Переписка Андрея Белого и А. А. Кублицкой-Пиоттух править
Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903—1919.
М., «Прогресс-Плеяда», 2001.
(Александр Блок. Собрание сочинений в двенадцати томах. Том двенадцатый. Книга первая. Общая редакция — С. С. Лесневский)
А. В. Лавров. Предисловие
1. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <3 февраля 1905. Петербург>
2. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <5 февраля 1905. Москва>
3. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <После 5 февраля 1905. Москва.>
4. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <Середина февраля 1905. Петербург>
5. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 21 февраля <19>05 года. <Москва.>
6. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <24 февраля 1905. Москва>
7. Белый — Блоку, Л. Д. Блок, Кублицкой-Пиоттух. <24 февраля 1905. Москва>
8. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 27 февраля 1905 г. <Петербург>
9. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <3 марта 1905. Москва>
10. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <12 марта 1905. Москва>
11. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <23 или 24 марта 1905. Москва>
12. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <26 марта 1905. Петербург>
13. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Вторая половина мая — начало июня 1905. Дедово.>
14. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 24 июня <19>05 года. <Москва>
15. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 30 июня 1905 г. <Шахматово>
16. Белый — Кублицкой-Пиоттух. Сер<ебряный> Колодезь. <19>05-го июля 17
17. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Середина августа 1905. Серебряный Колодезь>
18. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 23 августа 1905 г. Шахматово
19. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 27сентября 1905 г. <Петербург>
20. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 9 ноября 1905 г. <Шахматово>
21. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 11 ноября 1905 год<а>. <Москва>
22. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <После 20 декабря 1905. Москва>
23. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 26-го дек<абря> <19>05. <Москва>
24. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <После 26 декабря 1905. Москва>
25. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <Конец декабря 1905 — начало января 1906. Петербург>
26. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Конец декабря 1905 — начало января 1906? Москва>
27. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Начало января 1906. Москва>
28. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 6 января 1906 г. <Петербург>
29. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <7 или 8 января 1906? Москва>
30. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <9января 1906. Петербург>
31. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <10 января 1906. Москва>
32. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Москва.> 12 января <19>06 года
33. Кублицкая-Пиоттух-- Белому. 13 января 1906 г. <Петербург>
34. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Середина января 1906. Москва>
35. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <18 или 19 января 1906. Москва>
36. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 21 января 1906 г. <Петербург>
37. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Конец января 1906. Москва>
38. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 3 февраля 1906 г. <Петербург>
39. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 4 февраля 1906 г. <Петербург>
40. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Не ранее 5 февраля 1906. Москва>
41. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <10 или 11 апреля 1906. Москва>
42. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 13 апреля 1906 г. <Петербург>
41. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <10 или 11 апреля 1906. Москва>
42. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 13 апреля 1906 г. <Петербург>
43. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Начало мая 1906? Дедово>
44. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 11 мая 1906 г. <Петербург>
45. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 22-го мая <1906>4
46. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 8-го августа <1906>. Вагон
47. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Дедово. 11 августа 1906>
48. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <12 августа 1906. Шахматово>
49. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 16-го августа <1906. Москва>
50. Белый — Кублицкой-Пиоттух. 23 августа <19>06года. <Петербург>
51. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Конец августа 1906. Петербург>
52. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Не ранее 8 сентября 1906. Петербург>
53. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 19 сентября 1907 г. <Ревель>
54. Белый — Кублицкой-Пиоттух. Брюссель. 2-го апреля <1912>
55. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 21 апреля 1912 г. <Петербург>
56. Белый — Кублицкой-Пиоттух. Брюссель. 1912 года. 6 мая старого стиля
57. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <Москва. 3 января 1917>
58. Белый — Кублицкой-Пиоттух. Москва. 3 января 1917 года
59. Кублицкая-Пиоттух — Белому. 15 октября 1917. <Петроград>
60. Кублицкая-Пиоттух — Белому. <23 марта 1919. Петроград>
61. Белый — Кублицкой-Пиоттух. <9 июля 1920. Петроград>
Взаимоотношения Андрея Белого и Александра Блока никогда не сводились к союзу или противостоянию только этих двух людей. Каждый из них воплощал в себе жизненный и духовный центр, притягивавший к себе других лиц, так или иначе, действенно или пассивно влиявших на ход этих отношений. Рядом с Белым и на перепутье между Белым и Блоком стоял С. Соловьев, за Белым стояли то московские мистики — «аргонавты», то соратники-символисты по журналу «Весы». С другой стороны, Блок представал перед Белым неизменно в окружении своей семьи. Переписка Блока и Белого полностью не исчерпывает спектра их взаимоотношений. Так, драматические личные коллизии, возникшие между Белым и семьей Блока в 1906 г., выясняются во многом благодаря письмам Л. Д. Блок к Белому, дневнику тетки Блока М. А. Бекетовой и другим аналогичным материалам. Проливает дополнительный свет на историю отношений поэтов и параллельная переписка Белого с матерью Блока, Александрой Андреевной Кублицкой-Пиоттух (1860—1923), имеющая и свое самостоятельное значение.
«Существует мнение, что у большинства выдающихся людей были незаурядные матери, это мнение лишний раз подтверждается примером Блока», — отмечает в своих воспоминаниях В. П. Веригина {}. Александра Андреевна обладала безусловной художественной одаренностью, которой не пришлось должным образом воплотиться, хотя она и пробовала свои силы в литературе (писала стихи, занималась художественным переводом)[1], и, что не менее важно, была наделена особой одаренностью души — тонко чувствующей, ранимой, нередко вплоть до психических срывов, при этом чрезвычайно глубокой и своеобразной[2]. «Первые 20 лет жизни Блока прошли всецело под влиянием матери, — подчеркивает Н. А. Павлович, близко знавшая Кублицкую-Пиоттух уже на склоне ее лет, — да и вообще всю жизнь он был связан с нею тонкими, неразрывными, милыми и часто мучительными путями. Блоковская чувствительность ко всякому изменению духовного мира, блоковская способность воспринимать как бы внушения оттуда — наследие матери, которая до последних дней отличалась особой чуткостью»[3]. «Кроме своей великой любви Александра Андреевна вложила в сына черты своей натуры, — свидетельствует и ее сестра, М. А. Бекетова. — Мать и сын были во многом сходны. Повышенная впечатлительность, нежность, страстность, крайняя нервность, склонность к мистицизму и к философскому углублению жизненных явлений — все это черты, присущие им обоим. К общим чертам матери и сына прибавлю щедрость, искренность, склонность к беспощадному анализу и исканию правды…»[4]. Те важнейшие особенности личности и черты характера, которые Белый видел у Блока, он распознал и в матери поэта. Исключительная духовная близость Александры Андреевны с сыном во многом объясняет тот факт, что Белый стремился поддерживать с нею неформальные отношения, которые развивались как бы в унисон его высокой поэтической дружбе с Блоком, усиливая, восполняя и обогащая ее. В свою очередь, и со стороны матери Блока проявлялись активная готовность к духовному общению с Белым и жгучий интерес к его творчеству, к которому «она относилась совершенно так же, как сын»[5].
Личное знакомство Белого с матерью Блока состоялось в июне 1904 г. в Шахматове. Позднее, вспоминая о первых часах этой встречи, Белый отмечал: «Я не подозревал, что мать Блока такая. Какая? Да такая тихая и простая, незатейливая и внутренно моложавая, одновременно и зоркая, и умная до прозорливости и вместе с тем сохраняющая вид „институтки-девочки“, что при ее летах и внешнем облике было странно»[6]. Этой внешней «странности» Белый сумел найти объяснение: «…впоследствии понял я: вид „институтки“ есть выражение живости Александры Андреевны, ее приближавшей, как равную, к темам общения нашего с Блоком: тот род отношений, которые складывались меж „матерями“ и молодым поколением, не мог с ней возникнуть; „отцов и детей“ с нею не было, потому что она волновалася с нами, противясь „отцам“, не понимая „отцов“, — понимая „детей“; скоро мы подружились (позволяю себе так назвать отношения наши: воистину с уважением к А. А. Кублицкой-Пиоттух сочеталась во мне глубочайшая дружба)»[7]. Подмеченная Белым особенность духовно-психологического склада Кублицкой-Пиоттух — чуждость позитивистскому мироощущению «отцов» и открытость мироощущению «детей» (подразумевались прежде всего максималистские теургические, «соловьевские» идеалы) — со всей отчетливостью определилась у нее в начале века, — вероятно, при непосредственном воздействии Блока; М. А. Бекетова свидетельствует, что «этот этап ее жизни был отмечен по преимуществу мистическим, религиозным характером»: «Жизнь должна быть религиозна, — говорила она, — все должно исходить от религии, само искусство должно быть религиозно»[8]. Подобные внутренние установки естественным образом усиливали и расширяли ту ауру глубинного взаимопонимания и духовного братства, которой были проникнуты тогда отношения Белого и Блока.
Белый, впрочем, улавливал и существенную разницу между матерью Блока и своими сверстниками, входившими в интимный круг «посвященных» и единочувствующих: «… выяснилось, что с одной стороны понимала она нашу „мистику“; более принимала она наши „зори“; с другой стороны: в ней был скепсис; испытующе она нас проверяла; не раз наблюдал ее острый, меня наблюдающий взор; и скептически заостренный вопрос ее часто смущал меня; напоминала она мне покойную Соловьеву»[9]. Белый подметил тогда у Александры Андреевны «интеллектуальность во всем и блестящую чистоту»[10], оценил ее как «великолепную собеседницу»[11], но активное общение с нею после его отъезда из Шахматова, параллельное эпистолярному контакту с Блоком, еще не наладилось.
Оно завяжется лишь после месячного пребывания Белого в Петербурге в начале 1905 г. Тогда, входе ежедневных встреч, общение Белого и Кублицкой-Пиоттух обрело свой собственный смысл и порой осуществлялось даже без участия Блока. «Изредка, когда А. А. не оказывалось дома <…>, — вспоминает Белый, — я оставался с Александрой Андреевной, и мы вели с ней нескончаемые разговоры. Эта общность бываний вместе не была абстрактной. Каждый к каждому чувствовал своеобразную окраску отношений: у меня была своя окраска для А. А., другая для Л. Д., для Александры Андреевны»[12]. М. А. Бекетова, побывавшая тогда у Блоков, записала 20 января: «У Али — Андрей Белый — милый, умный, талантливый, добрый, но, Боже, до чего утомителен и многословен. <…> Он так мил с Алей, так ободряет ее своим отношением <…>»[13]. Эти беседы Белого с матерью Блока развивались, сколько можно судить по его свидетельству, в том же эмоционально-тематическом регистре, какой был задан при первых встречах в Шахматове: «…тема наших общений самостоятельная, разговоры, напоминающие бывалые, бесконечные мои разговоры с О. М. Соловьевой; у Александры Андреевны тот же пытливый, скептический взгляд, наблюдающий подоснову душевных движений <…> За „скепсисом“ у Александры Андреевны — огромная вера, надежда на… Главное, но доверие, настороженность — всегда; она первая явственно угадала, что стиль утверждений моих предполагает „катастрофу“, „взрыв“ <…> Александра Андреевна меня поняла лучше прочих в непримиримейшем устремленье к бунтарству, к протесту <…>»[14].
Последнее обстоятельство, подмеченное Белым в мемуарах, видимо, было одним из главных подспудных стимулов к возникновению этой дружбы и взаимопонимания — тем более и потому, что общественные интересы и воодушевление Белого, вызванные революционными событиями 1905 года, встречали у матери Блока сочувственный отклик. «Тревожный дух, не удовлетворяющийся настоящим и общепринятым <…> она предпочитала спокойствию и терпимости», — подчеркивала в своем биографическом очерке о сестре М. А. Бекетова[15], а Белый являл собой самое яркое и законченное воплощение именно такого «тревожного духа», экстатического и стихийного, взывающего к обновлению жизни и человеческого самосознания. «Она ловила все новые течения, — писала о Кублицкой-Пиоттух М. А. Бекетова, — жадно прислушивалась к словам всех людей с оригинальным направлением идей и проповедническим складом, которые встречались на ее пути. Наибольшее значение для нее в этом смысле имел Андрей Белый. На нее производила впечатление самая музыка его мистицизма, его глубоко художественный склад, бестелесность его потусторонних устремлений и какая-то нечеловеческая одухотворенность его облика. Его „Симфонии“, стихи и статьи были ей бесконечно близки. Конечно, далеко не все, что он говорил, было ей понятно. <…> При всей их гениальной талантливости в его речах было тогда немало излишнего балласта, затруднявшего их понимание, особенно для непосвященных. Но многое из того, что он говорил, Ал. Андр. схватывала налету интуицией и слагала в сердце своем»[16].
Переписка между Кублицкой-Пиоттух и Белым началась сразу после его возвращения в Москву в феврале 1905 г., и многие признания Александры Андреевны, содержащиеся в ее письмах к нему, подтверждают сообщаемое М. А. Бекетовой. В сознании Кублицкой-Пиоттух образ Белого мифизировался в том же аспекте, что и у его близких друзей, входивших в круг «посвященных»; показательно, что себя, испытавшую воздействие личности и медитаций Белого, она уподобляла самарянке, просветленной Иисусом. Обостренность душевных импульсов и переживаний, близость темпераментов и сходство устремлений обусловили предельную открытость, доверительность и исповедальность Белого в его письмах к Кублицкой-Пиоттух. По тематике и стилевым приемам они во многом напоминают его же письма к Блоку; не исключено, что в посланиях, обращенных к матери поэта, Белый бессознательно стремился найти некий параллельный код общения с миром Блока, продублировать и усилить его, претворить дорогой ему и бесконечно им ценимый диалог в эзотерическое многоголосие; стремился, наконец, «расколдовать» блоковское «молчание», развить его намеки и недоговоренности в прихотливую вязь символико-метафорических словесных отображений. В кругу эпистолярного общения Белого Кублицкая-Пиоттух — не единственный адресат посланий, выдержанных в подобной тематико-стилевой тональности, но и не одна из многих: такие письма Белый писал обычно только самым близким или самым дорогим ему людям.
Линия взаимоотношений Белого с Кублицкой-Пиоттух принципиально не отличается от той, которая прослеживается в его отношениях с Блоком: сначала — взаимопонимание и единочувствие, временами приобретающие едва ли не идиллический характер; затем — остродраматические коллизии, в которых личные мотивы и «идейное», «эзотерическое» переплетены самым причудливым и нерасторжимым образом; в итоге — преодоление драматизма и новое сближение, основанное на взаимном уважении, доброжелательности, близости важнейших жизненных принципов, но уже без прежней напряженной духовной близости. Преобладающая часть переписки относится к первой фазе взаимоотношений. Несомненно, что аффектированный стиль писем Белого и сказывающаяся в них несколько искусственная стимуляция душевных движений во многом отвечали внутренним потребностям Кублицкой-Пиоттух и удовлетворяли ее тяготению к острым, «предельным» — безмерно отрадным или безмерно мучительным — переживаниям. «Хочется экстаза. Он его дает», — этими позднейшими словами Александры Андреевны о Белом[17] объясняется и ее тяготение к нему в пору их активного общения; Блок, не наделенный подобным темпераментом, погруженный в «безмолвие» и замкнутое созерцание, потребности в таком «экстазе» удовлетворить, естественно, не мог. Склонность Белого к эмоциональным крайностям, к резким перепадам настроений, гипертрофированному личностному ощущению гибельных, разрушительных начал в мире и в человеческой психике, в свою очередь, должна была импонировать Кублицкой-Пиоттух, поскольку ее мироощущение также допускало предельно широкую амплитуду колебаний; с одной стороны: «Влюблена я в мир, в Красоту, Истину и Будущую Славу Света», — с другой: «Я ведь уж все границы давно перешла, все обеты нарушила <…> одно из моих проклятий последнего времени в том, что я вижу во всех явлениях безобразное, а не прекрасное. Это уж давно. Каких только демонов я не познала, всех, кроме Сытого»[18].
Духовное общение Белого с Кублицкой-Пиоттух закреплено тем, что он посвятил ей несколько стихотворений[19], а также лирико-философскую статью «Сфинкс». Текст посвящения, ей предпосланный, подчеркивает его принципиальную значимость: «Посвящаю статью А. А. Кублицкой-Пиоттух, которой обязан возникновением этой статьи»[20]. Белый работал над «Сфинксом» летом 1905 г.[21], после возвращения из Шахматова, где между ним и матерью Блока произошел первый серьезный конфликт, обнаруживший — по тому, как его воспринял Белый, — кардинальное различие в отношении к ценностям мистических переживаний и в понимании предустановленного долга, духовного служения. Конфликт возник из-за С. М. Соловьева, однако одним эпизодом — оскорбившим Белого непониманием высоких мистических устремлений С. Соловьева, выказанным Александрой Андреевной, — инцидент не исчерпывался, Белый склонен был его воспринимать в глобальном, «жизнестроительном» аспекте, который и стал идейной основой статьи «Сфинкс». Образ Сфинкса символизировал для Белого «психологическую мистику»[22], смешивавшую воедино «небесное» и «звериное», сакральное и очевидное. В статье, посвященной Кублицкой-Пиоттух, он, создавая сложный и многосоставный калейдоскоп из символов, метафор, житейских наблюдений, цитат и мифологизированных образов, стремился показать многоликость, вездесущность и гибельную природу «сфинксова» начала — «тумана нечистых смешений»[23], нагнетаемого «очевидностью», здравым смыслом, животной субстанцией, грозящей уничтожением человеческой духовности и сковывающей или искажающей высокие творческие порывы. Видимо, Белый распознавал власть «сфинкса» над Кублицкой-Пиоттух, когда выстраивал свои образные ряды, но, думается, нарисованная им красочная картина дисгармонии, трагической разорванности бытия и сознания, всепроникающего, агрессивного ужаса и хаоса убедительно говорила и о кризисных симптомах в его собственном мироощущении.
Инцидент в Шахматове положил начало длинной цепи конфликтов, которые на определенное время окрасили все содержание отношений Белого с семьей Блока. Личная драма, развивавшаяся на протяжении 1906 года, изменила отношения Белого с матерью Блока коренным образом: стремясь сохранить хотя бы видимость семейного благоустройства, Кублицкая-Пиоттух всеми силами старалась развести Белого и Любовь Дмитриевну в разные стороны. Былая духовная близость сменилась «дипломатией» вынужденного общения, а свободные лирические импровизации в письмах Белого — истерическими исповедями и объяснениями. 11 апреля 1906 г. Е. П. Иванов записал в дневнике слова Л. Д. Блок: «Борю все разлюбили; еще Саша ничего, а все, особенно Александра Андреевна»[24].
После того как осенью 1906 г. Белый, надеясь восстановить душевные силы и разрешить кризисную ситуацию, отправился за границу, он не встречался с матерью Блока на протяжении ряда лет. Итоговую характеристику их отношений дала М. А. Бекетова: «В конце концов отношение сестры моей к А. Белому осталось почти неизменным. Во время более серьезных конфликтов с ним Ал. Александровича она была, конечно, на стороне сына, но, так же как и он, продолжала ценить его как писателя и мыслителя»[25]. Попытки реставрации прежней внутренней связи между ними предпринимались и в 1907 г., в кратковременный период нового и непрочного сближения Белого и Блока, и в 1912 г., когда их дружба восстановилась уже достаточно прочно, но былой доверительности и близости в новых жизненных обстоятельствах возникнуть уже не могло. Своеобразный постскриптум к этой истории общения — встречи и переписка Белого и Кублицкой-Пиоттух в пореволюционные годы.
Отзывы матери Блока о Белом в эту пору исполнены преклонения перед его творческим даром и уникальностью его личности: «Его присутствие в России важнее всех его слов, которые, как они ни хороши, а все слова и, кроме экстаза, ничего не порождают. Самая же его личность, душа, дух — развивают атмосферу святой тревоги…»[26] Об одной из встреч с ним в апреле 1921 г. в петроградской гостинице «Спартак» {Возможно, именно об этой встрече Кублицкая-Пиоттух договаривалась с Белым в недатированной записке (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 209. Л. 3):
Милый Боря, я была у Вас не только потому, что хочу Вас видеть, но и по делу. Когда можно еще к Вам прийти? Позвоните: 612-00 — Сашин телефон.
Назначьте мне час. Я приду.
A.A.} Александра Андреевна сообщала М. А. Бекетовой: «Приехал Андрей Белый. Я была у него в гостинице, по Сашиному поручению. Он был очень со мной хорош, и вообще хорош»[27]. Убедительнее всего о том, как, в финале всех сложных перипетий, воспринимала Андрея Белого мать Блока, говорит эпизод, содержащийся в воспоминаниях Н. А. Павлович, дружившей и переписывавшейся с Александрой Андреевной: "Я за что-то рассердилась на Андрея Белого и написала ей об этом в Лугу. Она отвечает 21 мая 1921 года: «Теперешнее отношение к Бор<ису> Николаевичу > тоже совершенно мне непонятно и чуждо. Раз я его люблю, ставлю высоко, все его слабости знаю, не веря ему, как человеку, во многом, — я и буду его любить и ценить всегда. И никакие „факты“ не изменят моего отношения, потому что настоящая любовь фактов не боится»"[28].
Последние события, соединившие Белого и Кублицкую-Пиоттух, — кончина Блока, похороны, дела, направленные на увековечение его памяти. Последние их встречи — на заседаниях, посвященных памяти Блока. «…После двух выступлений Андрея Белого, когда он так несравненно хорошо говорил о Саше, я от волнения расклеилась <…>, — писала Александра Андреевна М. П. Ивановой 24 октября 1921 г. — Маня, как Борис Николаевич говорил о Саше! Все время казалось мне, что и присутствует здесь он, мое дитя, вдохновляет своего брата по духу»[29].
39 писем Андрея Белого к А. А. Кублицкой-Пиоттух были впервые опубликованы нами в кн.: Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 281—335. 6 писем Кублицкой-Пиоттух к Белому были напечатаны (в извлечениях) в кн.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 222—223, 229—230, 253—254, 306.
Из входящих в настоящую публикацию писем Андрея Белого 8 писем (п. 13,27, 46, 47, 49—52) хранятся в Российском Гос. архиве литературы и искусства в фонде В. В. Гольцева (РГАЛИ. Ф. 2530. Оп. 1. Ед. хр. 196), одно письмо (п. 57) — там же, в фонде А. А. Блока (Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 547). Остальные 30 писем хранятся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН в фонде В. А. Десницкого (ИРЛИ. Ф. 411. Ед. хр. 14)[30].
Из входящих в настоящую публикацию писем А. А. Кублицкой-Пиоттух одно (п. 60) хранится в фонде Андрея Белого в РГАЛИ (Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 209), остальные (21 письмо) — в фонде Андрея Белого в Отделе рукописей Российской гос. библиотеки (РГБ. Ф. 25. Карт. 18. Ед. хр. 5).
Милый Боря, оказывается, что Ольга Николаевна Федорович осталась у Марии Андреевны до субботы1. Поэтому Вам теперь нельзя переехать, придется сгонять ее с места. Я скорее и пишу Вам об этом, чтобы предупредить Вас, если Вам и впредь вздумалось переезжать.
Останьтесь до субботы у Мережковских, а в субботу переезжайте к Мане2.
3 февраля.
1 Суббота — 5 февраля. О. Н. Федорович — приятельница М. А. Бекетовой, сестры А. А. Кублицкой-Пиоттух, проживавшей в доме 22 по Петербургской набережной (рядом с квартирой Кублицких-Пиоттух и Блоков).
2 Находясь в Петербурге с 9 января по 4 февраля 1905 г., Белый собирался продлить свое пребывание в столице, но съехать с квартиры Мережковских, где он прожил почти месяц.
Спасибо за расположение2. Я ужасно Вас люблю. Никогда не забуду. И Вы меня не забывайте тоже. Глубоко преданный и любящий Вас
P. S. Мой привет и уважение Францу Феликсовичу3. Что «Гибель богов»?4
1 Датируется по почтовому штемпелю.
2 Слова подразумевают благодарность за гостеприимство во время пребывания Белого в Петербурге, а также за хлопоты об устройстве его в квартире М. А. Бекетовой (см. п. 1).
3 В «Воспоминаниях об Александре Александровиче Блоке» Белый писал о муже Кублицкой-Пиоттух: «Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух от всего нашего с ним общения оставил впечатление нежнейшего, чуткого, прекраснейшего человека, деликатного до щепетильности» (Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 294).
4 Вопрос, по всей вероятности, содержит намек на террористический акт, совершенный эсером И. П. Каляевым 4 февраля 1905 года, — убийство Великого Князя Сергея Александровича. В этот день в Петербурге в Мариинском театре была объявлена опера Р. Вагнера «Гибель богов» (1874) — спектакль, на который, возможно собиралась А. А. Кублицкая-Пиот-тух, — однако, как узнал Белый из письма Блока от 4 февраля 1905 г., представление было отменено. См. п. 71 (основной корпус), примеч. 2—4.
Позвольте мне выразить чувство глубокой признательности за то гостеприимство, которое я встретил в Вашем доме.
Вернувшись в Москву, я далеко не всех людей мог узнать. Очень многие — увы — превратились в животных и почему-то преимущественно в жвачных, непарнокопытных. Неужели Петербург содействовал такому превращению? Выясняется одно: нельзя жить в городах, нужно бежать, бежать, бежать. Скоро Потоп. Пора строить Ноев Ковчег. Зеленеющие поля нужно превратить в поля Елисейские, в городе же цветущая зелень отсутствует — разве только вот плоды в гастрономическом магазине… Елисеевых, да цветы братьев Ноевых на Петровке1.
Скоро весна.
В сердце радость. Боже, если бы больше легкости! Скользить на волнах тающего снега — многопенным потоком смыть снега с онемевшей земли, встать белоснежным облачком на золотом горизонте, тихо истаять, бездумно, безвольно, улыбнуться в последний раз бессильной улыбкой блаженства… и осесть тысячами бриллиантов, росяной прохладой на махровые шапочки левкоя.
Александра Андреевна, верьте мне — будет радость, есть счастье, и легкость придет ко всем, ко всем. Если Вам будет скучно и грустно, взгляните на закат, и тысячи золотых стрекоз — заревых отблесков — заползают всюду, веселя. И сорвутся. И полетят. И воздух сгустится от счастья — тучей золотой саранчи.
Борис Бугаев.
Подразумеваются московский магазин гастрономических товаров братьев Елисеевых на Тверской ул. и садоводческий магазин братьев Ноевых (Петровка, дом Городского Кредитного общества).
Милый Боря, я Вас ужасно люблю, часто думаю о Вас со слезами и очень хочу что-нибудь сделать. Но нечего… Впрочем — вот что: все больше люблю Любу, все больше ей удивляюсь, а она с Вашего пребывания у нас тоже стала и любить меня больше и вообще милостивее стала. Согласитесь, что это с Вашей стороны уже прямо поступок и при том очень важный и очень великолепный. Мы втроем много о Вас говорим и постоянно очень Вас любим1. Люба всегда называет Вас Борей, т. е. Боря. По Вашим письмам Вы все радостны, но мне кажется, что есть уже опять и грусть. Панченко спросил у Саши, кто Вы — поэт, писатель, музыкант или кто. — Саша сказал, что Вы — Боря2.
Напишите, много ли Вы ведете умных разговоров, очень ли Вам трудно их вести, и как вообще с протопопом и с кирпичом3. И нет ли новых стихов, и не родились ли семинарист и поповна4.
Если Вы мне напишете, будет очень хорошо.
Сидящая при дороге с алавастровым сосудом5.
1 Ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 8 февраля 1905 г.: «Боря Бугаев уехал. Люба парит на крыльях. Ее совсем признали царственно-святой, несмотря на злобу. Алю он любит и понимает, но я не верю в его слова» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 608).
2 Об отношениях Блока с композитором С. В. Панченко см.: Письма С. В. Панченко к Блоку / Публикация З. Минц и А. Лаврова. Предисловие и комментарии А. Лаврова // Блоковский сборник XIV. Тарту, 1998. С. 208—274. Белый, познакомившийся с Панченко у Блоков во время пребывания в Петербурге, отнесся к нему с неприязнью: «Этот Панченко мне показался фальшивым; сквозь напускной легкомысленный скепсис французского остроумия он пытался пустить пыль в глаза, озадачить особенным пониманием жизни. Я раз только встретился с ним, он меня оттолкнул» (О Блоке. С. 161).
3 Видимо, намек на одну из тем устного общения с Белым.
4 Подразумевается замысел стихотворения, рукопись которого Белый выслал Кублицкой-Пиоттух в п. 11.
5 Евангельский образ самарянки, беседующей с Иисусом (Ин. IV, 7—42).
Милая, глубокоуважаемая
несказанно рад получить от Вас письмо. Оно пришло как раз вовремя, когда я омрачился не до конца, а просто извне захлестнуло слишком мрачной, досадной и совершенно неинтересной волной, и что всего хуже, что эта волна может вынудить меня совершить поступки резкие и имеющие влияние на будущее2. Но что бы ни было, я до конца останусь легко-радостным и всегда помнящим. Вот и сегодня мне взгрустнулось (скоро или сами Вы узнаете отчего, или я сам напишу), но пришло письмо от Вас. И мне радостно. Вы пишете о неделании и о слезах. Но слезы, — горный хрусталь, растопленный утром; всегда он сияет миллионами росинок. И это к радости. Все слезы к радости. Только сухое горе — горе, а что не так — к тишине, к… хотя бы усмиренности в будущем.
А пока опять веду разговоры, бываю у Астрова3, выслушиваю, что проф. Озеров4 хочет примыкать к нам и просит дать ему указания к труду, который он пишет. Религиозно-общественная программа намечается5. Григорий Алексеевич6 в восторге от аргонавтов. Сережа бастует и не принимает участия в «живом созидании религиозной общественности»7. Я бастую тоже, но принимаю участие. Брюсов пишет стихи, не уступающие Пушкину8 и т. д. — словом, все обстоит благополучно…
Но хрустальная грусть уж звенит и поет о цветах. Вспоминаю Джаншиева, автора «Эпохи великих реформ», и его два горба, которые вытолкнула из него страсть к гражданственности9. Вспоминаю стихи незабвенной памяти поэта К. Д. Бальмонта «Спину выгнувши кольцом, встретишь мрак и глубину»10. Джаншиев занимался, быть может, слишком много общественностью, и был наказан Кольцом горбов, — возвратом мрака. Недаром он, напоминая внешностью нибелунга11 (я знал его), является прообразом земской деятельности, не высвеченной взглядами Lapan12, позволяющими в конце концов растопить Кольцо вопреки пословице: «Горбатого могила исправит!»…
Если бы Джаншиев дожил до появления «лапанства», он выпрямился бы, и перед нашими глазами не продефилировало бы существо, скрюченное и сдавленное горбами — продефилировал бы высокий и стройный брюнет, истинно гражданский деятель. Пишу эти размышления о физических недостатках автора «Эпохи великих реформ» в назидание и оправдание своего все растущего протеста против деятельности без цветов: ведь хрустальная грусть уж звенит и поет о цветах13. Не запоет ли горный хрусталь на зоре Солнцем и счастьем окрыляющего нас Утра? Горный хрусталь, это — слезы, утишенные —
— утешенные.
Слез о настоящем нет. Есть слезы о прошлом и будущем. О настоящем — сухое, прячущееся даже от самонаблюдения горе.
Если бы я не знал цветов, если б не любил Зори и Утра, теперь все обстоятельства мои сложились в лепестки сухого отчаяния по многим причинам, а между тем я рад, я ликую — мне большего восторга не нужно. Тем сильней во мне восторг, что извне я в клещах металлически холодных щипцов, приготовленных для пытки. Но мое счастье со мной.
Посылаю Вам мои слова и пожелания. Пусть они претворятся в цветы и летят, и летят. С глубоким уважением и с нежной любовью вспоминаю Вас. Никогда не забуду дней, проведенных у Вас. Если обстоятельства позволят, я приеду к Вам в Петербург в начале великого поста14, если только экзаменов не будет у Саши и Любови Дмитриевны, и если я не помешаю. Спасибо за письмо. Христос да благословит Вас.
1 Ответ на п. 4.
2 Эти слова заключают намек на чреватый последствиями инцидент с В. Я. Брюсовым: письмо написано в день, когда Белый получил от Брюсова вызов на дуэль и ответил ему объяснительным письмом (см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 338, 381—383).
3 См. п. 91 (основной корпус), примеч. 5.
4 Профессор финансового права Московского университета И. X. Озеров поддерживал неформальные отношения с начинающими поэтами символистской ориентации — студентами Московского университета (М. А. Волошиным, Эллисом и др.) с конца 1890-х гг. Белый сообщает, что Озеров беседовал с «аргонавтами» у Астрова на тему «Общественность и искусство» (О Блоке. С. 130).
5 Конкретных «программных» итогов сближение «аргонавтов» с П. И. Астровым и его кругом не дало; практическим результатом этого объединения стали два литературно-философских сборника «Свободная совесть» (первый вышел осенью 1905 г., второй — в 1906 г.).
6 Г. А. Рачинский.
7 В те же дни СМ. Соловьев писал Блоку: «Я не принимаю больше никого, кроме Бори, и бываю только в излюбленных местах, хотя иногда и приходится влачиться чёрт знает куда, чтобы пребывать, шокировать своим невежеством в политике и беспомощно бормотать что-то о конституции» (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 389—390).
8 Это убеждение было в ту пору общим для Белого и С. М. Соловьева, сопоставлявшего Брюсова с Пушкиным в стихотворениях, написанных в январе 1905 г. (см.: Соловьев Сергей. Цветы и ладан. Первая книга стихов. М., 1907. С. 65—67). В статье «Апокалипсис в русской поэзии» (Весы. 1905. № 4) Белый определяет Брюсова как продолжателя «пушкинского русла» в поэзии.
9 «Эпоха великих реформ» (1892; 10-е изд. — 1907) — основная работа Г. А. Джаншиева, исторический труд о реформах в законодательстве в период преобразований 60-х — начала 70-х гг., посвященный памяти Белинского и Грановского. Белый с детства знал Джаншиева (приезжавшего в Демьяново под Клином, где проводила летние месяцы семья Бугаевых); образ этого «премилого, чернобородого горбуна» вызывал у него ассоциации с фантастическими фольклорными персонажами и породил «миф о „горбуне“» (Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 165—166). См.: Гончар Н. А. Г. А. Джаншиев и страницы о нем в мемуарно-автобиографической прозе Андрея Белого // Андрей Белый. Армения. Ереван, 1985. С. 161—195.
10 Цитата из стихотворения К. Д. Бальмонта «Тайна горбуна», входящего в его кн. «Будем как солнце» (1902) (Бальмонт К. Д. Собр. стихов. Т. 2. М., 1904. С. 306). Общая ироническая оценка Бальмонта объясняется тем, что Белый был разочарован его последней книгой стихов «Литургия Красоты. Стихийные гимны» (М, 1905), вышедшей в свет в декабре 1904 г.; 1 апреля 1905 г. он писал Э. К. Метнеру: «Бальмонт меня все менее и менее удовлетворяет разгильдяйством своего творчества: он не концентрирует ни мыслей, ни настроений: точно человек, экспромтом заговоривший недурно, но при этом обрызгавший Вас… слюной. „Слюнявые строчки“ „Литургии Красоты“ меня бесят» (РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 44).
10 Нибелунги (нифлунги) — персонажи германо-скандинавской мифологии и эпоса; в первой части музыкальной тетралогии Рихарда Вагнера «Кольцо нибелунга» (1852—1874), «Золото Рейна», нибелунг (карлик-гном) Альберих похищает золотой клад, хранящийся на дне Рейна, из которого, ценой проклятия любви, кует кольцо — воплощение всемогущества и власти над миром.
11 См. п. 242 (основной корпус), примеч. 5. 23 января 1905 г. Блок сообщал Соловьеву, что Белый, гостя у них в Петербурге, «уже несколько раз принимался за изложение Lapan» (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 386).
12 Эти настроения и метафорические образы проходили у Белого лейтмотивом в его воспоминаниях о пребывании в Петербурге и общении с семьей Блока; ср. его письмо к Э. К. Метнеру (первая половина февраля 1905 г.): «… окончательно утешили Блоки <…> Когда я приходил к ним, вырастали такие махровые шапки левкоя, каких я нигде не видел. Цветочность, присоединяясь к „несказанно-милому“, переполняла чашу радости, которую я нашел в Петербурге, до краев» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 220).
13 Это намерение не было осуществлено.
я не могу ничего прибавить к этой картинке, но она мне знакома стороной. Христос с Вами. Часто Вас вспоминаем с Сережей.
1 Открытка. День отправления устанавливается по полустертому почтовому штемпелю. На открытке — рисунок, изображающий льва на фоне горного пейзажа.
Недавно на небе я видел шкуру леопарда2. Она опять возвращается3. Нужно ждать хохота «рысей»4. Но не страшно. Христос с Вами. Я так Вас люблю.
1 Открытка с рисунком, изображающим леопарда. Датируется по связи с предыдущим письмом. Адресована «Их Высокородиям Александру Александровичу и Любови Дмитриевне Блок, а также Ее Высокородию Александре Андреевне Кублицкой-Пиоттух».
2 Одно из устойчивых у раннего Белого определений заревого неба. Ср.: «Горизонт был в кусках туч… На желто-красном фоне были темно-серые пятна. Точно леопардовая шкура протянулась на западе» («Симфония (2-я, драматическая)», 1901) (Андрей Белый. Собр. эпических поэм. Кн. 1. М., 1917. С. 256; Симфонии. С. 156); «…воздух был прозрачен, как лучистая лазурь и как леопардова шкура» (Андрей Белый. Возврат. III симфония. М., 1905. С. 18; Симфонии. С. 200); «У склона воздушных небес // протянута шкура гепарда» («Поет облетающий лес…», 1902) (Золото в лазури. С. 23). Мотив возвращения в сочетании с образом «леопардовой зари» развивается Белым в разделе VII («Леопардовая шкура») статьи «Феникс» (Весы. 1906. № 7. С. 26-27).
3 «Она» у Белого — Вечность, Душа Мира, «заревое», «несказанное» женственное начало бытия. Ср. в «Симфонии (2-ой драматической)»: «И дерева подхватывали эту затаенную грезу: опять возвращается…»; «Дерева взревели о новых временах, и он подумал: „Опять возвращается“», и т. д. (Андрей Белый. Собр. эпических поэм. С. 254, 255; Симфонии. С. 155, 156).
4 Намек на строки из стихотворения Брюсова «In пае lacrimarum valle» (1902): «И на смех завторят мне // Неумолчным смехом рыси» (Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 307). Брюсов выступал тогда для Белого в демоническом, «темном», искусительном ореоле (см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 335—338).
Милый Боря, Ваши слова и ласки слагаю в сердце.
Вы написали, что, м<ожет> б<ыть>, приедете в посту. — Помните же, что комната у сестры Мани, Петерб<ургская> набережная, 22, ждет Вас с распростертыми объятиями2. Маня поручила мне сказать Вам об этом.
Все ужасно. Утешения только из Ваших слов. Ужасно бы хотелось, чтобы и Сережа приехал с Вами, но он уже написал, что едет в Трубицыно3. В Петербурге слухи о каких-то демонстрациях крестьян против помещиков в Орловской губернии. Говорим о том, что, м<ожет> б<ыть>, не удастся в нынешнем году жить в Шахматове.
Это уже было бы совсем Бог знает что, но понять что-нибудь в теперешней действительности совсем невозможно. Остается ждать.
Нежно Вас люблю.
1 Ответ на п. 5—7.
2 См. п. 1, примеч. 1. Великий пост начинался в 1905 г. через неделю по написании письма.
3 Во второй половине февраля 1905 г. С. Соловьев сообщил Блоку: «На первой неделе поста еду в Трубицыно» (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 392). Трубицыно — подмосковное имение С. Г. Карелиной, сестры А. Г. Коваленской (бабушки С. Соловьева) и Е. Г. Бекетовой (бабушки Блока).
Скоро напишу подробно. Спасибо за письмо. Спасибо за приглашение: оно мне говорит очень о многом, но боюсь помешать экзаменам Саши, не знаю: воспользуюсь ли Вашим любезным приглашением2. Неужели мы не увидимся в Шахматове? Я думаю, никакого движения не существует3.
Боря.
1 Ответ на п. 8. Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 3.III. 1905. Получено в Петербурге 5 марта 1905 г.
2 См. примеч. 14 к п. 5. Университетские экзамены Блока были отложены; см. его письмо к отцу от 28 марта 1905 г. (VIII, 121—122).
3 Отклик на слова Кублицкой-Пиоттух о «демонстрациях крестьян».
Многоуважаемая, дорогая
усталость, мешавшая мне, теперь прошла. И вот отвечаю. Глубокое спасибо за приглашение в С.-Петербург, но я должен сериозно заняться теперь.
Кошмар за кошмаром — но ведь так должно быть: чаша должна быть выпита мужественно, а впереди свет вижу, вижу…
Слышал о мобилизации, беспокоился: не попадет ли Фр<анц> Феликсович в число войск мобилизируемой гвардии1?
Здесь у нас в Москве успешно занимаются религиозной общественностью2. Доселе я не занимался общественностью, а теперь, кажется, об этом предмете «смею суждение иметь»3 и даже спорю со специалистами социологами.
Были дни, когда безумие приходило в Москву. Приходилось играть трагическую роль, и даже раз во имя стильности лицедейства пришлось обидеть одно безобидное создание, не подать руки за бессознательную демоничность4.
Еще, и еще приходит Дункан. Без нее было бы плохо5.
Сережа уехал6. Я один. С Вал. Брюсовым у нас теперь отношения вежливо холодные. У меня с ним должна была быть дуэль. Но потом все «недоразумение» (если только это было недоразумением) уладилось7.
Теперь я живу на острове, напеваю шубертовского «Двойника»8 и т. д.
Но устал. Простите, Александра Андревна, за опустошенность письма.
Слышал о болезни Марьи Андревны9. Как она поживает теперь? Дай Бог ей всего хорошего.
Христос да хранит Вас.
Борис Бугаев.
1905 года. Марта 12.
1 Слухи о дополнительной мобилизации были связаны с одним из решающих событий русско-японской войны — Мукденским сражением (вторая половина февраля 1905 г.), в котором русская армия потеряла свыше 89 тыс. человек.
2 Помимо собраний у П. И. Астрова, где Белый неоднократно тогда выступал с докладами и участвовал в прениях, эти слова, по всей вероятности, подразумевали также деятельность «Христианского братства борьбы» во главе с В. П. Свенцицким и В. Ф. Эрном. См. п. 91 (основной корпус), примеч. 3. Вспоминая о марте 1905 г., Белый отмечает «прения в нелегальном собрании „Христианского братства борьбы“» (Андрей Белый. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 28).
3 Подразумеваются слова Молчалина из «Горя от ума» А. С. Грибоедова: «В мои лета не должно сметь // Свое суждение иметь» (действие III, явление 3).
4 Какое событие подразумевается здесь, неясно.
5 См. п. 74 (основной корпус), примеч. 2; п. 96 (основной корпус). Белый вместе с Блоками был на концерте Айседоры Дункан во время ее гастролей в Петербурге 21 января 1905 г. (см.: О Блоке. С. 167). Восторженные впечатления от танца Дункан отразились в статье Белого «Луг зеленый» (1905) (См.: Андрей Белый. Луг зеленый. Книга статей. М., 1910. С. 8).
6 С. М. Соловьев уехал в Трубицыно 5 марта; в письме к Блоку Соловьев сообщал, что собирается пробыть там две-три недели (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 396).
7 См. примеч. 2 к п. 5.
8 «Двойник» — песня Франца Шуберта на слова Генриха Гейне («Der Doppelgänger», 1828).
9 См. п. 95 (основной корпус), примеч. 1.
Многоуважаемая и дорогая
так ясно, так отчетливо Вас вижу. Хочется настойчиво с Вами говорить в эти дни. Почему? Хочется иметь о Вас известия. Вы мне очень дороги. Мне кажется, что я Вас знал всю жизнь. И теперь, когда я сижу за столом и пишу Вам, мне кажется, что мы рядом — я разговариваю с Вами, закрываю глаза — и вот кажется мне, будто я Вам пишу. И я не верю, что пишу Вам: все это сон, который — вот, — вот, — оборвется. И вместе с ним оборвется что-то постороннее, серо-синее, грезовое. Господин чёрт спасется бегством, когда вместо изящно протянутой руки обозначится его почтенное копытце. Александра Андреевна, ведь — не правда ли — мы во сне? Когда же мы проснемся? В уповании на скорое пробуждение я бросил все занятия, одичал, разучился говорить, но песнь одинокой Вечности раздается так близко… И вот я сижу у окна и говорю себе, что толща сна уменьшается: рев водопадов Вечности разобьет все плотины, и очнувшись, я отвечу Вам на Ваши слова, обращенные ко мне: окажется, что между Вашими словами и моими была мгновенная пауза, когда, утомленные поздним часом, мы закрыли глаза — и вот мне показалось, что я пишу Вам письмо. И это мгновение развернулось в Вечность. Но когда оно минет, все бесконечности с их миллионами лет окажутся мгновенным молчанием, незаметно вкравшимся в живой разговор.
Мы проснемся.
А пока душа моя разрывается последним восторгом, последним отчаянием, и я тихо улыбаюсь у окна, за стеклом. На стене зоря бросила сотни палевых, геор-гинных лепестков. Лепестки облетают. За стеной играет мама ноктюрн Шопена, который танцевала Дёнкан2, а я опускаю лицо в корзину ароматных желтофиолей. Потом тихо смеюсь. Потом гуляю. Потом молчу. А миг сна продолжается, и я уже теряю почву под ногами и вижу во сне сны о правде пробуждения. Простите сонность моего письма: хочу говорить с Вами, но не верится, что для этого я должен писать: ведь это только так кажется. Христос с Вами, Александра Андреевна. Напишите мне, пожалуйста, хоть два слова: буду так счастлив.
Остаюсь глубокоуважающий Вас и глубоко преданный и любящий
P. S. Мое глубокое уважение и поклон Францу Феликсовичу. Так рад слышать, что М. А. лучше3. Как ее здоровье теперь? Мое уважение и привет Л. Д. Я ей боюсь писать: мне почему-то кажется, что Любовь Дмитриевна на меня сердится. Это глупое и ни на чем не основанное подозрение связывает меня, и я не могу Ей писать. Посылаю стихи, Вам посвященные4.
ПОПОВНА И СЕМИНАРИСТ
Поcв. А. А. Кублицкой-Пиоттух
Свежеет. Час условный.
С полей прошел народ.
Вся в розовом — поповна
Идет на огород.
Как пава, величава.
Опущен шелк ресниц.
Налево и направо
Всё пугалы для птиц.
Жеманница срывает
То злак, то василек.
Идет — над ней порхает
Капустный мотылек.
Над пыльною листвою —
Наряден, вымыт, чист —
Коломенской верстою
Торчит семинарист.
Прекрасная поповна —
Прекрасная, как сон —
Молчит — зарделась, словно
Весенний цвет пион.
Молчит. Под трель лягушек
Ей сладко, сладко млеть.
На лик златых веснушек
Загар рассыпал сеть.
Не терпится кокетке —
Семь бед — один ответ —
Пришпилила к жилетке
Ему ромашкин цвет.
Прохлада нежно дышит
В напевах косарей.
Не видит их, не слышит
Отец протоиерей.
В подряснике холщевом
Прижался он к окну.
Корит жестоким словом
Покорную жену:
«Опять ушла от дела
Гулять родная дочь!
Опять недоглядела!»
И смотрит — смотрит в ночь.
И видит сквозь орешник
В вечерней чистоте
Лишь небо да скворешник
На согнутом шесте.5
1 Датируется по связи с ответным письмом (п. 12).
2 См. п. 10, примеч. 5. Танцевальная программа А. Дункан в Петербурге и Москве исполнялась под музыку Л. ван Бетховена и Ф. Шопена.
3 Подразумевается сообщение в п. 98 (основного корпуса).
4 Факт посвящения Кублицкой-Пиоттух «Поповны и семинариста» объяснялся тем, что сюжет, воссозданный в этом стихотворении, как можно судить по намекам в письмах, обыгрывался в беседах, участницей которых была мать Блока, и был известен ей заранее. См. п. 4, примеч. 4; ср. письмо С. М. Соловьева к Блоку от 24 февраля 1905 г.: «Много лет целовал я руки батюшкам <…>, а теперь предпочитаю поповну и семинариста» (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 394). Посвящение А. А. Кублицкой-Пиоттух имеется также в автографе стихотворения, посланном Белым Э. К. Метнеру 1 апреля 1905 г. (РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 44).
5 Под тем же заглавием и с посвящением Т. А. Рачинской стихотворение опубликовано в «Золотом Руне» (1906. № 4. С. 33—34); под заглавием «Поповна», в значительно расширенном виде и с посвящением З. Н. Гиппиус вошло в книгу Андрея Белого «Пепел» (СПб., 1909. С. 191—195); первоначальная редакция текста (с сохранением заглавия «Поповна» и без посвящения) восстановлена в книге Белого «Стихотворения» (Берлин--Пб. —М., 1923. С. 41—42; под текстом: «1905 г. Март. Москва»).
Милый Боря, вчера я получила Ваше письмо и стихи с поповной и семинаристом. И то и другое было кстати более, чем когда-нибудь, обвеяло сладчайшей нежностью Вашей, Боря, легкой и освежительной.
Я ужасно люблю Вас, просто трудно поверить, какая важная Вы спица в моей колеснице, т. е. совсем не спица, потому что я смотрю на Вас снизу вверх, но Вы понимаете. Подумайте, уже вторая неделя сегодня пошла, как сделали сестре Мане операцию, мучили ее страшно, и она уже 2 недели в хирургической больнице. Теперь мучения проходят, ведь каждый день я на них смотрела, и вчера стало совсем лучше, возвращаюсь вчера от нее, и мне дети дают Ваше письмо, мои дети, Саша и Люба.
Как Вы можете думать, что Люба на Вас сердится! Она так любит Вас всегда и всегда довольна Вами. Думаю, скоро она сама Вам напишет, она так сказала вчера, когда прочла Ваше письмо ко мне. Все труднее с людьми и вообще все. Вы, милый, драгоценный, единственный, легкий и желанный.
Зимой у меня над головой играли каждый день кэк-уок, со вчерашнего дня появился и внизу кто-то, кто его играет и сейчас же после него Боже Царя храни.
Очень ли Вам важен Леонид Андреев? Прочли ли Вы Вора? Это чудо2. Я бы хотела, чтоб Вы теперь очень любили Леонида Андреева, потому что мы все трое его теперь очень и особенно любим.
А. Кублицкая-Пиоттух.
Передайте мой поклон маме.
26 марта.
А посвящение мне не только приятно, но и лестно.
1 Ответ на п. 11.
2 Рассказ Л. Андреева «Вор» был опубликован в «Сборнике товарищества „Знание“ за 1904 год» (Кн. 5. СПб., 1905). Блок также высоко оценил рассказ в рецензии на это издание (март 1905 года; Вопросы Жизни. 1905. № 3). См.: V, 553—558.
Многоуважаемая, горячо любимая
Как я давно не писал Вам — простите, Бога ради. Если бы Вы знали, сколько мне приходилось кидаться во все стороны и бегать по периферии всех вопросов, вплоть до открытой или закрытой подачи голосов, то Вы извинили бы меня. Но писать в такие моменты, значит оскорблять близких и любимых шумом толпы, который неизменно раздается вокруг того, кто пустился в толпу. Недавно я дошел до такого состояния, что, оставаясь даже один, чувствовал себя, как на базаре.
Вот почему я молчал.
А теперь, в Дедове я омылся тишиной — и вот пишу Вам, многоуважаемая Александра Андреевна, что горячо и сильно Вас люблю всегда, всегда. Всегда помню и всегда порываюсь Вас видеть, проходяще<й> где-то близко от моей души.
Но пора бежать. Простите лаконизм письма. Христос да будет с Вами всегда.
Остаюсь с уважением горячо любящий и всегда помнящий Вас
1 Датируется по времени переезда Белого из Москвы в Дедово — подмосковное имение А. Г. Коваленской, бабушки С. М. Соловьева (май) — и по связи с недатированным письмом к Блоку (п. 103).
Многоуважаемая и дорогая
есть потребность Вам писать. Не знаю о чем только, но это — не важно; важно, что писать хочется1.
Верю я, будет счастье, будет новая радость, и грудь моя преисполнена волением. Я должен — принужден будить людей, хотя бы бомбами.
Мы люди «нового духа» — новые люди, о которых Ницше говорил, что они ослеплены будущим2. Верю в будущность России еще больше после Одесских событий3. Страна должна вздохнуть — Новая Россия. И если правительство противодействует, оно должно опасаться участи того офицера, которого в Курске сожгли рабочие4. Рабочие были правы. Где собирается отрицательное электричество — туда обращаются стрелы огня, превращая все в тлеющий уголь. Действие = противодействию. Господь да сохранит Нашу Страну. Молюсь о лучшем будущем. Знаю несказанное. Имею мужество до конца жизни стремиться к осуществлению его. В этом — мой долг, императив — звездное небо в груди5. В этом наш долг, людей «Нового мира». В первый и, быть может, в последний раз говорю решительно, ибо что может заставить меня говорить не то, что думаю.
Желаю Вам мира и тишины.
Остаюсь готовый к услугам и расположенный
Пишите мне.
1 Письмо написано после размолвки, случившейся в середине июня 1905 года в Шахматове между семьей Блока (главным образом — А. А. Кублицкой-Пиоттух) и гостившими там Белым и С. Соловьевым. См. п. 108 (основной корпус), примеч. 2.
2 Видимо, Белый подразумевает слова Ницше из 382-го фрагмента («Величайшее здоровье») книги «Веселая наука» (1883) о людях будущего — «аргонавтах идеала»: «Мы, дети будущего <…>», «…становимся все более молодыми, все более „будущими“», «Мы, новые, безыменные, малопонятные, разнорожденные жители еще неизвестного будущего <…>» (Ницше Ф. Веселая наука («La gaya scienza»). Пер. А. Н. Ачкасова. M., 1901. С. 439, 429, 449).
3 Имеются в виду всеобщая стачка в Одессе и революционное восстание на эскадренном броненосце «Князь Потемкин Таврический». См. п. 107 (основной корпус), примеч. 5.
4 Подразумевается случай самосуда, происшедший в Курске 17 июня 1905 г. во время остановки на Ямском вокзале эшелона артиллеристов: «…когда пробил второй звонок к отправлению поезда, все нижние чины эшелона, за исключением двух пьяных, были на своих местах. Последние двое высказывали нежелание ехать дальше. Чтобы прекратить могущую произойти от этого задержку поезда, поручик <…> приказал солдатам связать неповинующихся и посадить в вагон, что и было исполнено. Один из связанных резко обругал поручика, на что последний в раздражении выхватил шашку и одним ударом положил солдата на месте. Находившаяся на платформе в большом количестве публика (этот день совпадал со днем выноса из г. Курска местной чудотворной иконы, а потому на станции было много простого народа, пришедшего на богомолье) возмутилась происшедшей на ее глазах кровавой расправой. В каких-нибудь полчаса на платформе образовалась толпа в 3 тыс. человек, которая с криками и угрозами бросилась за офицером. Поручик заперся в вагоне 1-го класса <…> стал отстреливаться из револьвера, ранив 3-х человек, что еще больше озлобило толпу. Вагон облили керосином и подожгли. Все попытки остановить пожар были бессильны, так как толпа не допустила пожарных, и среди развалин обгоревшего вагона нашли обуглившийся труп офицера» (Русские Ведомости. 1905. № 164, 20 июня. С. 2). На следующий день после появления этого сообщения в столичной прессе «Курские Губернские Ведомости» проинформировали о «кровавой драме» с несколько иными подробностями (1905. № 127, 21 июня. С. 2): «нижний чин» (унтер-офицер) не обругал поручика, а «нанес офицеру оскорбление действием»; офицер сам застрелился, видя неминуемую гибель; о том, что офицер, отстреливаясь, ранил троих, не сообщалось, и т. д.
5 Подразумеваются знаменитые слова И. Канта из Заключения к «Критике практического разума» (1788): «Две вещи наполняют душу всегда новым удивлением и благоговением, которые поднимаются тем выше, чем чаще и настойчивее занимается им наше размышление, — это звездное небо над нами и моральный закон в нас» (Кант Иммануил. Критика практического разума. Перевод H. M. Соколова. СПб., 1897. С. 191).
Милый Боря, я Вам бесконечно благодарна за Ваше письмо, почти не надеялась, что Вы мне когда-нибудь напишете, довольна я и тем, что Вы меня теперь лучше знаете, чем знали прежде. Это тяжело, когда принимают за другого, а Вы меня именно не за то принимали.
Я Вас люблю еще больше прежнего. Вы единственный человек, умеющий говорить в лицо виноватым ужасное без оскорбления. И я думаю, это потому, что в Ваших укорах нет сытости и, напротив, много Вашего собственного страдания. И поэтому, когда Вы сказали мне, что я нечистая, ровно ничего не понимаю, и вызвали меня три раза на дуэль2, я почувствовала только одно; то, что, может быть, и выйдет толк, и я увижу еще, что такое свет — -- —
Но света я не увижу, это я всегда знаю, летать я разучилась, а умела. Обстоятельства давят, и выкарабкаться не могу. Все, что Вы написали о России, для меня страшно близко и переживается мною. Если Вы будете иногда писать мне, я смогу опять взять сосуд алавастровый и сесть при дороге3. Если же и Вы пойдете мимо, я сосуд уроню в беснованиях, миро прольется, остаточки его маленькие уйдут в землю.
Милый Боря, Вы ведь один из всех не самодовлеющий. Да еще «гражданский» опенок Ваш делает Вас таким реальным, что, чувствую, недаром простираюсь за Вами.
Ведь недаром же я, ожесточенная и неверящая, так исключительно Вас полюбила, точно я сама родила Вас, сына Ангела-хранителя.
Мира и тишины мне не желайте — они не для меня и так далеки, что холодом веет от этих пожеланий.
Пожелайте мне лучше молчать. Тогда, м<ожет> б<ыть>, хоть себя найду.
1 Ответ на п. 14.
2 Речь идет о конфликте в Шахматове в середине июня 1905 г. (см. п. 108 (основной корпус), примеч. 2). Ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 27 июня 1905 г. (об А. А. Кублицкой-Пиоттух): «Боря сказал, что если бы она была мужчиной, он бы вызвал ее за это на дуэль. На другой день уехал скорее, чем было положено, причем передал Любе через Сережу записку с признанием в любви. Люба сказала это Але. <…> На прощанье Боря сказал Але: „Я Вас ужасно люблю, А. А.“ <…> Аля думает, что Борино отношение к ней совершенно изменилось, да и Сережино тоже. Ей очень тяжела перемена в Боре» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 610).
3 См. п. 4, примеч. 5.
Спасибо за хорошие слова. Они меня утешили, но и сделали возможность быть по отношению к Вам более правдивым. Я всегда хочу правды и ясности. Хочу в глаза глядеть словами. Но когда не встречаю почвы для прямоты, тогда начинаю чертить нарочно сложные завитки и узоры слов, ровно ничего не означающие.
Если бы Вы мне не написали такого хорошего, утешительного письма, я писал бы Вам в любезно корректном тоне, а теперь хочу говорить с Вами душой и глядеть словами Вам в глаза.
Да, Вы неправы. Не существует слов назвать то, что Вы мне сделали. Это — никак не называется, потому что Вы оборвали во мне лазурные выси. Знаете: когда душа летит в высях, то человеческий механизм напряжен, как паровой двигатель. Пресеките путь полетам, паровая машина с грохотом разлетается на тысячи осколков: а осколки могут ранить, убить окружающих, человек полета становится человеком преступления.
Я о несказанном. Твердо и гордо заявляю Вам это. Почти никто не хочет идти несказанными путями. Литературные же словечки «fin de siècle»2 о несказанном никого не удивят. Нужно дело — дело, а не слова. Если я становлюсь близким кому-нибудь действительно, это значит душа близкого мне человека приближается к несказанному стремлению души моей. Я или закрываюсь от людей, или, раскрываясь, требую пути. Вы хотите ко мне приблизиться и отрицаете требования моей сущности: несказанного пути — мистерии. Тогда лучше не приближайтесь: я могу разорваться — изорвать Вас осколками своего разбитого существа.
Я совсем почти не встречал людей, более меня чувствующих, осязающих горний путь.
Я и Сережа, мы более других понимаем. Опять-таки заявляю Вам это. Что Вы сделали с Сережей? Я Вам этого не могу (о если бы мог!) простить: когда Вы сказали мне о Сереже не так, мне показалось, что синенькое пламя опалило Вам лицо. Вы выросли для меня с этого мига в Химеру3. Я не виноват, Александра Андреевна. Уничтожьте химеризм Вашего отношения ко мне и к несказанному моей души, тогда я смогу увидеть Ваше лицо открыто: сейчас я смотрю на Вас: вижу неясный контур, задернутый дымом и пламенем. Я ничего не имею против Вас, я хотел бы Вас любить по-прежнему (а я Вас очень, очень любил — действительной любовью), но сейчас не знаю, где Вы, где Химера. А я беспощаден к химерам.
Все, что я пишу, бесконечно мучает меня, но хочу, чтобы слова мои отзывались правдой. Хочу, чтобы наши отношения были перегнаны через тернии и ясны, или… лучше не надо никаких отношений. Несказанное предполагает крестный путь: хочу крестных отношений — мучительных, которые или сжигают и отметают от меня людей, или приближают их к несказанному моей души. Ведь я — не о себе, а о будущем.
То, что я в себе люблю, это — будущее человечества. Душа моя — колыбель будущего. О, я мстителен, когда дитя мое, моя будущность, оскорблено, заподозрено. Тогда мне хочется быть… раненой тигрицей, защищающей детище какими угодно средствами. Тут я жесток. Вот что мне хочется сказать Вам — не Вам, душе Вашей. Пропустите жесткость моего письма мимо Вас и примите его в душу Вашу. Там Вы увидите, что мои слова свидетельствуют о том, как мне хочется Вас любить и разогнать Химеризм, возникший между мною и Вами.
Христос с Вами.
Б. Бугаев
1 Ответ на п. 15.
2 Fin de siècle (фр.) — конец века; подразумеваются «декадентские», индивидуалистические мотивы в искусстве конца XIX века.
3 В «Воспоминаниях о Блоке», затрагивая обстоятельства подразумеваемого здесь конфликта, Белый отмечает, что «Александру Андреевну никогда не видал в такой злости» (О Блоке. С. 182).
Глубокоуважаемая и близкая мне
сегодня проснулся, и определенно захотелось Вам писать. Вы не сердитесь на мое предшествующее письмо2? Ведь я же хотел так искренно написать. И написал.
Осень.
Слетают листья. И уносят, опять уносят безвозвратное. Когда-то я удивлялся повторениям, а теперь удивляюсь неповторимости всего. Вообще, я ничего не знаю, кроме счастья участвовать в мировой жизни. Много занимался3. Под конец привел себя <в> такое состояние, что ясно почувствовал, что весь мир — громадный стол, за которым сидят прилежно изучающие логику ученики и решают логические задачи. И мне было так сладко от сознания. О, если б было побольше сознания в людях, не «знания», ибо знания слишком много, а именно сознания. Ничто так не окрыляет, как мысль о том, что никакой психологии не существует, что все бытие есть лишь форма экзистенциальных суждений, т. е. бытие есть вид категорического суждения, ибо суждение творит долженствование, а только в долженствовании истина, а не в бытии. Смеюсь я над здравым смыслом, озаренный светом гносеологического сознания. Истина есть то, что должно быть, а должно быть ценное. Ценность же творю я, Вы, все мы. Итак мы творим действительность. И чем дерзновеннее размах творчества, чем больше опрокидывает он всяческое бытие и психологию, тем ценнее сотворенный долг. Он и есть истина. Что воистину, то не в бытии. «Нет никакой психологии», — хочется мне кричать и ликовать. Бездушные и бездумные лица японских рисунков суть должные и сознательные лица, а напряженность экспрессии у европейских художников — жалкий потуг к высям, и вместо парения жалкое «плюханье в психологическом болоте»…
Да здравствует сознание и да погибнет бытие!
Не смею поздравлять Вас с «жалкой» конституцией, но… все же два дня после манифеста я дышал как будто свободней4. Да будет с Вами мир и тишина.
Борис Бугаев
P. S. Очень польщен тем, что Вы поняли меня со стороны гражданственности. Никто во мне гражданина не признает, и я предаюсь гражданским эмоциям сам с собой.
Позвольте Вам посвятить это стихотворение.
БЕГЛЫЙ
Поcв. Л. Л. Кублицкой-Пиоттух
В лесу он простился с конвоем,
Кровавую месть утоля.
Он крался над вечным покоем,
Железною цепью гремя.
Он крался, безжизненный посох
Сжимая холодной рукой.
Он стал на приволжских утесах.
Поник над свинцовой рекой.
На камень упал бел-горючий.
Закутался в серый халат.
Глядел на косматые тучи.
Глядел на потухший закат.
Застыла и странно зияла
Улыбка мертвеющих уст.
Но буря над ним распластала
Дрожащий, безлиственный куст.
Над Волгою тканью летучей
Повис сиротливый дымок.
Ласкал он и камень горючий
И ржавые обручи ног*.
Но пальцы его ледяные
Тянулись, тянулись в туман.
Но глыбы у ног земляные**
Осыпались мягко в бурьян.
Порывисто знаменьем крестным
Широкий*** свой лоб осенил.
Промчался по кручам отвесным.
Свинцовые воды вспенил.
«Навек распрощаюсь с Сибирью.
Прости ты, родимый острог,
Где годы над водною ширью
В железных цепях изнемог».
Теперь над волной молчаливо****
Он белым качался лицом.
Плаксивые чайки лениво
Его задевали крылом.
И вспыхнули звезды — и долго
Мигали с далеких плотов.
Сурово их темная Волга
Дробила на гребнях валов.5
- Было: а Звенели, о камень горючий
Ударившись, обручи ног
б Бряцали о камень горючий
Жемчужные обручи ног
- Было: Вдруг глыбы у ног земляные
- Было начато: Горячий
- Было: Теперь над водой молчаливо
1 Датируется по связи с ответным письмом (п. 18).
2 Имеется в виду п. 16.
3 Подразумеваются прежде всего теоретико-философские штудии, которым Белый посвятил значительную часть лета 1905 г.; ср. его позднейшую характеристику этого периода: «…с головой ухожу в гносеологические проблемы; читаю „Логику“ Зигварта, Маха, перечитываю Риккерта, начинаю пристально изучать „Критику способности суждения“ Канта» (Андрей Белый. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 29 об.).
4 6 августа 1905 г. Император Николай II утвердил «Учреждение Государственной думы» и «Положение о выборах в Государственную думу» — законы, определявшие законосовещательный характер будущей (так называемый «булыгинской») Думы; при выборах устанавливалась система распределения избирателей по сословным и имущественным признакам, с предуказанными нормами представительства от каждой курии.
5 Стихотворение опубликовано в переработанном виде (как вторая часть цикла «Горемыки») с посвящением А. А. Кублицкой-Пиоттух в «Золотом Руне» (1906. № 1. С. 50—51); под заглавием «Каторжник», в переработанной и значительно расширенной редакции, с датировкой «<19>06—08. Серебряный Колодезь» и с новым посвящением (H. H. Русову) вошло в книгу Белого «Пепел» (СПб., 1909. С. 32—35).
Милый Боря, если б Вы знали, как для меня дорого и отрадно получить от Вас письмо! — А тем более такое хорошее. Нет, я, разумеется, нисколько не сердилась на предыдущее, горячо прошу Вас всегда быть со мною до конца искренним, и помнить, что я на Вас сердиться не могу и, должно быть, никогда не буду.
Посвященное мне гражданское стихотворение принимаю с глубочайшей благодарностью. Люблю я Вас совершенно по-прежнему исключительно и хорошо; т. е. я очень счастлива, что Вас неизменно люблю, и нахожу, что это меня облагораживает. Все, что Вы говорите о психологии, мне особенно нравится и очень сильно хочется для себя самой, но мне кажется, что это то, т. е. психология, и есть моя собственная и неотъемлемая сфера, из которой я не выйду и в которой захлебнусь, может быть, окончательно. Не полюбить мне нищеты и не оторваться мне от моего страдания, хотя и вижу издали Ваши жемчуга, но ведь как издали!
Единственный Вы из всех говоривших и писавших в последнее время, можете освежать и охлаждать мою душу, и в Ваших устах не мучительно и не оскорбительно даже о Христе. Вы, Боря, ведь все понимаете и очень много знаете. Поэтому я пишу Вам все очень прямо. Иначе же мне писать Вам не хочется, да и бесполезно. А Вы пишите мне хоть иногда и помните, что гражданственность Ваша мне ужасна близка и дорога.
Очень Вас любящая и свято чтущая и глубоко в Вас нуждающаяся и ненасытно жаждущая
А. Кублицкая.
1 Ответ на п. 17.
Милый Боря, Люба мне передала, что Вы никогда не простите меня за мои слова о Сереже1. Но сию минуту пришел последний No Весов и там Ваша статья о Зеленом Луге2. Очень хочется написать Вам несколько хоть слов, сказать Вам свою радость обо всем, что Вы написали. Все эти дни мы с Сашей предаемся бурным гражданским чувствам, радуемся московскому беспокойству и за это встречаем глубокое порицание домочадцев. Мне давно совершенно необходимо, чтобы Вы сказали обо всем этом по-своему. И вот Вы это сделали в Весах с пышностью и новизной, на которую только Вы способны. Как нарочно в том же No Бальмонт и Рерих тоже говорят об этом и так прекрасно3.
А все-таки Вы громче всех будите Красавицу4. Люблю Вас твердо и счастлива бесконечно, что нет ничего надежнее Вас.
А. Кублицкая-Пиоттух
1 Вероятно, Белый упоминал об этом в одном из несохранившихся писем к Л. Д. Блок. Подразумевается шахматовский конфликт в июне 1905 г. См. п. 108 (основной корпус), примеч. 2; п. 15, примеч. 2.
2 Статья Белого «Луг зеленый». См. п. 116 (основной корпус), примеч. 3.
3 Имеются в виду опубликованные в № 8 «Весов» за 1905 г. прозаические этюды «В странах Солнца. Из писем к частному лицу» К. Д. Бальмонта и «Девассари Абунту» Н. К. Рериха.
4 Этот образ в статье Белого «Луг зеленый» — символ грядущей России и будущего общества: «…общество — живое, цельное, нераскрытое, как бы вуалью от нас занавешенное Существо, спящая Красавица, которую некогда разбудят от сна» (Весы. 1905. № 8. С. 7).
Милый Боря, ведь Вы любили меня. А я никогда не переставала любить Вас и чтить. Моя верность к Вам прошла испытания. Мне кажется, что Вам теперь никого не надо, что ли? А мне по-прежнему надо читать то, что Вы пишете, слушать то, что Вы говорите, и испытывать к Вам чистое, радостное, светлое и твердое чувство любви и доверия.
Поэтому, если не трудно и сколько-нибудь захочется, напишите мне по-прежнему.
За неимением нового от Вас перечитываю Возврат1 и старые Ваши стихи и письма. Сережа тоже молчит. Про него рассказал Саше Вяч. Иванов, что он в Риме. Это он прямо утверждал, так что мы поверили и только на днях, получив письмо от А. М. Марконет, узнали, что Сережа в Москве. Саша месяц назад послал ему деньги и не знал, получены ли они. Сережа еще в Шахматове простил мне мою безобразную выходку, и я, узнав, что он в Москве, ему тотчас написала, но не послала письма, сожгла. Молчанье Сережи кажется холодным и темным издали, и не знаешь, что ему написать теперь.
Будете ли Вы что-нибудь печатать скоро? Неужели я потеряла Вас и Сережу?2
1 Экземпляр 3-й «симфонии» «Возврат» Белый выслал Блоку в ноябре 1904 года. См. п. 62 (основной корпус), примеч. 3.
2 Возможно, Кублицкая-Пиоттух надеялась на посредничество Белого в налаживании ее отношений с Соловьевым, однако никаких конкретных шагов со стороны последнего предпринято не было. Отношения Соловьева с Блоком и его семьей были фактически разорваны вплоть до конца 1910 года.
Многоуважаемая и дорогая
Искренне тронут Вашим письмом. Спешу ответом. Извиняюсь, что долго не писал Вам. Слишком много было событий вокруг; внимание и нервная энергия как-то была обращена вовне на политическую картину, грандиозно развернувшуюся перед всеми нами. Все эти дни и недели исключительно интересовался самоопределением различных групп и организаций2. Слишком трудно было выработать спокойное и сознательное отношение ко всем неожиданностям, которыми изобильно снабжала нас Судьба.
Теперь тщательно занимаюсь греческой философией до Сократовского периода в связи с орфизмом и елевсинскими культами3. Никого не вижу. Нигде не бываю.
Господствующее настроение мое — брезгливость: к людям, к психологии, к интимизму искусства и т. д. Стараюсь быть с простыми добрыми людьми, спокойно преданными научным интересам, и в их кругу черпать силу и спокойствие, потребные для занятий.
Ничего не пишу, хотя передо мной 3 книги, доведенные до половины: «Симфония»4, «поэма»5 и исследование о «символизме»*. «Симфония» и «поэма» не привлекают: претит в них декадентский «психологический» привкус. Я в душе своей перерос свой стиль и с брезгливостью смотрю на декадентское «мараканье». Исследование же мое требует больших знаний, нежели которыми я обладаю. Вот я и пополняю пробелы своего воспитания и образования.
Сережа мне неизменно дорог и близок: все ближе7…
Спасибо еще раз за хорошее письмо.
Остаюсь глубокоуважающий Вас и готовый к услугам
1 Ответ на п. 20.
2 Ср. позднейшие записи Белого, касающиеся октября 1905 г.: «Весь захвачен нарастающими событиями революции»; «прочитываю десятками брошюры, выпускаемые эс-деками, эс-эра-ми и анархистами <…> определяется точно, что моя орьентация — эс-декская» (Андрей Белый. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 30, 31).
3 Вспоминая об этих своих интересах осени 1905 г., Белый конкретизирует: «…прочел что-то о самофракийских мистериях и книгу Новосадского „Орфические гимны“» (Там же. Л. 31 об.; имеется в виду кн.: Новосадский Н. И. Орфические гимны. Варшава, 1900).
4 Осенью 1905 г. Белый принимался за переработку первоначальной редакции четвертой «симфонии» (ни первоначальный, ни перерабатывавшийся тексты в полном объеме не сохранились); над окончательной редакцией этой «симфонии» («Кубок метелей». М, 1908) он работал в 1906—1907 гг.
5 «Дитя-Солнце» — несохранившаяся поэма, над которой Белый активно работал в течение 1905 г. См. п. 105 (основной корпус), примеч. 3.
6 Об этом незавершенном труде см. примеч. 2 к п. 109 (основной корпус).
7 О близости в эту пору между Белым и Соловьевым свидетельствует и М. А. Бекетова (в дневниковой записи о Белом от 3 декабря 1905 г.): «Выяснилась окончательно его исключительная любовь к Сереже и полное к нему пристрастие при беспощадной строгости к остальным. „В Москве нет людей, кроме Сережи“. Во всей Москве!» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 612—613).
Милая, дорогая, многоуважаемая
как Вы мне близки. Я неизменно, неустанно Вас чувствую. И понимаю. В этот приезд Вы мне стали еще, и еще, и еще дороже2.
Ясная Вы теперь. И легкая. И окрыленная. Вы будете умет<ь> летать.
Вот все, что я хочу Вам сказать, потому что душа моя радуется, глядя на Вас, а когда душа радуется, на ум нейдут слова.
Христос с Вами.
1 Датируется по связи с отъездом Белого из Петербурга в Москву (после 20 декабря). Последовательность пп. 22—26 устанавливается предположительно, также как и время написания тех из них, которые не имеют авторской датировки.
2 Во время пребывания Белого в Петербурге в декабре 1905 г. его отношения с Кублицкой-Пиоттух стали особенно близкими и доверительными; ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 9 декабря 1905 г. о разговоре с сестрой: «Она мне все рассказала. С Борей так хорошо теперь, он ее любит и ценит и понимает, а ей так это важно. Его она особенно любит: „Преображенная влюбленность или материнство“» (ИРЛИ. Ф. 462. Ед. хр. 3. Л. 38 об.). См. также дневниковые записи Бекетовой от 3, 6, 16 декабря 1905 г. (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 612—613).
Глубокоуважаемая, милая
Ужасно хорошо все, что Вы пишете мне1. Вы мне дороги. Дороже почти всех. Меня поражает, умиляет трудность, с которой Вы принимаете слова мои о легкости2. Это показывает, что Вы — несомненная, настоящая.
Вы мне стали еще раз, по-новому близки, потому что — Берн-Джона.
Вы стояли у двери в платке, когда Саша читал свои стихи4. Вы были в тот миг — вещая. Я всех Вас (Сашу, Любовь Дмитриевну, Вас) еще раз понял — по-новому.
Слышал тогда неизгладимые аккорды. И нота Ваша в этом аккорде была неизгладима.
Я Вас тогда принял до конца в своем сознании. С тех пор хочу неизменно, чтобы Вы пребывали в цветочности, пусть цветочность зальет все тяжелое.
Христос с Вами. Я Вас так люблю. Вы мне слышны отсюда. Слышите ли и Вы меня?
Ужасно жалею, что не случилось нам говорить с Вами еще с глазу на глаз, потому что многое хотел бы я Вам сказать и также от Вас слышать.
На днях подробнее напишу Вам. Сейчас визитеры, письма и еще некоторые внешности.
Был сейчас Гр. Ал. Рачинский5. Обнимались, целовались. Теперь всюду торчат окурки. Умилил и накурил. Ужасно его люблю.
Борис Бугаев
P. S. Пишите. Как здоровье Франца Феликсовича? Лучше ли? Мой глубокий и сердечный поклон ему.
1 Среди сохранившихся писем Кублицкой-Пиоттух к Белому письмо, на которое отвечает Белый, отсутствует.
2 Подразумеваются слова в п. 22: «Ясная Вы теперь. И легкая», и т. д.
3 С живописными или графическими образами и композициями Э. Бёрн-Джонса, видимо, ассоциировались впечатления Белого от посещения дома Блоков в декабре 1905 года.
4 Белый вспоминает, что в декабре 1905 года Блок читал ему поэму «Ночная Фиалка» «в неотделанном виде». См.: О Блоке. С. 193.
5 В «Ракурсе к Дневнику» Белый отмечает: «…с начала 1905 года сближение с Рачинским; теперь особенно часто бываю у Рачинского и принимаю участие в долгих спорах, возникающих у него на квартире» (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 30).
Многоуважаемая, дорогая
Что мне сказать?
Я уже сказал почти все из того, что сказуемо словами. Я уже два раза собирался писать Вам о тучах, и тучи разрывались, и просветы сияли ясно и ласково.
И я вновь находил Вас. Я Вас нашел.
Теперь само собой пролетает все то, что лежало у меня камнем на сердце, когда я хотел с Вами говорить, теперь мне остается только сказать Вам то, что я думаю о Вас.
Все разрешилось.
Вы вышли для меня из пещеры огромной и пышной, где вечно шумит водопад, где сталактиты сияют, где все жутко.
Вы вышли. Ветер рвет Ваши волосы. Под ногами голубой обрыв в неизреченность. Ходят тучи.
И стоите Вы, простирая руки, слушаете ветряные порывы.
Вы не вернетесь назад. Вы не обернетесь. Вы будете глядеть в голубую неизреченность ночи. Вот плывет облако. Оттуда слышатся голоса — милые голоса: это Вечность совершает свой полет. Вы киваете ясно, чуть-чуть грустно над неизреченным, Вы узнаёте, узнаете, узнаете!
Узнайте!
Облако проходит. И еще раз проплывает: раздаются милые голоса Вечных Спутников Мира1.
И стоите Вы. И стою я — там далеко на облачной глыбе, на коне своем белом и тоже слушаю милые голоса.
Между облачной глыбой и скальным обрывом проходит облако, уходит, уходит…
Ушло.
Мы одни — Вы и я. Оба смотрим, оба замерли: я — на глыбе застывших слез — застывших сновидений. Вы — на краю обрыва в ночь.
Тянется ночь. Мы стоим. Мы близки друг другу — нам грустно и весело. Я лечу вслед за облаком. Я махаю Вам рукой. Вы не летите — стоите над бездной, но назад Вы не обернетесь больше.
Я слежу издали, как плавает облако. Вижу: оно загибает вокруг горной страны, на которой Вы стоите. Я возвращаюсь к Вам, кричу: «Еще вернется облако: оно чертит круги. Оно всегда будет проходить и уходить вокруг Вас».
Теперь ночь. И проходит облако. Будет ночь на исходе1. И оно опять пройдет мимо Вас.
Взойдет Солнце. Облако пройдет, пройдет еще раз, все сияющее, и оттуда окликнут Вас Солнечные голоса.
Больше ничего не будет. Так всегда: здесь, там, и потом, и потом.
Я Вам скажу еще когда-нибудь. Многое нас разделяет. Но когда оба мы ждем прохождения, стоим оба — улыбаясь друг другу: я — облачный всадник, Вы — застывшая над неизреченным.
Вот почему Бёрн-Джонс……..3
Так надо.
P. S. Это каракули: но их-то и пишу с удовольствием.
1 Те же образно-метафорические мотивы («образ Вечности, застывший на облаке», и т. п.) развиваются в недатированном письме Белого к Блоку, относящемся к тому же времени (п. 121).
2 Белый обыгрывает строку из своего стихотворения «Знаю» («Пусть на рассвете туманно…», 1901): «Знаешь ли — ночь на исходе?» (Золото в лазури. С. 226).
3 См. п. 23, примеч. 3.
Милый Боря, да, я стою и простираю руки, и часто так хорошо стоять, что не думаю о полете. Но надо лететь, я знаю, но не твердо знаю. Проходит облако, слышу милые голоса. Бывает, что и не слышу, потому что между ними и мною сгущается что-то. Это стоит в воздухе, клубится или тянется в смертной тоске и уходит вниз, в темный обрыв, над которым стою. И это тянет вниз с собою. Становятся страшными и отвратительными сны. Ночью во сне кричу «Спасите», днем хочу сорваться вниз с обрыва и разбиться вдребезги. И вдруг вижу, что меня уже там нет. Я в тягучем, между обрывом и бездонным. И вот в смертной тоске я слышу Ваш еще далекий голос, и через минуту я снова там, опять стою в неизреченной радости, и Вы опять проноситесь мимо и улыбаетесь и машете рукой. И тут вдруг твердо хочу лететь за Вами, но прикованы ноги, и так будет до тех пор, пока не смогу лететь.
В Вас мое Спасение, вся моя надежда и неизреченная Радость. Люблю Вас, сколько могу, как Сашу. (Может быть, и не так).
А. Кублицкая
1 Вероятно, ответ на п. 24.
Глубокоуважаемая, милая
пишу Вам по влечению сердца. Цветы Ваши стоят еще у меня в комнате, и я от времени до времени вдыхаю аромат резеды. Цветы не отцвели. Зори горят. Тревога проносится с горизонта. Сердце опять замирает. Несказанное приближается. Вся моя жизнь да будет вздохом кадильным пред зорей негасимого будущего. Будущее будет — будет. Все люди успокоются покоем.
Милая Александра Андреевна, не забывайте меня. Мы не должны забывать друг друга перед лицом Несказанного1.
Боря
1 Ср. выдержанные в аналогичной тональности 4 письма Белого к Блоку от 26—28 декабря 1905 года (п. 125—128).
вдруг пришла потребность Вам написать. Бумага вышла — ночь: пишу на клочке. Хочу сказать Вам еще и еще, чтобы Вы не боялись стоять на высоте, ибо Вы никуда не упадете: Вы уже почти легкая, и я так люблю, так люблю Вас. Если я не часто пишу Вам, простите: у меня много теперь работы. Я только одной Л. Д. стараюсь каждый день писать2. Я думаю о Вас много, долго и радостно. Часто смеюсь, вспоминая Вас: легко смеюсь и хлопаю в ладоши. Милая Александра Андреевна, Вы и не подозреваете, какая Вы хорошая и умная (в хорошем, хвалительном, а не ругательном смысле слова). Не забывайте меня: а я Вас — не забуду. Будемте часто думать друг о друге и улыбаться. А все-таки говорю Вам: Христос да будет с Вами. Ужасно Вас люблю. Преданный Вам, уважающий и любящий Вас
1 Датируется по связи с п. 28.
2 Письма Белого к Л. Д. Блок не сохранились. Об их тональности можно судить по ответным письмам Л. Д. Блок этого времени — например, по письму к Белому от 26 декабря 1905 г.: «Пишите мне чаще — Вы так близки мне. Как хорошо, что мы договорились до этого и Вы знаете, что я не меньше Вас понимаю и чувствую, как близка и родственна Ваша душа моей. Милый, милый братец! Любящая Вас сестра» (РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18).
маленький Боря, хлопающий в ладоши! — Я Бог знает как люблю, когда Вы хлопаете в ладоши. — Это — обрушиваются на февральском солнце огромные ледяные сосульки. Снежный весенний Боря.
Ужасно тяжело было жить давно уже, две недели. Обстоятельства, болезни — все лежало на моих плечах. И трещали плечи, и трещала голова, и при думах о Вас только хотелось все плакать. А вчера все утро светило солнце, это почтальон нес мне Ваше письмо. Потом принесли письмо. И все хочется смеяться, и Вы хлопаете в ладоши, сидя против меня, у Вас глаза синие, как у ребенка. Боря, я Вас вижу. Боря, Вы против меня сидите и хлопаете в ладоши.
Спасибо, милый, смеющийся Боря. Эти цветы пахнут весенним холодом. Я их целую.
1 Ответ на п. 27.
Многоуважаемая, дорогая, близкая мне
Знаю, знаю — все знаю о том, о чем пишете Вы. Знаю оставленность Души Вашей, и ясную надежду Вашу, и нежность сердца Вашего, и боль, и страдание Ваше.
Знаю, знаю…
Если туман заволакивает Вам очи, вспомните, что это испытание, радостно скажите: «Не верю, не верю».
И туман озорится.
Буду сегодня молиться за Вас. Верю в свою молитву.
Люблю Вас, в печали Вашей: дорога она мне, дорога — сосредоточенная печаль. Верьте, что если попросите крылий, ясно захотите, действительно поверите — будет чудо с Душой Вашей Бессмертной.
Мы не забудем друг друга. Мы все все узнаем. Мы все идем к вечному счастью, к вечной свободе. Да будет!..
А пока скорбь — пусть будет такая скорбь, какой не было от начала Творения. Вашу скорбь соразделю я всегда, все мы должны нести тяготы друг друга. Не унывайте: стойте, стойте у себя на горах.
Будет радость, будет, < >[32]
1 Вероятно, ответ на п. 28. Датируется по предположительной связи с ним.
Милый Боря, как мне благодарить Вас? Нет у меня слов. Что Вы для меня делаете, нежный, близкий, все знающий во мне, — Ваши слова единственные для меня. Вы и целите мою душу, всю расшибленную, всю измятую, Вы и зовете ее, да так чудно зовете, что она и не чувствует, как идет — приникший к ранам легкоперст<н>ый запах цветов2.
Особенно спасибо за то, что обо мне молились. Недаром уже вчера к ночи и сегодня с утра (самое тяжкое время) я была как-то беззаботнее и счастливее всех последних дней.
Спасибо за все Ваши ласки цветочные, ясные.
Преданная Вам до последней глубины и любящая Вас всей душой
1 Ответ на п. 29. Датируется по связи с ним и с п. 31.
2 «Сиротливо приникший к ранам // Легкоперстный запах цветов» — заключительные строки стихотворения Блока «В час, когда пьянеют нарциссы…» (26 мая 1904 г.).
спасибо за письмо. На днях отвечу. Сейчас по горло занятий2. Просто нет времени вздохнуть.
Только цветы!
1 Ответ на п. 30. Открытка. Датируется по почтовому штемпелю.
2 Белый был связан в те дни жесткими сроками представления литературных материалов — прежде всего в московский символистский журнал «Золотое Руно», начатый изданием с января 1906 года. Ср. п. 133 (основной корпус).
радостное Ваше письмо: спасибо за него1. Ясное. Ясность, вот единственное, чем я жив теперь. Так хочется любить людей в улыбке и ясности. Радоваться цветам. Солнцу и небу радрваться. Смеяться. Глубокоуважаемая Александра Андреевна. Странно, что я совсем отрешился от индивидуального, «психологического» отношения к людям. Мне важен не человек, а его отношение к Тайне. Только за Тайну люблю я людей.
Еще я верую, что когда откроется Тайна, скажется Слово, Тайна окажется царством Божиим, Слово — Христом.
Значит, я верую, что когда люблю в Тайне, люблю во Христе. Мережковский этого не допускает2. Ему нужно сперва Слово, Имя, а потом Тайна вокруг имени. А я не так хочу. Имя само приложится. Если прежде назвать Имя, Оно может остаться не Благоуханным Именем. Тогда Оно всей тяжестью давит и топчет нежные цветы Духа.
Александра Андреевна, мне верится, что когда-нибудь, где-нибудь Вы совсем Тайну поймете, и зацветающая пелена ее обнаружит Лик.
Весна. Уже полет Весны над нами. Хочется смеяться и верить. Каждая Весна есть напоминание, с каждой весной я все ближе, все ближе воскресаю.
Сердце преисполнено цветами. Они — весенние, голубые, белые, розовые. Лик Христов, венчанный розами, лилиями, незабудками!
Ясно.
Остаюсь глубокоуважающий Вас и всегда искренне любящий
1 Имеется в виду п. 30.
2 Апелляции к взглядам Д. С. Мережковского были вызваны, видимо, тем, что в это время Белый работал над статьей о его творчестве «Мировая ектения (По поводу „Трилогии“ Мережковского)», напечатанной в «Золотом Руне» (1906. № 3. С. 72—83).
Милый, милый Боря, близкий и далекий, но всегда родной, нет, нельзя отделаться от психологии. Надо, чтобы любили близкие, дорогие люди, а когда не любят, невыносимо тяжко, поневоле ищешь, отчего, и впадаешь в психологию, — ведь больно, когда бранят, и еще больнее, когда стукаешься, простирая руки, любя, надеясь и веря, в холодное и неподвижное враждебное.
Я не знаю о Вас, пишу Вам свое, но пишу потому, что в Вашем письме рядом с нотой о несказанном звучит что-то другое, горькое, личное. — Простите, милый, любимый Боря. Может быть, мне показалось, но нет. Я не знаю, в чем, но люблю Вас так сильно, что не могу не чувствовать.
Простите меня за это. Ужасно нужно написать Вам, и это пишется. На окнах распустились две яркие кливии. Вчера видела в цветочном магазине крупные желтые тюльпаны и много белой сирени. Было легко, весело, беззаботно.
Сегодня опять камни, камни и не вижу цветов. А в Вашем письме тоже каменность — сжались льдины и не тают на солнце.
… Тает лед… расплываются хмурые вьюги — расцветают цветы…
Я вижу Ваше лицо. Оно неподвижное, я его знаю таким. Улыбнитесь, мое солнышко.
Александра Андреевна
1 Ответ на п. 32.
Многоуважаемая
Дорогая
Зачем Вы так пишете обо мне. Будто я Вас не помню, будто звучит в моих словах лед. Если и может звучать лед, то это лед усталости. Верите ли, что я окончательно, хронически по крайней мере на 5—6 лет истощен omnino[33], что приходится тратить громадные запасы нервной энергии. Я погибаю от усталости — буквально погибаю, и вот в таком «выкаченном» состоянии, после того, как приходилось жать десятки рук, вести десятки разговоров с «каждым о его» (а со мной почти никто не хочет говорить «омоем»), садишься писать в состоянии близком к обмороку2. Ну не могу, не могу я пробить ледники утомления, заслонившие от меня возможность яркого и живого выражения чувства в письмах. Я не могу больше писать от утомления. Пощадите меня: ведь я хочу выразить Вам свою любовь, я сажусь писать письмо (я никому не пишу от утомления, кроме Саши и Любови Дмитриевны), и все во мне парализовано. Не принимайте лед физического и нервного утомления за лед души, ради Бога. Если я говорю, что сильно и глубоко Вас люблю, это так и есть. А что у меня парализована речь, — это правда. (Я еще не писал, кроме ничтожных слов, ничего Д. С. Мережковскому, которого безумно люблю, оттого, что всё в состоянии усталости.) Милая Александра Андреевна, ну зачем, зачем Вы там пишете: я испугаюсь, я уже боюсь теперь писать — все мне будет казаться, что Вы рассмотрите мои письма со стороны льда. Я Вас так люблю.
Глубокоуважающий и неизменно любящий
1 Ответ на п. 33. Датируется по связи с ним.
2 Ср. письмо Белого к Блоку от 17 января 1906 г. (п. 137). Видимо, подобными сетованиями Белый делился и с Л. Д. Блок, судя по ее словам в письме к нему от 16 января 1906 г.: «Во всяком случае — Вам великолепно вырваться из Москвы, из Скорпиона и т. д. и быть совершенно на свободе» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 234).
Вместо слов посылаю Вам цветок гиацинта: пусть он скажет Вам, что я Вас люблю.
Сейчас руки у меня — не руки, а цветочные гроздья, и я могу ими махать, махать; и цветочки будут отрываться. Я окружу Вас ореолом гиацинтов: они будут мелькать в воздухе, звонить о том, что близко Весна.
Ясно смеюсь цветами сегодня весь день: отдохнул.
Хочу Вам сказать, что Вы мне близки. Может быть, сегодня Вы и поверите мне?
1 Датируется по связи с ответным п. 36.
Милый Боря, я тогда приписала Вам свое тяжкое, тупое, ужасное2. Простите. Исходит, и верно еще будет исходить, и еще придется прощать. Зато вчера, милый Боря, прилетел розовый гиацинт, почти свежий, чуть измятый, душистый. Прилетели с ним и Ваши душистые, весенние строки. Стало что-то сходить с души, с меня. И вот я взяла из своего Евангелия пакетик с волосами моей покойной мамы и бросила в огонь, а на место пакета положила Ваше душистое письмо. Как-то само это вышло, не знаю как. А маму я любила в это время особенно сильно, т. е. когда жгла ее волосы. К вечеру было уже совсем легко. Теперь, верно, долго не будет Недотыкомки3.
Т. Н. Гиппиус рисует Сашу4 и спела нам ее. Мне было очень невыносимо. А Саша и Люба смеялись — их мудрости никогда не перестану удивляться. На каждом шагу ее ощущаю и преклоняюсь.
Верю Вам, верю, верю, Боря. Стою на горе, вижу Вас. Ужасно Вас люблю.
1 Ответ на п. 35.
2 Имеется в виду п. 33.
3 Бредовый образ, рождающийся в сознании Передонова, главного героя романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» (опубликованного в 1905 году в журнале «Вопросы Жизни»).
4 См. п. 134 (основной корпус), примеч. 3.
Спасибо: радостно Ваше письмо. Я увидел, что Вы поняли меня. Усталость мою не приняли за холодность, за равнодушное отношение к Вам.
Хочется кружиться над Вами и бросать в Вас снопами лучей; чтобы Вы были озаренная, потому что только озаренность есть истина и долг. Быть озаренным к себе и друг к другу, значит исполнять нравственную обязанность. Лучше умереть от самовоспламенения, чем от замирания. Жизнь — это зоря, где только смерть — Солнце. Но вся жизнь — о зоре. Если кто скажет: «Почему солнце не всходит?», и на этом основании угашает зорю, тот Жизнь обесценивает. Будьте озаренны, и Христос да будет!
Боря
1 Ответ на п. 36. Датируется по связи с ним и с п. 38.
Милый Боря, последнее Ваше письмо, об озарении, было для меня страшно важно. Я, получив его, сбросила 10 пудов балласта из корзинки, и шар поднялся над землей и летал. Но через день пришел Панченко и положил в корзинку 20 пудов. Шар опустился, и края корзины роют землю от тяжести. Но могилы они не выроют, потому что сквозь тяжести видны зори. Я пишу Вам о Панченке, потому что он, единственный кроме Вас, говорит слова, пробивающие мои стены. Но вы говорите цветами, а он гирями. Я не могу не слушать его слов, потому что от них веет холодным воздухом свободы, и они секут больно все истерическое. А в истерическом последние дни готова я видеть «все несчастия».
Боже мой, как трудно преодолеть болезни. В них весь ужас.
Боже, что делать с болезнями? Все больные и все истеричные. Нет смерти, но есть болезнь.
Если Вам сейчас мне отвечать не хочется и нельзя, не пишите ничего. Ужасно боюсь насилий над Вами чьих бы то ни было и своих собственных.
Александра Андреевна
1 Ответ на п. 37.
Милый Боря, сию минуту я прочла Вашу статью о Достоевском и Ибсене1. Бесконечно благодарна Вам за нее. Сразу «полегчало». Это удивительно хорошее слово полегчало. Только теперь я начинаю понимать его, благодаря Вам.
Вы умеете лечить от истерики. Кроме Вас никто. Милый, дорогой Боря, сейчас мне хочется только благодарить Вас, хвалить без конца, верить Вам без границ и любить Вас без истерики, — только бы все это без истерики — чувствую до глубины, что в ней сейчас все мое горе и вся моя тяжесть. Но в эту минуту она вся у меня в кулаке. Там, где я стояла, на горе, вдруг поднялся ветер, который поднимает меня с места — лететь.
1 Статья Белого «Ибсен и Достоевский» была опубликована в «Весах» (1905. № 12. С. 47—54. Эта же книжка «Весов» была выпущена и как № 1 за 1906 г.). В ней противопоставлялись «надрывы» и «клинические формы мистицизма», нашедшие воплощение, по мнению Белого, в творчестве русского классика, трезвости, ясности духа и «благородному одиночеству» героев Ибсена.
Многоуважаемая, дорогая и близкая мне
спасибо за Ваши утешительные письма. Мне от них тепло и радостно. Особенно сегодня: день весенний. Кто-то ласково засыпает нас потоком синих подснежников. Вот из них выставил солнечную головку свою желтый одуванчик. Скажешь, что небо, а в небе — солнце. Будет ночь. Месяц сменит солнце, и тогда одуванчик станет совсем бледный — бледный и воздушный.
Отчего болезни? Не знаю. Думаю, что цельный человек избавится от болезней в далеком будущем. А средства избавления: 1) умереть, 2) преобразит<ь>ся. Если есть болезни, значит всему роду человеческому грозит уничтожение (это так). И только решимостью долга и верой в благо решимости можно обезопасить болезнь.
День весенний. Еще — холодно. А уж к середине дня заструятся струйки. Заструятся и к вечеру смерзнут. И когда будет часто происходить это, вечера будут прозрачные, хрупкие. Небеса ояснят город, а под ногами захрустит струевой ледок, точно на морском берегу ракушки.
Глубокоуважаемая, милая Александра Андреевна, бесконечно радуюсь Вашему «полегчанию», ужасно хорошо, что Вы теперь против истерики. Истерика — мой злостный враг, и теперь не существует того главного, что обусловливало иной раз наше различие.
Желаю Вам всего, всего лучшего.
Цветов и легкости.
Остаюсь глубокоуважающий Вас и горячо любящий
1 Ответ на п. 38 и 39. Датируется по связи с ними.
Глубокоуважаемая и всегда любимая Александра Андреевна, я получил письмо от Саши. Он укоряет меня в том, что я послал Вам открытки2. Вы на меня обижены. Верьте, я не хотел Вас оскорблять. Причин у меня не было, да и кроме того: Вас-то я менее чем кого-либо хотел бы обижать. Я был как бы в трансе. Нервы у меня оборвались. Я не помню, почему, как я Вам послал. Верьте, что я ежеминутно готов к смерти и стою за границами личных отношений и счетов. Будучи в таком состоянии, не мог я так мелочно намеренно обижать. Но если Вы оскорблены, я не могу у Вас просить прощенье, потому что прощенье просить или получать — значит быть еще в области внешнего. Если Вы чувствуете меня, Вы и сами в себе меня простите; если непонятен я, внешним прощением меня Вы не искорените у себя в душе отврат от меня. Я прощения не прошу. Я говорю только: мне горько, что Вы обижены на меня. Вас обижать не хотел я. Скоро Вам напишу (завтра, послезавтра) подробно и важно . Написал бы и теперь, да рухнули мои нервы. Я могу манекенно улыбаться Гюнтеру3 и вести литературные разговоры, а в душе — мука, мука. Я хочу только горних слов и орлиных поступков — знайте, Александра Андреевна. На все прочее я начинаю стонать и внутренно кричать от боли. Мне показалось, что Вы — не горняя, не орлиная. Не знаю, не знаю. Все напишу на днях4.
А пока остаюсь глубокоуважающий и любящий Вас, но не склонивший головы
1 Датируется по связи с п. 42 и письмами Блока и Л. Д. Блок к Белому от 9 апреля 1906 г. (см. п. 150 основного корпуса).
2 См. п. 150 (основной корпус), примеч. 1. Конфликт, затрагиваемый в письме, отражает ту драматическую стадию в истории общения Белого с семьей Блока, которая наступила после его объяснения в любви Л. Д. Блок (26 февраля 1906 г.) и начавшейся неразберихи во взаимоотношениях, вызванной тем, что Л. Д. Блок колебалась в выборе между Блоком и Белым и уклонялась от принятия определенного и беспрекословного решения.
3 См. п. 148 (основной корпус), примеч. 3. Ср. позднейшую запись Белого, характеризующую апрель 1906 г.: «…приезжает в Москву Ганс Гюнтер, часто бывает у меня и рассказывает много „смутительного“ о Блоке, Иванове, Чулкове» (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 34 об.). О встречах с Белым в Москве Гюнтер рассказал в своих воспоминаниях (Guenther Johannes von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München. Erinnerungen. München, 1969. S. 131—134; Иоганнес фон Гюнтер и его «Воспоминания» / Статья, публикация, примечания и перевод К. М. Азадовского // ЛН. Т. 92. Кн. 5. С. 347—348).
4 Это намерение не было исполнено: 15 апреля Белый приехал в Петербург, где пробыл до начала мая. Об отношениях с Кублицкой-Пиоттух в этот приезд Белый вспоминает: «Дипломатия восстановилась-таки: Александра Андреевна меня приняла, положив гнев на „сдержанность“; выказала удивительное терпение <…>» (О Блоке. С. 228).
Ваши открытки, Боря, посланы не «с горних и не с орлиных высот». Мне было оскорбительно, потому что я этого Вашего поступка ничем не вызывала. Вы пишете: «Мне показалось, что Вы не горняя и не орлиная». Вы и не ошиблись: я земноводная, хотя умею подниматься на горы… Об «открытках», стало быть, исчерпано. К этому вопросу можно уже и не возвращаться. Затем еще нечто:
Вы пишете: «Я хочу только горних слов и орлиных поступков — знайте, Александра Андреевна. На все прочее я начинаю стонать и внутренно кричать от боли».
Я, Боря, не могу всегда ручаться за орлиность своих поступков и слов, хотя очень умею любить орлиное, очень умею и ненавидеть змеиное (ехиднино). Но между орлиным и змеиным есть человеческое, и это последнее мне свойственно в высшей степени.
Думаю, что не совершила ничего низкого и злого. Верю в это.
1 Ответ на п. 41.
Глубокоуважаемая и близкая, близкая,
люблю Вас. Хочу Вам сказать. Но что сказать?
Слышу рев водопадов. Это миры ревут. Ревмя ревут миры — водопады.
Но водопады — водопады ветра. Ветряный пролет всюду. Все овеяно. Все кричит голосом ветра. Дымовая труба поет. И куст кланяется в одну сторону полям. И вершины дерев танцуют.
О том же, — все о том же.
И птицы кричат. И летучие черные ножницы режут ткани пространств. Это — ласточки. И цветут цветы.
И все кружится, волнуемое ветром. И никто ничего не понял, не поймет. И придет Смерть, и скажет: «Да».
И сказав, развеется в ветре.
И миров не будет. И будет один ветер. Он затанцует в пространстве. Это — царь, это — слово. Это — свет миру. «И свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму»2.
И ветер тьму развеет.
И тьма умрет.
И смерти не будет.
А пока —
— ничего не понимаю. Удивляюсь взмахам ветвей древесных, да поклонам куста полям и далям. Радостно вспоминаю Вас, и смеюсь, и хочется плакать.
И тихо на сердце. И бирюза души невозмутима. Да и нет души — есть пространства.
Боря
1 Датируется предположительно, на основании образно-тематической близости с письмом Белого к Блоку от 5 мая 1906 года (п. 154).
2 «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы» (Ин. III, 19).
Милый Боря, спасибо за письмо. Как я была ему рада! Милый Боря, мы с Вами правда близки. Но временами я чувствую это с остротой и ясностью. Только что пережила часы тишины, радости несказанной и любви беспредельной. Были такие часы. Смеялась и плакала, ничего не понимала, удивлялась воде, деревьям в окне, и, может быть, в первый раз в жизни нежно, смеясь и плача, любила всех прохожих и проезжих. Были дни — я что-то знала и ничего не понимала. Это было тихое ликование, и препоясаны чресла, и светильники горящи. Все эти дни хотела Вам писать, но боялась сказать и никому, даже Вам, не открывалась. А теперь рада рассказать Вам.
В страданьи блаженства стою пред тобою,
И смотрит мне в очи душа молодая,
Стою я, овеянный жизнью иною,
Я с речью нездешней, я с вестью из рая.
Слетел этот миг, не земной, не случайный,
Над ним так бессильны житейские грозы,
Но вечной уснет он сердечною тайной,
Как вижу тебя я сквозь яркие слезы.
И в трепете сердце, и трепетны руки,
В восторге склоняюсь пред чуждою властью,
И мукой блаженства исполнены звуки,
В которых сказаться так хочется счастью.
(Фет)1
Милый мой Боря, милый мой, милый брат мой. Как я люблю Вас.
1 Ответ на п. 43.
2 Весь текст 3-го стихотворения (1882) из цикла «Romanzero».
Вы меня утешили. Спасибо. Мы близки. Часто сознаю я это. Часто думаю о Вас теперь, когда шумит ветер. Вы знаете «часы тишины, радости несказанной и любви беспредельной», — я жизнь свою полагаю за эти часы. Вся жизнь моя — сложности, возникающие на основании то приближения, то отдаления этих часов.
У всех есть проблески несказанного. Эти проблески — ореол Света над жизнью. Я же хочу, чтобы сама жизнь была только ореолом света над такими часами. Если свет для одних о жизни, для меня жизнь — о Свете. Обращая жизнь в ореол, я должен воплотить несказанное в жизни, сказать несказанное — вот мой трагизм, вот моя боль, и радость, и мучение крестное. Сказать для себя в себе. Решить в Вечности свое недоумение, с тем чтобы в Вечности себя погубить или воскресить. Лезвие Дамоклова Меча пересечет ли Душу? Не знаю. Но хочу радоваться боли и ужасу своему, потому что я смело иду в гибель вечную или во спасение вечное. Жизни своей не пожалею для спасения, как и для гибели.
Милая, милая, милая Александра Андреевна, радуюсь Вам, радуюсь письму Вашему, ничего не понимаю; не хочу скорых понятий, хочу понять в Вечности пред лицом Всевышнего на Страшном Суде, чтобы идти сразу в огнь вечный или во спасение вечное.
Так рад, так рад! Так люблю Вас! Так близки Вы мне!
Боря.
1 Ответ на п. 44. Написано в день переезда из Москвы в Дедово.
сейчас у нас был разговор с Любой2. Люба сказала, что нам нельзя видеться. Я этого не могу. Я не могу не видать Любу. Люба сказала мне, что нам нельзя видеться, а я не могу не видать Любу. Все равно я увижусь с ней: в Петербурге, в других городах, за границей — все равно. Меня не будут принимать, а я буду, всю жизнь буду приходить туда, где Люба. Я пережил ужасы. Я реально пережил все, что переживают самоубийцы и убийцы. Я сначала хотел убить себя, потом Любу, потом Сашу. Демонизм во мне рос, все рос. Сейчас со мной что-то невероятное: я увидел неправду всего этого. Неправду самоубийства (я люблю Себя) и неправду убийства (я люблю Сашу, я безумно люблю Любу). Мне остается позор унижения. Милая А<лександра> Андреевна, унижайте меня, пусть меня унижает Саша, пусть меня унижает Люба — а я буду приходить туда, где Люба. Я подвергнусь «всем распятьям, всем цепям»3. Может быть, позор унижения вернет мне Христа, Любу, всех вас, которых я люблю. Прогоняйте меня, не принимайте меня — я Ваша собака, готовая подвергнуться хлысту. Я хочу позором и страданием вернуть себе душу: одного я НЕ МОГУ, быть вдали от Любы.
Вместе с тем, клянусь, я готов быть братом Любы — она не верит: она убедится в этом.
Целую Вас.
Боря.
P. S. До 22-го я в Дедове, потом с неделю в Москве, а потом переезжаю в Петербург. Не осудите, НО БИЧУЙТЕ. Я готов на все: все перенесу.
1 Написано на пути из Москвы в Крюково (ближайшая к Дедову железнодорожная станция). В «Воспоминаниях о Блоке» Белый сообщает: «Я через два уж часа лечу в Крюково, сваливаюсь к С. М., ни на что не похожий; С. М. со мной возится <…>» (О Блоке. С. 237; С. М. — Соловьев).
2 См. п. 157 (основной корпус), примеч. 1.
3 Цитата из стихотворения Брюсова «Бальдеру Локи» (1904): «Я предам, со смехом, тело // Всем распятьям! всем цепям!». В биографическом подтексте этого стихотворения — взаимоотношения Брюсова и Белого, подразумевавшегося в образе «светлого Бальдера». См.: Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М, 1973. Т. 1. С. 388—389, 624; Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М, 1976. С. 336—338.
Клянусь, что клятва моя не внушена этим голубым, святым днем наступающей осени, а что я воспользовался им для того, чтобы в форму ее не вкралось ничто истерическое, а только одна святая правда.
Клянусь, что Люба — это я, но только лучший. Клянусь, что Она — святыня моей души; клянусь, что нет у меня ничего, кроме святыни моей души. Клянусь, что только через Нее я могу вернуть себе себя и Бога. Клянусь, что я гибну без Любы, клянусь, что моя истерика и мой мрак — это не видать Любы, клянусь, что сила моей святой любви не может быть зла и «о свете, о свете». Клянусь, что я ищу Бога. Клянусь, что в искании этом для меня один путь: это Люба. Клянусь, что тучи, нависавшие последние недели надо мной, безвозвратно истаяли, и что покорность моя безгранична и терпение мое нечеловеческое, кроме одного: отдаления от Любы. Клянусь Вам, что я буду там, где Люба, и что это не страшно Любе, а необходимо и нужно. Клянусь, что если бы я согласился быть вдали от Любы, я был бы ни я, ни Андрей Белый, — никто, и что душа моя вся ушла в то, чтобы близость наша осталась. Нельзя человеку дышать без воздуха, а Люба — воздух моей души; истерика же моя только от безвоздушности моего теперешнего положения. Клянусь Любе, что, если я останусь в Москве, я погиб и для этого мира, и для мира будущего. И это далеко не просто переезд, а паломничество. Я могу видеть Любу хоть изредка, хоть раз в неделю (час, два), и уже я опять могу жить, и идти моим путем.
К нашей встрече с Любой в Петербурге готовлюсь, как к молитве (в Петербурге или где бы то ни было), как к Таинству.
Если Люба скажет «да будет», я скажу: Христос со всеми нами!
P. S. Приблизительно в тех же выражениях пишу я и Саше и Любе, пишу об этом, чтоб Вы знали, что клятва моя обращена ко всем (на случай, если какое-нибудь из писем не дойдет).
1 Датируется по связи с письмом Белого к Блоку от 11 августа 1906 г. (того же содержания — п. 161 основного корпуса) и с ответным письмом Кублицкой-Пиоттух (п. 48).
Милый мой Боря, никогда я не переставала любить Вас и помню все драгоценные моменты, когда начала сознавать Вас. Глубоко чту Вас за все, что переживала от Вас. Потому и потерять Вас для меня горько, и я не верю, что потеряю, потому что верю в Бога. И чтобы Вы, Боря — Андрей Белый, могли вернуться ко мне и ко всем нам, любящим Вас так, как, быть может, никто Вас не любит, надо нам не видеться некоторое время, надо Вам не видеть Любу. На днях я, думая о Вас, в первый раз со времени любви моей к Вам, назвала Вас в уме Бугаевым и Борисом Николаевичем. Твердо знаю, что это не Вы. И пока будет Бор<ис> Ник<олаевич> Буг<аев>, нельзя его пускать в Петербург.
Моя любовь к Вам выдержала жесточайшее испытание. Вы два раза угрожали смертью Саше2, и я не перестаю любить Вас.
Боря, такая любовь не часто встречается. Ведь я мать Саши. Умоляю Вас, ради нас всех четырех, тайно связанных, не нарушайте, не разрывайте связь, не приезжайте теперь.
Целую Вас.
Александра Андреевна
12 августа 1906 г.
1 Ответ на п. 47.
2 Ср. слова Белого о возможной «смерти одного из нас» в письме к Блоку (п. 152, основной корпус). Подразумевается также вызов на дуэль, посланный Белым Блоку 10 августа 1906 г. с Эллисом. См. п. 162 (основной корпус), примеч. 2.
И четыре колючих венца".
(А. Белый. Блоку)
Я могу теперь писать Вам только изваянные слова. Потому и воздержусь от ответа, пока Вы не скажете мне, писали ли Вы до или после получения моей клятвы2. Это мне нужно знать, чтобы мочь ответить от чистого сердца.
С нетерпением жду только одного слова: до или после. Получив ответ, сейчас же на все отвечаю.
Борис Бугаев
1 Ответ на п. 48. 18 августа Белый отправил Блоку из Москвы письмо почти дословно того же содержания (см. п. 164 основного корпуса и примечания к нему).
2 Имеется в виду п. 47.
Глубокоуважаемая и дорогая
теперь я могу Вам ответить на письмо от чистого сердца2.
Мне хотелось бы, чтобы в Вашем сознании, как и в сознании Саши и Любы, отпечатлелось, насколько важно, ритуально, спасительно, сериозно мне переехать в Петербург. Ведь если я, до последнего времени такой искренне боязливый и робкий, так упорно настаиваю на своем переезде, то двигательные причины тому <в> высшей степени сериозны, неистеричны, немгновенны, нелитературны, и не четыре, пять, 25 месяцев могут изменить эти причины. И если четыре месяца тому назад Люба признала необходимость для меня (для спасения моей души от вечной гибели) жить в Петербурге, неужели могли Вы полагать, что эти причины могли измениться? Мне прискорбно, что я могу нарушить своим переездом Ваше доброе (и столь ценное мне) и ласковое расположение ко мне; но ведь если я не перееду, меня не будет на этом свете: это же факт, факт, и я постоянно ужасаюсь, что никто не видит, насколько мой переезд стоит в связи с моей верой «в свет», без которой я отказываюсь существовать. Летом меня мучила истерика: но как она создалась? Исключительно из боязни, что Люба забудет, насколько важно мне переезд. Страх потерять внутреннее разрешение жить в Петербурге удесятерял истерику, а удесятеренная истерика создавала, по-моему, в Любе убеждение, что мне нельзя жить в Петербурге. Я чувствовал роковую путаницу во всем и ужасался, что на расстоянии не разобьешь марева. (Совсем как с освоб<одительным> движением: говорят: нельзя отменить репрессий, пока есть революция, а революция-то вся от репрессий: создается заколдованный круг, из которого нет выхода). Это марево расстояние только усилит, а переезд мой может разбить. Этого никто не понимает, и вот почему, не будучи в состоянии спокойно, обстоятельно изложить объективную правду моего переезда (для этого нужно много часов готовиться почти молитвенно, чтобы устно уметь передать правду), я мог только прибегнуть к форме клятвы, чтоб показать степень сериозности моего решения: ведь я клятвы на ветер не даю и не «психология» их порождает. Ведь Вы любите меня, а в письме предлагаете мне мучительную и верную смерть. Я Вас глубоко люблю, ценю и уважаю, но жизнь человека есть ценность, с которой нужно бережно обращаться, пока «свет» указывает человеку путь.
Итак, я должен глубоко, глубоко извиниться перед Вами, что нет у меня средств и возможности исполнить Вашу жаркую просьбу, и я должен переехать в Петербург, чтоб спасти свою жизнь. Ведь мой переезд никого не губит, а меня он спасет. Это так, это н_е литература. И пока Вы будете думать, что я могу от настроения измениться, Вы меня не знаете. Мне очень ценно, милая Александра Андреевна, что Вы обращены не к Б. Н. Бугаеву, а к «Боре» и «Андрею Белому». «Боря», «Андрей Белый», конечно, ближе ко мне (каким я себя в себе вижу), чем Б. Н. Бугаев, но ни «Боря» (что-то порхающее и переменчивое), ни Андрей Белый (декадентский писатель) далеко еще не Я[34]. Б. Н. Бугаев, Боря, Андрей Белый — все это еще «психология» во мне. Я — настоящий только там, где гносеологические нормы мне очерчивают путь, долг, свет и ценность. И во имя всего этого я должен переехать. Простите же, простите, дорогая, любимая, многоуважаемая Александра Андреевна — простите и поймите меня в моем, потому что, когда Вы меня рассматриваете «в своем», это еще не я.
Остаюсь глубоко любящий, уважающий и преданный Вам
1 Написано в день приезда Белого в Петербург.
2 Имеется в виду п. 48.
Глубокоуважаемая и милая
надеюсь, что Вы получили мое заказное письмо, в котором я пытаюсь хотя бы и в двух словах, но совершенно точно дать Вам прямой ответ от чистого сердца на Ваше, меня столь тронувшее письмо. Там я мотивировал свой переезд в Петербург2. Мне остается только прибавить, что все таи изложенное истинная правда — не литература, не истерика, не натяжка, не преувеличение. В таких словах, и в таком положении, когда духом становишься на путь всех опасностей, не пишут литературных писем. И если Вы меня действительно любите, Вы мне поверите; иначе я был бы не я, а шарлатан.
Полагая, что Вам известно мое письмо, я не возвращаюсь к мотивам моего переезда. Я мог бы пространно, подготовившись почти молитвенно, их изложить Вам; но мне было бы приятней, если б Вы меня избавили от необходимости к ним возвращаться: слишком нужен тогда сериозный и важный разговор между нами, а я так адски устал за лето, так разбит, так парализован тоской, которая меня теперь преследует. Повторяю, мне было бы очень трудно говорить, но я готов, если Вы пожелаете.
Верьте мне, что я бесконечно люблю Вас и мне тем горестней не исполнить Вашего доброго совета мне не переезжать в Петербург. Если бы были силы, я мог бы исполнить его. Но теперь мне нет иного выбора между моей смертью и переездом.
Любящий глубоко Вас и всегда искренне уважающий
1 Датируется по связи с п. 50 и с письмом Белого к Блоку от 28 августа 1906 года (п. 169 основного корпуса).
2 Имеется в виду п. 50. В течение нескольких дней, последовавших после приезда Белого в Петербург, Блок и его близкие никак не реагировали на его появление и на письма. Белый вспоминает: «Каждый день ожидал приглашения: не было!» (О Блоке. С. 240).
истерика миновала для меня. Теперь я верю опять в свои силы, в свою готовность ставить цели будущему, в свою способность осуществлять в будущем свет и жизнь. Истерика угасает перед зарей моей усмиренности. Мне тихо и хорошо.
P. S. Теперь после разговора с Любой2 и после готовности всегда говорить с Сашей (Саша иногда уклоняется от разговора со мной) я готов говорить с Вами. Не знаю, готовы ли Вы. Предупреждаю, что я соглашаюсь с Вами говорить только при условии Вашей до последних глубин открытости3. При ином отношении я сознательно запахиваюсь и не даю отчет в мотивировке своих поступков. Я верю в свет и хочу общей правды и готов всею жизнью для истины пожертвовать.
1 Написано на бланке «Меблированный дом Бель-Вю» (Невский пр., 66, против Аничкова дворца). В меблированных комнатах на углу Невского пр. и Караванной ул. Белый поселился сразу же по приезде в Петербург (23 августа).
2 Свидания Белого с Л. Д. Блок и Блоком происходили 7 и 8 сентября 1906 г. на новой квартире (Лахтинская ул., 3, кв. 44), где Блок с женой поселился отдельно от матери. 6 сентября Л. Д. Блок отправила Белому записку: «Приходите, если хотите, в четверг 7-го сентября вечером» — и сообщила новый адрес (РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18). Предположение о том, что знаменательное объяснение между Белым и Блоками произошло 30 и 31 августа (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 256), основанное на записке Л. Д. Блок к Белому от 29 августа с приглашением прийти «завтра, 30-го, только на часок среди дня, часа в 4», не соответствует действительности: в записке от 29 августа новый адрес не был указан — предполагалось, что свидание состоится по старому, известному Белому адресу офицерских казарм Гренадерского полка; между тем, описывая в «Воспоминаниях о Блоке» этот визит, Белый указывает, что был у Блоков вечером «где-то у Каменноостровского, в маленькой очень квартирке, обставленной бедно: под крышей» (О Блоке. С. 241) — т. е. на Лахтинской улице. В ходе объяснений было принято решение «расстаться, чтоб год не видаться; в себе разглядеть это все; отложить все решенья; по-новому встретиться» (Между двух революций. С. 92). Ср. письмо Л. Д. Блок к Белому от 13 сентября 1906 г.: «…верю в нашу дружбу с Вами, и хочу, чтобы Вы завоевали ее. Но не забывайте, что за нее надо бороться Вам не только с „внешними врагами“, но и с собой» (РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18).
3 Во время своего пребывания в Петербурге в конце августа — начале сентября 1906 года Белый с Кублицкой-Пиоттух, по всей вероятности, не виделся.
Милый Боря, сижу в Ревеле1, думаю о Вас с самой горячей нежностью; хочется по этому поводу что-нибудь сделать, как говорил в детстве Сережа. И вот пишу Вам «для ласки». Милый, хороший Боря, не забывайте и Вы меня. Все, что Вы пишете2, или почти все, так близко мне, так глубоко, по-всегдашнему переживается мною. Так я счастлива, что Вы с Сашей сговорились3. Теперь оба вы поняли, наконец, настоящую ценность друг друга.
Саша написал мне сюда на днях: все люди стали серьезнее4. И мне самому все серьезнее и грустнее. Боже мой! Это ли не радость для меня, слышать от него такие слова.
Напишите о себе, милый Боря5.
Очень Вас любящая
А. Кублицкая-Пиоттух
Мой адрес: Ревель. Малая Батарейная, № 10. Мне.
1 Кублицкая-Пиоттух жила в Ревеле с середины сентября 1907 г., по месту новой службы Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух.
2 Подразумеваются, видимо, выступления Белого в печати.
3 Подразумеваются встреча и продолжительная беседа Белого и Блока в Москве 24—25 августа 1907 года.
4 Имеются в виду фразы из письма Блока от 15 сентября 1907 г.: «Все люди стали серьезны. Мне все серьезнее и все грустнее» (Письма к родным, I. С. 169).
5 Ответное письмо Белого неизвестно (вероятно, утрачено); о его характере можно судить по письму Кублицкой-Пиоттух к Е. П. Иванову от 2 октября 1907 г.: «…я написала как-то недавно Андрею Белому. Написала коротко, что рада ужасно их последнему согласию с Сашей и люблю его и вспоминаю. Он мне написал длинное, хорошее, серьезное письмо, без малейшего декадентства. Страшная усталость и сломленность во всем, но боевой дух еще держит его. Ужасно много в Боре прекрасного огненного страдания и рядом какие-то проявления мелкие, изгибы какие-то, ужасно страшные, соблазнительные и, главное, потому страшные, что он ни за что не хочет каяться, никогда» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 310).
Христос Воскресе!2
Вот уже скоро месяц, как собираюсь Вам писать, но все оттяжки3. В Петербурге не было времени Вас видеть: все время съел Вячеслав4. Это ничего, что он поедает время, руководит, учит, терзает, нежничает, гневается. За два раза моей жизни в Петербурге с ним5, я все-таки очень, очень и как-то реально его полюбил; даже перестал сердиться на смесь детскости с нетопыриностью.
В Москве навалились сразу дела личные и дела мусагетские6. Как-никак, «Мусагет» — это дитя о семи нянек без глазу — отнимает непродуктивно так много, много времени. А теперь еще и журнал.
Поэтому три недели в Москве тоже промелькнули незаметно, и мы с женой едва-едва успели уложиться, чтобы вовремя бежать из Москвы7. Эти бегства из Москвы стали для меня периодическими. Оттого ли, что старею, оттого ли, что душа развивается, только я реально ощущаю астрал больших городов со всеми ему присущими мерзостями. Моя мечта — переселиться в деревню. И я бы убежал вовсе из города, но жена не велит: говорит, что позорно покидать свой пост.
Жена… — как много произошло для меня за то время, когда мы не видались; вот я и женился8; и мне кажется, что целая бездна отделяет меня от того времени, как я не был женат. Ужасно хотелось бы, чтобы Вы, милая, милая, увидели мою жену и полюбили ее: я так счастлив и так спокоен, хотя извне жизнь трудней, чем когда-либо.
В прошлом году мы сделали большое путешествие; прожили месяц в Сицилии, 2½ месяца в Тунисии, в великолепной арабской деревне9, в великолепном арабском домике с изразцовыми полами, комнатушками, точно птичьими клетками, и с плоской крышей, откуда был вид на Карфаген, горы и бирюзовое озеро, розовое от его покрывающих фламинго; были в Керуане, священном городе Тунисии, стоящем на краю Сахары, откуда идут караваны до Тимбукту10. Потом через Мальту переправились в Египет и прожили там с месяц11, далее 2 недели прожили в Иерусалиме в дни Св. Пасхи12. Иерусалим произвел на нас с женой великолепное впечатление: он — жив, жив, жив; и он — о будущем, которое б_у_д_е_т…13
После мы поплыли сирийским берегом, чтобы видеть Сирию и часть Малой Азии: мимо Кайфы, Бейрута, Александретты, Мерсины, Родоса. 2 дня плыли Архипелагом14: чудесней места нет на земле! Вспоминался Вл. Соловьев: «Что-то здесь осиротело. Кто-то пел и замолчал»15 (никаких морских чертей не было)16. Потом плыли мимо Митилен, Смирны, Дарданелл. Останавливались в Константинополе17. И потом через Одессу вернулись в Волынскую губернию, где у матери моей жены проводили лето18.
Милая Александра Андреевна!
Вы удивляетесь, что я пишу Вам так много о нашем путешествии: но оно невольно осталось в душе, как пятимесячная бесперерывная песнь. Никогда я не думал, что простое передвижение по земле, смена земель, культур и наречий, так глубоко освежает и так вдохновляет человека. Или это оттого, что у меня был такой незаменимый спутник (моя жена занимается гравюрой); и путешествовать с художником легко, радостно и глубоко назидательно. Ведь прошлогоднее мое путешествие было моими запоздалыми Wanderns 'Jahre19. В душе и сейчас поется словами Müller’a:
«Das Wandern, das Wandern!»
(«Die schöne Müllerin»)20.
Мы с женой так полюбили Восток, что когда продадим наше кавказское имение21, двинемся опять из Европы; и на этот раз основательно глубоко: пока метим в Индию22 (в Каире мы видели образчики индусской флоры (Каир на одном уровне с Кашмиром); и она — восхитительна).
Отчего Саша не путешествует? Я не понимаю теперь путешествий по Европе. Следует хоть раз на несколько месяцев стать не на европейскую землю, чтобы многое реально узнать и понять.
Так прежде для нас были какие-то декоративные арабы, о которых уже все перестали думать, существуют ли они. Между тем они — есть; и они — великолепие далеко не декоративное. Мы с ними прожили 2½ месяца, узнали и полюбили реально, всею душой — полюбил я арабов до того, что еще теперь, год спустя, я вспоминаю милые покинутые места и говорю строчками дурацкого Гумилева (которого все же люблю за то, что он любит Восток):
Я тело в кресло уроню,
Я свет руками заслоню
И буду плакать о Леванте23.
Вот!..
Написал и улыбаюсь: до чего письмо вышло глупым. Дело в том, что я разучился писать. И если я с моей теперешней ленью написал Вам такое большое письмо, то это потому, что хочу, чтобы наша давнишняя переписка (помните?) возобновилась. Это письмо — приглашение к переписке. Итак, дорогая Александра Андреевна, крепко жду от Вас письма и в скорейший срок.
Теперь мы в Брюсселе. Едва приехали, как схватили сильнейший бронхит (я и жена); всю святую неделю лежали в постелях заброшенные и беспомощные. И теперь еще только поправляемся. Мы пробудем здесь 2 месяца. Потом поедем к д’Аль-геймам под Париж24; и в середине июня, сделав маленькую поездку по Рейну, вернемся. Наш адрес: Belgique. Bruxelles. Place S-te Gudule 25. A monsieur Boris Bougaïeff.
Остаюсь искренне уважающий Вас и сердечно преданный
P. S. Передайте Саше мой привет: ему пишу большое письмо25.
1 Датировка — по старому стилю. На конверте почтовые штемпели — отправления: Brüssel. 16. IV. 1912; получения: СПб. 6. 4. 12. В Брюссель Белый и А. А. Тургенева приехали из Москвы 20 марта / 2 апреля.
2 Пасха в 1912 году приходилась на 25 марта.
3 В письме к Блоку от 8 или 9 марта 1912 г. Белый просил: «…передай Александре Андреевне, что пишу ей, что 1) спасибо за хороших несколько слов <…>» (С. 443 наст. изд.). Письма, о котором говорит здесь Белый, среди писем Кублицкой-Пиоттух к нему не имеется.
4 Белый жил в Петербурге с 21 января до конца февраля 1912 г. на квартире Вяч. Иванова.
5 Ранее Белый останавливался на «башне» Вяч. Иванова во время своего пребывания в Петербурге с конца января до начала марта 1910 года.
6 Андрей Белый был одним из учредителей и идейных руководителей издательства «Мусагет», основанного в Москве в 1909 г. и приступившего с 1912 г. к выпуску журнала «Труды и Дни» (под редакцией Андрея Белого и Э. К. Метнера и «при ближайшем участии», как сообщалось в объявлении о подписке, А. Блока и Вяч. Иванова).
7 Возвратившись из Петербурга в Москву в последних числах февраля 1912 г., Белый и А. Тургенева 16 марта выехали за границу.
8 Белый связал свою жизнь с А. Тургеневой в 1910 г., официально их брак был зарегистрирован в Берне 23 марта 1914 года.
9 Имеется в виду Радес, деревня близ Туниса.
10 Поездка в Кайруан состоялась 26—27 февраля (н. ст.) 1911 г. См.: Андрей Белый. Кайруан // Воля России (Прага). 1923. № 1. С. 1-19.
11 Белый и А. Тургенева отплыли из Туниса 8 марта (н. ст.) 1911 г., прибыли в Порт-Саид 14 марта.
12 В Иерусалим Белый и А. Тургенева прибыли 10 апреля (н. ст.). Пасха в 1911 г. приходилась на 10/23 апреля.
13 Аналогичные впечатления — в письме Белого из Иерусалима к А. С. Петровскому: «Храм и Гроб вовсе неожиданны, странны, живы: прошлое, будущее. Церкви здесь уже соединились» (ГЛМ. Ф. 7. On. 1. Ед. хр. 33. Оф. 4889).
14 Греческие острова в Эгейском море. Это морское путешествие проходило в конце апреля (н. ст.) 1911 г.
15 Контаминация 1-й и 4-й строк стихотворения-четверостишия Вл. Соловьева «Мимо Троады» (1898), написанного во время его второго путешествия в Египет.
16 Намек на стихотворение Вл. Соловьева «Das Ewig-Weibliche. Слово увещательное к морским чертям» (1898), написанное во время плавания через Эгейское море по пути в Египет и начинающееся четверостишием:
Черти морские меня полюбили,
Рыщут за мною они по следам:
В Финском поморье недавно ловили,
В Архипелаг я — они уже там!
17 1—3 мая (н. ст.) 1911 г.
18 Белый и А. Тургенева прожили в Боголюбах — имении С. Н. Кампиони (матери А. Тургеневой) и ее мужа В. К. Кампиони в Волынской губернии близ Луцка, — до начала августа 1911 года.
19 Wanderjahre (нем.) — годы странствий. Источник выражения — заглавие романа Гете «Wilhelm Meisters Wanderjahre» («Годы странствий Вильгельма Мейстера», 1821).
30 «Странствие, странствие!» («Прекрасная мельничиха») (нем.). Белый цитирует слова-рефрен из первого стихотворения («Das Wandern») песенного цикла немецкого поэта Вильгельма Мюллера (1794—1827) «Прекрасная мельничиха» («Die schöne Müllerin»), положенного на музыку Ф. Шубертом (1823).
21 См. п. 261 (основной корпус), примеч. 8.
22 Неосуществленное намерение.
23 Заключительные строки стихотворения Н. С. Гумилева «Я тело в кресло уроню…», впервые опубликованного в альманахе «Антология» (М., «Мусагет», 1911. С. 69—70); под заглавием «Ослепительное» вошло в книгу Гумилева «Чужое небо» (СПб., 1912). Другую цитату из того же стихотворения Белый дважды приводит, описывая свое пребывание в Тунисии (см.: Андрей Белый. Путевые заметки. Т. 1. Сицилия и Тунис. М. —Берлин, 1922. С. 269, 271). Белый познакомился с Гумилевым в декабре 1906 г. в Париже (см.: Литературное наследство. T. 85. Валерий Брюсов. M., 1976. С. 406—407), общался с ним во время своего пребывания в Петербурге зимой 1910 и 1912 гг. Ср. позднейшее (1931) стихотворение Белого «Пародия. Под Гумилева» (Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. С. 481—482).
24 Друзья Белого — Оленина-д’Альгейм, тетка А. Тургеневой, и ее муж, барон Пьер д’Альгейм имели дом в Буа-ле-Руа (вблизи Фонтенбло под Парижем).
25 См. п. 274 (основной корпус).
Милый Боря, письмо Ваше застало меня в очень тяжелом. И поэтому не отвечала Вам до сих пор, несмотря на то, что самый факт получения от Вас письма был мне радостью. Хорошо Вы пишете о розовых фламинго. Хочется мне, чтобы Саша их увидал. Жить все труднее всем нам, и счастье Ваше, что у Вас есть Ваша Ася подле. С нею не страшно Вам в аду. Мне все время кажется, что надо что-то делать. И я готова делать, если бы указали что. Но некому указать. Вашу речь с эстрады слушала я жадно2, кое-чего не поняла, и заключение о том, что, главное, надо захотеть, мне не ясно.
Если захотите, если это не явится обузой, напишите мне яснее, поучите меня по-прежнему. Спасибо Вам за хорошее письмо. И целую Вашу жену, если она позволит.
Александра Андреевна
1 Ответ на п. 54.
2 Имеется в виду лекция Белого «Современный человек», прочитанная в Петербурге в большой аудитории Соляного городка 23 февраля 1912 г. См. п. 273 (основной корпус), примеч. 4.
Извиняюсь прежде всего за то, что не сразу Вам ответил. Мы с женой переживали очень странные (и скажу откровенно) очень светлые события, были очень взволнованы, были в Кёльне и т. д.2 Только теперь все улеглось, и я могу со спокойным духом писать Вам.
Вы пишете, будто Вам кажется, что надо что-то делать. О, да! Это чувствую я определенно уже с 1908 года, когда чувство беспредметной тревоги о неведомом деле для меня достигло максимума. С 1909 до 1912 года история моей жизни вся связана с этим исканием.
Вы спросите: нашел ли я? Я отвечу: нашел для себя; и не путь дела, а узенькую, поросшую травою тропинку средь болот и безбережности, по которой иду, по которой идем с женою в надежде, что после лет ученья и дисциплины тропинка превратится в Путь, в большой жизненный Путь, нужный России.
Вы спросите: что же это за тропинка, как ступить на нее? На это я могу ответить лишь уклончиво и обще, ибо начало пути коренится для меня не в определенном учении, credo (учение, credo — все это приходит потом), а в определенном отношении к себе самому, к своим прошлым путям, к декадентству, символизму и мистике. Начало пути для меня в определенном смирении, в осознании прошлых личных ошибок и ошибок маленькой группы некогда тесно связанных друг с другом людей, далее: ошибок той группы, которые гордо думали, что они носители нового слова жизни, далее: ошибок всех вообще передовых людей; далее, интеллигенции; далее — души русского народа. Ибо всё, всё, всё — навеки соединено в неразрывном звене. И от моего личного поступка (с какой ноги стал) зависит непосредственно событие важное: мы все ответственны; нам был дан Божий Дар, талант, а что мы с ним сделали? Как безбожно мы обращались с прозвучавшим некогда призывом: скромным работникам на Ниве Божьей даны были бриллианты прозрений; эти бриллианты должны они были взять, понести и донести до определенного места. А они присвоили себе данные им Дары (высшим людям3 все позволено — высшие люди по Благодати): они отнеслись к врученной ноше, как к собственности. Я не сужу, но я это о себе утверждаю: я был присвоителем чужих богатств, я играл ими («Золото в лазури», «Симфонии»); за это я был поражен гневом Божиим («Пепел»)4, истекал кровью в Париже5, умирал медленной смертию весь 1907 и 1908 год. И умирая медленной смертию, я винил не себя, а других: я — бичевал, писал о профанации, о кощунстве на Св. Духа; может быть, слова мои («Полемика в Весах»)6 и имели долю истины, но… это было все о соломинке в чужом глазу. Бревна своей гордыни не видел я7: и нес справедливую кару.
Начало моего пути в очень простом: в переоценке себя самого, приведшей меня к абсолютному смирению. Я сознал, что я нищ и гол, что все бунты, богоборчества, кризисы, забастовки суть ничто иное, как «ай моська, знать она сильна, коль лает на слона»8.
Слон, на которого я, моська, лаял, был «Голос Безмолвия»9, ставший в то время для меня «Голосом Совести».
Я просто, как малый ребенок, заплакал и стал просить помощи: из переоценщика ценностей превратился в переоценщика переоценки. Отсюда же мое бегство от всех литературных кругов, от всех этих «высших», от которых так дурно пахнет10. Я не виню их: я устанавливаю факт.
И когда я смирился, многие слова, многие поученья, многие прежде с высоты величия критикуемые истины озарились иным, внутренним светом: смирение раскрыло глаза, и опять все события жизни, как некогда прежде (в 1900—1901 году), стали мне прообразами: я увидел буквы-символы; пришли люди и стали меня учить из букв складывать слоги; из слогов составлялись слова: словом, тогда-то я стал понимать шифр некоторых учений; мое смирение спасло меня: возгордился, пал, разбился, не умер — лежал с перевязанными ранами, встал, пошел…
Вот тогда-то дана была в жизни мне радость: моя Ася! Вся она в светлый миг моего пробуждения, как Светлое Обетование о прощении, как посланный небом Ангел вышла из Зари, воплотилась, протянула мне руку. И вот теперь мы идем вместе…
Вся она — заревой прорезь мрачно надо мною нависших туч: и земное счастье, и знак о мирах иных, и друг, и подчас руководительница.
Вы не поняли, милая Александра Андреевна, слов моих (на лекции) о том, что надо захотеть. Да: надо захотеть увидеть себя, и тогда увидишь вокруг себя: сумеешь разобрать шифр. Только для этого надо снять все случайные покровы, которые случайно сплела на нас жизнь: стать нищим и нагим — до последней черты смириться (видите, какое общее место — надо не бояться и общих мест). Тогда-то в душе прозвучит Голос Безмолвия.
Все кризисы, все индивидуальные постижения, мнения суть иллюзии. Я могу говорить глубокие вещи о судьбах людей и народов. Но если нет воспитания воли — все сон пустой.
Итак: воспитание воли в мелочах вслед за смирением. Раз сознанием к этому придешь неуклонно — помощь свыше будет в надежде. Раз верой и надеждой укоренишь в себе мысль об Учителе, раз будешь Учителя призывать, Учитель придет (явный или внутренний — как кому). На Пути моем уже раз был один реальный учитель, одно посланное небом лицо: оно помогло мне на время, помогло, быть может, и Асе11. А потом я остался один, но я знаю уж: будут Учители. Теперь Учитель Невидимый, кажется, посылает нам учителя видимого: мог бы назвать и имя его, и путь, и учение — но что до того. Путь, догмат, методы воспитания воли зависят от индивидуальности: Вам — то, мне — это. Корень всему — смирение, отношение к собственной мудрости как к просьбе голодающего, брошенной в пространство: «Накормите». И потом корень всему — воспитание воли. Я лет семь тому назад пережил иллюзию царственности; и вот «экс-принц» страны обетованной, я считаю себя учеником, которому завтра предстоит держать экзамен в приготовительный класс: предстоит пройти гимназию, университет, и уж только потом (к 40 годам) сознать себя полезным работником для России. Радость учиться — вот моя радость!..
Если Вы спросите меня, кто же Ваш видимый Учитель, в приготовительный класс к которому Вы поступаете, я скажу: «Это Рудольф Штейнер». Считаю дело его самым важным12. Считаю специальною его ролью дать через несколько лет России нескольких воинов.
Впрочем, это личное мое мнение: повторяю, дело не в нем, а в сознании своей малости и необходимости воспитывать волю. А лучшего воспитателя нам, декадентам и русским, я не сумею назвать из всех тех, кто явно выходит из тайных братств говорить с людьми. Ася очень благодарит Вас за внимание и просит передать сердечный привет.
Христос с Вами!
Остаюсь глубоко уважающий и любящий
P. S. 3 недели наш адрес тот же13. Далее адрес таков: France. Près de Paris. Bois-le-Roi. Seine-et-Marne. Chez Monsieur Pierre d’Alheim. Мне.
1 Ответ на п. 55.
2 См. п. 276 (основной корпус). Ср. письмо Белого к А. С. Петровскому, отправленное из Кельна 7 мая (н. ст.) 1912 г. и передающее первые впечатления от лекции Штейнера: «Да, да, да, — он невероятен. Мы потрясены и даже… разбиты: вчера два часа слушали его в ложе и два часа вечером. Сегодня в 2 часа дня он назначил нам свидание» (ГЛМ. Ф. 7. Оп. 1. Ед. хр. 33. Оф 4889).
3 «Высшие люди» — образная формула из философской поэмы Ф. Ницше «Так говорил Заратустра» (ч. 4).
4 «Симфонии» и книга стихов и лирической прозы «Золото в лазури» (М., 1904) обозначают здесь ранний этап творчества Белого, книга стихов «Пепел» (СПб., 1909) — его творчество второй половины 1900-х гг., во многом контрастное произведениям предшествующего периода.
5 Слова наделены не только метафорическим смыслом: в начале января 1907 года в Париже Белый перенес мучительную хирургическую операцию.
6 Белый подразумевает свои полемические статьи, печатавшиеся в 1907—1908 гг. в «Весах», а также в других журналах и газетах, направленные против «мистического анархизма» и других проявлений «профанации» философско-эстетических устоев символизма.
7 Евангельская формула: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. VII, 3; Лк. VI, 41).
8 Неточная цитата из басни И. А. Крылова «Слон и Моська» (1808).
9 См. примеч. 8 к п. 191 (основной корпус).
10 Реминисценция из Ф. Ницше: «Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе — быть может, они пахнут не хорошо? О, чистый запах, окружающий меня!» и т. д. (Ницше Фридрих. Так говорил Заратустра. Пер. Ю. М. Антоновского. СПб., 1907. С. 328). Белый неоднократно прибегал к этим словам; ср. его письмо к Ф. Сологубу от 30 апреля 1908 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год. Л., 1974. С. 132, 134).
11 По всей вероятности, подразумевается А. Р. Минцлова, в 1909—1910 гг. оказавшая на внутреннюю жизнь Белого чрезвычайно сильное воздействие. Характеризуя (в автобиографическом письме к Р. В. Иванову-Разумнику от 1—3 марта 1927 г.) направленность своих исканий в 1909—1912 гг., Белый писал: «от Канта к исканию „мистерии“ по-новому, как „пути жизни“: теософия, Минцлова, „Я + Лея“ в проблеме пути» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 495). Минцлова привлекла внимание Белого к образу «Доктора» — Р. Штейнера; ср. ее письмо к Белому от 30 августа 1909 г.: «Любимый друг мой, мой разговор с Вами — еще впереди. Еще я не знаю точно, как это сбудется — но я знаю, что с Вами — Бог, и с Вами свет будет… Посылаю Вам портрет Д<октора>, один из лучших его портретов» (РГБ. Ф. 25. Карт. 19. Ед. хр. 17). См. также: Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 1999. С. 68—107.
12 Ср. недатированное письмо из Брюсселя к М. К. Морозовой, в котором Белый передает свои впечатления от встречи с Штейнером: «То, что он говорит, меньше его самого, а говорит он так, что хочется кричать от восторга. Я предложил Штейнеру ряд вопросов; он мне их сразу же разрешил. В итоге: мы едем в июле в Мюнхен учиться у Штейнера, ибо это не теория, а действительная школа <…>» (РГБ. Ф. 171. Карт. 24. Ед. хр. 1 в).
13 Белый и А. Тургенева выехали из Брюсселя во Францию в начале июня (н. ст.) 1912 года.
с бесконечною благодарностью возвращаю Саше 250 рублей из взятых у него в долг2. Письмо объяснительное следует3… Остаюсь бесконечно благодарный
1 Датируется по почтовому штемпелю: Москва. 3. I. 17; Петроград. 5. I. 17. Написано на отрезном купоне почтового перевода на сумму 250 р.
2 Поскольку Блок находился в это время на военной службе (в Полесье, в расположении 13-й инженерно-строительной дружины), Белый высылает денежный перевод на имя Кублицкой-Пиоттух.
3 См. п. 58.
{* В автографе описка: 1817}
Многоуважаемая и дорогая
Как хотелось бы Вас видеть и беседовать с Вами. Все эти 2 месяца я стремился в Петроград, но… Москва не выпускала меня. Скоро, впрочем, буду в Петрограде1.
Милая Александра Андреевна, В. В. Пашуканис мне дал обязательство принять на себя в счет гонорара, который он будет выплачивать мне2, вернуть мой долг Саше (те 800 рублей — так ведь кажется? — которые Саша так ласково одолжил мне)3. Перевожу сегодня по его просьбе 250 рублей из числа тех денег, которые я должен Саше. Препровождаю также при этом письме ту бумажку, которую мне выдал Пашуканис. Он извиняется, что на несколько дней опоздал; но он просит непременно, чтобы я, а не он, перевел Вам эту сумму4.
Передайте от меня Саше (не знаю, где он) мою огромную благодарность еще раз, как за то, что он был так хорош со мною, так и за все-все-все. Остаюсь глубокоуважающий и искренне преданный и любящий
1 Белый выехал из Москвы в Петроград 29 января 1917 года.
2 В сентябре 1916 г. Белый заключил договор с издательством В. В. Пашуканиса (основанном на базе издательства «Мусагет») на выпуск в свет собрания своих сочинений; были изданы (в 1917 г.) только два тома «Собрания эпических поэм» Белого — 1-й («симфонии» 1-я и 2-я) и 4-й («Серебряный голубь», гл. 1—4).
3 В ноябре 1911 г. Белый получил у Блока в долг 500 рублей (см. п. 263 основного корпуса).
4 О выплате денежного долга идет речь также в п. 298, 300 основного корпуса.
Милый Боря, мне Венгеров по телефону говорил, что вчерашняя аудитория была совершенно захвачена Вашим сообщением, хотя три четверти ничего не поняли. Это его слова. Вот я передам Вам точно: «Это обаяние личности, это пророк в лучшем смысле слова». Мне ужасно дороги были эти слова1.
А не поняли потому, что для Вас научная аксиома то, что для аудитории в первый раз слышат, и может быть за тридевять земель. И все-таки эта аудитория захвачена. Боря, ведь это радость, как хотите.
Я сама стихотворение Тютчева «Из града в град» из Ваших уст в первый раз узнала или, лучше сказать, услыхала, хотя я его давно знала. Мне захотелось это Вам сказать. Хотелось бы еще Вас увидать.
Кажется, ведь Вы сказали: хотите ночевать в четверг?2 Если перепутала и недослышала, напишите. А вообще это письмо не требует ответа.
1 Речь идет о докладе Белого «О ритмическом жесте», состоявшемся под председательством С. А. Венгерова в Пушкинском кружке на историко-филологическом факультете Петроградского университета 14 октября 1917 г. (см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981. С. 54). 15 октября 1917 г. Ю. Г. Оксман делился впечатлениями от услышанного в письме к жене: «…это было нечто поразительное, незабываемое никогда — доклад назывался „О ритмическом жесте“ (но по существу был вдохновеннейшей импровизацией о мистической сущности лирического творчества). В течение полутора часов он держал всех на такой высоте духовного подъема, какой я никогда не испытывал» (приведено в примечаниях Н. А. Жирмунской и Е. А. Тоддеса в кн.: Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 327).
2 Четверг — 19 октября.
Милый Боря, у меня в руках только что побывал оттиск Записок Чудака1. И мне хочется сказать Вам по этому поводу, что способ Ваш высказыванья, писанья действует на меня поразительно, оттачивает восприятия, способности к постижению. Ничего я, разумеется, еще не постигла. Но впечатлительность. И это очень радостное чувство. Некоторые формулы Ваши ценны особо, и отношение Ваше к собственному писательству — драгоценно. Сказать-то можно много. Да я боюсь соврать. Меня теперь уж не обманешь — стара. И даже собственное вранье уже совсем, совсем стало ненужно.
Саша (письмо Ваше к нему по поводу Катилины он дал мне прочесть) страшно угнетен добыванием денег для пропитания. Не может делать своего дела2. Пребывает в состоянии тоскливой усталости.
Если как-нибудь и когда-нибудь напишете мне, будет мне хорошо. А если некогда и не до того — не насилуйте себя. Мне самой хотелось только сказать Вам несколько слов.
23 марта 1919 г. Петербург.
Офицерская, 57, кв. 23.
1 «Записки чудака» («Я. Эпопея. Т. 1. Записки чудака. 4.1. Возвращение на родину») Белого были начаты печатанием в «Записках мечтателей» (1919. № 1. С. 11—71).
2 См. п. 307 (основной корпус). 18 марта 1919 г. Кублицкая-Пиоттух писала в той же связи М. А. Бекетовой — о Блоке: «Душенька мой устал и в дурном настроении <…> он не может делать своего дела, и это видимо его угнетает. Тем более, что Андрей Белый, восхищенный Катилиной, написал ему из Москвы, чтобы он писал и бросил все. А деньги добывать надо. И все это его гнетет» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 485).
всей душой моей влекусь к Вам; должен был быть у Вас сегодня: но — мигрень, невроз (постоянные мои спутники) приковывают меня; ввиду беготни, укладки и прочих предотъездных хлопот, вероятно, не увидимся1.
Спасибо за хорошие слова2; и хорошие, немногие минуты, которые Вы мне дали в этот мой приезд. Вероятно, скоро увидимся, даже в случае моего отъезда за границу: все равно придется ехать через Петроград3. Тогда увидимся.
Целую Сашу: передайте ему мою любовь, братскую; и — преданность!
Борис Бугаев
9 июля. Петроград. 20 года.
РОССИЯ
Посвящаю дорогой и глубокоуважаемой
Александре Андреевне Кублицкой-Пиоттух.
Кипи, роковая стихия
В волнах громового огня!..
Россия, Россия, Россия, —
Безумствуй, сжигая меня!
В Твои роковые разрухи,
В глухие Твои глубины, —
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
Не плачьте — склоните колени,
Туда, в ураганы огней,
В грома серафических пений,
В потоки космических дней.
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.
Пусть в небе и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро!
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро.
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня, —
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня!
Андрей Белый
9 июля 1920 года4. Петроград5.
1 Письмо написано в день отъезда Белого из Петрограда (где он жил с 17 февраля 1920 г.) в Москву.
2 Подразумевается, вероятно, отзыв Кублицкой-Пиоттух о творческом вечере Белого в Вольной Философской Ассоциации 7 июля 1920 г. (см.: Жизнь искусства. 1920. № 502, 13 июля). Ср. запись Блока от 7 июля: «Вечер А. Белого — устроил „Алконост“ в Вольфиле. Мы с мамой» (ЗК, 496). 8 июля Кублицкая-Пиоттух писала М. А. Бекетовой: «Вчера я таки была на вечере Андрея Белого. <…> Боря читал прекрасно из „Котика Летаева“, из „Записок мечтателей“, потом свои стихи. Он уезжает в Москву, потом надеется получить пропуск за границу. Дай ему Бог. Но Россия останется без Андрея Белого. Видимся мы с ним редко, но хорошо. Он видит мою искреннюю преданность и понимание, и это на него хорошо действует» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 504).
3 Белый выехал за границу (из Москвы) лишь в октябре 1921 г.
4 Датировка обозначает день отсылки данного автографа. Стихотворение было написано в августе 1917 г., опубликовано под заглавием «Родине» (с вариантами по сравнению с настоящим текстом) в альманахе «Скифы» (Сб. 2. <Пг.>, 1918. С. 36), в той же редакции и с тем же заглавием вошло в книгу Белого «Звезда» (Пб., 1922. С. 64—65). Посвящение Кублицкой-Пиоттух предпослано только настоящему автографу. В письме к М. А. Бекетовой от 10 июля 1920 г. Кублицкая-Пиоттух, приведя полностью текст стихотворения, сообщала: «Это стихотворение Андрей Белый прочел на своем вечере, и мне захотелось тебе его напомнить <…> Я до сих пор, четвертый день, под обаянием Андрея Белого, его сущности. Хочется экстаза. Он его дает» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 505).
5 При письме — записка на отдельном листке: «Дарю Карпу Сергеевичу Лабутину письмо Андрея Белого с стихами „Россия“, посвященными матери Блока, письмо обращено к ней. 3 декабря 1934 г. Ленинград. М. Бекетова». К. С. Лабутин (1895—после 1941) — сосед Блока по дому, библиофил; см. подробную биографическую справку А. Е. Парниса о нем (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 95-96).
- ↑ См. об этом: Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. Воспоминания и заметки. Л. —М., 1925. С. 163—171. Общую характеристику литературной деятельности Кублицкой-Пиоттух см. в статье Н. В. Лощинской о ней в кн.: Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. М., 1994. Т. 3. С. 193.
- ↑ Ср. характеристику А. А. Кублицкой-Пиоттух во вступительной статье H. B. Котрелева и З. Г. Минц к публикации «Блок в неизданной переписке и дневниках современников» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 156—157).
- ↑ Павлович Н. Мать А. Блока (А. А. Кублицкая-Пиоттух, умер. 25 II 23 г.) // Россия. 1923. № 7. Март. С. 25.
- ↑ Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. С. 96.
- ↑ Там же.
- ↑ Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 273.
- ↑ О Блоке. С. 85.
- ↑ Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. С. 136.
- ↑ О Блоке. С. 92.
- ↑ Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 273.
- ↑ О Блоке. С. 92.
- ↑ Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 304.
- ↑ ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 608.
- ↑ О Блоке. С. 160, 161.
- ↑ Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. С. 142—143.
- ↑ Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. С. 139.
- ↑ ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 505 (письмо А. А. Кублицкой-Пиоттух к М. А. Бекетовой от 10 июля 1920 г.).
- ↑ РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 534 (письма А. А. Кублицкой-Пиоттух к М. П. Ивановой от 20 ноября 1908 г. и 25 марта 1909 г.).
- ↑ См. стихотворение «На рельсах» (Андрей Белый. Пепел. СПб., 1909. С. 19—20), а также п. 11 и 17.
- ↑ Весы. 1905. № 9/10. С. 23.
- ↑ Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 52.
- ↑ См. письмо Белого к Блоку от 11 или 12 октября 1905 г. (с. 252 наст. изд.).
- ↑ Весы. 1905. № 9/10. С. 35.
- ↑ Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 403 (Публикация Э. П. Гомберг и Д. Е. Максимова). Ср. запись Белого о ситуации, сложившейся в апреле 1906 г.: «Л. Д. таки признается мне, что все осталось по-старому, что она — любит меня, но что Ал<ександра> Андр<еевна> и Ал. Ал. Блок воздействуют на ее волю» (Андрей Белый. Материал к биографии. Л. 52 об.).
- ↑ Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. С. 146.
- ↑ ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 505 (письмо А. А. Кублицкой-ПИОТТУХ к М. А. Бекетовой от 22 июля 1920 г.).
- ↑ ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 522.
- ↑ Блоковский сборник. С. 461.
- ↑ ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 538.
- ↑ Эти письма были подарены В. А. Десницкому М. А. Бекетовой, наряду с другими материалами архива А. А. Кублицкой-Пиоттух, в благодарность за деятельное участие в издании блоковского литературного наследия: Десницким была написана вступительная статья ко второму тому «Писем Александра Блока к родным» — «Социально-психологические предпосылки творчества А. Блока» (см.: Письма к родным, II С. 5—45), которая облегчила книге выход в свет. Об этом со слов В. А. Десницкого нам любезно сообщил Л. К. Долгополов.
- ↑ Далее было: Борис Бугаев.
- ↑ Лист с окончанием письма отсутствует.
- ↑ полностью, во всех отношениях (лат.).
- ↑ Подчеркнуто трижды.