Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том первый
М., «Художественная литература», 1984
Вступительная статья М. П. Громова
Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева
А. М. Горький — Чехову. Между 24 октября и 7 ноября 1898 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 16 ноября 1898 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Между 20 и 30 ноября 1898 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 декабря 1898 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. После 6 декабря 1898 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 29 или 30 декабря 1898 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 января 1899 г. Ялта
A. M. Горький — Чехову. Между 6 и 15 января 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 18 января 1899 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. После 21 января 1899 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 23 апреля 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 25 апреля 1899 г. Москва
А. М. Горький — Чехову. 28 апреля 1899 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 29 апреля 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 9 мая 1899 г. Мелихово
А. М. Горький — Чехову. 26 или 28 августа 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 сентября 1899 г. Ялта
Чехов — А. М. Горькому. 25 ноября 1899 г. Ялта
A. Ы. Горький — Чехову. 13 декабря 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 2 января 1900 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. После 5 января 1900 г. Нижний Новгород.
А. М. Горький — Чехову. 21 или 22 января 1900 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 февраля 1900 г. Ялта
A.M. Горький — Чехову. 11 или 12 февраля 1900 г. Нижний Новгород
А. И. Горький — Чехову. 12 или 13 февраля 1900 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 15 февраля 1900 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Первая половина июля 1900 г. Мануйловка
Чехов — А. М. Горькому. 12 июля 1900 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Между 11 и 15 сентября 1900 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 11 или 12 октября 1900 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 16 октября 1900 г. Ялта
Чехов — А. М. Горькому. 18 марта 1901 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Между 21 и 28 марта 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 28 мая 1901 г. Пьяный Бор
А. М. Горький — Чехову. 27 июня 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 24 июля 1901 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Не ранее 15 сентября 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 24 сентября 1901 г. Москва
А. М. Горький — Чехову. 25 или 26 сентября 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. M. Горькому. 22 октября 1901 г. Москва
А. М. Горький — Чехову. Между 23 и 28 октября 1901 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. Между 17 и 25 июля 1902 г. Арзамас
Чехов — А. М. Горькому. 29 июля 1902 г. Любимовка
А. М. Горький — Чехову. Между 1 и 8 августа 1902 г. Арзамас
А. М. Горький — Чехову. 16 октября 1903 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 17 октября 1903 г. Ялта
Горький (настоящая фамилия — Пешков) Алексей Максимович (1868—1936) — писатель. Знакомство Чехова и Горького началось заочно, в переписке, которая продолжалась с конца 1898 года до смерти Чехова. Известны 39 писем Чехова к Горькому, 54 письма и телеграммы Горького к Чехову.
В 1898 году, когда Горький писал свои первые письма Чехову, полные влюбленности и восхищения, это был пока еще мало кому известный, порой не уверенный в себе автор двух томов рассказов и очерков. Но уже в этих письмах, несмотря на восторг перед «удивительным талантом» Чехова, Горький обращается к нему отнюдь не как ученик и подражатель, а как писатель самостоятельный, осознающий иной склад своего дарования, своего пути.
Еще до их встречи Горький вполне определенно называет главную, на его взгляд, черту Чехова-художника. Резко расходясь с большинством современной критики, Горький видит за образами слабых героев, «чеховских людей», совсем отличный от них образ автора: «Вы могучий талант»; «Чайка»… написана могучей рукой"; себя он определяет так: «человек, плененный мощью Вашего таланта»; «Вы так мощно волнуете душу мою». Мощь, могучесть — вот главное, в глазах Горького, качество Чехова-писателя. Чехов решил задачу, которая по плечу только титанам литературы, — создал в своих пьесах, особенно в «Дяде Ване» и «Чайке», «новый род драматического искусства». Именно в устах Горького, который сам прошел школу жизненной и литературной борьбы, особенно значима эта характеристика чеховского таланта. С первых писем Горький говорит о своем желании не просто написать о Чехове, а бороться за «иную оценку» творчества Чехова. Свое понимание Чехова Горький готов отстаивать в борьбе с теми, кто «недостаточно внимательно читает» рассказы Чехова, кто «мало понимает их сердце и его голос».
Письма Чехова к Горькому отражают его интерес к человеку и художнику нового поколения. Познакомившись с рассказами Горького, он сразу признал в нем «талант несомненный, и притом настоящий, большой талант». В ответ на просьбу молодого писателя он говорит о недостатках его рассказов. Кроме ошибок, неизбежных у начинающего автора, Чехов отмечает и такие особенности стиля Горького — отсутствие сдержанности в описаниях, антропоморфизм в пейзажах, — которые отражают иную, непохожую на его собственную, литературную позицию.
Первая встреча в Ялте, состоявшаяся в марте 1899 года, дала возможность проверить оценки и впечатления, сложившиеся заочно. Первоначальные представления Горького и Чехова друг о друге подтвердились, встреча укрепила их взаимные симпатии, перешедшие в товарищеские отношения. Вновь Горький выделяет наиболее ценное для него в облике Чехова: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел». Как и в прежних письмах, восхищаясь замечательными качествами Чехова, который умеет «считать литературу первым и главным делом жизни», он делает характерную оговорку: «Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как Вы — слишком много у меня иных симпатий и антипатий». Вновь, став уже товарищами, Горький и Чехов отдают себе отчет в своеобразии пути, которым идет каждый из них. О том же Чехов сообщал Ф. Д. Батюшкову: «Мне не все нравится, что он пишет, но есть вещи, которые очень, очень нравятся, и для меня не подлежит сомнению, что Горький сделан из того теста, из которого делаются художники. Он настоящий» (24 января 1900 г.).
Именно в эти месяцы к Горькому пришла всероссийская известность, особенно после того, как в конце 1899 года была опубликована его биография, сразу сделавшая имя Горького легендарным. По настойчивому совету Чехова Горький знакомится с Львом Толстым. Появились первые книги о Горьком, его произведения начали издаваться на иностранных языках. Постановка двух первых пьес — «Мещане» и «На дне» — в МХТ выдвинула его в число ведущих русских драматургов. Вокруг журнала «Жизнь», а затем вокруг издательства «Знание» Горький объединил молодых писателей-реалистов, став признанным главой нового литературного направления.
Письма Горького к Чехову по-прежнему полны признаний в глубокой любви. Горьковские оценки «Дамы с собачкой» и «В овраге» относятся к наиболее проницательным суждениями прижизненной Чехову критики. Выступая провозвестником «нужды в героическом», отчетливо сознавая, что литература должна искать новые пути, Горький рассматривает Чехова не как литературное явление прошлого, а как высочайший образец для будущей литературы. Понимая, что подражать Чехову, достигшему высот реализма, невозможно, Горький видит перспективу и цель дальнейшего развития литературы в том, чтобы на новых путях, на новом жизненном материале добиваться художественных открытий, равных по значимости чеховским. В этом смысл знаменитых слов из письма Горького о «Даме с собачкой» («Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм…»).
Чехов, выделяя в прозе Горького лишь некоторые, более близкие ему произведения («На плотах», «В степи», «Мой спутник»), не принимая романтических рассказов, критикуя такие крупные вещи, как «Фома Гордеев» и «Трое», особый интерес проявляет к горьковской драматургии. Чехов побудил Горького писать пьесы. И хотя в драматургии Горький обязан урокам Чехова, и здесь их пути не могли по разойтись. Письма Чехова о «Мещанах», а затем о «На дне» к самому Горькому, к деятелям театра показывают, насколько точно он почувствовал суть того нового слова, с которым пришел Горький. Отметив в «Мещанах» «консерватизм формы», он разъясняет актерам и режиссерам МХТ ту новизну, которую песет героическая роль «нового человека, обынтеллигентившегося рабочего» Нила, отмечает смелость драматургических решений в пьесе «На дне».
Настойчиво и убежденно Чехов разъясняет в письмах к актерам и режиссерам (К. С. Станиславскому, О. Л. Кпиппер, А. И. Южину) свое понимание общественного и литературного значения Горького, подобно тому, как несколькими годами ранее он разъяснял свою позицию в деле Дрейфуса. И тогда, и теперь его точка зрения шла вразрез с мнениями многих и оказалась более прозорливой, чем у большинства его адресатов. И не случайно, что одно из немногих открытых выступлений Чехова с заявлением своей общественной позиции — его мужественное поведение в «академическом инциденте» — также связано с именем Горького.
Все более радикальной в эти годы становилась политическая позиция Горького, что лишь отчасти открывается в его письмах к Чехову. От вообще оппозиционных настроений, временами довольно расплывчатых, Горький в годы перед надвигавшейся революцией шел к сближению с рабочими революционерами, с партией пролетариата (особенно революционизирующими для него оказались события марта 1901 г. в Петербурге). Имя Горького стало общепризнанным символом борьбы с российским самодержавием. Чехова очень интересовало в Горьком именно это активное общественное начало. Выступления Горького, репрессии, которые на него обрушивались, Чехов воспринимал как знамения времени, в тесной связи с ростом общественного движения, когда сама жизнь в России начинала идти «по Горькому».
Несомненно усиление интереса Чехова в последние годы его жизни к вопросам обновления общественного строя России — достаточно вспомнить взволнованные монологи героев его последних пьес. За год до событий 4 марта 1901 года Горький очень точно определил злободневное общественное значение чеховских пьес и рассказов: они возбуждают «в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни» и делают тем самым «огромное дело».
В конкретных вопросах литературы, общественной жизни Чехов и Горький, естественно, о многом судят по-разному. Но удивляться приходится не этим различиям между людьми, принадлежавшими к разным поколениям, обладавшими столь различным жизненным опытом. Удивительно другое: как много общих моментов объединяет двух столь несхожих писателей. Так, много общего у них в отношении к их старшему современнику Л. Толстому. Они одинаково не приемлют поучительство, проповедничество Толстого, но оба восхищаются Толстым — человеком и художником. Обоим чужда узкая «партийность» интеллигентских группировок. Оба сразу оценили значение Художественного театра и его «ересей»; в расчете на молодой театр созданы две последние пьесы Чехова и две первые пьесы Горького.
После смерти Чехова, в 1905 году, Горький написал воспоминания, где во весь голос заявил о своем понимании его роли и места в жизни русского общества и в русской литературе. Воспоминания, как и более ранняя статья Горького ("По поводу нового рассказа А. П. Чехова «В овраге»), острополемичны. На страницах различных мемуаров и статей о Чехове быстро складывалась легенда о нем как о писателе-пессимисте, скорбном мечтателе, «сумеречном художнике». Чехов для Горького в его воспоминаниях — в первую очередь «жестокий и строгий судья» пошлости, враг обывательщины и духовного рабства, человек «высоких требований к жизни». Воспоминания Горького о Чехове имели большой общественный резонанс, они явились одними из первых мемуарных опытов Горького и стали в один ряд с позднейшими мемуарными очерками о Толстом и Ленине.
В. С. Миролюбов сообщил мне1, что Вы выразили желание получить мои книжки. Посылаю их и, пользуясь случаем, хочу что-то написать Вам, Антон Павлович.
Собственно говоря — я хотел бы объясниться Вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг пред удивительным талантом Вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким. Эх, черт возьми, — жму руку Вашу, — руку художника и сердечного, грустного человека, должно быть, — да?
Дай боже жизни Вам во славу русской литературы, дай боже Вам здоровья и терпения — бодрости духа дай Вам боже!
Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу.
Вы, может быть, тоже посмеетесь над моим письмом, ибо — чувствую, пишу ерунду, бессвязное и восторженное что-то, но это, видите ли, потому все так глупо, что исходит от сердца, а все исходящее от сердца — увы! — глупо, даже если оно и велико, — Вы сами знаете это.
Еще раз жму руку Вашу. Ваш талант — дух чистый и ясный, но опутанный узами земли — подлыми узами будничной жизни, — и потому он тоскует. Пусть его рыдает — зов к небу и в рыданиях ясно слышен.
Может, захотите написать мне? Прямо — Нижний, Пешкову, а то — «Нижегородский листок»2.
Письма Горького к Чехову, с. 139; Горький, т. 28, с. 41.
1 В первой половине октября 1898 г., когда Миролюбов был в Ялте, Горький писал ему из Нижнего Новгорода: «Говорят — в Ялте Чехов. Если Вы знаете и видите его — поклонитесь ему от меня. Высоко чту его талант, жду от него потрясающих душу, высокой красоты, могучей силы произведений» (Горький, т. 28, с. 35).
2 В этой газете Горький активно сотрудничал в 1896—1901 гг.
16 ноября 1898 г. Ялта
Многоуважаемый Алексей Максимович, Ваши письмо и книги давно уже получил, давно собираюсь написать Вам, но все мне мешают разные дела. Простите, пожалуйста. Как только подберется свободный час, сяду и напишу Вам обстоятельно. Вчера на ночь читал Вашу «Ярмарку в Голтве» — очень понравилось, и захотелось написать Вам эти строки, чтобы Вы не сердились и не думали про меня дурно. Я очень, очень рад нашему знакомству и очень благодарен Вам и Мирову, который написал Вам обо мне.
Итак, до благоприятного времени, когда будет посвободнее! Желаю всего хорошего, дружески жму руку.
16 ноябрь.
Письма, т. 5, с. 476; Акад., т. 7, с. 332.
Между 20 и 30 ноября 1898 г. Н. Новгород
Сердечное Вам спасибо за отклик на мое письмо и за обещание написать мне еще. Очень жду письма от Вас, очень хотел бы услышать Ваше мнение о моих рассказах.
На днях смотрел «Дядю Ваню»1, смотрел и — плакал, как баба, хотя я человек далеко не нервный, пришел домой оглушенный, измятый Вашей пьесой, написал Вам длинное письмо и — порвал его. Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется. Для меня — это страшная вещь. Ваш «Дядя Ваня» — это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики. Все-таки она непобедима в своем туподушии и плохо понимает Вас и в «Чайке» и в «Дяде». Будете Вы еще писать драмы? Удивительно Вы это делаете!
В последнем акте «Вани», когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, — я задрожал от восхищения пред Вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную, нищенскую жизнь. Как Вы здорово ударили тут по душе и как метко! Огромный талант у Вас. Но, слушайте, чего Вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого? Жалкие мы люди — это верно, «нудные» люди, хмурые, отвратительные люди, и нужно быть извергом добродетели, чтоб любить, жалеть, помогать жить дрянным мешкам с кишками, каковы мы. И тем не менее все-таки жалко людей. Я вот человек далеко не добродетельный, а ревел при виде Вани и других иже с ним, хотя очень это глупо реветь, и еще глупее говорить об этом. Мне, знаете, кажется, что в этой пьесе Вы к людям — холоднее черта. Вы равнодушны к ним, как снег, как вьюга. Простите, я, может быть, ошибаюсь, во всяком случае я говорю лишь о моем личном впечатлении. Мне, видите ли, после Вашей пьесы сделалось страшно и тоскливо. Так чувствовал я себя однажды в детстве: был у меня в саду угол, где сам я, своими руками, насадил цветы, и они хорошо росли там. Но однажды пришел я поливать их и вижу: клумба разрыта, цветы уничтожены и лежит на их смятых стеблях наша свинья, — больная свинья, которой воротами разбило заднюю ногу. А день был ясный, и проклятое солнце с особенным усердием и равнодушием освещало гибель и развалины части моего сердца.
Вот какое дело. Не обижайтесь на меня, если я что-нибудь неладно сказал. Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна. Как, впрочем, и следует быть душе человека думающего.
Крепко жму Вашу руку, желаю Вам доброго здоровья и страсти к работе. Как ни много хвалят Вас — все-таки Вас недостаточно ценят и, кажется, плохо понимают. Не желал бы я лично служить доказательством последнего.
Полевая, 20. Нижний.
Напишите мне, пожалуйста, как Вы сами смотрите на «Ваню»? И, — если я надоедаю Вам всем этим, — скажите прямо. А то, пожалуй, я и еще напишу Вам.
Письма Горького к Чехову, с. 140—141; Горький, т. 28, с. 46-47.
1 Горький видел «Дядю Ваню» на сцене Нижегородского театра 6 ноября 1898 г.
3 декабря 1898 г. Ялта
Многоуважаемый Алексей Максимович, Ваше последнее письмо доставило мне большое удовольствие. Спасибо Вам от всей души, «Дядя Ваня» написан давно, очень давно;1 я никогда не видел его на сцене. В последние годы его стали часто давать на провинциальных сценах — быть может, оттого, что я выпустил сборник своих пьес. К своим пьесам вообще я отношусь холодно, давно отстал от театра, и писать для театра уже не хочется.
Вы спрашиваете, какого я мнения о Ваших рассказах. Какого мнения? Талант несомненный, и притом настоящий, большой талант. Например, в рассказе «В степи» он выразился с необыкновенной силой, и меня даже зависть взяла, что это не я написал. Вы художник, умный человек, Вы чувствуете превосходно, Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство. Вот Вам мое мнение, и я очень рад, что могу высказать Вам его. Я, повторяю, очень рад, и если бы мы познакомились и поговорили час-другой, то Вы убедились бы, как я высоко Вас ценю и какие надежды возлагаю на Ваше дарование.
Говорить теперь о недостатках? Но это не так легко. Говорить о недостатках таланта — это все равно, что говорить о недостатках большого дерева, которое растет в саду; тут ведь главным образом дело не в самом дерева, а во вкусах того, кто смотрит на дерево. Не так ли?
Начну с того, что у Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2—3 строки. Частью упоминания о неге, шепоте, бархатности и проч. придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие — и расхолаживают, почти утомляют. Несдержанность чувствуется и в изображениях женщин («Мальва», «На плотах») и любовных сцен. Это не размах, не широта кисти, а именно несдержанность. Затем, частое употребление слов, совсем неудобных в рассказах Вашего типа. Аккомпанемент, диск, гармония — такие слова мешают. Часто говорите о волнах. В изображениях интеллигентных людей чувствуется напряжение, как будто осторожность; это не потому, что Вы мало наблюдали интеллигентных людей, Вы знаете их, но точно не знаете, с какой стороны подойти к ним.
Сколько Вам лет? Я Вас не знаю, не знаю, откуда и кто Вы, но мне кажется, что Вам, пока Вы еще молоды, следовало бы покинуть Нижний и года два-три пожить, так сказать, потереться около литературы и литературных людей; это не для того, чтобы у нашего петуха поучиться и еще более навостриться2, а чтобы окончательно, с головой влезть в литературу и полюбить ее; к тому же провинция рано старит. Короленко, Потапенко, Мамин, Эртель — это превосходные люди; в первое время, быть может, Вам покажется скучновато с ними, но потом через год-два привыкните и оцените их по достоинству, и общество их будет для Вас с лихвой окупать неприятность и неудобство столичной жизни.
Спешу на почту. Будьте здоровы и благополучны, крепко жму Вам руку. Еще раз спасибо за письмо.
Ялта.
Письма, т. 5, с. 477—478; Акад., т . 7, с. 351—353.
1 Возможно, Чехов имеет здесь в виду время создания пьесы «Леший» (1890), которая впоследствии была им переработала в пьесу «Дядя Ваня» (опубл. в 1897 г.).
2 Чехов перефразирует слова из басни И. А. Крылова «Осел и Соловей» (1811).
После 6 декабря 1898 г. Н. Новгород
Славно вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано Вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым. А потом — всегда я тороплюсь куда-то, плохо отделываю свои вещи, самое же худшее — я живу исключительно на литературный заработок. Больше ничего не умею делать.
Я самоучка, мне 30 лет. Не думаю, что я буду лучше, чем есть и — дай бог удержаться на той ступени, куда я шагнул; это не высоко, но — будет с меня. И вообще — я фигура мало интересная.
Другое дело Вы — талант разительно сильный. Ваше заявление о том, что Вам не хочется писать для театра, заставляет меня сказать Вам несколько слов о том, как понимающая Вас публика относится к Вашим пьесам. Говорят, напр., что «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа, Я нахожу, что это очень верно говорят. Слушая Вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений — Ваши делают это. Но — простите! — это я говорю лишние слова. Не будете Вы писать драм, будете писать рассказы, я и жизнь от этого не проигрываем. В русской литературе еще не было новеллиста, подобного Вам, а теперь Вы у нас самая ценная и крупная фигура. Хорош Мопассан, и очень я его люблю — Вас больше его. Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем преклонении перед Вами, не нахожу слов, и — верьте! — я искренен. Вы могучий талант. Желаю Вам здравствовать. А что, получили Вы приглашение писать в «Жизнь»?1 Вот славно было бы, если б Вы согласились на их условия! Соглашайтесь! В этом журнале есть очень симпатичная фигура — В. А. Поссе, он пригласил меня, и я пошел.
Короленко я знаю, остальные, право, неинтересны.
В Петербург жить — не поеду. Я не люблю больших городов и до литературы был бродягой. А в Петербурге я живо издохну, ибо у меня маленькая чахоточка. Жму руку.
Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 142—1-43; Горький, т. 28, с. 51-52.
1 С декабря 1898 г., когда В. А. Поссе стал фактическим руководителем «Жизни», журнал сделался органом «легальных марксистов». Горький почти все свои произведения этого времени печатал в «Жизни».
29 или 30 декабря 1898 г. Н. Новгород
Получил от Поссе письмо, он извещает меня, что Вы будете сотрудничать в «Жизни»1.
Дорогой Антон Павлович — для «Жизни» Вы туз козырей, а для меня Ваше согласие — всем праздникам праздник! Рад я — дьявольски!
Ну, Вы, конечно, знаете о триумфе «Чайки»2. Вчера некто, прекрасно знающий театр, знакомый со всеми нашими корифеями сцены, человек, которому уже под 60 лет, — очень тонкий знаток и человек со вкусом — рассказывал мне со слезами от волнения: "Почти сорок лет хожу в театр и многое видел! Но никогда еще не видал такой удивительной еретически-гениальной вещи, как «Чайка». Это не один голос — Вы знаете. Не видал я «Чайку» на сцене, но читал — она написана могучей рукой! А Вы не хотите писать для театра?! Надо писать, ей-богу! Вы простите, что я так размашисто пишу, мне, право, ужасно хорошо и весело, и очень я Вас люблю, видите ли. Рад за успех «Чайки», за «Жизнь», за себя, что вот могу писать Вам, и за Вас, что Вы — есть.
Желаю же Вам здоровья, бодрости духа, веры в себя и — да здравствует жизнь! Не так ли?
С праздником, если не наступил еще Новый год. Крепко жму руку Вашу, талантливую Вашу руку.
Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 146—147; Горький, т. 28, с. 53—54.
1 В письме от 8 декабря 1898 г. В. А. Поссе пригласил Чехова сотрудничать в обновленной «Жизни» и изложил программу журнала под своей редакцией. Ответное письмо Чехова не сохранилось, о нем Поссе извещал Горького 20 декабря: «Сейчас, дорогой Алексей Максимович, получил от Чехова милое письмо с согласием сотрудничать» (Акад., т. 7, с. 745).
2 Речь идет о премьере «Чайки» в МХТ 17 декабря 1898 г.
3 января 1899 г. Ялта
Дорогой Алексей Максимович, отвечаю сразу на два письма. Прежде всего с Новым годом, с новым счастьем; от души, дружески желаю Вам счастья, старого или нового — это как Вам угодно.
По-видимому, Вы меня немножко не поняли. Я писал вам не о грубости, а только о неудобстве иностранных, да коренных русских, или редкоупотребительных слов. У других авторов такие слова, как, например, «фаталистически», проходят незаметно, но Ваши вещи музыкальны, стройны, в них каждая шероховатая черточка кричит благим матом. Конечно, тут дело вкуса, и, быть может, во мне говорит лишь излишняя раздражительность или консерватизм человека, давно усвоившего себе определенные привычки. Я мирюсь в описаниях с «коллежским асессором» и с «капитаном второго ранга», но «флирт» и «чемпион» возбуждают (когда они в описаниях) во мне отвращение.
Вы самоучка? В своих рассказах вы вполне художник, притом интеллигентный по-настоящему. Вам менее всего присуща именно грубость, Вы умны и чувствуете тонко и изящно. Ваши лучшие вещи «В степи» и «На плотах» — писал ли я Вам об этом? Это превосходные вещи, образцовые, в них виден художник, прошедший очень хорошую школу. Не думаю, что я ошибаюсь. Единственный недостаток — нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В ваших же затратах чувствуется излишество.
Описания природы художественны; Вы настоящий пейзажист. Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п., — такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными; красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как «зашло солнце», «стало темно», «пошел дождь» и т. д., — и эта простота свойственна Вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов.
Первая книжка обновленной «Жизни»1 мне не понравилась. Это что-то несерьезное. Рассказ Чирикова наивен и фальшив, рассказ Вересаева — это грубая подделка под что-то, немножко под Вашего супруга Орлова2, грубая и тоже наивная. На таких рассказах далеко не уедешь. В Вашем «Кирилке» все портит фигура земского начальника, общий тон выдержан хорошо. Не изображайте никогда земских начальников. Нет ничего легче, как изображать несимпатичное начальство, читатель любит это, но это самый неприятный, самый бездарный читатель. К фигурам новейшей формации, как земский начальник, я питаю такое же отвращение, как к «флирту» — и потому, быть может, я не прав. Но я живу в деревне, я знаком со всеми земскими начальниками своего и соседних уездов, знаком давно и нахожу, что их фигуры и их деятельность совсем нетипичны, вовсе неинтересны — и в этом, мне кажется, я прав.
Теперь о бродяжестве. Это, т. е. бродяжество, очень хорошая, заманчивая штука, но с годами как-то тяжелеешь, присасываешься к месту. А литературная профессия сама по себе засасывает. За неудачами и разочарованиями быстро проходит время, не видишь настоящей жизни, и прошлое, когда я был так свободен, кажется уже не моим, а чьим-то чужим.
Принесли почту, надо читать письма и газеты. Будьте здоровы и счастливы. Спасибо Вам за письма, за то, что благодаря Вам наша переписка так легко вошла в колею.
Крепко жму руку.
Письма, т. 5, с. 479—481; Акад., т. 8, с. 11—12.
1 В первой, январской книжке «Жизни» за 1899 г. были напечатаны очерк Горького «Кирилка», повесть В. Вересаева «Конец Андрея Ивановича», рассказ Е. Чирикова «Чужестранцы» и др.
2 Персонаж рассказа Горького «Супруги Орловы».
Между 6 и 15 января 1899 г. Н. Новгород
Хорошо мне! В славном Вашем письме чертовски много содержания, и лестного и грустного для меня. Чую в нем облик Вашей души, он мне кажется суровым и увеличивает мое искреннее преклонение пред Вами. Желаю Вам здоровья и бодрости духа.
Неутешительно, но верно то, что Вы говорите о «Жизни», Чирикове и «Кирилке», да, это так: «Жизнь» пока не серьезна, Чириков — наивен, о «Кирилке» можно сказать, что он совсем не заслуживает никакого разговора. По поводу Вересаева — не согласен. Не считаю я этого автора человеком духовно богатым и сильным, но после его «Без дороги»1 — Андрей Иванович, кажется, лучшее, что он дал до сей поры. Тем не менее для «Жизни» этого мало. Дайте вы, Антон Павлович, что-нибудь ей! Очень прошу Вас об этом, ибо «Жизнь» эта весьма мне дорога. Почему? Потому, видите ли, что есть в ней один знакомый мне человек, В. Л. Поссе, большая энергия, которая может быть очень плодотворной для жизни нашей, бедной всем хорошим. Нужно поддержать его на первых порах, нужно дать ему разыграться во всю силу души. Помимо этого, — для меня главного, — «Жизнь» имеет тенденцию слить народничество и марксизм в одно гармоничное целое. Такова, по крайней море вначале, была ее задача. Теперь марксисты, которые обещали участвовать в ней, провели Поссе за нос и основали свой журнал «Начало»2. Я всех этих дел не понимаю. Скажу откровенно, что не лестно думаю я о питерских журналистах, думаю, что все эти их партии — дело маложизненное, в котором бьется гораздо больше личного самолюбия не очень талантливых людей, чем душ, воспламененных желанием строить новую, свободную для человека жизнь на обломках старой, тесной. Мне, знаете, иногда хочется крикнуть на них, эдаким здоровым криком возмущенного их мелочностью сердца. Вот я какой грозный. Но — дайте теперь же в «Жизнь» что-нибудь Ваше, она принимает какие угодно условия от Вас. Подумайте — вдруг по толчку Вашему и дружным усилиям других возникнет журнал, на самом деле интересный и серьезный? Это будет славно!.. Если это будет. А теперь — Вы простите! — буду говорить о себе, по поводу Вашего письма. Мне, видите ли, нужно говорить о себе почему-то, и хоть я не думаю, что Вам нужно об этом слушать, — все-таки буду говорить.
Вы сказали, что я неверно понял Ваши слова о грубости, — пускай! Пусть я буду изящен и талантлив и — пусть меня черт возьмет! В свое изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если Вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен — тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я — глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец — нагрела, привела в движение, и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же — не умею, — впереди ждет меня крушение. Уподобление, ей-богу, недурное! Момент, когда я зароюсь носом в землю, — еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь. Но бывают минуты, когда мне становится жалко себя — такая минута сейчас вот наступила, — и я говорю о себе кому-нибудь, кого я люблю. Такого сорта разговор я называю омовением души слезами молчания, потому, видите ли, что хоть и много говоришь, но — глупо говоришь и никогда не скажешь того, чем душа плачет. Вам говорю — помимо того, что люблю Вас, еще и потому, что знаю, — Вы есть человек, которому достаточно одного слова, для того чтоб создать образ, и фразы, чтоб сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю. Если мы встретимся — я не посмею сказать Вам о Вас ни слова, ибо не сумею сказать так, как хочу, а теперь, издали, мне легко воздать Вам должное. У Вас же — нет причин и права отказываться от дани, которую приносит Вам человек, плененный мощью Вашего таланта. Я — фантазер по природе моей, и было время, когда я представлял Вас себе стоящим высоко над жизнью. Лицо у Вас бесстрастно, как лицо судьи, и в огромных глазах отражается все, вся земля, и лужи на ней, и солнце, сверкающее в лужах, и души людские.
Потом я увидал Ваш портрет, это был какой-то снимок с фотографии. Я смотрел на него долго и ничего не понял. Ну, ладно, будет. Верьте мне, я могу сочинить, но лгать не умею и никогда никому не льщу. А если Вы так мощно волнуете душу мою — не я виноват в этом, и — почему не сказать мне Вам самому о том, как много Вы значите для меня?
Вот что, Антон Павлович, будьте добры, пришлите мне Ваш портрет и одну из Ваших книжек. Для меня это будет хорошо.
Пожалуйста!
Крепко жму Вам руку, здоровья Вам! здоровья и бодрости духа и желания работать больше,
Нижний, Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 147—149; Горький, т. 28, с. 55-57.
1 Повесть (1895) В. В. Вересаева.
2 Журнал «Начало» под ред. П. В. Струве и М. И. Туган-Барановского, орган так называемого «легального марксизма». Выходил в январе — мае 1899 г., после чего был закрыт правительством.
18 января 1899 г. Ялта
Сегодня, Алексей Максимович, я послал Вам свою фотографию. Это снимал любитель, человек угрюмый и молчаливый. Я смотрю на стену, ярко освещенную солнцем, и потому морщусь. Простите, лучшей фотографии у меня нет. Что касается книг, то я давно уже собираюсь послать Вам их, но меня все удерживает такое соображение: в этом году начнут печатать полное собрание моих рассказов, и будет лучше, если я пошлю Вам именно это издание, исправленное и сильно дополненное.
Что Вы со мной делаете?! Ваше письмо насчет «Жизни» и письмо Поссе пришло, когда уж я дал согласие, чтобы в «Начале» выставили мою фамилию. Была у меня М. И. Водовозова, пришло письмо от Струве1 — и я дал свое согласие, не колеблясь ни одной минуты.
Готового у меня нет ничего; что было, все уже роздано, что будет — уже обещано. Я хохол и страшно ленив поэтому. Вы пишете, что я суров. Я не суров, а ленив — все хожу и посвистываю.
Пришлите и Вы мне свой портрет. Ваши строки насчет паровоза, рельсов и носа, въехавшего в землю, очень мило, но несправедливо. Врезываются в землю носами не оттого, что пишут; наоборот, пишут оттого, что врезываются носами и что идти дальше некуда.
Не приедете ли Вы в Крым? Если Вы больны (говорят, что у Вас легочный процесс), то мы бы Вас полечили тут.
Крепко жму Вам руку. Подробный ответ насчет «Жизни» напишу Поссе.
Вересаев талантлив, но груб — и, кажется, умышленно. Груб зря, без всякой надобности. Но, конечно, он гораздо талантливее и интереснее Чирикова.
Письма, т. 5, с. 481—482; Акад., т. 8, с. 25.
1 М. И. Водовозова (письмо от 13 февраля 1899 г.) и П. Б. Струве (письмо от 12 января 1899 г.) просили Чехова принять участие в журнале «Начало». Произведений Чехова в этом журнале не появилось.
После 21 января 1899 г. Н. Новгород
Спасибо, Антон Павлович, за карточку.
Вот Вам моя, с присовокуплением Максимки, моего сына, философского человека, полутора лет от роду. Это самая лучшая штука в моей жизни. Есть ли у Вас такие штучки? Рад за Вас, если есть.
И еще спасибо Вам за обещание прислать мне Ваши книги — только не забудьте, пожалуйста, сделать это.
Прекрасная мысль пришла Вам в голову — издать полное собрание Ваших рассказов. Это хорошо тем, что заставит критику объясниться с публикой и изменить Вашу оценку.
Я — больше читатель, чем писатель, и знаю, что хотя читают Вас так много, как, кажется, еще никого не читали — говорю об обилии изданий, — но понимают Вас все же плохо.
Было некогда брошено в публику авторитетное слово о Чехове, который с «холодной кровью пописывает»1, и наша публика, которая всегда ленива думать и не могла сама установить правильного к Вам отношения, — приняла это слово на веру и очень была рада, что ей подсказали взгляд на Вас. Поэтому она недостаточно внимательно читает Ваши рассказы и, воздавая должное их внешности, — мало понимает их сердце и его голос.
Выйдет полное собрание — и вызовет иную оценку Ваших работ. И я, грешный, тоже буду писать о Вас, так буду писать, как Лемэтр это делает, — буду говорить о впечатлении, об языке Вашем, об артистической внешности каждой Вашей вещи и о ее смысле, как я его чувствую. Ничего не имеете против?
Легочный процесс у меня есть, но пустяковый, и с ним можно в Нижнем жить. Поехать и увидеть Вас — это хорошо бы, но есть целая куча обстоятельств, не позволяющих мне сделать это.
Тороплюсь на почту.
Желаю Вам доброго здоровья.
Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 151—152; Горький, т. 28, С. 58.
1 Горький имеет в виду слова Н. К. Михайловского в его статье «Об отцах и детях и о г. Чехове» (впервые, под заглавием «Письма о разных разностях. IX» — в газете «Русские ведомости», 1890, № 104, 18 апреля): «Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает».
23 апреля 1899 г. Н. Новгород
Христос воскресе!
Дорогой Антон Павлович!
Выехал я из Ялты — после некоторой возни с начальством1 — и в субботу в 6.40 вечера был в Москве. Московский адрес ваш я потерял, встретил Корш на вокзале — забыл ее спросить. Помню — Дмитровка и — только. Шлялся по Москве, был в Кремле у заутрени, был на Воробьевых горах и вечером уехал в Нижний. Ехал в одном поезде с Поссе и еще одним знакомым, всю ночь не спал, настроение было — отвратительное… Выхожу в Нижнем на вокзал — смотрю, идет жена с Поссе и Жуковским. Даже зло взяло, когда узнал, что мы ехали все в одном вагоне и не видали друг друга. Не надеюсь, что это письмо найдет Вас. Но все-таки говорю: рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что Вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как Вы, — слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе.
Я очень прошу Вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо — мне хочется, чтобы порой Вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще — отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить.
Еще в Ялте я хотел сказать Вам об этом, — просить Вас, — но мне говорить труднее, чем писать. Я все-таки говорил это намеками, и быть может, Вы уже поняли меня тогда еще.
Напишите драму, Антон Павлович. Ей-богу, это всем нужно. Кстати — о драме, о другой. В Москве я ночевал у Тимковского. Это образованный и, кажется, умный человек, настроение у него мрачное, он любит философствовать и изучал философию. Посмотрев на него и послушав его речей, я пожалел о том, что Вы не прочитали драму его до конца. Я очень хотел бы слышать, что Вы сказали б о ее «идее»2.
А Поссе все просит Вас дать что-нибудь для «Жизни». Говоря по совести — мне тоже хотелось бы этого. Поссе очень любит Вас и гордился бы Вашим участием в журнале. Читали вы статью Соловьева о Вас?3 Мне она не нравится там, где он о Вас говорит, а вообще — бойкая статья и даже веселая. Но, однако, когда же явится настоящая критика? В конце концов, статья Соловьева поддерживает и укрепляет мое намерение писать о Вас, не потому, что я «настоящую критику» создать способен, а потому, что могу глубже взять, чем Соловьев.
А предварительно я напишу порядочный рассказ и посвящу его Вам. Вы ничего не имеете против этого? Скажите.
До свидания! Желаю Вам всего доброго. Не худо было бы, если б Вы скорее уехали в Крым, а то, наверное, и в Москве у Вас погода столь же гадка, как здесь.
Крепко жму руку.
Письма Горького к Чехову, с. 153—154; Горький, т. 28, с. 73-74.
1 Горький состоял в это время под надзором полиции (см. коммент. к его писвму от 28 апреля 1899 г.). Получив от министерства внутренних дел разрешение на поездку для лечения, писатель пробыл в Ялте с середины марта до середины апреля 1899 г., где часто виделся с Чеховым. О встречах с Горьким Чехов писал Л. А. Авиловой 23 марта и В. В. Розанову 30 марта. Горький писал Е. П. Пешковой в начале апреля: «Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определенно высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких, вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, — он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется — совсем по-детски. Видимся мы ежедневно» (Горький, т. 28, с. 70—71).
2 Драма Н. И. Тимковского «Сильные и слабые», позднее опубликованная в журнале «Русская мысль» (1900, февраль — март).
3 Две первые главы статьи Е. А. Соловьева (Андреевича) «Антон Павлович Чехов» («Жизнь», 1899, апрель).
25 апреля 1899 г. Москва
О Вас, драгоценный Алексей Максимович, ни слуху ни духу. Где Вы? Что поделываете? Куда собираетесь?
Третьего дня я был у Л. И. Толстого; он очень хвалил Вас, сказал, что Вы «замечательный писатель». Ему нравятся Ваша «Ярмарка» и «В степи» и не нравится «Мальва». Он сказал: «Можно выдумывать все что угодно, но нельзя выдумывать психологию, а у Горького попадаются именно психологические выдумки, он описывает то, чего не чувствовал». Вот Вам. Я сказал, что когда Вы будете в Москве, то мы вместе приедем к Льву Николаевичу.
Когда Вы будете в Москве? В четверг идет «Чайка», закрытый спектакль для моей особы1. Если Вы приедете, то я дам Вам место. Мой адрес: Москва, Малая Дмитровка, дом Шешкова, кв. 14 (ход с Дегтярного пер.). После 1-го мая уезжаю в деревню (Лопасня Моск. г.).
Из Петербурга получаю тяжелые, вроде как бы покаянные письма2, и мне тяжело, так как я не знаю, что отвечать мне, как держать себя. Да, жизнь, когда она не психологическая выдумка, мудреная штука.
Черкните 2—3 строчки. Толстой долго расспрашивал о Вас, Вы возбуждаете в нем любопытство. Он, видимо, растроган.
Ну, будьте здоровы, жму крепко руку. Поклонитесь Вашему Максимке.
Письма, т. 5, с. 482—483; Акад., т. 8, с. 157—158.
1 См. переписку с Немировичем-Данченко, с. 162.
2 Письма от А. С. Суворина по поводу состоявшегося над ним суда чести в Союзе взаимопомощи русских писателей (см. т. I, с. 267—269).
28 апреля 1899 г. Н. Новгород
В том, что оба мы одновременно написали друг другу, есть что-то славное. И письмо Ваше тоже славное.
Ну, знаете ли, вот уж не думал я, что Лев Николаевич так отнесется ко мне! Хорошо Вы сделали, что поговорили с ним о Горьком и сказали это Горькому. Давно хотел я знать, как смотрит на меня Толстой, и боялся знать это; теперь узнал и проглотил еще каплю меда. В бочку дегтя, выпитого мной, таких капель только две попало — его да Ваша. Больше и не надо мне. Мне хочется, чтоб Вы прочитали статью Волынского о Вас в последней книге «Северного вестника» — за октябрь, ноябрь, декабрь. Мне понравилось, несмотря на вздутый — по обыкновению — язык. Потом еще о Вас написал Франко, галициец, в своей газете — говорят, удивительно задушевно написано1. Мне пришлют газету, — хотите — перешлю Вам.
А приехать в Москву — не могу. Начальство, узнав, что я ночевал в Москве, поднимает из-за этого историю; хотя, наверное, ничего не выйдет, ибо дело, к которому я привлечен, скоро кончится2. В худшем случае меня пошлют года на два в Вологду или Вятку, вероятнее — никуда не пошлют. Невозможность до четверга устроить приезд в Москву и злит и обижает меня до бешенства и до слез. Вы не поверите, как это гнусно — жить под надзором. К вам приходит полицейский, он сидит у вас и тоже смущен своей подлой обязанностью, и ему тяжело, как и вам. Он имеет право спрашивать о всем, о чем хочет — кто это у вас был? Откуда он, куда, зачем? Но он не спрашивает ничего, ибо уверен, что вы солжете ему, и эта его уверенность возмущает вас, оскорбляет. Но будет об этом.
Мне даже подумать больно о том, как, приехав в Москву, я пошел бы с Вами смотреть «Чайку». Ни за что бы я не сел в театре рядом с Вами! Вы так именно и сделайте — гоните прочь от себя всех, сидите один и смотрите — непременно один. И — дорогой мой Антон Павлович! — напишите мне потом о Вашем впечатлении от пьесы, пожалуйста, напишите! Это ничего, что она Ваша, пишите, — понравится она Вам на сцене и что, какое место нравится более всего? Очень прошу! И как играли, расскажите. Мне почему-то кажется, что Вы будете смотреть на «Чайку» как на чужую — и она сильно тронет Вас за сердце.
Потом, Ант. Павлович, — не вздумаете ли вы приехать в Нижний? Как здесь красиво теперь, как мощно разлилась река! Приезжайте! У меня большая квартира, и Вы остановились бы у нас. Моя жена — маленький, простенький и миленький человечек — страшно любит Вас, и когда я рассказал ей, что Вы одиноки, — ей это показалось несправедливостью и обидой, так что у все даже слезы сверкнули за Вас. Приезжайте, мы встретим Вас — как родного. Я буду надеяться. И привезите мне часы — это нехорошо, что я напоминаю, но пусть будет нехорошо! Только выгравируйте на крышке Ваше имя — для чего это? Так, хочется почему-то.
Письма Горького к Чехову, с. 156—157; Горький, т. 28, с. 74-76.
1 Статья И. Я. Франко, о которой упоминает Горький, не найдена.
2 Горького арестовали в мае 1898 г. по делу тифлисского революционного кружка; 12 мая он был доставлен в Тифлис, посажен в Метохский тюремный замок, однако 31 мая «за недостаточностью улик» освобожден и выслан под надзор полиции в Самару, а затем в Нижний Новгород. Надзор полиции был прекращен в июле 1899 г.
29 апреля 1899 г. Н. Новгород
Мне думается, я понимаю то, что Вы переживаете, читая письма из Петербурга. Мне, знаете, все больше жаль старика1 — он, кажется, совершенно растерялся. А ведь у него есть возможность загладить — нет, — даже искупить все свои вольные и невольные ошибки. Это можно бы сделать с его талантом и уменьем писать — стоит только быть искренним, широко искренним, по-русски, во всю силу души! Мы все любим каяться и любим слушать покаяние — пусть бы он крикнул. — ну, да! я виноват! Я виноват — каюсь! Но вы ли судьи мне? Вам ли кидать грязью в меня? Пред собой самим громко, каюсь, но не пред вами, рабы праведности! Вы — души презренные, людишки трусливые и не ошибались лишь потому, что всю жизнь в страхе дрожите, даже пред возможностью ошибки. Завоевав себе маленькое место в жизни, крошечную трибуну, — вы на ней — истуканы добродетели, но не врачи и судьи пороков.
Я бы так сделал, ей-богу! Я бы сердце себе разорвал без жалости, но кровь моего сердца горела бы на щеках многих и многих людей. Позорными пятнами горела бы — ибо я не пощадил бы.
Нигде нет стольких раскаявшихся разбойников и злодеев, как в нашей стране, — пусть старик вспомнит это.
Мне очень хотелось бы что-нибудь сказать Вам такое, что облегчило бы Ваше положение по отношению к нему, и дорого бы я дал за возможность сказать это — но ничего не умею. Что тут скажешь? Вы видите в нем больше, чем все, Вам он, может быть, даже дорог. Наверное, Вам больно за него — но простите! Может, это и жестоко — оставьте его, если можете. Оставьте его самому себе — Вам беречь себя надо. Это все-таки — гнилое дерево, чем можете Вы помочь ему? Только добрым словом можно помочь таким людям, как он, но если ради доброго слова приходится насиловать себя — лучше молчать. Простите, говорю. Я, кажется, написал не то, что думал, и не так, как надо. Очень хочется, чтоб все это скорее кончилось для Вас.
Здесь публика возмущена смертью студента Ливена, который сжег себя в тюрьме2. Я знал его, знаю его мать, старушку.
Хоронили здесь этого Ливена с помпой и демонстративно, огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу. Умница наш губернатор ничему не помешал, и все кончилось прекрасно. Возмущение разрядилось в пространство. Но мать хочет жаловаться царю. И в этом ей помогают.
Крепко жму руку Вашу.
Может быть, Вы приедете?
Стал читать рассказы Бунина. Порой у него совсем недурно выходит, но замечаете ли Вы, что он подражает Вам? «Фантазер»3, по-моему, написан под прямым влиянием Вашим, но это не хорошо выходит. Вам и Мопассану нельзя подражать. Но у этого Бунина очень тонкое чутье природы и наблюдательность есть. Хороши стихи у него — наивные, детские и должны очень нравиться детям.
Письма Горького к Чехову, с. 159—160; Горький, т. 28, с. 76-77.
1 А. С. Суворина. Свое отношение к издателю «Нового времени» Горький выразил в «Открытом письме к А. С. Суворину» («Жизнь», 1899, № 3): "Он (Суворин) давно уже сумел осуществить «краткую программу для успеха», нажил большую газету, но в ней не пишет так прямо и остро, как некогда писал… Бесцветна и скучна его речь в наши дни. И хотя порой звучат в ней слезы — это лисьи слезы, слезы старой, умудренной жизнью лисы… Не чувствуете ли Вы, старый журналист, что пришла для Вас пора возмездия за все, что Вы и Ваши бойкие молодцы печатали на страницах «Нового времени»?
2 Студент Герман Ливен, арестованный по обвинению в политическом преступлении, в апреле 1899 г. сжег себя в тюрьме. Горький написал об этом рассказ (опубликован в 1936 году — Письма Горького к Чехову, с. 53—62). В 1901 г. Горький участвовал в составлении прокламации по поводу годовщины смерти Ливена.
3 Этот рассказ напечатан в сборнике И. А. Бунина «На край света и другие рассказы» (СПб., 1897).
9 мая 1899 г. Мелихово
Драгоценный Алексей Максимович, посылаю Вам пьесу Стринберга «Графиня Юлия». Прочтите ее и возвратите по принадлежности: Петербург, Елене Михайловне Юст1, Пантелеймоновская, 13/15.
Охоту с ружьем когда-то любил, теперь же равнодушен к ней2. «Чайку» видел без декораций; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно, все время рыдала навзрыд, а Тригорин (беллетрист) ходил по сцене и говорил, как паралитик; у него «нет своей воли»; и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть. Но в общем ничего, захватило. Местами даже не верилось, что это я написал3.
Буду очень рад познакомиться со свящ. Петровым. Я о нем уже читал. Если он будет в Алуште в начале июля, то устроить свидание будет нетрудно. Книги его я не видел4.
Живу у себя в Мелихове. Жарко, кричат грачи, приходят мужики. Пока нескучно.
Я купил себе часы золотые, но банальные.
Когда Вы в Лопасню?
Ну, будьте здоровы, благополучны, веселы. Не забывайте, пишите хотя изредка.
Если вздумаете писать пьесу, то пишите и потом пришлите прочесть. Пишите и держите в секрете, пока не кончите, иначе собьют Вас, перешибут настроение.
Крепко жму руку.
Письма, т. 5, с. 483—484 (с пропусками); сб. «М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания». М. —Л., 1937, с. 28; Акад., т. 8, с. 169—170.
1 Пьесу Ю. —А. Стриндберга «Графиня Юлия» Чехов получил от Е. М. Шавровой-Юст в ее переводе. В ответном письме от 12 или 13 мая Горький писал: «Драму прочитал и отправил ее Юст. Спасибо Вам за заботу о моей голове! Хорошо Вы это делаете» (Горький, т. 28, с. 77—78).
2 Получив в подарок от Чехова часы, Горький писал 5 мая 1899 г.: «И я тоже хочу подарить Вам что-нибудь, но не знаю, что? Найду. Скажите, охотник Вы? Т. е. любите охоту с ружьем?» (Горький и Чехов, с. 41).
3 Об отношении Чехова к постановке «Чайки» в МХТ см. переписку с Немировичем-Данченко, с. 180.
4 В письме от 5 мая 1899 г. Горький рекомендовал Чехову книгу Г. С. Петрова «Евангелие, как основа жизни» — «славную и странную книжку. Славную — в ней много души, ясной и глубоко верующей души, а странную тем, что ее написал поп и так написал, как вообще попы не пишут» (Горький и Чехов, с. 41). Отзыв Чехова о книге Петрова см. в его письмо к А. С. Суворину от 19 августа 1899 г. Встреча Чехова с Петровым произошла 1 июня 1902 г.
26 или 28 августа 1899 г. Н. Новгород
Сейчас прочитал в «Жизни» статью Соловьева о Вас1. Недоволен, хотя по адресу Михайловского он дельно говорит. Недурно о «Дяде Ване», но все это не то, что надо. Затем Соловьев не прав там, где говорит о Вашем счастье. В общем — он легковесен.
Антон Павлович! Разрешите мне посвятить Вам «Фому» в отдельном издании? Если это будет Вам приятно — разрешите, пожалуйста. Не будет — так и скажите — не надо. Я не самолюбив, и Ваш отказ отнюдь не обидит меня. Ответьте поскорее, очень прошу. Говоря по совести — сорвался с «Фомой». Но вышло так, как я хотел, в одном: Фомой я загородил Маякина, и цензура не тронула его. А сам Фома — тускл. И много лишнего в этой повести. Видно, ничего не напишу я так стройно и красиво, как «Старуху Изергиль» написал.
Гиляровский прислал мне книжку стихов2, и мне странно было видеть, что она такая тоненькая. Стихи хуже автора. Он пишет мне, и так славно, черт! В Москве зайду к нему и напьюсь с ним вплоть до райских видений. В Москву хочу попасть так, чтобы увидать «Чайку» или «Дядю Ваню». Написал Гиляровскому, который должен все знать и все уметь, чтоб он мне устроил все это — известил бы, когда будет поставлено то или другое, и достал бы место.
Еду в Питер в сентябре, везу больную тещу в клинику и одного мальчика к Штиглицу. Сам — здорово кашляю. «Фому» дописал и очень рад.
Если увидите Средина или Ярцева, кланяйтесь. Кстати — обругайте их. Что они, точно мертвые? Думаю, что в Ялту попаду в конце сентября, если кашель не усилится и не погонят меня раньше. В глубине души я — за кашель, ибо в Питер ехать не хочется. Хоть Вы и хвалите его, но я все-таки скверно о нем думаю. Небо там страдает водянкой, люди — самомнением, а литераторы и тем и другим вместе. Сколько там литераторов? Я думаю — тысяч 50. Остальные люди — или министры, или чухонцы. Все женщины — врачи, курсистки и вообще — ученые. Когда петербургскую женщину укусит муха, то она, муха, тотчас же умирает от скуки. Все это — страшно мне.
А видеть Вас очень хочется. И потом пожно поговорить с Вами по поводу одного дела. Всячески нужно в Ялту. Здесь с 20 июля наступила осень, льют дожди, дует ветер, грязно, холодно. Скучно! На днях я развлекался тем, что ходил к одной хорошенькой барыне. Она — дантистка. Она мне зубы рвала, а я ей ручки целовал. Ужасно ловко целовать ручки у дантисток! Вы попробуйте-ка! Но — это дорого стоит: она и зубы повырывает, да еще деньги за поцелуй возьмет. Я лишился трех зубов и больше не могу.
До свидания!
Как здоровье? Отвечайте скорее.
Письма Горького к Чехову, с. 175—176; Горький, т. 28, с. 92—93.
1 Окончание (главы III и IV) статьи Е. А. Соловьева (Андреевича) «Антон Павлович Чехов» («Жизнь», 1899, август).
2 Сборник стихов В. А. Гиляровского «Забытая тетрадь» (М., 1896).
3 сентября 1899 г. Ялта
Драгоценный Алексей Максимович, здравствуйте еще раз! Отвечаю на Ваше письмо.
Во-первых, я вообще против посвящений чего бы то ни было живым людям. Я когда-то посвящал и теперь чувствую, что этого, пожалуй, не следовало бы делать. Это вообще. В частности же посвящение мне «Фомы Гордеева» не доставит мне ничего, кроме удовольствия и чести. Только чем я заслужил сие? Впрочем, Ваше дело судить, а мое дело только кланяться и благодарить. Посвящение делайте, по возможности, без излишних словес, т. е. напишите только: «посвящается такому-то» — и будет1. Это только Волынский любит длинные посвящения. Вот Вам практический совет еще, если желаете: печатайте больше, этак не меньше 5—6 тысяч. Книжка шибко пойдет. Второе издание можно печатать одновременно с первым. Еще совет: читая корректуру, вычеркивайте, где можно, определения существительных и глаголов. У Вас так много определений, что вниманию читателя трудно разобраться и оно утомляется. Понятно, когда я пишу: «человек сел на траву»; это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: «высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду. За сим еще одно: Вы по натуре лирик, тембр у Вашей души мягкий. Если бы Вы были композитором, то избегали бы писать марши. Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать — это не свойственно Вашему таланту. Отсюда Вы поймете, если я посоветую Вам не пощадить в корректуре сукиных сынов, кобелей и пшибздиков, мелькающих там и сям на страницах «Жизни»2.
Ждать Вас в конце сентября? Отчего так поздно? Зима в этом году начнется рано, осень будет короткая, надо спешить.
Ну-с, будьте здоровы. Оставайтесь живеньки-здоровеньки.
Ваш А. Чехов.
В Художеств. театре спектакли начнутся 30-го сентября. «Дядя Ваня» пойдет 14 октября3. Лучший Ваш рассказ — «В степи».
Письма, т. 5, с. 488—489; Акад., т. 8, с. 258—259.
1 Роман «Фома Гордеев» в отдельном издании вышел с посвящением: «Антону Павловичу Чехову. М. Горький». Редакция журнала «Жизнь» послала Чехову в феврале 1900 г. экземпляр романа в роскошном переплете.
2 Горький ответил после 6 сентября 1899 г.: «Спасибо, Антон Павлович, за советы! Ценю их глубоко и воспользуюсь ими непременно. Великолепно Вы относитесь ко мне, ей-богу! Приеду — и наговорю Вам — не знаю чего, но — от всей души. Спасибо!» (Горький, т. 28, с. 94).
3 Премьера пьесы «Дядя Ваня» в Художественном театре состоялась 26 октября 1899 г.
25 ноября 1899 г. Ялта
Здравствуйте, милый Алексей Максимович, большущее вам спасибо за книгу1. Некоторые рассказы я уже читал, некоторых же еще не читал — вот мне и удовольствие в моей скучной провинциальной жизни! А когда выйдет «Фома Гордеев»? Я читал его только урывками, а хотелось бы прочесть целиком, в два-три залпа.
Ну-с, пишу для «Жизни» повесть, для январской книжки2. Получил письмо от Дороватовского3 с просьбой прислать портрет для книги. Больше же нет никаких литературных новостей.
Ваша книжка издана хорошо.
Я поджидал Вас все время и махнул рукой, не дождавшись. Идет в Ялте снег, сыро, дуют ветры. Но местные старожилы уверяют, что еще будут красные дни.
Одолевают чахоточные бедняки. Если бы я был губернатором, то выслал бы их административным порядком, до такой степени они смущают мое сытое и теплое спокойствие!
Видеть их лица, когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, — это тяжело. Мы решили строить санаторию, я сочинил воззвание; сочинил, ибо не нахожу другого средства4. Если можно, пропагандируйте сие воззвание через нижегородские и самарские газеты, где у вас есть знакомства и связи5. Может быть, пришлют что-нибудь. Третьего дня здесь в приюте для хроников, в одиночестве, в забросе умер поэт «Развлечения» Епифанов6, который за 2 дня до смерти попросил яблочной пастилы, и когда я принес ему, то он вдруг оживился и зашипел своим больным горлом, радостно; «Вот эта самая! Она!» Точно землячку увидел.
Вы давно уже мне ничего не писали. Что сие значит? Мне не нравится, что Вы долго жили в Петербурге — там легко заболеть. Ну, будьте здоровы и веселы, да храпит Вас бог. Жму Вам крепко руку.
Ваш А. Чехов.
«Нижегородский листок», 1899, № 330, 1 декабря (отрывок); Письма, т. 5, с. 489—491; Акад., т. 8, с. 311—312.
1 Вышедший в 1899 г. том III «Очерков и рассказов» Горького (изд. А. Чарушникова и С. Дороватовского), с надписью: «Дорогому Антону Павловичу от автора. М. Горький».
2 «В овраге».
3 Издатель С. П. Дороватовский в телеграмме от 12 ноября и письме от 17 ноября 1899 г. просил у Чехова разрешения приложить его портрет к книге Е. А. Соловьева «Писатели-современники (Чехов, Баранцевич, Горький)». Чехов ответил согласием, однако издание не было осуществлено.
4 О воззвании Чехова см. коммент. к его письму Немировичу-Данченко от 24 ноября 1899 г. Текст воззвания см. Акад., Соч., т, 16.
5 Горький напечатал воззвание под заголовком «От А. П. Чехова» в «Нижегородском листко». Горький привел отрывок из настоящего письма, касающийся смерти Епифанова, с собственным комментарием и призывом к сбору средств на постройку санатория в Ялте (см.: Акад., т. 8, с. 587).
6 Из писем С. А. Епифанова к Чехову 1898—1899 гг. видно, что Чехов выплачивал ему ежемесячное пособие, а в октябре 1899 г. помог переселиться в Ялту.
13 декабря 1899 г. Н. Новгород
Присланную Вами бумажку я напечатал в «Листке» и затем разослал оный по знакомым в Питер, Москву, Самару, Смоленск. Здесь в «Листок» плохо дают, до сей поры дали только 35 р. Но я сам пойду по некоторым из местных богачей и немножко сорву с них. Боюсь, что поступил неловко, напечатав в местной газете выдержку из Вашего письма о смерти Епифанова. Простите, коли так. Я рассчитывал, что этот звук щипнет людей за сердце, но, кажется, ошибся.
Как Вы живете, как здоровье?
Когда же Маркс выпустит в свет Ваши книги? Говорят, что суворинские издания уже разошлись и в магазинах отказывают требующим Ваши книги.
Был недавно в Москве и узнал там, что Вольф скупил мои книжки. Не понимаю, хорошо это или дурно. Я продал свои 3 т.1 по 4000 = 12 000 за 1800 р. — скажите, это хорошо или дешево? Говорят, что дешево. Но мне не верится в это, ибо оба издателя люди, кажется, хорошие.
Сегодня был у меня Телешов — какой он здоровый! Кроме этого впечатления, я ничего не вынес из встречи с ним. Завидую его здоровью, ибо мое — трещит по всем швам. Простите за вопрос: но не находили ли Вы, бывая в Питере, что тамошние литераторы очень зависимы от публики, что они побаиваются ее, что они, пожалуй, слитком любят популярность и главным образом на почве этой любви ненавидят друг друга?
Я все не могу еще развязаться с питерскими впечатлениями2. Они были какими-то сырыми, липкими и как бы облепили мне душу. Вы можете себе представить душу одетой в сырую, тяжелую, грязную тряпку? Из таких тряпок, которыми подтирают грязь на полу? Это бывает, однако. Что Вы пишете и скоро ли кончите? Я скоро начну еще одну большую ахинею3. Буду изображать в ней мужика — образованного, архитектора, жулика, умницу, с благородными идеями, жадного к жизни, конечно, И скоро пришлю Вам фотографию всей моей фамилии.
Какой у меня сын славный, Антон Павлович! Кабы Вы приехали посмотреть на него! А может случиться, что Вы увидите его и другим путем, ибо весьма вероятно, что зимою я принужден уже буду ехать в Ялту.
Пока — до свидания! Всего доброго! Деньги присылать, какие есть?
Письма Горького к Чехову, с. 183—184; Горький, т. 28, с. 107—108.
1 Речь идет о втором издании «Очерков и рассказов» Горького (изд. Л. Чарушникова и С. Дороватовского).
2 О своей поездке в Петербург Горький сообщал Чехову в письме, посланном около 19 октября 1899 г. (Горький, т. 28, с. 96-97).
3 Две главы из неоконченной повести Горького, напечатанные под заглавием «Мужик» в журнале «Жизнь» (1900, март, апрель). Сохранилась запись В. С. Миролюбова, отражающая отношение Чехова к этому произведению Горького (1900, март, после 16): «Чехов говорит, что Горький не хочет кончать „Мужика“. „Я прочитал начало, — все говорят одним языком, надо ему бросить такого рода писание. Критика наша не понимает и хвалит, хвалит“ (ЛН, с. 519).
2 января 1900 г. Ялта
Драгоценный Алексей Максимович, с Новым годом, с новым счастьем! Как поживаете, как себя чувствуете, когда приедете в Ялту? Напишите поподробней. Фотографию получил, она очень хороша, спасибо Вам большое.
Спасибо и за хлопоты насчет нашего попечительства о приезжих. Деньги, какие есть или будут, высылайте на мое имя или на имя Правления Благотворительного общества — это все равно.
Повесть в „Жизнь“ уже послана1. Писал ли я Вам, что Ваш рассказ „Сирота“ мне очень понравился и что я послал его в Москву превосходным чтецам? На медицинском факультете в Москве есть профессор А. Б. Фохт, который превосходно читает Слепцова2. Лучшего чтеца я не знаю. Так вот, я ему послал Вашего „Сироту“. Писал ли я Вам, что мне очень понравился в Вашем третьем томе „Мой спутник“? Это такой же силы, как „В степи“. Я бы на Вашем месте из трех томов выбрал лучшие вещи, издал бы их в одном рублевом томе — и это было бы нечто в самом деле замечательное по силе и стройности. А теперь в трех томах как-то все переболталось, слабых вещей нет, но впечатление такое, как будто эти три тома сочинялись не одним, а семью авторами — признак, что Вы еще молоды и не перебродили.
Черкните два-три словечка. Жму крепко руку.
Средин Вам кланяется. Мы, т. е. я и Средин, часто говорим о Вас. Средин Вас любит. Его здоровье ничего себе.
Письма, т. 6, с. 1—2; Акад., т. 9, с. 8—9.
1 „В овраге“.
2 Чехов слышал рассказы В. А. Слепцова („Спевка“, „В вагоне 3-го класса“ и др.) в исполнении своего университетского учителя, профессора медицинского факультета Московского университета А. В. Фохта 2 мая 1899 г. (см. об этом воспоминания Г. И. Россолимо — Чехов в восп., с. 665).
После 5 января 1900 г. Н. Новгород
С Новым годом!
Живу я — нелепо, как всегда, чувствую себя отчаянно взвинченным, в Ялту поеду в конце марта, в апреле, если не захвораю раньше. Ужасно хочется жить как-нибудь иначе — ярче, скорее, — главное — скорее. Недавно видел на сцене „Дядю Ваню“1 — изумительно хорошо сыграно было! (Я, впрочем, не знаток игры и всегда, когда мне нравится пьеса — ее играют дивно хорошо.)
Однако — этот „Дядя“ имеет в самом себе силу заставлять и дурных актеров хорошо играть. Это — факт, ибо — есть пьесы, которые никак нельзя испортить игрой, и есть пьесы, которые от хорошей игры — портятся. Недавно я видел „Власть тьмы“ в Малом театре. Раньше я смеялся, слушая эту вещь, и она мне даже, нравилась немножко, а теперь — я нахожу ее противной, карикатурной и уж никогда не пойду смотреть ее. Сему обязан — игре хороших артистов, беспощадно оттенивших в ней все грубое, нелепое. То же и в музыке: элегию Эрнста и плохой скрипач хорошо сыграет, а у виртуоза какая-нибудь дрянненькая пьеска — станет прямо-таки гадкой. Читал „Даму“ Вашу2. Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм. И убьете Вы его скоро — насмерть, надолго. Эта форма отжила свое время — факт! Дальше Вас — никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете. После самого незначительного Вашего рассказа — все кажется грубым, написанным не пером, а точно поленом. И — главное — все кажется не простым, т. е. не правдивым. Это верно. (В Москве есть студент, Георгий Чулков, — знаете, он весьма удачно подражает Вам, и, ей-богу, пожалуй, он — талантливый малый.) Да, так вот, — реализм Вы укокошите. Я этому чрезвычайно рад. Будет уж! Ну его к черту!
Право же — настало время нужды в героическом: все хотят — возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и, как только она это начнет, — жизнь прикрасится, т. е. люди заживут быстрее, ярче. А теперь — Вы посмотрите-ка, какие у них дрянные глаза — скучные, мутные, замороженные.
Огромное Вы делаете дело Вашими маленькими рассказиками — возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни — черт бы ее побрал! На меня эта Ваша „дама“ подействовала так, что мне сейчас же захотелось изменить жене, страдать, ругаться и прочее в этом духе. Но — жене я не изменил — не с кем, только вдребезги разругался с нею и с мужем ее сестры, моим закадычным приятелем3. Вы, чай, такого эффекта не ожидали? А я не шучу — так это и было. И не с одним мною бывает так — не смейтесь. Рассказы Ваши — изящно ограненные флаконы со всеми запахами жизни в них, и — уж поверьте! — чуткий нос всегда поймает среди них тот тонкий, едкий и здоровый запах „настоящего“, действительно ценного и нужного, который всегда есть во всяком Вашем флаконе. Ну, будет, однако, а то Вы подумаете, что я это комплименты говорю.
Насчет отдельной книжки моих хороших рассказов — это Вы великолепно удумали. Я устрою это, хотя решительно не согласен с тем, что „Спутник“ — хороший рассказ. Так ли нужно было написать на эту тему! А все-таки Вы мне, пожалуйста, перечислите те рассказы, которые один другого стоят. Ну — „В степи“, „Изергиль“, „На плотах“, „Спутник“ — а потом? „Челкаш“? Хорошо. „Мальва“?
Вы относитесь ко мне очень курьезно, т. е. не курьезно, а как-то удивительно нелепо. Т. е. это не Вы, должно быть, а я к Вам. Престранное впечатление производят на меня Ваши письма — не теперь, когда я ужасно развинтился, а вообще. Очень я их люблю и прочее в том же духе. Вы простите за всю эту канитель, но дело, видите ли, в том, что всякий раз, когда я пишу Вам, мне хочется наговорить Вам чего-нибудь такого, отчего Вам было бы и весело, и приятно и вообще легче жилось на этой довольно-таки дрянной земле. За сообщение о Средине — спасибо. Он тоже — чертовски хорошая душа. Только я никак не могу понять — за что он любит Тимковского. Вот задача! Поклонитесь ему, Средину.
Да, говорят, что Вы женитесь на какой-то женщине-артистке с иностранной фамилией. Не верю. Но если правда — то я рад. Это хорошо — быть женатым, если женщина не деревянная и не радикалка. Но самое лучшее — дети. Ух, какой у меня сын озорник! И очень умный — вот увидите, весной привезу его. Только научился у меня ругаться и всех ругает, а отучить я его не могу. Очень смешно — но неприятно, — когда маленький двухлетний шарлатан кричит матери во все горло:
— „Сию минуту пошла прочь, анафема!“
Да еще чисто так выговаривает: ан-нафем-ма!
Однако — до свидания! Жму руку. „Фома“ мой что-то все не выходит. Читали Вы, как Вас немцы хвалят? А недавно кто-то в Питере написал, что „Дядя“ лучше „Чайки“4. Быть может? Это дело мудреное.
Пишите, пожалуйста.
Письма Горького к Чехову, с. 185—187; Горький, т. 28, с. 112—114.
1 Спектакль Художественного театра.
2 Рассказ „Дама с собачкой“.
3 Богдановичем А. Е.
4 Очевидно, П. Перцов в статье „Дядя Ваня“ (Письмо из Москвы)» («Новое время», 1899, № 8561, 28 декабря).
21 или 22 января 1900 г. Н. Новгород
Ну, вот и был я у Льва Николаевича1. С той поры прошло уже восемь дней, а я все еще не могу оформить впечатления. Он меня поразил сначала своей внешностью: я представлял его не таким — выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком и почему-то напомнил мне рассказы о гениальном чудаке — Суворове. А когда он начал говорить — я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто, глубоко и хотя иногда совершенно неверно — по-моему, — но ужасно хорошо. Главное же — просто очень. В конце, он все-таки — целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно. И это тоже очень хорошо, ибо — это очень человечно, т. е. свойственно человеку. В сущности — ужасно глупо называть человека гением. Совершенно непонятно, что такое — гений?! Гораздо проще и яснее говорить — Лев Толстой — это и кратко и совершенно оригинально, т. е. решительно ни на что не похоже и притом — как-то сильно, особенно сильно. Видеть Льва Николаевича — очень важно и полезно, хотя я отнюдь не считаю его чудом природы. Смотришь на него — и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым. Вы понимаете? — за человека вообще приятно. Он очень хорошо отнесся ко мне, но это, разумеется, не суть важно. Не важно и то, что он говорит о моих рассказах, а важно как-то все это, все вместе: все сказанное, его манера говорить, сидеть, смотреть на вас. Очень это слитно и могуче-красиво. Я все не верил, что он атеист, хотя и чувствовал это, а теперь, когда я слышал, как он говорит о Христе, и видел его глаза, — слишком умные для верующего, — знаю, что он именно атеист, и глубокий. Ведь это так?
Просидел я у него более трех часов, а потом попал в театр к третьему акту «Дяди Вани». Опять «Дядя Ваня». Опять. И еще я нарочно поеду смотреть эту пьесу, взяв заранее билет. Я не считаю ее перлом, но вижу в ней больше содержания, чем другие видят, — содержание в ней огромное, символистическое, и по форме она вещь совершенно оригинальная, бесподобная вещь. Жаль, что Вишневский не понимает дядю, но зато другие — один восторг! Впрочем, Астров у Станиславского немножко не такой, каким ему следует быть. Однако все они — играют дивно! Малый театр поразительно груб по сравнению с этой труппой. Какие они все умные, интеллигентные люди, сколько у них художественного чутья! Книппер — дивная артистка, прелестная женщина и большая умница. Как у нее хороши сцены с Соней. И Соня — тоже прекрасно играла. Все, даже слуга — Григорьев, — были великолепны, все прекрасно и тонко знали, что они делают и — ей-богу, даже ошибочное представление Вишневского о дяде Ване можно простить ему за игру. Вообще этот театр произвел на меня впечатление солидного, серьезного дела, большого дела. И как это идет к нему, что нет музыки, не поднимается занавес, а раздвигается. Я, знаете, даже представить себе не мог такой игры и обстановки. Хорошо! Мне даже жаль, что я живу не в Москве, — так бы все и ходил в этот чудесный театр. Видел Вашего брата, он стоял и хлопал. Никогда не хлопаю артистам — это обидно для них, т. е. должно быть обидно.
А что, видели вы «Сирано де Бержерак» на сцене? Я недавно видел и пришел в восторг от пьесы.
Дорогу свободным гасконцам!
Мы южного неба сыны,
Мы все под полуденным солнцем
И с солнцем в крови рождены!
Мне страшно нравится это «солнце в крови». Вот как надо жить — как Сирано. И не надо — как дядя Ваня и все другие, иже с ним.
Однако — я утомил вас, наверное? До свидания!
У меня — плеврит. Кашляю во всю мочь и не сплю ночей от боли в боку. Весной непременно поеду в Ялту лечиться.
Крепко жму руку. Поклонитесь Средину, если увидите, а он пускай поклонится Ярцеву и Алексину.
Письма Горького к Чехову, с. 189—190; Горький, т. 28. С. 117—118.
1 Горький познакомился с Л. Н. Толстым по совету Чехова. «Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное», — писал он в апреле 1899 г. Е. П. Пешковой (Горький, т. 28, с. 71). Горький был у Л. Н. Толстого в Москве 13 января 1900 г. Толстой записал в дневнике 16 января: «Был Горький. Очень хорошо говорил. И он мне понравился. Настоящий человек из народа» (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 54, с. 8).
3 февраля 1900 г. Ялта
Дорогой Алексей Максимович, спасибо Вам за письмо, за строки о Толстом и «Дяде Ване», которого я не видел на сцене, спасибо вообще, что не забываете. Здесь, в благословенной Ялте, без писем можно было бы околеть. Праздность, дурацкая зима с постоянной температурой выше ноля, совершенное отсутствие интересных женщин, свиные рыла на набережной — все это может изгадить и износить человека в самое короткое время, Я устал, мне кажется, что зима тянется уже десять лет.
У Вас плеврит? Если так, то зачем Вы сидите в Нижнем? Зачем? Что Вам нужно в этом Нижнем, кстати сказать? Какая смола приклеила Вас к этому городу? Если Вам, как Вы пишете, нравится Москва, то отчего Вы не живете в Москве? В Москве — театры и проч., и проч., а главное — из Москвы рукой подать за границу, а живя в Нижнем, Вы так и застрянете в Нижнем и дальше Васильсурска не поедете. Вам надо больше видеть, больше знать, шире знать. Воображение у Вас цепкое, ухватистое, но оно у Вас как большая печка, которой не дают достаточно дров. Это чувствуется вообще, да и в отдельности в рассказах; в рассказе Вы даете две-три фигуры, но эти фигуры стоят особнячком, вне массы; видно, что фигуры сии живут в Вашем воображении, но только фигуры, масса же не схвачена. Исключаю из сего Ваши крымские вещи (напр., «Мой спутник»), где кроме фигур чувствуется и человеческая масса, из которой они вышли, и воздух, и дальний план, одним словом — все. Видите, сколько я наговорил Вам — и это чтоб Вы не сидели в Нижнем. Вы человек молодой, сильный, выносливый, я бы на Вашем месте в Индию укатил, черт знает куда, я бы еще два факультета прошел. Я бы, да я бы — Вы смеетесь, а мне так обидно, что мне уже 40, что у меня одышка и всякая дрянь, мешающая жить свободно. Как бы ни было, будьте добрым человеком и товарищем, не сердитесь, что я в письмах читаю Вам наставления, как протопоп.
Напишите мне. Жду «Фому Гордеева», которого я еще до сих пор не прочел как следует.
Нового ничего нет. Будьте здоровы, крепко жму руку.
Ваш А. Чехов.
Письма, т. 6, с. 36—37; Акад., т. 9, с. 40—41.
11 или 12 февраля 1900 г. Н. Новгород
Читали Вы статью Жуковского о Вас в «СПбургских ведомостях», № 34 от 4 февраля?1 Мне нравится эта статья, я давно ее знаю и безусловно согласен с тем, что «самосознание — паразит чувства». Согрешил и я заметкой по поводу «Оврага»2, но ее у меня испортил сначала редактор, а потом цензор. Знаете — «В овраге» — удивительно хорошо вышло. Это будет одна из лучших Ваших вещей. И Вы все лучше пишете, все сильнее, все красивее. Уж как хотите — не сказать Вам этого — не могу.
В Индию я не поеду, хотя очень бы это хорошо. И за границу не поеду. А вот пешечком по России собираюсь с одним приятелем. С конца апреля думаем двинуть себя в южные страны, на Дунай пойдем, к Черному морю и т. д. В Нижнем меня ничто не держит, я одинаково нелепо везде могу устроиться. Поэтому и живу в Нижнем. Впрочем, недавно чуть-чуть не переехал на жительство в Чернигов. Почему? Знакомых там нет ни души.
Мне ужасно нравится, что Вы в письмах ко мне — «как протопоп», «читаете наставления», — я уже говорил Вам, что это очень хорошо. Вы относитесь ко мне лучше всех «собратий по перу» — это факт.
Ужасно я удивился, когда прочитал" что Толстой нашел в «Дяде Ване» какой-то «нравственный недочет»3. Думаю, что Энгельгардт что-то спутал. Сейчас эту пьесу здесь репетируют любители. Очень хороша будет Соня и весьма недурен Астров. Пишете Вы еще что-нибудь?
Знаете — ужасно неприятно читать в Ваших письмах, что Вы скучаете. Вам это, видите ли, совсем не подобает и решительно не нужно. Вы пишете: «мне уже 40 лет». Вам только еще 40 лет! А между тем какую уйму Вы написали и как написали. Вот оно что! Это ужасно трагично, что все русские люди ценят себя ниже действительной стоимости. Вы тоже, кажется, очень повинны в этом. «Фому» Вам вышлет «Жизнь», она хочет переплести его как-то особенно, слышал я. А вы, Антон Павлович, пришлите мне Ваш первый том. Пожалуйста! Там, судя по отзывам, есть масса рассказов, коих я не читал.
Сейчас отправил в Питер на утверждение «Устав Нижегород. о-ва любителей художеств». Устраиваем «О-во дешевых квартир»4. Все это — заплаты на трещину души, желающей жить. До свидания Вам!
Крепко жму руку и желаю написать драму.
Письма Горького к Чехову, с. 192—193; Горький, т. 28, с. 119—120.
1 Статья Д. Н. Жуковского «Певец декаданса».
2 Статья "По поводу нового рассказа А. П. Чехова «В овраге» («Нижегородский листок», 1900, № 29, 30 января).
3 Мнение Л. Н. Толстого о пьесе «Дядя Ваня» в постановке Художественного театра приводил Н. А. Эпгельгардт в заметке «У гр. Льва Николаевича Толстого» («Новое время», 1900, № 8595, 31 января). О посещении Толстым спектакля Художественного театра см. переписку с Немировичем-Данченко, с. 182.
4 Горький был в числе учредителей Нижегородского общества любителей художеств. Он активно участвовал также в создании в Нижнем Новгороде Общества попечения о бедных детях, Общества дешевых квартир и Общества помощи нуждающимся женщинам.
12 или 13 февраля 1900 г. Н. Новгород
Сегодня Толстой прислал мне письмо1, в котором говорит: «Как хорош рассказ Чехова в „Жизни“. Я чрезвычайно рад ему».
Знаете, эта чрезвычайная радость, вызванная рассказом Вашим, ужасно мне нравится. Я так и представляю старика — тычет он пальцем в колыбельную песню Липы и, может быть, со слезами на глазах — очень вероятно, что со слезами, я, будучи у него, видел это, — говорит что-нибудь эдакое глубокое и милое. Обязательно пойду к нему, когда поеду к Вам. А поеду я к Вам, когда кончу повесть для «Жизни».
Кстати — огромное и горячее спасибо Вам за «Жизнь». Ее хоть и замалчивают, но Ваш рассказ свое дело сделает. Вы здорово поддержали ее, и какой вещью! Это, знаете, чертовски хорошо с Вашей стороны.
Как ликует этот чудачина Поссе. С него дерут десять шкур, его все рвут, щиплют, кусают. Его ужасно не любят в Питере — верный знак, что человек хороший. В сущности — что ему редакторство? 200 р. в месяц? Он мог бы заработать вдвое больше. Честолюбие? Совершенно отсутствует. Ему, видите, хочется создать хороший журнал. Я очень сочувствую этому, мне тоже этого хочется. Мне, признаться сказать, порой довольно-таки тяжко приходится от «Жизни», да ладно. А вдруг действительно удастся создать журнал, да и хороший, чуткий? Надежды очень питают, хотя я и не юноша2. Я, знаете, еще буду просить Вас за «Жизнь», не оставьте вниманием! Дайте и еще рассказ, пожалуйста, дайте! Но, бога ради, не думайте, что я материально заинтересован в успехе «Жизни». Нет, я получаю 150 р. за лист и — все. Был у меня пай, но я от него отказался, ну их к черту! Это был какой-то дурацкий пай, мне его подарили «за трудолюбие» в виде поощрения. Но я поссорился с двумя из пайщиков и возвратил им подарок.
Пишу повесть довольно нелепую3.
Кончу — поеду в Ялту ненадолго. И Поссе поедет со мной. Вот вы увидите, какой он славный. И тоже нелепый. У него ужасно смешной нос и тонкий, бабий голос. Он вообще похож на Юлию Пастрану. Но это ничего. Есть у меня к Вам просьба: не можете ли Вы указать статей о Вас до 94-го года? Газетных статей? Я посылал в «бюро газетных справок» — отказали. Говорят, что дают только современные, из текущей жизни. А мне крайне нужно4. Не знает ли Иван Павлович5 или Ваша сестра? Пожалуйста, если можно, спросите их.
Крепко жму Вам руку и желаю от души всего доброго и славного.
Письма Горького к Чехову, с. 195—196; Горький, т. 28, с 120—121.
1 Письмо Л. Н. Толстого к Горькому от 9 февраля 1900 г.
2 Горький перефразирует слова из «Оды на день восшествия… Елисаветы Петровны, 1747 года» М. В. Ломоносова.
3 «Мужик».
4 Горький собирал материал для статьи о Чехове, которую хотел написать.
5 И. П. Чехов.
ЧЕХОВ — А. М. ГОРЬКОМУ
15 февраля 1900 г. Ялта
Дорогой Алексей Максимович, Ваш фельетон в «Нижегородском листке» был бальзамом для моей души. Какой Вы талантливый! Я не умею писать ничего, кроме беллетристики, Вы же вполне владеете и пером журнального человека. Я думал сначала, что фельетон мне очень нравится, потому что Вы меня хвалите, потом же оказалось, что и Средин, и его семья, и Ярцев — все от него в восторге. Значит, валяйте и публицистику, господь Вас благословит!
Что же мне не шлют «Фомы Гордеева»? Я читал его только урывками, а надо бы прочесть все сразу, в один присест, как я недавно прочел «Воскресенье». Все, кроме отношений Нехлюдова к Катюше, довольно неясных и сочиненных, — все поразило меня в этом романе силой, и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из Священного писания.
Напишите же, чтобы мне прислали «Фому».
«Двадцать шесть и одна» — хороший рассказ, лучшее из того, что вообще печатается в «Жизни», в сем дилетантском журнале. В рассказе сильно чувствуется место, пахнет бубликами.
«Жизнь» напечатала мой рассказ с грубыми опечатками[1], невзирая на то, что я читал корректуру. Раздражает меня в «Жизни» и провинциальные картинки Чирикова, и картина «С Новым годом!», и рассказ Гуревич1.
Только что принесли Ваше письмо. Так не хотите в Индию? Когда в прошлом есть Индия, долгое плавание, то во время бессонницы есть о чем вспомнить. А поездка за границу отнимает мало времени, она не может помешать Вам ходить пешком по России.
Мне скучно не в смысле Weltschmorz[2], не в смысле тоски существования, а просто скучно без людей, без музыки, которую я люблю, и без женщин, которых в Ялте нет. Скучно без икры и без кислой капусты.
Очень жаль, что Вы, по-видимому, раздумали приехать в Ялту2. А здесь в мае будет Художественный театр из Москвы. Даст 5 спектаклей и потом останется репетировать. Вот приезжайте, на репетициях изучите условия сцены и потом в 5—8 дней напишете пьесу, которую я приветствовал бы радостно, от всей души.
Да, я теперь имею право выставлять на вид, что мне 40 лет, что я человек уже немолодой. Я был самым молодым беллетристом, но явились Вы — и я сразу посолиднел, и уже никто не называет меня самым молодым. Крепко жму руку. Будьте здоровы.
Только что получил фельетон Жуковского.
Письма, т. 9, с. 52—54; Акад., т. 9, с. 52—54.
1 В первом номере «Жизни» за 1900 г. были напечатаны «Провинциальные картинки» Е. Н. Чирикова, картина «С Новым годом!», изображающая босяка, рассказ «Седок» Л. Я. Гуревич.
2 Горький приехал в Ялту 16 марта 1900 г.
Первая половила июля 1900 г. Мануйловка
С драмой тихо, дорогой Антон Павлович. Никак не могу понять, зачем существует 3-й акт? По размышлению моему выходит так: акт первый — завязка, второй — канитель, третий — развязка. Однако все же я сочиняю1, хотя держу в уме совет Щеглова: прежде всего напиши пятиактную трагедию, через год перестрой ее в 3-актную драму, сию, еще через год, в одноактный водевиль, засим, тоже через год, водевиль сожги, а сам женись на богатой бабе и — дело будет в шляпе. Впрочем, это, кажется, не Щеглов рекомендует, а кто-то другой.
Одолевают меня китайские мысли2. Очень хочется в Китай! Давно уже ничего не хотелось с такой силой. Вам тоже хочется ехать далеко — поедемте! Право! Хорошо бы!….
А про Якубовича я и забыл, так что если б Вы не написали, — я б и не ответил ему на письмо. Сейчас написал отказ в категорической форме, сославшись на недостаток времени, хотя следовало прямо сказать, что в предприятиях партийного характера участвовать не склонен3. Но — жаль обижать их, ибо на такую формулировку они всенепременно обидятся.
Хорошо здесь жить4, знаете. По праздникам я с компанией мужиков отправляюсь с утра в лес на Псел и там провожу с ними целый день. Поем песни, варим кашу, выпиваем понемногу и разговариваем о разных разностях. Мужики здесь хорошие, грамотные, с чувством собственного достоинства, крепостного права не знали и к панам относятся хорошо, по-человечески. Просто. В пятницу вечером еду с ними ловить рыбу волоком и ночуем в лесу на сене. Субботу и воскресенье будем жить в лесу. И пить будем, и гулять будем, а смерть придет — умирать будем! Хорошо! А все ж таки — что-то грустное есть в мужиках, в деревне, в хохлацкой песне.
Я очень ревностно забочусь о том, чтобы мне не сосало сердца — а сосет. Бог знает отчего, не пойму.
Читал я мужикам «В овраге». Если б Вы видели, как это хорошо вышло! Заплакали хохлы, и я заплакал с ними. Костыль понравился им — черт знает до чего! Так что один мужик, Петро Дерид, даже выразил сожаление, что мало про того Костыля написано. Липа понравилась, старик, который говорит «велика матушка Россия». Да, славно все это вышло, должен я сказать. Всех простили мужики — и старого Цыбукина, и Аксинью, всех! Чудесный Вы человек, Антон Павлович, и огромный Вы талантище.
Купаюсь я каждый день, играю в городки, очень поздоровел. Желаю этого Вам от всего сердца. Жму руку.
До свидания!
Отвечайте про Китай.
Ваш А. Пешков.
Хорошки, Полтавской, Кобелякского уезда, в Мануйловку.
Письма Горького к Чехову, с. 199—200. Горький и Чехов, с. 74—75.
1 Во время гастролей Художественного театра в Крыму весной 1899 г. Горький обещал К. С. Станиславскому и Вл. И. Немировичу-Данченко написать для театра пьесу. Над ней Горький работал летом 1900 г. В письме к Чехову от второй половины августа 1900 г. Горький писал: «Сим извещаю Вас, дорогой Антон. Павлович, что драма М. Горького, доведенная им, в поте лица, до третьего акта, благополучно скончалась. Ее разорвало со скуки и от обилия ремарок. Разорвав ее в мелкие клочки, я вздохнул от удовольствия и в данное время сочиняю из нее повесть» (Горький, т. 28, с. 126—127). Возможно, сюжет этой ненаписанной драмы Горький перенес в повесть «Трое», которую начал печатать в ноябре 1900 г.
2 В Китае в 1899—1901 гг. происходило антиимпериалистическое «ихэтуаньское» («боксерское») восстание; в июне 1900 г. войска повстанцев вступили в Пекин. Горький собирался ехать в Китай корреспондентом, об этом он писал Чехову в начало июля 1900 г. (Горький, т. 28, с. 123).
3 П. Ф. Якубович (Мельшин) обратился к Чехову и Горькому с просьбой дать свои произведения в предполагавшийся сборник в честь 40-летия литературно-критической деятельности Н. К. Михайловского. Основное место в сборнике отводилось произведениям народников и близких к ним писателей. Сборник («На славном посту. 1860—1900». СПб., 1901) вышел без участия Чехова и Горького (подробнее см.: Акад., т. 9, с. 88—89, 350—351, 355—356).
4 Лето 1900 г. Горький с семьей проводил на хуторе Мануйловке Полтавской губ.
12 июля 1900 г. Ялта
Милый Алексей Максимович, Ваше приглашение в Китай удивило меня. А пьеса? Как же пьеса? Вы кончили, стало быть? Как бы ни было, в Китай ехать уже поздно, так как, по-видимому, война приходит к концу1. Да и поехать туда я могу только врачом. Военным врачом. Если война затянется, то поеду, а пока вот сижу и пишу помаленьку2.
Получили мое письмо? Ответили Назарьевой?3
У нас ничего нового, только жарища и духота почти невыносимые.
Екатерине Павловне и Максиму поклон нижайший и привет. Будьте здоровы и счастливы.
Письма, т. 6, с. 89; Акад., т. 9, с. 93.
1 В подавлении «ихэтуаньского» восстания участвовали военные силы США, Великобритании, Франции, Германии, Италии, Японии, Австро-Венгрии и России. В июле — августе 1900 г. иностранные войска овладели городами Тяньцзинь и Пекин, Окончательно восстание было подавлено в сентябре 1901 г.
2 Летом 1900 г. Чехов начал работу над пьесой «Три сестры».
3 О просьбе писательницы К. В. Назарьевой выслать ей портрет Горького Чехов писал Горькому 7 июля 1900 г.
Между 11 и 15 сентября 1900 г. Н. Новгород
Барынино письмо1 прочитал внимательно, — храбрая барыня и ловко меня распатронила! А впрочем — ну ее к мужу!
Газеты зря кричат. Драму я не написал и не пишу, пока. Пишу повесть2 и скоро ее кончу, а как только кончу — начну драму3. Начну сначала и в новом роде. Неуспеха — не боюсь, был хвален со всех сторон, и хоть силен был звон, а я не оглушен. Прекрасно чувствую, что скоро начнут лаять столь же неосновательно и громко, как и хвалили.
Но все это — неинтересно, дорогой и уважаемый Антон Павлович. А вот «Снегурочка» — это событие! Огромное событие — поверьте! Я хоть и плохо понимаю, но почти всегда безошибочно чувствую красивое и важное в области искусства. Чудно, великолепно ставят художники эту пьесу, изумительно хорошо! Я был на репетиции без костюмов и декораций, но ушел из Романовской залы4 очарованный и обрадованный до слез.
Как играют Москвин, Качалов, Грибунин, Ольга Леонардовна, Савицкая!5 Все хороши, один другого лучше, и — ей-богу — они как ангелы, посланные с неба рассказывать людям глубины красоты и поэзии.
20-го еду в Москву на первое представление, еду во что бы то ни стало. Я нездоров, уже в Москве схватил плеврит сухой в правом легком, но это пустяки. Вам, по-моему, не следует ехать в Москву, — захвораете. Но ради «Снегурочки» — стоит поехать хоть на Северный полюс, право. И если бы вы приехали к 20-му — то-то хорошо было б!
Будучи в Москве, был я у Марии Павловны, был и у Книпперов. Понравились мне все они — ужасно! Дядя офицер — такая прелесть! просто восторг, ей-богу. И мать тоже, и студент. Ночевал также у артиста Асафа Тихомирова — милейший парень! Видел писательницу Крандиевскую — хороша. Скромная, о себе много не думает, видимо, хорошая мать, дети — славные, держится просто, Вас любит до безумия и хорошо понимает. Жаль ее — она глуховата немного, и, говоря с ней, приходится кричать. Должно быть, ей ужасно обидно быть глухой. Хорошая бабочка. Сижу я на репетиции в театре, вдруг являются Поссе, Пятницкий, Бунин и Сулержицкий. Пошли в трактир и имели огромнейший разговор про Вас. Знаете — Бунин умница. Он очень тонко чувствует все красивое, и когда он искренен — то великолепен. Жаль, что барская неврастения портит его. Если этот человек не напишет вещей талантливых, он напишет вещи тонкие и умные.
Вся эта публика в восторге от «Снегурочки». Поссе и Пятницкий приедут из Питера к 20-му. Это — законно. Видели бы Вы, как хорош бобыль — Москвин, царь — Качалов и Лель — Ольга Леонардовна! Она будет иметь дьявольский успех — это факт! Его разделят с нею и все другие, но она — ошарашит публику пением, кроме красивой и умной игры. Музыка в «Снегурочке» — колоритна до умопомрачения, даром что ее кривой Гречанинов писал. Милый он человек! Любит народную песню, знает ее и прекрасно чувствует.
Художественный театр — это так же хорошо и значительно, как Третьяковская галерея, Василий Блаженный и все самое лучшее в Москве. Не любить его — невозможно, не работать для него — преступление, ей-богу!
Я, знаете, преисполнен какой-то радостью от «Снегурочки» и хотя видел в Москве вещи ужасно грустные, но уехал из нее — точно в живой воде выкупался. Видел я, например, женщину редкой духовной и телесной красоты6, давно я ее знаю — дивная женщина! И вот она уже девятый месяц лежит в постели полумертвая и полуумная от того, что жизнь — грязна, лжива и нет в ней места для хороших людей. Женщина эта заболела оттого, что огромная масса других женщин сносит легко, — от несоответствия мечты с действительностью. Жалко мне ее так — что если б надо было убить человека для ее здоровья и счастья — я бы и убил.
Больше писать не буду, ибо хочется ругаться и стало грустно. Жена кланяется Вам и благодарит за портрет.
Будьте здоровы! Крепко жму руку. Просить Вас приехать в Москву к 20-му — не смею. Но хочется мне этого — ужасно. Нет, уж поезжайте за границу. Пьесу кончили?
Купил Ваш 2-й том7. Сколько там нового для меня! Если б Вы высылали мне корректуры следующих томов! Это облегчило бы мне мою задачу8.
Всего доброго!
Письма Горького к Чехову, с. 203—205; Горький, т. 28, с. 130—132.
1 Очевидно, о содержании этого письма неизвестной адресатки, пересланного ему Чеховым, Горький писал В. Ф. Боцяновскому 5 ноября 1900 г.: «Недавно какая-то дама написала мне, что произведениями моими я причиняю зло, а добру не способен отдать честь. Ишь ведь она какая, дама-то! И на что бы ей именно у меня добру учиться?» (Горький, т. 28, с. 139).
2 Повесть «Трое».
3 Пьесу «Мещане».
4 Помещение на М. Бронной улице, которое Художественный театр снимал для репетиций.
5 В. Ф. Грибунин играл Мизгиря, М. Г. Савицкая — Весну.
6 З. К. Смирнова; о ней Горький писал Чехову также в письме от начала октября 1900 г. (Горький, т. 28, с. 134).
7 Второй том собрания сочинений Чехова в издании А. Ф. Маркса вышел в 1900 г.
8 Горький собирался написать статью о Чехове. Он писал Л. В. Средину 26 августа 1900 г.: «Чехова ругают? Это ничего! Я берусь раздавить всех его хулителей разом, пусть только выйдет собрание его сочинений. Тупорылые ценители искусства — просто плесень, а чтобы понимать Чехова, надо быть, по меньшей мере, порядочным человеком. Не сердитесь, дядя! У меня готов план статьи о Чехове. Будь у меня под рукой должный материал — я бы уже писал о Чехове… Н-да! О Чехове можно писать с громом, с треском, с визгом от злобы и наслаждения. Мы и будем писать. Теперь это моя сладкая мечта» (Горький и Чехов, с. 447—148). В. 1905 г. Горьким была написана статья-воспоминание «А. П. Чехов».
11 или 12 октября 1900 г. Н. Новгород
Был в Москве, но книжку Данилова1 нигде не нашел. Может, Вы мне пришлете, а я Вам возвращу ее, прочитав?
Был в Ясной Поляне2. Увез оттуда огромную кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу. Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Один из них — директор банка3. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не готтентот, а культурный человек и европеец, и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него, и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора и бывает у Омона. Мы вместе с ним поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал препошло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была дочь его — девушка, лет 17, красивая и, должно быть, очень чистая. На станции в ожидании поезда, повинуясь неотвязному убеждению моему в его лживости, я заговорил об Омоне и — поймал вора! Да, он бывает в кабаках и даже спасал девицу из омонок, даже дал ей якобы 900 крон ради спасения ее. Врет, мерзавец! Не для спасения дал! Как скверно, фальшиво он рассказывал об этом! И все при дочери, при девушке. Другой был тут, какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва — лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди — прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И — все это фальшиво, не нужно им. Зачем они тут? Все равно как скорпионы и сколопендры, они выползают на солнце, но те, хотя и гадкие, сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление.
Очень понравилась мне графиня. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного, искреннего, вижу в ней — мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни — не легкая жизнь, надо говорить правду! Нравится мне и то, что она говорит: «Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью». Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов.
Не понравился мне Лев Львович. Глупый он и надутый. Маленькая кометочка, не имеющая своего пути и еще более ничтожная в свете того солнца, около которого беспутно копошится. Статьи Льва Николаевича «Рабство нашего времени», «В чем корень зла?» и «Не убий»4 — произвели на меня впечатление наивных сочинений гимназиста. Так все это плохо, так ненужно, однообразно и тяжело и так не идет ему. Но когда он, Лев Николаевич, начал говорить о Мамино — это было черт знает как хорошо, ярко, верно, сильно! И когда он начал передавать содержание «Отца Сергия»5 — это было удивительно сильно, и я слушал рассказ, ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей, и смотрел на старика, как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек, и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь — подобный ему — невозможен. Но — и жесток он! В одном месте рассказа, где он с холодной яростью бога повалил в грязь своего Сергия, предварительно измучив его, — я чуть не заревел от жалости, Лев Толстой людей не любит, нет. Он судит их только, и судит жестоко, очень уж страшно. Не нравится мне его суждение о боге. Какой это бог? Это частица графа Толстого, а не бог, тот бог, без которого людям жить нельзя. Говорит он, Лев Николаевич, про себя: «Я анархист». Отчасти — да. Но, разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые, — это не анархизм, а губернаторство какое-то. Но все сие покрывает «Отец Сергий».
Говорилось о Вас отечески-нежным тоном. Хорошо он о Вас говорит. Поругал меня за «Мужика» — тоже хорошо. В Москве слышал я, что Вы скоро там будете. Когда именно?
Слышал от многих людей, что 39-е представление «Дяди Вани» прошло поразительно хорошо. Говорят Вишневский играл без крика и шума, и так, но Лужский в сцене с ним побледнел со страха, а потом заплакал от радости6. И плакала публика и актеры. Мне, наконец, хочется переехать в Москву ради этого театра. Ну, до свидания!
Крепко нему руку. Поклонитесь ялтинцам. Пришлите Данилова.
Письма Горького к Чехову, с. 215—217; Горький, т. 28, с. 136—138.
1 Книга И. А. Данилова «В тихой пристани» (1893).
2 Горький вместо с В. А. Поссе побывал в Ясной Поляне 8 октября 1900 г.
3 A. Н. Дудаев.
4 Статьи Л. Н. Толстого «Рабство нашего времени» и «Не убий» написаны в 1900 г.; напечатаны в Англии в издании «Свободного слова». Там же напечатана статья Толстого «Где выход?», которую, по-видимому, Горький называет «В чем корень зла?».
5 Повесть «Отец Сергий» писалась Толстым с перерывами в 1890—1891, 1895, 1898 гг., напечатана после смерти писателя, в 1911 г.
6 А. Л. Вишневский исполнял в «Дяде Ване» роль Войницкого, В. В. Лужский — роль Серебрякова.
16 октября 1900 г. Ялта
Милый Алексей Максимович, посылаю Вам Данилина1. Когда прочтете, пошлите его по адресу: «Таганрог. Городская библиотека». И внизу под адресом напишите: «от А. Чехова».
Ну-с, сударь мой, 21-го сего месяца уезжаю в Москву, а оттуда за границу. Можете себе представить, написал пьесу. Но так как она пойдет не теперь, а лишь в будущем сезоне2, то я не переписал ее начисто. Пусть так полежит. Ужасно трудно было писать «Трех сестер». Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец, и все три — генеральские дочки! Действие происходит в провинциальном городе, вроде Перми, среда — военные, артиллерия.
Погода в Ялте чудесная, свежая, здоровье мое поправилось. В Москву даже не хочется ехать отсюда, так хорошо работается и так приятно не испытывать в заднем проходе зуда, который был у меня все лето. Я даже не кашляю и даже ем уже мясо. Живу один, совершенно один. Мать в Москве.
Спасибо Вам, голубчик, за письма, большое спасибо. Я прочел их по два раза.
Кланяйтесь Вашей жене и Максимке, душевный им привет. Итак, до свидания в Москве. Надеюсь, не надуете, увидимся.
Да хранит Вас бог!
Письма, т. 6, с. 102—104; Акад., т. 9, с. 133.
1 Описка Чехова. Надо: Данилова.
2 Пьеса «Три сестры» впервые поставлена МХТ 31 января 1901 г.
18 марта 1901 г. Ялта
Милый Алексей Максимович, где Вы? Давно уже жду от Вас письма, по возможности длинного, и никак не дождусь. Ваши «Трое» читаю с большим удовольствием1 — имейте сие в виду, — с громадным удовольствием.
Скоро у вас весна, настоящая, русская, а у нас уже крымская весна в самом разгаре; здешняя весна, как красивая татарка — любоваться ею можно, и все можно, но любить нельзя.
Я слышал, что в Петербурге и потом в Москве Вы были невеселы. Напишите же, в чем дело; я мало, почти ничего не знаю, как и подобает россиянину, проживающему в Татарии, но предчувствую очень многое2.
Итак, позвольте ждать от Вас письма.
Поклонитесь Вашей жене, ей и Максимке желаю всего хорошего, главное — здоровья.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Письма, т. 6, с. 134—135; Акад., т. 9, с. 231—232.
1 Повесть Горького «Трое» печаталась в журнале «Жизнь» (1900, № 11, 12; 1901, № 1-4).
2 В феврале — марте 1901 г. Горький был в Петербурге. Там он стал свидетелем разгона полицией и войсками грандиозной студенческой демонстрации 4 марта 1901 г., состоявшейся у Казанского собора. Демонстрации в Петербурге предшествовали студенческие волнения в университетских городах России. Особой силы протесты студентов достигли после того, как в декабре 1900 г. за организацию сходки 183 студента Киевского университета были отданы в солдаты (см. статью В. И. Ленина «Отдача в солдаты 183-х студентов» — Полн. собр. соч., т. 4, с. 391—396). Горький был захвачен этими событиями; он писал В. Я. Брюсову 5 февраля 1901 г.: «Настроение у меня — как у злого пса, избитого, посаженного на цепь… Я, видите ли, чувствую, что отдавать студентов в солдаты — мерзость, наглое преступление против свободы личности и идиотская мера обожравшихся властью прохвостов. У меня кипит сердце, и я бы был рад плюнуть им в нахальные рожи человеконенавистников, кои будут читать Ваши „Северные цветы“ и их похваливать, как и меня хвалят» (Горький, т. 28, с. 152, 153).
Между 21 и 28 марта 1901 г. Н. Новгород
Я давно собирался написать Вам, дорогой и любимый Антон Павлович, да теперь, видите ли, такое у меня настроение, что я решительно не могу сосредоточиться на чем-либо. Каждый день напряженно ждешь чего-нибудь нового, каждый день слышишь невероятные разговоры и сообщения, нервы все время туго натянуты, и каждый день видишь десяток, а то и больше людей, столь же возбужденных, как и сам ты1. Вчера наш губернатор привез из Питера несколько точных известий. Вяземский выслан2, против 43-х и 39-ти литераторов, подписавших письмо, осуждающее действия полиции 4 марта3, предполагается возбудить дело о подстрекательстве к сопротивлению властям, в войсках гвардии сильное недовольство последними распоряжениями, а особенно участием отряда лейб-гвардии казаков в бою 4-го. Существует закон, кой запрещает войскам подчиняться команде лиц, к составу войск не принадлежащих, вы, наверное, читали циркуляры Драгомирова, часто напоминающего войскам своего округа о существовании этого закона. А четвертого казаками командовал Клейгельс. Исееву товарищи предложили выйти из полка. Вообще, надо сказать по совести, офицерство ведет себя очень добропорядочно. При допросе арестованных за 4-е число их спрашивали, главным образом, о том, какую роль в драке играл Вяземский и кто те два офицера, которые обнажили шашки в защиту публики и дрались с казаками. Одного из этих офицеров я видел в момент, когда он прорвался сквозь цепь жандармов. Он весь был облит кровью, а лицо у него было буквально изувечено нагайками. О другом очевидцы говорят, что он бил по башкам казаков обухом шашки и кричал: бейте их, она пьяные! они не имеют права бить нас, мы публика! Какой-то артиллерист-офицер на моих глазах сшиб жандарма с коня ударом шашки (не обнаженной). Во все время свалки офицерство вытаскивало женщин из-под лошадей, вырывало арестованных из рук полиции и вообще держалось прекрасно. То же и в Москве, где офицера почти извинялись пред публикой, загнанной в манеж, указывая на то, что они-де обязаны повиноваться распоряжениям полиции, вследствие приказа командующего войсками, а не по воинскому уставу. Роль Вяземского такова: в то время, когда Н. Ф. Анненский бросился на защиту избиваемого Пешехонова, Вяземский тоже бросился за ним и закричал Клейгельсу, чтобы он прекратил это безобразие. А когда избитый Анненский подошел к нему, Вяземский подвел его к Клейгельсу и наговорил последнему резкостей, громко упрекая в зверстве, превышении власти и т. д. Туган и Струве из тюрьмы выпущены. Арестованных из Питера высылают. На пасхе в Петербурге ждут новых беспорядков. Того же ожидают в Киеве, Екатеринославе, Харькове, Риге и Рязани, где публика, вкупе с высланными студентами, устроила уже скандал во время молебна о здравии Победоносцева4. У нас тоже возможны беспорядки. Здесь до 70 человек иногородних студентов, полуголодных, битых, возбужденных и возбуждающих публику. Очень прошу вас, дорогой Антон Павлович, пособирайте деньжат для голодающих студиозов, ибо здесь источники иссякают. Теперь в Ялте съезд, собрать сотню-другую, я думаю, можно. В Москве и Питере собрано много, туда посылать бесполезно.
Сейчас получил письмо из Владимира. Земцам, подписавшим телеграмму Анненскому, предложено удалиться с занимаемых ими должностей. Говорят, что то же будет и с нашими. Нам, нижегородцам, должно еще влететь за посланную нами телеграмму с выражением сочувствия Союзу5, эта телеграмма к передаче адресату не была разрешена, о чем меня известили официальным путем. Несмотря иа репрессии и благодаря им — оппозиционное настроение сильно растет.
Следственное производство по делу о 4-м марта установило точные цифры избитых: мужчин 62, женщин 34, убито — 4, технолог Стеллинг, медик Анненский, курсистка и старуха задавлена лошадьми. Полиции, жандармов и казаков ранено 54. Это за время минут 30—40, не больше! Судите же сами, какая горячая была схватка! Я вовеки не забуду этой битвы! Дрались — дико, зверски, как та, так и другая сторона. Женщин хватали за волосы и хлестали нагайками, одной моей знакомой курсистке набили спину, как подушку, досиня, другой проломили голову, еще одной — выбили глаз. Но хотя рыло и в крови, а еще неизвестно, чья взяла.
Ну, пока до свиданья! Очень хотел бы видеть Вас, Крепко жму руку. Пожалуйста, похлопочите насчет денег. Кланяйтесь знакомым. Наши староверы послали царю петицию о веротерпимости, подписав ее в числе 49 473 человек. Начальство очень ищет инициатора и сочинителя. Вообще у начальства хлопот — много. Надеюсь — будет еще больше. Жизнь приняла характер напряженный, жуткий. Кажется, что где-то около тебя, в сумраке событий, притаился огромный черный зверь и ждет, и соображает — кого пожрать. А студентики — милые люди, славные люди. Лучшие люди в эти дни, ибо бесстрашно идут, дабы победить или погибнуть. Погибнут или победят — неважно, важна драка, ибо драка — жизнь. Хорошо живется!
Ну, до свидания, до свидания, дорогой мой Антон Павлович, дай Вам боже здоровья, охоты работать, счастья, ибо никогда не поздно быть счастливым. Всего, всего доброго, хороший Вы человек. А «Три сестры» идут — изумительно!6 Лучше «Дяди Вани». Музыка, не игра. Об этом напишу после, когда немного приду в себя.
Письма Горького к Чехову, с. 218—221; Горький, т. 28, с. 157—159.
1 Это письмо Горький написал по возвращении из Петербурга, где после демонстрации 4 марта происходили массовые аресты и ссылки. Вскоре, в ночь с 16 на 17 апреля, Горький был арестован и заключен в нижегородскую тюрьму. Он обвинялся в приобретении в Петербурге мимеографа для печатания воззваний к сормовским рабочим, в составлении опровержения правительственного сообщения о событиях 4 марта и участии в нижегородском студенческом революционном кружке.
2 Л. Д. Вяземский за вмешательство в действия полиции 4 марта получил от царя строгий выговор.
3 39 членов Союза взаимопомощи русских писателей обратились к министру внутренних дел с резким протестом против насилий, учиненных полицией и войсками 4 марта. Второй протест — «Письмо русских писателей в редакции газет и журналов», — подписанный 43 писателями, включая Горького, распространялся путем переписывания и гектографирования. Среди писателей и общественных деятелей были произведены аресты.
4 Молебны служились в связи с неудавшимся покушением на К. П. Победоносцева, совершенным Н. К. Литовским в Петербурге 8 марта 1901 г.
5 Союзу взаимопомощи русских писателей, который был закрыт 12 марта по распоряжению петербургского градоначальника,
6 «Три сестры» были показаны Художественным театром во время гастролей в Петербурге в феврале — марте 1901 г.
28 мая 1901 г. Пьяный Бор
Милый Алексей Максимович, я черт знает где, на Пьяном Бору1, и буду сидеть здесь до 5 часов утра, а теперь только полдень!! Долгополов взял билеты до Пьяного Бора, между тем нужно было брать только до Казани и здесь пересаживаться на пароход, идущий в Уфу. Сижу на пристани, в толпе, рядом кашляет на пол чахоточный, идет дождь — одним словом, этого я Долгополову никогда не прощу.
Напишите же мне в Аксеново, как Ваши дела, как чувствует себя Екатерина Павловна.
Моя супружница шлет вам привет и низко кланяется.
Сидеть здесь, в Пьяном Бору, — о, это ужасно, это похоже на мое путешествие по Сибири… Днем еще ничего, а каково-то будет ночью!
Письма, т. 6, с. 144; кад., т. 10, с. 33.
1 После венчания 25 мая 1901 г. Чехов и О. Л. Книппер-Чехова выехали в санаторий на ст. Аксеново в Башкирии. По пути они заехали на сутки в Нижний Новгород, где Горький в это время отбывал домашний арест.
27 июня 1901 г. Н. Новгород
Письмо Ваше от 18-го1 получил только сегодня, 27-го. Всю корреспонденцию я получаю через жандармское правление распечатанной и прочитанной, письма и телеграммы задерживают дней по пяти. Будете писать — пишите на имя жены, пожалуйста. Мои письма тоже пропадают в огромном большинстве, так что я не надеюсь, дойдет ли до Вас и это. По поводу предложения Маркса — решительно отказываюсь иметь с ним дело, какие бы условия он ни предложил. Мало того: Средин сказал мне кое-что о тех условиях, на которых Вы продали Марксу свои книги2, и я предлагаю Вам вот что — пошлите-ка Вы этого жулика Маркса ко всем чертям. Пятницкий, директор «Знания», говорит, что Маркс, печатая Ваши книги по 40 000 в одно издание, давно уже покрыл сумму, выплаченную Вам. Это грабеж, Антон Павлович! И не того же ради Вы силу свою растрачиваете, чтобы этот немец плодами ее пользовался. А посему я от лица «Знания» и за себя предлагаю Вам вот что: контракт с Марксом нарушьте, деньги, сколько взяли у него, отдайте назад и даже с лихвой, коли нужно. Мы Вам достанем, сколько хотите. Затем отдайте Ваши книги печатать нам, т. е. входите в «Знание» товарищем и издавайте сами. Вы получаете всю прибыль и не несете никаких хлопот по изданию, оставаясь в то же время полным хозяином Ваших книг. «Знание» ставит на них только свою фирму и рассылает с ними свои каталоги — вот та польза — и огромная, — которую оно получает от издания Ваших книг под своей фирмой. Вы останетесь, говорю, полноправным хозяином, и, повторяю, вся прибыль — Ваша. Вы могли бы удешевить книги, издавая их в большем против Маркса количестве. Вас теперь читают в деревнях, читает городская беднота, и 1.75 за книгу для этого читателя дорого. Голубчик — бросьте к черту немца! Ей-богу, он Вас грабит! Бесстыдно обворовывает! Подумайте, я за одно издание 17 000 получил, уверяю вас!
«Знание» может прямо гарантировать Вам известный, определенный Вами, годовой доход, хоть в 25 000. Подумайте над этим, дорогой Антон Павлович! А как бы это славно было: вы, я, Пятницкий и Поссе. Но — будет об этом.
Вот что, Антон Павлович, — давайте издадим альманах3. У Вас, говорит Средин, есть готовый рассказ4, да я напишу, да Бунин, Андреев, Вересаев, Телешов, Чириков и еще кто-нибудь. Гонорар — кто какой получает — включим в цену сборника, а прибыль разделим поровну, т. е. если прибыли будет 2 000, а листов в сборнике будет 10, по 200 р. за лист. Написавши 2 листа — 400 р., написавши 1/2 л. = 100 р. да еще обычный гонорар Ваш 700, мой 200 и т. д. Альманах издает «Знание» в кредит, издание — хорошее, поместим снимки с хороших картин, напечатанные за границей. Как Вы думаете насчет этого?
У меня живет Средин с женой, а дом конопатят, и целый день у нас — адский шум. Но это не мешает нам жить. Средин приобрел около 5 ф. веса, я чувствую себя очень сносно. У жены побаливает печень, дочь — орет, Максимка — озорничает, а пьеса — пока не подвигается вперед. Завтра, вероятно, приедет Алексин, собирается заехать Нестеров, был Н. К. Михайловский. Разнообразно и душеполезно.
Приятель мой, Петров-Скиталец, автор страшных стихов, все еще сидит в тюрьме6, это камень на сердце моем. Познакомился с одним из жандармов — славный парень, а жена его --представьте-ка! — в некотором роде воспитанница моя — я водился с ней, когда она была девочкой лет 4—7. Теперь — поразительно красива, умница, добрая и очень тяготится дрянной службой мужа.
Дорогой и любимый мой, будьте добры, отнеситесь серьезно к тому, что писал я Вам о Марксе и «Знании». Поверьте, что все это отнюдь не фантазии мои, а солидное дело. Осуществить его легко, если немец не связал Вас договором по рукам и ногам. Согласитесь: зачем Вам обогащать его? Вы на большие деньги могли бы затеять какое-нибудь большое, хорошее дело, от которого сотням и тысячам будет польза, а не одному этому михрютке жадному. Жду ответа. А относительно договора — рекомендую показать его Пятницкому, а не адвокату.
Ольге Леонардовне — целую милые ее лапы и желаю счастья, множество счастья! равно и Вам. Жена просит кланяться. Меня гонят в Швейцарию. Крепко жму Вашу руку, чудесный Вы человек. Пишите на жену.
Средины просят поклониться Вам.
Письма Горького к Чехову, с. 223—225; Горький, т. 28, с. 165—167.
1 18 июня 1901 г. в письме к Горькому Чехов передал ему полученное от А. Ф. Маркса предложение «приобрести право собственности на сочинения М. Горького».
2 См. переписку с Ал. Чеховым, т. 1, с. 120.
3 Издание этого альманаха не состоялось.
4 Неясно, о каком рассказе идет речь.
5 С. Г. Скиталец (Петров) был посажен в нижегородскую тюрьму одновременно с Горьким по делу о приобретении ими мимеографа.
24 июля 1901 г. Ялта
Простите, милый Алексей Максимович, не писал Вам так долго, не отвечал на Ваше письмо по законной, хотя и скверной причине — похварывал! В Аксенове чувствовал себя сносно, даже очень, здесь же, в Ялте, стал кашлять и проч. и проч., отощал и, кажется, ни к чему хорошему не способен. В Вашем последнем письме есть один пункт, на который, вероятно, Вы ждали ответа, именно, насчет моих произведений и Маркса. Вы пишете: взять назад. Но как? Деньги я уже все получил и почти все прожил, взаймы же взять 75 тыс. мне негде, ибо никто не даст. Да и нет желания затевать это дело, воевать, хлопотать, нет ни желания, ни энергии, ни веры в то, что это действительно нужно.
Я читаю корректуру для Маркса, кое-что переделываю заново1. Кашель как будто стал отпускать. Супруга моя оказалась очень доброй, очень заботливой, и мне хорошо.
В сентябре поеду в Москву и проживу там до средины ноября2, если позволив погода, а потом в Крым или куда-нибудь за границу. Очень, очень бы хотелось повидаться с Вами, очень! Напишите, куда Вы уезжаете, где будете до осени и осенью и не будет ли случая повидаться с Вами.
И когда Вы пришлете мие окончание «Троих»?3 Вы обещали, не забудьте! Дядюшка моей Оли, немец-доктор4, ненавидящий всех нынешних писателей, в том числе и Льва Толстого, вдруг оказывается в восторге от «Троих» и — славословит Вас всюду. Где Скиталец? Это чудесный писатель, будет досадно и обидно, если он изведется.
Черкните мне хоть одну строчку, милый человек, не поленитесь. Привет Вашей жене и детишкам, дай им бог всего хорошего.
В Ялте чудесная погода, идут дожди.
Крепко жму Вам руку и желаю всего хорошего, главное — успеха и здоровья. Обнимаю Вас.
Письма, т. О, с. 158—159; Акад., т. 10, с. 52—53.
1 Чехов читал в это время корректуру шестого тома своих сочинений.
2 Чехов пробыл в Москве с 17 сентября по 26 октября 1901 г.
3 Журнал «Жизнь», в котором печаталась повесть Горького «Трое», был закрыт в мае 1901 г., и конец повести не увидел света на страницах журнала. Полностью повесть «Трое» была напечатана осенью 1901 г. в V томе «Рассказов» М. Горького (изд. «Знание»).
4 К. И. Зальца.
Не ранее 15 сентября 1901 г. Н. Новгород
Департамент полиции предписал мне немедленно выехать из Нижнего в один из уездных городов губерний по моему выбору1. Срока, на который высылают меня, — не назначено, а потому — и еще по некоторым соображениям — я могу, кажется безошибочно, быть уверенным, что весной меня отправят года на два в Вятку или Архангельск. Сие обстоятельство жить мне не мешает, ничуть меня не беспокоит, и вообще — черт с ними!
Но пока, до весны, я предпочел бы пожить в Крыму, а не в Сергаче или в Лукоянове и с этой целью подал просьбу — разрешить мне поездку в Крым2. Так что — может быть, скоро увидимся.
Драму пишу во всю мочь3 и чувствую, что она не выходит у меня. Дал слово Немировичу прислать ему в конце сентября и хочу слово сдержать.
Пока — до свидания! Ольге Леонардовне — поклон! Если видите Льва Николаевича4 — передайте ему мое сердечное пожелание здоровья!
Пишите, пожалуйста, на жену, а то мои письма все еще просматриваются жандармами и задерживаются. Останусь здесь, наверное, до октября, чтобы успеть распродать вещи и собраться в путь.
Письма Горького к Чехову, с. 228; Горький, т. 28, с. 175—176.
1 Высылая Горького из Нижнего Новгорода, губернское жандармское управление сообщало перед этим департаменту полиции: «Представляется во всяком случае необходимым запретить Пешкову проживание в пределах Нижегородской губернии, как районе фабрично-заводском, где влияние его среди рабочих вообще может выражаться в форме весьма нежелательной для общественной безопасности и порядка» (цит. по сб.: Горький и Чехов, с. 252). В. И. Ленин писал в связи с этим в статье «Начало демонстраций», напечатанной в газете «Искра» 20 декабря 1901 г.: «Европейски знаменитого писателя, все оружие которого состояло — как справедливо выразился оратор нижегородской демонстрации — в свободном слове, самодержавное правительство высылает без суда и следствия из его родного города» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, с. 369).
2 Горькому было дано разрешение жить в Крыму (кроме Ялты) до апреля 1902 г.
3 Пьесу «Мещане».
4 Л. Н. Толстой жил в это время в Крыму, в Гаспре.
24 сентября 1901 г. Москва
Милый Алексей Максимович, я в Москве и письмо Ваше получил здесь, в Москве. Мой адрес: Спиридоновка, дом Бойцова. Перед отъездом из Ялты я был у Льва Николаевича1, виделся с ним; ему Крым нравится ужасно, возбуждает в нем радость, чисто детскую, но здоровье его мне не понравилось. Постарел очень, и главная болезнь его — это старость, которая уже овладела им. В октябре я опять буду в Ялте, и если бы Вас отпустили туда, то это было бы прекрасно. В Ялте зимою мало людей, никто не надоедает, не мешает работать — эта во-первых, a во-вторых, Лев Николаевич заметно скучает без людей, мы бы навещали его2.
Кончайте, голубчик, пьесу. Вы чувствуете, что она не выходит у Вас, но не верьте Вашему чувству, оно обманывает. Обыкновенно пьеса не нравится, когда пишешь ее, и потом не нравится; пусть уж судят и решают другие. Только Вы никому не давайте читать, никому, а посылайте прямо в Москву — Немировичу или мне для передачи в Художественный театр. Затем, если что не так, то изменить можно во время репетиций; даже накануне спектакля.
Нет ли у Вас окончания «Троих»?
Посылаю письмо, совершенно ненужное. Я получил такое же3.
Ну, господь с Вами. Будьте здоровы и, буде сие возможно в Вашем положении арзамасского обывателя, — счастливы. Поклон и привет Екатерине Павловне и детям.
Пишите, пожалуйста.
Письма, т. 6, с. 166—167; Акад., т. 10, с. 83.
1 Чехов был в Гаспре у Толстого 12 сентября 1901 г. А. Б. Гольденвейзер писал в своем дневнике: «Вчера (12-го) при мне здесь был Чехов. Вид у него плохой: постарел и все кашляет. Говорит мало, отрывочными фразами, но как-то всегда в самую точку. Трогательно и хорошо рассказывал, как они о матерью живут вдвоем зимой в Ялте. Лев Николаевич был Чехову очень рад» (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, М., Гослитиздат, 1959, с. 97).
2 С ноября 1901 г. по апрель 1902 г. Чехов и Горький неоднократно посещали Толстого в Гаспре.
3 Вероятно, письма от переводчика М. Феофанова по поводу права на перевод произведений Горького на немецкий язык.
25 или 26 сентября 1901 г. Н. Новгород
Если б я раньше знал, что Вы в Москве! Я попросил бы Вас, не можете ли Вы приехать сюда, на денек? Ужасно хочется видеть Вас, и к тому же драму я кончил, хотелось бы, чтобы Вы послушали ее. В пятницу ко мне хотел приехать Немирович1, если б и Вы могли!
Ну, драма вышла крикливой, суетливой и, кажется, пустой, скучной. Очень не нравится она мне. Непременно зимой же буду писать другую. А эта не удастся — десять напишу, но добьюсь чего хочу. Чтобы стройно и красиво было, как музыка.
Очень захватила меня эта форма письма. Сколько злился я, сколько порвал бумаги. И хоть ясно вижу теперь, что все это — зря, однако буду писать еще. Конца «Троих» — не имею. Разгром «Жизни»2 был так свиреп, что не осталось даже листочков, и я должен был просить типографию, в которой печатался журнал, чтобы мне прислали хоть один оттиск. Прислали — цензурный, весь в помарках. Я отправил его «Знанию».
«Трое» уже напечатаны, в октябре поступят в продажу. Напишу, чтобы немедля прислали вам.
Я подал прошение министру внутренних дел, чтобы он отпустил меня в Ялту, до весны. И вместе с тем заявил местным властям, что до получения от министра ответа — из Нижнего я никуда не поеду и что если им угодно — пусть отправляют этапным порядком в Арзамас. Пока что — вняли и не трогают.
Думаю, однако, что если министр в Ялту не пустит, то они стесняться не станут и я пройдусь до Арзамаса пешком. Ничего не имею против.
Хворает у меня жена, и очень это беспокоит меня, но в общем — живу недурно, последнее время много работал, в конце августа канителился с Шаляпиным3. Очень он понравился мне — простой, искренний, славный парень!
Как Вы здоровы? Поглядел бы на Вас! Очень хочется.
Питаю надежду, что скоро увидимся в Ялте. Если б Вы заглянули сюда! И зову Вас, и — боюсь звать! Ибо, во-первых, дорога утомит Вас, пожалуй, а во-вторых, — противное впечатление должна произвести на вас обстановка, в которой я живу. Шумно, бестолково. А все-таки, может, приедете с Немировичем? Обрадовали бы страшно!
Крепко жму руку Вашу, славный Вы человек.
Письма Горького к Чехову, с. 230—231; Горький, т. 28, с. 178—179.
1 Вл. И. Немирович-Данченко приезжал к Горькому в Нижний Новгород, чтобы познакомиться с пьесой «Мещане». Горький писал К. П. Пятницкому: «…я — Ваш Алешка — с честью выдержал предварительное испытание на чин драматурга! (Берегись, Вильям Шекспир!) Говорю — с честью, — не стыдясь — ибо уполномочен моим экзаменатором сказать больше. Вл. Немирович-Данченко клятвенно уверял меня, что пьеса — удалась и что сим делом заниматься я способен» (Горький, т. 28, с. 180).
2 Прекращению журнала «Жизнь» в мае 1901 г. предшествовал обыск в редакции.
3 Ф. И. Шаляпин летом 1901 г. выступал с концертами в городском театре Нижнего Новгорода.
22 октября 1901 г. Москва
Милый Алексей Максимович, дней пять прошло, как я читал Вашу пьесу, не писал же Вам до сих пор по той причине, что никак не мог добыть четвертого акта, все ждал и — не дождался. Итак, я прочитал только три акта, но этого, думаю, достаточно, чтобы судить о пьесе. Она, как я и ждал, очень хороша, написана по-горьковски, оригинальна, очень интересна, и если начать с того, что говорит о недостатках, то пока я заметил только один, недостаток непоправимый, как рыжие волосы у рыжего, — это консерватизм формы. Новых, оригинальных людей Вы заставляете петь новые песни по нотам, имеющим подержанный вид, у Вас четыре акта, действующие лица читают нравоучения, чувствуется страх перед длиннотами и проч. и проч. Но все сие не суть важно и все сие, так сказать, утопает в достоинствах пьесы. Перчихин — как живой! Дочка его очаровательна, Татьяна и Петр — тоже, мать их великолепная старуха. Центральная фигура пьесы — Нил сильно сделан, чрезвычайно интересен! Одним словом, пьеса захватит с первого же акта. Только, храни Вас бог, не позволяйте играть Перчихина никому, кроме Артема, а Нила пусть играет непременно Алексеев-Станиславский. Эти две фигуры сделают именно то, что нужно. Петра — Мейерхольд. Только роль Нила, чудесную роль, нужно сделать вдвое-втрое длинней, ею нужно закончить пьесу, сделать ее главной. Только не противополагайте его Петру и Татьяне, пусть он сам по себе, а они сами по себе, все чудесные, превосходные люди, независимо друг от друга. Когда Нил старается казаться выше Петра и Татьяны и говорит про себя, что он молодец, то пропадает элемент, столь присущий нашему рабочему порядочному человеку, элемент скромности. Он хвастает, он спорит, но ведь и без этого видно, что он за человек. Пусть он весел, пусть шалит хоть все четыре акта, пусть много ест после работы — и этого уже довольно, чтобы он овладел публикой. Петр, повторяю, хорош. Вы, вероятно, и не подозреваете, как он хорош. Татьяна тоже законченное лицо, только нужно во-1) чтобы она была на самом деле учительницей, учила бы детей, приходила бы из школы, возилась бы с учебниками и тетрадками и во-2) надо бы, чтобы в 1 или во 2 акте говорили бы уже, что она покушалась на отравление; тогда, при этом намеке, отравление в 3-м акте не покажется неожиданностью и будет уместно. Тетерев говорит слишком много, таких людей надо показывать кусочками, между прочим, ибо, как-никак, все-таки сии люди суть эпизодические везде — и в жизни, и на сцене. Елену заставьте обедать в 1 акте со всеми, пусть сидит и шутит, — а то ее очень мало, и она неясна. Ее объяснение с Петром резковато; на сцене оно выйдет слишком выпукло. Сделайте ее женщиной страстной, если и не любящей, то влюбчивой.
До постановки осталось еще много времени1, и Вы успеете прокорректировать Вашу пьесу еще раз десять. Как жаль, что я уезжаю! Я бы сидел на репетициях Вашей пьесы и писал бы Вам все, что нужно.
В пятницу я уезжаю в Ялту. Будьте здоровы и богом хранимы. Нижайший поклон и привет Екатерине Павловне и детям. Крепко жму Вам руку и обнимаю Вас.
Письма, т. 6, с. 172—174; Акад., т. 10, С. 95—96.
1 Премьера «Мещан» состоялась 26 марта 1902 г. во время гастролей Художественного театра в Петербурге; 25 октября 1902 г. этой пьесой открылся сезон в Москве.
Между 23 и 28 октября 1901 г. Н. Новгород
Спасибо за письмо, Антон Павлович!
Я очень обрадовался, когда прочитал его, и особенно ужасно доволен Вашими указаниями! Дело в том, видите ли, что пьеса мне не нравится, совсем не нравится, но до Вашего письма я не понимал — почему? — а только чувствовал, что она — груба и неуклюжа1.
А теперь я вижу, что действительно Тетерев слишком много занимает места. Елена — мало, Нил — испорчен резонерством. А хуже всех — старик. Он — ужасно нехорош, так что мне даже стыдно за него.
Но — вскорости я увижу Вас! Мне разрешили жить до апреля в Крыму — кроме Ялты. Выезжаю отсюда около 10 числа и поселюсь где-нибудь в Алупке или между ею и Ялтой. Буду — потихоньку от начальства — приезжать к Вам, буду — так рад видеть Вас! Я, знаете, устал очень за это время и рад отдохнуть. Затеваю еще пьесу.
Написал Ярцеву письмо с просьбой подыскать мне какую-нибудь квартиру, заканчиваю здесь свои делишки, распродаю имущество и — еду!
А пока — всего доброго Вам, всего хорошего! Писать не буду больше, потому что голова у меня болит и в ней какая-то путаница.
Крепко жму руку. Поклонитесь всем знакомым.
Письма Горького к Чехову, с. 232—233; Горький, т. 28, С. 190.
1 Горький не внес изменений в пьесу «Мещане». Он писал К. П. Пятницкому 1 или 2 октября 1901 г.: «…пьеса мне не нравится. Очень не нравится! В ней нет поэзии, вот что» В ней много шума, беспокойства, много нерва, но — нет огня. Я, однако, не буду ее трогать — черт с ней! Я написал ее в 18 дней и больше не дам ей ни одного часа, ибо — овчинка не стоит выделки. К черту!" (Горький, т. 28, с. 180).
Между 17 и 25 июля 1902 г. Арзамас
Прочитав пьесу1, пожалуйста, возвратите мне ее поскорее, ибо я еще должен кое-что поправить.
Очень хочется быть на репетициях, прошу Владимира Ивановича и Константина Сергеевича похлопотать об этом у московского генерал-губернатора2.
Очень кланяюсь Ольге Леонардовне и крайне опечален ее болезнью. Я так рассчитываю на нее, хорошо бы, если б она взялась играть Василису!3
Прочитав, Вы сообщите, — кроме того, как найдете пьесу, — и о том, кому бы, по Вашему мнению, — кого играть.
Крепко жму руку!
У меня Алексин.
Славный это парень, как жаль, что Вы мало знаете его! Хорошая душа!
Вот что: сапожник из села Борисполя, Полтавской губернии, просит Вас прислать ему книжку Вашу, в которой напечатан рассказ «Хамелеон». Он, сидя в вагоне, слышал, как публика, читавшая этот рассказ и другие, — хвалила Ваши произведения, и вот, не зная Вашего адреса, написал мне, чтобы я попросил вас послать ему книжку и Ваш портрет. Бедный он, большая семья. Пошлите ему, а?
Книжки, данные Вами мне, я отдал Татариновой переплести и до сей поры не могу получить, несмотря на письма, телеграммы и прочее.
Черт знает что такое!
Письма Горького к Чехову, с. 241—242; Горький, т. 28, С. 265—266.
1 Пьеса, получившая позднее название «На дне»; работу над ней Горький закончил 15 июня 1902 г. В Любимовку, где Чехов и О. Л. Книппер-Чехова жили на даче К. С. Станиславского, пьесу 25 июля привез А. Н. Алексин.
2 На репетициях пьесы «На дне» в Художественном театре Горький бывал осенью 1902 г. уже по окончании арзамасской ссылки.
3 О. Л. Книппер-Чехова играла в пьесе роль Насти. О ее игре Горький писал Л. В. Средину 12 января 1903 г.: «Эх, как Ольга Леонардовна в моей пьесе играет: геииально-с. Да» (Горький и Чехов, с. 259).
29 июля 1902 г. Любимовка
Дорогой Алексей Максимович, пьесу Вашу я прочел. Она нова и несомненно хороша. Второй акт очень хорош, это самый лучший, самый сильный, и я, когда читал его, особенно конец, то чуть не подпрыгивал от удовольствия. Настроение мрачное, тяжкое, публика с непривычки будет уходить из театра, и Вы во всяком случае можете проститься с репутацией оптимиста. Жена моя будет играть Василису, распутную и злющую бабу, Вишневский ходит по дому и изображает татарина — он уверен, что это его роль. Луку — увы! — Артему нельзя давать, он повторится в ней, будет утомляться; зато городового отделает чудесно, это его роль, сожительница — Самарова. Актер, который очень удался Вам, роль великолепная, ее надо отдать опытному актеру, хотя бы Станиславскому. Барона сыграет Качалов1.
Из IV акта Вы увели самых интересных действующих лиц (кроме актера) и глядите теперь, чтобы чего-нибудь не вышло из этого. Этот акт может показаться скучным и ненужным, особенно если с уходом более сильных и интересных актеров останутся одни только средние. Смерть актера ужасна; Вы точно в ухо даете зрителю, ни с того ни с сего, не подготовив его. Почему барон попал в ночлежку, почему он есть барон — это тоже недостаточно ясно.
Около 10 августа я уезжаю в Ялту (жена остается в Москве), потом, в августе же, возвращусь в Москву и проживу здесь, если не произойдет чего-нибудь особенного, до декабря. Увижу «Мещан»2, буду на репетициях новой пьесы. Не удастся ли и Вам вырваться из Арзамаса и приехать в Москву, хотя бы на неделю? Я слышал, что Вам разрешат поездку в Москву, что за Вас хлопочут.
В Москве переделывают Лианозовский театр в Художественный, работа кипит, обещают кончить к 15 октября, но едва ли спектакли начнутся раньше конца ноября и даже декабря. Мне кажется, постройке мешают дожди, неистовые дожди.
Я живу в Любимовке, на даче у Алексеева, и с утра до вечера ужу рыбу. Речка здесь прекрасная, глубокая, рыбы много. И так я обленился, что самому даже противно становится.
Здоровье Ольги поправляется, по-видимому. Она Вам кланяется и шлет привет сердечный. Передайте от меня поклон Екатерине Павловне, Максимке и дщери.
«Мысль» Л. Андреева — это нечто претенциозное, неудобопонятное и, по-видимому, ненужное, но талантливо исполненное. В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья. А вот Скиталец воробей, но зато живой, настоящий воробей.
В конце августа мы увидимся, как бы то ни было.
Будьте здоровы и благополучны, не скучайте. Был у меня Алексин, говорил о Вас хорошо.
О том, что пьесу получили обратно, напишите строчку. Мой адрес: Неглинный пр., д. Гонецкой.
С названием не спешите, успеете придумать3.
Письма, т. 6, с. 236—238; Акад., т. 11, с. 12—13.
1 В спектакле Художественного театра «На дне» роли исполняли: О. Л. Книппер-Чехова — Насти, А. Л. Вишневский — Татарина, И. М. Москвин — Луки, Е. П. Муратова — Василисы, М. А. Самарова — Квашни, М. А. Громов — Актера, К. С. Станиславский — Сатина, В. И. Качалов — Барона.
2 Чехов был на представлении «Мещан» в Художественном театре 25 октября 1902 г. Это был первый спектакль в новом здании театра в Камергерском пер. (ныне — пр. Художественного театра).
3 О колебаниях Горького в выборе названия для пьесы Л. Н. Андреев писал в августе 1902 г. Н. К. Михайловскому: «Был я в Арзамасе у Горького и слушал его новую драму „В ночлежном доме“, или „На дне“ (он еще не остановился на том или другом заглавии)» (Горький и Чехов, с. 259). Первое издание пьесы вышло в декабре 1902 г. в Мюнхене под названием «На дно жизни»; затем Горький вернулся к названию «На дне».
Между 1 и 8 августа 1902 г. Арзамас
За четвертый акт — не боюсь. И — ничего не боюсь, вот как! В отчаянность пришел.
Ах, если б меня пустили в Москву!
До чертиков хочется видеть Вас и быть на репетиции Вашей пьесы. И своей1. И видеть всех людей, — людей, которые ходят быстро, не носят галстухов, от которых глаза слепнут, и говорят о чем-нибудь еще, кроме солонины, поведения докторовой жены, игры в 66 или 666. Надоело мне здесь. В голове у меня звонят 36 колоколен, а грудь — хрипит, как немазаная телега. Аппетит — отвратительный. Пью мышьяк.
Жду Немировича2, кой хотел приехать числа 10-го. Не знаете ли, где Шаляпин? Хоть бы он мне денег взаем дал, я бы выпросился у губернатора на ярмарку и кутнул бы во славу божию и в честь древнего города Нижнего. Теперь я — не пью, кроме молока, никаких противных жидкостей.
Если меня отсюда осенью не выпустят, я влюблюсь в горничную податного инспектора, что живет против нас, увлеку ее на самую высокую из колоколен и — брошусь вниз оттуда, вместе с ней, конечно. Это будет — трагическая смерть М. Горького. Или — здесь есть дама, которая ходит в конфедератке, с хлыстом в руке и собакой на цепи; при встрече с «поднадзорным» она делает страшно презрительное лицо и отвертывается в сторону. Так вот, я возьму эту даму за левую ногу и выкупаю ее в вонючем пруде «Сороке», а потом заставлю съесть годовой экземпляр «Московских ведомостей» — без объявлений казенных — уж бог с ней! Всякую тварь жалеть надобно. Это будет «зверский поступок М. Горького». Вообще — я «дам пищу газетам», если меня отсюда не уберут.
Дождь идет, черт его дери! Собаки воют, вороны каркают, петухи поют, колокола звонят, а людей — нет! По улицам ходят одни попы и ищут — кого бы похоронить, хоть за 30 к.? Горничная податного инспектора — единственная интересная женщина на все 10 000 жителей, но она, чертовка, с таким усердием служит Амуру, что ее, наверное, поклонники разорвут на кусочки или Венера оторвет ей нос.
Недавно рядом со мной повесился сапожник. Ходил я смотреть на него. Висит и показывает публике язык, дескать — что? Я вот улизнул от вас, а вы нуте-ка! поживите-ка! А его квартирная хозяйка — плачет, он ей одиннадцать рублей с пятиалтынным не отдал.
Ух, скучно! Точно зимой в воде, так и щиплет со всех сторон, так и давит. Супружнице земно кланяюсь. Василису — она? Я — рад. Очень я этого желал.
Ну, до свидания!
Крепко жму руку.
Спасибо Вам!
Письма Горького к Чехову, с. 243—244; Горький, т. 28, с. 268—269.
1 В это время в Художественном театре шли репетиции пьесы Чехова «Три сестры» и должны были начаться репетиция пьесы Горького «На дне».
2 Вл. И. Немирович-Данченко приезжал к Горькому в Арзамас в августе 1902 г., чтобы познакомиться с его пьесой «На дне».
16 октября 1903 г. Н. Новгород
Убедительно просим дать наш сборник пьесу1 предлагаем тысячу пятьсот за лист.
Горький и Чехов, с. 115.
1 Речь идет о пьесе «Вишневый сад», которую Горький и К. П. Пятницкий просили дать для сборника «Знание».
17 октября 1903 г. Ялта
Милый Алексей Максимович, я теперь, точно сутяга, всю мою жизнь во всем должен ссылаться на пункты. В договоре моем с Марксом пункт I) я сохраняю только право обнародования их (т. е. моих произведений) однократным напечатавшем в повременных изданиях или в литературных сборниках с благотворительной целью; VIII)… обязуется он (т. е. я) уплатить Марксу неустойку в размере пяти тысяч рублей за каждый печатный лист своих произведений… в том случае, если произведений этих в собственность Марксу он не передаст, а воспользуется ими иным, чем указано в первом пункте сего договора, способом.
Стало быть, чтобы напечатать пьесу мою или рассказ, нужно, чтобы Ваш сборник был повременным изданием или литературным сборником с благотворительною целью1. Имейте сие в виду и решайте сами, как быть. Пьеса моя уже в Москве, послезавтра я буду знать, пойдет она или не пойдет. Если решите, что пьеса может быть напечатана у Вас, то вытребуйте копию из Художественного театра, а потом корректуру пришлите мне в первых числах ноября, когда я буду в Москве и произведу переделки, какие потребуются.
Если же раздумаете насчет пьесы или если постановка ее будет отложена до будущего сезона, то я пришлю рассказ небольшой (за который придется платить штрафу не 10 тысяч, а только 2 1/2 тыс.).
Ваш Максим, увидав одного старого тайного советника, проходившего через двор, сказал ему: «Ты скоро умрешь». Тайный советник — из бывших губернаторов,
Нового ничего нет. Крепко жму руку. Будьте здоровы и веселы.
ПССП, т. XX, с. 324; Акад., т. 11, с. 277—278.
1 Пьеса Чехова «Вишневый сад» была напечатана в сборнике товарищества «Знание» за 1903 год, кн. 2 (СПб., 1904), На обложке сборника сообщалось об отчислении прибыли в пользу различных обществ и учреждений.