаться самим собой, не зная себя? Я хочу знать, что́ я такое, ибо знание, по моему мнению, может сделать меня живее чувствующим бытие потому, что я таким образом могу, как мне кажется, достигнуть наслаждения самим собою. Если же я ошибаюсь, ежели есть еще вернейшие средства сделать сознание нашего бытия тверже и радостнее; если б я эти средства имел перед глазами и тем не менее все-таки стал мудрствовать, то это уже было бы безрассудно, и я сам был бы виновником своей жажды. Вразумите меня, и Бог наградит вас за это; бо́льшего я не могу вам обещать. Может быть, вы не считаете меня достойным сообщения таких знаний, которыми так справедливо дорожите; может быть. — -- Но к чему говорить обиняками, когда я пишу к Лафатеру! Если можно что-нибудь сказать, то он наверно скажет то, что́ нужно.

А я все еще меланхолик,

… and at the destin’d Hour

Punctual as Lovers to the Moment sworn

I keep my Assignation with my Woe.*

И в назначенный час так же, как влюбленные, принесшие клятву верности, я прихожу на свидание с моей скорбью (англ.)

Я ничего не слышу о Клопштоке, Разве он не намерен больше писать? — Впрочем было бы слишком неблагодарно требовать от него еще чего-нибудь после того, как он подарил нас своей «Мессиадой».

Да будет над вами в преизобильной мере благодать Господня во веки веков.

Адрес: Карамзину в доме г. Новикова.

Всегда, всегда буду я вас любить и почитать.

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

IV

Москва, 27 марта 1788.

Не пожимайте плечами! — Одно только слово, и потом вечное молчание! — Благодарю вас, великий муж, за доброту, с какою вы отвечаете на мои письма.

Конечно, не из одного тщеславия я когда-то взял перо в руки, чтобы к вам писать. Я действительно полюбил вас, прочитав некоторые из ваших сочинений и узнав некоторые черты вашей жизни. Меня приводило в восторг переноситься мысленно в Цюрих, воображать себя в одной стране, под одной кровлей с Лафатером, — в этой мечте для меня было что-то существенное! Наконец мне пришло в голову написать к вам, но о вопросах я еще не думал. Я сгорал желанием сказать вам, что я вас люблю. «Пусть же он узнает, что я совершенно ему предан!» — такова была моя цель, мое желание, мое счастье! Ждать от вас ответа — о, это было дерзкой, но в то же время и восхитительной мыслью! И когда я увидел, что моя смелая надежда сбылась, о! тогда я готов был выплакать всю душу слезами радости! Когда я таким образом получил, как мне казалось, позволение опять к вам писать и предложить вам несколько вопросов, — тогда я снова написал к вам, сообщил вам свои вопросы и ждал от вас поучения. Конечно, я писал много такого, что не могло вас интересовать, но заметил это слишком поздно, когда письмо мое уже было отправлено. Вы опять снизошли до меня и ответили мне. Я опять радовался и благословлял вас, когда взял в руки ваше письмо. Для меня было большой неожиданностью услышать от вас, что совершенно невозможно понять, что́ такое тело само по себе и что́ такое душа сама по себе и какова их связь между собой. «Лафатер, думал я про себя, так прилежно изучал человека и в своих „Физиономических отрывках“ развил столько прекрасных мыслей о том, как душа выражается в теле, и все-таки отказывается знать, что́ такое душа, что́ такое тело и как душа действует на тело, и даже говорит, что этого не нужно знать! Поэтому я хочу просить его объяснить мне, как я должен размышлять о своем бытии и до какой степени могу и обязан знать себя; и если, как он говорит, наслаждение самим собой есть цель, к которой я должен стремиться, то я желал бы иметь более точное понятие об этом самонаслаждении и о средствах, какими оно достигается.» — Так я размышлял, и писал, и ждал ответа, но напрасно. — Конечно, я не имел права рассчитывать на ваш ответ, но я боюсь, что причина, по которой вы не хотите более писать ко мне, лишит меня смелости явиться когда-нибудь перед вами и сказать: «Вот я, тот русский, который имел счастие переписываться с вами», — а это для меня чувствительное огорчение. Верите ли вы, или не верите, я все-таки буду повторять, что сердце мое любит вас. Я не могу без чувства умиления смотреть на ваши письма! Сердце мое обливается кровью, когда подумаю, что вы обо мне дурного мнения и, может быть, жалеете о минутах, потраченных на чтение моих писем и на писание ко мне ответов. Часто, очень часто гляжу я на ваш бюст и стараюсь себе представить, как вы получили мое последнее письмо, как его читали, с каким выражением лица положили его на стол, — все это волнует мне душу, из глаз катится светлая слеза, и мне становится грустно. Беру ваши «Братские послания к юношам», перечитываю их, и мне опять грустно; беру ваши письма ко мне, читаю их, и мне грустно, — все наводит на меня грусть, как только я подумаю, что вы обо мне недоброго мнения, или что вы навеки забыли меня. Несколько дней тому назад мне пришло на мысль опять написать к вам. Сегодня план этот созрел, и я взялся за перо, чтоб выразить вам свою пламенную благодарность за снисхождение, без которого вы не стали бы ко мне писать, и вместе с тем попросить вас не считать меня за хвастуна, писавшего вам единственно с целью получить ответ от такого знаменитого человека, как вы, для того, чтоб сказать: «Смотрите! я в переписке с Лафатером!». Нет, любовь и потребность общения, вот что первоначально побудило меня писать к вам. Конечно, я слишком подчинился внушению моего сердца, не посоветовавшись честно с разумом; но как бы то ни было, повторяю, что не одно тщеславие побудило меня писать к вам.

Итак я сказал вам все, что́ хотел сказать, может быть даже слишком многословно, но болтливость всегда происходит от избытка сердца.

Как бы вы обо мне ни думали, — забудете ли меня, или нет, — но я все-таки буду вас любить и почитать. И более ни слова.

Come then, expressive Silence, come!*

Приди, о красноречивое молчание, приди! (англ.)

Николай Карамзин.

Лафатер к Карамзину

3

Милый Карамзин!

200 лежащих передо мною писем, на которые я еще не отвечал, — вот единственная причина моего молчания. К тому же ваше письмо не так просто, чтобы можно было скоро и легко ответить на него. Тем не менее в доказательство того, что я не пренебрегаю вами, я предлагаю вам — через каждые четыре месяца посылать вам выдержки из моих важнейших писем. Откладывайте по одному луидору в год на почтовые издержки и за снятие копий, а что останется, будет передаваться мною в кассу бедных.

Прощайте!

Цюрих, 13 марта 1788

Иоганн Каспар Лафатер.

Если сын мой когда-нибудь попадет в Москву, то верно найдет в вас друга.

Карамзин к Лафатеру

V

Москва, 10 июня 1788.

Не нахожу слов, чтоб выразить вам мою горячую благодарность; слова остаются словами, холодными и безжизненными. Да, великий муж, никогда я не буду в состоянии достаточно отблагодарить вас за ваш милостивый дар, каким я буду всегда считать извлечение из ваших писем. Как вы добры! Мне бы хотелось излить перед вами все мои теперешние чувства, но это невозможно; то, что́ я чувствую, выше всяких слов.

Я жду, как святыни, обещанных выдержек. Изнываю от желания их читать, изучать и приспособить свои мысли к образу мыслей великого Лафатера. Там, близ серого хребта гор, воспетого Галлером, взойдет для меня солнце знания; оно своими светлыми лучами рассеет мрак моего неведения и оживит меня своим сиянием, — я встану, бодро осмотрюсь и лишь тогда буду весел.

Г. Бибер, здешний книгопродавец, будет ежегодно доставлять вам через страсбургского или женевского книгопродавца по одному луидору, так как наши банкиры и слышать не хотят о пересылке такой незначительной суммы.

Вы ведь мой учитель — сердце мое трепещет от этого радостного сознания. — Ученик ваш поэтому должен сообщить вам, чем он теперь занимается. Я прилежно читаю сочинения Боннета. Хотя великий философ нашего времени открыл мне много новых взглядов, я все-таки не вполне доволен всеми его гипотезами. Les germes, emboНtement des germes, les sièges de l’Бme, la machine organique, les fibres sensibles [Зародыши, вхождение зародышей, седалище души, органический механизм, чувствительные фибры (франц.)] — все это очень философично, глубокомысленно, хорошо согласуемо и могло бы так быть и на самом деле, если б Господь Бог при сотворении мира руководился философией достопочтенного Боннета; но чтоб было это так на самом деле — я этому не верю, пока верю, что мудрость Господня далеко превосходит мудрость всех наших философов и, следовательно, может найти другие, более удобные способы к созданию и сохранению своих творений, чем те, которые ей приписываются нашими Лейбницами и Боннетами. Я думаю, что было бы лучше наблюдать великое мироздание, как оно есть, и насколько это доступно нашему глазу, всматриваться, как все там происходит, нежели задумываться о том, как все могло бы там происходить, а это часто случается с нашими философами: они не довольно терпеливы, чтобы продолжать свои наблюдения, а спешат к своему письменному столу, чтобы жалобно изложить под тяжестью множества своих догадок то немногое, что они успели разглядеть. Может быть… но я слишком много болтаю.

Если сын ваш приедет в Москву, то найдет во мне покорнейшего слугу, который будет всячески стараться заслужить его расположение.

Потрудитесь обозначать на адресе дом, куда должны быть доставляемы письма ко мне, именно дом г-на Новикова, иначе они могут теряться.

Будьте здоровы, мой благодетель!

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

VI

Москва, 17 октября.

Господин Франк, страсбургский банкир, передаст вам по прилагаемому векселю 1 луидор. — Я весь — ожидание, если можно так выразиться. Как знаменателен будет для меня день, в который я получу извлечения из ваших писем! Прощайте и будьте уверены, что ваше благорасположение может мне усладить горечь жизни!

Николай Карамзин.

Лафатер к Карамзину

4

Карамзину, в дом г-на Новикова.

Карамзину 7.I.1789.

Вот вам наконец, милый Карамзин, первая тетрадь с двумя-тремя девизами! — Пусть это малое научит вас многому! — Я получил присланное вами. — Я вас никогда не забуду. У вас есть теперь в моих складах собственный ящик, на котором означено ваше имя, и туда я время от времени стану откладывать некоторые не лишенные интереса копии моих писем. Я вполне полагаюсь на вашу скромность. Прилагаемое предуведомление — non ut veniam, sed ne praeteream! [не ради извинения, а в порядке предупреждения! (латин.)]

Цюрих, 7 января 1789.

Лафатер.

Что за ужасное время! Сердце человечества обливается кровью. Война и — нищета!

Карамзин к Лафатеру

VII

Москва, 15-го марта 1789.

Наконец-то я счастлив, — именно счастлив — ибо получил то, чего давно так страстно ожидал. Благодарю, благодарю вас, великий муж, за доброту, какую вы мне этим оказали. Доверие, которого вы меня удостаиваете, опять приводит меня в восторг, и я свято буду исполнять те условия, которые на меня налагает благодарность и даже чувство чести.

Как поучительны для меня все письма, которые вы по доброте своей мне сообщили! Я читаю, и вокруг меня носятся святые, высокие мысли. Ваши взгляды на Божество, — о Лафатер! я благоговею перед мудрецом, которого понятия так возвышенны! — Кроткое участие к чужому несчастию, утешительная любовь, нежный призыв к покорности, на которой зиждется наше земное счастие, — все это и еще многое, что́ находит выражение только на языке Лафатера, а также содержание письма к профессору Шпитлеру наполнило душу мою блаженными ощущениями. Но как могу я изобразить все впечатления, вызванные во мне каждым письмом! «Разные правила для путешествующих» мне теперь особенно дороги, а почему? Потому что сам я скоро, очень скоро — сбираюсь путешествовать!

Да, я намерен путешествовать, хочу — если Богу угодно — вас посетить, обнять вас и онеметь и забыться в глубоком ощущении счастья видеть вас, быть возле вас. Если сердце и на этот раз меня не обманывает, если есть что-нибудь существенное в его предчувствиях, то вы ласково примете меня под свое крыло, то я найду в вас руководителя и друга, близ которого я буду так же спокоен, как на родной стороне. В мае месяце думаю ехать из Москвы в Петербург, а из Петербурга проеду через Германию в Швейцарию, так что в августе надеюсь быть в Цюрихе. Там я останусь вблизи вас и, если вы позволите, несколько месяцев буду наслаждаться вашим обществом, вашими наставлениями, после чего поеду дальше во Францию и Англию.

Так как я уже недолго думаю пробыть в своем отечестве и не успею до моего отъезда получить столь любезно предложенное вами драгоценное сочинение «Правила физиономики», то прошу вас позволить мне ласкаться надеждой, что я получу его от вас самих, как только приеду в Цюрих.

И затем, вполне полагаясь на вашу доброту и в сладостном уповании лично познакомиться с вами через четыре или пять месяцев, говорю вам: прощайте, великий, досточтимый муж! Будьте здоровы и пожелайте, чтоб я к вам приехал.

Николай Карамзин.

Вопросы Лафатеру, заданные в Цюрихе

1. Какая есть всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая для мудрых и слабоумных?

Вы, великий человек, — которому я одним рукожатием, одним взглядом думаю выразить все мои чувства, — вы на этот вопрос мне ответите, приноравливаясь ко мне. Я молодой человек, у которого в груди бьется горячее сердце, который ищет чего-то, к чему он мог бы привязаться всей душой, и о чем сам не имеет определенного понятия, но что́ должно наполнить пустоту его души и оживить его жизнь.

2. Что должно думать об магнетизме?

Спрашиваю вас об этом, зная, что этот вопрос обратил на себя ваше внимание и вы изучали его. Это во всяком случае слишком важное явление, чтобы я оставил его незамеченным во время моего странствия по свету.

Карамзин.

Лафатер к Карамзину

5

19 VIII 1789

Господину Карамзину, приезжему из Москвы в Цюрихе.

О цели Бытия

«Какая есть всеобщая цель человечества или всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая для мудрых и слабоумных?»

Милый К……н!

Бытие¹ есть цель бытия.

Чувство и радость бытия есть цель всего, чего мы искать можем.

Мудрый и слабоумный ищут только средств наслаждаться бытием своим или чувствовать его — ищут того, через что́ они самих себя сильнее ощутить могут.

Всякое чувство и всякий предмет, постигаемый которым-нибудь из наших чувств, суть прибавление нашего самочувствования; чем более самочувствования, тем более блаженства.

Как различны наши организации или образования, так же различны и наши потребности в средствах и предметах, которые новым образом дают нам чувствовать наше бытие, наши силы, нашу жизнь.

Мудрый отличается от слабоумного только средствами самочувствования. Чем простее, вездесущнее, всенасладительнее, постояннее и благодетельнее есть средство или предмет, в котором или через который мы сильнее существуем, тем существеннее мы сами, тем вернее и радостнее бытие наше — тем мы мудрее, свободнее, любящее, любимее, живущее, оживляющее, блаженнее, человечнее, божественнее, с целию бытия нашего сообразнее.

Исследуйте точно «чрез что и в чем вы приятнее или тверже существуете? Что вам доставляет более наслаждения — разумеется такого, которое никогда не может причинить раскаяния — которое всегда с спокойствием и внутреннею свободою духа может и должно быть снова желаемо?»

Чем достойнее и существеннее избираемое вами средство, тем достойнее и существеннее вы сами.

Чем существеннее вы делаетесь, то есть, чем сильнее, вернее и радостнее существование ваше — тем более приближаетесь вы ко всеобщей и особливой цели бытия вашего.

Отношение и исследование сего положения (отношение и исследование есть одно) покажет вам истину, или (что опять все одно) всеотносимость оного.

Не продолжайте своих вопросов, пока вы не вполне поймете и не найдете вполне справедливым этот ответ.

Цюрих, четверг вечером 20 августа 1789.

Иоганн Каспар Лафатер.

¹ Начинающийся отсюда ответ Лафатера до слов: «всеотносимость оного» переведен самим Карамзиным в его «Письмах русского путешественника», откуда этот перевод и заимствуется дословно.

Заметка

Извлечения из ваших произведений могут быть изданы в России двояким способом:

1) Какой-нибудь типографщик в Москве, конечно, возьмет на себя печатание. Это может осуществиться на различных условиях. Или мы получим известное число экземпляров, которые я продам, и вырученные деньги перешлю в Цюрих сразу или по мере продажи; или же издатель заплатит нам чистыми деньгами. Но я теперь еще не могу определить, сколько можно будет за это требовать от издателя, так как еще не знаю, как велик будет объем произведения.

2) Можно все устроить и другим способом, который кажется мне даже лучше и выгоднее. По возвращении в Москву я тотчас предприму периодическое издание. Имею основание предполагать, что в подписчиках недостатка не будет. Что́ бы вы сказали, если б я стал помещать в ежемесячном журнале ваши извлечения по мере того, как буду их получать от вас. Будьте уверены, что наряду с вашими произведениями не появится ничего нечистого, что́ могло бы повредить вашему достоинству. А я буду ежегодно посылать в Цюрих известную сумму, смотря по тому, будет ли число подписчиков увеличиваться или уменьшаться; первое кажется мне вероятнее. Таким образом вы можете иметь гораздо более влияния на развитие русских умов, так как произведения ваши в форме ежемесячного журнала будут попадать в бо́льшее число рук и будут больше читаться, чем если б они были разом напечатаны и изданы.

Что же принадлежит до вашего французского творения по физиономике, то я, по возвращении в Москву, извещу вас, сколько экземпляров могу продать тотчас же. Тогда от вас будет зависеть прислать мне еще экземпляров, которые могли бы продаваться мало-помалу. Как только я получу эти экземпляры и вырученные за них деньги, я вам вышлю вексель на Страсбург или на Голландию, но которому деньги могут быть выданы даже в Цюрихе.

Цюрих, 21 августа 1789.

Н. Карамзин.

Лафатер к Карамзину

6

23 VIII 1789.

Тот не мал перед Богом, кто духом и тверд и смиренен.

Верен и в малом ты будь — из малых сложилось большое.

Чистым быть значит себя позабыть, не забыв про другого.

Труд, порядок и цель — ежедневным пусть будут девизом.

Помни, что слаб ты, в том силы источник, дарованный Богом.

Верным себе пребывай, будь всегда и везде лишь собою.

Будь правдив, кроток, ясен, тверд и всегда неизменен!

То лишь наполнит тебя, что в тебе и вне тебя вечно.

Воскресенье вечером, 23 августа 1789.

Лафатер.

Карамзин к Лафатеру

VIII

Женева, 26 сентября 1789.

Так как вам не нравится никакая благодарность, выражающаяся в словах, то я принужден молчать.

Скажу вам коротко, что везде, куда я являлся по вашим адресам, меня очень хорошо принимали, и я познакомился с несколькими открытыми душами, с которыми общение мне было и останется очень приятно.

Здесь я думаю перезимовать. Поэтому прошу вас прислать мне несколько извлечений из ваших трудов: я прилежно и весело займусь их переводом. Я мог бы здесь почитать и «Ручную библиотеку для друзей».

Лафатер! Картина вашей жизни будет всегда представляться моему воображению!

Мой адрес: à Genève, à la Grande rue, № 17, chez Lagier.*

В Женеву, Большая улица, № 17, у Лажье (франц.).

Рекомендации в Роллу и Нион остались у меня, так как я проехал через эти города ночью.

Прощайте!

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

IX

Женева, 17 декабря 1789.

Пишу еще раз и снова прошу извинения, если письмо мое не будет вам приятно.

Но мне нужно знать, получу ли я еще здесь в Женеве — где пробуду до марта — какие-нибудь извлечения из ваших сочинений, перевод которых на русский язык я так охотно беру на себя. Если вы мне их пришлете, то прошу не франкировать своих писем. Выдержки эти будут как можно изящнее напечатаны в Москве и изданы в форме ежемесячного журнала. Им будет предпослана биография ваша — материалы для нее вы мне обещали. Ежегодно буду вам доставлять то, что при этом выручим.

Из Москвы я вам напишу, сколько экземпляров ваших французских физиономических сочинений я могу тотчас продать, и тогда вы можете мне их переслать в Москву через г. Буркарда из Кирсгартена.

Мне нужно издать что-нибудь о своем путешествии — это я обещал. Будет ли мне позволено сказать там о Лафатере несколько слов, — то, что́ напишет перо мое по внушению сердца? Преувеличенных похвал не будет! Когда истина руководит нашим пером, то оно всегда скромно.

Вы мне конечно ответите, если возможно; — неизвестность тяготит меня.

Я живу здесь в Женеве à la Grande rue, № 17, chez M. Lagier.

Прощайте!

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

X

Женева, 14 марта 1790.

Я с благодарностью наслаждался и теперь еще наслаждаюсь «Человеческим сердцем».

Прекрасно человеческое сердце, когда оно таково, как там изображено. Счастлив тот, кто узнает свое сердце в этом образе!

Предоставляю другим ответить на вопросы, предложенные вашим читателям в предисловии: у меня для этого недостает многого.

Завтра утром я еду во Францию. Будьте так добры, перешлите по прилагаемому адресу в Базель на имя г. Буркарда из Кирсгартена последующие предназначенные мне выпуски «Ручной библиотеки». Он обещал переслать мне в Москву все, что для меня получит от вас.

Могу ли я надеяться получить какую-нибудь часть выдержек из ваших сочинений хоть по возвращении моем в Москву (где предполагаю быть уже в августе)? Если они придут еще до моего приезда в Москву, то они не пропадут. Мой адрес прилагаю, впрочем он и у вас записан в адресной книжке.

Прощайте, достоуважаемый муж!! Не забывайте меня, если воспоминание обо мне чего-нибудь стоит.

Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

XI

1 декабря 1790.

Вот я опять на прежнем месте, немного постарше, может быть поумнее, по крайней мере более довольный собой и светом. Я видел столько прекрасного во время своего путешествия!

Давно уже я об вас ничего не знаю. Ваше поручение относительно вашего французского физиономического сочинения я не забыл. Здешний книгопродавец г. Бибер, хороший человек, желает получить 4 экземпляра на условиях, которые вы прочтете в прилагаемом письме. Я лично желаю иметь два полные экземпляра и еще один экземпляр четвертой части отдельно, так как у одного из моих друзей уже есть три первые части. Г. Бибер пишет вам, каким путем вы можете ему доставить его экземпляры: не присоедините ли к ним и мои?

Как только я получу их, тотчас же перешлю вам вексель. Не знаю, вышло ли еще что-нибудь из «Ручной библиотеки для друзей», у меня только первая тетрадь. Если напечатано еще несколько выпусков, и назначенные для меня остаются у вас, то будьте так добры, вышлите мне их по почте и сообщите, что вам будет стоить каждый год пересылка. За следующий год, если издание «Библиотеки» будет продолжаться, и за расходы по пересылке деньги будут вам отправлены, как скоро я узнаю, сколько будет следовать.

А в заключение один вопрос: мудрее ли мы и добродетельнее ли Древних, потому что мы христиане?

Мой адрес: в доме г-на Плещеева на Тверской в Москве.

Прощайте!

Николай Карамзин.

Karamsin An Lavater

I

Moscau, den 14. Augustus, 1786.

An wen will ich diesen Brief schreiben?… An Lavater? Ja! an ihn will ich schreiben; an Ihn, der mein Herz mit der feurigsten Liebe und Hochachtung gegen sich erfüllt hat.

Besitze ich aber diejenige große Talenten, die ich notwendig besitzen müßte, um an den großen Lavater einen Brief schreiben zu dürfen?… Die lasterhafte Selbstliebe müßte mich zu sehr verblenden, wenn ich diese Frage mit Ja beantworten wollte. Nein! diese Talenten besitze ich gar nicht; auch die Sprachkenntnis fehlet mir dazu. — -- Umsonst aber bemühen sich die Gründe der Vernunft, mich von meinem, übrigens kühnem Unternehmen abzuwenden! Mein Herz erlaubt mir nicht, die Feder aus der Hand zu lassen, und — ich schreibe.

Wenn ich nicht versichert wäre, daß der Sterbliche zu blind ist, Gottes Absichten zu erforschen; daß es ihm unerlaubt ist, sich über sein Schicksal zu beklagen: so würde ich mit einer Art von Wehmuth ausrufen: Gott! warum bin ich so weit von dem gebohren, den mein Herz so sehr liebet und hochachtet, ohne Ihn persönlich zu kennen? Wäre es nicht wohl, wenn der Bote deiner Güte, die Sonne, dich mit Wohlthaten mir da verkündigte, wo die Herzen der Jünglinge Lavaters Stimme zur wahren Weisheit einladet?… Aber… ich soll schweigen.

Verzeihen Sie mir, edler Mann! meinen Enthusiasmus, wenn nur die Ausdrücke des Herzens solchen Namen verdienen. Nach allen meinen Kräften will ich mich bemühen, die starken Bewegungen meines Herzens zu besänftigen, und, wo es nur für mich möglich ist, ordentlicher meinen Brief fortzusetzen.

Wissen Sie, daß ein gewisser russischer Jüngling hat das Glück gehabt, Ihre Schriften zu lesen; je mehr er sie las, desto mehr empfand er auch ihren Werth. «Wie groß soll ihr Verfasser seyn?» dachte er beysich selbst. «Mögte ich den großen Mann kennen! Wie glücklich, wie glücklich wollte ich mich alsdann schätzen!… Wie ist es aber möglich? Entfernt von. Ihm durch viele Länder, auch die Hoffnung fehlet mir dazu. Kann ich aber nicht einen Brief an Ihn schreiben? Kann ich nicht Ihm sagen, daß ich ihn hochschätze, daß ich ihn liebe? Ja, daß kann ich thun; daß will ich thun». — Der Jüngling will keine Stunde verweilen, nimmt die Feder in die Hand, und fängt an, seinen Brief zu schreiben.

Dieser Jüngling bin ich selbst; und weil ich ein Jüngling bin, so sollen Sie mir verzeihen, daß ich Ihre wichtigern Beschäftigungen durch meinen Brief unterbreche.

Ich will Ihnen meine ganze Geschichte erzählen, damit Sie sich einen wahren Begriff von mir machen könnten.

Da ich noch ein Knabe war, legte ich mich auf die Erlernung der Sprachen; besonders liebte ich die deutsche Sprache, ob ich gleich noch nicht wußte, warum ich eigentlich ihr den Vorzug vor andern gab. Mein Lehrmeister war ein deutscher Professor. Ich habe das Glück gehabt, seine Wohlgewogenheit an mich zu ziehen; er liebte mich und ich liebte ihn auch. Ich konnte aber nicht so lange bey ihm lernen, als ich es wollte; als ein Edelmann müßte ich mich bald dem Kriegsstanfle widmen. Da ich mich aber in diesem Stande genöthigt sah, alle meine vorigen &UUML;bungen aufzuheben, weil er mit gelehrten Sachen nichts zu thun hat: so habe ich solchen bald verlassen, ob es gleich nicht nach dem Willen meiner Anverwandten war. In meinem achtzehnten Jahre also war ich abgedankt, und meynte mich nur mit Büchern zu beschäftigen. Zugleich erlaubte ich mir auch, die Lustbarkeiten der großen Welt zu genießen, dachte aber, daß sie zu schwach sind, einen großen Eindruck auf mich zu machen, oder mich von meinen Büchern abzuwenden. Doch sah ich bald, daß mein Herz mich betrogen hat; ich ward ein großer Liebhaber von allen weltlichen Lustbarkeiten, und auch ein hitziger Kartenspieler. Die gütige Vorsehung wollte aber nicht mich gänzlich ins Verderben stürzen; bald hat mir ein gewisser würdiger Mann die Augen aufgethan, und ich wurde gewahr, daß ich — in solchem Zustande unglücklich war. Die Scene hat sich verändert. Alles auf einmal wurde in mir neu. Ich fieng an, wieder Bücher zu lesen, und empfand eine süße Stille in meiner Seele. — Solche Lebensart setze ich noch fort, und wohne in Moskau im Schooße meiner wahren Freunde und Führer. О wenn wird mir doch ein günstiges Schicksal erlauben, auch den großen Lavater zu ihrer Anzahl zu rechnen!

Jetzt wissen Sie schon, wer ich bin. Es sey Ihnen bekannt, daß ich auch noch nicht ein und zwanzig Jahr alt bin. Das thut aber nichts zur Sache; ich bin jung, aber ich bin versichert, daß Lavater ein großer Mann, ein wahrer Christ ist. Der tolle Franzose mag so lange schreyen, bis seine Lunge sich erschöpfen wird! Ein jeder vernünftiger Mann wird einsehen, daß der Franzose toll ist.

Werde ich das Herz haben, Ihnen zu sagen, was ich denke? Ich denke so was, so was, was sich nur denken läßt. Nein! ich kann nicht zulassen, daß diese Gedanken bloß bey den Gedanken blieben. Wissen Sie also, daß ich Sie um etwas bitten will; ich weiß aber selbst, daß meine Bitte zu kühn ist. Ich bitte Sie um eine Antwort auf meinen Brief. Haben Sie die Güte, mir durch einen Brief zu sagen, daß meine Liebe und Hochachtung gegen Sie Ihnen nicht gleichgültig ist. Wie glückselig werde ich alsdann seyn! Wie werde ich Sie segnen! О wenn Sie nur mein Herz sehen könnten, so würden Sie gewiß mir antworten, und sagen, daß Sie mich Ihrer Wohlgewogenheit nicht unwürdig achten! Erlauben Sie mir, die süße Hoffnung zu hegen, jemals von Ihnen einen Brief zu bekommen. Sie können in mir einen getreuen Korrespondenten finden, der keine einzige Frage, die Sie vielleicht thun werden, um einen nähern Begriff von unserm Lande zu haben, ohne genaue Antwort bleiben lassen wird.

Wenn Sie also die Güte haben werden, an mich zu schreiben, so schreiben Sie unter der Aufschrift: «An den Herrn von Kutusoff, wohnhaft im Hause des Herrn von Nowikoff, in Moskau». Dieser Kutusoff ist mein guter Freund, und er wird mir Ihren Brief ganz getreu einhändigen. — Leben Sie wohl, großer und edler Mann! Nie werde ich aufhören zu seyn

Dero

ganz gehorsamster Diener und wahrer Verehrer

Nicolas von Karamsin.

P. S. Verzeihen Sie mir alle die Sprachfehler, die ich vielleicht in meinem Briefe begangen habe; ich bin kein Deutscher, und auch noch nie habe ich einen deutschen Briefwechsel gehabt.

II

Mosсau, den 20. April, 1787.

Gestern, den 19. April, habe ich Ihren Brief vom 30. März erhalten. Kaum wollte ich glauben, daß es ein Brief von Ihnen war. So unwahrscheinlich kam es mir vor, von Lavater einen Brief zu erhalten. Da ich an Sie geschrieben habe, so dachte ich an eine Antwort von Ihnen; da aber mein Brief weg war — da ich mehr Zeit hatte, die Sache durchzudenken: so habe ich meine That und mein Hoffen für unvernünftig erklärt. Oft und sehr oft habe ich mich gefragt: Warum hast du an Lavater geschrieben? Nicht wahr, Ihm zu sagen, daß Seine Schriften manche trübe Stunden dir hell machten, daß dein Herz gegen Ihn voll Liebe und Hochachtung ist? Gut, hast du aber nicht so angelegentlich eine Antwort von Ihm zu haben verlanget? Würdest du geschrieben haben, wenn dein Schreiben ganz gewiß unbeantwortet bleiben müßte? Und kannst du darauf warten, ohne die Schwäche deiner Vernunft.zu verrathen, da viele Tausende mit eben dem Rechte einen Anspruch darauf machen könnten, und es eben darum unmöglich wäre, dir und allen deinen Mitprätendenten Gnüge zu leisten? Soll ein Mann, der alle Tage, alle Stunden seines Lebens dem allgemeinen Nutzen des menschlichen Geschlechts gewidmet hat — der so viel zu thun hat, daß Er nie von seinen Geschäften ausruhen kann — der den Privatnutzen, wenn ich so sagen darf, nie zu Seinem Gegenstande haben kann, um den allgemeinen nicht aus den Augen zu verlieren — soll Er noch einige Minuten seinem kurzen Schlaf entreißen, um an einen Jüngling zu schreiben, der von Ihm so weit entfernt ist und nichts an sich hat, was ihn seiner Aufmerksamkeit würdig machen könnte, der ganz und gar nicht die Eigenschaften besitzt, von denen Seine Freunde vor allen andern Menschen ausgezeichnet seyn müssen? — -- Solche Fragen machten mich schamroth.

Lavater! ist das nicht ein Traum? hat der Jüngling wirklich einen Brief von dem Manne erhalten? — Ja, ja! das ist kein Traum mehr; das Schreiben, das ich etliche hundertmal gelesen habe, liegt noch vor mir. — Ich freue mich, weil ich Ursache habe, mich zu freuen.

Ich zitterte vor Freude, da ich Ihren Brief las und wieder las. Zehnmal rief ich aus: «Lavater! Ihre Urtheile sind nicht meine Urtheile. Sie wissen wohl, was Sie thun und lassen müssen». War es nicht eine neue Dreistigkeit von mir, Ihren Wirkungskreis so genau bestimmen zu wollen und sagen: «Dies und jenes kann der Mann nicht thun?» — Wie veränderlich der Mensch ist! Sein Denken, Glauben und Hoffen ist ein Aprilwetter — Sonnenschein, Wind, Regen, Schnee, und wieder Sonnenschein.

Nun auf den Inhalt Ihres theuersten, herztröstenden Briefes zu kommen.

Sie wollten nicht einen einzigen Tag anstehen lassen, an mich zu schreiben, so wenig auch die Annäherung der heiligen Woche, wie Sie sagen, "weitläufig zu seyn, " ich will aber sagen, gleiche Briefe zu beantworten, gestattete. Sie sind aber die Güte selbst, und Sie haben an mich geschrieben. — Sie hätten wünschen mögen, daß mein (Ihre gütigen Иpithètes ausgelasssn) Brief eine oder zwo besondere Fragen enthalten hätte, die Ihnen Stoff zu einer Antwort gegeben haben würden. — Jetzt hätte ich auch selbst solches wünschen mögen, weil es Ihnen nicht zuwider wäre. Da ich aber an Sie geschrieben habe, so dachte ich blos daran, Empfindungen meines Herzens vor Ihnen auszuschütten, ohne etwas Philosophisches vorzutragen im Stande zu seyn. Wenn es mir auch jetzt erlaubt seyn möge, Ihnen zur gütigen Beantwortung eine Frage vorzulegen! Ich will Sie aber nicht so angelegentlich um eine Antwort bitten; ich will Ihre Güte nicht mißbrauchen. Wenn Sie finden, daß die Frage Ihrer Beantwortung werth ist, so werden Sie gewiß antworten. Sie wissen wohl, wer das gesagt hat: «Gieb dem, der dich bittet, und wende dich nicht von dem, der von dir entlehnen will».

Ich habe Ihre Schriften fleißig gelesen; ich habe wahrgenommen, daß Sie den Menschen in ganz neuen Verhältnissen betrachtet haben. Sie haben ein ganz neues Feld zur Betrachtung des philosophischen Auges entdeckt; was Kolumb für die Seefahrt war, das sind Sie für die Menschenkenntnis. Wer meine Zweifel besser auflösen und mich belehren kann, was ein Mensch ist, als Lavater, der den Menschen studiert und die Proben davon abgelegt hat? Ich will Ihnen solche Frage vorlegen, die vielleicht tausendmal beantwortet wurde, auf eine solche Weise aber, die für mich nicht genug befriedigend ist. Ich will aus Ihrem Munde eine Antwort darauf hören. Da ist die Frage: «Wie wird unsere Seele mit unserm Körper verknüpfet, da jene von einem ganz andern Stoffe als dieser ist? Ist dieses Verknüpfungs-band nicht eine dritte Substanz, eine abgesonderte Wesenheit, die weder Seele, noch Körper ist? Oder sind sie, d. i. Seele und Körper, durch gegenseitige Schattirungen vereinigt?» Diese Frage kann auch umgegossen werden und lauten: «Auf was für eine Weise wirkt die Seele auf den Körper, mittelbar oder unmittelbar»?

«Lerne weislich fragen», sagt Lavater. — Ob ich weislich gefragt habe, das müssen Sie selbst entscheiden. Ich habe Sie um die Verbindung der Seele mit dem Körper gefragt, die mir, eigentlich zu sagen, noch unbekannt bleibt, ob ich gleich zuweilen mit der Anstrengung aller meiner Kräfte darüber nachdenke. Solche Kenntnis aber soll nicht außer dem Kreise menschlicher Kenntnisse sein: dessen versichert mich Vieles, hauptsächlich aber Ihre Schriften. Und wie theuer ist sie, diese Kenntnis, einem jeden, der sich selbst kennen will! Man muß sich nach der Seele und nach dem Körper kennen, man muß ihre verschiedene Verhältnisse durchdringen, um sagen zu dürfen: ich kenne mich selbst. Dies mangelt mir noch — darum wende ich mich an denjenigen, den ich für einen Meister in der Menschenwissenschaft halte. Ich dachte, Sie können den Privatnutzen nicht zu ihrem Gegenstande haben: so kann ich auch jetzt denken, und Ihnen doch meine Frage vorlegen, und Sie doch bitten, mich zu belehren. Christus ist in die Welt gekommen, das ganze menschliche Geschlecht selig zu machen, das ganze menschliche Geschlecht zu belehren — nicht einen Menschen, nicht hundert, sondern das Ganze. — Er wollte aber auch jeden Individu selig machen, jeden Individu belehren; wer Ihn fragte, dem hat' Er geantwortet, wenn er nur um das Mittel, selig zu werden, Ihn fragte. Sie sind ein wahrer Christ, folglich handeln Sie nach еЬзп den Regeln, nach welchen Christus gehandelt hat.

«Wenn Sie mich sähen, so würden Sie einen ganz andern Mann sehen, als Sie sich vorstellen». — Das Bild, das meine Einbildungskraft von Ihnen entworfen hat, kann nicht so ganz falsch seyn; es kann nicht dem Originale so durchaus unähnlich seyn: weil die Farben dazu sie, meine Einbildungskraft, von den Producten Ihres Geistes entlehnt hat. Wenn ich Sie einst sähe, so würde ich freylich mein Bild für unvollkommen erklären. Und warum? weil die Kunst immer der Natur nachgebsn soll, weil die Copie immer schlechter als das Original selbst ist: ich würde Sie noch verehrungswürdiger finden. — Wenn ich Sie einst sähe! Der Gedanke thut mir wohl. Was würde ich empfunden haben, wenn ich… Mein Herz zittert, schlägt schnell in meiner Brust. Ja, Lavater, will’s Gott, werde ich einst in Zürich seyn und Sie sehen. Dieses Jahrs? nein, gewiß nicht dieses Jahrs, vielleicht aber des künftigen. — «Mein Herr!» — Habe ich das Glück, Herrn Lavater zu sehen? — «Ich bin Lavater». — Lav…der Jüngling kann nichts mehr sagen; er weinet Freudenthränen, fällt auf die Knie und stammelt: Ich bin der Russe, zu dem Sie in einem Briefe sagten: «Mög ich auch Ihnen auf irgend eine Weise nützlich werden». — -- Mein Herz, mein Herz, mein armes Herz! befindest du dich wohl?

«Dennoch streb' ich immer froher zu werden, um froher zu machen» — Wenn Sie auch diejenigen froh machen, die so weit als ich von Ihnen entfernt sind: wie viel froher machen Sie die Menschen, die immer um Sie sind, die immer aus Ihrem Munde hören, wie sie gerecht wandeln müssen!

Ich will Ihnen etwas von meiner jetzigen Lage sagen. Ich wohne noch immer in Moskau, von allen Staatsgeschäften frey. Ich übersetze aus dem Deutschen und Französischen, soll wöchentlich einen gedruckten Bogen für Kinder liefern, zeichne so was für mich selbst auf, das immer verwirrte Gedanken zum Titel führet. Ich bin ein wunderlicher Kopfhänger, den Sie so herzlich bemitleiden. Ich bin sehr witzig, mich selbst zu plagen. Ich fasse oft den Entschluß, froher zu werden, und der Entschluß bleibt immer ein Entschluß ohne Ausführung. Ich lese Lavaters-, Gellerts-, Hallers Schriften, und viele andere. Ich habe nicht das Vergnügen, viel in meiner Muttersprache zu lesen. Wir sind noch arm an Schriftstellern. Wir haben einige Dichter, die des Lesens werth sind. Der erste und der beste ist Cheraskow. Er hat zwey Gedichte verfasset, Rossiada und Wladimir; das letzte und das schönste Gedicht bleibt noch von meinen Landsleuten unverstanden. Vor 14 Jahren hat sich Herr von Nowikow als ein witziger Autor berühmt gemacht, er will aber jetzt nichts mehr schreiben; vielleicht, weil er ein anderes und gewisseres Mittel gefunden hat, seinem Vaterlande nützlich zu seyn. An dem Herrn Kliutscharew haben wir jetzt einen philosophischen Dichter, der aber nicht viel schreibt.

Ich will tausendmal Ihre brüderliche Schreiben an Jünglinge lesen; ich kann nie des Lesens satt werden. Der Autor selbst hat mir empfohlen, diese Schreiben zu lesen — das werde ich nie vergessen.

Was soll ich Ihnen von Lenzen sagen? Er befindet sich nicht wohl. Er ist immer verwirrt. Sie würden ihn gewiß nicht erkannt haben, wenn Sie ihn jetzt sähen. Er wohnt in Moskau, ohne zu wissen, warum. Alles, was er zuweilen schreibt, zeigt an, daß er jemals viel Genie gehabt hat, jetzt aber… Ich habe ihm Ihren Brief persönlich eingehändigt. Herrn Doctor Fränkel habe ich gesehen und Ihren Auftrag mündlich ausgerichtet. Ich habe nicht die Ehre, Herrn Pastor Brunner zu kennen, ich will ihm aber Ihren Gruß schriftlich zuschicken.

Ich fürchte, mein Brief wird zu lang. Ich soll abbrechen. — Wenn Sie an mich schreiben, so adressiren Sie den Brief an meinen Namen im Hause des Herrn von Nowikow. Leben Sie wohl und halten Sie mir etwas zu gute. Ich bin Ihr aufrichtiger Verehrer und gehorsamster Diener

Nicolas von Karamsin.

III

Sonntags, den 25. Juli 1787.

Gewiß, es wird Ihnen nicht fremd vorkommen, daß ich wieder an Sie schreibe, da Sie das menschliche Herz so gut kennen, da es Ihnen bekannt ist, daß der Lehrbegierige seine Feder nie ruhen läßt, wenn er so glücklich ist, mit großen und gelehrten Männern einen für sich unterrichtenden Briefwechsel zu haben. Ohne Furcht, für einen Prahler gehalten zu werden, kann ich mich für einen Lehrbegierigen ausgeben; und da ich versichert bin, daß Sie am besten meinen Seelenhunger stillen können — kann ich schweigen? kann ich aufhören, zu fragen, so lange die Hoffnung, eine Antwort zu haben, da ist? — Nein, gewiß nicht!

Es ist also für jetzt unmöglich, so genau den Zusammenhang der Seele mit dem Körper zu verstehen — eine traurige Nachricht für den, der sich selbst gerne kennen wollte! Ich bin, und mein Ich ist für mich ein Räthsel, das ich nicht auflösen kann; ich sage: meine Seele, mein Körper — und weiß doch nicht, was Seele in sich ist, was Körper in sich ist; ich will, und es ge-schiehet — wie es aber geschiehet, wie mein Wollen, mich zu bewegen, meinen Korper in eine Bewegung setze, davon weiß ich nichts, und darf mich nicht einmal schmeicheln, davon etwas zu verstehen, weil Sie selbst nichts davon verstehen wollen. Bin ich denn größer als Lavater? habe ich mehr Vernunft als er, dessen Vernunft so groß ist? wenn er, der große Mann, wenn er selbst sagt: ich weiß es nicht — kann ich, dessen Fähigkeiten so eingeschränkt sind, kann ich es zu wissen glauben? Und was soll ich nun?

Jetzt geben viele Zweifel in meiner Seele auf. Ich bin mit einem Streben nach Erkenntnis geboren; ich sehe, und sogleich will ich wissen, was in meinen Augennerven eine Erschütterung hervorgebracht hat: daher schließe ich, daß das Wissen für meine Seele nothwendig ist, fast eben so nothwendig, als die Nahrung für meinen Körper, darnach ich mich umsah, sobald ich in die Welt geboren war. Wenn die Nahrung verdaut ist, so suche ich wieder eine neue Nahrung; wenn meine Seele einen Gegenstand gründlich erkannt hat, so suche ich wieder einen neuen Gegenstand zu erkennen. Wie unglücklich der Mensch ist, wenn er umsonst die Nahrung suchet! wie unglücklich ist er, wenn er umsonst seine Seelenkräfte anstrengt, eine Kenntnis in Besitz zu nehmen, die ihm so nützlich zu seyn scheinet! Daß die Erkenntnis seiner Seele, seines Körpers und ihrer gegenseitigen Einwirkung ihm von großem Nutzen wäre, glaube ich noch immer; denn hätte ich es gründlich erkennen mögen, ich hätte meinen Schöpfer noch verehrungswürdiger gefunden, und meine Religion eine bessere Religion seyn würde. Paulus sagt: wer Gottes Weisheit erkennen will, der soll seine Werke betrachten. Und wo hätte ich diese Weisheit besser entdecken mögen, als in dem Menschen, der so wunderbar bereitet ist? Soll ich mich, gleich wie notre cher Buffon, nach allen vier Theilen der Welt ausdehnen, um alle Würmer zu erkennen, und um mich selbst so wenig bekümmern? Soll ich immer durch tausend Umwege gehn? Das sey ferne!

Verzeihen Sie mir, großer Mann, verzeihen Sie mir meine Unbescheidenheit: soll ich Ihre Güte nicht zu sehr mißbrauchen? Ich unterliege unter der Last meiner Unwissenheit; ich sehne mich nach Erleichterung. Sie wissen gewiß so viel, wie viel der Mensch wissen soll, um glücklich zu seyn. Sie sagen: «Kraft, und Lust und Freyheit, „sich selbst, durch Aufopferung seiner selbst, zu genießen, ist die große Kunst, die wir hienieden zu lernen haben, und wozu wir den unerklärbaren sogenannten Einfluß der sogenannten Seele auf den sogenannten Körper zu verstehen nicht bedürfen“. Sagen Sie mir, ich bitte Sie, wie kann ich mich selbst, durch Aufopferung meiner selbst, genießen, ohne mich selbst zu kennen? Ich will wissen, was ich bin, weil das Wissen, meiner Meinung nach, mich existenter machen kann — weil ich dadurch zum Genutze meiner selbst gelangen glaube. Wenn es aber nicht so ist, wenn es noch sicherere Mittel giebt, uns unsers Daseyns gewisser und froher zu machen; wenn ich diese Mittel vor Augen sähe, und dennoch grübeln wollte: so wäre es eine Thorheit, und dann würde ich selbst Schuld an meinem Hunger seyn. Belehren Sie mich, und Gott wird Sie gewiß dafür belohnen; mehr kann ich Ihnen nichts versprechen. Vielleicht trauen Sie mir nicht so viel zu, um mir solche Kenntnisse mittheilen zu können, die Sie so viel Ursache haben, hochzuschätzen; vielleicht — -- — Wozu aber solche Umschweife, da ich an Lavater schreibe! Wenn es nur möglich ist, etwas zu sagen, so wird er gewiß sagen, was zu sagen ist.

Noch immer bin ich ein Kopfhänger,

— — — and at the destin’d Hour

Punctual as Lovers to the Moment sworn

I keep my Assignation with my Woe.

Ich höre nichts mehr von Klopstock. Will er nichts mehr schreiben? — Es wäre auch zu undankbar, noch etwas von ihm zu verlangen, nachdem er uns seine Messiade geliefert hat.

Der Friede unsers Herrn sey in überschwenglichem Maaße mit Ihnen immer und ewiglich!

Die Aufschrift: An Karamsin, im Hause des Herrn von Nowikow.

Immer, immer werde ich Sie lieben und hochschätzen.

Nicolas von Karamsin.

IV

Moscau, den 27. März, 1788,

Kein Achselzucken! — Ein Wort, und dann ewiges Stillschweigen — Ich danke Ihnen, großer Mann, für die Güte, mit welcher Sie meine Briefe beantworten.

Gewiß, es war nicht die bloße Eitelkeit, die mir einst die Feder in die Hand gab, an Sie zu schreiben. Ich liebte Sie gewiß, nachdem ich einige Ihrer Schriften gelesen hatte, nachdem mir einige Züge aus Ihrem Leben bekannt wurden. Es war für mich so was entzückendes, mich in Gedanken in Zürich zu versetzen, mich in einem Lande, unter einem Dache mit Lavater zu denken — eine Illusion, die für mich aber so was wesentliches enthielte! Endlich kam ich auf den Einfall, an Sie zu schreiben., ohne an die Fragen denken zu können. Ich brannte vor Begier, Ihnen zu sagen, daß ich Sie liebe. „Möge Er’s doch wissen, daß ich Ihm so ganz ergeben bin!“ Das war mein Ziel, mein Wünschen, mein Glück. Auf eine Antwort von Ihnen zu warten — o! das war für mich ein frecher Gedanke, aber auch zugleich ein entzückender Gedanke. Und da ich meine kühne Hoffnung erfüllt sah, o! ich wollte in Freudenthränen ganz zerfließen! Da ich also die Erlaubnis, wieder an Sie zu schreiben und Ihnen einige Fragen vorzulegen, zu erhalten glaubte — dann schrieb ich wieder an Sie, und fragte Sie, und wartete auf eine Belehrung von Ihnen. Freylich, ich schrieb vieles, das Sie nicht interessieren konnte; das merkte ich aber zu spät, nicht eher, als mein Brief weg war. Sie haben wieder sich herabgelassen, mir zu antworten. Ich freute mich wieder, und segnete Sie, da ich Ihren Brief in die Hand nahm. Es war für mich so was unerwartetes, von Ihnen zu vernehmen, daß es ganz und gar unmöglich sey, zu wissen, was der Körper in sich ist, was die Seele in sich ist, und wie sie mit einander verbunden sind. „Lavater, dachte ich bey mir selbst, hat den Menschen so fleißig studiert, so schöne Gedanken von der Art und Weise, wie die Seele in dem Körper sich ausdrücket, in Seinen Physionomi-schen Fragmenten entwickelt, und doch will Er nicht wissen, was die Seele ist, was der Körper ist, und wie die Seele auf den Körper wirket, und sagt, daß es zu wissen nicht nöthig ist! Ich will ihn also bitten, mir zu sagen, wie ich eigentlich über mein Daseyn reflektieren soll, und in wiefern ich mich kennen kann und muß; und wenn der Selbstgenuß, wie Er sagte, das Ziel ist, wornach ich mich streben soll, so wollte ich für jetzt einen bessern Begriff von dem Selbstgenuße und von den Mitteln, dazu zu gelangen, haben“. — So dachte ich, und schrieb, und wartete auf eine Antwort, aber — vergebens. Auf Ihre Antwort konnte ich mit Recht keinen Anspruch machen; aber ich fürchte, die Ursache, warum Sie nicht mehr an mich schreiben wollen, soll mir den Muth benehmen, jemals vor Sie zu treten, und zu sagen: „das bin ich, der Russe, der das Glück hatte, mit Ihnen Briefe zu wechseln“ — und das ist für mich sehr kränkend. Sie mögen glauben oder nicht, so will ich doch wiederholen, daß mein Herz Sie liebt. Ich kann ohne Rührung nicht Ihre Briefe ansehen! Das Herz blutet mir, so bald ich denke, daß ich bei Ihnen nicht gut angeschrieben bin, daß Sie vielleicht die Minuten bereuen, die Sie verwandten, meine Briefe zu lesen und an mich zu schreiben. Oft und sehr oft sehe ich Ihren Bust an, und bilde mir ein, wie Sie meinen letzten Brief erhielten, wie Sie ihn lasen, mit was für einer Miene Sie ihn auf den Tisch legten — das gehet mir durch die Seele, eine glänzende Thräne rollt mir über die Wangen hinab, und ich werde traurig. Ich nehme Ihre brüderliche Schreiben an Junglinge, lese sie, und werde traurig; ich nehme Ihre Briefe an mich, lese sie, und werde traurig — alles macht mich traurig, so bald ich denke, daß Sie von mir nichts gutes denken, oder daß ich aus Ihrem Angedenken auf ewig vertrieben bin. Vor einigen Tagen kam ich auf den Gedanken, wieder an Sie schreiben. Heute ist dieser Gedanke reif geworden, und ich ergriff die Feder, Ihnen für Ihre Herablassung, ohne die Sie unmöglich an mich schreiben könnten, meinen feurigsten Dank abzustatten, und Sie zugleich zu bitten, mich nicht für einen Prahler zu halten, der an Sie bloß in der Absicht schrieb, von Ihnen, als von einem berühmten Manne, einen Brief zu erhalten, um sagen zu können: „Siehe da! ich wechsele Briefe mit Lauater!“. Nein, der Liebestrieb, der Mitteilungstrieb, waren die Grundtriebe meines Schreibens. Freilich, ich ließ mich allzusehr von meinem Herzen regieren, ohne die Vernunft redlich zu Rathe zu ziehen; dem sey aber, wie ihm wolle, so will ich doch wiederholen: es war nicht die bloße Eitelkeit, die mich antrieb, an Sie zu schreibsn.

Ich habe Ihnen also gesagt, was ich sagen wollte, vielleicht auch allzu-weitläuftig; aber die Schwatzhaftigkeit ist immer eine Folge der Herzensfülle.

Sie mögen nun von mir denken, was Sie wollen — Sie mögen mich vergessen oder nicht, — so will ich doch immer Sie lieben und verehren. Und damit sey es zu Ende!

Come then, expressive Silence, come!

Nicolas von Karamsin.

V

Moscau, den 10. Junius, 1788.

Ich weiß nicht Worte zu finden, Ihnen die Wärme meiner Dankbarkeit auszudrücken; alle Worte sind doch Worte — sind kalt und ohne Leben. Ja, großer Mann, ich kann Ihnen nie für Ihre gütigste Gabe, wofür ich das Mittheilen der Auszüge aus Ihren Briefen immer ansehen werde, genug danken. Wie gütig sind Sie! Ich wollte gerne alle meine jetzige Empfindungen vor Ihnen ausschütten, aber ich kann’s nicht — was ich jetzt empfinde, ist über allen Ausdruck erhaben.

Ich warte auf diese mir versprochene Auszüge als auf ein Heiligthum. Ich schmachte vor Begierde, sie zu lesen, zu studieren, und meine Den-kungsart nach der Denkungsart des großen Lavater einzurichten. Da — nahe am grauen Gebirge, das von Haller besungen war, gehet mir die Sonne der Belehrung auf, die mit ihren hellen Strahlen die Schatten meiner Unwissenheit zerstreuen, und mit ihrem Lichte mich beleben wird — ich werde aufstehen, munter herumblicken, und erst dann froh seyn.

Herr Biber, hiesiger Buchhändler, wird Ihnen jährlich, durch diesen oder jenen Buchhändler in Strasburg oder in Genf, 1 St. Louis d’or zustellen; weil unsere Banquiers von der &UUML;berschickung einer so kleinen Summe nichts hören wollen.

Sie sind ja mein Lehrer — mein Herz hüpfet vor Freude, Sie dafür zu erkennen — Ihr Lehrling muß Ihnen also sagen, was er jetzt studiert. Ich lese sehr fleißig Bonnets Schriften. So viele Aussichten mir der große Philosoph unserer Zeit auch eröffnet hat, so bin ich doch weit davon, mit allen seinen Hypothesen vollkommen zufrieden zu seyn. Les germes, emboНtement des germes, les sièges de l’Бme, la machine organique, les fibres sensibles — Das ist alles sehr philosophisch, tiefsinnig, läßt sich gut zusammenreimen, und könnte auch in der That so seyn, wenn der Hebe Gott, bei seiner Schöpfung, sich nach der Philosophie des ehrwürdigen Bonnet einrichten wollte; ob es aber in der That so ist, das glaube ich doch nicht, so lange ich glaube, daß Gottes Weisheit aller unserer Philosophen weit übertrifft, und folglich andere, bequemere, als die von unseren Leibnitzen und Bonneten ihr zugeschriebene Mittel, ihre Geschöpfe hervorzubringen und zu erhalten, finden kann. Es wäre doch besser, glaube ich, das große Weltgebäude, so wie es vor unsern Augen da ist, zu betrachten, und zu sehen — so weit unsere Blicke reichen könnten — wie da alles zugehet, als nachzudenken, wie da alles zugehen könnte; und das letzte ist doch oft der Fall bey unsern Philosophen, die zuweilen keine Geduld haben, weiter zu betrachten, sondern gleich zu ihrem Schreibtische eilen, das wenige in Augenschein genommene unter der Last ihrer zahlreichen Vermuthungen seufzen zu lassen. Vielleicht… aber ich schwatze zu viel.

Sollte Ihr Herr Sohn nach Moscau kommen, so findet er an mir seinen gehorsamsten Diener, der sein Möglichstes thun wird, seine Wohlgewogenheit zu verdienen.

Belieben Sie das Haus, wo die Briefe aa mich abgegeben werden sollen, nämlich das Haus des Herrn von Nowikow, in der Aufschrift anzuzeigen — sonst können sie verloren gehen.

Lehen Sie wohl, mein Wohlthäter!

Nicolas v. Karamsin

VI

Moscau, den 17. Oktober.

Herr Frank, Banquier in Straßburg, wird Ihnen nach der beyliegenden Anweisung 1 St. Louis d’or bezahlen. — Ich bin ganz Erwartung, wenn ich mich so ausdrücken darf. Wie merkwürdig mir der Tag seyn wird, da ich die Auszüge aus Ihren Briefen bekommen werde! Leben Sie wohl, und seyn Sie versichert, daß Ihre Wohlgewogenheit mir dir Bitterkeit des Lebens versüßen kann!

Nicolas von Karamsin.

VII

Moscau, den 15. März 1789.

Endlich bin ich so glücklich — gewiß glücklich — das, worauf ich seit langer Zeit so sehnsuchtvoll wartete, zu erhalten. Ich danke, ich danke Ihnen, großer Mann, für die Güte, die Sie gegen mich dadurch bewiesen haben. Das Vertrauen, das Sie damit auf mich setzen, ist wieder etwas entzückendes für mich — und immer wird es mir heilig seyn, die Bedingungen zu beobachten, wozu mich Dankbarkeit und selbst die Ehre verpflichtet.

Wie lehrreich sind mir alle die Briefe, die mir Ihre Güte mittheilte! Ich lese, und heilige, erhabene Gedanken schweben um mich her. Ihre Ideen von der Gottheit — -- о Lavater! ich bewundere den Weisen, der so erhaben denken kann! — Sanfte Theilnehmung am Unglücke anderer, tröstende Liebe, zärtliche Einladung zur Resignation, worauf sich unser Glück hienie-den gründen soll — das alles, und noch mehreres, was nur in Lavaters Sprache einen Ausdruck findet und der Inhalt des Briefes an Professor S pittler ist, erfüllte mein Herz mit wonnevollen Empfindungen. Wie kann ich Ihnen aber alle die Eindrücke schildern, die ein jedes Stück in mir machte! Vermischte Fegein auf der Reise sind mir jetzt besonders theuer, und warum? Weil ich selbst bald, sehr bald — reisen will!

Ja, ich will reisen; will — wenn’s Gott will — zu Ihnen kommen, Sie umarmen und verstummen und mich gänzlich im tiefen Gefühle des Glücks Sie zu sehen, neben Ihnen zu seyn, verlieren. Wenn mich mein Herz auf diesmal nicht täuschet, wenn etwas Wesentliches in seinen Ahnungen ist, so nehmen Sie mich freundlich in Ihren Schooß auf, so finde ich an Ihnen einen Führer, einen Freund, bey dem ich so sicher, als mitten in meinem Vaterlande seyn werde. Im Maymonath will ich von Moscau nach Petersburg, und von Petersburg durch Deutschland nach der Schweiz gehen, so daß ich im Augustus nach Zürich zu kommen glaube. Da bleib ich bey Ihnen, und genieße, wenn Sie es mir vergönnen, einige Monate Ihren Umgang, Ihre Lehren, und dann gehe weiter nach Frankreich und England.

Da die Zeit, die ich noch in meinem Vaterlande zu bleiben gedenke, so kurz ist, und ich nicht das mir so schätzbare Werk, physiognomische Regeln, das Sie mir so gütig anbieten, noch vor meiner Abreise erhalten kann, so bitte ich Sie, mich die Hoffnung genießen zu lassen, daß ich es von Ihnen selbst bekomme, so bald ich nach Zürich komme.

Und damit, mich gänzlich' auf Ihre Güte verlassend, und in der süßen Hoffnung, Sie nach vier oder fünf Monaten persönlich kennen zu lernen, nehm' ich Abschied von Ihnen, großer, ehrwürdiger Mann! Leben Sie wohl, und wünschen Sie einmal, daß ich zu Ihnen komme!

Nicolaus Karamsin.

1. Was ist der allgemeine Zweck der Menschheit, oder das allgemeine Ziel unsers Daseyns, das für Dumme und für Weise gleich erreichbar wäre?

Sie, großer Mann, — dem ich mit einem Händedruck, mit einem Blick alle meine Empfindungen auszudrücken glaube — Sie werden mir diese Frage beantworten, und in Rücksicht auf mich beantworten. Ich bin ein junger Mensch, der ein recht warmes Herz in seinem Busen trägt — der etwas sucht, woran er sich mit seiner ganzen Seele hängen könnte, und wovon er selbst keinen bestimmten Begriff hat, das aber die Leere seiner Seele ausfüllen und sein Leben lebhafter machen soll.

2. Was muß man über Magnetismus denken?

— Ich frage Sie darum, weil ich weiß, daß es Ihre Aufmerksamkeit verdiente und von Ihnen untersucht wurde. Es ist immer ein zu wichtiges Phänomen, als daß ich es auf meiner Wanderschaft durch die Welt unbemerkt lassen konnte.

Karamsin.

NOTA

Die Auszüge aus Ihren Schriften können in Ru ßland auf zweyerley Art herausgegeben werden.

1. Ein Buchdrucker in Moskau wird gewiß den Druck davon übernehmen. Die Bedingungen, unter denen es geschehen kann, können wohl verschieden seyn. Entweder kriegen wir eine gewisse Anzahl von Exemplarien, die ich verkaufen und das erhaltene Geld — auf einmal, oder nach und nach, so wie die Exemplarien verkauft werden — nach Zürich übermachen kann; oder wird uns der Verleger baar bezahlen. Doch kann ich für jetzt noch nicht bestimmen, was man von dem Verleger dafür verlangen kann, weil ich noch nicht weiß, wie stark das Werk seyn wird.

2. Man kann es auch auf eine andere Weise veranstalten, die mir auch die beste und die vorteilhafteste zu seyn scheint. So bald ich nach Moskau zurückkomme, werd' ich eine periodische Schrift herausgeben. Ich habe Ursache zu glauben, daß es mir nicht an Subscribenten fehlen wird. Wie, wenn Ihre Auszüge, so wie ich sie von Ihnen erhalte, in die Monatsschrift eingerückt werden könnten? Seyn Sie versichert, daß an die Seite Ihrer Aufsätze nichts unreines zu stehen kommt, was Ihrer Würde schaden könnte. Und ich werde jährlich eine gewisse Summe nach Zürich übermachen, je nachdem, die Anzahl der Subscribenten zu- oder abnehmen wird; das Erste ist mir aber immer wahrscheinlicher. Auf die Art könnten Sie auch einen viel größeren Einfluß auf die Cultur russischer Geister haben, da Ihre Aufsätze, in Form einer Monatsschrift herausgegeben, in mehrere Hände kommen und mehr gelesen seyn werden, als wenn sie auf einmahl abgedruckt und herausgegeben wären.

Und was Ihr französisches Physiognomisches Werk anbelangt, so werd' ich Ihnen, nach meiner Zurückkunft nach Moskau, melden, wie viele Exempla-rien davon ich gleich verkaufen kann. Dann stehet’s in Ihrem Belieben, auch mehrere Exemplarien mir zu schicken, die immer nach und nach verkauft werden könnten. So bald ich die Exemplarien von Ihnen und das Geld dafür von den Käufern erhalte, schick' ich Ihnen einen Wechselbrief auf Straßburg oder auf Holland, der selbst in Zürich bezahlt werden könnte.

Zürich, den 21. Augustus 1789.

N. Karamsin.

VIII

Genf, den 26. September, 1789.

Da Ihnen jeder Dank, der aus Worten besteht, gar nicht gefällt, so muß ich schweigen.

Kurz und gut sag' ich Ihnen also, daß ich überall, wo mich Ihre Adresser» hinführten, sehr gut aufgenommen war, und einige offene Seelen kennen lernte, deren Umgang mir sehr angenehm war und ist.

Hier will ich überwintern. Ich bitte Sie also, mir etwas von den Auszügen aus Ihren Schriften zu schicken, an deren &UUML;bersetzung ich fleißig und lustig arbeiten werde. Ich könnte auch die Handbibliothek für Freunde hier lesen.

Lavaler! das Bild Ihres Lebens wird mir immer vorschweben!

Meine Adresse: à Genève, à la Grande rue, Nr. 17, chez Lagier.

Die Adressen nach Rolle und nach Nyon sind bey mir geblieben, weil ich diese Städte bey Nacht passierte.

Leben Sie wohl!

Nicolaus Karamsin.

IX

Genf, d. 17. December, 1789.

Ich schreibe noch einmahl, und bitte Sie noch einmahl um Verzeihung, wenn mein Brief nicht willkommen ist.

Aber ich muß doch wissen, ob ich noch hier in Genf — wo ich bis März bleibe — etwas von den Auszügen aus Ihren Schriften, deren &UUML;bersetzung ins Russische ich so gerne übernehme, erhalten werde. Wenn Sie es mir schicken, so bitte ich Sie, es nicht zu frankiren. Es soll in Moskau so schön als möglich gedruckt und in Form einer Monatsschrift herausgegeben werden. Ihr Leben — wozu Sie mir Materialien versprochen haben — wird vorausgeschickt. Jährlich werde ich Ihnen schicken, was wir dabey gewinnen werden.

Aus Moskau schreib ich Ihnen, wie viele Exemplare ich von Ihrem französischen Physiognomischen Werke gleich verkaufen kann; und dann können Sie sie durch Herrn В our card von Kirsgarten nach Moskau überschicken.

Ich muß etwas über meine Reise herausgeben — das hab' ich versprochen. Wird’s mir erlaubt seyn, da ein Wort von Lavaler zu sagen — das, was mein Herz mir in die Feder dictieren wird? Aber keine übertriebene Lobsprüche! Wenn Wahrheit unsere Feder führt, so ist sie immer bescheiden.

Sie werden mir gewiß antworten, wenn es möglich ist — die Ungewißheit drückt mich schwer.

Ich wohne hier in Genf à la Grande rue, Nr. 17, chez Mr. Lagier,

Leben Sie wohl!

Nicolaus Karamsin.

X

Genf, den 14. März 1790.

Mit Dank hab' ich das menschliche Herz genossen, und genieße es noch immer.

Schön ist das menschliche Herz so wie es da ist. Glücklich, wer sein Herz daran erkennen kann!

Die Beantwortung der Fragen, die Sie in der Vorrede Ihren Lesern vorlegen, überlasse ich andern; dann dazu fehlt mir vieles.

Morgen früh gehe ich nach Frankreich. Haben Sie die Güte, die folgenden, mir zugedachten Hefte von der Handbibliothek dem Herrn Bourcard von Kirsgarten, mit der beyliegenden Adresse, nach Basel zu schicken. Er hat versprochen, das, was er für mich von Ihnen erhalten wird, mir nach Moskau zu überschicken.

Kann ich hoffen, wenigstens nach meiner Zurückkunft nach Moskau (wo ich schon im Augustus zu seyn glaube), etwas von den Auszügen aus Ihren Schriften zu erhalten? Sollte es in Moskau ankommen ehe ich da bin, so wird es nicht verloren gehen. Meine Adresse sehen Sie hier. Sonst haben Sie sie auch in Ihr Adressenbuch eingeschrieben.

Leben Sie wohl, verehrungswürdiger Mann! Vergessen Sie mich nicht, wenn mein Andenken nicht etwas leeres ist!

Karamsin.

XI

Den 1. December 1790.

Nun bin ich wieder da, wo ich war, ein wenig älter, klüger vielleicht, wenigstens mit mir selbst und mit der Welt zufriedener! Ich habe so viel schönes auf meiner Reise gesehen!

Schon lange weiß ich nichts von Ihnen. Ihren Auftrag, Ihr französisches physiognomisch.es Werk betreffend, hab' ich nicht vergessen. Herr Biber, hiesiger Buchhändler, ein braver Mann, will davon 4 Exemplare haben, unter Bedingungen, die Sie in seinem, hier beigelegten Briefe lesen werden. Ich selbst will davon zwey ganze Exemplare, und noch ein Exemplar von dem vierten Theile à part haben, weil einer meiner Freunde die drey ersten schon hat. Herr Biber schreibt Ihnen, durch welchen Weg Sie ihm seine Exemplare schicken können: wollen Sie auch die meinigen dabey schicken? Sobald ich sie erhalte, will ich Ihnen gleich einen Wechsel senden.

Ich weiß nicht, ob von der Bibliothek für Freunde noch etwas heraus ist; ich habe nur das erste Heft davon. Wenn noch einige Hefte davon gedruckt sind, und die mir zugedachten noch bei Ihnen liegen, so bitte ich Sie, sie mir durch die Post zu schicken, und mir dabey zu melden, was Ihnen das Porto jährlich kosten wird. Für den folgenden Jahrgang, wenn die Bibliothek fortgesetzt wird, und für das Porto schick' ich Ihnen gleich, so bald ich weiß, wie viel.

Und zum Beschluß eine Frage: Sind wir weiser und tugendhafter als die Alten, weil wir Christen sind?

Meine Adresse: im Hause des Herrn Plescheew auf der Twerskaya in Moskau.

Leben Sie wohl!

Nicolaus Karamsin.

Примечания
(Ю. М. Лотман)

Переписка Карамзина с Лафатером

Переписка Карамзина с Лафатером охватывает промежуток между 1786 и 1790 г. и имеет непосредственное отношение как к планам заграничной поездки Карамзина, так и к «Письмам русского путешественника», частично перекрывая содержание последних. Она является, с одной стороны, ценным биографическим источником, а с другой, позволяя сопоставить литературные и реальные письма, ведет нас в творческую лабораторию Карамзина-писателя. Одновременно следует иметь в виду, что письма Карамзина к Лафатеру — это не обычные бытовые документы эпистолярного жанра: обращаясь к прославленному в те годы авторитету, участнику предромантического литературного движения, Карамзин явно стилизует свои письма (достаточно сопоставить их с письмами к Дмитриеву, чтобы обнаружить господствующую в них сентиментальную аффектацию), так же как и утрирует в своей собственной личности черты сентиментального юноши, искателя истины.

Переписка Карамзина и Лафатера была обнаружена в Цюрихе бывшим директором гимназии в Вильянди (Эстония) Ф. Вальдманом и опубликована совместно с Я. Гротом в 1893 г. в приложении к т. 73 «Записок ИАН» (Приложение № 1; отдельный оттиск — СПб., 1893). Воспроизводится по тексту этого издания. Письма Карамзина к Лафатеру даются в римской нумерации, ответы Лафатера — в арабской. Все переводы принадлежат Вальдману--Гроту, за исключением перевода № 6, который сделан Ю. Лотманом.

Иоганн Каспар Лафатер (1741—1801) — писатель, философ и проповедник, цюрихский пастор — был заметной фигурой в предромантическом движении Европы. К числу его друзей принадлежали молодой Гете, Гердер, он оказал сильное влияние на «бурных гениев» — молодых немецких литераторов эпохи «бури и натиска». Он проповедовал самоуглубление и самопостижение, «религию сердца». Чуждаясь политики, он отличался, однако, гражданской смелостью и глубоким чувством личной независимости: в молодые годы он сделался известен благодаря смелым разоблачениям злоупотреблений провинциального фогта Гребеля. Однако наибольшую известность принесли ему «Физиогномические фрагменты» («Physiognomische Fragmente zur Beförderung der Menschenkenntnis und Menschenliebe», 1775—1778). Согласно учению Лафатера, между физическим строением тела человека и свойствами его души существует связь. Из этого Лафатер делал вывод о бесконечном разнообразии человеческих душ и характеров, что было созвучно предромантичеекому культу «оригинальной личности». Одновременно он рассматривал изучение человеком своего лица как шаг в науке постоянного самонаблюдения, которое является путем к исправлению своих пороков. Проповедуя смесь гуманизма и пиетизма, деятельной филантропии и крайне шатких квазинаучных идей, Лафатер достиг широкой популярности в Германии 1770—1780-х гг. С большим уважением относились к нему и в кружке Новикова--Кутузова. 18 января 1790 г. друг и наставник Карамзина И. П. Тургенев писал из Симбирска Лафатеру: «Я весьма Вам благодарен за труд, который Вы ради меня приняли, написав мадмазель Тоблер.¹ Мне крайне лестно воспользоваться этим столь благоприятным случаем, чтобы от лица всей русской нации заверить Вас, сколь ценно во многих отношениях внимание такого достойного человека, как Вы. И русские начинают сознавать, к сколь высокому предназначению рожден человек. Они приближаются к тому, чтобы сделаться людьми высокой цели».²

Интерес московских друзей Карамзина к Лафатеру поддерживался не только общностью теоретических воззрений. В сентябре 1782 г. Лафатера посетил в Цюрихе путешествовавший по Европе под именем князя Северного наследник русского престола Павел Петрович. Беседа с Лафатером, в ходе которой швейцарский философ удивительно точно определил характер Павла, произвела на последнего сильнейшее впечатление. Связи Лафатера с Павлом Петровичем, переписка с Марией Федоровной и ее матерью открывали возможность воздействия на наследника престола, к чему активно стремился новиковский кружок. Если верно, что план заграничного путешествия Карамзина составлялся с участием С. Гамалеи, то включение в него посещения Лафатера, конечно, было не случайно.

Переписка Карамзина с Лафатером была известна и поощрялась в его московском окружении 1780-х гг. Для Карамзина же имя Лафатера ассоциировалось с теми столпами германского предромантизма, посещение которых входило в план его европейского паломничества. В дальнейшем, в 1797 г., в статье, написанной для «Северного зрителя», Карамзин отозвался уже весьма критически об «ошибочных суждениях» Лафатера.

Таким образом, переписка Карамзина с Лафатером весьма важна для понимания духовной атмосферы, в которой жил автор «Писем русского путешественника» перед созданием этого произведения.

I

С. 464, 484. К кому намереваюсь я писать? К Лафатеру? — Следует отметить, что восторженное отношение к Лафатеру в дальнейшем сменилось более прохладным: это ощущается уже в «Письмах русского путешественника» и особенно в статье в «Spectateur du Nord» (см. с. 452). Сохраняя положительное отношение к Лафатеру-человеку, Карамзин проявлял весьма сдержанное отношение к его научным и философским воззрениям (см. статью: Сравнение Дидерота с Лафатером. — Вестн. Европы, 1802, ч. 2, № 5, с. 39—40).

С. 463, 483. …к тому же недостаточно знаю немецкий язык. — Письма Карамзина к Лафатеру написаны исключительно хорошим немецким языком, хотя

¹ Маргарет Тоблер — швейцарка, проживавшая в эти годы в Москве.

² Dickenmann E. Ein Brief Johann Turgenevs an Caspar Lavater. — In: Festschrift für Dmytro y~evskyj. Berlin, 1954, S. 100; Strahlmann Berens. Johann Caspar Lavater und die «Nordischen Herrschaften». Oldenburger Jb., 1959, Bd 58, T. 1; Heier Edmund. Das Lavaterbild im geistigen Leben Rußlands des 18. Jahrhunderts. — Kirche im Osten, Göttingen, 1977, Bd 20.

Петров в письме от 11 июня 1785 г. иронизировал над тем, что Карамзин «в трех строках сделал пять ошибок против немецкого языка» (см. с. 503). Из писем Петрова к Карамзину (см. письмо от 1 августа 1787 г., с. 504) видно, что Карамзин обсуждал свои письма к Лафатеру с Петровым, который, возможно, выправлял ему немецкий язык. Однако в дальнейшем в Швейцарии Лафатер уверял Карамзина, что он пишет «по-немецки нехудо» (см. с. 124). Между тем показательна, как это устанавливается из тех же писем Петрова, тяга Карамзина в начале его творчества к писательству на немецком языке: можно предположить, что обостренное восприятие стиля, вызванное отчуждением от языковой стихии, способствовало выработке стилистической позиции при писании по-русски. В этом отношении письма к Лафатеру приобретают отчетливо лабораторный характер.

Стр. 465, 483. Когда я был еще мальчиком… — Карамзин излагает свою биографию, стилизуя ее в соответствии с масонскими моральными схемами как историю падения чистого юноши под влиянием «удовольствий большого света» и последующего его возрождения под действием мудрых моральных наставников. Это следует учитывать, оценивая утрированный характер самообвинений Карамзина: последний называет себя «картежником», Дмитриев же свидетельствует, что в Симбирске нашел Карамзина «опытным за вистовым столом» (Дмитриев И. И. Соч., т. 2. СПб., 1893, с. 25), т. е. речь идет об увлечении неазартными коммерческими играми, выигрыш или проигрыш в которых не бывал особенно значительным. Игры эти считались «приличными» и вполне допускались в обществе в отличие от официально запрещенных азартных игр. Картежником в точном значении этого слова Карамзин, конечно, не был никогда.

С. 465, 485. Учителем моим был немецкий профессор. — «С приближением юношеского возраста, Карамзин был отправлен в Москву и отдан в учебное заведение г. Шадена, одного из лучших профессоров Московского университета» (Дмитриев И. И., соч., т. 2, с. 23—24).

С. 465, 485. …один достойный муж… — И. П. Тургенев (1752—1807), видный деятель московского масонского кружка, адъютант московского главнокомандующего гр. Чернышева; после разгрома новиковской группы был сослан в свое поместье в Симбирске. После прощения при Павле I был назначен директором Московского университета.

С. 465, 485. …живу в Москве в кругу моих истинных друзей… — речь идет о новиковском кружке. Карамзин жил в «масонском» доме (см. с. 466). Принятая в кругу наставников Карамзина терминология складывалась под влиянием немецкой предромантической философии и была понятна Лафатеру. Обращаясь к последнему как «ученик», который ищет «руководителя», Карамзин говорил на одном с Лафатером языке.

С. 465, 485. Пусть сумасбродный француз кричит до изнеможения легких!-- Видимо, имеется в виду разоблачительная брошюра Мирабо «Lettre du comte de Mirabeau à*** sur M.M. de Cagliostro et Lavater» (Berlin, 1786). Здесь, в частности, Мирабо писал: «Этот Лафатер, наделенный под ледяной корой севера самым кипящим вдохновением юга, составляет странную смесь образования и невежества, предрассудков и нечестия, ума и безумия. Он набожный и колдун, щеголь и ригорист. Кажется, никто не сомневается в его искренности. И действительно, редко когда кого-либо вводили в заблуждение красноречие и убеждения человека, который, долго и много обманывая других, не начал с того, чтобы обмануть сам себя» (р. 27). Об отношении Карамзина к Мирабо в дальнейшем см. с. 553.

1

С. 466. Ленц Якоб (1751—1792) — немецкий поэт, драматург эпохи «бури и натиска», друг Гете и Лафатера. Последние годы жизни, находясь в болезненном состоянии духа, провел в скитаниях. Умер в Москве (см. с. 510). Оказал влияние на литературные интересы молодого Карамзина, см.: Розанов M.H. Поэт периода «бурных стремлений» Якоб Ленц, его жизнь и произведения. М., 1901.

С. 466. Френкель — крестный отец Лафатера; в эти годы был врачом в Петербурге.

С. 466. Бруннер — протестантский пастор в Москве во второй половине XVIII в.

II

С. 468, 487. Каким образом душа наша соединена с телом… — Заданный Карамзиным вопрос, с одной стороны, лежал в основе масонской психологии, а с другой — был исключительно существенным для эстетики сентиментализма. Одновременно этот же вопрос привлекал внимание сторонников сенсуалистического материализма. "Вопросы о связи души с телом, о бессмертии души и смертности человека занимали большое место и в масонских журналах 80—90-х гг. XVIII в.; с ними была органически связана проблема смертности и бессмертия, которой в одинаковой мере, хотя и с разных точек зрения, интересовались Карамзин и Радищев (Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, с. 334). Воззрения А. М. Кутузова на эту проблему изложены в письме И. П. Тургеневу, см.: Труды по русской и славянской филологии, 6. Тарту, 1963, с. 315 (Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та, вып. 139). — Радищев был убежден, что, «по системе Гельвециевой», «разум идет чувствованиям в след, или ничто иное есть, как они» (Радищев А. Н. Полн. собр. соч., т. 3. М. — Л., 1952, с. 346).

Карамзин проявлял устойчивый интерес к вопросу,

как тело в жизни сей

Сопряжено с душей?

(Карамзин H.M. Полн. собр. стихотворений. М. —Л., 1966, с. 109—110)

В «Записках одного молодого Россиянина» этому вопросу посвящено скептическое высказывание: «Как может существовать душа по разрушении тела, не знаем» (Моск. журн., 1792, ч. 6, апр., с. 66).

С. 469, 488. …я буду в Цюрихе и увижу вас. — Для определения художественного метода «Писем русского путешественника» представляет интерес сопоставление описания воображаемой встречи с Лафатером в письме к нему и описания реальной встречи в воображаемом письме к друзьям. Сопоставление наглядно обнаруживает налет антисентиментальной иронии в описании «Писем русского путешественника».

С. 469, 488. …каждую неделю должен приготовить печатный лист для детей… — «Детское чтение для сердца и разума» выходило раз в неделю.

С. 469, 488. Мы еще бедны писателями. — Высказывание относительно общего состояния русской литературы носит полемический характер. Карамзин отрицает как ломоносовскую, так и сумароковскую литературную традицию, считая, что русской литературе еще предстоит возникнуть. Ср. его стихотворение «Поэзия» (Карамзин Н. М.Полн. собр. стихотворений. М. —Л., 1966, с. 63 и 376—378).

2

С. 470. Глаз наш не так устроен, чтобы видеть себя без зеркала, — а наше «я» видит себя только в другом «ты». — Высказываемое Лафатером credo философского субъективизма было близко и понятно Карамзину, поскольку совпадало с идеями А. М. Кутузова, излагавшимися последним печатно, в письмах друзьям и, вероятно, устно в разговорах с Карамзиным. «Внутри нас происходит самая та перемена, каковую мы причиняем со вне» (Магазин свободно-каменщический, 1784, т. 1, ч. 2, с. 6). «Предметы суть единые случаи, нам принадлежит деяние» (перевод Кутузова «Нощи VI» Юнга: Утренний свет, 1779, ч. 7, с. 21). В статье «Почему не хорошо предузнавать судьбу свою» Кутузов писал: «Сила, которою наперед на меня уже они (внешние предметы и обстоятельства, — авт.) действуют <…> находится не столько в них самих, как в свойствах характера моего» (Моск. ежемесячное издание, 1781, ч. 3, сент., с. 59). Следствием этого являлось убеждение, что для актуализации душевных потенций человеку необходим внешний агент, в качестве которого выступает «друг». По словам Кутузова, друг — «феномен или явление, которое до нас касается». «Друзей своих любят больше за те качества, которые им приписывают, а не за те, которые они имеют» (там же, ч. 2, май, с. 57—58). «Мысли наши, выходя из уст, чинятся яснее <…> неужели нет у тебя друга, дабы душе твоей давать истечение? Здравый рассудок учинится гниющим блатом. Заключенные мысли должны иметь выход <…> Способность говорить — конец мыслей наших! <…> Друзья наши суть необходимые помощники, чтобы для общества сотворенные человеки сами в себе истинное наслаждение обретали» (Юнговы нощи, нощь II. — Утренний свет, 1778, ч. 4, ноябрь, с. 274—277). Представление о друге как о зеркале для самонаслаждающейся личности вошло в сознание Карамзина и его окружения. «Добрым приятелем может быть всякой честный человек, у которого есть уши», — писал Петров Карамзину 5 мая 1785 г. (см. с. 499). Ср. слова Карамзина в «Рыцаре нашего времени» о «милой склонности наслаждаться собою в другом сердце» (Вестн. Европы, 1802, № 13, с. 44).

III

С. 472, 490. Бюффон Жорж-Луи-Леклерк (1707—1788) — писатель и естествоиспытатель, автор 36-томной «Частной и общей естественной истории».

С. 472, 490. …and at the destin’d Hour… my Woe. — отрывок из поэмы Эдуарда Юнга «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» ([Young Е.] The Complaint or, Night-Thoughts on Life, Death and Immortality. Hamburg, 1777, p. 37).

C. 472, 491. Клопшток Фридрих (1724—1803) — немецкий поэт, высоко чтимый в предромантических кругах (в частности, в России — в окружении Кутузова), автор поэмы «Мессиада».

С. 474, 492. Come then… come! — Неточная цитата заключительного стиха «Гимна» из поэмы Томсона «Времена года» («The Seasons») — указано Ю. Д. Левиным. В стихотворном переводе Карамзина: «Молчание! гряди витийственно вникать. Вникать хвалу его!» (Карамзин Н. М.Полн. собр. стихотворений, с. 74); ср. с. 505 и 690 наст. изд.

<4>

С. 477. Текст письма опубликован Ф. Вальдманом и Я. Гротом с искажениями. В настоящем издании восстанавливается подлинный порядок расположения строк.

VII

С. 478, 495. В мае месяце думаю ехать…-- О маршруте путешествия см. с. 536—540.

ЗАМЕТКА

С. 480, 495—496. По возвращении в Москву я тотчас предприму периодическое издание. — Решение издавать собственный журнал, таким образом, возникло у Карамзина по крайней мере в середине его заграничного путешествия. Поскольку план этот с самого начала имел антимасонскую направленность, ибо явно означал нежелание сотрудничать с новиковскими издательскими предприятиями, то такое решение могло быть принято лишь после разрыва с Кутузовым. Между тем путешествие, по крайней мере до Франкфурта-на-Майне, совершалось под знаком самых дружеских чувств между Карамзиным и «любезным А*». Относительно того, что разрыв мог произойти в Париже, см. с. 546. Обращает на себя внимание, что именно с этого момента начинается неурядица в датах «Писем русского путешественника»: в письме X Карамзина Лафатеру, помеченном 14 марта 1790 г., он сообщает, что «завтра утром» покидает Женеву, чтобы ехать во Францию. Таким образом, Карамзин покинул Женеву 15 марта. Однако в «Письмах русского путешественника» дата эта сдвинута вперед, причем это сделано с настойчивостью, исключающей случайность. Письмо, помеченное 28 февраля 1790 г., кончается: «Вот последняя строка из Женевы! — Март 1».Следующее письмо помечено: «Марта 4, 1790, в полночь». Письмо якобы писано из «Горной деревеньки в Pay de Gez» и сообщает: «Ныне после обеда поехали мы из Женевы» (с. 189). Однако реально Карамзин в это время еще находился в Женеве. Можно предположить, что сдвиг в датах был нужен, чтобы скрыть двухнедельный разрыв во времени «Писем», как мы полагаем, вызванный тайной поездкой в Париж.

X

С. 482, 497. «Человеческое сердце» — первый том «Ручной библиотеки для друзей» Лафатера. Сочинение это в продажу не поступало — автор рассылал его своим друзьям.

Источник текста: Письма русского путешественника / Н. М. Карамзин; Изд. подгот. [и примеч. сост.] Ю. М. Лотман и др. — Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1984.

Исходник здесь: http://rvb.ru/18vek/karamzin/3prp_lp/01text/03letters/letter2.htm

Переписка Карамзина с Лафатером 1786-1790 (Лафатер)