Встречи с прошлым. Выпуск 6
М., «Советская Россия», 1988
ИЗ ИСТОРИИ ОДНОЙ ДРУЖБЫ
правитьВ январе 1927 года в Варшаве, в честь открытия памятника Фридерику Шопену, состоялся первый международный конкурс пианистов. Сегодня конкурс имени Шопена знают музыканты и любители музыки во всем мире. А тогда это было первое международное состязание, в котором приняли участие и молодые советские пианисты — Дмитрий Шостакович, Лев Оборин, Григорий Гинзбург и Юрий Брюшков. Победителем стал двадцатилетний выпускник Московской консерватории Лев Оборин. В газетных и журнальных статьях, посвященных молодому лауреату, помимо высокой оценки его исполнительского мастерства, много писалось о созданных им композициях: фортепианном скерцо и романсах на слова Анны Ахматовой.
Как пианист и композитор Оборин стал известен еще до конкурса. Первые его публичные выступления состоялись в 1924 году. Оборину тогда было семнадцать лет. А через два года, когда ему исполнилось девятнадцать, А. В. Луначарский в статье «Достижения нашего искусства» писал: «Как большой талант поднимается постепенно среди своих сверстников совсем еще молодой пианист и композитор Оборин…» (Правда, 1926, 1 мая, с. 6).
Вместе с Львом Обориным в конце 1920-х годов широко заявила о себе блестящая плеяда молодых советских музыкантов — Дмитрий Шостакович, Виссарион Шебалин, Владимир Софроницкий, Гавриил Попов и другие. И естественно, что пути авангарда советской музыкальной культуры именно в это время сошлись с самым революционным театром страны ГосТИМом — Государственным театром имени Вс. Мейерхольда — и его руководителем Всеволодом Мейерхольдом.
Много лет спустя в своих воспоминаниях о Вс. Мейерхольде Игорь Владимирович Ильинский скажет: «У Мейерхольда был меткий глаз, он сразу замечал талантливых людей, открывал их. Он тянулся к совершенно неизвестным еще людям и безошибочно угадывал, что их талант со временем разовьется. Так угадал он Шостаковича, Гавриила Попова, Оборина, Софроницкого…» (сб. Встречи с Мейерхольдом. М.. 1967, с. 252).
Мейерхольд называл музыку величайшим из искусств. В своих спектаклях он использовал не только разнообразную классическую музыку, но и смело привлек к театру Д. Д. Шостаковича — сначала как пианиста (на репетициях «Горе уму»), затем как автора музыки к спектаклю «Клоп»; В. Я. Шебалина — как автора музыки к спектаклям «Командарм 2», «Последний решительный» и «Дама с камелиями»; С. С. Прокофьева — как автора музыки к спектаклю «Борис Годунов». Кроме того, в 1928 году Мейерхольд намеревался осуществить постановку оперы С. С. Прокофьева «Игрок» и на его же музыку летом 1939 года поставил физкультурный парад в Ленинграде.
Знакомство Мейерхольда и Оборина состоялось 4 октября 1927 года. При каких обстоятельствах это произошло — выяснить не удалось. Несмотря на разницу в положении и возрасте, они сразу стали искренними друзьями и близкими людьми. Мейерхольд был старше Оборина на 33 года! «Милый друг, милый сын, милый брат, милый внук, — обращается Мейерхольд к Оборину в одном из писем и поясняет, — если сопоставить возрастные наши единицы, любое звучит правдоподобно…» (ф. 2754, оп. 1, ед. хр. 60, л. 23).
Об этой дружбе не раз упоминают современники в своих воспоминаниях, но самым достоверным (и волнующим) свидетельством ее являются сохранившиеся письма.
Свыше 10 лет тому назад, когда к печати готовился том переписки Мейерхольда, составители его и авторы настоящей публикации обратились к Л. Н. Оборину с просьбой предоставить для издания несколько писем Мейерхольда. Лев Николаевич заинтересовался этим изданием. Он с гордостью сказал, что сохранил все письма Мейерхольда, и обещал перечитать их, чтобы решить, что именно можно поместить в том. Но в следующем разговоре Оборин как-то замялся и, смущаясь, сказал, что, пожалуй, сам будет писать воспоминания о Мейерхольде и уже в процессе работы отберет нужные письма. Очень скоро Оборина не стало…
В личном архиве, поступившем в ЦГАЛИ сразу после смерти Оборина в 1974 году, оказалось совсем немного материалов. Чувствовалось, что Лев Николаевич не очень заботился о своем наследии и хранил только самое дорогое. И в числе дорогого — около 50 писем Мейерхольда и его жены З. Н. Райх.
В Оборине Мейерхольд видел не только великолепного пианиста, но и талантливого композитора, у которого «все в будущем». Естественным было желание Мейерхольда привлечь Оборина к своему театру. И хотя желание это не осуществилось (известно только, что Оборин оркестровал несколько джазовых номеров для спектакля «Д. G. E.»), все же именно благодаря Оборину в ГосТИМ пришли его молодые друзья: сначала Д. Д. Шостакович, затем окончивший летом 1928 года консерваторию В. Я. Шебалин; в начале 1928 года Мейерхольд, стремясь поднять музыкальную культуру театра, произвел реорганизацию оркестра и новым его руководителем назначил Ю. С. Никольского, а пианистом и заведующим музыкальной частью ГосТИМ на многие годы стал А. Г. Паппе. 27 марта 1928 года Б. В. Асафьев, работавший в это время над музыкальным оформлением спектакля «Горе уму», писал Мейерхольду об Оборине: «Он умница и чуткий музыкант…» (В. Э. Мейерхольд. Переписка. М., 1976, с. 281). На программе спектакля «Горе уму» значилось: «режиссерский opus 101 посвящается Льву Николаевичу Оборину».
По воспоминаниям друзей и современников, Оборин, обаятельный, открытый, добродушный, красивый, был частым гостем в доме Мейерхольда в Брюсовском переулке, много играл, бывал на спектаклях в театре.
Чета Мейерхольдов, разъезжая по стране и за рубежом, не забывала своего московского друга и писала ему часто и много. Характерно, что Мейерхольд, в принципе не очень любивший писать письма, вернее, писавший их только по необходимости, человек занятой, для писем к Оборину находил не только время, но был в нпх доверителен, лиричен, шутлив, умудрялся даже вкладывать в письма забавные или интересные вырезки (например, вырезку с объявлением концерта А. К. Боровского в Париже с оркестром под управлением Э. Ансерме Мейерхольд наклеил на письмо от 30 октября 1928 года, а программу концертов Боровского в Лондоне он приложил к одному из писем весны 1930 года — об этом идет речь в письме Оборина от 30 июня 1930 года).
Надо сказать, что и Оборин, тоже не любивший писать письма, как он сам неоднократно признавался, регулярно отвечал и Мейерхольду, и Райх, выражал беспокойство по поводу их здоровья и интерес к гастролям театра, проходившим в апреле — июне 1930 года в Берлине и Париже. В фонде Мейерхольда сохранилось 28 писем и телеграмм Оборина.
Переписка с близкими друзьями всегда полна мелких бытовых подробностей, шуток, забавных происшествий, жалоб на здоровье и настроение. Но основная тема, которая присутствует во всех письмах, — это творчество и особенно музыка. Мейерхольд как бы шутя назначил сам себя «шефом» Оборина, проявлял к своему молодому другу максимум внимания, тратил много энергии на устройство его гастролей, заботился о расширении его репертуара. В письмах лета и осени 1928 года из Франции, когда Мейерхольд был тяжело болен, а существование ГосТИМ было под угрозой, ни в одной строчке не проскальзывали нотки усталости, раздражения, в то время как в письмах к другим адресатам тон был совсем другой.
Удивительное впечатление оставляют письма Зинаиды Райх. Резкая прямота, требовательность к таланту Оборина, ее беспокойство о его жизни, друзьях, интересах вызывают такой же серьезный отклик и полное понимание у Оборина. В письмах Райх ощущается ответственность за судьбу молодого музыканта, в ее требовательности как бы компенсируется несвойственная Мейерхольду мягкость и деликатность, с которой он относился к своему молодому другу.
Оборин готовит новые программы, концертирует. В его письмах много интересных фактов — например, подробности первых гастролей молодого пианиста в Польше. Его письмо от 23 декабря 1927 года — фактически единственный документ, рассказывающий об этих гастролях. В московской прессе об этих гастролях сведений не имеется. У Оборина уже четкое представление об ответственности музыканта перед своей Родиной: сначала опробовать свои программы в Москве, Ленинграде, поездить по Союзу, и только после этого можно говорить об организации зарубежных гастролей… Во имя главного — исполнительства — Оборин постепенно отказывается от мысли стать композитором, хотя в Москве с 1927 по 1933 год фортепианные пьесы Оборина издавались Музгизом. Написанная им на слова В. В. Казина «Песенка» сохранилась в рукописи, издана не была. Мейерхольд по-прежнему любит его, любит его игру… «Музыки, которую я так люблю и которую я слаще всего воспринимаю чрез твои руки, у меня не было совсем», — жалуется он в одном из парижских писем (ф. 2754, оп. 1, ед. хр. 60, л. 17). А С. К. Вишневецкая (жена В. В. Вишневского) рассказывает: «Иногда по вечерам к Мейерхольдам приходил Оборин. Всеволод Эмильевич усаживал его за рояль и мог часами сидеть, закрыв глаза, и слушать…» (Встречи с Мейерхольдом, с. 402).
Лев Николаевич Оборин стал первоклассным музыкантом-исполнителем. Их сердечная взаимообогащающая дружба продолжалась до конца жизни Мейерхольда. И сохранившиеся письма тому свидетели…
В публикуемых письмах упоминается спектакль «Ревизор», поставленный Мейерхольдом 9 декабря 1926 года, упоминается также опера М. Бранда «Машинист Гопкинс». С 1930 года Л. Н. Оборин вел класс специального фортепиано в Московской консерватории, о чем он упоминает в письме от 4 сентября 1930 г.
В письмах из Парижа речь идет об известных русских и европейских музыкантах: дирижере Михаиле Осиповиче Штеймане, музыкальном критике Леониде Леонидовиче Сабанееве, швейцарском дирижере Эрнесте Ансерме, под> руководством которого в Париже в 1929 году организовывался весенний музыкальный сезон.
В письме от 30 октября 1928 года Мейерхольд упоминает сборник избранных рассказов Г. де Мопассана (издание для юношества), который он читал в Париже, практикуясь в изучаемом им тогда французском языке. Цитируя новеллу Мопассана «На воде», Мейерхольд даже позволяет себе изменить конец фразы: «Вы, обитатели улиц, вы не знаете, что такое река» — слово «река» Мейерхольд заменяет словами «море и цветы».
Следует пояснить также, что племянник Мейерхольда — это дирижер Краковской оперы Казимир Мейерхольд; Зинаида Вениаминовна Гейман — школьная подруга З. Н. Райх, В. А. Успенский — композитор, живший в Ташкенте, а Никита Федорович Балиев — бывший актер МХТ, создатель и руководитель театра «Летучая мышь», живший во Франции с 1920 года, Толя — Анатолий Георгиевич Паппе, Юрий Сергеевич — Никольский, Лина Ивановна — первая жена С. С. Прокофьева.
Публикуемые письма В. Э. Мейерхольда и З. Н. Райх хранятся в фонде Л. Н. Оборина (ф. 2754, оп. 1, ед. хр. 59, 60, 73), Л. Н. Оборина — в фонде В. Э. Мейерхольда (ф. 998, оп. 1, ед. хр. 2119, 3713). Для публикации отобраны наиболее содержательные письма, раскрывающие их творческие и человеческие контакты.
1
правитьпосылаю Вам книжечку и две вырезки из газет. Книжечку оставьте у себя, вырезки прошу возвратить. Мне бы хотелось, чтобы Вы просмотрели этот материал до вечера 12 октября, когда Вы будете смотреть «Ревизора». Если не найдете времени свободного для просмотра, пусть это не послужит для Вас поводом не прийти на спектакль. Мы ждем Вас, обязательно приходите.
Зинаида Николаевна шлет привет.
2
Нахожусь сейчас в Варшаве, где подряд два концерта (подряд не в смысле дней, а в смысле того, что в промежутке в четыре дня нигде не играл).
Сегодня как раз второй концерт. Играю концерт Шопена с оркестром.
Играл два раза в Вильно и два раза в Кракове. В Вильно удачнее, хотя рецензии были хуже (две ругательных из трех). В Кракове, на мой взгляд, играл совсем паршиво, а были две хвалебных из трех.
В Варшаве играл удачнее всего, и рецензенты на меня окрысились чуть ли не все, причем не по существу, что ужасно раздражает. Впрочем, это ничего. Все-таки реагируют и очень, сказал бы, интенсивно (в виленской ругательной рецензии четыре газетных столбца). Очевидно, есть какая-то неувязка. Впрочем, это только лишь в отношении критики. Со стороны публики все благополучно.
В Кракове встретился с Вашим племянником, очень милым. Он поручил мне Вам прислать ряд программ их театра. Я везу их с собой. Он очень много расспрашивал о Вас и Ваших театральных достижениях.
Мой дальнейший маршрут мне не слишком ясен: либо Вена (с 26/XII по 2/I), либо буду все время в Варшаве. С 3/I по 11/I играю во Львове, Лодзи, Познани, опять Варшаве и опять Вильно. Может быть, Вы успеете мне еще написать. Я был очень рад Ващему письму. Всего доброго. С приветом
Зинаида Николаевна! Привет!
3
[…] Два раза были у С. Прокофьева и оба раза восхищались его актуальностью. Во второй раз он сыграл нам и пропел всего «Игрока».
Теперь он на границе Франции и Швейцарии. Отдыхает. С ним вместе Софроницкий, которого нам не удалось здесь повидать.
Здесь, в Париже, организуются под покровительством нашего полпредства на зимний сезон 1928—1929 концерты из произведений молодых русских композиторов. Очень желательно (мы беседовали с Сабанеевым и Штейманом, который будет дирижировать), чтобы приняли участие и пианисты в собственных произведениях. Когда Сабанеев стал досадовать, что никто из блестящих наших молодых пианистов-композиторов не пишет концертов (фортепиано с оркестром), мы сообщили ему, что есть один, который как раз в настоящее время работает над таким концертом. Вспомните: ведь Вы говорили нам накануне отъезда Вашего в Крым, что Вы собираетесь написать фортепианный концерт в ближайшие месяцы.
Сабанеев и особенно Штепман были очень обрадованы этим известием. Между прочим Штепман сообщил нам, что Вам посылались приглашения, но от Вас не получались ответы (неужели и тут Вы оказались неспособным «соединяться»?)
Советую Вам немедленно засесть за фортепианный концерт с тем, чтобы впервые Вы его сыграли сами в Париже на концерте русской музыки. Концерты будут примерно в ноябре.
Как только получите письмо либо от Сабанеева, либо от Штеймана, отвечайте им немедленно.
Или пишите мне, и я сообщу им все, что скажете; я увижусь с ними снова на днях […]
4
Получил все Ваши письма. Я не «соединяться» не умею, а просто, наверное, писать писем, когда нужно, не умею (а пишу когда не нужно).
Что ж Вы так мало пишете о Ваших впечатлениях, Париже?..
Как же Вам понравился «Игрок»?
Я законопатился в Тарасовке. Погода — дрянь. Самочувствие тоже дрянь. Пишу квартет, и что-то ничего не вытанцовывается.
Кстати, о моем творчестве. В отношении Сабанеева и проч. должен сказать, что никаких писем в ближайшее время я от них не получал; и вообще писем с их подписью не получал. Что касается моего концерта, то хотя за Ваши заботы обо мне, как сказал один ученый музыкальный муж — о благодарности с моей стороны не может быть и речи (!), — я думаю ничего не выйдет. Сообщите гг. Сабанеевым (если они Вас будут спрашивать, понятно), что у меня есть фортепианная пьеса, соната и, возможно, к ноябрю будет квартет.
На днях у меня гостил Толя; с ним, с Шебалиным и Юр[ием] Серг[еевичем] много гуляли.
В газете читал, что Вы скоро вернетесь, а потому не знаю, дойдет ли это письмо.
Желаю Вам всего лучшего. Сердечно расположенный
5
[…] Madame Dubost, о которой я уже писал Вам и с которой я имел на днях еще одну встречу, рассеяла мои сомнения относительно весеннего музыкального сезона. Ее компетенции можно вполне доверяться, так как, во-первых, она очень любит музыку и очень сильно покровительствует музыкантам, во-вторых, она принимает активное участие в делах организации концертов Maison Pleyel. Madame Dubost утверждает, что весенний сезон в Париже в отношении концертов — сезон блестящий, так как артисты, выступающие в нем, делают себе карьеру не только на французском, так сказать, рынке, но становятся еще известными в Америке вследствие того, что в Париж американцы приезжают именно на весенний сезон. Madame Dubost очень и очень советует Вам не пренебрегать приглашением принять участие в концертах Maison Pleyel в апреле — мае. Если Вы согласны, немедленно пишите мне, и я сообщу об этом Ансерме […]
Когда буду видеться с Сабанеевым (не смешивайте его затею с тем, что возглавляет Ансерме), непременно передам ему то, что Вы просите передать, то есть, что у Вас есть фортепианная пьеса, соната и что, возможно, в ноябре будет квартет. Я хотел купить здесь Ваши вещи, но их нет. Или, может быть, они еще не напечатаны (речь идет о фортепианной пьесе и о сонате)? Здесь уже имеется в продаже 4-й концерт Рахманинова. Если у Вас его еще нет, напишите мне об этом, и я немедленно приобрету его для Вас и немедленно вышлю Вам. Так как я сам (без Вашего на то разрешения) назначил себя шефом над Вами, то Вы не имеете права отказываться от моих услуг Вам […]
Париж в этот раз не был для нас радостным. Мы очень уставали от дел административного порядка: ведь я приехал сюда с специальным заданием — организовать поездку нашего театра по Зап[адной] Европе. Разговоры с импресарио — это не фунт изюму, черт возьми! Переписка с московскими моими помощниками — это тоже ах! какая тяжелая работа! К этому прибавьте: ужасающая духота, вонь бензина (авто), пыль, чудовищный грохот (такси, автобусы, метро). Ох!
«Игрок» мне очень-очень понравился.
Прокофьев был очень-очень дружески к нам настроен. Ухаживал за нами. Прислал мне милое письмо перед отъездом.
Ну, до скорого свидания с Вами в письмах. Нежно любящий Вас
6
Прочитав Ваше письмо, я после некоторых размышлений решил, что в ближайшее время ехать за границу мне не имеет смысла. Все-таки прокатиться до Берлина — это одно, а до Филадельфии — совсем другое. Это и для бывалых людей авантюра довольно сложная, а с моим опытом и подавно невозможная […]
Помимо всего этого, я только недавно обрел возможность сосредоточенно работать и чувствую, что могу еще много сделать за это полугодие. У меня все же есть некоторые обязательства перед Москвой, где я должен, наконец, показать себя как следует, чтобы потом со спокойной совестью ехать концертировать, совершенствоваться и т. п. в Европу и Новый Свет.
Приглашения на апрель от Ансерме не получал, но имел это в виду, получив от Вас об этом сообщение в письме через мадам Гейман. Вот эта перспектива меня бы устраивала. Я бы сыграл в январе — феврале в Москве и Ленинграде и с новыми двумя программами, «во всеоружии» раскатился бы в Париж. За это время я бы поизучал языки и увеличил свой фонд.
После же кислого и распущенного лета я сейчас все равно не смогу концертировать. Надо серьезно и лаборатор-но работать.
Что касается рецензий, я их Вам вышлю в скором времени. Они у меня еще не «перестуканы».
Я думаю, что Вы согласитесь с моими доводами.
Что же Ваше сердце?
P. S. Привет З. Н.
7
30/X 1928. л.
Nice (Alpes Maritimes) France.
в московских газетах мы прочитали в одной из информационных заметок Ваше имя как композитора, наряду с Шубертом, Рахманиновым и другими. Мы всегда Вас радостно приветствовали как пианиста, теперь издалека неистово аплодируем Вам, Вашему дебютному выступлению в качестве композитора.
Счастливые Вашим новым ходом по пути к славе, мы пили у берега моря в итальянском кабачке чудесное белое вино за Ваш успех, за Вашу бодрость в творчестве, за Вашу жизнерадостность, словом, за «лирико-эмоциональное» в Вас, Вами лелеемое больше всего на свете.
После завтрака долго шлялись мы по цветочному базару п жалели, что не можем перебросить Вам охапку цветов.
Каких, каких тут нет цветов! Нет таких, которые не валялись бы тут кучами.
И тут тот же мотив, о котором я писал Вам из Виши: осень сплетается каким-то чудом с весной. Вот осенние астры и хризантемы, а вот фиалки и розы, вот вереск, а вот ромашка. Вы сейчас будете смеяться, как смеялись уже однажды (ух, как зло Вы смеялись!), но я должен повторить еще раз то, что уже говорил Вам однажды (ну, начинайте заливаться Вашим звонким смехом!): не знаете Вы, милый, счастья своего!
Изучаете ли вы французский язык? Я привезу Вам хорошие словари, грамматику и «Contes Choisis» Гюи де Мопассана (édition pour la jeunesse).
«Vous autres, habitants des rues (я прибавляю „de Moscou“ Bc. M.), vous ne savez pas ce qu’est»[1] le mer et les fleures![2]
A я очень подвинулся во французской речи. Недавно одному голубоглазому юноше по имени Marcel осмелился написать открытку на французском языке.
P. S. Вы меня очень огорчите, если не напишете мне немедленно «сухого» и «не впечатляющего» письма.
Сядьте, пожалуйста, за письмо ко мне немедленно. Повторяю то, что уже писал Вам в предыдущем письме (из Виши): писать надо на парижский адрес (Olga Sossine), мне перешлют немедленно. Я остаюсь в Ницце числа до 10-го. Потом еще пробуду несколько дней в Париже. Успею получить Ваши письма (думаю, напишете не одно).
Вырезка посылается для того, чтобы напомнить Вам, дорогой друг, о необходимости как можно скорее прислать обещанный материал (рецензии, curricul[um] vitae и фото).
Весной 1929 Вы обязательно должны здесь выступить у Е. Ansermet. Приложена еще рецензия о концерте [Е.] Ansermet (ф. 2754, оп. 1, ед. хр. 59, лл. 20 — 22 об.).
8
править[…] Это письмо пишу только для Вас — это мой долг как человека, работающего в искусстве.
Вчера мы были вечером в Опере, слушали «Машиниста Гопкинса», дирижировал Штидри. После Оперы — от 11 до 1 мы провели со Штидри — ужинали. Конечно, Вс. Эм. завел разговор о Вас и Шостаковиче. Штидри говорил много и горячо, и я поняла, что это серьезно и даже волнует его, совсем-совсем чужого человека. Он возмущался тем, что Вы за два года не приготовили ничего большого и серьезного, что во второй раз играли концерт Шопена, что в Ваши годы надо работать над большими, сильными вещами, что в Европе грандиозная конкуренция. «И когда же, в какие другие годы можно работать так сильно и страстно, как не в 22—23?!» — восклицал Штидри с обычным своим темпераментом […]
Левушка, Вс. Эм. против этого письма — он говорит, что это очень все огорчительно. Милый, ну, а если я Вам не скажу всего этого, я сочту себя преступницей даже перед страной — не смейтесь высокопарности — Вы дитя СССР, и я не хочу еще говорить других слов в этом направлении, но Вы сами, я знаю, все чувствуете, что можно сказать в этом плане.
Главное, Левушка, никогда не увлекаться дешевой славой и дешевым будущим. Вы меня извините: на последнем концерте я очень многое поняла — мне даже стало страшно, но я ведь всегда предпочитаю молчать… Очень все это дешево, и даже не успех в зале меня неприятно поразил (я знаю его качество), а Ваша игра, — вещи, которые Вы с эстрадным «шиком» играли, — они полоснули меня ножом, а я делаю улыбчивое лицо и ободряющие слова — только потому, что боюсь Вас. огорчить. А сейчас я решила взять Вас за плечи, встряхнуть и сказать всю жестокую правду, ибо кто же другой при виде Ваших прекрасных глаз, Вашей милой нежности, бесконечном обаянии решится Вам сказать страшные слова.
Вс. Эм. — Ваш друг, большой, нежный и верный — он хлопочет о Ваших гастролях здесь (не надо Риги — это ведь тоже паллиатив и ерунда), но думать о весне и лете нельзя: можно говорить об осени — он так и сделает. Вы же должны лето отдать большой работе и приготовить программу — может быть, Вам нужны советы — мы все соберем (поговорим со Штидри и Клемперером и другими), что касается программы, и приложим все старания, чтобы осенью Вы в Европе выступили.
Вот, Левушка, все. Пишите нам.
Конечно, хорошо было бы получить ответ на это письмо, но я бескорыстна — не отвечайте, если не хочется. Я завидую Вам — у Вас есть друзья, такие, как Мейерхольд и я. ------------------[3] / — сама зачеркнула — это обо мне были строчки — не люблю раскисать. Плю-плю.
9
Ответы на вопросы. «О себе»:
1. Здоров. (Я ведь вообще мужик здоровый — устал от музыкальных лишь и пуще всего от своих звуков.)
2. Давал и собираюсь давать концерты. В промежутках между ними езжу в поездах, ем (много), пью (мало), сплю (мало), читаю (мало), гуляю (много) и «так далее» (изрядно много).
3. О Вас вспоминаю (за исключением тех случаев, когда о Вас другие спрашивают) очень часто, а в особенности тогда, когда ночью приходится возвращаться мимо Брюсовского пешком домой и, за неимением спичек, прикуривать у извозчика.
4. Вас не разлюбил ни капли, а за такие милые письма любовь моя приближается к точке кипения.
5. Ни дьявола не сочинил!!!! (Но буду, черт возьми, сочинять, и ты поможешь мне в этом!)
Все!
Теперь письмо:
Спасибо, дорогой Мейерхольд, за письмо и вырезки — все получил и сделаю так, как ты просишь, но ведь ты мне не дал адреса Олеши! Сообщения о том, что у него нет телефона, слишком мало, чтобы послать ему открытку — придется искать официальным путем.
Сам я лишь вчера ввалился из Питера, а завтра днем уже концерт в Москве.
По сему случаю не успел вчитаться в рецензии о «Ревизоре», но их количество говорит за себя, и я поздравляю от всех сердец. Количество, по-моему, — самое главное.
Новоиспеченную конкурентку мировых актрис поздравляю со всей горячностью композитора, у которого «все в будущем» и на которого весьма раздирательно действует чудная весенняя погода.
Ей спасибо за письмо и просьба о прощении, что не могу сразу ответить, — на этакие письма (каково письмо! Я потрясся!) сразу не отвечают. Надо спокойно подумать, сообразить, а не смеяться сквозь слезы, как делаю я сейчас, ибо 16-го я прохожу «чистилище» в Консерватории, и там будет вылито на вашего друга «композитора с будущим» n + 1 ведер таких помоев, что невольно грусть-тоска охватывает. Все же хочу попробовать сделать «плю-плю».
18-го уеду в Ташкент, так что пишите туда.
Желаю дальнейших успехов. Пусть пройдут они под знаком «crescendo».
10
Я потрясен Вашим письмом. Потрясся не содержанием его, а им самим и характером его. Потрясся и растрогался.
Напрасно думаете, что мне было неприятно и тяжело его читать. Соображения Штидри меня нисколько не трогают: какое имеет основание человек называть меня богемщиком и бездельником, который видел меня два-три раза, причем в одну из наших встреч (у Шостаковича) нализался сам пуще всех, после чего весьма неудачно пытался изображать фокстроты.
А ограниченное количество концертов с оркестром в моем репертуаре совсем не довод. Это, конечно, пробел, но у кого нет пробелов? Кроме того я восполнил его тремя новыми программами в этом году. Это ли называется бездельностью?!
Другое дело — Ваши соображения по поводу моего выступления (это выступление было у меня едва ли не самым неудачным), и такое мнение может высказать лишь человек, одаренный поразительным чутьем в искусстве. И Вы его замечательно изложили в Вашем письме. Но это было для меня тоже безболезненно, так как немедленно после концерта я почувствовал ту кривую, которая мне угрожала, и сразу выпрямил свою линию.
Получил два пакета с вырезками и два письма (Ваше и Мейерхольда). Пакеты отправил Вам домой, а Мейерхольду написал уже давно экспрессным порядком — неужели еще не получали?
К Олеше не ходил. Нужно было справляться об адресе, затем писать открытки, а я случайно задержался в Москве — не мог достать билетов в Ташкент, но сегодня еду. Может быть, со мной поедет Шебалин на открытие Турксиба. Так что пишите в Ташкент — я пробуду там с месяц[…]
Поздравляю Вас с успехами и удачами. Я очень-очень и безусловно искренно рад за Вас и за Мейерхольда. Держитесь крепко до конца.
Дорогому Мейерхольду крепко жму руку и еще крепче целую.
P.S. А Маяковский-то… вот ужас! Тяжело и грустно… Как надо, как ужасно надо спешить жить! Не успеешь никого услышать, ничего увидеть, а пуще всего сам что-нибудь сделать. Хожу последние дни как безумный…
P.S. II. Письмо стилистически не выдержано. Виноват. Наверное, оттого, что устал, изнервничался и почти не спал ночь — не думайте, не пьянствовал, а просто шлялся по городу — погода больно хороша стоит.
11
Некоторое время колебался, кому писать: Вам или Мейерхольду. Решил, что все равно это письмо он прочтет, секретов к Вам специальных нет, а так как писали последний раз Вы, то и пишу Вам, а адрес Мейерхольду — вот и компромисс.
Недели две назад из Ташкента. Дал там семь концертов, понаслаждался там чудной весной, одуряющими акациями, изумительными розами и с развинченными нервами и «кружением сердца» вернулся в Москву. Загорел не очень. Прожил в Москве некоторое время и с радостью уехал сюда — никого и ничего не видел, люди все жестоко надоели, а здесь одиноко и хорошо быть только со своими мыслями.
Несмотря на сильную переутомленность от музыки […] чувствую зарядку к сочинительству и, кажется, что-то сделаю за двухнедельное пребывание здесь.
Куда потом — не знаю. Кажется, под Мелитополь на Азовском море, где думают жить родители.
Зачем так грустите, не надо. Это у Вас реакция после нервных напряжений — когда будет возможность, забудьте на время о «тяготеющем проклятье» искусства, и все обойдется.
Спасибо за вырезки, журналы, хлопоты о моих гастролях. Очень бы хотелось зимой показать себя в Европе — впрочем, сейчас думать об исполнительстве не хочется, а на бумагу начинаю поглядывать с вожделением. Если встречаетесь с Прокофьевым, то привет ему большущий. С Шебалиным последнее время много о нем говорили, причем Шебалин, очень любивший всегда Прокофьева, последнее время стал особенно склоняться к его творчеству — а мне это приятно.
Милого Мейерхольда крепко целую и желаю удач.
12
Ваше письмо получила — спасибо большущее. Оно очень нежное и ласковое. Несколько дней ждала, что ответит Вам Всеволод, довольно с Вас моих писем — боюсь надоем! Но теперь с него взятки — гладки!
Позавчера генералка, вчера премьера.
Успех, триумф!!!-- как говорят парижане. Он ходит довольный и счастливый! Как же! Признали его нежно любимое детище: «Ревизор» и где — в Париже! Овации и аплодисменты были столь бурные, что он долго не уходил со сцены, публика буквально ревела от восторга! Вечера спектаклей наших насыщены электричеством восторга. Все проходит столь бурно! Вчера в газетах описывали даже скандал на нашей генералке. Балиев (его звезда угасает), когда кричали «Мейерхольд, Мейерхольд» — стал вдруг орать: «Гоголя! Гоголя!» Часть публики подхватила его крик, а другая часть стала еще пуще звать: «Мейерхольд, Мейерхольд». Поднялся невообразимый гвалт и шум. Тогда встал один француз, остановил крики и произнес: «Г-н Балиев — Франция Вам дала возможность прославляться, дайте нам свободу восхищаться гением Вашего соотечественника Мейерхольда!» Затем к Балиеву подошел полиц[ейский] чин и его попросили оставить зрит[ельный] зал. Он, уходя, сказал: «Сегодня здесь слишком много полиции — приду в следующий раз». Публика орала ему вслед: «à la porte!» — Вон! Вчера инцидентов не было, успех был еще более бурный и страстный, именно какой-то страстный!
Наша квартира — мы живем у друзей Вс. Эм. — шесть комнат — превратилась в оранжерею от цветов. Розы-- желтые, розовые, красные, лилии, водяные лилии, даже какое-то розовое дерево!
Как во сне! Как это все будет в рецензиях — не знаю. Вчера лежала весь день — нездоровилось, газет не покупала, но говорят уже рецензии есть и хорошие!
Сегодня начну покупать газеты. Всеволода расхищают дела и деловые свидания. Говорят, он нравится парижским женщинам!!! Не только Вы, милый Дон-Жуанчик!
Глупое мое сердце все же в тревоге: как дальше, чем кончится, всего боюсь, все страшно. Так долго и упорно нам не везло в Париже […]
Зинаида Райх
13
Спасибо Вам за письмо и «бесплатные приложения»: они очень милы. Открыточка прелестна, хотя если Вы ею хотите напомнить мне мое ташкентское времяпрепровождение, то оно не совсем соответствует действительности и я «не считаю себя уеденным». Программа Боровского привлекательна только красивым шрифтом и добротной бумагой (дескать, какой, должно быть, гениальный пианист этот Боровский?!), составлена она безвкусно и страсть претенциозно.
С парижскими триумфами поздравляю! Надеюсь, они проходят под знаком crescendo? Очень, очень рад, что понравился именно «Ревизор»: на мое непросвещенное мнение это залог верного или, по крайней мере, близкого к верности понимания. Инцидент с Балиевым очень знаменателен («Подождите… я царь еще!..»).
Я пока медленно, но верно и приятно превращаюсь в скота, как всегда со мной случается в деревне. Каждый день по утрам занимаюсь творчеством (случается, правда, и по дням, и по вечерам); сочинил романс на слова В. Кази-на и «творю» оркестровую пьесу, следуя заветам С. Прокофьева. Получается все безобразно лирично и, кажется, скверно. Больше, чем еще одну-две недели, здесь не выживу, божественная вещь среднерусская деревня, но когда находишься вне ее, она кажется еще божественнее. По этому случаю 15 июля, а то и ранее, уеду в Мелитополь. Так что если будете писать, то пишите скорее Ваши письма (это я 3. Н.), которые не надоедают, а наоборот --лестны, приятны и наводят на мысль, что воздух Парижа делает Вас более милой ко мне — шутка ли, писать после таких триумфов, да еще с такими едкими «приложениями».
Не то, что Мейерхольд! Он, негодный; так зазнался, что его я и просить боюсь писать. Передайте ему поздравления с успехами как у публики, так и у прессы, так и у парижанок. По случаю последнего поздравляю и Вас — Вы должны быть горды и счастливы.
Прощайте. Заканчиваю порцию своего «Александрийского питья» (куда уж там «эликсир»!)
P. S. Не посылаю «par avion», так как боюсь до смерти напугать местных почтовых чиновников подобными терминами.
14
править[…] Ты не должен был сердиться на мое молчание. Оно было вынужденным.
Вспоминал я о тебе во всех случаях моей суетной жизни: и тогда, когда было мне-очень плохо, и тогда, когда я радовался, побеждая косную природу.
Музыки, которую я так люблю и которую я слаще всего воспринимаю чрез твои руки, у меня не было совсем.
Встречался с Прокофьевым, но он не играл. Был здесь концерт Горовица, но я не мог быть на его концерте, так как он выступал в период самых трудных для меня дней. Вот самое тяжелое в жизни всякого художника: жизнь без музыки. И это я пережил.
Милый мой, неужели ты не захочешь вознаградить меня за эти потери? Неужели в Мисхоре я не услышу тебя?[…]
15
Я не понимаю, почему мои письма к тебе не доходят. Ты через каждые две недели меняешь местожительство, и, наверное, тебе мои письма не пересылают. Например, я как приехал, так и послал письмо par avion в Виши. Получил ли ты его или нет?
Я пока еще никак не могу попасть в ногу с московской жизнью — привык лентяйничать на юге и не могу как следует начать работать. А дел много. В ближайшие дни приступаю к исполнению служебных обязанностей в консерватории. Занят буду два дня в пятидневку по четыре с половиной часа.
Помаленьку готовлюсь к концертам. Вообще живу тихо, сижу дома. Погода холодная и дождливая и действует раскисательным образом, как и вообще осень, на меня. Не люблю это время года.
На днях ко мне приехал Шостакович. Он ехал из Сочи, прожил два дня и уехал в Ленинград. Он набрал заказов уйму, ни одного из них не может выполнить, худой, истрепанный и выглядит очень скверно. Жалуется, что так устал, что не может ничего писать.
В Москве эпидемия женитьб и деторождения. Все мои холостые друзья точно взбесились, женятся один за другим, так что подчас завидно становится. А кто уже женат, те размножаются аки кролики. По последним сведениям у Шебалина родился второй отпрыск, и говорят, будто очень на него похож.
Я хотел было поздравить, но все св[ятое] семейство крепко засело на даче и, невзирая на дождь, еще не собираются возвращаться.
Что ты о себе ничего не сообщаешь? Что вы делаете и думаете предпринять с З. Н.? Что происходит на парижском фронте искусств? Отдохнули ли вы? Видаете Прокофьева? Что он пишет?
О своей персоне писать что-то нечего. Испытываю ощущение, будто у меня жизнь начинается завтра. Низко и с почтением кланяюсь З. H., a тебя обнимаю и целую.
16
[…] После Виши Nachkuhr провели дней пять на даче у С. С. Прокофьева под Парижем (в 38 верстах).
У него чудесно. Прелестные беленькие ляльки — я маленьких обожаю, прекрасная дача, славная Лина Ивановна. В один из солнечных дней мы сняли коллективно фильм для Paté-beby. Я написала сценарий: «Воровка детей или детектив у Прокофьевых». Вс. Эм. в женском платье играл «воровку детей», а весь дом: С. С, дети, Лина Ив., секретарь, прислуга — изображали актеров. С. С. был оператором, я реквизитором и режиссером. Такое творилось — ужас!
Фильм в шесть катушек сняли, на другой день отправили проявить и в четверг хотели его уже крутить дома на экран. Но… оказалось, что вольтаж деревни не совпадает с вольтажем в Париже, и на этой почве я с С. С. страстно поссорилась! Поздравьте! Я ведь очень вспыльчива! Но он, оскорбив меня — будто и не замечает, Вс. Эм. очень его любит и не требует «сатисфакции» и считает все чепухой, но я мечтаю о мести!!! […]
Потрясаю Вашу гениальную ручку, до скорого Вашего ответа!
Специальная корреспондентка из Парижа
17
Дорогие Мейерхольды! Ваши приветы с дороги — прелесть!
Неужели мое скромное «morgen-scherzo» вызвало такую благодетельную реакцию? Я бы сотворил даже целую ораторию, но ведь вокзальная обстановка ужасно не способствует творчеству. Я вовсе не был зол перед отходом поезда, а просто не отставал от других, то есть не знал, куда себя применить. Ведь проводы — вещь однообразно-гнусная. У всех на душе элегия, все переминаются с идиотскими лицами[4], несут ерунду и даже при самой страстной любви к отъезжающему с нетерпением поглядывают на часы и ждут отхода поезда. А когда, наконец, поезд отходит, то все наскоро оживляются, кричат с восторгом «ура» и швыряют чепчики. Не правда ли?
Как прошел путь от Оренбурга? Чует мое сердце, что «хлебный город» вам по вкусу не придется. Как проходят гастроли? Ташкентцы мне пишут, что там тепло и цветут фиалки; а у нас весной не пахнет, идет снег, и какой! Два дня назад была такая вакханалия, что остановилось уличное движение.
Что касается моей жизни, то она сурова — пианизм заедает, как никогда. Ваши пожелания мне быть здоровым и веселым как-то не реализуются — я не здоров и не весел. Треплет грипп; в таком виде пришлось вчера играть целый Klavierabend, а тут еще поездки всякие назревают. На днях у меня было «réminiscence de Mayerhold» — устраивались блины при участии Шостаковича и Шебалина. Композиторы не подкачали — жрали так, что пояса лопались! Я имел вид сильно беременный и на след[ующий] день не мог видеть еды. 23-го еду в Тифлис.
Когда же мы увидимся?! И успею ли я получить от вас «феерическую фиалку»? Возвращались бы скорее! Я бы сочинил какое-нибудь каприччио.
Ну, прощайте!
Лев.
P. S. Познакомились ли вы с В. А. Успенским? Он расчудесный, я его ужасно люблю!
18
Милый, горячо любимый друг, единственный друг Левушка! Не сердись, что это — первая весточка наша. Ох, как был занят! Верь, не забыл, а времени не было черкнуть письмецо. Да и сейчас вот — только коротенькое приложение к письму Зины с просьбой обязательно приехать в Одессу и с горячим приветом, с любовью и с известием о том, что по тебе скучаем.
Всеволод