Переживания доисторического периода (Лавров)

Переживания доисторического периода
автор Петр Лаврович Лавров

Опубл.: 1898. Источник: az.lib.ru • (Фрагменты)

П. Л. Лавров

Переживания доисторического периода
(Фрагменты)

Лавров П. Л. О религии

М.: Мысль, 1989.

Глава X
Переживания в области религий вообще

Религия и искусство. — Переживания. — (Необходимость подробностей). — Несколько переживающих слоев доисторических верований. — Религия и нравственность. — Влияния нравственного элемента. — Переживания в разные эпохи. — Смешение терминов.

Совершенно противоположную эстетическому творчеству¹ роль в области переживаний и жизненных элементов разных эпох играло религиозное творчество. Насколько в первом процессе, в пределах, допускаемых успехами техники и идейным развитием, во все времена перед художником стояла все одна и та же высшая специальная цель: правдивость в восприятии и в передаче форм и настроений, настолько самые существенные задачи того, что обозначалось термином религия в разные, даже сравнительно близкие, эпохи, представляют самые резкие различия. Насколько в художественном творчестве трудно в очень многих случаях отличить жизненный элемент эстетической фантазии данной эпохи от того, который есть лишь традиционная передача вкусов, привычек мысли и настроений иного времени, настолько же нельзя не признать с первого же взгляда, даже в близкие к нам периоды, переживания самых элементарных верований: негритянские амулеты переживают в реликвиях мощей сомнительных угодников христианства или буддизма; шаманство переживает в лечении болезней прикосновением средневековых королей; анимизм — и в многочисленных легендах христианской церкви о мертвецах, и в новом спиритизме. Религии, как орудие обособления враждебных национальностей, переживают в эпоху богословия, провозглашающего братство всех людей, что не мешает ни православным, ни католическим, ни протестантским государям призывать имя Сына Божия, «пошедшего на крест за все человечество», для успеха в бойнях, ими устраиваемых. Приемы религиозного мышления эпох, чуждых самой элементарной научной логики, воскресают в догматах единосущной троицы, в предопределении на вечную казнь людей, созданных как раз для этого всемогущим существом, которое богословы рисуют как высший нравственный идеал, и т. п. Резко и определенно в каждую эпоху выдвигается противоречие между двумя одинаково неустранимыми элементами в мысли эпохи: между тем, во что обратилась на этой ступени эволюции религия под влиянием развития философской мысли, накопления знаний и общественных задач, и теми верованиями, еще переживающими, которые могли произойти лишь тогда, когда и философская мысль стояла на совсем иной ступени развития, и знания были иные, и общественные задачи представлялись совсем иначе. Не может существовать ни малейшего сомнения, что здесь перед нами никак не жизненные элементы, а переживания, которые мешают пониманию мира и человека на основании новых знаний, новых объединяющих гипотез и представлений; мешают и правильной жизни, требующей решения новых возникших общественных задач. И эти переживания многочисленны.

Можно вполне согласиться со словами James Darmesteter’a, что «недолго приходится рыться в религиях исторических, в религиях цивилизованных народов, чтобы найти в них, иногда с поразительным тождеством, большинство существенных элементов религий неисторических»^[1].

В каждую позднейшую эпоху в той области, которую относят к религии, приходится различать и отмечать несколько слоев переживаний, каждый из которых получил начало в иное время. Здесь будет идти дело лишь о том, что коренится в религиозном творчестве доисторического человека, творчестве, которое представляло самый обширный материал для всей последующей истории верований именно потому, что оно имело место в период, когда работа религиозной мысли наилучше гармонировала и с общим строем мысли человека дородового и родового быта, и с сознательными задачами, которые ставили перед человеком эти общественные формы. Энергическая работа религиозной мысли в этот период имела следствием, что именно к нему относятся несколько слоев верований, каждый из которых оставил свое переживание в будущем. Их можно представить себе в следующей последовательности, хотя для некоторых явлений эта последовательность может считаться гадательной.

1. Можно угадывать существование зоологического слоя неопределенного ужаса перед неизвестною силою^[2] (он встречается, по-видимому, у некоторых животных).

2. Вырабатывается слой религиозной техники с целью обеспечения удачи, устранения опасности и предвидения будущего помощью обладания амулетами и совершения магических действий, но без всякого определенного представления о том, каким образом предмет обыденного быта обращается в амулет и магическое действие достигает цели. Этому же слою может принадлежать отношение к некоторым животным, как к существам, одаренным человеческими свойствами, но обладающим силами и знаниями, превосходящими силы и знания человека, и элементы культа животных^[3]. Наконец, к этому слою относится и первое определенное дифференцирование обычая религиозного от обычая обыденной жизни. (Существование этого слоя можно предполагать при самых грубых формах общежития или обособленной жизни.)

3. Вырабатываются первые религиозные представления и появляются первые попытки человека объяснить себе свои верования. Именно появляется натуризм³; антропопатическое отношение человека к животным распространяется едва ли не на весь мир; к оживленной природе обращаются с мольбою и с угрозою, причем все магические действия получают характер мольбы или угрозы. Целью работы мысли является фантастическое общение человека со всеми предметами мира^[4]. Этот фазис представляет уже заметное влияние на религиозное творчество мысли эстетической и зародышной мысли философской. (Он может быть отнесен к первичным ступеням родового быта.)

4. Важнейший слой верований в развитии религиозной мысли вообще образуется при появлении анимистического миросозерцания, представления о двойниках людей, предметов природы и даже изделий рук человека. Как непосредственное следствие этих религиозных представлений можно, по-видимому, признать, во-первых, переход антропопатического оживления природы и элементарного культа животных в фетишизм, т. е. в представление всех предметов, как жилищ фантастических двойников или духов; во-вторых, появление шаманизма как выделения особенного класса людей, способных лучше других вступать в сношения с духами помощью магической техники. При этом указанные два продукта первого слоя религиозных представлений наблюдаются в двух различных последовательностях. В большинстве стран, остановившихся на доисторическом фазисе эволюции, или даже на фазисе обособленных цивилизаций, есть возможность допустить, что выделение колдунов и шаманов в некоторых случаях предшествовало анимизму при сложных обрядах общения с животными и с другими предметами природы, оживленной воображением дикаря, но еще не сделавшейся обиталищем мира духов. Но именно у наций, образовавших в позднейший период почву для пробуждения критической мысли, скорее можно допустить иную последовательность явлений. Шаманизм развивается здесь на гораздо позднейшем фазисе общественной эволюции, в форме пророчества и экстатического общения с миром уже гораздо более выработанных божеств, как подготовление к продуктам мысли критической или как явление, параллельное наиболее ранним из них, как первые опыты религиозно-философских построений. Эта последняя форма эволюции религий почти неизбежно связана (у еврейских наби⁴ и у греческих бродячих прорицателей и совершателей обрядов очищения в VIII-м и в VII-м веках⁵, у сивилл и бакисов⁶, еще неизвестных гомеридам) с первою группою следствий выработки анимистического представления о мире, именно с развитием народного культа в систематические сознательные приемы общения людей, как членов социального организма, с миром духов при помощи усложнившегося религиозного обычая, столь же тесно связывающего людей с миром фантастическим, как житейский обычай связывает между собою членов этого коллективного организма. Это — слой сильного взаимодействия мысли эстетической, зародышей мысли философской, религиозного творчества и вполне определенной роли религии, как скрепляющей и создающей обычай. (Он соответствует фазису полного установления и развития родового быта, который отражается в религии, особенно в форме культа предков.)

5. Разрастается мир мифов и символов в тесной зависимости от анимистических представлений при растущем преобладании мысли эстетической, философской и социального творчества над творчеством религиозным. Обособляются типы богов и героев. Вырабатываются сложные и связные представления о загробном мире, о происхождении мира и человека, о началах культуры, о родстве между богами и людьми, о чудесных рождениях и т. д. Более или менее определенные и сложные романы и драмы в фантастическом мире служат уяснением ранее существовавшему обряду или вызывают усложнение прежнего обряда. Вырабатывается политическая роль отдельных колдунов или сословия жрецов, в одних случаях сливающихся с органами политической власти, в других — соперничающих с этими органами^[5]. Это — слой постепенного перехода от религии, как фантастического представления, скрепляющего и создающего ряд обычаев, при преобладании религиозного настроения, к религии, как к обрядному комплексу, который является символом культурного единства обособленной нации или государства, следовательно, получает если не исключительно, то преимущественно социологическое значение^[6].

Каждый из этих последовательных слоев доисторических верований представляет явления, которые встречаются и в последующих слоях, но для всего доисторического периода нельзя отнести эти явления с полной уверенностью к вредным переживаниям, а не к жизненным или, по крайней мере, к безразличным элементам позднейшего слоя. Амулет и фетиш, совершение магического обряда каждым членом общества или особенным колдуном, безразличная толпа стихийных духов или определенный тип бога — героя многочисленных похождений — могли существовать рядом, причем низшее и менее выработанное представление не мешало высшему получать художественную или философскую отделку. — На ступени исторических обособленных цивилизаций дело уже становится иным. Во-первых, господствующие классы, жизнь которых обусловлена преимущественно, с одной стороны, работою мысли интеллигенции, к ним принадлежащей, с другой — их экономическими и политическими интересами, вырабатывают, под названием религии, комплекс представлений и действий, направленный на поддержание политической силы государства или нации и значительно отличающийся от доисторического слоя верований, остающихся господствующими в массах. Однако, во-вторых, и в эту религию господствующих классов не могли не проникнуть элементы народных, доисторических верований. Но тут уже это отчасти вредные для государственного или национального строя переживания. Из числа унаследованных магических приемов и верований господствующих классов и масс лишь некоторая доля способствует выделению семьи, в особенности же скреплению государственного или национального организма, и усилению их в борьбе с другими враждебными им коллективностями; тогда как другая подрывает солидарность и прочность этих союзов. Все, что относится к последней, неизбежно обращается во вредное переживание, противодействие которому становится для интеллигенции данной эпохи одною из основных жизненных задач.

Но с еще большею определенностью область переживаний в религиозной мысли выделяется от жизненных элементов, когда в среде последних начинает обозначаться влияние мысли критической, проявляющейся всего прежде в сфере нравственности, а затем уже и в сфере понимания мира. Тогда более или менее древнее повествование о несчастной судьбе или о великих подвигах героев сказки или священной легенды окрашивается нравственною виною или нравственною заслугою этих героев. Вознаграждается сперва верность богу и послушание его заповеди; наказывается его оскорбление (как у пророков евреев). Впоследствии священная заповедь заслоняется требованием реальной, человеческой нравственности; еще позже иногда и требованием от мыслителя истины в понимании. Но при всем этом в сложной комбинации позднейшего творчества мысли эстетической, философской и нравственной смешивается мотив доисторический, мотив неосмысленной удачи с позднейшим мотивом благочестия, подвижничества, затем уже и с мотивом справедливого суда богов или нравственной доблести людей. Сюда относятся многочисленные легенды христианской культуры (отчасти и мусульманской или буддистской) о потопленных городах, о наказании злодея, о защите праведника, о подвигах мучениц, охранявших свою половую чистоту, и т. под.

Назло весьма распространенному еще недавно мнению, что именно религия составляет прочную почву для нравственности и связана с последнею самым неразрывным образом, внимательное исследование доказывает, напротив, что и религия, как фантастическое верование, укрепляющее и создающее обычай, и религия, как символ национального или государственного единства, совершенно чужды всякому нравственному элементу. Лишь на третьей ступени эволюции религий, когда философская и эстетическая мысль вносят в них этот элемент извне, он получает главную определяющую роль в том комплексе, который продолжает называться «религией» лишь потому, что привлекательность религиозного аффекта и привычка к нему побуждают человека стремиться к его, хотя бы и фиктивному, удерживанию в формах культуры. Но именно тут обнаруживается всего яснее, что религиозная мысль потеряла на этой ступени всю свою жизненную силу, всю свою способность создавать новые продукты в области мысли и общественных форм и что двигателями понимания и творчества являются теперь уже мотивы реальные, вполне чуждые религиозному аффекту.

Нравственный элемент, проникая в религиозную мысль, сразу отбрасывает в область вредных переживаний все то, что в верованиях, в творчестве мифов и символов и в обрядности лишено нравственного значения или даже противоречит задачам нравственности. Несколько позже, при установлении приемов научной мысли, то же, с еще большею определенностью для развитого меньшинства, приходится сказать о верованиях и мифах, противоречащих усвоенным элементам научного знания.

Таким образом, к переживаниям одного из указанных слоев доисторической работы религиозной мысли приходится отнести, в эпоху обособленных цивилизаций, все то, что в религиозной мысли и жизни противодействует прочности и солидарности национального или государственного организма или обособлению семьи; в эпоху же критической мысли — все то, что, как некритическое верование, противополагается критическому научному пониманию и критическому нравственному требованию. Иначе говоря, в последнем случае — в сложных комплексах, носящих название религий, — жизненных элементов мысли и жизни общества приходится искать лишь в среде тех составных частей этих комплексов, которые вовсе не заключают в себе религиозного настроения, но суть продукты мысли философской, нравственной или эстетической.

Однако религии вошли слишком влиятельною составною частью в общий строй жизни обществ, чтобы их переживания не имели места в позднейшие периоды и помимо указанных слоев верований. Было только что сказано, что привлекательность религиозного аффекта побуждала человека удерживать в культуре его фикцию, когда этот аффект, в сущности, не имел уже под собою почвы. Он окрашивал очень часто и убеждения неверующих в какой-либо фантастический мир, и общественные учреждения, вполне светские. Как название религии распространялось на процессы мысли и на общественные формы, не имевшие в себе ничего религиозного, так, наоборот, присущее религиозному строю отвращение от критики и от реальных мотивов мысли и жизни надевало маску научной и рациональной нравственности. Едва ли какая-либо область мысли, особенно в своем доисторическом элементе, доставила человечеству столько переживаний, к которым можно вполне точно применить это название, как область мысли религиозной.

С этой точки зрения мир переживаний всех доисторических слоев верований в исторические периоды представляет примеры, поражающие своею многочисленностью и своим распространением⁷.

Глава XVI
Переживания в области философии и науки

Зародышное развитие этих областей. — Непреднамеренный рост знаний и переживания в типах ученых. — (Примеры). — Роль аналогии. — (Примеры). — Знахарство в позднейшее время. — Анимистическое миросозерцание и его позднейшие переживания. — Раннее появление некоторых метафизических вопросов. — (Первобытный фатализм и пессимизм).

Можно было бы подумать, с первого взгляда, что нечего даже упоминать о переживаниях в области философии и науки, восходящих к доисторическому периоду, так как и та и другая суть собственно продукты мысли исторических периодов. Однако никакой продукт мысли и жизни не является сразу в своем определенном, более или менее зрелом состоянии. Он прежде того проходит через фазисы зародышного развития и подготовления. Эти фазисы точно так же, как фазисы зрелости, могли переживать и действительно переживали в позднейшее время. Это имело место и для зародышных и подготовительных фазисов мысли философской и научной, в том виде, в каком мы наблюдаем эти фазисы в доисторическое время.

Тогда наука была еще невозможна, однако фактически накоплялись знания и случайно, и на почве элементарной техники, и в процессе размышления дикаря над лучшим совершением религиозного обряда, над вернейшим представлением об общении людей и богов, иногда уже под влиянием непосредственного любопытства, вызванного явлениями, собственно чуждыми всяких непосредственных интересов особи. И подобное накопление знаний, непреднамеренное, вовсе не критическое или очень мало критическое, продолжало происходить во всех исторических общежитиях среди дикарей высшей культуры, в то самое время, когда передовая интеллигенция ставила себе определенные вопросы знания и понимания, пыталась решить их рядом рассчитанных наблюдений и опытов, рядом критически взвешенных наведений и выводов. Чем культура становилась сложнее, тем чаще, по необходимости, всякому представлялись случаи непреднамеренно расширить область знания. Чем более ослабевал в религиозной жизни общества религиозный аффект, давая место преимущественной заботе об общественном союзе (в эпоху обособленных национальностей), о нравственных задачах (в эпоху универсалистических религий) и о критическом понимании мира и жизни (в эпоху растущего неверия), тем неизбежнее именно размышление о религиозных вопросах перерождалось в научные вопросы о логических приемах достоверности, о возможном, вероятном и невозможном, о сравнительной ясности или противоречивости представлений и понятий и т. п. Чем шире школьное образование и потребности культуры вводили в обиходную мысль культурного человека результаты науки (хотя еще и не научные приемы мысли), тем чаще задачи техники становились почвою для возбуждения вопросов понимания рядом с вопросами умения, и развивающаяся интеллигенция этим путем подготовляла прогресс науки, точно так же как она это делала из-за мотивов непосредственного любопытства к установлению реального факта, точного закона явлений, вероятнейшей гипотезы. Все эти приемы мысли, которые у доисторического дикаря приходится отметить как зародыши будущей науки, для него еще невозможной, и как ее подготовление, можно наблюдать у большинства людей и во все периоды истории или как жизненный элемент мысли данной эпохи, или как переживание, иногда даже удержавшее характеристику всякого переживания: вредное влияние на нормальный процесс мысли, возможный для данной эпохи.

Как примеры намеченного в тексте можно указать следующие явления на двух только что упомянутых путях подготовления науки.

Так как размышление над религиозными вопросами было одним из путей, приводивших к постановке научных вопросов, как в области познания природы, так и в области нравственности, то устанавливалась иногда в умах дикарей высшей культуры иллюзия, что религия есть источник всякого понимания и всякой нравственной жизни, тогда как двигателем здесь всегда оказываются не элементы религиозного аффекта и не заботы об общении с фантастическим миром, а именно те элементы, ч_у_ж_д_ы_е р_е_л_и_г_и_о_з_н_о_й м_ы_с_л_и, которые входили (как указано выше, стр. 322 и след.⁸) в сложный комплекс, сохранивший в своем целом название религии. На основании только что упомянутой иллюзии происходила в массе дикарей высшей культуры⁹ борьба против научных методов в пользу методов некритических, как вполне достаточных, развивалась своевременная нам проповедь «банкротства науки» и т. п.

На пути постановки научных вопросов на почве техники вырабатывалось другое вредное направление. При школьном усвоении результатов науки (вне их понимания) культурные дикари не раз останавливались на представлении, что важны для комфорта жизни, для успехов индустрии и вообще для возвышения культуры именно эти результаты и их приложения, а вовсе не усвоение их научного смысла и тех основных законов, которые лежат в основе всякой техники; что важно у_м_е_н_ь_е, а не п_о_н_и_м_а_н_и_е. Отсюда противоположение уменья пониманию, недоброжелательное отношение к последнему, как к потере времени, извращение педагогических приемов, преобладание профессионального обучения над развивающим и т. п. Это вредное переживание той эпохи, когда т_о_л_ь_к_о умение и было доступно человеку, гораздо более распространено в наше время борьбы за существование и за барыш, чем можно бы этого ожидать.

Точно так же для доисторического человека были недоступны научные методы мышления вообще, однако уже в этот период он и в жизненном обиходе, и в обыденной технике, и в технике религиозной, и в выработке и в разработке религиозных представлений употреблял один из методов мышления, остающийся до сих пор весьма обычным и для самого дюжинного ума, и для исключительных представителей мысли, не только эстетической и философской, но и научной. Это — метод мышления по аналогии. Она наводила и продолжает наводить техника-изобретателя — иногда весьма поверхностно знакомого с научными истинами — на открытия, иногда замечательно удачные, точно так же, как она служила доисторическому дикарю во всех областях его техники. Она вызывает чарующие патетические сближения в произведениях искусства, точно так же, как ложилась у дикаря в основу натуризма, оживлявшего для него весь мир человеческими чувствами и наклонностями^[7]. Она дает первый толчок процессу мысли гениального ученого, когда падающее яблоко или качающийся маятник (в действительности или в легенде) становятся точкою исхода ряда умственных заключений, в конце которых лежат великие законы динамики и всемирного тяготения¹⁰. Она представляет чуть ли не самого сильного пособника, объединяющего мысли философа, сближающего в одно миросозерцание процессы мертвой природы и явления сознания, жизнь организма биологического и социологического, требование логической и нравственной правды, обязательность ясного понимания, последовательной жизни и жизни по убеждению. Таким образом, мышление по аналогии может быть признано в очень многих случаях и сферах жизненным элементом работы мысли, несмотря на то что оно восходит к доисторическому времени. Однако и тут его происхождение обусловливает факт, что мышление по аналогии может являться в истории мысли и как вредное переживание, а иногда и действительно являлось таковым. Это было во всех тех случаях, когда рядом с ним было возможно уже, на основании выработки научных приемов мысли в данное время, приложение других, более точных методов мышления. Тогда мышление по аналогии становилось уже не жизненным элементом мысли, а переживанием, задерживающим правильный процесс ее эволюции.

Таково было представление о всеобщих симпатиях в природе, в связи с магическим действием на нее, в том виде, как это представление прилагалось к вопросам о понимании мира и формулировалось в философских воззрениях эпохи Возрождения у Агриппы Неттесгеймокого, у Парацельса и т. д., когда более точные приемы мышления в науке оказались уже возможными. Еще положительнее можно отнести к переживаниям этого рода натурфилософию школы Шеллинга и Окена в эпоху самого могучего развития эмпирического естествознания. Таково в достаточной мере и современное сближение у Герберта Спенсера, у Шефле, у Лилиенфельда и у некоторых других между организмами биологическим и социальным и т. п. — Натянутые аналогии в искусстве не раз переходили в положительное безобразие. Столь же натянутые гипотезы в специальных науках, не опирающихся ни на что иное, как на отдаленные аналогии, тоже не особенно редки. — Во всех подобных случаях приложение мышления по аналогии, когда возможен более точный прием, являлось и является прямою задержкою нормальной эволюции мысли, тем более что подобные метафизические, эстетико-символические и псевдонаучные аналогии становятся иногда модными.

Но переживания, о которых мы говорили, не ограничивались этими довольно общими случаями перенесения в приемы мысли исторического времени процессов и приемов мысли доисторической при ее процессе подготовления науки и философии. Можно подметить и некоторые более частные явления подобного же рода. Таково не особенно редкое перенесение в область позднейшего знания (преимущественно эмпирического) представлений, почти всецело принадлежащих, собственно, к миросозерцанию анимизма или веры в амулеты. Это особенно часто встречалось и встречается в области лечения, где знахарь до сих пор продолжает действовать рядом с патентованным медиком; сам медик иногда не прочь обратиться к пособию позднейшей формы заклинания — к молитве и к преемнику старинного колдуна — священнику, а свечи, поставленные пред иконами, предполагаются действующими столь же терапевтически, как и лекарства. Так случается, что не только пасынки цивилизации¹¹, но иногда и люди, которым, доступны продукты рациональной мысли, относятся к ученому и к мыслителю как к колдуну, который одарен сверхъестественными силами, сверхъестественным знанием и против которого имеют основание возмущаться, если он в некоторых случаях останавливается на «критическом незнании». Это перенесение представления о колдуне на античного мудреца, встречающееся не раз в прежние исторические периоды, далеко не исчезло и в наше время по отношению к ученым. Обращение к ним с вопросами о будущем (начиная с предсказания погоды до определенной картины будущего общества) есть довольно обыкновенное явление.

Доисторический человек, в высших фазисах своей эволюции, выработал на почве анимизма и шаманизма общее миросозерцание, которое представляет в достаточной степени целость и единство, подготовляя в этом отношении систематические философские попытки позднейшего времени. Это анимистическое миросозерцание в весьма значительной доле своих объединяющих приемов и вспомогательных гипотез вошло в позднейшие философские построения уже неизбежно, как переживание, так как оно, по времени своего происхождения, не заключало в себе ни элемента критики, ни элемента универсализма, следовательно, ни одного из мотивов рационального нравственного убеждения. Поэтому, входя в позднейшие миросозерцания (как представление о более выработанном загробном мире, о более развитых личностях богов, о более целесообразных чудесах и т. п.), оно неизбежно вносило в них противоречия и противодействовало успехам логического мышления. Это явление, менее заметное в объединенных миросозерцаниях обособленных национальностей (так как здесь очень недостаточно употреблялись приемы критической мысли), особенно резко выступило в богословских системах универсалистических религий. Эти системы поставили перед человеком дилемму: надо выбрать один из двух путей; или надо охранить в себе унаследованное анимистическое миросозерцание с его духами, колдунами и чудесами, доводя до минимума нравственный элемент универсализма; или надо дать преобладающее значение последнему, а вместе с тем перейти от цивилизации на почве религии к цивилизации светской. Новые мистические попытки спиритистов, необуддистов и т. п. стоят перед тою же дилеммою.

Наконец, можно в некоторых случаях указать, что позднейшие философские затруднения в области догматов, вызывавшие ожесточенные споры и, с первого взгляда, не имевшие даже логической возможности возникнуть вне универсалистических миросозерцании, имели себе естественных предшественников в мысли доисторических дикарей. Таковы пресловутые препирательства богословов первых веков христианства о трудностях, представляемых сосуществованием в христианском богочеловеке двух естеств, двух воль и т. п. Но уже некоторым дикарям и полудикарям приходилось бороться с совершенно подобными затруднениями. Именно перед ними их анимистическое миросозерцание ставило следующий вопрос: каким образом дух вселяется в тело шамана-человека, одаренное уже душою? Происходит ли при этом комбинация этого духа с человеческою душою? Или не вытесняет ли он ее временно, так как ее недостатки могут мешать правильному действию высшего существа, обнаруживающего свою деятельность в том же самом теле? Для анимистов, с их ребяческою философиею, затруднение встречалось в этом случае очень сходное с тем, которое имели пред собою только что упомянутые богословы, а потому бурные прения соборов, обширную богословскую литературу, возникшую на этой почве, едва ли не приходится рассматривать как переживание первых попыток дикаря пофилософствовать над неразрешимыми противоречиями его фантастических верований. В настоящее время даже верующие историки принуждены большей частью согласиться, что споры этого рода оказывались в IV и V веках нашей эры лишь помехою тому началу универсализма, которое было выставлено церковью, и тому идеалу братства и самоотвержения, который, независимо от всех сверхъестественных верований, вырабатывался в литературном типе Христа; следовательно, возвращение богословской интеллигенции первых веков христианства к этому вопросу философии дикарей трудно не отнести к вредным переживаниям для эпохи, когда критическая мысль имела уже случаи проявить свои требования в других областях.

В последнее время Фирканд (Vierkandt) высказал мысль, что следует рассматривать как переживания доисторического периода философские течения фатализма и пессимизма, встречающиеся как довольно обычные явления в исторические эпохи, а в настоящее время представляющие характеристические черты в области философской мысли, первый — как одна из форм научно-философского убеждения в натуралистическом детерминизме, второй — как неизбежная умственная эпидемия эпохи. — Огромная роль представления о «судьбе», о «роке», о «доле» в работе мысли как доисторических народов, так и древнейших исторических наций была скорее личным и коллективным настроением, чем элементом сколько-нибудь цельного миросозерцания; не имела прямой связи с действительно объединенным миросозерцанием анимизма и фетишизма, а скорее постоянно сталкивалась со столь же обыденным представлением о колдуне, способном дать событию то или другое течение, тогда как «судьба» предполагает это событие неотменимым. В эволюции мысли фатализм и позднейший философский детерминизм росли и устанавливались в прямом противоположении с элементом чудесного вмешательства колдуна-человека или колдуна-бога в ход событий. Вполне определенный фатализм, связанный логически с представлением о всемогущих и всезнающих божествах и исключающий всякое изменение этого хода, едва ли мог быть чем-либо иным, как довольно поздним явлением. — Точно так же пессимизм, как убеждение в невозможности лучшего и в неизбежности зла и страданий, предполагает, по-видимому, сложную работу мысли, едва ли доступную доисторическому дикарю, если мы не желаем внести в смысл термина «пессимизм» крайнюю смутность; не говоря уже о том, что современная эпидемия пессимизма, выросшая на почве политических разочарований, грозных условий классовой борьбы, клерикальной реакции при неизбежном распространении неверия и современной рациональной попытки понять ход истории независимо от субъективных стремлений и желаний, предполагает всю прошлую эволюцию философской или ученой мысли, следовательно, едва ли заключает в себе какой-либо элемент из тех, которые были присущи мысли доисторического дикаря.

Примечания

Печатаемые в сборнике произведения П. Л. Лаврова, как правило, воспроизводятся по их первоначальным публикациям или по позднейшим, по возможности сверенным с первыми. В тех случаях, когда они печатаются с сокращениями или в отрывках, места сокращений обозначаются в тексте угловыми скобками. В настоящих примечаниях дается преимущественно только реальный комментарий к соответствующим местам текста, понимание которых без комментариев было бы затруднительным. Все встречающиеся в тексте имена (как реальных исторических лиц, так и мифологических) поясняются в развернутых указателях имен и мифологических персонажей, которые являются прямым продолжением настоящих примечаний. Переводы иностранных слов, выражений, названий произведений литературы, встречающихся в текстах Лаврова, даются в настоящих примечаниях, за исключением тех случаев, когда они даются в тексте самим Лавровым. Все подстрочные примечания к текстам принадлежат Лаврову. В примечаниях использованы отдельные материалы архива Лаврова, хранящегося в ЦГАОР, а также его следственного дела 1866 г., находящегося в ЦГВИА.

Ссылки на различные издания сочинений Лаврова даются в сокращении:

Избр. соч. — Лавров П. Л. Избранные сочинения на социально-политические темы в восьми томах. Т. I—IV. М., 1934—1935.

Собр. соч. — Собрание сочинений Петра Лавровича Лаврова (Серии I—VI, 14 выпусков). Пг., 1917—1920.

Философия и социология — Лавров П. Л. Философия и социология. Избранные произведения в двух томах. М., 1965.

Этюды — Лавров П. Л. Этюды о западной литературе. Пг., 1923.

Примечания составлены Б. М. Шахматовым, за исключением преамбул к отдельным статьям, написанных составителем А. И. Володиным, которому принадлежат также все примечания, содержащие ссылки на архивное наследство П. Л. Лаврова, в некоторые другие примечания, особенно к первым статьям.

Переживания доисторического периода

Одна из последних книг Лаврова, вышедших при его жизни. Издана «Типографией группы старых народовольцев» в Женеве в 1898 г. под названием «Очерк эволюции человеческой мысли. Кн. 6. Переживания доисторического периода». В предисловии к книге, помеченной июлем 1897 г., Лавров объявлял, что приступает к изданию двадцати книг своего нового труда, раскрывающего его взгляды «на важнейшие пункты эволюции мысли», «стараясь придать каждой книге форму возможно более самостоятельного целого», и что, таким образом, книга «Переживания доисторического периода» «может быть прочитана отдельно от остальных». Другие книги в печати не появлялись. В значительной своей части данная работа посвящена анализу суеверий в различных областях сознания современного ему общества. Половину объема книги занимает рассмотрение вопроса о разных типах переживаний «в области религии» (зооморфизма, «первобытной религиозной техники», натуризма, анимизма, фетишизма, колдовства, мифотворчества и т. п.). В настоящем сборнике перепечатываются X и XVI главы книги по тексту: Собр. соч. (Сер. III. Вып. V. С. 85—92, 150—156), где она переиздана.

¹ Предыдущая IX глава называлась «Переживания и жизненные элементы в области эстетической мысли».

² Здесь и далее в сносках Лавров ссылается на свою книгу: Опыт истории мысли нового времени. Т. I. Ч. I. 1—2 (кн. I). Женева, [1888]—1894. В двух частях этой книги сплошная нумерация: в ч. 1 до 480 стр., в ч. 2 (кн. I) с 481 до 1568 стр.

³ Натуризм — здесь: обожествление природы, особенно астральных и метеорологических явлений.

⁴ Наби, нави (древнееврейск.) — этим именем в Библии названы пророки.

⁵ Имеется в виду до нашей эры.

⁶ Бакисы, или бакиды (греч. Bakis), — первоначально нарицательное имя «вдохновленных свыше» предсказателей, встречавшееся в греческих источниках VIII—VI вв. до н. э. Как и сивиллы, они странствовали и возвещали желающим грядущую судьбу. Наиболее известны были беотийский (якобы предсказал исход греко-персидских войн), аттический и аркадийский бакиды.

⁷ Далее в главах XI—XV даются примеры переживаний названных доисторических слоев верований.

⁸ Здесь произведена замена страницы, указанной у Лаврова, на страницу настоящего издания.

⁹ Здесь «дикарями высшей культуры» Лавров называет тех своих современников из среды интеллигентного общества, которые мыслили, чувствовали и действовали, по его мнению, по типу первобытных дикарей. В данном случае речь идет об обскурантах-пиетистах.

¹⁰ Имеются в виду открытие («в легенде») закона всемирного тяготения И. Ньютоном и экспериментальное доказательство (в действительности «в опыте с маятником») суточного вращения Земли вокруг своей оси французским физиком и механиком Леоном Фуко (1819—1868). Вообще с помощью свойств маятника было сделано множество открытий в области, механики и математики (Г. Галилеем, X. Гюйгенсом, Г. Кавендишем и др.).

¹¹ Пасынками цивилизации Лавров называл людей, лишенных возможности свободного развития личности, находящихся в плену обычая.

---

1. Именно это обстоятельство побуждает автора в следующих главах своего труда остановиться подробнее на примерах переживаний доисторического периода в области религии. Результаты сравнений, высказанные голословно, могут показаться значительному числу читателей слишком сомнительными.
2. Ср. «Оп. ист. м.», стр. 410².
3. Ср. «Оп. ист. м.», стр. 865.
4. Ср. «Оп. ист. м.», стр. 890 и след.
5. Ср. «Оп. ист. м.», стр. 1312 и след., 1328 и др.
6. Там же, стр. 383 и след.
7. См. выше главу XII.