Переписка А. П. Чехова и А. И. Сумбатова (Южина) править
А. И. Южин — Чехову. Май 1897 г. Москва
Чехов — А. И. Южину. 6 июля 1898 г. Мелихово
А. И. Южин — Чехову. 12 февраля 1903 г. Москва
Чехов — А. И. Южипу. 26 февраля 1903 г. Ялта
А. И. Южин--Чехову. 21 марта (3 апреля) 1903 г. Монте-Карло
Южин (настоящая фамилия — Сумбатов) Александр Иванович (1857—1927) — актер, драматург, театральный деятель. С 1882 года до конца жизни артист и режиссер Малого театра, с 1909 года управляющий труппой, а после Октябрьской революции первый председатель дирекции этого театра; с 1922 года — народный артист республики. Автор воспоминаний о Чехове («О Чехове», «Три встречи» — см.: А. И. Южин-Сумбатов. Записи, статьи, письма. Изд. 2-е. М., «Искусство», 1951).
Чехов и Южин познакомились в 1889 году, когда оба были избраны членами комитета Общества драматических писателей и композиторов. Тогда же началась переписка между ними (сохранилось 17 писем и записок Чехова к Южину, 12 писем Южина к Чехову); вначале это в основном обмен записками по конкретным поводам литературной и театральной жизни.
К середине 90-х годов их отношения перешли в дружеские; приезжая в Москву из Мелихова, Чехов нередко встречается с Южиным в литературных и артистических компаниях. По признанию самого Чехова (Вл. И. Немировичу-Данченко от 20 ноября 1896 г.), под влиянием уговоров Немировича и Южина он вернулся к написанию пьес для театра и создал «Чайку».
Постоянное стремление Южина к романтической приподнятости в искусстве заметно отличало его эстетическую позицию от чеховской. Их общий друг Немирович-Данченко описал в своих воспоминаниях один спор на литературные темы между Чеховым и Южиным: «Спор перешел на общую почву и ярко вскрывал два художественных направления. Южин любил в романе образы яркие и сценичные, Чехов любил даже в пьесе образы простые и жизненные. Южин любил исключительное, Чехов — обыкновенное. Южин, грузин, прекрасный сын своей нации, темперамента пылкого, родственного испанскому, любил эффекты открытые, сверкающие; Чехов, чистый великоросс, — глубокую закрытость страстей, сдержанность. А самое важное в этом споре: искусство Южина звенит и сверкает так, что вы за ним не видите жизни, а у Чехова за жизнью, как он ее рисует, вы не видите искусства… Право, это спорили Малый театр с каким-то новым, будущим, еще даже не зародившимся» (Из прошлого, с. 54).
Но это несходство эстетических позиций не помешало Южину восторженно отозваться о чеховской повести «Мужики». В ней Южин почувствовал столь близкие себе «несравненный трагизм правды, неотразимую силу стихийного, шекспировского рисунка».
Южин никогда не играл в чеховских пьесах, но высоко ценил «Чайку» и «Дядю Ваню». Трактовку их Художественным театром как «пьес настроения» считал односторонней и полагал, что для их воплощения требуются крупные актерские дарования. Однако его попытки поставить пьесы Чехова на сцене Малого театра не увенчались успехом.
Обмен Южина и Чехова письмами о творчестве Горького отразил споры, которые вызывало творчество пролетарского писателя в литературной и читательской среде тех лет. Чехов отказывается от чисто литературных критериев в оценке Горького, указывая на историческое и общественное значение его жизни и деятельности.
Май 1897 г. Москва
Не знаю, как благодарить тебя за то, что вспомнил. «Дядя Ваня» — «Леший»?
Слушай, надо непременно добиться постановки у нас или «Чайки», или «Дяди Вани». Напиши несколько строчек Пчельникову (Павел Михайлович, Контора Московских императорских театров, его превосходительство). Я поддержу всеми силами1.
Я узнал о твоей болезни в понедельник на Страстной, но о том, что ты был в клинике, — только на Святой, иначе я хоть на минутку, чтоб не утомлять тебя, был бы у тебя.
Ты себе — пожалуй — представить не можешь, что ты мне доставил своими «Мужиками». Я не народник ни в старом, ни в новом смысле. С точки зрения «убеждений» держусь, по чистой совести, того взгляда, что народу надо помочь научиться, как выбиться из его страшной нужды. Работая большей частью в стороне от непосредственного касательства к нему, я не могу и много мудрствовать по его поводу, а, грешным делом, слияние с ним считаю настолько невозможным, насколько и восприятие его «умственных горизонтов». — Может быть, они и глубоки и таинственны и скрывают в своих нутрах обновление и спасение — я не могу в это верить, как не могу верить в рай за вериги и в ад за карточную игру. Но твои «Мужики» — величайшее произведение в целом мире за многие последние годы, по крайней мере для русского человека. Перед впечатлением, которое ты на меня сделал предметом — как ты видишь, далеко меня не охватывающим и не восхищающим, бледнеет впечатление двух крупнейших вещей последних 20 лет (по-моему: я ни критик, ни даже знаток. Я просто «книжник») — «Без догмата» и «Слепой музыкант»2.
Удивительно высок и целен твой талант в «Мужиках». Ни одной слезливой, ни одной тенденциозной ноты. И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного, шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа. Понимаешь ли ты меня, что я этим хочу сказать? Я чувствую в «Мужиках», какая погода в тот или другой день действия, где стоит солнце, как сходит спуск к реке. Я все вижу без описаний, а фрак вернувшегося «в народ» лакея я вижу со всеми швами, как вижу бесповоротную гибель всех его, Чикильдеева, светлых надежд на жизнь в палатах «Славянского базара». Я никогда не плачу: когда он надел и затем уложил фрак, я дальше долго не мог читать.
Насколько я не считаю нужным и возможным говорить тебе то, чего я не чувствую, ты можешь судить по моим разговорам с тобой о твоей «Палате № 6» и «Черном монахе». Сейчас я так же восторженно пишу тебе на плюс, как, может быть, несправедливо (а по-моему, справедливо) говорил тебе на минус тогда.
Будь здоров, ради бога, будь здоров, будь здоров во что бы то ни стало. Обнимаю тебя и кланяюсь Марии Павловне. Весь твой
Записки ГБЛ, вып. 8, с. 62.
1 О неудавшейся попытке поставить «Дядю Ваню» в Малом театре см. переписку с Немировичем-Данченко, с. 167, 168.
2 Роман (1889—1890) Г. Сенкевича и повесть (1886) В. Г. Короленко.
6 июля 1898 г. Мелихово
Милый Александр Иванович, большущее тебе спасибо за письмо и за приглашение1. Письмо я прочел с большою радостью, приглашение же вызвало в моей душе печаль, так как воспользоваться им я никак не могу. Вот тебе мое assurance[1], самое правдивое: я пишу, тороплюсь наверстать то, что задолжал зимой, — и так до середины августа, а потом на юг, должно быть, на Кавказ. Когда уж тут в Требуны? Если я, не написавши двух-трех повестей, поеду куда-нибудь благодушествовать, то меня начнет терзать совесть. Ты наработался, тебе можно отдыхать, а ведь я ленился черт знает сколько времени, и у меня от долгого отдыхания даже в ушах шумит. Один рассказ послал в «Ниву», другой в «Русскую мысль», теперь пишу третий…2
С Немировичем я уже списался. По всей вероятности, он скоро будет в Москве и оттуда приедет ко мне — так, по крайней мере, обещал. Кстати про Москву. В литературе тихо, всё умственное скучно, жуется по-старому; зато в «Эрмитаже» очень хорошая зернистая икра и в «Аквариуме» у Омона недурно. Виделся с Шехтелем, говорили о будущем клубе. Был длинный разговор в присутствии Суворина и его московского фельетониста3, и я говорил и настаивал на том, что если открывать литературный клуб, то открывать его en grand[2]. Если в начале повести мелко и дешево, то дело трахнется в начале же.
У меня гостят Т. Щепкина-Куперник и парижский И. Павловский (И. Яковлев), мой земляк.
Ты, должно быть, перепутал меня с каким-то другим доктором. Я вовсе не прописывал тебе ни Мариенбада, ни электросветовых ванн. Напротив, я говорил, что Мариенбад для тебя еще рано. И много ходить я тебе не советовал. Я говорил, что не надо много сидеть.
Будь здоров и благополучен и не бойся нефрита, которого у тебя нет и не будет. Ты умрешь через 67 лет, и не от нефрита; тебя убьет молния в Монте-Карло4.
Если не скучно, то черкни мне еще что-нибудь до 15-го августа. Марии Николаевне5 поклон и привет.
Чехов, Лит. архив, с. 236—238; Акад., т. 7, с. 236.
1 В письмо от 30 июня 1898 г. Южин приглашал Чехова погостить у него в имении, путь в которое лежал через железнодорожную станцию Тербуны (на линии Елец — Валуйки).
2 Для «Нивы» Чехов написал рассказ «Ионыч», для «Русской мысли» — «Человек в футляре». Летом 1898 г. он работал над рассказами «Крыжовник» и «О любви».
3 На встрече Чехова с Ф. О. Шехтелем, в присутствии А. С. Суворина и H. M. Ежова, шла речь о помещении для создававшегося в Москве Литературно-художественного кружка.
4 Шутливый намек на увлечение Южина игрой в рулетку.
5 М. Н. Сумбатова.
12 февраля 1903 г. Москва
Просто сердись на меня и не принимай ничего в соображение, дорогой и любимый Антон Павлович. Но факт тот, что твое письмо от 7-го января я распечатал только сегодня, 12 февраля. Я очень аккуратен в переписке, а с тобой — вдвое, втрое. Письма доставляются мне тоже аккуратно, и я не умею себе объяснить, каким образом твое нераспечатанное письмо — заметь, единственное, — попало в вазу на моем письменном столе в число целой сотни распечатанных и частью отвеченных писем. Думаю, что оно свалилось со столика у моей постели, куда складываются все письма, полученные мною за день, а на другое утро, по заведенному порядку, отнесены были в распечатанные письма в кабинет и положены в вазу. С ними вместе попало и поднятое с полу нераспечатанным — именно твое письмо. Это мне все не оправдание, но хочется поделиться с тобой своим горем. А я действительно огорчен: кому-кому, а уж тебе я ответил бы немедленно. Я думаю, этому ты веришь. Конечно, сегодня же твое поручение исполняю: вместе с этим письмом посылаю Петру Ивановичу Куркину свою карточку и извинение. Мне говорил Гольцев о твоем категорическом обещании дать ему рассказ и о твоем поправившемся здоровье. Но что же это за мушки и компресс?1 Мне рассказывал Иванюков, что он окончательно и радикально вылечился в Швейцарии, при особых условиях лечения горным воздухом. Неужели ничего подобного нельзя добиться с твоей болезнью? ужасно больно знать, что тебе столько времени приходится ломать свою жизнь из-за возни с ней. Не может быть, чтобы ничего нельзя было поделать, если взяться за нее хорошенько. Это, конечно, глупо, но я не могу отделаться от мысли, что ты сам недостаточно энергично с ней борешься. Стараюсь и я не стареть, по силе возможности, но откровенно говорю — я не боюсь ни старости, ни смерти, а жизнь люблю всеми силами души и во всяких положениях: и в радости, и в горе, и здоровый, и больной, и молодым, и старым. Стариком себя еще не чувствую, но осенью попахивает все сильнее и сильнее. Хочется на чем-нибудь сосредоточиться, а не разбрасываться, как меня тянуло до сих пор. До сих пор мне было завидно на всякое дело — отчего не я его делаю. Поэтому, может быть, много я сделал хуже, чем мог бы сделать. Теперь же хочется только «усовершенствовать свою часть», по выражению Гоголя.
Насколько мне не нравились «Мещане», настолько нравится «На дне». Вообще, я Горького не люблю. Он меня не трогает, все его мировоззрение мне совершенно чуждо. Его «Гордеев» нечто прямо снотворное, а «Трое» — форменная литературная пугачевщина. Сила в нем чувствуется огромная, и этой силой, нахрапом он забирает наше избалованное читающее общество. Это какой-то лангобард или гунн, напавший на римскую культуру. Может быть, в будущем он и перевернет историю, как покорил теперь демократизованную во вкусах, неразборчивую на увлечения и вместе с тем закормленную досыта хорошими писателями и русскую и заграничную читающую массу, но мне лично не удавалось ничего, буквально ничего прочесть из его сочинений, чтобы не испытать или скуки, или досады, или отвращения, смешанных сплошь да рядом с каким-то страшным чувством, что имеешь дело с большой волей и сильной душой. Первая его вещь, которая мне понравилась почти вся, — «На дне». Ты из этого видишь, что не jalousie de mЙtier[3] во мне говорит, а одно из двух: или грубость вкуса, или полная противоположность взглядов на всё: и на жизнь, и на литературу. Целую тебя.
Чехов, Лит. архив, с. 239 (в изложении); Акад., т. 11, с. 423, 470—480 (частично). Публикуется по автографу (ГБЛ).
1 В письме от 7 января 1903 г., передав Южину просьбу П. И. Куркина послать ему записку Южина, которая служила бы пропуском на заседания Литературно-художественного кружка, Чехов сообщал: «На мне мушка и согревающий компресс, но все же могу похвастать, что здоровье мое в этом году лучше, чем было в прошлом».
26 февраля 1903 г. Ялта
Милый Александр Иванович, большое спасибо тебе за письмо. Я согласен с тобой, о Горьком судить трудно, приходится разбираться в массе того, что пишется и говорится о нем. Пьесы его «На дне» я не видел и плохо знаком с ней, но уж таких рассказов, как, например, «Мой спутник» или «Челкаш», для меня достаточно, чтобы считать его писателем далеко не маленьким. «Фому Гордеева» и «Трое» читать нельзя, это плохие вещи, и «Мещане», по-моему, работа гимназическая, но ведь заслуга Горького не в том, что он понравился, а в том, что он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве, и заговорил именно как раз в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту. И с христианской, и с экономической, и с какой хочешь точки зрения, мещанство большое зло, оно, как плотина на реке, всегда служило только для застоя, и вот босяки, хотя и не изящное, хотя и пьяное, но все же надежное средство, по крайней мере оказалось таковым, и плотина если и не прорвана, то дала сильную и опасную течь. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. По-моему, будет время, когда произведения Горького забудут, но он сам едва ли будет забыт даже через тысячу лет. Так я думаю или так мне кажется, а быть может, я и ошибаюсь.
В Москве ли ты теперь? Не уехал ли в Ниццу и Монте-Карло? Я частенько вспоминаю наши с тобой юные годы, когда мы с тобой сидели рядом, играли в рулетку. И Потапенко тоже. Кстати сказать, сегодня получил от Потапенки письмо, хочет, чудак, журнал издавать1.
Крепко жму тебе руку, будь здоров и благополучен.
«Звезда», 1937, № 11 (частично); Чехов, Лит, архив, с. 239—240; Акад., т. 11, с. 164—166.
1 См. переписку с Потапенко, с. 73, 74.
21 марта (3 апреля) 1903 г. Монте-Карло
Ты был совершенно прав, дорогой Антон Павлович, что меня когда-нибудь убьет громом в Монте-Карло. Должно быть, так и будет. Как твои три сестры повторяют «в Москву, в Москву!», так и я — из Москвы, из Москвы и всё сюда.
Последние три недели в Москве я был завален работой — и репетициями, и репертуарным советом, и, наконец, присяжным заседательством. Всё собирался тебе ответить и отложил досюда. Так и не поспел. Сейчас очень трудно, после целой зимы театральной трепки, да еще в Salle du Casino, писать о литературных вопросах. Здесь хочется дышать этим несравненным воздухом или играть. А так как все это у меня после полугодовой тяжкой работы, то я и дышу этим полной грудью. Но мне хочется тебе одно сказать о Горьком, в ответ на твое замечание о том, что он первый в мире пошел против мещанства. Или мы разно понимаем это слово, или заслуга всей литературы, в настоящем смысле этого слова, начиная с 30-х годов, именно в том и заключается, что она бунтовала против всякого пришибленного обычаем и пошлым опытом проявления мещанской власти над свободной жизнью. Гюго, Диккенс, Лермонтов, даже Гончаров в своем «Обрыве» — разве все это не схватка с мещанством? И при огромном таланте Горького, мне кажется, нет ему смысла пускаться в ту же борьбу, употребляя оружием ее раскраску таких явлений, наравне с которыми даже мещанство кажется чем-то сносным. Главное, я совсем не критик. Я, например — ей-богу, не в комплимент, как говорят немцы, — совсем не лажу с твоим мировоззрением, а люблю твои вещи, пожалуй, больше всего, что написано за последние 25 лет. Да не пожалуй, а просто больше. И, по-моему, уж если говорить о борьбе с мещанством, то ты более простыми, но гораздо более сильными приемами гонишь его из жизни. Так заклеймить научное мещанство, как ты это сделал в «Дяде Ване», как ты это делаешь повсюду, вряд ли удастся теми приемами, какие практикует Горький. Впрочем, повторяю, я не критик. Знаю только, что я, как мне в ранней юности говорила одна девица, Горького «не люблю, но вполне уважаю». Иду систему пробовать1. Целую тебя крепко.
Чехов, Лит. архив, с. 239—240 (частично). Публикуется по автографу (ГБЛ).
1 То есть способ выиграть в рулетку.
Иточник текста: Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том второй. — М., «Художественная литература», 1984 . Вступительная статья М. П. Громова. Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева.