Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том первый
М., «Художественная литература», 1984
Вступительная статья М. П. Громова
Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева
Чехов — A. Н. Плещееву. 19 января 1888 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 21 января 1888 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 23 января 1888 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 3 февраля 1888 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 5 февраля 1888 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 8 февраля 1888 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 9 февраля 1888 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 6 марта 1888 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 10 марта 1888 г. Петербург
А. Н. Плещеев — Чехову. 30 марта 1888 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 31 марта 1888 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 28 июня 1888 г. Сумы
Чехов — А. Н. Плещееву. 5 или 6 июля 1888 г. Сумы
Чехов — А. П. Плещееву. 15 сентября 1888 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 4 октября 1888 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 6 октября 1888 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 9 октября 1888 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 9 апреля 1889 г. Москва
Чехов — А. Н. Плещееву. 14 мая 1889 г. Сумы
Чехов — А. Н. Плещееву. 14 сентября 1889 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 27 сентября 1889 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 30 сентября 1889 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 5 ноября 1889 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 15 февраля 1890 г. Москва
А. Н. Плещеев — Чехову. 24 марта 1890 г. Петербург
Чехов — А. Н. Плещееву. 5 июня 1890 г. Иркутск
А. Н. Плещеев — Чехову. 12 января 1891 г. Петербург
А. Н. Плещеев — Чехову. 2(14) января 1892 г. Ницца
Алексей Николаевич Плещеев (1825—1893) — известный поэт, участник кружка петрашевцев. Выпустил первую книгу стихов еще в 1846 году и тогда же выступил с рассказами и очерками в духе натуральной школы. В 60-е годы, после ссылки, Плещеев продолжал свои «старые песни на новый лад». Позднее занимался много переводами, газетно-журнальной работой, театром.
В 1885 году в Петербурге начал выходить «Северный вестник». Плещеев вместе с другими литераторами из «Отечественных записок», закрытых в 1884 году, пришел в новый журнал как редактор стихотворного и беллетристического отделов.
Горячим почитателем Чехова Плещеев стал, еще не зная его лично. Мемуарист свидетельствует: "Как сейчас вижу благообразную, почти библейскую фигуру старца — поэта А. Н. Плещеева, беседующего со мной по поводу книжки «В сумерках», только что выпущенной Сувориным. «Когда я читал эту книжку, — сказал Плещеев, — передо мной незримо витала тень И. С. Тургенева. Та же умиротворяющая поэзия слова, то же чудесное описание природы…» Особенно нравился ему рассказ «Святою ночью» (Н. В. Дризен. Чехов и его пьесы. — «Возрождение». Париж, 1929, 15 июля).
В декабре 1887 года, находясь в Петербурге, Чехов с И. Л. Леонтьевым (Щегловым) посетил Плещеева. Щеглов вспоминал позднее об этой первой встрече: «…не прошло получаса, как милейший Алексей Николаевич был у Чехова в полном „душевном плену“ и волновался в свою очередь, тогда как Чехов быстро вошел в свое обычное философски-юмористическое настроение. Загляни кто-нибудь случайно тогда в кабинет Плещеева, он наверное бы подумал, что беседуют давние близкие друзья…» («Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1954, с. 139).
Спустя месяц началась переписка, длившаяся всего пять лет, но чрезвычайно интенсивная, содержательная и неизменно дружеская. «Дедушка», «padre» — такими словами называет Чехов Плещеева в письмах к разным лицам, не скрывая, впрочем, иногда ласковой иронии по отношению к его почитателям, смотревшим на поэта как на «полубога».
Для «Северного вестника» в январе 1888 года Чехов писал «Степь». Плещеев стал ее первым читателем, еще в рукописи, и восторженным критиком. Ему посылались рассказы, повести и пьеса «Иванов» (вторая редакция), появившиеся затем в журнале. В письмах к Плещееву делился Чехов замыслом романа, над которым работал в конце 80-х годов, ему давал читать первые главьт. 7 марта 1889 года Чехов написал Плещееву: «Свой роман посвящу я Вам… в мечтах и в планах моих Вам посвящена моя самая лучшая вещь».
Человек необыкновенной искренности и душевной чистоты, Плещеев особенно высоко ценил в Чехове его правдивость и внутреннюю независимость. Он не скрывал от Чехова резко отрицательного отношения к «Новому времени» да и к самому Суворину, с которым был знаком с 60-х годов. В письмах к Чехову Плещеев был всегда откровенен, и его суждения (даже если они были критическими, как об «Именинах» или «Лешем») никогда не задевали Чехова. Человек старой литературной школы, Плещеев бывал смущен «неясностью» авторской позиции в чеховских рассказах и особенно в повестях. Чехов в письмах к «padre» прямо и достойно возражал, разъясняя свои взгляды и убеждения.
15 июля 1888 года Плещеев написал Чехову: «Ужасно я люблю получать от Вас письма. Не в комплимент Вам будь сказано, столько в них всегда меткого остроумия, так хороши все Ваши характеристики и людей и вещей, что их читаешь как талантливое литературное произведение; и эти качества, в соединении С мыслью, что тебя помнит и расположен к тебе хороший человек, делают Ваши письма очень ценными» (Слово, сб. 2-й, С. 250).
Сохранилось 60 писем Чехова и 53 письма Плещеева. Первая публикация писем Чехова, появившаяся вскоре после ого смерти, состояла из писем к Плещееву и была подготовлена сыном поэта, тоже литератором и журналистом, Александром Алексеевичем (журнал «Петербургский дневник театрала», 11, 18 июля и 24, 28 ноября 1904 г.). Отрывки из других писем публиковались в 1904 и 1905 годах в газетах «Новое время» и «Слово» (в примечаниях к отдельным письмам эти публикации специально не оговариваются). Полностью письма Чехова к Плещееву вошли в 6-томное собрание, выпущенное М. П. Чеховой. Несколько писем Плещеева опубликованы: Слово, сб. 2-й, затем: Записки ГБЛ, вып. 6-й, и ЛН.
19 января 1888 г. Москва
С Новым годом, с новым счастьем! Многие лета Вам здравствовать. Искренность моих благопожеланий и моя преданность Вам пусть послужат для меня смягчающим вину обстоятельством, и Вы простите мне запоздалость моего поздравления.
Я к Вам с просьбой. На днях я получил письмо от литератора Николая Аполлоновича Путяты, сотрудника московских газет, переводчика и негласного редактора когда-то существовавших журналов «Свет и тени», «Мирской толк» и «Европейская библиотека», автора кое-каких книжек и проч. … Он жалуется на безвыходное положение и слезно просит меня, не могу ли я написать кому-нибудь в Питер, чтобы за него походатайствовали в Литературном фонде? Его просьбу исполняю я тем охотнее, что лечу его, вижу его непроходимую бедность и верую в неизлечимость болезни. Он болен чахоткой. Служит он корректором в «Московских ведомостях», но по болезни работать ему приходится мало или через силу, и скоро, вероятно, ему откажут от места.
Услугами Литературного фонда он уже пользовался два раза. Его адрес: Типография «Московских ведомостей».
Теперь два слова о себе. Я здравствую, работаю и скучаю. Пишу я теперь повестушку для толстого журнала и, как только кончу, пришлю ее Вам: буду просить Вас протежировать мне в «Северном вестнике». Описываю я степь. Сюжет поэтичный, и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня «из ряда вон выдающее». Чувствую, что есть в моей повестушке места, которыми я угожу Вам, мой милый поэт, но в общем я едва ли потрафлю… Выйдет у меня 4—5 печатных листов; из них два листа заняты описаниями природы и местностей — скучно!
Ах, как бы я хотел попасть к Вам в мартовскую книжку! Весь январь я работаю над «Степью», ничего больше не пишу, а потому разорился в пух и прах. Если «Степь» будет напечатана позже марта, то я взвою волком. Вышлю я ее Вам к 1 февраля. Если Вы предвидите, что в мартовской книжке места не будет, то, дорогой мой, дайте мне знать; я не буду спешить со «Степью» и нацарапаю ради гонорара что-нибудь в «Новое время» и «Петербургскую газету».
Писать большое очень скучно и гораздо труднее, чем писать мелочь. Вы прочтете и увидите, какую уйму трудностей пришлось пережить моему неопытному мозгу.
Прощайте и будьте счастливы. Почтение всему Вашему радушному семейству. Если позволите, обнимаю Вас и пребываю неизменно и искренно преданным
Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева.
Письма, т. 2, с. 9—И; Акад., т. 2, № 300.
21 января 1888 г. Петербург
Дорогой Антон Павлович. Ужасно меня обрадовало Ваше письмецо. А то — уехал человек и как в воду канул1. Ни слуху ни духу. Брата Вашего как-то встретил — давно уже, — спрашивал, пишете ли Вы, — он ответил, что писали раз только и немного. Даже в «Новом времени» ни одного рассказа Вашего не встречалось. Думаю себе — все ли ладно у Вас дома, или не захворали ли… К счастью — все объясняется наилучшим образом… Вы написали или почти написали большую вещь. Хвала и честь Вам! Ждем ее с великим нетерпением. Она, конечно, пойдет в марте; только пожалуйста вышлите к 1-му. Если Вам нужны будут деньги в виде аванса, до появления повести, то они будут Вам высланы с удовольствием… Это было бы в высшей степени грустно, если бы Вы отложили «Степь» и принялись за маленькие вещицы ради гонорара, для какой-нибудь петербургской газеты. Не разбрасывайтесь Вы так, голубчик! Разве Вы не можете давать и Ваши маленькие вещицы в журнал? По три, даже по два рассказца в книжке можно печатать, как делал Тургенев с своими «Записками охотника». Деньги всегда можно будет Вам выслать вперед. Ведь дают же уйму денег Успенскому, который из долгов не выходит во всех редакциях. Мне больно, что Вы написали столько прелестных, истинно художественных вещей — и пользуетесь меньшей известностью, чем писатели, недостойные развязать ремня у Ваших ног. И все это благодаря каким-нибудь паршивым газеткам, которые сегодня прочтут и завтра употребят на обертку, да и читает-то какая публика! Не могу Вам сказать — как мне хочется поскорей прочесть Вашу «Степь». Почему это Вы думаете, что «в общем Вы мне не потрафите»? Не может этого быть, и не желаю я этому верить. А описания природы — такие, какие у Вас да у Тургенева встречаются, разве могут быть скучными… по крайней мере для нашего брата «пииты» да и вообще для каждого читателя, у которого есть чувство природы. Большинство публики, «толпа», правда, не совсем долюбливают эти описания; но ведь у Вас, вероятно, не сплошь же, не подряд два листа заняты этими описаниями, а вперемежку с действием. Да наконец — для этой толпы найдется в журнале другое чтение: переводные романы; не подлаживаться под ее вкусы художникам и редакции! Пришлите Вашу рукопись хоть ко мне, хоть прямо в редакцию, но в последнем случае (более удобном в том отношении, что мне не надо будет ехать за ним на почту, свидетельствовать повестку в полиции и пр.) напишите только на посылке: от кого. Когда я сказал редакторше2 о Вашем письме, она чрезвычайно обрадовалась и поручила Вам написать, чтобы Вы не стеснялись «денежным вопросом». Она очень огорчилась и была, по справедливости, недовольна тем, что ее с Вами не познакомили, не пригласили к Михайловскому, когда Вы там были. Михайловский вносит в журнал ужасно «кружечный» исключительный характер, что мне до крайности противно[1]. В мартовской книжке как раз очистилось место, потому что повесть Короленки3, которую предполагалось поместить в ней, пойдет в феврале… Книжка выходит аккуратно 1-го числа, потому я и тороплю Вас к 1-му февралю.
Относительно Путяты — непременно буду настаивать на пособии ему. Заседание в понедельник. Обращался ли Путята с прошением в Фонд? Если нет — то скажите, чтоб немедленно написал. Письмо еще может прийти в понедельник; оно должно быть адресовано или к Председателю (Ник. Степ. Таганцев, Кирочная, 3) или к кому-нибудь из членов комитета, хоть ко мне, это все равно. При делах Фонда непременно должно находиться прошение. Но только предвижу, что дадут немного…4 В настоящий момент в кассе денег мало; а просьб, вероятно, будет, как и всегда, уйма.
Крепкое Вам спасибо, дорогой Антон Павлович, за все Ваши пожелания и за поклон семье моей, которая, в свой черед, просит меня передать Вам ее сердечный привет и просьбу не забывать ее. Помните Ваше обещание приехать к нам, когда будете в Петербурге — с сестрой. В на всех у меня произвели «чарующее» впечатление.
Жму Вашу руку и желаю Вам всего, всего лучшего. Островский5 тоже пишет мне, что Вы к нему не заходите, о чем он скорбит. Поверьте мне, что это человек превосходный, простой, душевный и с огромным художественным пониманием. Из него бы мог выйти отличный критик… если б у него только было больше веры в себя. Леонтьева вижу редко. Был без Вас раза два, не больше. Вот какое письмище навалял!
P. S. Как мне хочется на масленицу в Москву катнуть!
Слово, сб. 2-й, с. 235—238.
1 Чехов был в Петербурге 30 ноября — 14 декабря 1887 г.
2 А. М. Евреиновой.
3 «По пути».
4 Литературный фонд выделил 75 руб. (см. письмо Чехова от 5 февраля 1888 г., с. 328).
5 Брат драматурга, Петр Николаевич.
23 января 1888 г. Москва
Милый и дорогой Алексей Николаевич, большое Вам спасибо за Ваше доброе, ласковое письмецо. Как жаль, что оно не пришло тремя часами раньше! Представьте, оно застало меня за царапаньем плохонького рассказца для «Петербургской газеты»…1 Ввиду предстоящего первого числа с его платежами я смалодушествовал и сел за срочную работу. Но это не беда. На рассказ потребовалось не больше полудня, теперь же я могу продолжать свою «Степь». В своем письмо Вы оказали моей повестушке такой хороший прием, что я боюсь… Вы ждете от меня чего-то особенного, хорошего — какое поле для разочарований! Робею и боюсь, что моя «Степь» выйдет незначительной. Пишу я ее не спеша, как гастрономы едят дупелей: с чувством, с толком, с расстановкой. Откровенно говоря, выжимаю из себя, натужусь и надуваюсь, но все-таки в общем она не удовлетворяет меня, хотя местами и попадаются в ней «стихи в прозе». Я еще не привык писать длинно, да и лепив. Мелкая работа меня избаловала.
Кончу «Степь» к 1—5 февраля, не раньше и не позже. Пришлю ее непременно на Ваше имя, так как, дебютируя в толстых журналах, я хочу просить Вас быть моим крестным батькой. Вам не придется ездить в почтамт и засвидетельствовать повестку, так как вышлю я Вам посылку «с доставкой». Вы только заплатите четвертак, который я буду Вам должен. Ради бога, простите за беспокойство! У Вас и так много забот, а тут я еще одолеваю Вас своими пустяками, да еще покушаюсь на четвертак…
Островский мне очень и очень понравился. С ним не только не скучно, но даже весело… Да, он годился бы в критики. Он имеет хорошее чутье, массу читал, по-видимому, очень любит литературу и оригинален. Я уловил несколько оброненных им определений, которые целиком можно было бы напечатать в учебнике «Теория словесности». Я к нему обязательно побегу, как только покончу со «Степью». После того как я поговорил с ним, о моем выкидыше «Иванове», я узнал цену, какую имеют для нашего брата такие люди.
Что Леонтьев? Милый он человечина, симпатичный, теплый и талантливый, но любит падать духом и куксить. Его постоянно нужно возбуждать извне и заводить, как часы… Мы переписываемся. Он величает меня в письмах почему-то Эгмонтом, а я, чтоб не оставаться в долгу, окрестил его Альбой2.
До весны я побываю в Питере, а весной укачу куда-нибудь в тепло. Поедемте!
Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха.
Прощайте, мой дорогой. Еще раз спасибо Вам. Поклонитесь Вашему семейству, общим знакомым и приезщайте на масленицу. Поедим блинов… Прихватите с собой Щеглова.
Будьте здоровы и счастливы.
Письма, 1. 2, с. 14—16; Акад., т. 2, № 362.
1 «Спать хочется».
2 Граф Эгмонт и герцог Альба — герои трагедии Гете «Эгмонт», поставленной в сезон 1887/1888 г. Александринским театром. И. Л. Леонтьев (Щеглов) писал Чехову 22 декабря 1887 г.: «Называю Вас Эгмонтом, потому что Леночка Плещеева находит Вас таковым на карточке, от которой в восторге» (Акад., т. 2, с. 448).
3 февраля 1888 г. Москва
«Степь» кончена и посылается. Не было ни гроша, и вдруг алтын. Хотел я написать два-три листа, а написал целых пять. Утомился, замучился от непривычки писать длинно, писал не без напряжения и чувствую, что наерундил немало.
Прошу снисхождения!!
Сюжет «Степи» незначителен; если она будет иметь хоть маленький успех, то я положу ее в основание большущей повести и буду продолжать. Вы увидите в ней не одну фигуру, заслуживающую внимания и более широкого изображения.
Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью. Хорошо бы туда поехать!
Ради бога, дорогой мой, не поцеремоньтесь и напишите, что моя повесть плоховата и заурядна, если это действительно так. Ужасно хочется знать сущую правду.
Если редакция найдет ее годной для «Вестника», то я очень рад служить ей и ее читателям. Похлопочите, чтобы моя «Степь» вся целиком вошла в один номер, ибо дробить ее невозможно, в чем Вы сами убедитесь по прочтении. Попросите оставить для меня несколько оттисков. Я хочу послать Григоровичу, Островскому… Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще только, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте1. Если издательница спросит о цифре гонорара, то скажите ей, что я полагаюсь на ее волю, в глубине же души, грешный человек, мечтаю о двухстах за лист.
Простите за беспокойство. Авось, коли живы будем, судьба даст мне счастливый случай отплатить Вам хорошей услугой!
«Степь» писана на отдельных четвертухах. Когда получите посылку, обрежьте ниточки. Прощайте и будьте счастливы.
Я отдыхаю. Завтра побегу к Островскому. Кланяйтесь Вашей семье и Щеглову.
Моя «Степь» похожа не на повесть, а на степную энциклопедию.
Письма, т. 2, с. 1С—17; Акад., т. 2, № 364.
1 П. И. Вейнберг выступал на эстраде с устными рассказами.
5 февраля 1888 г. Москва
Большое Вам спасибо, дорогой Алексей Николаевич! Вчера я получил и отвез Путяте 75 руб. Эти деньги пришли очень кстати, так как Путята хотя и лежит в постели, но быстро и широко шагает к могилке.
Получили ли мою «Степь»? Забракована она или же принята в лоно «Северного вестника»? Я послал Вам ее вчера не посылкой, как предполагал раньше, а заказною бандеролью — этак скорее дойдет. Не опоздал ли я?
Жажду прочесть повесть Короленко. Это мой любимый из современных писателей. Краски его колоритны и густы, язык безупречен, хотя местами и изыскан, образы благородны. Хорош и Леонтьев… Этот не так смел и красив, но теплее Короленко, миролюбивее и женственней… Только — аллах керим! — зачем они оба специализируются? Первый не расстается со своими арестантами, а второй питает своих читателей только одними обер-офицерами… Я признаю специальность в искусстве, как жанр, пейзаж, историю, понимаю я амплуа актера, школу музыканта, но не могу помириться с такими специальностями, как арестанты, офицеры, попы… Это уж не специальность, а пристрастие. У вас в Питере не любят Короленко, у нас не читают Щеглова, но я сильно верю в будущность обоих. Эх, если б у нас была путевая критика!
Масленица на носу. Вы почти обещали приехать, и я жду Вас.
Сегодня бенефис Давыдова1. Ставит он «Мещанина во дворянстве». Будет душно, тесно и шумно. После спектакля я всю ночь буду кашлять. Разучился я ходить по театрам.
Если моя «Степь» не забракована, то при случае замолвите словечко, чтобы мне высылали «Северный вестник». Мне очень хочется почитать «По пути» Короленко.
Я надоел Вам своими письмами.
До свиданья! Почтение всему Вашему семейству.
Письма, т. 2, с. 21—22; Акад., т. 2, № 369.
1 В театре Ф. А. Корша.
8 февраля 1888 г. Петербург
Голубчик Антон Павлович. «Степь» отдана в набор — пойдет вся целиком. Завтра высылается аванс в 300 руб. (не мало ли? Тогда напишите). Прочитал я ее с жадностью. Не мог оторваться, начавши читать. Короленко тоже… Это такая прелесть, такая бездна поэзии, что я ничего другого сказать Вам не могу и никаких замечаний не могу сделать — кроме того, что я в безумном восторге. Это вещь захватывающая, и я предсказываю Вам большую, большую будущность. Что за бесподобные описания природы, что за рельефные, симпатичные фигуры… Этот отец Христофор, Егорушка, все эти возчики: Пантелей, парень, влюбленный в жену, певчий… да и все решительно. Некоторые фигуры требуют действительно более широкого развития, т. е. я хочу сказать, что в них есть материал для этого и что жаль с ними расставаться… все хочется, чтоб они еще раз встретились в повести… Ведь, например, на озорнике Дымове можно я не знаю какую драму создать… Продолжайте Христа ради историю Егорушки. Я глубоко убежден, что вещь эту ожидает огромный успех. Пускай в ней нет того внешнего содержания — в смысле фабулы, которое так дорого толпе, но внутреннего содержания зато неисчерпаемый родник. Поэты, художники с поэтическим чутьем должны просто с ума сойти. И сколько разбросано тончайших психологических штрихов. Одним словом, я давно ничего не читал с таким огромным наслаждением. Сегодня в редакции мы только и толковали что о Вас… Редакция вся к Вам относится наилучшим образом и просит Вас без церемоний заявлять Ваше желание насчет гонорара… Если эта цена кажется Вам недостаточной, просите прямо, что Вы желаете. Я уверен, что Вы в самом скором времени будете получать по 300 р. и что в будущем этим не ограничится. Короленке я прочел из Вашего письма Ваш лестный отзыв о нем (разумеется, кроме сравнения с Щегловым). Он завтра уезжает, пробудет в Москве дня четыре и будет у Вас. В этот приезд я с ним провел более времени, чем в прошедший, и он мне еще более понравился, чем прежде. Что это хороший вполне и очень умный человек — я знал; но он мне казался замкнутым, сдержанным, недостаточно простым, как будто несколько исключительным и сухим, но на этот раз он был экспансивнее, и я от прежнего своего мнения — положительно отказываюсь. Это очень нежная и чистая, целомудренная душа; вместе с тем это твердый, закалившийся в испытаниях человек, с стойкими убеждениями. Его очень хочется узнать короче. Вас он очень ценит.
Ах! Если бы мы могли втроем совершить предполагаемое путешествие по Волге! Это теперь моя заветнейшая мечта. Как бы то ни было, но уж употреблю все силы вырваться летом из анафемского Петербурга; даже не летом, а весной. Я рад, что Вы такого мнения об Островском; а он мне с грустью писал, что он Вам, вероятно, показался скучным и что он это вполне понимает. Он очень склонен к хандре и не знает себе цены… Помимо ума весьма выдающегося — он обладает чрезвычайно любящим сердцем. Недостаток веры в себя, может быть — большое самолюбие, отчасти и лень — были причиной того, что он не утилизировал как следует своих сил. Это часто его грызет, и он уходит в свою нору, как сурок. С людьми сближается очень туго. Хотя я часто упрекал его за то, что он не пишет, и даже раз мне удалось было засадить его за критическую работу… Тогда только начинался «Северный вестник»1, и я думал, что из него может выйти нечто новое, не шаблонное. Но он вскоре сделался тем же, чем были и «Отечественные записки», так как в нем сгруппировались все их сотрудники. А взгляды Островского на искусство совсем расходятся с ними. И ни в одном журнале теперь не нашлось бы ему места — как человеку, стоящему вне существующих журнальных партий… Вот только в политических идеалах я с ним расхожусь; и стараюсь всегда избегать с ним разговора на эту тему.
Масленица на носу; но дела мои не таковы, чтобы я мог приехать к Вам на блины. И именин своих не справляю нынче, хотя у меня обыкновенно собиралась в этот день (12-го) многочисленная компания. Кредиторы рвут, как собаки.
Были ли на бенефисе Давыдова? Как он играл Мещанина во дворянстве?
Вместе с деньгами высылается Вам и «Северный вестник» — не в счет гонорара, а даром, конечно…
Крепко-накрепко жму Вашу руку. Будьте здоровы, веселы, бодры духом. Если у Вас напишется маленький рассказ или два или три — все высылайте; и сейчас же получите деньги. Как это жаль, что Вас не было здесь — при Короленко, мы бы втроем отлично провели денек. Щеглова все еще не видал. Но устроил ему дельце с «Русской мыслью».
Слово, сб. 2-й, с. 238—241.
1 «Северный вестник» начал выходить в 1885 г.
9 февраля 1888 г. Москва
Сейчас из конторы Юнкера принесли мне 500 целковых, дорогой Алексей Николаевич! Очевидно, это из «Северного вестника», ибо больше получить мне неоткуда. Merci!
Последнее Ваше письмо меня безгранично порадовало подбодрило. Я согласился бы всю жизнь не пить вина И не курить, но получать такие письма. Предпоследнее же, на которое я ответил Вам телеграммой, меня обескуражило1. Мне стало неловко и совестно, что я вынудил Вас говорить о гонораре. Деньги мне очень нужны, но говорить о них, да еще с хорошими людьми, я терпеть не могу. Ну их к черту! Жалею, что я не показался Вам достаточно ясным в том месте моего письма, где я говорил, что в денежных делах полагаюсь на волю издательницы и что мечтаю получить 200 руб. О требованиях или непременных условиях с моей стороны не было и речи, а об ультиматуме и подавно. Если я заикнулся в скобках о 200 руб., то потому, что совсем незнаком с толстожурнальными ценами и что цифру 200 не считал слишком большой. Я мерил по нововременской мерке, т. е., оценивая «Степь», старался получить не больше и не меньше того, что платит мне Суворин (15 коп. строка), но и в мыслях у меня не было сочинять ультиматумы. Я всегда беру только то, что мне дают. Даст мне «Северный вестник» 500 за лист — я возьму, даст 50 — я тоже возьму.
На обещание поместить «Степь» целиком и высылать журнал я отвечаю обещанием угостить Вас отличнейшим донским, когда мы будем ехать летом по Волге. К несчастью, Короленко не пьет, а не уметь пить в дороге, когда светит луна и из воды выглядывают крокодилы, так же неудобно, как не уметь читать. Вино и музыка всегда для меня были отличнейшим штопором. Когда где-нибудь в дороге в моей душе или в голове сидела пробка, для меня было достаточно выпить стаканчик вина, чтобы я почувствовал у себя крылья и отсутствие пробки.
Значит, завтра у меня будет Короленко2. Это хорошая душа. Жаль, что его «По пути» ощипала цензура. Художественная, но заметно плешивая вещь (не цензура, а «По пути»). Зачем он отдал ее в цензурный журнал? Во-вторых, зачем назвал «святочным рассказом»?
Спешу засесть за мелкую работу, а самого так и подмывает взяться опять за что-нибудь большое. Ах, если бы Вы знали, какой сюжет для романа сидит в моей башке! Какие чудные женщины! Какие похороны, какие свадьбы! Если б деньги, я удрал бы в Крым, сел бы там под кипарис и написал бы роман в 1—2 месяца. У меня уже готовы три листа, можете себе представить! Впрочем, вру: будь у меня на руках деньги, я так бы завертелся, что все романы полетели бы вверх ногами.
Когда я напишу первую часть романа, то, если позволите, пришлю Вам на прочтение, но не в «Северный вестник», ибо мой роман не годится для подцензурного издания. Я жаден, люблю в своих произведениях многолюдство, а посему роман мой выйдет длинен. К тому те люди, которых я изображаю, дороги и симпатичны для меня, а кто симпатичен, с тем хочется подольше возиться.
Что касается Егорушки, то продолжать его я буду, по не теперь. Глупенький о. Христофор уже помер. Гр. Драницкая (Браницкая) живет прескверно. Варламов продолжает кружиться. Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал… Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции… Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек.
В 1877 году я в дороге однажды заболел перитонитом (воспалением брюшины) и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Моисея Моисеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы3.
Видели ли Вы когда-нибудь большую дорогу? Вот куда бы нам махнуть! Кресты до сих пор целы, но не та уже ширина; по соседству провели чугунку, и по дороге теперь почти некому ездить: мало-помалу порастает травой, а пройдет лет 10, она совсем исчезнет или из гиганта обратится в обыкновенную проезжую дорогу.
Хорошо бы захватить с собой и Щеглова. Он совсем разлимонился и смотрит на свою литературную судьбу сквозь копченое стекло. Ему необходимо подышать свежим воздухом и поглазеть новых людей.
Завтра я гуляю на свадьбе у портного, недурно пишущего стихи и починившего мне из уважения к моему таланту (honoris causa)[2] пиджак4.
Я надоел Вам своими пустяками, а посему кончаю. Будьте здоровы. Кредиторам Вашим от души желаю провалиться в тартарары… Племя назойливое, хуже комаров.
Нет ли у «Северного вестника» обычая высылать авторам корректуру?
Письма, т. 2, с. 23—26; Акад., т. 2, № 372.
1 Письмо от 5 февраля 1888 г. (ЛН, с. 308) — о размере гонорара за «Степь». Ответная телеграмма Чехова неизвестна.
2 В. Г. Короленко был у Чехова 14 февраля.
3 Болезнь случилась в августе 1875 г. по дороге из имения И. П. Селиванова в Таганрог. Воспоминания о ночи, проведенной на постоялом дворе, отразились в повести «Степь».
4 Речь идет о поэте И. А. Белоусове. На его свадьбе шафером был Н. Д. Телешов, познакомившийся в этот день с Чеховым (Н. Телешов. Избранные сочинения, т. 3. М, Гослитиздат, 1956, с. 75-79).
6 марта 1888 г. Москва
Сегодня, дорогой Алексей Николаевич, я прочел 2 критики, касающиеся моей «Степи»: фельетон Буренина и письмо П. Н. Островского1. Последнее в высшей степени симпатично, доброжелательно и умно. Помимо теплого участия, составляющего сущность его и цель, оно имеет много достоинств, даже чисто внешних: 1) оно, если смотреть на него как на критическую статейку, написано с чувством, с толком и с расстановкой, как хороший, дельный рапорт; в нем я не нашел ни одного жалкого слова, чем оно резко отличается от обычных критических фельетонов, всегда поросших предисловиями и жалкими словами, как заброшенный пруд водорослями; 2) оно до крайности понятно; сразу видно, чего хочет человек; 3) оно свободно от мудрствований об атавизме, паки бытии и проч., просто и холодно трактует об элементарных вещах, как хороший учебник, старается быть точным и т. д. и т. д., — всего не сочтешь… Я прочел письмо Петра Николаевича три раза и жалею теперь, что он прячется от публики. Среди журнальных работников он был бы очень нелишним. Важно не то, что у него есть определенные взгляды, убеждения, мировоззрение — все это в данную минуту есть у каждого человека, — но важно, что он обладает методом; для аналитика, будь он ученый или критик, метод составляет половину таланта.
Завтра я поеду к Петру Николаевичу и предложу ему одну штуку. Я напомню ему двенадцатый год и партизанскую войну, когда бить француза мог всякий желающий, не надевая военного мундира; быть может, ему понравится моя мысль, что в наше время, когда литература попала в плен двунадесяти тысяч лжеучений, партизанская, иррегулярная критика была бы далеко не лишней. Не захочет ли он, минуя журналы и газеты, выскочить из засады и налететь наскоком, по-казацки? Это вполне исполнимо, если вспомнить о брошюрочном способе. Брошюра теперь в моде; она недорога и легко читается. Попы это поняли и ежедневно бомбардируют публику своими фарисейскими отрыжками. Петр Николаевич в убытке не будет.
Теперь — как Ваше здоровье? Выходите ли Вы на воздух? Если судить по критике Буренина о Мережковском2, то у Вас теперь 15—20R мороза… Холодно чертовски, а ведь бедные птицы уже летят в Россию! Их гонят тоска но родине и любовь к отечеству; если бы поэты знали, сколько миллионов птиц делаются жертвою тоски и любви к родным местам, сколько их мерзнет на пути, сколько мук претерпевают они в марте и в начале апреля, прибыв на родину, то дашго бы воспели их… Войдите Вы в положение коростеля, который всю дорогу не летит, а идет пешком, или дикого гуся, отдающегося живьем в руки человека, чтобы только не замерзнуть… Тяжело жить на этом свете!
Я приеду в Питер в начале поста, через 2—3 дня после того, как получу из «Северного вестника» гонорар. Если во вторник Вы будете в редакции, то, проходя мимо конторщицы, напомните ей о моем существовании и безденежье.
Весь февраль я не напечатал ни одной строки, а потому чувствую большой кавардак в своем бюджете.
Надеюсь, что Вы не забыли про Волгу.
Будьте здоровы; желаю Вам хорошего аппетита, хорошего сна и побольше денег.
До свиданья.
Письма, т. 2, с. 40—42; Акад., т. 2, № 385.
1 «Критические очерки» В. П. Буренина с разбором «Степи» напечатаны в «Новом времени» 4 марта 1888 г. (№ 4316); большое письмо П. Н. Островского также датировано 4 марта (Записки ГБЛ, вып. 8, с. 50—53).
2 Бурении иронизировал по поводу стихотворения Д. С. Мережковского, помещенного в том же № 3 (как и «Степь») «Северного вестника»: весна необыкновенно холодная, а поэт Все-таки восклицает: «Уж дышит оттепель, и воздух полон лени».
10 марта 1888 г. Петербург
Не могу понять, голубчик Антон Павлович, отчего это редакция до сих пор не выслала Вам гонорара. Она, кажется, на этот счет всегда аккуратна. Я получил Ваше письмо во вторник, — третьего дня, возвратись домой из редакции; и не медля ни минуты, послал туда письмо, прося, чтобы распорядились скорее о высылке денег. Может быть, вы их теперь и получили уже.
Приезжайте к нам. Блины теперь кончились, и в Москве раздается постный, унылый, жиденький звон, наводящий тоску… Здесь же как будто и не наступало никакого поста.
Когда приедете, захватите с собой критику, которой подверг вас Петр Николаевич. Мне очень любопытно ее прочесть целиком. Кое-что он мне уже писал о «Степи». Но мне хочется все прочесть. Относительно издания критических статей отдельными книжками, я ему тоже подавал мысль, и она одно время ему улыбалась… Он даже осведомлялся, сколько будет стоить напечатать известное количество листов, но потом замолк. Ведь его нужно рычагом с места сдвигать. Он было начал, давно уж это было, — статью о Глебе Успенском писать; я его на это подвигнул, потому что мне хотелось ее напечатать в «Северном вестнике», в котором еще тогда не диктаторствовал Михайловский и не сотрудничал Гл. Успенский. Когда обстоятельства изменились и критически относиться к Гл. Успенскому стало в «Северном вестнике» невозможно, Петр Николаевич статью отложил; но у него, вероятно, остался план или конспект ее; и сочинения Гл. Успенского он проштудировал внимательнейшим образом. Вот бы на первый раз книжечка и готова была: Чехов, Гл. Успенский. Я уверен, что книжка бы заинтересовала многих. Если б в «Новом времени» не было этого мерзопакостного Буренина, то можно бы было пристроить туда статьи Петра Николаевича, и статьи эти не были бы уж, конечно, «общим местом», как буренинские. Не говоря уже о том, что не было бы кабацко-ярыжного тона и нечистоплотности. В одном мизинце Островского больше ума, знания и честности, нежели у большинства наших современных критиков. Я слышал, что Михайловский писал Вам и что Вы ему маленький отпор дали, отстаивая свою независимость. Интересно бы мне было и с этим Вашим ответом познакомиться…1
Вчера просидел у меня вечер Щеглов. Порассказал он мне о своем житье-бытье, и я, право, не удивляюсь, что он пишет Вам иногда мрачные письма. То, что ему приходится выносить дома, ради полоумной и скаредной старухи, с которой он не может развязаться и которая отравляет жизнь и ему, и его жене, — просто может с ума свести нервного человека. Он теперь занят печатанием книжки: «Дачный муж», которую издает ему, кажется, Суворин. И еще у него одно дело навертывается — практическое. Но об атом пускай он сам Вам расскажет. Для него практическая деятельность была бы, по-моему, спасительна…2 Я ему передал рассказ Хлопова. Это рассказец, написанный не без юмору и который бы можно напечатать в «Северном вестнике», но там столько этих маленьких рассказов лежит — целый ворох, что неизвестно, когда бы он пошел. Может быть, через полгода, через год — а автору это, вероятно, было бы не на руку3. Вы спрашиваете, не забыл ли я о Волге. Нет, очень помню. И по мере того, как становится теплей и ощутительней делается близость весны, желание мое совершить эту поездку все усиливается, но вместе с ним усиливается и опасение, что оно не осуществится. Казалось бы, это так легко, но если б Вы знали, сколько мне нужно устранить препятствий для того, чтоб исполнить это легкое, которое при ближайшем его рассмотрении окажется непременно трудным. Вот когда приедете сюда, мы подвергнем этот вопрос всестороннему обсуждению.
До свидания пока, дорогой Антон Павлович.
Сколько я похвал слышу Вашей «Степи»! Гаршин от нее без ума. Два раза подряд прочел4. В одном доме заставили меня вслух прочесть эпизод, где рассказывает историю своей женитьбы мужик, влюбленный в жену. Находятся, впрочем, господа, которые не одобряют… Про одного такого рассказывал Гаршин и глубоко возмущался… потому что это было явно из зависти. Это один из юных писателей и ужасно дрянненькая личность5. Начали ли Вы еще что-нибудь — и что именно? Или отдыхаете после «Степи»? Имеете на то полное право. Крепко жму Вашу руку и нетерпеливо жду Вашего приезда. Мои все шлют Вам поклон.
Сон у меня хорош, аппетит есть — но денег нет, а я согласен бы лучше, чтобы первых двух не было, а были бы только последние.
Слово, сб. 2-й, с. 241—242 (частично); ЛН, с. 310—312.
1 Письмо Чехова Н. К. Михайловскому не сохранилось, Письма Михайловского см. на с. 378—380.
2 Плещеев рекомендовал И. Леонтьева-Шеглова в «Русскую мысль» театральным корреспондентом.
3 Рукопись рассказа Н. А. Хлопова «Одиннадцатый», присланная Плещееву Чеховым, была передана через Щеглова Буренину, но и в «Новом времени» рассказ не появился.
4 Прочитав «Степь», В. М. Гаршин пришел рано утром к своему другу, зоологу В. А. Фаусеку: «Я пришел сообщить тебе замечательную новость… в России появился новый первоклассный писатель… у меня точно нарыв прорвался, и я чувствую себя хорошо, как давно не чувствовал» (В. А. Фаусек. Воспоминания о В. М. Гаршине. — В. М. Гаршин. Полн. собр. соч., СПб., 1910, с. 60—61).
5 Это был, возможно, А. И. Леман. В своих воспоминаниях Леман сам рассказал, что отрицательно отозвался о «Степи» в присутствии Гаршина («День», 1888, № 1-2, 18 сентября).
30 марта 188S г. Петербург
Милейший Антон Павлович. Душевно благодарю Вас за то, что Вы приласкали моего беспутного офицера, который в полном восторге и от Вас, и от всего Вашего семейства. Он, кажется, у Вас целых два дня пропадал. И уже как он кларет хвалил!1
А у нас после Вашего отъезда вот какая катастрофа произошла с бедным Всеволодом Гаршиным! Не могу Вам сказать, до какой степени смерть его огорчила и поразила меня2. Из всех молодых писателей, которых Вы в Петербурге видали и не видали, это был, бесспорно, самый чистый, самый искренний и самый симпатичный человек… Кто его знал, не мог его не любить. На похороны его собралась, кажется, вся литература либерального лагеря; было несколько лиц и из другого. Видал там и брата Вашего, но, кроме него, из «Нового времени» не было никого. Вот когда «Житель» подохнет, так они все оросят слезами прах его. Обиднее всего было то, что речи на его могиле говорили, между прочим, и такие люди, которые заведомо его не терпели и которых он на выносил; и также люди совсем ему почти незнакомые. Недаром он всегда был против речей на могиле. В них всегда наполовину фальши и показного. Так было и тут. Те же, которые его любили и ценили, едва ли были бы в состоянии что-нибудь сказать. Слезы не дали бы им говорить.
В «Северном вестнике» — тоже катастрофа, по не исторгающая, к счастью, слез у сотрудников: ушел Михайловский и увлек за собой Гл. Успенского. Пробовал увлечь и других еще — но не совсем удачно. Предлог их ухода — подцензурность журнала, «коверкающая якобы их умы». Михайловский обижается тем, что цензор ничего не выкинул из его последнего дневника, что, несомненно, доказывает, что он поглупел, приноравливая свои статьи к цензуре, и ему стало страшно! Это я не сочиняю. Это я читал собственными глазами в его письме к Анне Михайловне. Но, в сущности, тут другая подкладка. Все его помпадурша пилит его, находя, что он недостаточно властвует и что мало перед пим раболепствуют; а Анна Михайловна даже позволила себе громко выражать, что «Северный вестник» сух и скучен. Анна Михайловна, однако же, не падает духом. Уговаривать и удерживать его пока не высказывает ни малейшей охоты и надеется, что журнал будет идти и без двух корифеев. Кажется, они втайне уповают, что им разрешат бесцензурный журнал, но горько ошибаются! А покамест Михайловский будет писать в «Русские ведомости». Он едет в Москву и, верно, будет Вас также тащить… Но мы твердо веруем, что ни Вы, ни Короленко от нас не уйдете. Желательно было бы слышать от Вас подтверждение этого. Я имею к Вам поручение от редакции «Северного вестника». Мы хотим издать литературный сбор ник на могильный памятник Гаршина. В субботу вечером будет у нас совещание об этом. Пожалуйста, дайте хоть маленький рассказец. Все статьи будут бесплатные. Такой же сборник затеяли сотрудники «Новостей» с Баранцевичем и Лихачевым во главе. Питаем надежду, что Вы не отдадите им предпочтения перед нами. Известите3. Щеглов написал было несколько очень искренних и теплых строк, которые хотел прочесть на могиле Гаршина — от лица молодых писателей, но должен был тоже оставить это втуне, так как представителями их явилась даже тля, подобная Леману… Слышали Вы об этом литераторе?
Жму Вашу руку и желаю Вам всякого благополучия. Мне предлагают два даровых билета 1-го класса в Ялту и назад, с тем, чтобы ехать в апреле и пробыть там maximum 6 недель. Страсть хочется этим воспользоваться. Такую потребность отдыха и физического и нравственного ощущаю, что сказать даже не могу. Усиливаюсь добыть денег, но удастся ли, не знаю.
Слово, сб. 2-й, с. 242—243 (частично); ЛН, с. 313—314.
1 Николай Алексеевич, младший сын Плещеева, офицер Павловского полка.
2 Четвертая книжка «Северного вестника» открылась плещеевским некрологом Гаршина. Тогда же поэт написал стихотворение «На похоронах Гаршина». Во время похорон Гаршина 26 марта 1888 г. на Волковом кладбище речи произносили профессор В. И. Сергеевич (председатель Литературного фонда); К. С. Баранцевич, И. И. Ясинский, А. И. Леман, И. И. Горбунов-Посадов. Стихи прочли Н. М. Минский и С. Д. Дрожжин.
3 См. коммент. 3 на с. 305.
31 марта 1888 г. Москва
Дорогой Алексей Николаевич! Едва успел послать Вам сегодня письмо, как вдогонку пишу и посылаю другое. Сейчас у меня был Ваш Александр Алексеевич с письмом. Вот мой ответ.
Пора каким бы то ни было образом прекратить безобразие, предусмотренное уложением о наказаниях. Я говорю об оскорблении могил, практикуемом так часто литературными альфонсиками и маркерами вроде г. Лемана. Недостает еще, чтобы на могилах писателей говорили речи театральные барышники и трактирные половые! Меня покоробило, когда в телеграмме из Петербурга о похоронах я прочел, что речь говорил, между прочим, и «писатель Леман». Что он Гекубе, и что ему Гекуба?1
Что касается отсутствия на похоронах представителя «Нового времени», то в этом я не вижу злого умысла, Я убежден, что смерть Гаршина произвела на Суворина гнетущее впечатление. Не были же нововременцы по простой причине: они спят до двух часов дня. Насчет слез, которые прольются на могилу Жителя, Вы тоже заблуждаетесь.
Вчера я послал Баранцевичу согласие участвовать в его сборнике «Памяти Гаршина». Ваше приглашение пришло поздно. Как мне быть? Передайте Анне Михайловне, что я всей душой сочувствую идее и цели сборника и благодарю за приглашение, по не знаю, как мне быть с Баранцевичем. Вернуть согласие нельзя.
Александр Алексеевич говорил мне, что проездом в Крым Вы побываете в Москве. Это очень приятно. Мы с Вами покутим и поговорим подробно об Украине, о Михайловском и проч.
Поклон всем Вашим, Анне Михайловне и Марье Дмитриевне2.
Два раза был я у Гаршина и в оба раза не застал. Видел только одну лестницу…
К сожалению, я вовсе не знал этого человека. Мне приходилось говорить с ним только один раз, да и то мельком3.
Письма, т. 2, с. 54—55; Акад., т. 2, № 400.
1 Слова из «Гамлета» В. Шекспира (д. II, сц. 2).
2 М. Д. Федорова.
3 Скорее всего, это было в декабре 1885 г., когда Чехов впервые приехал в Петербург. В декабре 1887 г. Плещеев писал Гаршину: «Завтра, в воскресенье, вечером у меня будет Чехов, который в понедельник уезжает. Вы бы сделали мое большое удовольствие, если бы пришли также» (Акад., т. 2, с. 468), но Гаршин едва ли пришел; иначе Чехов бы написал Плещееву, что виделся с Гаршиным именно у него и недавно. Вероятно, в этот же свой приезд Чехов ходил к Гаршину и не заставал его.
28 июня 1888 г. Сумы
Здравствуйте, дорогой мой жилец, Алексей Николаевич! Письмо Ваше вчера получено, но упрек за слово «незаменимый» не принят и возвращается Вам назад, ибо Вы действительно никем на Луке не заменимы1. Без Вас нет уж того движения, нет мороженого, нет литературных вечеров, а главное, нет Вас и Вашего присутствия, вдохновлявшего Вату2 и прочих почитательниц Ваших… При Вас и пели и играли иначе.
Были мы в Полтавской губ. Были и у Смагиных и в Сорочинцах. Ездили мы на четверике, в дедовской, очень удобной коляске. Смеху, приключений, недоразумений, остановок, встреч по дороге было многое множество. Все время навстречу попадались такие чудные, за душу хватающие пейзажи и жанры, которые поддаются описанию только в романе или в повести, но никак не в коротком письме. Ах, если бы Вы были с нами и видели нашего сердитого ямщика Романа, на которого нельзя было глядеть без смеха, если бы Вы видели места, где мы ночевали, восьми- и десятиверстные села, которыми мы проезжали, если бы пили с нами поганую водку, от которой отрыгается, как после сельтерской воды! Какие свадьбы попадались нам на пути, какая чудная музыка слышалась в вечерней тишине и как густо пахло свежим сеном! То есть душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат… Жаль, что Вас не было! В коляске Вы чувствовали бы себя как в постели. Ели мы и пили каждые полчаса, не отказывали себе ни в чем, смеялись до колик…
К Смагиным приехали мы ночью. Встреча сопровождалась членовредительством. Узнав наши голоса, Сергей Смагин выскочил из дому, полетел к воротам и, наткнувшись в потемках на скамью, растянулся во весь свой рост. Александр тоже выскочил из дому и в потемках изо всей силы трахнулся лбом о старый каштан, после чего 3—4 дня ходил с красной шишкой; Вата набила себе щеку. После самой сердечной, радостной встречи поднялся общий беспричинный хохот, и этот хохот повторялся потом аккуратно каждый вечер. По части беспричинного хохота особенно отличались Наталья Михайловна и Александр Смагин.
Именье Смагиных велико и обильно, но старо, запущено и мертво, как прошлогодняя паутина. Дом осел, двери не затворяются, изразцы на печке выпирают друг друга и образуют углы, из щелей полов выглядывают молодые побеги вишен и слив. В той комнате, где я спал, между окном и ставней соловей свил себе гнездо, и при мне вывелись из яиц маленькие, голенькие соловейчики, похожие на раздетых жиденят. На риге живут солидные аисты. На пасеке обитает дед, помнящий царя Гороха и Клеопатру Египетскую.
Все ветхо и гнило, но зато поэтично, грустно и красиво в высшей степени.
Сестра Смагиных — чудное, когда-то красивое, в высшей степени доброе и кроткое создание с роскошной черной косой и с тем выражением лица, которое, вероятно, лет 6—8 тому назад было пленительно, теперь же наводит на грустные мысли… Она так же хороша, как и ее братья, которые положительно очаровали меня, особливо Сергей;
Прогостили мы у Смагиных 5 дней и уехали, давши ям слово, что побываем у них еще раз в этом году и сто раз в будущем. Тополи у них удивительные.
Жорж уехал в Славянск, Вата — в Купянск, Петровский — в Чернигов. К Линтваревым приехал полубог Воронцов — очень вумная, политико-экономическая фигура с гиппократовским выражением лица, вечно молчащая и думающая о спасении России; у меня гостит Баранцевич,
В Полтавскую губ. я поеду в августе. К 15 постараюсь быть в Феодосии. Ну, будьте здоровы, счастливы и покойны. Поклон всем Вашим.
Все наши шлют Вам свой привет.
Письма, т. 2, с. 112—114; Акад., т. 2, № 454.
1 Плещеев приехал на Луку к Чехову около 20 мая и прожил три недели. В письме от 23 июня 1888 г. он благодарил за гостеприимство, но заметил: «Что же касается до моего общества, то, назвав его „незаменимым“, Вы впали в некоторое преувеличение, изменив Вашей обычной правдивости» (Слово, сб. 2-й, с. 246).
2 В. Н. Иванову.
5 или 6 июля 1888 г. Сумы
Пишу Вам сие, милый Алексей Николаевич, в то время, когда вся Лука стала на дыбы, пускает пыль под небеса, шумит, гремит и стонет: рожает Антонида Федоровой, жена Павла Михайловича. То и дело приходится бегать во флигелек vis-à-vis, где живут новоиспекаемые родители. Роды не тяжелые, но долгие…
Еду я в Феодосию 10-го июля. Мой адрес таков: Феодосия, Суворину для Чехова. Черкните два словечка, а я Вам черкну, коли не ошалею от палящего зноя.
Радуюсь за Гиляровского1. Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа — это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества. Подобен он тем верующим, которые не решаются молиться богу на русском языке, а не на славянском, хотя и сознают, что русский ближе и к правде, и к сердцу.
Книжку его конфисковали еще в ноябре за то, что в ней все герои — отставные военные — нищенствуют и умирают с голода2. Общий тон книжки уныл и мрачен, как дно колодезя, в котором живут жабы и мокрицы.
Вы забыли у нас сорочку. Это значит, что Вы побываете у меня еще не один раз. Охотно верю бабьим приметам и буду настаивать, чтобы они сбывались.
Смагины Ваше письмо получили. Стихотворение и до сих пор еще производит сенсацию в Миргородском уезде, Его копируют без конца3.
Воронцов (Веве) мало-помалу разошелся и даже — о ужас! — плясал вальс. Человечина угнетен сухою умственностью и насквозь протух чужими мыслями, но по всем видимостям малый добрый, несчастный и чистый в своих намерениях. Ваше предположение о его намерении окрутить Линтваревых «Эпохой» едва ли основательно. Он, как старый знакомый Линтваревых, отлично знает, что у них совсем нет денег4.
Идет дождь. Симпатичный Жук ревнует Розку к добродушному Барбосу и грызется с ним.
Наши все шлют Вам свой привет и желают ясных дней. Будьте здоровы, счастливы, и да хранят Вас небесные силы на многие лета.
Кланяюсь всем Вашим. Николая Алексеевича благодарю за поклон. Напомните ему об его обещании приехать к нам.
Письма, т. 2, с. 115—117; Акад., т. 2, № 457.
1 В. А. Гиляровский передал через Короленко в «Северный вестник» рассказ «На плотах». 2 июля Плещеев писал Чехову: "Это один из тех бытовых очерков, которым имя легион; но так как он займет не более листа печатного, то уж так и быть, пустим его… авось сойдет! (ЛН, с. 322). Рассказ, однако, в журнале не появился; напечатан позднее газетой «Русские ведомости».
2 См. переписку с Ал. Чеховым, с. 93—94.
3 Стихотворение «Антону Павловичу Чехову» («Цветущий мирный уголок, где отдыхал я от тревог…») Плещеев написал 6 июня 1888 г. перед отъездом из Луки.
4 Плещеев подозревал, что В. П. Воронцов (его псевдоним В. В.) надеялся занять у Линтваревых денег на журнал «Эпоха».
15 сентября 1888 г. Москва
Милый Алексей Николаевич, не велите казнить, велите слово вымолвить! Теперь вижу, что, когда я обещал Вам рассказ для октябрьской книжки, в моей голове перепуталась вся арифметика. Едучи в Москву, я решил в сентябре писать для «Северного вестника», кончить к 1—2 октября и послать не позже 5-го октября… Вот это-то канальское «октября» и перепуталось в моей башке С «октябрьской» книжкой. Начав писать в начале сентября, я никоим образом не мог бы поспеть к той книжке, которая печатается в сентябре! Прошу убедительно Вас и Анну Михайловну простить меня за рассеянность. В ноябрьской книжке рассказ мой будет — это вне всякого сомнения (если не забракуете его). Я пишу его помаленьку, и выходит он у меня сердитый1, потому что я сам сердит ужасно…
Что касается гаршинского сборника, то не знаю, что и сказать Вам. Не дать рассказа — не хочется. Во-первых, таких людей, как покойный Гаршин, я люблю всей душой и считаю своим долгом публично расписываться в симпатии к ним; во-вторых, Гаршин в последние дни своей жизни много занимался моей особой, чего я забыть не могу;2 в-третьих — отказаться от участия в сборнике значит поступить не по-товарищески, сиречь по-свински. Все это я чувствую до мозга костей, но представьте мое нелепое положение! У меня решительно нет тем, сколько-нибудь годных для сборника.
Все, что есть, или очень пошло, или очень весело, или очень длинно… Был один неважный сюжетец, да и тот я уже пустил в дело и в образе небольшого очерка послал в «Новое время»3, где я по уши залез в долги… Впрочем, есть у меня еще одна тема: молодой человек гаршинской закваски, недюжинный, честный и глубоко чуткий, попадает первый раз в жизни в дом терпимости. Так как о серьезном нужно говорить серьезно, то в рассказе атом все вещи будут названы настоящими их именами. Быть может, мне удастся написать его так, что он произведет, как бы я хотел, гнетущее впечатление; быть может, он выйдет хорош и сгодится для сборника, но поручитесь ли Вы, милый, что цензура или сама редакция не выхватят из него то, что в нем я считаю за важное? Ведь сборник иллюстрированный, стало быть, цензурный. Если поручитесь, что ни одно слово не будет вычеркнуто, то я напишу рассказ в два вечера; если же ручаться нельзя, то погодите недельку, я дам Вам мой окончательный ответ: авось надумаю сюжет!4
Исполать многопишущим Щедрину и Щеглову! Конечно, много работать лучше, чем ничего не делать, и Ваш упрек по адресу молодых писателей вполне заслужен. С другой же стороны, многописание к лицу не всякому писателю. Взять бы хоть меня, к примеру. В истекший сезон я написал «Степь», «Огни», пьесу, два водевиля5, массу мелких рассказов, начал роман… и что же? Если промыть 100 пудов этого песку, то получится (если не считать гонорара) 5 золотников золота, только.
Все-таки мне и в предстоящий сезон не избежать многописания. Буду во все лопатки стараться заработать возможно больше денег, чтобы опять провести лето, ничего не делая… Ах, как мне опостылела Москва! Осень еще только началась, а уж я помышляю о весне.
Покупку хутора я отложил до декабря. Вы боитесь, чтобы я не опутал себя банковскими цепями. Едва ли это возможно. Дело в том, что я покупаю пустяки, и в банк мне придется платить не более того, что я ежегодно плачу за дачу, т. е. 100—150—200 руб., а на это меня хватит. А банковский долг при среднем заработке можно будет похерить в 2—3 года. Если же вздумаю строиться, то самая дорогая постройка в 6—7 комнат, высоких, с полами, обойдется не дороже тысячи рублей, которую я могу летом авансировать в трех местах или же просто заработать к лету. Крыша в первое время будет соломенная (что в Полтавской губ. очень красиво делается), полы и окна выкрасим сами (Миша отлично красит), и многое сами сделаем, ибо к этому с малолетства приучены. Главное — мебель и обстановка. Если нет комфорта, то самый хороший дом покажется черт знает чем. А мебели-то у меня и нет. Увы!
Если Ваша догадка относительно Короленко справедлива, то очень жаль6. Короленко незаменим. Его любят и читают, да и человек он очень хороший. Откровенно говоря, мне грустно, что и Михайловский уже больше не работает в «Северном вестнике». Он талантлив и умен, хотя и скучноват был в последнее время; заменить его Протопоповым или Impacatus’ом так же трудно, как заменить луну свечкой.
Вероятно, будущим летом, по крайней мере до июля, мы опять будем жить у Линтваревых. В Крым ехать я Вам не советую; уж коли хотите ошеломиться природой и ахнуть, то поезжайте на Кавказ. Минуя курорты вроде Кисловодска, поезжайте по Военно-грузинской дороге в Тифлис, оттуда в Борисом, из Боржома через Сурамский перевал в Батум. Это дешевле, чем житье в жидовствующей Ялте.
Жоржик, кажется, едет в консерваторию.
Поклон всем Вашим и Леонтьеву.
Будьте счастливы.
В Питере буду в ноябре.
Письма, т. 2, с. 151—154; Акад., т. 2, № 483.
1 Речь идет о рассказе «Именины».
2 Гаршин был восхищен «Степью» и читал повесть вслух, И. Е. Репин вспоминал, как читал Гаршин у художника М. Малышева: «Гаршин со слезами в своем симпатичном голосе отстаивал красоты Чехова, говорил, что таких перлов языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе. Надо было видеть, как он восхищался техникой, красотой и особенно поэзией этого восходящего тогда нового светила русской литературы. Как он смаковал и перечитывал все чеховские коротенькие рассказы» (И. К. Репин. Далекое близкое. М., 1964, с. 362).
3 «Красавицы».
4 См. переписку с Короленко, с. 305.
5 «Иванов», «Медведь» и «Лебединая песня (Калхас)».
6 Плещеев опасался, что Короленко, вслед за Михайловским, оставит «Северный вестник».
4 октября 1888 г. Москва —
Едва послал Вам письмо, как получил от Вас, дорогой Алексей Николаевич, известие, которое очень не понравится Светлову. Я сейчас сообщу ему Ваш ответ и буду настойчиво рекомендовать «Дурного человека»1.
Если бы Ваше письмо пришло двумя часами раньше, то мой рассказ был бы послан Вам, теперь же он на полпути в Басков переулок2.
Был бы рад прочесть, что написал Мережковский3. Пока до свиданья. Прочитавши мой рассказ, напишите мне. Он Вам не понравится, но Вас и Анны Михайловны я не боюсь. Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферептист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в пауке, в литературе, среди молодежи… Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником.
Однако я заболтался. Будьте здоровы.
Письма, т. 2, с. 407—408; Акад., т. 3, № 491.
1 В письме от 2 октября 1888 г. (ЛН, с. 331—332) Плещеев сообщал, что перевод пьесы Э. Ожье «Медные лбы», которую H. В. Светлов выбрал для бенефиса в театре Корша, заказан ему дирекцией Александрийского театра, и потому рекомендовал «веселую и остроумную» комедию Ю. Розена «Дурной человек» (в переводе Плещеева).
2 To есть в редакцию «Северного вестника».
3 Статья Д. С. Мережковского о Чехове — «Старый вопрос по поводу нового таланта» — появилась в «Северном вестнике» (1888, № 11),
6 октября 1888 г. Петербург
Сейчас только прочел Вашу повесть1, дорогой Антон Павлович. Как и всегда у Вас, в ней разбросано множество тонких, психологических черт, свидетельствующих о Вашем знании жизни и большой наблюдательности. Все здесь реально, правдиво, жизненно… Местами повеяло на меня Лучанским воздухом… фигуры Петра Дмитриевича и жены его — удались Вам и нарисованы во весь рост. Второстепенные лица — тоже выхвачены из жизни. Но середина повести, признаюсь Вам, скучновата. Очень долго действие топчется на одном месте; повторяются иногда даже одни и те же выражения, так что читатель вместе с хозяевами начинает желать, чтоб гости разъехались поскорей. Но последние главы опять становятся интересны.
Лене показалось также не совсем правдивым в конце повести, что Петр Дмитриевич, только что плакавший перед женой о ребенке — едва успел выйти в другую комнату — как начал уже ломаться и комедиянствовать. Несомненно, что человек этот никогда не перестанет лгать, что он на другой же день, может быть, напустит на себя свой обычный фальшивый тон… Но чтоб он — минуту спустя после искреннего порыва и слез принялся за лганье, — воля Ваша, это мне кажется шаржированным, неверным. Еще замечу следующее: разговор Ольги Михайловны с бабами о родах и та подробность, что затылок мужа вдруг бросился ей в глаза, отзывается подражанием «Анне Карениной», где Долли также разговаривает в подобном положении с бабами и где Анна вдруг замечает уродливые уши у мужа. Наконец последнее замечание (это, пожалуй, мелочь — недосмотр, но все-таки лучше бы исправить): в Петербурге нет медицинского факультета, а студент два раза отвечает Ольге, что он на медицинском факультете. Не поставить ли — Я медик, или «я в Медицинской Академии»?
Что касается до «направления», о котором Вы мне писали в одном из Ваших писем, то — я не вижу в Вашем рассказе никакого направления. В принципиальном отношении тут нет ничего ни против либерализма, ни против консерватизма; и я решительно не понимаю, почему — если б выкинуть из повести одну или две фразы — она бы приобрела тенденциозный характер? Ни либеральной, ни консервативной она бы не сделалась, В Петре Дмитриевиче осмеивается человек, напускающий на себя модный консерватизм; повторяющий как попугай консервативные фразы, хотя он в душе вовсе не консерватор, а просто пустой человек без всякой политической окраски, без всякого убеждения; лгун и мелкая натуришка. Никто в Вас не усмотрел бы желания осмеивать консерватизм и консерваторов. Вы очень энергично отстаиваете Вашу душевную независимость; и справедливо порицаете доходящую до мелочности боязнь людей либерального направления, чтоб их не заподозрили в консерватизме; но — простите меня, Антон Павлович — нет ли у Вас тоже некоторой боязни — чтоб Вас не сочли за либерала? Вам прежде всего ненавистна фальшь — как в либералах, "так и в консерваторах. Это прекрасно; и каждый честный и искренний человек может только сочувствовать Вам в этом. Но в Вашем рас- сказе Вы смеетесь над украинофилом, «желающим освободить Малороссию от русского ига», и над человеком 60-х годов, застывшим в идеях этой эпохи, — за что собственно? Вы сами прибавляете, что он искренен и что дурного он ничего не говорит. Другое дело, если б он напускал на себя эти идеи — не будучи убежден в их справедливости или если б, прикрываясь ими, он делал гадости? Таких действительно бичевать следует… Украина фила в особенности я бы выкинул. Верьте, что это бы не повредило объективизму повести. Дядюшка либерал достаточно бы оградил Вас от подозрений в либерализме, в тенденциозности в эту сторону. (Мне сдается, что Вы, изображая этого украинофила, имели перед собой Павла Линтварева, который — хотя и без бороды — но всё больше молчит и думает… может быть, действительно думает об освобождении Малороссии.)
Вот мое искреннее мнение о Вашей повести. Если Вам что-нибудь в высказанном мною не понравится, та не сердитесь на меня. Цензура, как мне кажется, ничего не может выбросить. Если она покусится на князя, то это будет ужасно жаль, потому что он хотя и не является в рассказе, но необыкновенно мил с своей фразой: «помолчите немножко, защита».
Крепко жму Вашу руку и нетерпеливо жду Вашего приезда.
Слово, сб. 2-й, с. 236—258.
1 «Именины».
9 октября 1888 г. Москва
Простите, дорогой Алексей Николаевич, что пишу на простой бумаге: почтовой нет ни одного листа, а ждать, когда принесут из лавочки, не хочется и некогда.
Большое Вам спасибо за то, что прочли мой рассказ, и за Ваше последнее письмо. Вашими мнениями я дорожу. В Москве мне разговаривать не с кем, и я рад, что в Петербурге у меня есть хорошие люди, которым не скучно переписываться со мной. Да, милый мой критик, Вы правы! Середина моего рассказа скучна, сера и монотонна. Писал я ее лениво и небрежно. Привыкнув к маленьким рассказам, состоящим только из начала и конца, я скучаю и начинаю жевать, когда чувствую, что пишу середину. Правы Вы и в том, что не таите, а прямо высказываете свое подозрение: не боюсь ли я, чтобы меня сочли либералом? Это дает мне повод заглянуть в свою утробу. Мне кажется, что меня можно скорее обвинить в обжорстве, в пьянстве, в легкомыслии, в холодности, в чем угодно, но только не в желании казаться или не казаться… Я никогда не прятался. Если я люблю Вас, или Суворина, или Михайловского, то этого я нигде не скрываю. Если мне симпатична моя героиня Ольга Михайловна, либеральная и бывшая на курсах, то я этого в рассказе не скрываю, что, кажется, достаточно ясно. Не прячу я и своего уважения к земству, которое люблю, и к суду присяжных. Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с. их правдой. Петр Дмитрич лжет и буффонит в "уде, он тяжел и безнадежен, но я не хочу скрыть, что да природе своей он милый и мягкий человек. Ольга Михайловна лжет на каждом шагу, но не нужно скрывать, что эта ложь причиняет ей боль. Украйнофил не может служить уликой, Я не имел в виду Павла Линтварева, Христос с Вами! Павел Михайлович умный, скромный и про себя думающий парень, никому не навязывающий своих мыслей, Украйнофильство Линтваревых — это любовь к теплу, к костюму, к языку, к родной земле. Оно симпатично и трогательно, Я же имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки. Что же касается человека 60-х годов, то в изображении его я старался быть осторожен и краток, хотя он заслуживает целого очерка. Я щадил его. Это полинявшая, недеятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы; в V классе гимназии она поймала 5—6 чужих мыслей, застыла на них и будет упрямо бормотать их до самой смерти. Это не шарлатан, а дурачок, который верует в то, что бормочет, но мало или совсем не понимает того, о чем бормочет. Он глуп, глух, бессердечен. Вы бы послушали, как он во имя 60-х годов, которых не понимает, брюзжит на настоящее, которого не видит; он клевещет на студентов, на гимназисток, на женщин, на писателей и на все современное и в этом видит главную суть человека 60-х годов. Он скучен, как яма, и вреден для тех, кто ему верит, как суслик. Шестидесятые годы — это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его значит опошлять его. Нет, не вычеркну я ни украйнофила, ни этого гуся, который мне надоел!1 Он надоел мне еще в гимназии, надоедает и теперь. Когда я изображаю подобных субъектов или говорю о них, то не думаю ни о консерватизме, ни о либерализме, а об их глупости и претензиях.
Теперь о мелочах. Когда студента Военно-медицинской академии спрашивают, на каком он факультете, то он коротко отвечает: на медицинском. Объяснять публике разницу между академией и университетом в обычном, разговорном языке станет только тот студент, кому это интересно и не скучно. Вы правы, что разговор с беременной бабой смахивает на нечто толстовское. Я припоминаю. Но разговор этот не имеет значения; я вставил его клином только для того, чтобы у меня выкидыш не вышел ex abrupto[3]. Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи, И насчет затылка Вы правы. Я это чувствовал, когда писал, но отказаться от затылка, который я наблюдал, не хватило мужества: жалко было.
Правы Вы также, что не может лгать человек, который только что плакал. Но правы только отчасти. Ложь — тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая. На днях неудачно застрелился аристократ офицер, жених одной знакомой нам барышни. Отец этого жениха, генерал, не идет в больницу навестить сына и не пойдет до тех пор, пока не узнает, как свет отнесся к самоубийству его сына…
Я получил Пушкинскую премию! Эх, получить бы эти 500 рублей летом, когда весело, а зимою они пойдут прахом.
Завтра сажусь писать рассказ для Гаршинского сборника2. Буду стараться. Когда он выльется в нечто форменное, то я уведомлю Вас и обеспечу обещанием. Готов он будет, вероятно, не раньше будущего воскресенья. Я теперь волнуюсь и плохо работаю.
Один экземпляр сборника запишите Линтваревым, другой артисту Ленскому… Впрочем, я пришлю списочек своих подписчиков. Какая цена сборнику?
Светлову ответ давно уже послан.
«Цепи» Сумбатова хороши. Ленский играет Пропорьева великолепно. Будьте здоровы и веселы. Премия выбила меня из колеи. Мысли мои вертятся так глупо, как никогда. Мои все кланяются Вам, а я кланяюсь Вашим. Холодно.
Письма, т. 2, с. 166—169; Акад., т. 3, № 497.
1 Подготавливая повесть для отдельного издания («Посредник», 1893), Чехов в 3-й главе вычеркнул и украйнофила и характеристику «человека шестидесятых годов» (см. Акад., Соч., т. 7, с. 547—548).
2 «Припадок»,
9 апреля 1889 г. Москва
Христос воскрес, милый и дорогой Алексей Николаевич! Поздравляю Вас и всех Ваших и желаю всего, всего хорошего, а главное — чтобы исполнялись желания хороших людей. Давно уж я Вам не писал! Все ждал, что Вы приедете в Москву, — об этом писал мне Свободны, но Вы не приехали и обманули мои ожидания. Я с удовольствием побеседовал бы с Вами. А поговорить есть о чем. У меня в последнее время скопилось в голове столько хабур-чабуру и такая в моем нутре идет пертурбация, что хватило бы материала на сто бесед. Надоел бы я Вам, утомил бы — Вы это предчувствовали и не приехали.
У меня медицинская практика. Центром этой злополучной, весьма неприятной и утомительной практики служит одр моего брата-художника, страждущего брюшным тифом.
Человек я малодушный, не умею смотреть прямо в глаза обстоятельствам, и поэтому Вы мне поверите, если я скажу Вам, что я буквально не в состоянии работать. Вот уж три недели, как я не написал ни одной строки, перезабыл все свои сюжеты и не думаю ни о чем таком, что было бы для Вас интересно. Скучен я до безобразия.
Роман значительно подвинулся вперед и сел на мель в ожидании прилива. Посвящаю его Вам — об этом я уже писал. В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людями посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч.
Впрочем, это скучно. Куда Вы поедете летом? Жоржинька Линтварев премного одолжил бы меня, если бы зарядился красноречием и убедил Вас приехать в Сумы хоть на неделю. Теперь удобнее будет жизнь, чем в прошлое лето. Все починено во флигеле, а лето обещает быть теплым.
В понедельник общее собрание драматических писателей. Хотят меня избрать в Комитет1. Ничего я в их Комитете не понимаю, и ничего я им путного не сделаю. Приняли бы они хоть то во внимание, что я 9 месяцев не живу в Москве. По-видимому, заседание будет беспокойное. Буду отстаивать 500—600 р. вдове Юрьева, вместо тех 300, которые выбаллотировал Петербург. Обществу, тратящему на свою канцелярию более 15 тысяч, стыдно платить вдове своего председателя 300 рублей2. Вообще у меня язык чешется и хочется мне поболтать.
Привет Вашей семье от моей. Сестра приказала кланяться Вам, поздравить и пригласить на Луку.
Погода в Москве поганая: холодно, грязно и облачно. Солнца не видим.
Будьте здоровы, счастливы и покойны духом.
Поклонитесь Анне Михайловне. Фельетон Буренина местами смешон, но в общем мелочен3. Надоела мне критика. Когда я читаю критику, то прихожу в некоторый ужас: неужели на земном шаре так мало умных людей, что даже критики писать некому? Удивительно все глупо, мелко и лично до пошлости. А на критику «Северного вестника» просто не глядел бы. Мне даже начинает временами казаться, что критики у нас оттого нет, что она не нужна, как не нужна беллетристика (современная, конечно).
Письма, т. 2, с. 332—335; Акад., т. 3, № 030.
1 См. переписку с Сувориным, с. 211, 213. 10 апреля 1889 г. Чехов был избран в комитет Общества.
2 Речь идет о ежегодной пенсии.
3 «Критические очерки» Буренина («Новое время», 1889, № 4708, 7 апреля) с нападками на «Северный вестник».
14 мая 1889 г. Сумы
Наше Вам почтение, милый Алексей Николаевич! Как живете-можете? Что нового? Как Ваше здоровье? Каждый день все собираюсь задать Вам сии вопросы да все некогда: то лень, то раков ловлю, то задумываюсь над своим больным художником, то чернила высыхают от жары, которая здесь давно уже наступила и обещает Стоять долго, долго… Комаров видимо-невидимо, кусаются, подлецы, больно и мешают жить. Лука вся давно уже позеленела, сирень и черемуха цветут и распространяют благоухание, берега Псла трогательны и ласковы до сентиментальности, ночи теплые, чудные, соловьев пропасть, Линтваревы все пополнели и стали еще добрей, чем были в прошлом году. Жить можно, и если бы не кашляющий художник, то я был бы совсем доволен. Пожил бы до июня на Луке, а потом в Париж к француженкам, а из Парижа в Тифлис к грузинкам и этак бы канителил до самой осени, пока бы не обнищал совершенно. Деньги, заработанные «Ивановым» и книжками, у меня уже на исходе. Не обойтись без аванса. Заберу во всех редакциях аванс, прожгу его и потом, воздев очи к небу, стану взывать: «Боже Авраама, Исаака и Иакова, поразивый Голиафа, пятью хлебами насытивый пять тысящ, вонми гласу моления моего, разверзи землю и поглоти кредиторов моих; тебе же есть слава, честь и поклонение, отцу и сыну и святому духу, аминь».
Скучновато без Вас; не с кем мне поговорить и некого послушать. Молодежь склонна больше к спорам и дебатам, а я ленив для разговорных турниров; мне больше по сердцу речи покойные. Вообще говоря, скучно жить в деревне без людей, к которым привыкло сердце. Если б я женился на Сибиряковой, то купил бы громадное имение, которое отдал бы в распоряжение тех десяти человек, которых люблю. Но так как на Сибиряковой я не женюсь и 200 тысяч никогда не выиграю, то и приходится мириться со своей судьбой и жить мечтами.
Неужели Вы не поедете на юг? А как бы мы проехались в Полтавскую губернию к Смагиным! Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях. Я готов отказаться от многого, чтобы только вместе с Вами прокатиться в Украину и чтобы Вы воочию убедились, что Хохландия в самом деле заслуживает внимания хороших поэтов. У Вас на севере, небось, холод, дожди, серое небо… бррр!
Обещал ко мне приехать Свободин. Хорошо, если не обманет. У меня теперь большое помещение. Я нанял два флигеля.
Жоржик1 вернулся и уже услаждает нас музыкой. Скоро к нам приедет виолончелист, очень хороший2. Дуэты будут славные.
Мне жаль Салтыкова3. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, по верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.
Напишите мне, дорогой мой, письмо. Я люблю Ваш почерк: когда я вижу его на бумаге, мне становится весело. К тому же, не скрою от Вас, мне льстит, что я переписываюсь с Вами. Ваши и суворинские письма я берегу и завещаю их внукам: пусть сукины сыны читают и ведают дела давно минувшие… Я запечатаю все письма и завещаю распечатать их через 50 лет, à la Гаевский, так что гончаровская заповедь, напечатанная в «Вестнике Европы», нарушена не будет, хотя я и не понимаю, почему ее нарушать нельзя4. Напишите мне о Вашем здоровье.
Жан Щеглов написал драму5. A я гуляючи отмахал комедиюб. Зададим мы работу Литературному комитету!
В ноябре привезу в Питер продавать свой роман. Дешевле как по 250 за лист но уступлю. Продам и уеду за границу, где, à la Худеков, задам банкет Лиге патриотов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, будет в газетах специальная телеграмма7.
Сердечный привет Вашим и Анне Михайловне. Последнее заседание Комитета прошло у нас очень мирно И благополучно. Дела Общества, по-моему, идут превосходно. На конверте я не буду писать «его высокоблагородию»; разрешите мне это удовольствие. Вы для меня не высокоблагородие, а светлость. Мои все Вам кланяются и шлют пожелания. Пишите.
Письма, изд. 2-е, т. 2, с. 381—383; Акад., т. 3, № 652.
1 Г. М. Линтварев.
2 М. Р. Семашко.
8 M. E. Салтыков-Щедрин умер 28 апреля 1889 г.
4 В статье «Нарушение воли» («Вестник Европы», 1889, № 3) И. А. Гончаров просил своих наследников, издателей и корреспондентов не печатать того, что он не печатал при жизни сам или на что не давал нрава, в частности — писем.
5 Вероятно, «Настя» (переделка романа «Гордиев узел»).
6 «Леший».
7 Парижский корреспондент «Петербургской газеты» поместил 9 мая телеграмму о таком обеде, данном С. Н. Худековым «в честь членов французской „национальной партии“ и Лиги патриотов».
14 сентября 1889 г. Москва
Громы небесные и зубы крокодилов да падут на головы Ваших врагов и кредиторов, дорогой и милый Алексей Николаевич! Предпослав Вам такое восточное и грациозное приветствие, отвечаю на Ваше письмо нижеследующее. На телеграмму Анны Михайловны я ответил письмом, где умолял подождать до ноябрьской книжки; ответ я получил такой: «Да будет по Вашему желанию. Отложим». Вы поймете всю цену и прелесть этого ответа, если вообразите себе г. Чехова, пишущего, потеющего, исправляющего и видящего, что от тех революционных переворотов и ужасов, какие терпит под его пером повесть1, она не становится лучше ни на единый су. Я не пишу, а занимаюсь пертурбациями. В таком настроении, согласитесь, не совсем удобно спешить печататься.
В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; весьма возможно, что и ее Вы назовете дерьмом. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы увидите в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя; увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане. А без этой ругани нельзя, ибо в наш век, век телеграфа, театра Горевой и телефонов, ругань — родная сестра рекламы.
Что касается Короленко, то делать какие-либо заключения о его будущем — преждевременно. Я и он находимся теперь именно в том фазисе, когда фортуна решает, куда пускать нас: вверх или вниз по наклону. Колебания вполне естественны. В порядке вещей был бы даже временный застой2.
Мне хочется верить, что Короленко выйдет победителем и найдет точку опоры. На его стороне крепкое здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки. Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я все перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для «Стрекозы». Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль, и этак без конца, до самой дохлой смерти. Так что при всем моем желании взглянуть на себя и на Короленко оком пессимиста и повесить нос на квинту я все-таки не унываю ни одной минуты, ибо еще не вижу данных, говорящих за или против. Погодим еще лет пять, тогда видно будет.
Вчера у меня был П. Н. Островский, заставший у меня петербургского помещика Соковнина. Петр Николаевич умный и добрый человек; беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом. Его взгляды на нравственность, на политику и проч. — это какая-то перепутанная проволока; ничего не разберешь. Поглядишь на него справа — материалист, зайдешь слева — франкмасон. Такую путаницу приходится чаще всего наблюдать у людей, много думающих, но мало образованных, но привыкших к точным определениям и к тем приемам, которые учат людей уяснять себе то, о чем думаешь и говоришь.
Театр Горевой такая чепуха! Сплошной нуль. Таланты, которые в пем подвизаются, такие же облезлые, как голова Боборыкина, который неделю тому назад составлял для меня почтенную величину, теперь же представляется мне просто чудаком, которого в детстве мамка ушибла3. Побеседовав с ним и поглядев на дела рук его, я разочаровался, как жених, невеста которого позволила себе нечаянно издать в обществе неприличный звук.
Говорят, у Абрамовой дела идут хорошо. Уже встречал я гениальных людей, успевших нагреть руки около ее бумажника. Дает авансы.
Что делает Жан? Жив ли он? Не задавили ли его где-нибудь за кулисами? Не умер ли он от испуга, узнав, что в его «Дачном муже» вместо госпожи Пыжиковой будет играть г-жа Дымская-Стульская 2-я? Если Вам приходится видеть его и слушать его трагический смех, то напомните ему о моем существовании и кстати поклонитесь ему.
Всем Вашим мой сердечный привет.
Будьте здоровы. Дай бог Вам счастья и всего самого лучшего.
Адрес: Таврида, спальная Екатерины II.
Письма, т. 2, с. 394—397; Акад., т. 3, № 685.
1 «Скучная история».
2 Плещеев писал о Короленко: «Знаете ли, мне кажется, что он дальше не пойдет. Сколько уж времени он все на одном месте топчется. Вы совершенно справедливо замечаете, что свежести у него уже нет» (.ОТ, с. 348).
3 В 1889 г. П. Д. Боборыкин заведовал репертуарной частью в московском театре Е. Н. Горевой. Чехов отдал туда водевиль «Предложение». Поставлен 3 сентября 1889 г., но после нескольких спектаклей снят по желанию автора (из-за плохого исполнения).
27 сентября 1889 г. Петербург
Вчера вечером читал вслух Вашу повесть, дорогой Антон Павлович, бывшим у меня двум приятелям — известному Вам немножко Фаусеку, человеку с большим вкусом и Вашему большому почитателю, и неизвестному Вам, недавно приехавшему из Ташкента, моему старому хорошему приятелю медику-психиатру, Тишкову, прикомандированному теперь на два года к Медицинской академии. Думаю, что Вы ничего против этого не будете иметь? По общему нашему мнению (Тишков тоже восхищается Вашими рассказами и только не читал напечатанных в «Северном вестнике» «Именин» и «Огней»), у Вас еще не было ничего столь сильного и глубокого, как эта вещь. Удивительно хорошо выдержан тон старика-ученого, и даже те рассуждения, где слышатся нотки субъективные, Ваши собственные, не вредят этому. И лицо это как живое стоит перед читателем. Прекрасна вышла и Катя. Страницы, где описывается та ночь, когда старика обуял страх смерти и когда приходит к нему под окно Катя, производят глубокое впечатление. (Хотя это воздейство организма на других — людей, ему близких, кажется штука проблематическая?) Кое-какие замечания, сделанные во время чтения, сообщаю ниже. Но большинству повесть несомненно покажется скучной (зачем вы назвали ее «Скучная история»? Назовите иначе. Зачем давать самому повод к дешевому остроумию прохвостов-рецензентов?)… Надо, чтоб критика растолковала глупой толпе, разжевала и в рот положила ей — красоты этой вещи. А где эта критика, на которую можно рассчитывать? Вся она окрысится на Вас — в этом не может быть ни малейшего сомнения — на Ваши сильные рассуждения о русской литературе, об ученых статьях в особенности. Все станут травить Вас — это как бог свят; ждите крупной ругани. Одни обругают просто за то, что вещь напечатана в «Северном вестнике»; другие за то, что литераторы и публицисты, на которых намекает и которых боится старый ученый, как швейцаров и капельдинеров, участвуют в тех самых журналах, которые будут давать о Вашей повести отзыв («Русская мысль»). Я надеюсь разве на отзыв Суворина; но, пожалуй, он по каким-нибудь соображениям не станет писать. Еще можно ждать похвалы в «Неделе», где был так расхвален Ваш «Иванов»1. Это очень, очень грустно. Толпа найдет повесть скучной — по причине отсутствия шаблонной фабулы и обилия рассуждений. Людям понимающим она не может не понравиться, но таких всегда меньшинство… Да еще из этого меньшинства — многие будут или замалчивать, или ругать из холопства к Михайловским и Успенским. Печальное, истинно печальное положение у нас независимого, смелого писателя! Я не ощутил никакой длинноты — немножко разве в том месте, где рассказывается прошлое Кати… Все второстепенные лица — тоже очень живы… Гнеккер, жена старика, прозектор… Есть множество замечаний верных, местами глубоких даже. Не говорю уже об абсолютной новизне мотива. Через день или два Вам вышлют корректуры — всего рассказа зараз. Но архимандрит на велосипеде (это прелесть!), разумеется, цензор похерит, как это ни горестно2. А уж как Вы тронули своим письмом Анну Михайловну! Она в неописуемом восторге от Вашей деликатности (гонорарный вопрос). Говорит, что еще ни от одного сотрудника она такой деликатности не видала. Большая часть норовит как бы поскорей и побольше сорвать, не принимая в расчет матерьяльного положения журнала[4]. Удивило меня, что Анну Михайловну не менее Вашей деликатности восхитила Ваша независимость. Когда я пришел к ней, она мне тотчас же прочла именно ту страницу, где говорится о писателях-социологистах, фамильярно третирующих иностранных писателей3, и прибавила, что Вы будете большой писатель именно потому, что Вы не раб.
Вот несколько замечаний, которые пришли нам в голову: странно несколько совершенное равнодушие ученого к любовному роману Кати, о котором она ему писала. Он не попытался ничего разузнать об человеке, которым она увлеклась, не принял в ее судьбе никакого участия — между тем как против театра у него нашлись довольно солидные аргументы и он очень долго останавливается на этой теме… а ведь поступление ее на сцену — менее важно было — нежели ее любовь. 2) Насмешка Михаила Федоровича над наукой очевидно была шуточной выходкой, бутадой, как говорят французы, и потому нервозные размышления старика о причинах подобного осуждения науки -". — немного странны.
3) Почему Гнеккер похищает Лизу и женится на ней, когда он в качестве прохвоста и авантюриста должен знать, что за его возлюбленной родители ничего не дадут?
4) Письмо, которое Катя, при последнем свидании со стариком, выронила и на котором тот успел только прочесть слово «страсти», мои слушатели нашли излишним и видят в этом натяжку, к которой автор прибег для того, чтобы показать читателю, что Михаил Федорович любил Катю, что и без этого было читателю ясно. Я с ними, на этот счет, не согласен. Никакой тут натяжки, по-моему, нет; и без этого читателю действительно не совсем ясно будет возбужденное состояние Кати. Наконец, кое-какие мелочи, которые вкрались по небрежности: например, выражение: он ходил редко и не каждый день(7). Коли редко, так разумеется не каждый день. Потом: «он пошел в кухмистерскую пить пиво». В кухмистерских пива не дают. Это, конечно, вздор — но Вам всякое лыко в строку поставят.
Григоровича я видел. Он был у меня еще раз и сказал, что ему нужно меня видеть. Я пошел к нему. Дело оказалось в следующем. Литературно-театральный комитет упраздняют. С какой целью, неизвестно. Эти все реформы дело рук театральных поручиков, которые Хотят быть полными распорядителями не только хозяйственной, но и художественной части, т. е. дело рук г.г. Погожева и Кривенко (правитель канцелярии Воронцова). Григорович, сообщая мне об этом, сказал, что для чтения пьес, в помощь дирекции, будут приглашены два литератора, на жалованье, и что он, Григорович, оченm бы желал, чтоб одним из них был я. Он просил у меня позволения назвать меня, если Всеволожский будет с ним советоваться, кого пригласить. Я, конечно, изъявил согласие, но, признаюсь Вам, ничему этому я не верю. Зная двоедушие Григоровича, я вполне убежден, что одним из этих чтецов останется сам Григорович, а другим будет, вероятно, Вейнберг, который дружит с Погожевым и не упустит случая — получить, если можно, тысячу лишнюю жалованья, И разумеется, винить его за это нельзя; ибо каждый человек о себе радеет прежде всего, а наипаче такой человек, который, подобно Вейнбергу, по уши в долгах. Как бы то ни было, мне жаль этого места — преимущественно потому, что оно давало мно возможность даром бывать во всех театрах. Театр — это большая статья расхода, и я при своих скудных средствах должен буду с ним распрощаться. Мне предлагал писать о петербургских театрах журнал «Артист», который платит всего по 5 коп. за строчку. Я отказался, ибо игра свеч не стоит, когда придется брать на деньги билеты. Да и утомительно это, признаться, для меня, обязательно ходить в театр на каждую новую пьесу и сейчас же давать о ней отчет. Наконец, я не критик и если писал в газеты о театре не раз, то это были не более как заметки… А журнал «Артист» имеет претензию на серьезность, там все профессора.
Островского Вы характеризовали довольно верно. Он действительно сердит на себя за то, что ничего не сделал в жизни, хотя мог сделать очень многое, при своем большом уме и образовании; и за то, что, дорожа всего более своей независимостью, уклонялся всегда от каких бы то ни было обязанностей, и в результате получилось грустное одиночество старого холостяка… Но человек он очень хороший и сердечный. Мне жаль, что он на меня сердит и не пишет. Не знаю, почему Вы находите, что у него приемы для спора — времен очаковских и покоренья Крыма?4 Консерватизм же его принял такие размеры — именно вследствие замкнутой жизни и лени. Всякий протест, откуда бы он ни шел, всякое брожение В обществе — его раздражают, неприятны ему… Они Варушают его спокойствие и напоминают ему, что он ни яа что подобное уже не способен. К общественной деятельности он ни к какой не годится. Но в частных отношениях — он не эгоист и на его приязнь можно всегда "вложиться. Честности он безупречной, во всех отношениях.
Вы сделаете мне большое удовольствие, если напишете, что у Вас было на заседании Комитета. А для театра Вы все-таки напрасно не работаете. Писали бы между делом хоть небольшие комедийки, если лень взяться за серьезную пьесу. Очень уж хорошо оплачивается этот труд. Низкий поклон всем Вашим. Здоровы ли они? Крепко жму руку Вашу.
Слово, сб. 2-й, с. 269—275.
1 В «Неделе» (1889, № 11, 12 марта) появилась статья Р. А. Дистерло. Критик писал: «Автор взял этот всеми чувствуемый, но не имеющий имели недуг, взял ого прямо, искренно, правдиво и назвал его самою обыкновенною, ходячею, избитою фамилией Иванова… Этот образ является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и даот нам право причислить г. Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений». Критик ставил Иванова в ряд «героев времени» — Онегиных, Печориных, Бельтовых и Рудиных.
2 В печатном тексте эти строки остались.
3 В главе IV повести.
4 Цитата из «Горя от ума» А. С. Грибоедова (д. 2, явл. 5).
30 сентября 1889 г. Москва
Здравствуйте, милый Алексей Николаевич! Большущее Вам спасибо за письмо и за указания, которыми я непременно воспользуюсь, когда буду читать корректуру. Не согласен я с Вами только в очень немногом. Так, например, заглавия повести переменять не следует — те прохвосты, которые будут, по Вашему предсказанию, острить над «Скучной историей», так неостроумны, что бояться их нечего; если же кто сострит удачно, то я буду рад, что дал к тому повод. Профессор не мог писать о муже Кати, так как он его не знает, а Катя молчит о нем; к тому же мой герой — и это одна из его главных черт — слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих, и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литературе; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли.
Да, о прошлом Кати вышло и длинно и скучно. Но иначе ведь ничего не поделаешь. Если б я постарался сделать это место более интересным, то, согласитесь, моя повесть стала бы от этого вдвое длиннее.
Что касается письма Михаила Федоровича с кусочком слова «страсти…», то натяжки тут нет. Повесть, как и сцена, имеет свои условия. Так, мне мое чутье говорит, что в финале повести или рассказа я должен искусственно сконцентрировать в читателе впечатление от всей повести и для этого хотя мельком, чуть-чуть, упомянуть о тех, о ком раньше говорил. Быть может, я и ошибаюсь.
Вас огорчает, что критики будут ругать меня. Что ж? Долг платежом красен. Ведь мой профессор бранит же их!
Я теперь отдыхаю… Для прогулок избрал я шумную область Мельпомены, куда и совершаю ныне экскурсию. Пишу, можете себе представить, большую комедию-роман и уж накатал залпом 2 1/2 акта. После повести комедия пишется очень легко. Вывожу в комедии хороших, здоровых людей, наполовину симпатичных; конец благополучный. Общий тон — сплошная лирика. Называется «Леший».
Я просил высылать гонорар по частям не столько на деликатности, которую Вы слишком преувеличиваете, сколько из расчета. Если бы мне выслали все сразу, то я сразу бы и прожил. Я чувствую какой-то зуд и ноздревский задор, когда знаю, что у меня в столе лежат деньги. Когда будете в конторе, то скажите, что первую часть гонорара я жду первого октября, а вторую — первого ноября и т. д. Первого числа я рассчитываюсь с лавочником и с мясником.
Все мои здравствуют и шлют Вам поклон. «Лешего» кончу к 20 октября и пришлю в Питер, а затем отдыхаю неделю и сажусь за продолжение своего романа.
В заседании Комитета, о котором я писал, разбиралось много дел, но все мелких, мало интересных, хотя и курьезных. Хозяйство ведется превосходно, и Кондратьев человек незаменимый. Александров держится хорошо. Он юрист, и это много помогает нам при разрешении разных дел кляузного свойства.
Поклон Вашим. Будьте здоровы, и еще раз большое спасибо.
Письма, т. 2, с. 401—403; Акад., т. 3, № 691.
5 ноября 1889 г, Петербург
Спешу Вас порадовать, милый Антон Павлович, Со всех сторон слышу восторженные похвалы Вашей повести1, от людей разных мнений, кружков и лагерей. Некоторые говорят даже, что это лучше всего Вами до сих пор написанного. Другие, что повесть оставляет глубокое впечатление; третьи, что это совсем ново; и, наконец, что это самая выдающаяся вещь в «Северном вестнике» за весь год. К числу хвалителей принадлежит и Боборыкин, который, на днях заехав ко мне, очень долго проговорил о ней. Не могу Вам сказать, до какой степени это мне приятно. Ради бога, голубчик, давайте нам к январю Вашу комедию. Какое нам дело до того, что она не сценична. Сам двоедушный Григорович говорит, что в ней есть крупные литературные достоинства. А «Северному вестнику» Вы окажете большую поддержку — в тот момент, когда он именно в ней нуждается. Анна Михайловна сказала мне вчера, что сама к Вам писала. И им мы утрем носы новому «комитету» — который отговаривал Свободина взять ее в бенефис! Пожалуйста, Антон Павлович, не отказывайтесь прислать нам «Лешего». Я, признаюсь Вам, никак не ждал, чтобы «публике» Ваша последняя вещь понравилась… Она, казалось мне, больше для знатоков. Я думал, что ее будут находить скучной. И вообразите — ничуть! Недостатки в ней, конечно, находят; но из этого ничего не следует; какая же вещь без недостатков. Но все возлагают на талант Ваш большие надежды — и нетерпеливо ждут от Вас романа… В этой повести Вашей видят не только шаг вперед, но еще и поворот к серьезности и глубине содержания.
Да приезжайте-ка сюда. Неужели мы Вас не увидим эту зиму в Петербурге? «Северный вестник» хотя я испытывает денежный кризис, но уповает на подписку и не теряет надежды поправиться; оружия же складывать ни в каком случае не намерен.
Жму Вашу руку. Передайте мой привет Вашим.
Слово, сб. 2-й, с. 275—276.
1 «Скучная история».
15 февраля 1890 г. Москва
Отвечаю Вам, дорогой Алексей Николаевич, тотчас же по получении от Вас письма. Вы были именинником? Да, а я забыл!! Простите, голубчик, и примите от меня запоздалое поздравление.
Неужели Вам не понравилась «Крейцерова соната»? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и Красоте исполнения. Не говоря уже о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!» Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить ее автору, а именно — смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению в проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен.
На меня сердятся мои петербургские друзья и знакомые? За что? За то, что я мало надоедал им своим присутствием, которое мне самому давно уже надоело? Успокойте их умы, скажите им, что в Петербурге я много обедал, много ужинал, но не пленил ни одной дамы, что я каждый день был уверен, что уеду вечером с курьерским, что меня удерживали друзья и «Морской сбор-Кик», который мне нужно было перелистать весь, начиная с 1852. Живя в Питере, я в один месяц сделал столько, сколько не сделать моим молодым друзьям в целый год. Впрочем, пусть сердятся!
О том, что я уехал со Щегловым в Москву на лошадях, телеграфировал нашим молодой Суворин шутки ради, а наши поверили; что же касается 35000 курьеров, которые скакали ко мне из министерств, чтобы пригласить меня в генерал-губернаторы о. Сахалина, то это просто чепуха. Брат Миша писал Линтваревым о том, что я хлопочу попасть на Сахалин, а они, очевидно, не так его поняли. Если увидите Галкина-Враского, то скажите ему, чтобы «н не очень заботился о рецензии для своих отчетов1. Об его отчетах я буду пространно говорить в своей книге и увековечу имя его; отчеты неважны: материал прекрасный и богатый, но чиновники-авторы не сумели воспользоваться им.
Целый день сижу, читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa.
Недавно я обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства2. Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние.
Читал я „Симфонию“ М. Чайковского. Мне понравилась. Получается по прочтении впечатление очень определенное. Пьеса должна иметь успех3.
Прощайте, голубчик мой, приезжайте. Привет Вашим. Сестра и мать кланяются.
Письма, т. 3, с. 5—7; Акад., т. 4, № 769.
1 Речь идет об „Обзоре десятилетней деятельности Главного тюремного управления. 1879—1889“ (СПб., 1890).
2 Перефразировано стихотворение И. И. Дмитриева „Простой цветочек, дикой…“ (1805).
3 Пьесу М. И. Чайковского Чехов прочел в рукописи. 16 февраля 1890 г. писал автору о своем впечатлении.
24 марта 1890 г. Петербург
Дорогой Антон Павлович. Простите, что так долго не отвечал Вам на последнее Ваше письмо, о „Лешем“1. Не знаю, получили ли Вы мое2, посланное еще да получения мною Вашей рукописи и где я сообщал Вам о прекращении „Северного вестника“, апрельская книжка которого до сих пор не набирается, хотя Евроинова, говорят, все еще питает надежду найти издателя. Найдет ли она его или не найдет — но я у ней сотрудничать не намерен после ее грубого и нахального отношения ко мне3. Обо всем этом я Вам сообщал в последнем письме, но Вы мне на него не ответили4.
Я слишком Вас уважаю и люблю, как писателя и человека, для того чтоб не быть с Вами вполне искренним, вилять и отделываться общими фразами. А потому скажу Вам прямо и откровенно, что „Леший“ меня не удовлетворил и что это первая Ваша вещь, которая меня не удовлетворила и не оставила во мне никакого впечатления. Конечно, есть и здесь два-три места более или менее удачных — Вафля, глупенькая Юля; женщины; есть одна, две хороших сцены, но все в целом — не удовлетворяет. Первый акт, наполненный разговорами, на 3/4 ненужными — очень скучен, по крайней мере в чтении, может быть, на сцене он живее. Леший — не есть вовсе центральное лицо, и неизвестно почему комедия названа его именем. Он действует в ней столько же, сколько и все другие. И что это за „идеалист“, который на основании каких-то сплетен позволяет себе грубо оскорблять женщину. Он в этой сцене, по-моему, противен так же, как и в отношениях своих с Соней. Лес любит — а к людям относится уж далеко не человечно, и почему это все об нем говорят, что это талантливый человек, да и сам он о себе, вначале по крайней мере, такого мнения. Войницкий — хоть убейте, я не могу понять, почему он застрелился! Жена Серебрякова — не внушает мне, несмотря на свое жалкое положение, никакой симпатии. Ушла от мужа — затем только, чтоб посидеть две недели на мельнице, и потом возвратилась, чтоб опять хныкать всю жизнь. Отношения ее к Войницкому — какие-то неопределенные, не то она любит его, не то нет… Орловский сын банален, это какое-то водевильное лицо, которое надоедает читателю своим остроумием армейского юнкера. Когда я читал пьесу, я на отдельной бумажке записывал отдельные фразы, которые почему-либо мне казались странны, неправдивы или просто непонятны, но я не буду Вас утомлять этими потребностями. Прочитав „Лешего“ и оставшись крайне неудовлетворенным, но помня суждение Мережковского и Урусова, я не решился сейчас же написать Вам о своем впечатлении. Я думал — может быть, у меня было такое настроение, сделавшее меня неспособным к восприятию эстетического впечатления… подожду… дам еще кому-нибудь прочесть, проверю свои впечатления. Как раз в это время пришел ко мне Ваш восторженнейший, горячий поклонник Фаусек, которого я знаю за человека с большим эстетическим чутьем. Не говоря ему ни слова о своем впечатлении, я дал ему прочесть „Лешего“. Он ужасно обрадовался, и вчера вечером, когда я попросил его сообщить мне свое мнение о „Лешем“, он с величайшим огорчением высказал мне совершенно то же, что я Вам написал. Не прошу у Вас извинения за свой отзыв, ибо знаю, что Вы мне давали „Лешего“ не затем, чтоб я непременно его восхвалял, я высказал Вам свое мнение искренно. Оно может быть ошибочно; я мог не понять пьесы; но повторяю, она оставила во мне впечатление крайней неудовлетворенности…
Затем жду Вашего распоряжения, прикажете ли отослать рукопись Анне Михайловне (к которой сам я не пойду и у которой писать не буду, хотя бы она нашла 500 тысяч на ведение „Северного вестника“) или подержать ее покамест у себя. На Святой, в половине недели, я думаю быть в Москве сам и могу Вам ее привезть, если Вы хотите… За Ваше последнее письмецо большое Вам спасибо. Печальная это история с университетом, — и долго не предвидится ей конца5.
Жму Вашу руку. Будьте здоровы и передайте наш всеобщий поклон Вашему семейству. Жорж в начале Страстной уезжает на Луку и, конечно, увидится с Вами.
Слово, сб. 2-й, с. 279—281, с неверной датой: 24 апреля (описка Плещеева).
1 Письмо от 17 марта 1890 г., вместе с которым была отправлена рукопись „Лешего“.
2 От 17 марта (ЛН, е. 357—359).
3 С № 5 за 1890 г. издание, а потом и редактирование „Северного вестника“ перешло от А. М. Евреиновой к В. Б. Глинскому; в 1891 г. издательницей стала Л. Я. Гуревич; редактором — М. Н. Альбов.
4 Чехов ответил 27 марта.
5 О студенческих волнениях в Московском университете Чехов писал 17 марта.
5 июня 1890 г. Иркутск
Тысячу раз здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич! Наконец поборол самые трудные 3000 верст, сижу в приличном номере и могу писать. Оделся я нарочно во все новое и возможно щеголеватее, ибо Вы не можете себе представить, до какой степени мне надоели грязные большие сапоги, полушубок, пахнущий дегтем, или пальто в сене, пыль и крошки в карманах и необычайно грязное белье. В дороге одет я был таким сукиным сыном, что даже бродяги косо на меня посматривали, а тут еще, точно нарочно, от холодных ветров и дождей рожа моя потрескалась и покрылась рыбьей чешуей. Теперь наконец я опять европеец, что и чувствую всем моим существом.
Ну-с, о чем же Вам написать? Все так длинно и широко, что не знаешь, с чего начать и что выбрать. Все сибирское, мною пережитое, я делю на три эпохи: 1) от Тюмени до Томска, 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью, полушубок, валенки, холодные дожди, ветры и отчаянная (не на жизнь, а на смерть) война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и проч. — все это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 верст вместо 400—500; бывали к тому же еще весьма жуткие, неприятные минуты, особенно в ту пору, когда вдруг поднимался ветер и начинал бить по лодке. 2) От Томска до Красноярска 500 верст, невылазная грязь; моя повозка и я грузли в грязи, как мухи в густом варенье; сколько раз я ломал повозку (она у меня собственная), сколько верст прошел пешком, сколько клякс было на моей физиономии и на платье!.. Я не ехал, а полоскался в грязи. Зато и ругался же я! Мозг мой не мыслил, а только ругался. Замучился я до изнеможения и был очень рад, попав на Красноярскую почтовую станцию. 3) От Красноярска до Иркутска 1566 верст, жара, дым от лесных пожаров и пыль; пыль во рту, в носу, в карманах; поглядишь на себя в зеркало, и кажется, что загримировался. Когда по приезде в Иркутск я мылся в бане, то с головы моей текла мыльная пена не белого, а пепельно-гнедого цвета, точно я лошадь мыл.
Когда приеду, расскажу Вам про Енисей и тайгу — весьма интересно и любопытно, ибо представляет новизну для европейца, все же остальное обыкновенно и однообразно. Вообще говоря, сибирская природа мало отличается (наружно) от российской; есть различие, но оно мало заметно для глаза. Дорога вполне, безопасна. Грабежи, нападения, злодеи — все это вздор и сказки. Револьвер совершенно не нужен, и ночью в лесу так же безопасно, как днем на Невском. Для пешего — другое дело.
Целую Вас и обнимаю, а Вашим шлю привет и пожелания всего хорошего. Не хворайте, голубчик, и не скучайте. Дай Вам бог и здоровья и денег. Не забывайте Вашего почитателя и искреннего доброжелателя.
Письма, т. 3, с. 96—97; Акад., т. 4, № 830.
12 января 1891 г. Петербург
Все ждал, дорогой Антон Павлович, что Вы приедете в Петербург или хоть черкнете два слова о себе. Но на днях узнал от Суворина, что Вы уже не хотите сюда приехать и что-то захандрили, хотите ехать в деревню. Теперь, в эти холода, в деревню, зачем? Если Вы нездоровы, там только хуже распростудитесь. Приехали бы лучше сюда, мы бы здесь постарались разогнать по мере сил Вашу хандру. Мережковский говорил мне, что был у Вас, но от него я ничего не мог узнать о Вас обстоятельно. Полагаю, что он все разговаривал с Вами об эстетике или о боге, исканием которого он теперь занимается (некоторые говорят, чересчур шумным). Другие говорили мне, знают о Вас только от Свободина, состоящего с Вами в переписке и который передавал им, что Вас очень тревожит болезнь Ивана Павловича. Правда ли это и чем он, болея? Пожалуйста, передайте ему и всем Вашим мой искренний сердечный привет и поздравление с Новым годом, с которым и Вас поздравляю. А очень, очень хотелось бы повидаться и побеседовать с Вами о многом.
Вы, конечно, уже слышали о той перемене, которая должна произойти в скором времени в моей судьбе, если только не возникнут какие-либо непредвиденные обстоятельства и не затормозят этого дела1. Вот если сделаюсь помещиком, то затащу вас к себе, в Пензенскую губернию. Намереваюсь тогда „посадить на землю“ моего младшего сына — Коку, который восчувствовал большое влечение (он и прежде несколько стремился к этому) к хозяйству… Нынешний год мне самому едва ли удастся быть там, потому что думаю съездить с семьей за границу, где пробыл недавно два с половиной месяца. Хотя меня и преследовало ненастье, а потом холод, по все же я этой поездкой остался доволен. При свидании расскажу Вам о ней. Но, впрочем, в ней для Вас, может быть, будет мало интересного. Л вот рассказов о Вашем путешествии — все мы, знающие Вас, жаждем как манны небесной. Спасибо Вам за два коротеньких письмеца с дороги.
Так мне было досадно, что я не мог Вам отвечать; ужасно мне хотелось писать Вам, но не знал куда. Пожалуйста, напишите мне, голубчик. Я соскучился совсем по Вашим письмам. Я собираюсь и сам в Москву, но думаю, что ранее февраля не попаду. Не теряю надежды видеть Вас здесь ранее. Может быть, к Вам поедет Суворин, которому тоже, конечно, очень хочется Вас видеть. Желаю Вам здоровья, это прежде и главнее всего, и хорошего настроения. Пишете ли что-нибудь? Ваш рассказ в рождественском номере „Нового времени“ здесь произвел на всех глубокое впечатление. Удивительная у Вас вышла фигура этого „протестанта“2.
Крепко жму Вашу руку.
ЛН, с. 361—362.
1 Плещеев получил крупное наследство после смерти в 1890 г. богатого родственника Алексея Павловича Плещеева.
2 Рассказ „Гусев“.
2(14) января 1892 г. Ницца
Очень меня обрадовало Ваше письмецо1, дорогой Антон Павлович. А то совсем уж Вы позабыли о моем существовании. От Суворина тоже до вчерашнего дня не имел ни строки с июля месяца. Вчера он мне при». слал телеграмму, где поздравляет меня с Новым годом, Кстати: и я поздравляю Вас с оным. Передайте мое поздравление всем Вашим. Прежде всего желаю Вам здоровья. Не запускайте этого кашля. Полагаю, что им наградила Вас не столько инфлюэнция, сколько Ваше сибирское путешествие. Это Вы хорошо делаете, что едете на Юг, в Полтаву. Пожалуйста, поклонитесь от меня Смагину. Это чудесный малый. (Если увидите Вату — то и ей.) От Жоржиньки не имел с самого отъезда никаких известий. Собираюсь ему написать. Где он — и что с ним? Я напишу на Луку. Это моя слабость — Жорж, Я его очень люблю… Сын мой Николай тоже недавно купил себе именье — в Смоленской губ., не многоземельное., но превосходно устроенное (в Рославльском уезде), и переселяется совсем жить в деревню. Ужасно бы рад я был, если б он к этому делу пристрастился.
Вы пишете «ходили слухи осенью, что я был болен; а теперь ходят, что я совсем здоров». Последние слухи не совсем верны; я до сих пор еще далеко не поправился, В июле, в Люцерне — у меня отнялась левая рука и нога. Недели две я пролежал в постели; потом, когда стал ступать на ногу, меня послал один бернский профессор в Баден-Баден, как самый близкий курорт, и оттуда велел возвращаться к себе домой, так как, по его мнению, мне прежде всего нужно спокойствие и домашние удобства. В Баден-Бадене я выписал к себе на консультацию, из Гейдельберга, знаменитого Кусмауля, которого выписывал к себе перед смертью Боткин. Этот, напротив, возвращаться в Россию зимой не велел, а послал долечиваться в Ниццу, сказав, что я должен быть как можно более на воздухе, а в отечестве это зимой не совсем удобно. В Ницце действительно прелестно; но на беду — вот уж неделю, как дует мистраль и нет солнца, тогда как Ницца обыкновенно залита солнцем и без солнца совсем казалась немыслима. А в отелях везде сквозняки} надо, однако ж, надеяться, что это долго не продолжится. Все говорят, что дольше недели такая погода здесь не стоит. Доктор у меня русский, рекомендованный мне Белоголовым; был в Московском университете. Лечат меня электричеством и массажем. Теперь я стою на ногах тверже… Но все еще до совершенной поправки далеко. Много ходить или скоро ходить — не могу. Утомляюсь. Хотя хожу все с палкой. Одышка и сердцебиение зато бывают здесь очень редко. Курить совсем перестал. Вина пью рюмку за обедом и завтраком. Русских здесь множество; на всяком шагу слышишь русскую речь. Но все это так называемый «монд», до которого я не охотник. У меня же есть несколько человек, с которыми я видаюсь и общество которых для меня вполне достаточно. Максим Ковалевский, бывший профессор, Коротнев, зоолог и киевский профессор. Вице-консул Юрасов — прелестнейший старичок, приятель всех поголовно. Ожидается Боборыкип. Мережковский вчера мне писал, что собирается сюда с женой. В Баден-Бадене у меня погостил три недели Вейнберг. Еще живет здесь в одном отеле со мной корреспондент «Нового времени» Гольдштейн с семьей. Для желающих есть здесь всякого рода развлечения и столь знаменитая рулетка. Семья моя здесь со мной и посылает Вам своё поздравление с Новым годом и свои наилучшие пожелания.
Нетерпеливо ожидаю Вашей повести «Жена», которая уже объявлена в «Северном вестнике»2. (Вы, кажется, хотели отдать ее в «Вестник Европы». Отчего Вы переменили намерение?) «Дуэль» Вашу читал — и простите, если скажу, что она меня не удовлетворила… Мне совершенно не ясен конец ее; и я был бы Вам очень благодарен, если б Вы объяснили мне… чем мотивируется эта внезапная перемена в отношениях всех действующих лиц между собой. Почему вражда фон Корена к человеку, которого он так поносил и унижал — вдруг заменяется уважением… Почему ненависть — этого последнего к женщине, с которой он живет, — превращается в любовь, несмотря даже на все, что он про нее узнал и чего прежде не подозревал? Я с большим нетерпением ждал развязки, недоумевая, чем могло это кончиться… и стараясь угадать конец, на основании данных положений и характеров. Но, по-моему, рассказ окончен слишком произвольно.
Сплетню о Вашей женитьбе на Сибиряковой, пущенную еще в прошлом году, сообщали мне и теперь в разных письмах из Петербурга, и это меня крайне возмущало. Я тоже не могу положительно объяснить себе ее происхождение.
О Фаусеке я читал и поздравлял его, через кого-то. Другой мой приятель, ташкентский врач Тишков, получил степень доктора и прислал мне свою диссертацию. От Жана Щеглова нынешний год не получал ни строчки. Почему-то не удостаивает писать…
Относительно Вашего подозрения, что Ваш отказ от займа у меня денег обидел меня, скажу, что оно совершенно несправедливо, верьте мне. Я этого даже совсем не помню; и если б был тогда обижен — то помнил бы, хотя бы даже обида прошла. Я уверен, что если Вы когда-нибудь будете нуждаться в деньгах, то обратитесь ко мне не стесняясь и не церемонясь.
К Островскому я тоже не пишу. Попробовал было раз написать, но получил ответ, написанный таким тоном, каким говорить со мной я ни за кем не признаю права. Я ему послал из Парижа книги, которые ему давно хотелось иметь, и ящик хороших сигар — с Безобразовым; но так как тот ехал не прямо в Москву, а должен был еще разъезжать со Скальковским по разным местам, то я не дал ему письма, а хотел написать по почте; но в Люцерне занемог, как сообщал уже Вам, Он этим обиделся и счел нужным написать мне грубое письмо, где поучал меня вежливости, как мальчика-гимназиста, и даже грубо укорил меня «мильонерством»[5]. Я, впрочем, на него не сержусь, ибо он болен неврастенией. Но так как мне тоже велено избегать всяких волнений и тревог, то я не нахожу нужным с. ним переписываться дольше, чтоб не нарваться на новые грубости.
Жму крепко Вашу руку. Желаю Вам душевно всего, всего лучшего в жизни.
Сейчас получил карточку с новогодним поздравлением от Жана Щеглова.
Слово, сб. 2-й, с. 281—285.
1 Письмо от 25 декабря 1891 г.
2 Повесть появилась в № 1 «Северного вестника» за 1892 г.