Перед рассветом (Виницкая)/ОЗ 1881 (ДО)

Перед рассветом
авторъ Александра Александровна Виницкая

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЕРЕДЪ РАЗСВѢТОМЪ.

(ПОВѢСТЬ).

I.

Поѣздъ летитъ на всѣхъ парахъ, быстро приближаясь къ Москвѣ. Въ вагонѣ третьяго класса, биткомъ набитомъ простонародьемъ, прижавшись въ уголокъ, сидитъ молодая дѣвушка. Одѣта она во все новое, съ иголочки, но небогато; держитъ себя робко и большими, сѣрыми глазами всматривается въ окружающее, съ наивнымъ любопытствомъ ребенка. Губы ея сложены по дѣтски; на круглыхъ щекахъ ямочки; слегка вздернутый носикъ; бѣлокурые, курчавые волосы выбились изъ подъ круглой соломенной шляпы; нѣжное лицо дышетъ довѣріемъ и простотой.

Никто не дастъ ей болѣе пятнадцати лѣтъ, а между тѣмъ ей уже восемнадцать; она только что кончила курсъ въ Петербургскомъ институтѣ, и ѣдетъ къ брату-студенту, не имѣя больше никого родныхъ.

Въ письмахъ они условились, что она пріѣдетъ одна: онъ сознался, что не имѣетъ достаточно ни денегъ, ни времени, чтобы проводить ее.

Разстались они по смерти отца, когда ей было девять лѣтъ, а ему четырнадцать. Матери она не помнитъ совсѣмъ, лишившись ея въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Помнитъ свою недавно умершую тетку, которая на другой день послѣ похоронъ отца, увезла ее съ собой въ Петербургъ для помѣщенія въ институтъ (у тетки была тамъ рука).

Братъ остался продолжать учиться въ московской гимназіи и съ тѣхъ поръ она его ни разу не видала.

Въ послѣднемъ классѣ неожиданно получила она отъ брата письмо, и между ними завязалась дѣятельная переписка. Только за мѣсяцъ передъ выпускомъ, онъ пересталъ отвѣчать на ея письма; вѣроятно, передъ скорымъ свиданіемъ находилъ это лишнимъ, или занятъ былъ экзаменами. Мало ли какія могутъ быть причины, разсудила Маша, и успокоилась.

Стемнѣло. Замерцала тусклымъ свѣтомъ свѣча въ фонарѣ, сквозь облако табачнаго дыма неясно выдѣляя неподвижно сидящія сонныя фигуры. Несмотря на спертый воздухъ, рѣзкая, холодная дрожь пробѣгала по тѣлу. Съежившись въ своемъ тонкомъ ватер-пруфѣ, Маша подобрала ноги на освободившееся рядомъ мѣсто, положила подъ голову маленькій сакъ, надвинула шляпу на лицо и задремала, но не надолго. На слѣдующей станціи вагонъ переполнился. Человѣкъ пять рабочихъ съ пилами топорами и мѣшками протискивались между скамеекъ, немилосердно толкаясь, и давя пассажирамъ ноги.

За недостаткомъ мѣстъ, двое расположились на полу, другіе стояли.

— Ишь развалилась барышня! слышитъ Маша недовольный голосъ: — а ты тутъ стой себѣ.

Маша хочетъ подняться, но медлитъ. Непривычная усталость сковала ей члены; по нимъ стала разливаться пріятная теплота.

— Ты ей махоркой-то подъ шляпку хорошенько пусти — живо вскочитъ! совѣтуетъ кто-то.

— И то нешто…

Хохотъ.

— Полно дурить-то, вступается одинъ изъ стоящихъ; — вѣдь она, птичка, глядишь, издалеча ѣдетъ, умаялась, а намъ что, и постоимъ неважность, не впервой.

— Нешто я трону, я посмѣяться только, оправдывается курящій и старается дымить въ противоположную отъ дѣвушки сторону.

Маша усиливается встать, дать мѣсто, взглянуть на этого «добраго», но не можетъ превозмочь дремоту, и лежа слушаетъ разговоры.

— Вотъ, братецъ ты мой, подкрался этта онъ сзади, да какъ долбанетъ ее ломомъ по головѣ, повѣствуетъ одинъ мужикъ, и часто приправляетъ хохотомъ свой разсказъ.

— Ошалѣла, ха-ха-ха! Ахъ, чтобъ вамъ пусто! весело заливается разсказчикъ.

— Ошалѣла? цсс… переспрашиваетъ его кто-то.

— Такъ и покатилась, ха-ха-ха!

Машу коробитъ отъ этого дробнаго смѣха. Неужели ему смѣшно? думаетъ она, вѣрно это тотъ самый человѣкъ, который хотѣлъ меня подкурить.

— Снялъ этта съ нея часы и убёгъ; одначе, на другой день поймали, да барынѣ и показали, не онъ ли, значитъ. Какъ взвидѣла она его, такъ и хлопнулась о-земь.

— Испужалась?!

— Признала, ха-ха-ха. Сейчасъ, стало быть, его и отправили! Да… зачѣмъ пойдешь, то и найдешь, заключилъ поучительно разсказчикъ, на этотъ разъ уже серьёзно.

— Билетъ вашъ, госпожа, пожалуйте, скоро Москва.

Кондукторъ вѣжливо дотрогивается до плеча спящей пассажирки. Маша вскочила и насилу поняла, гдѣ она и что требуютъ.

Наступило свѣжее апрѣльское утро; солнце освѣтило, но еще не согрѣло однообразныя поляны, видимыя изъ окна вагона. Маша смотритъ на мелькающіе верстовые столбы, и, но мѣрѣ приближенія къ цѣли путешествія, ею овладѣваетъ безпокойство; вопросы тѣснятся въ ея головѣ: какъ-то мы встрѣтимся? большой онъ теперь? мужчина? а вдругъ онъ боленъ? И сердце дѣвушки замерло отъ такого предчувствія. Отчего онъ не писалъ? гдѣ мы будемъ жить? Вѣдь онъ бѣденъ: у него, можетъ быть, сапогъ нѣтъ.

Она составило себѣ понятіе о студентахъ по прочитанному тайкомъ роману Поль-де-Кока. Студенты живутъ на чердакѣ, втроемъ, владѣютъ однимъ платьемъ и парой сапогъ, такъ что когда одинъ уходитъ, двое лежатъ подъ одѣяломъ, подложивъ подъ голову свертки бумаги en guise de traversin.

Какъ смѣялась она, читая это; теперь ей не до смѣха. Въ первый разъ пришлось задуматься надъ такими вещами, какъ бѣдность, деньги, квартира; эти чуждые, до сихъ поръ не занимавшіе ее вопросы, предстали передъ ней близко и реально. Девять лѣтъ провела она безвыходно въ четырехъ стѣнахъ института, девять лучшихъ лѣтъ не имѣла никакого соприкосновенія съ внѣшнимъ міромъ. Тетка не покидала хутора и только изрѣдка присылала ей деньжонокъ на конфекты, другихъ нуждъ у Маши не было. Никто не навѣщалъ ее, и некому было подготовить дѣвушку къ такому важному событію, какъ вступленіе въ самостоятельную жизнь. Съ классными дамами она не сходилась, да эти одностороннія, замаринованныя существа, кромѣ педантичнаго исполненія полицейскихъ обязанностей, ничего болѣе не хотѣли знать. Пріѣзжавшія съ вакацій подруги одна передъ другой преувеличивали радости и удовольствія, испытанныя на «волѣ», и, изъ ложнаго стыда, тщательно умалчивали о темныхъ и горькихъ сторонахъ семейнаго быта. Маша инстинктивно чуяла фальшь, и мало слушала разсказы о невѣдомой ей жизни. Она предпочитала книги.

Все, что удавалось подругамъ привозить контрабандой изъ дому и что давала казенная библіотека, жадно было ею прочитано: Карамзинъ и Зола, Поль-де-Кокъ и Шекспиръ, Тургеневъ и Горбуновъ въ безпорядкѣ вторгались въ дѣтскую голову, не переваривались и испарялись.

Поѣздъ остановился подъ сводами вокзала, всѣ засуетились, дѣвушка спрыгнула на платформу, потолкалась, побѣгала, узнала, что багажъ можно взять и послѣ, сѣла на извозчика, и отправилась къ брату. Адресъ она твердо знала.

У деревяннаго дома, въ Бронной, она отпустила возницу и вбѣжала на лѣстницу.

Дверь отворилъ косматый, заспаный мужчина въ халатѣ.

— Кого вамъ? строго спросилъ онъ.

— Здѣсь живетъ студентъ Петръ Александровичъ Веригинъ? я его сестра, скажите ему, пожалуйста…

— Нѣтъ здѣсь такого.

— Я навѣрно знаю № 12.

— Жилъ прежде, да его увезли.

— Увезли? повторила озадаченная дѣвушка, тупо глядя предъ собой: — зачѣмъ? что это значитъ?

— Не наше дѣло… извольте отправляться. Мужчина указалъ ей рѣшительно на дверь.

— Гдѣ мнѣ его найти?

— Не знаю-съ и знать не желаю.

— Я не уйду, онъ здѣсь, вы обманываете, дрогнулъ серебристый дѣтскій голосокъ.

— Есть мнѣ оказія.. Я же вамъ ясно сказалъ, чего вамъ еще… Бога ради, съ вами еще бѣду наживешь! и то таскали, таскали изъ-за чужого дѣла.

— Умоляю васъ, не гоните, скажите, въ чемъ дѣло?

— По дѣломъ вору и мука, вотъ въ чемъ-съ. И мужчина осторожно выдвинулъ оторопѣлую дѣвушку за дверь, которую быстро захлопнулъ.

Пораженная такой неожиданностью, Маша растерянно стоитъ на тротуарѣ, выражая всей своей фигурой нѣмое удивленіе и горе; она не двигается съ мѣста. Отъ страха неизвѣстности и безпомощности, рыданія подступаютъ къ горлу.

Изъ воротъ выскочила грязная, простоволосая баба съ засученными рукавами, въ высоко подоткнутой юбкѣ.

— Вы, что ли, сестрица ему будете? ахъ, горькая моя! не привелось вамъ свидѣться, а какъ поджидалъ-то… Эко горе!..

Услыша ласковый голосъ, Маша стала приходить въ себя.

— Растолкуйте мнѣ, милая, что такое, гдѣ онъ?

— Увели, увели голубчика… Устинья! говоритъ, не оставь сестренку, какъ пріѣдетъ! только и успѣлъ сказать сердешный — это мнѣ-то. Меня Устиньей зовутъ, я въ кухаркахъ у чиновника, а онъ у него комнату снималъ.

— Кто же увелъ и куда?

— Извѣстно кто — начальство, а куда — ужь этого не могу тебѣ сказать, красавица моя.

Кухарка смотритъ на дѣвушку и жалостливо качаетъ головой.

— Ахъ, сирота, сирота! переходитъ она въ минорный тонъ: — чать тебѣ и дѣваться некуда, головушку-то приклонить. Она утерла глаза передникомъ и вдругъ спохватилась.

— А ты вотъ что: иди сейчасъ на Арбатъ, Колошинскій переулокъ, домъ Полѣнова, спроси Авдотью Кузьминишну, скажи: Устинья, молъ, прислала, у ней и ночуй. Она добрая… а то совсѣмъ и останься.

— Устинья!.. раздалось изъ окна: — ты что это вздумала? а?

Кухарка мгновенно скрылась въ воротахъ.

Дѣвушка въ первый разъ одна на улицѣ; съ непривычки она оглушена и немного труситъ. Мелькаютъ прохожіе, снуютъ экипажи, окна магазиновъ невольно притягиваютъ ея вниманіе, все возбуждаетъ въ ней любопытство, развлекаетъ мысли. Но новизна впечатлѣній послѣднихъ дней и физическое утомленіе притупили въ ней всякое чувство, всякую способность соображать. Точно видитъ фантастическій сонъ. Она почти не сознаетъ своего положенія, не понимаетъ случившагося съ братомъ, не вѣритъ.

Съ предстоявшимъ свиданіемъ привыкла она соединять всѣ мысли о будущей жизни; на немъ строились планы, сосредоточивались мечты. Представить себя иначе, какъ съ братомъ, она была рѣшительно не въ состояніи, и кажется ей, что вотъ-вотъ она его сейчасъ увидитъ и скажетъ ему… много надо ему сказать…

— Иди ты на Арбатъ… крѣпко держала она въ головѣ послѣднія слова кухарки, спросила прохожаго, гдѣ эта улица и заспѣшила по указанному направленію. Смутно надѣется она увидѣть тамъ брата; да какъ же иначе: вѣдь не можетъ же она, въ самомъ дѣлѣ, безъ него обойтись.

— Дворникъ! здѣсь живетъ Авдотья Кузьминишна?

— Здѣся, а вонъ она и сама. Эй, Кузьминишна! тебя барышня какая-то спрашиваетъ!

Маша перешагнула черезъ высокій порогъ калитки, сдѣлала нѣсколько шаговъ по грязному, изрытому двору, подняла голову и въ изумленіи отступила шагъ назадъ. На встрѣчу ей приближалась странная, вся обвѣшанная фигура. По ближайшемъ разсмотрѣніи, оказалось, что это была пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ илатьѣ и драповой кофтѣ; тамъ, гдѣ предполагалась талія, намотанъ пестрый свивальникъ: сверхъ кофты накинута на спину мантилья, два гарусныхъ платка; на шеѣ болтается длинный полосатый шарфъ; на одномъ плечѣ верхомъ сидятъ мужскія брюки, черезъ другое переброшены обрывки разноцвѣтныхъ лентъ, лоскутковъ кисеи, и чего-то еще, не разберешь; голова этой женщины покрыта темнымъ платкомъ, поверхъ котораго на самое темя положена задомъ напередъ розовая выцвѣтшая шляпка, другая, зеленая, пришпилена булавкой на груди. Въ одной рукѣ держитъ она узелъ, другую, для равновѣсія, вытянула почти горизонтально. Маша нашла въ этой фигурѣ поразительное сходство съ пугаломъ, видѣннымъ ею въ дѣтствѣ на огородѣ.

— Что вамъ? произноситъ фигура, подойдя къ самому лицу Маши, но послѣдняя такъ заглядѣлась, что пропустила вопросъ мимо ушей.

— Я Кузьминишна, меня что-ль надо?

— Да-а… зачѣмъ это вы такъ нарядились?

Нѣсколько мгновеній обѣ молча смотрятъ другъ на друга, и старое, но еще свѣжее и плутоватое лицо начинаетъ недоумѣвать. Оно постепенно принимаетъ выраженіе собственнаго достоинства, голова со шляпкой надмѣнно откидывается назадъ и представляетъ такой каррикатурный видъ, что, несмотря на критическую минуту, Маша прыснула веселымъ смѣхомъ прямо въ лицо этой удивительной фигуры.

— Э, ну васъ совсѣмъ! я думала взаправду, съ досадой проговорила Кузьминишна и заколыхалась къ воротамъ.

— Стойте, стойте, не сердитесь на меня, голубушка! я къ вамъ по дѣлу, меня Устинья прислала.

— Такъ бы и говорили, чѣмъ насмѣшки-то шутить… Купить, аль продать?

— Нѣтъ, понявъ, наконецъ, что это торговка, спѣшитъ объясниться Маша: — пустите меня ночевать, мнѣ больше негдѣ: пойдемте, я въ комнатахъ разскажу, здѣсь неловко!

— Некогда, некогда мнѣ, приходите въ другорядь, уперлась было Кузьминишна, но когда Машѣ удалось растолковать ей свое положеніе, то больше не сопротивлялась, отложила торговлю и предоставила себя въ полное распоряженіе дѣвушки.

Аксинья Кузьминишна продавала старье, разнося его по площадямъ и домамъ. Кое-гдѣ пріобрѣла довѣріе и постоянную практику, по порученію которой доставала или сбывала поношенное платье и, такимъ образомъ, по собственному выраженію, кормилась.

Кромѣ того, нанимала квартиру въ три комнаты, и двѣ сдавала жильцамъ. Одну изъ нихъ сейчасъ же заняла Маша за десять рублей въ мѣсяцъ и Кузьминишна обязалась давать ей самоваръ и прислуживать въ свободные отъ торговли часы и въ тѣ дни, когда она оставалась дома для реставрировки товара. Маша съ благодарностью приняла условія и поселилась.

II.

Тѣсная, неприглядная комнатка, послѣ просторныхъ классовъ и грандіозныхъ институтскихъ залъ, тишина и уединеніе, послѣ многолюдія, неумолкаемаго шума и гула, сначала странно дѣйствовали на Машу.

Неужели меня теперь никто не видитъ? спрашивала она себя, сидя одна и озираясь по сторонамъ. Вымазанныя охрой стѣны, да подслѣповатое окно служили ей молчаливымъ отвѣтомъ.

До сихъ поръ каждый шагъ, каждое движеніе ея были на виду, подъ наблюденіемъ сотенъ глазъ; въ свою очередь, и отъ нея не укрывались нетолько поступки сверстницъ, но и ихъ желанія и намѣренія.

Такая совмѣстная жизнь развиваетъ наклонность къ чрезмѣрной сообщительности, пріучаетъ нетолько дѣйствовать, но и думать вмѣстѣ; совѣтоваться со всѣми въ мельчайшихъ пустякахъ, высказывать малѣйшія побужденія, провѣрять свои мнѣнія другими. Но и за всѣмъ тѣмъ вырабатываются типы, характеры, наклонности, безконечно разнообразные, зачастую діаметрально противоположные.

«Отчего мы всѣ такія разныя? вспоминаетъ Маша про подругъ, и пригоняетъ свои мысли подъ шаблонъ институтскихъ понятій: — что бы сказали наши, еслибы узнали, какъ я близка съ какой-то Аксиньей… une revendeuse à la toilette — неловко»… И спѣшитъ прибавить отъ себя: «Ну, такъ что-жь, она добрая, и я ее не промѣняю ни на какую инспектрису». Столько лѣтъ составляла она частицу массы, жила общей съ ней жизнью, двигалась, ѣла, спала коллективно и по командѣ, не заявляя своей воли, почти не сознавая своей индивидуальности. Ей чаще приходилось говорить мы, чѣмъ я; «мы гуляли, насъ водили, намъ запретили». Когда посторонніе ее спрашивали, напримѣръ: — «Сколько вамъ лѣтъ?» она обыкновенно отвѣчала: — «Въ нашемъ классѣ всѣмъ двѣнадцать, только Ивановой тринадцать, потому что она осталась». — «Вы танцуете мазурку?» подходитъ къ ней на казенной ёлкѣ кавалеръ. — «Нѣтъ, мы вообще ее не любимъ». — «На какой же танецъ позволите васъ пригласить?» — «У насъ больше вальсъ предпочитаютъ». Съ дѣтства усвоенная, безсознательная нераздѣльность отъ прочихъ глубоко въ нее вкоренилась; она и теперь не считаетъ себя совершенно одинокой: чему мы подвергаемся… мы… насъ много… т. е. людей, поставленныхъ въ такія же, какъ она, условія, или одинаково съ ней мыслящихъ; она ихъ теперь не видитъ, но они есть гдѣ-то; она дорожитъ ихъ мнѣніемъ, скучаетъ объ нихъ, любитъ ихъ.

Не легко дается Машѣ знакомство съ дѣйствительностью, но неудобства, лишенія и разочарованія выкупаются сознаніемъ свободы; ей почти хорошо въ этой каморкѣ, гдѣ она полная госпожа своихъ поступковъ и мыслей.

Ходила она, по указанію хозяйки, справляться о братѣ, и узнала, что нельзя ни видѣться, ни переписываться съ нимъ, что его нѣтъ въ Москвѣ, но гдѣ онъ — не сказали; и на всѣ ея мольбы и слезы снизошли до совѣта быть спокойной, потому что если онъ не виновенъ, то его выпустятъ, но когда — неизвѣстно… вѣроятно, не позже года.

Въ ея горѣ приняла участіе хозяйка и, по своему, выражала его. Каждый вечеръ приносила она ей свѣдѣнія, могущія нагнать уныніе и на незаинтересованнаго человѣка.

— Ходила ныньче къ одному барину жилетку продавать: ужь онъ мнѣ и поразсказа-алъ — батюшки свѣты! Кормятъ этта ихъ, а пить не даютъ, пока всѣхъ знакомыхъ не укажетъ. Другой, послабѣе за глотокъ воды десятерыхъ охаетъ.

Маша содрогается.

— И есть этта у нихъ въ полу машина, спустятъ въ нее человѣка, да снизу-то, снизу-то…

— Не можетъ быть! кричитъ уже Маша: — это навралъ вамъ вашъ баринъ!

— Вѣрное слово такъ, моя милая!

— Намъ еще въ институтѣ было извѣстно, что тѣлесныя наказанія уничтожены въ Россіи.

— У васъ тамъ можетъ и уничтожены, а въ волостяхъ еще дерутъ.

— Это бѣдныхъ мужичковъ?

— Да, бѣдныхъ мужиковъ, а вы какъ бы думали?

Послѣ такихъ разговоровъ Маша срывалась со стула, и металась по комнатѣ, въ состояніи, близкомъ къ горячечному припадку. Она бѣжала на улицу, но далеко идти не рѣшалась и, возвратившись домой, просила хозяйку достать ей что-нибудь почитать. Хозяйка стала приносить отъ лавочника вчерашнія газеты. Въ нихъ не было ничего утѣшительнаго, но слишкомъ много непостижимаго для дѣвушки. Непривычная къ праздности голова ея искала работы; пробѣлы, оставленные въ ней, настоятельно требовали пополненія; вопросы и сомнѣнія оставались безъ разрѣшеній и невыносимо мучили пытливый, неудовлетворенный умъ.

— Хозяйка, хваталась она, какъ утопающій, за соломенку: — зачѣмъ это «они» такія вещи дѣлаютъ?

— Вотъ поди-жь ты!

— У кого бы это спросить?

— А я почемъ знаю.

Послѣ непродолжительнаго молчанія, Маша опять старается вызвать хозяйку на разговоръ.

— А какъ эти начальники добры, снисходительны, внимательны! мы ужасно радовались и восхищались, когда они посѣщали нашъ институтъ, говоритъ Маша и выжидательно посматриваетъ на хозяйку.

— То-то и есть.

— А Государя у насъ всѣ рѣшительно обожали…

— Что-жь, это хорошее дѣло.

— А я больше всѣхъ: всегда его карточку носила на груди и по нѣскольку разъ въ день вынимала и цѣловала…

— Ишь ты!

И хозяйка шла къ своимъ занятіямъ.

Маша стала думать. По цѣлымъ днямъ сидитъ, опустивъ голову, молчитъ и газетъ не спрашиваетъ.

— Какъ сокрушается о братцѣ-то! сохрани Богъ, долго-ль известись! пожалѣла сметливая Кузьминишна, и нашла способъ вывести жилицу изъ этого положенія.

— Вы, барышня, не убивайтесь такъ; Богъ дастъ, все къ лучшему уладится; что сидѣть-то носъ повѣся, развлекитесь какъ ни на есть, хотите, вотъ ужо я вамъ знакомаго найду.

— Не надо, протестуетъ Маша: — очень мнѣ нуженъ вашъ знакомый, дуракъ какой-нибудь, мѣщанинъ…

— Зачѣмъ мѣщанинъ, благородный есть.

— Кто такой?

— Жилецъ тутъ у меня, емназистъ одинъ; не хуже васъ сидитъ да думаетъ… И объ чемъ это онъ все думаетъ, ума не приложу.

— Гдѣ же онъ?

— А вотъ рядомъ комнату снимаетъ: тихій, его и не слыхать, и никто-то къ нему не ходитъ.

— Я слышу иногда чьи-то шаги; думала, вашъ гость какой-нибудь.

— Какіе у меня гости! это онъ и есть: посидитъ, да походитъ, походитъ, да приляжетъ; одному-то неповадно, вотъ бы вамъ познакомиться съ нимъ.

— Какъ же это?

— А вотъ какъ: онъ самоваръ тоже спросилъ; вамъ кстати вмѣстѣ бы съ нимъ чай пить: и мнѣ меньше хлопотъ, и вамъ веселѣе; а то, что въ самдѣлѣ, люди вы молодые, все одни да одни, вѣдь наскучитъ.

— Что-жь, я съ удовольствіемъ, попросите его ко мнѣ.

— Нѣтъ, ужь вы къ нему пожалуйте, тамъ и самоваръ; возьмите чай, сахаръ, да идите.

— А если онъ не захочетъ?

— Ужь повѣрьте, будетъ радъ.

Хозяйка проводила ее черезъ кухню и ввела въ маленькую, темноватую комнату.

— Сосѣдку вамъ привела, познакомиться желаютъ, сказала хозяйка и оставила ихъ однихъ.

Передъ кипящимъ самоваромъ сидѣлъ юноша, лѣтъ шестнадцати, и аппетитно ѣлъ булку. Предупрежденный хозяйкой, онъ не удивился появленію сосѣдки, всталъ и молча поклонился, не переставая жевать.

— Можно съ вами чай пить? спросила гостья съ напускной развязностью.

— Можно, отрѣзалъ онъ, и сталъ наливать, высоко поднимая чайникъ правой рукой и склоня голову налѣво.

— Вы въ какой гимназіи?

— Въ классической, а вы гдѣ кончили?

Маша сказала. Помолчали немного.

— Я бы тоже въ будущемъ году кончилъ, проговорилъ съ тяжелымъ вздохомъ гимназистъ: — да провалился на экзаменѣ и застрялъ на годъ.

— Ай, ай, ай, участливо воскликнула Маша: — какъ же это вы сплоховали?

— Латынь да Греція заѣли.

— Трудно?

— Не то, чтобы особенно трудно, а ужь очень впитываются.

Дождь барабанилъ въ окно и въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло; гимназистъ зажегъ лампу, поставилъ ее къ самому лицу Маши и сталъ безцеремонно ее разсматривать; она тоже глядѣла въ его лицо, ни мало не стѣсняясь, какъ будто это была вещь.

Прямой нось съ тонкими раздутыми ноздрями, изъ подъ густыхъ, почти сросшихся на высокомъ лбу бровей, глубокіе темные глаза смотрятъ серьёзно.

— Какой бука! вывела-было о немъ заключеніе Маша, но въ эту минуту гимназистъ улыбнулся, сверкнули бѣлые зубы, и все лицо его освѣтилось привѣтомъ и лаской.

— Нѣтъ, онъ славный! успокоилась на его счетъ Маша.

— Хотите булки, у меня еще есть; вкусная, отъ Филиппова; я самъ ходилъ, предлагалъ онъ, суя ей въ руку тарелку съ хлѣбомъ и продолжая улыбаться.

— Благодарю васъ; вы лучше скажите мнѣ, что значитъ: «впитываются»?

— Вамъ ни за что не понять, да я и самъ себѣ объяснить этого не умѣю.

— Вы изъ древнихъ языковъ не выдержали?

— Нѣтъ, оба благополучно сдалъ, а въ математикѣ нарѣзался.

— Отчего? вѣдь вы сказали, что древніе языки васъ заѣли?

— Ну, да, изъ за нихъ я всѣ предметы испортилъ.

Маша удивилась.

— Вотъ видите: зубрилъ, зубрилъ я до того, что куда ни взгляну, о чемъ ни подумаю, все приходитъ на память что-нибудь изъ выученнаго, и само собой это выученное повторяется въ головѣ. Сталъ готовиться изъ другихъ предметовъ, а въ ушахъ такъ и раздается стихъ какой-нибудь греческій или латинскій, точно назойливый мотивъ шарманки, никакъ не отгонишь, особенно Виргилія или Софокла. Хочу углубиться въ занятія, а въ головѣ нѣтъ, нѣтъ, да и заиграетъ какой-нибудь отрывокъ; и что всего хуже, несмотря ни на какія усилія, нельзя ни о чемъ другомъ думать, пока весь отрывокъ не додумается до конца. Бился, бился, измучился весь; никогда такъ трудно не давались мнѣ экзамены.

Гимназистъ оживился, зашагалъ по комнатѣ, теребя рукой черные волосы; онъ видимо доволенъ былъ случаю высказать давно накипѣвшее у него на душѣ. Замѣтное волненіе овладѣло имъ: онъ силился выражаться яснѣе, желалъ быть понятымъ и, не находя нужныхъ выраженій, жестикулировалъ, сбивался, спѣшилъ. Маша не сводила съ него глазъ.

— Послѣ греческаго назначенъ былъ экзаменъ математики. Вызвали меня къ доскѣ, я заволновался; очень хотѣлось получше отвѣтить, это мой любимый предметъ. Написалъ задачу, сталъ соображать, какъ вдругъ завертѣлись въ головѣ длиннѣйшіе стихи Софокла изъ трагедіи «Аяксъ»… ну, думаю, пропалъ, и такъ растерялся, что даже потъ прошибъ. Спѣшу поскорѣй додумать, и какъ нарочно позабылъ одинъ стихъ, хочу выкинуть изъ головы, а память, независимо отъ меня, сама собой ищетъ проклятое слово… Въ чемъ вы затрудняетесь? спрашиваетъ учитель. Я молчу, совсѣмъ смутился, въ жаръ меня бросило даже. Садитесь, говоритъ инспекторъ. Сѣлъ я, и все продолжаю припоминать забытое слово; немного погодя вспомнилъ, успокоился и вникнулъ въ задачу, да ужь поздно… Вы не можете понять, какую пытку я тогда вынесъ!

Гимназистъ остановилъ глаза на Машѣ, безнадежно махнулъ рукой, и присѣвъ, отгрызъ кусокъ сахару.

— Напротивъ, я очень хорошо понимаю, съ оживленіемъ заговорила Маша: — и у меня долго вертѣлись хорошо выученные уроки, особенно стихи, складно такъ, точно играетъ… Вѣроятно, такое настроеніе на всѣхъ находитъ въ большей или меньшей степени, потому что у насъ одна институтка даже съ ума сошла отъ этого. Переучила она законъ Божій, и нетолько думала, но и вслухъ говорила славянскими текстами. Бывало, попросишь у ней, напримѣръ, булавки. — Не дамъ, отвѣчаетъ она грубо, и странно такъ смотритъ. — Пожалуйста, дай одну, единую… А она въ отвѣтъ: «Едино тѣло, единъ духъ, яко же и зване бысте во единомъ упованіи званія вашего, едина церковь, едино крещеніе, единъ Богъ и Отецъ всѣхъ»… Въ началѣ не обращали на это вниманія, но одинъ разъ учитель спросилъ ее, какая часть рѣчи иной, а она: «Ина слава солнцу, ина слава лунѣ, ина слава звѣздамъ, звѣзда бо отъ звѣзды разиствуетъ во славѣ, тако же и воскресеніе мертвыхъ». — Вы бы обратили вниманіе на госпожу Покровскую, она, кажется, нездорова, заявляетъ учитель классной дамѣ. — Нѣтъ, это она шалитъ, и будетъ строго наказана. А Покровская перебиваетъ: "Иже кого любитъ, того наказуетъ, бьетъ же всякаго сына, его же пріемлетъ. — Перестаньте всуе поминать имя Божіе, останавливаетъ классная дама. — Не пріемли имени Господа Бога твоего всуе, помни день субботній и т. д. всѣ заповѣди до конца. И скоро такъ трещитъ; пытались ее прерывать, а она стала бросаться книгами, и чѣмъ ни попало. Отвели въ больницу въ отдѣльную палату, гдѣ и продержали около года. Вышла оттуда бритая, жолтая, худая…

Маша вдругъ умолкла, взглянувъ на гимназиста.

— Что если и я… началъ было онъ и замолчалъ. Лицо его приняло мрачное выраженіе; онъ понурилъ голову и задумался.

Маша поняла свою неосторожность, и, желая поправить дѣло, предложила ему какой-то вопросъ, но онъ не отвѣтилъ, и вѣроятно не разслыхалъ.

— Вотъ такъ-то и завсегда, ворчитъ незамѣтно вошедшая хозяйка: — ты ему говоришь, а онъ не слушаетъ. Кончили, что-ль? я самоваръ возьму. Да что вы до сей поры спать не ложитесь, на дворѣ-то ужь ночь! Ахъ дѣти, дѣти! куда мнѣ васъ дѣти!

Маша молча пошла къ себѣ.

Первая мысль ея, по пробужденіи, была о новомъ знакомомъ. Маша не могла себѣ простить вчерашняго промаха; ей хотѣлось скорѣй изгладить впечатлѣніе, произведенное ея разсказомъ на юношу; все утро продумала она, какъ бы ободрить его; наконецъ, не дождавшись обычнаго времени для чаепитія, постучалась въ его дверь.

Онъ встрѣтилъ ее своей привѣтливой улыбкой; задумчивости не было и слѣда: очевидно, онъ за ночь успокоился.

— Я все думала о васъ, начала она безъ всякихъ околичностей: — отчего вы не попросите переэкзаменовки?

Отъ нея не скрылось удовольствіе, которое она доставила ему такимъ вниманіемъ.

— Просилъ за меня самъ учитель — я изъ лучшихъ у него, да все дѣло пропало.

— Какъ такъ?

— Директоръ сталъ приставать, отчего я не приготовился? я сказалъ, что зналъ задачу, но не могъ отвѣчать, потому что думалъ въ это время о другомъ. Директоръ разсердился. Вотъ вы какъ поговаривать ныньче стали… отлично! кто-жь мнѣ поручится, что и во время переэкзаменовки вы не будете заняты другими, болѣе важными для васъ мыслями? Страшно разозлился, костилъ, костилъ, наконецъ, сказалъ: — Посидите-ка еще годикъ, это васъ отрезвитъ. Научитъ думать о чемъ, и когда слѣдуетъ.

— Вы бы ему все откровенно сказали, посовѣтовала Маша.

— Какая тутъ откровенность! видите, что и такъ напрасно лишнее сболтнулъ. Слушайте, что дальше было. Пріѣхалъ дядя, сталъ просить за меня директора, но наслушался отъ него такихъ ужасовъ про меня, что перепугался и меня напугалъ.

Гимназистъ съ сокрушеннымъ видомъ уставился глазами въ полъ.

— Что же, напримѣръ, наговорилъ онъ вашему дядюшкѣ?

— Много: что я заразился превратными идеями, что изъ упрямства и вольнодумства экзаменоваться не хотѣлъ, дерзко ему отвѣчаю, и Богъ знаетъ, что еще.

Все это проговорилъ гимназистъ монотонно и съ разстановками, сопровождаемыми кивками головы.

— Ну, что же дальше? понуждаетъ собесѣдница.

— Ну, а дядя вѣритъ: брось ты эти бредни, говоритъ, ты и себѣ дорогу испортишь и другимъ повредишь; я откажусь отъ тебя, въ случаѣ чего; мнѣ рисковать нельзя и т. д. Напрасно я увѣрялъ, клялся, что все неправда, что директору это показалось, не вѣритъ мнѣ старикъ, и все упрашиваетъ избѣгать кого-то. Я думалъ, обойдется, а дѣло-то приняло серьёзный оборотъ. Жилъ я тогда на попеченіи у дядина знакомаго, и ему досталось за меня. Дядя высказалъ ему, что онъ не съумѣлъ уберечь меня, злоупотребилъ довѣріемъ, и уѣхалъ, не простившись съ нимъ. Прежде каждое лѣто звалъ меня дядя къ себѣ въ деревню, еще при отцѣ, бывало, я ѣздилъ къ нему, и онъ мнѣ всегда радовался, а теперь вотъ что онъ мнѣ написалъ — не угодно ли прочесть?

Гимназистъ досталъ изъ ящика письмо и подалъ Машѣ.

"Любезный другъ Василій, ты уже не маленькій и самъ долженъ понимать свою пользу. Прими совѣтъ отъ старика: проси переэкзаменовки, да хорошенько проси. Директоръ не откажетъ, если ты смиришься. Смирись, мой другъ, покоряться необходимо, особенно въ твои лѣта. Умоляй со слезами, если будетъ нужно. Желалъ бы тебя видѣть, но лучше останься это лѣто въ Москвѣ, приготовься хорошенько, и не осрамись.

«Если не хочешь меня слушать, то Богъ съ тобой, я останусь твоимъ опекуномъ, буду высылать тебѣ деньги до совершеннолѣтія, но въ твои личныя дѣла вмѣшиваться не буду. Живи какъ знаешь. Любящій тебя Иванъ Барановъ».

«Помни, что средства твои не велики и каррьерой пренебрегать не должно».

Маша молча возвратила письмо; гимназистъ, скомкалъ его и нервно проговорилъ:

— За что? что я сдѣлалъ?

Въ голосѣ его задрожала слезливая нота, онъ отвернулся, а Маша придумывала, что бы сказать въ утѣшеніе, но ничего не находила.

— Какъ же вы рѣшили? спросила она.

— Какъ видите: остался въ Москвѣ, и живу какъ знаю; началъ съ того, что съѣхалъ оттуда, гдѣ мнѣ было невыносимо жить… Когда нибудь разскажу объ этомъ.

— А переэкзаменовка!

— Ну, ее! не цѣловать же мнѣ ручки у директора!

— Все-таки попытались бы.

— Не стану.

Наступило молчаніе. Маша съ участіемъ смотрѣла на злополучнаго гимназиста, который, утвердивъ локти на колѣняхъ, запустилъ пальцы въ волосы и уныло покачивалъ низко нагнутой головой. Вдругъ онъ разогнулся.

— Одно мнѣ жаль, дядю потерялъ, съ прискорбіемъ воскликнулъ юноша: — теперь я совсѣмъ, совсѣмъ одинъ остался!

Губы его нервно вздрагиваютъ, онъ дѣлаетъ надъ собой неимовѣрное усиліе, чтобы не расплакаться.

— Я гораздо, гораздо несчастнѣе васъ, съ жаромъ и порывисто заговорила Маша, вскакивая съ дивана: — я тоже совсѣмъ, совсѣмъ одна; на всемъ свѣтѣ у меня есть только братъ, я пріѣхала къ нему, а онъ въ темницѣ…

— Въ какой темницѣ? изумился гимназистъ.

— Ну, я не знаю тамъ, какъ это говорится; словомъ, увели его, арестовали что-ли…

— За что?

— Онъ — студентъ, пояснила Маша просто.

— Такъ что же?

— Ахъ, будто, не знаете! еще въ институтѣ мы слышали, что студенты часто возмущаются; вотъ и онъ, должно быть, возмутился.

— Какъ такъ возмутился? чѣмъ?

— Не знаю, можетъ быть, я не такъ выразилась; кажется, надо сказать: взбунтовался.

— Какая же причина? неужели же такъ ни съ того, ни съ сего?

— Ахъ, почемъ я знаю! нетерпѣливо воскликнула Маша: — говорю вамъ, пріѣхала, а его нѣтъ.

Въ своеобразныхъ выраженіяхъ и очень подробно разсказала она все, что пережила и передумала за короткое время своего одинокого существованія. Отрадно было ей высказаться. По мѣрѣ того, какъ она говорила, и собесѣдникъ проникался сочувствіемъ, ей становилось легче. Ей казалось, что часть ея бремени перекладывается на его плечи, что онъ ей поможетъ, и что она уже не одна. И это ощущеніе высказала она ему.

— Я тоже самое испыталъ, разсказавъ вамъ свои дѣла, сознался и онъ, и оба вдругъ повеселѣли.

— Какъ васъ зовутъ? спросила Маша.

— Васей.

— А отчество?

— Зовите просто Васей, я къ отчеству не привыкъ?

— И я тоже. Называйте меня Машей.

— Давайте всегда вмѣстѣ чай пить, предложилъ онъ.

Они усѣлись рядомъ и посмотрѣли другъ другу въ глаза; гимназистъ вспомнилъ что-то и разсмѣялся.

— Чему вы?

— Такъ.

— Скажи-ите! просительно протянула она.

— Вы не обидитесь?

— Нѣтъ.

— Очень вы смѣшная.

— Чѣмъ?

— Вы думаете, что вашъ братъ сидѣлъ въ комнатѣ, и вдругъ безъ всякой причины, только потому, что онъ студентъ, взялъ да и взбунтовался: сталъ махать руками, кричать, швырять стулья; увидѣли въ окно, что онъ бунтуется, схватили и увели. Такъ вѣдь вы думаете?

— Какого вы обо мнѣ понятія! обиженно произнесла дѣвушка и по дѣтски надула губы.

— Какъ же по вашему? приставалъ гимназистъ.

— Не скажу! капризно отвѣтила Маша.

— Ахъ, что вы, я пошутилъ! мнѣ только интересно, за что попался вашъ братъ, оправдывался гимназистъ, и сталъ хлопотать около принесеннаго самовара.

Маша что-то сообразила и перестала дуться.

— По всей вѣроятности, начала она съ увѣренностью: — въ него вселились:

Язва мысли, лжеученья,

Лжесвободы кличъ пустой…

— Откуда вы это успѣли почерпнуть? удивился гимназистъ.

— Еще въ маленькихъ классахъ насъ заставили это разучивать, и мы пѣли хоромъ:

Язва мысли, лжеученья.

Лжесвободы кличъ пустой

Разлетаются, какъ тлѣнье,

Предъ твоею добротой.

Славься, Царь любвеобильный…

Маша спѣла это звонкимъ, пріятнымъ сопрано.

— Повторите, пожалуйста, научите меня, проситъ гимназистъ.

Она научила, и оба затянули дуэтъ: «Предъ твоею до-бротой, Предъ твоею до-бро-той, предъ твоею доброто-ой», раздавалось на всю квартиру.

Хозяйка пришла послушать.

— Вотъ такъ бы давно, сказала она, и степенно присѣла, подперевъ щеку кулакомъ.

— А ну-те-ка, пропойте еще. я послушаю.

III.

Быстро сблизившись, молодые люди стали необходимы другъ другу. Они видѣлись каждый день, всегда находили предметы для разговоровъ, и часто засиживались далеко за полночь, если своевременно не разгоняла ихъ хозяйка, неизмѣнно каждый разъ приговаривая: «ахъ дѣти, дѣти, куда мнѣ васъ дѣти!»

Въ особенности, Маша дорожила своимъ новымъ другомъ: онъ въ одно и то же время замѣнялъ ей и брата и институтскихъ подругъ.

Всякая, по мнѣнію другихъ, бездѣлица занимала ее; все ей было ново, непонятно, на все требовалось объясненіе. Она закидывала Васю вопросами, и тотъ терпѣливо и съ сознаніемъ превосходства, училъ ее тому, въ чемъ считалъ себя компетентнымъ. Но увы! въ самое короткое время исчерпалъ онъ весь свой запасъ житейской мудрости, и въ остальномъ призналъ себя столько же не свѣдущимъ, какъ и сама Маша.

Когда степень ихъ познаній сравнялась совершенно, они стали задавать вопросы въ пространство, стараясь разрѣшить ихъ соединенными силами.

Въ такихъ случаяхъ на долю Маши выпадала руководящая роль: она дѣятельнѣе, неотступнѣе допытывалась, предоставляя Васѣ подтверждать и опровергать ея выводы, зачастую самые фантастическіе; послѣднее слово, въ большинствѣ случаевъ, произносилось Васей; чаще же вопросы такъ и оставались открытыми. Однажды, Вася предложилъ ей прочесть «Кружковщину» Незлобина, гдѣ такъ подробно описываются интересующіе ее таинственные люди.

— Ну, что? спросилъ онъ, когда она кончила: — каковъ Незлобинъ?

— Должно быть они его поколотили, — сказала Маша просто: — гдѣ вы это взяли?

— Дядя снабдилъ. Почти каждый гимназистъ прочелъ это для назиданія.

— Во всякомъ случаѣ, не стоило читать эту «Кружковщину», печально прерываетъ Маша: — ничего-то я изъ нея не узнала.

— Чѣмъ разсказывать, какъ они глотаютъ мухъ, написалъ бы лучше, что имъ надо, глубокомысленно заключилъ гимназистъ.

— Я три дня и три ночи объ этомъ думала еще до знакомства съ вами.

— Мнѣ кажется, они подражаютъ Герострату, который, помните, въ древней исторіи сжегъ храмъ Діаны Эѳеской, чтобы прославиться, и въ самомъ дѣлѣ, вѣдь прославился. Вотъ и они: были самые обыкновенные, никому неизвѣстные люди, а теперь о нихъ въ газетахъ пишутъ.

— Да, есть такіе люди, убѣжденно произноситъ Вася: — которые любятъ, чтобы о нихъ говорили. У насъ одинъ ученикъ, что только не выдѣлываетъ для этого. Господа, говоритъ, хотите я сейчасъ обмажу руку керосиномъ, зажгу и не моргну. Никто, конечно, ему не вѣритъ. Онъ снялъ лампу, развинтилъ, опустилъ въ нее пальцы и зажегъ. Кричалъ страшно, долго послѣ того не ходилъ въ гимназію.

— Какъ бы то ни было, восклицаетъ Маша: — но во всякомъ случаѣ, желала бы я знать… Ахъ, Вася, какой вы, право, у васъ товарищи, наставники, учителя, и вы ничего не знаете…

Гимназистъ осмотрѣлся, понизилъ голосъ до шопота, и нерѣшительно произнесъ: говорятъ, книги есть такія, въ нихъ все сказано.

— Какъ достать? гдѣ?

— Невозможно нигдѣ достать. Всѣ сожгли, а кто не успѣлъ этого сдѣлать, тѣхъ взяли.

— Вотъ и брата должно быть за это взяли, печально произноситъ дѣвушка, и немного погодя, прибавляетъ: — а развѣ нельзя тихонько, чтобъ никто не узналъ?

— Непремѣнно узнаютъ: одна богатая барыня, изъ любопытства, заплатила сто рублей за одну книгу, не донесла до дому и попалась.

— Ахъ, Боже мой!

— Что вы кричите? строго остерегъ ее гимназистъ, и лицо его приняло такое выраженіе, что Маша испугалась, подозрительно оглянулась кругомъ и затаивъ дыханіе, спросила едва слышно:

— А что?

Онъ сердито взглянулъ на нее и не отвѣтилъ.

— Напрасно только пугаете, бодрится Маша: — никого нѣтъ, даже хозяйки, и дверь заперта.

— Есть, отвѣтилъ онъ, тономъ, недопускающимъ возраженій: — во всякой квартирѣ есть. Мнѣ сказалъ одинъ товарищъ; онъ, навѣрное, знаетъ, потому что сынъ квартальнаго.

— Ну, гдѣ же? недовѣрчиво спрашиваетъ она.

— Мало-ли… напримѣръ, на потолкѣ можетъ быть незамѣтное отверстіе, и отъ него проведена слуховая труба…

— Или телефонъ… добавляетъ Маша, у которой сильно развито воображеніе.

Маша замерла. Ей кажется, что со всѣхъ сторонъ пронзаетъ ее недоброжелательное око. И вдругъ, въ эту минуту раздался стукъ въ дверь. Маша оцѣпенѣла. Стукъ повторился. Маша почувствовала дрожь въ ногахъ, и сѣла на полъ, какъ подкошенная, а стукъ все усиливался.

Послѣ нѣкотораго колебанія, гимназистъ рѣшительно направился къ двери.

— Кто тамъ? окликнулъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.

— Я, я, я, кричитъ хозяйка: — отворяйте что-ли.

Дѣти обрадовались приходу хозяйки, и стали помогать ей сгружать съ себя предметы торговли, въ числѣ которыхъ находилось и Машино платье.

— Ну, что, не продали? спрашиваетъ она, снимая съ ея плеча сѣренькую баску.

— Нѣту, милая, дешево даютъ; ходила, ходила — такъ дешево, и сказать нельзя. Одна горничная надавала 5 рублей; посмотрю, коли въ воскресенье у Сухаревой больше не дадутъ, придется отдать. Отдавать что-ль? перемѣнивъ тонъ на суровый, обратилась она къ Машѣ.

— Разумѣется, отдавайте, а то денегъ нѣтъ.

— Смотрите, послѣ не пеняйте; платье-то новое… Жалко.

— Ничего… что-жь дѣлать!

— Что вы, хозяюшка, все насъ дѣтьми называете, у меня ужь усы ростутъ, прерываетъ ихъ разсчеты Вася, и самодовольно раздвигаетъ большой и указательный пальцы по верхней губѣ, надъ которой едва виднѣется пушокъ.

— Со всѣмъ, какъ есть, малолѣтніе и никакой-то солидности въ васъ нѣтъ, особливо вотъ эта! указала хозяйка локтемъ въ сторону Маши: — ни до чего-то ей заботушки нѣтъ.

— Напротивъ того… начала было Маша, но хозяйка не дала ей продолжать, и, подступивъ ей къ самому лицу, сердито напустилась.

— Что дѣлать станете, какъ послѣднее-то платьишко спустите, а? Бѣлья-то много-ли осталось, и всего ничего, только перемѣниться… гдѣ возьмете, какъ износите?

Маша пятилась отъ нея задомъ, отступая къ стѣнѣ.

— То-то вотъ и есть. Я говорю: чѣмъ бы подумать, какъ себя пристроить, пропитаніе найти, а она наткось: и денно и нощно, только и знаетъ: отчего, да какъ, да зачѣмъ. Охъ, что ужь тутъ! Согрѣшила я грѣшная и не рада, что пустила… Истерзалась моя душенька, на васъ глядючи.

Хозяйка съ сокрушеніемъ махнула рукой, а Маша подумала: «Какая добрая, славная старуха, и какъ меня любитъ!»

— Другая бы уроки задавала, либо въ гувернантки шла, а эта, Господь съ ней, словно блаженная: босикомъ скоро пойдетъ и горюшка мало, продолжаетъ укорять хозяйка.

— Что же мнѣ дѣлать, возражаетъ Маша: — вѣдь вы знаете, что я уже нѣсколько разъ ходила представляться на мѣста. Всѣ думаютъ, что мнѣ 15 лѣтъ и не довѣряютъ дѣтей — чѣмъ я виновата! Я и дипломъ показывала, не помогаетъ: одна купчиха даже оскорбила меня. Почемъ я знаю, говоритъ, можетъ, это фальшивый, много васъ ныньче развелось такихъ, что фальшивые паспорты себѣ дѣлаютъ… А вы меня же браните, оправдывалась Маша жалобнымъ голосомъ.

— Не браню, а дѣло говорю, кто-жь вамъ, окромя меня, укажетъ!

— Помните, какъ я урокъ искала… начала опять Маша.

— Нешто такъ ищутъ, почти со злобой прерываетъ хозяйка: — нѣтъ, милая, хлѣбъ за брюхомъ не бѣжитъ, а ты за нимъ побѣгай!

Послѣ такихъ сценъ мысли Маши принимаютъ на нѣкоторое время практическое направленіе въ формѣ вопросовъ: какъ быть? гдѣ взять! что дѣлать? потомъ, постепенно обобщаясь въ ея головѣ, вопросы эти переходятъ на болѣе обширную почву: «Хорошо бы, еслибъ всѣ могли… или: отчего не устроютъ, чтобы каждый… и т. д.

— Вася! прерывая свои мысли, взываетъ она къ сосѣду: — нѣтъ-ли такого учрежденія, гдѣ бы всѣ, ищущіе занятій, знакомились и взаимно ручались другъ за друга. Вотъ, напримѣръ, я… меня не знаютъ и не довѣряютъ; и много вѣдь такихъ. Какъ бы удобно…

— Кабы, да чтобы, да хорошо бы, передразниваетъ ее съ досадой хозяйка: — только и на умѣ! до всего-то ей дѣло, а на себѣ дыры зашить не можетъ…

Сконфуженная Маша умолкаетъ. Хозяйка права; она рѣшительно неспособна о себѣ заботиться. Въ продолженіи всей своей жизни привыкла она по субботамъ и четвергамъ находить на своей кровати чистое бѣлье, невидимо кѣмъ приготовленное; ей оставалось бросить грязное на полъ, и оно куда-то убиралось; платье, обувь, все необходимое само собой откуда-то являлось. Какое ей было дѣло до всего этого? Теперь не то. Пора подумать, пришла она къ такому заключенію, и, вставъ на слѣдующее утро ранѣе обыкновеннаго, объявила во всеуслышаніе:

— Пойду мѣсто искать!

Вася идетъ къ лавочнику за „Полицейскими Вѣдомостями“, хозяйка чиститъ ватер-пруфъ, а Маша тщательно приглаживаетъ волосы, достаетъ галстучекъ, перчатки.

— Чтобы ни въ чемъ не нуждаться, думаетъ она, дѣлая эти приготовленія: — стоитъ только выдти замужъ… Мужъ будетъ для меня дѣлать все, что нужно, денегъ мнѣ давать… а я ему ничего… Неделикатно это… особенно, если добрый! Злой будетъ попрекать, непремѣнно попрекать, и притомъ вольничать надо мной. Нѣтъ, я за злого не пойду… и за богатаго не пойду — что за радость! Изъ прежнихъ выпусковъ, Антонова нашла себѣ богатаго мужа, такъ она безъ него шагу ступить не смѣетъ. Онъ три дня держалъ ее въ заперти въ спальнѣ, въ наказаніе за то, что она безъ его позволенія куда-то съѣздила. Вѣдь это все равно, что опять въ институтъ поступить… хуже! О-о, ни за что, ни за что, никогда!

Вася принесъ „Полицейскія Вѣдомости“ и сталъ наскоро ихъ пробѣгать.

— Вотъ… нужна особа, знающая предметы гимназическаго курса. Я вамъ выпишу этотъ адресъ, говоритъ онъ.

— Пожалуйста, кивнула Маша, и стала завязывать галстухъ, стоя передъ осколкомъ зеркала, прислоненнымъ къ оконной рамѣ.

— Нужна гувернантка, знающая музыку и французскій языкъ. Нужна приходящая чтица… выписать?

— Непремѣнно.

— Далеко очень.

— Ничего, если хорошее жалованье, можно на извозчикѣ ѣздить.

— Больше ничего нѣтъ, говоритъ Вася, складываетъ газету и подаетъ ей четвертушку бумаги, прибавивъ: — смотрите же, не потеряйте, Маша.

Она собралась совсѣмъ, и, проходя черезъ переднюю мимо хозяйки, дѣлаетъ наскоро распоряженіе:

— Къ вечеру мнѣ хлѣба не покупайте, я уже поступлю…

— Ладно, ладно, тамъ видно будетъ, снисходительно усмѣхается хозяйка: — не въ первой такъ-то вотъ слышу!

Но Маша уже далеко.

— Только звонка не найду… вотъ, кажется… здѣсь нужна гувернантка? Дверь отворилась и быстро захлопнулась передъ ея носомъ.

— Наняли ужь… раздуй васъ горой, шляются, покою нѣтъ! слышится за дверью.

Нимало не обезкураженная такой неудачей, дѣвушка весело направляется по другому адресу.

— Въ гувернантки меня не берутъ, все равно надо будетъ въ чтицы наняться. Пора, наконецъ… гдѣ Серпуховская улица? спрашиваетъ она прохожихъ и идетъ, опять спрашиваетъ и неутомимо идетъ.

— Далеко Серпуховская улица? останавливаетъ она какую-то женщину.

— Да порядочно-таки: все прямо до Коровьяго вала, а тамъ спросите…

— Merci.

Маша почувствовала усталость.

— Гдѣ домъ Копилова?

Городовой объяснилъ, что это будетъ крайній домъ у Серпуховской заставы.

— Mais c’est au bout du monde! падаетъ она духомъ: — не воротиться ли?

Но передъ ней возстаетъ образъ хозяйки и придаетъ ей силы: хлѣбъ за брюхомъ не бѣжитъ. Косточки ноютъ… моченьки нѣтъ… вспоминаетъ она ея нытье, и все идетъ все идетъ. Дошла.

— Здѣсь чтица нужна?

— Пожалуйте.

— Какъ здѣсь гадко пахнетъ кислымъ чѣмъ-то! морщится Маша, слѣдуя за горничной по комнатамъ съ затхлой и прѣлой атмосферой, и ухищряясь такъ ступать, чтобы не очень выставлялась изъ подъ платья ея правая нога въ изорванномъ башмакѣ. Сквозь слой пыли различаетъ она предметы не первой необходимости; бронза, мраморъ. Должно быть, богатые, и заплатятъ хорошо.

Вдругъ съ неистовымъ лаемъ набросились на нее откуда-то взявшаяся собаченка, за ней другая, третья, цѣлая стая.

— Амишка! я тебѣ шельма! нагибается горничная.

— Милка! Милка! Милка! пронзительно дребезжитъ старческій голосъ въ сосѣдней комнатѣ.

Лай и гамъ невообразимый. Маша окружена со всѣхъ сторонъ собаками; отъ замѣшательства она обнаружила правую ногу; сквозитъ въ отверстіе башмака бѣлый чулокъ, но ей не до того, она совсѣмъ оглушена. Появляется господинъ.

— Что вамъ угодно? цыцъ, проклятыя!

— Здѣсь… пробуетъ сказать Маша, и не слышитъ своего голоса.

— Милка, Милка!

— Азорка, кушъ!

— Вамъ кого-съ? опять доносится до нея сквозь лай, крикъ и дребезжанье старухи.

— Здѣсь публик…

— Молчать! Султанъ, стой же…

Господинъ выхватываетъ изъ кармана платокъ и отмахиваетъ имъ собакъ, отчего лай переходитъ въ рычаніе и оглушительный визгъ. Горничная ползаетъ на четверенькахъ, ловя собакъ, господинъ усердно ей помогаетъ. Суматоха эта продолжается битыхъ двадцать минутъ, наконецъ, наступаетъ тишина.

— Вамъ кого-съ? въ третій разъ спрашиваетъ, уже запыхавшись, господинъ, вытирая выступившій на лбу потъ тѣмъ самымъ платкомъ, посредствомъ котораго расправлялся съ собаками.

— Здѣсь чтица нужна?

— Чтица ужь есть-съ, вы напрасно себя изволили обезпокоить.

— Ахъ, Боже мой! восклицаетъ Маша.

— Ты что же, дура, впускаешь? накидывается господинъ на горничную.

— Я не знала-съ.

— Кто-жь долженъ знать, а?

Маша спѣшитъ уйти.

— Стойте, стойте, погодите, мамзель! удерживаетъ ее господинъ: — вы оставьте на случай вашъ адресъ, можетъ та скоро надоѣстъ маменькѣ.

— А какія ваши условія? съ живостью обертывается Маша.

— Условія-то? переспрашиваетъ господинъ: — что-жь такое… мы условія сейчасъ вамъ скажемъ: только отъ 12 до 8 часовъ почитать старушкѣ житіе святыхъ, неотлучно при ней находиться, а потомъ можете уходить на всѣ четыре стороны, потому она рано ложится спать.

Господинъ старается говорить очень вкрадчиво, какъ бы надѣясь, что отъ его сладкаго голоса предложеніе покажется привлекательнѣе. Маша широко раскрыла глаза и приподняла брови:

— А жалованье? освѣдомилась она.

— Жалованье-то? Жалованья будетъ вамъ идти по семи рублей въ мѣсяцъ.

— О-о! произнесла озадаченная дѣвушка.

— Точно такъ-съ, подхватилъ любезно господинъ: — платили прежде десять, а теперь нельзя-съ. Все такъ дорого, такъ дорого стало! вѣрите-ли Богу, къ провизіи приступу нѣтъ. Кушать вы будете у себя-съ: маменькѣ только бульонъ или уху готовятъ, а я обѣдаю въ лавкѣ.

Маша дослушала послѣднія слова уже изъ передней.

— Нашлась же несчастная бѣднѣе меня, которая и на это согласилась! думаетъ раздосадованная дѣвушка, сама отпирая дверь.

— Проводи, чего стоишь! прикрикнулъ онъ на горничную: — не унесла бы чего…

Этого Маша не могла стерпѣть.

— Развѣ я воровка! запальчиво вскричала она: — какъ вы смѣете это думать, гадкій, низкій человѣкъ!

— Ахъ ты, сволочь! въ полицію сейчасъ отправлю, держи ее, Маланья, не пускай. Какъ объ адресѣ спросилъ, такъ и бѣжать… знаемъ мы этихъ… хуже воровъ!

— Отворите дверь… пропустите! обращается она къ горничной, загородившей собою дверь.

— Те… те… те… такъ вотъ сейчасъ и пустили… можетъ ты меня убить приходила, предполагаетъ хозяинъ: — почемъ я знаю! надо это разслѣдовать; теперь только и слышишь, то въ Петербургѣ, то въ Харьковѣ этакіе-то вотъ…

Маша безъ всякаго усилія оттолкнула отъ двери горничную и выбѣжала внѣ себя отъ страха.

— Лови, лови, чего зѣваешь!

Горничная бросилась въ сѣни, но вмѣсто того, чтобы ловить, помогла дрожащей дѣвушкѣ сойти съ лѣстницы.

— Тихонько, тихонько, не оступитесь, барышня… Житья отъ собакъ нѣтъ. А сами хуже звѣрей наровятъ всякаго изобидѣть, трещала словоохотливая служанка, поддерживая подъ локоть Машу. — Вамъ бы, барышня, извощика нанять, посовѣтовала она, неравно аспидъ-то не выскочилъ бы за вами.

И горничная провожала Машу глазами, пока та не скрылась изъ виду.

Маша летитъ, задѣваетъ за прохожихъ, подвертывается подъ лошадей, каждую минуту рискуя быть сбитой съ ногъ; посторонняя сила несетъ ее быстро, легко; за спиной ощущеніе погони, травли собаками, ругательствъ. Она, не обертываясь, стремится впередъ, ничего передъ собой не замѣчая.

Едва переводя духъ остановилась она на мосту, перегнулась черезъ перила и стала смотрѣть въ воду. Неестественное напряженіе силъ разомъ оборвалось, сказалась усталость, обида, боль; явилась настоятельная потребность отвлечь куда-нибудь мысли, полусознанное желаніе вспомнить или представить себѣ что-нибудь радостное, чтобы стряхнуть чувство униженія, отогнать непріятныя, тяжелыя впечатлѣнія. Но дѣйствительность ничего утѣшительнаго ей дать не можетъ.

— Какъ сердце бьется, виски стучатъ и грудь стѣснило… ничего, это пройдетъ! будто ужь мнѣ одной такъ пришлось… Почти всѣ наши институтки бѣдныя вѣдь переносятъ же… Господи! то-то и скверно, что я не одна… неужели же ничѣмъ нельзя помочь?

Она крѣпко зажала ротъ платкомъ, стараясь подавить рыданія; изъ глазъ хлынули слезы, голова опустилась ниже, вѣтерокъ, подымавшійся съ рѣки, освѣжилъ ея лицо, дышать стало легче; она вытерла слезы, и подняла голову, не переставая смотрѣть въ рѣку.

— Теперь я вѣрю, что можно рѣшиться на самоубійство, какъ въ романахъ… броситься развѣ? а братъ Петя тоже уроками жилъ… ахъ, еслибъ увидать его теперь, хотя на одно мгновеніе взглянуть, какой онъ, и потомъ… Боже мой, да вѣдь это грѣхъ… какая я!

— Я увижу брата непремѣнно, надо только терпѣніе… вѣдь онъ живъ, не умеръ, а только видѣть его нельзя… Вздоръ, это я не умѣю взяться… Побольше энергіи, и добьюсь, увижу… почемъ я знаю, можетъ быть, сейчасъ представится случай… отличусь чѣмъ-нибудь хорошимъ и выпрошу… Что бы такое? Вотъ. Буду стоять, напримѣръ, здѣсь долго, долго… цѣлый день… и вдругъ передъ моими глазами падаетъ въ воду человѣкъ и тонетъ… нѣтъ, человѣкъ мнѣ не но силамъ… тонетъ ребенокъ. Я стремглавъ бросаюсь въ воду, и съ опасностью собственной жизни, вытаскиваю его на берегъ… Ребенокъ оказывается сыномъ самаго знатнаго вельможи, мать со слезами благодаритъ меня, отецъ говоритъ: я желаю исполнить вамъ три просьбы, все въ моей власти, говорите! Первая моя просьба, чтобы освободили брата; вторая, чтобы освободали всѣхъ заключенныхъ, а третья… чтобы освободили ихъ какъ можно скорѣй. Вельможа въ затрудненіи, но не хочетъ нарушить даннаго слова… Желѣзныя двери всѣхъ тюрьмъ растворились настежь… Настаетъ миръ и счастіе. Петя сидитъ въ моей комнатѣ, онъ подружился съ Васей, я имъ наливаю чай, а они, по очереди, читаютъ вслухъ газеты. Хозяйка тоже радуется… ахъ, какъ весело!

По мѣрѣ того, какъ Маша успокоивала себя мечтаніями, желудокъ ея все назойливѣе требовалъ пищи. Она купила на лоткѣ сайку, и, дойдя до Александровскаго сада, въ изнеможеніи опустилась на скамейку, и стала ѣсть, отщипывая въ карманѣ кусочки, и стараясь незамѣтно жевать.

Въ лѣвой рукѣ она держитъ зонтикъ и машинально водитъ имъ по песку, отгоняя отъ себя мрачныя мысли, и напрягая голову изобрѣтать веселыя темы.

— Что если я зонтикомъ отковырну золотую песчинку, потомъ еще… мно-го, много! здѣсь рудникъ, и никто этого не зналъ, я первая открыла. Начинаю рыть — цѣлыя груды золота. Я богата. Сейчасъ за деньги разузнаю, гдѣ братъ, достаю веревочную лѣстницу, монашеское платье и фальшивую бороду. Петя переодѣлся и убѣжалъ. Онъ скрывается у меня, и никто не догадывается, что это онъ. Я выдаю его за отца. На немъ сѣдой парикъ и синія очки… онъ неузнаваемъ. Вася помирился съ дядей, и мы всѣ вмѣстѣ счастливо живемъ. Хозяйка одѣвается въ модныя платья, кости ея уже не болятъ…»

Проходитъ очень бѣдно одѣтая дама.

— Это, должно быть, та самая чтица, думаетъ Маша, съ состраданіемъ глядя на нее: — бѣдная! какъ она спѣшитъ! непремѣнно опоздаетъ… и до восьми часовъ ничего не будетъ ѣсть. А можетъ быть у ней на булку нѣтъ, и продать нечего — какое на ней гадкое, изношенное платье. Я сравнительно великолѣпно одѣта, только вотъ башмаки… За то перчатки у меня совсѣмъ новыя, а она безъ перчатокъ, бѣдная! До чего она, должно быть, бѣдна, если взяла семь рублей за такой трудъ…

— Позвольте вамъ предложить папиросу, осклабился, садясь возлѣ нея, какой-то франтъ.

Маша встала и пошла.

— Здѣсь недалеко надо зайти еще по одному адресу, тамъ навѣрно ждетъ меня удача, которая вознаградитъ за все… Устала я, но неловко передъ хозяйкой воротиться опять ни съ чѣмъ. Пойду. Вотъ Волхонка, чей домъ, надо взглянуть.

Маша вынула изъ кармана бумажку съ адресами, и чтобы не мѣшать прохожимъ, подвинулась лицомъ поближе къ стѣнѣ и стала развертывать… Вдругъ, сильная, мохнатая, грязная рука опустились ей на плечо и крѣпко ее стиснула; другая такая же рука безцеремонно вырвала у ней листикъ, и поднесла къ бородатому лицу, надъ которымъ блестѣла мѣдная бляха.

Маша помертвѣла отъ ужаса.

— Это мѣста… адресы… лепетала она: — пусти, какъ смѣешь…

Борода медленно, но складамъ, разбирала написанное; рука не разжимала плеча; Маша была близка къ обмороку.

— То-то! внушительно проговорила, наконецъ, борода, и отошла съ сознаніемъ исполненнаго долга.

Машу била лихорадка, ноги ее не держали, колѣна подкашивались, она прислонилась къ стѣнѣ, и чего-то ждала…

Изъ кучки успѣвшихъ собраться любопытныхъ, выступилъ извозчикъ, и нагнулся къ самому ея лицу.

— Взяли бы извозчика.

Маша утвердительно кивнула головой. Извозчикъ повернулся, подбѣжалъ къ пролеткѣ и живо подкатилъ. Кто-то помогъ ей взобраться, и она поѣхала.

IV.

Разстроенная, измученная, едва двигая ноги, входитъ Маша домой, сбрасываетъ шляпу и валится на кровать.

Вася вбѣгаетъ и участливо освѣдомляется о ея дѣлахъ.

— Что вы какъ долго? Устали? Лежите, лежите, не стѣсняйтесь, разсказывайте скорѣй.

— Что мнѣ вамъ разсказывать; скверно, Вася! слабымъ голосомъ отвѣчаетъ она, собираясь съ мыслями. — На первомъ мѣстѣ мнѣ пожелали, чтобъ меня раздуло горой, на другомъ еще хуже… а потомъ… ахъ, Вася, еслибъ вы знали…

Она зарылась лицомъ въ подушки и зарыдала. Онъ стоялъ надъ ней и безпокойно ждалъ; такъ прошло нѣсколько минутъ.

— Что случилось? Говорите, ради Бога!

Маша подняла облитое слезами лицо.

— Я не могу… Вася, голубчикъ, скажите мнѣ что-нибудь радостное, чтобъ на душѣ было спокойно, тепло… Если не можете, то лучше уйдите, оставьте меня одну.

Встревоженный Вася постоялъ съ минуту и рѣшился исполнить ея требованіе.

— Пойду куплю чего-нибудь къ чаю, сказалъ онъ: — а вы послушайте, чтобъ кто-нибудь не вошелъ, а то хозяйка спитъ.

— Какъ тяжело, невыносимо тяжело! Не можетъ же это такъ продолжаться, вѣдь я не вынесу… должно же что-нибудь произойти такое… хорошее… и поскорѣй… сейчасъ. Лежу я и слышу въ передней мужской голосъ — это Петя, его простили… онъ спрашиваетъ меня… я бѣгу и бросаюсь ему на шею.

— Эй, нѣтъ ли тутъ кого? дѣйствительно раздается въ передней голосъ.

Маша встрепенулась.

— Кто тамъ? отзывается съ просонокъ хозяйка.

У Маши ёкнуло сердце, она едва удерживается, чтобы не вскочить.

— Что-жь вы деньги-то не выносите, долго ли мнѣ еще ждать! буянитъ извозчикъ.

— Ступай, ступай, дверью ошибся, никто тутъ на извозчикахъ не ѣздитъ, протестуетъ хозяйка.

— Барышню привезъ, бѣлобрысенькую, самъ видѣлъ, какъ сюда вошла.

— Каку-таку барышню? ахъ, батюшки свѣты, постой я спрошу. Голова хозяйки просовывается въ дверь Машиной комнаты.

— Марья Александровна, вы, что-ль, пріѣхали?

— Я… виноватымъ голосомъ запинается убитая дѣвушка: — попросите его… до завтра… теперь у меня нѣтъ… я завтра непремѣнно достану… увѣряю васъ.

— Что-жь вы не сказываете? Отпустить его надо — сколько тебѣ?

— Рупъ съ четвертью.

— Вы откуда его наняли?

— Съ Волхонки.

— Это съ Волконки-то рупъ! Ты въ умѣ ли?

— Не торговавшись сѣла, да сколько ждалъ.

— Да боишься ли ты Бога!

— Что-жь мнѣ, по твоему, даромъ что-ль шаромыжниковъ-то развозить.

— Ахъ, ты, разбойникъ! ворвался въ благородный домъ, нашумѣлъ, насрамилъ и грѣха не боится…

— Ладно, ладно, свои грѣхи высчитывай, о моихъ не тужи, ты деньги-то выкладывай, знай.

— На вотъ тебѣ четвертакъ, и проваливай, а то за дворникомъ схожу.

— Давай полтинникъ, такъ и быть, что съ васъ, съ нищихъ, взять-то!

— Уходи, уходи, говорятъ, возьму кочергу.

— Ахъ, ты старая…

Водворяется тишина и хозяйка опять просовываетъ голову въ дверь.

— Марья Александровна, какъ же это вы такъ?

Дѣвушкѣ слышится жестокій упрекъ.

— Не входите ко мнѣ, прошу васъ, повелительно возвышаетъ она голосъ: — я позову, когда будетъ нужно.

— Знать, повезло, ишь какъ покрикиваетъ, носъ-то задрала… Фря, право, фря! огрызнулась хозяйка, и исчезла.

Маша въ отчаяніи. Ко всей скопившейся на душѣ горечи, примѣшивается еще нѣчто самое жгучее: недовольство собой, стыдъ; ей бы хотѣлось скрыться отъ самой себя, но совѣсть неумолимо ее бичуетъ.

— Ходитъ пѣшкомъ, носитъ тяжести до ломоты въ костяхъ, а за меня извозчику заплатила… Когда я съ ней расплачусь? и за квартиру, и за хлѣбъ, и за услуги… А у меня ничего нѣтъ, истратила послѣдній пятачекъ.. Я завѣдомо лѣзу въ ея убогій карманъ, ѣмъ мышцы, силы этой старухи, а сама, здоровая, молодая, ничего не дѣлаю… Вотъ до чего я дошла! Господи! хоть на одно бы мгновеніе удалить изъ памяти весь этотъ рядъ подавляющихъ впечатлѣній…

Маша судорожно заметалась по кровати, запустила въ волоса свою маленькую руку и впутала въ нихъ сильные, ловкіе, выдержанные на клавишахъ пальцы. Она рванула, и медленно вытянула изъ косы длинную, вьющуюся прядь… вырванная прядь прихотливыми извилинами легла на полу.

— Больно… кровь… надо примочить. Теперь легче…

По мѣрѣ того, какъ утихала боль, тревожныя мысли упорно забирались въ голову.

— Что бы такое сдѣлать, чтобъ забыть?

Она привскочила, и сильно ударилась головой объ стѣну.

— Точь въ точь въ трагедіяхъ, а я еще не вѣрила! мелькнуло у ней въ головѣ, и затѣмъ уже ни одной мысли, только звонъ и шумъ въ ушахъ, да искры передъ глазами.

Она успокоилась и смирно лежитъ, закинувъ на голову руки; распухшія отъ слезъ вѣки закрыты, грудь равномѣрно подымается отъ тихаго дыханія.

— Спитъ, прошепталъ вошедшій Вася и тихо удалился.

— Не стучите, хозяюшка, полѣномъ, а то разбудите ее; у ней непріятность какая-то вышла — зачѣмъ я съ ней не пошелъ? грустно говоритъ юноша, останавливаясь передъ старухой, которая щипала лучину на самоваръ.

— Ишь защитникъ какой выискался! Самого однимъ щелчкомъ пришибить и не попахнетъ, фыркнула хозяйка въ отвѣтъ, но занятіе свое все-таки прекратила.

Поздно вечеромъ зашелъ гимназистъ провѣдать больную сосѣдку. Она все также неподвижно лежала, только глаза были открыты, и жмурилась отъ свѣта внесенной лампы.

— Маша, не хотите ли поѣсть? я купилъ рыбы, вы любите…

— Ничего мнѣ не хочется, Вася, благодарю васъ, слабо отвѣтила дѣвушка и, немного помолчавъ, добавила уныло: — если я умру, найдите брата, скажите ему, что я до послѣдней минуты его жалѣла…

— Полноте, какъ вамъ не стыдно, перебиваетъ гимназистъ, но она, не слушая, продолжаетъ:

— Что я прошу его никогда, никогда больше не возмущаться; сдѣлайте это въ память обо мнѣ, Васинька!

— Что за нелѣпость! хмуро возражаетъ гимназистъ: — если послѣ каждой неудачи вы будете приготовляться къ смерти, то ничего не достигнете. Обойдется… давайте лучше газеты читать, я принесъ «Русскія Вѣдомости».

— Не надо, будетъ съ меня, читала я…

— Вы что читали? спросилъ онъ, стараясь поддержать разговоръ.

— «Московскія Вѣдомости», отвѣчаетъ Маша и съ неожиданнымъ оживленіемъ силится приподняться съ подушки. — Представьте себѣ, какая тамъ замѣчательная передовая статья; она такъ врѣзалась мнѣ въ память, что я могу сказать вамъ наизусть — хотите? И, не дожидаясь согласія, она скороговоркой зачастила, вдохновенно уставивъ глаза въ потолокъ. — «Истинно благочестивые люди должны твердо вѣрить, что пропорціонально съ повышеніемъ цѣнъ на жизненные продукты, Богъ уменьшаетъ потребности бѣдныхъ людей. Потребности же богатыхъ, за грѣхи ихъ, увеличиваются съ каждымъ днемъ, и они, покоряясь волѣ Всевышняго, безропотно несутъ крестъ свой. Напримѣръ, чего стоитъ прокормить до дюжины собакъ, одного сахару сколько выйдетъ, но обойтись безъ нихъ нельзя»…

Все это она проговорила, не переводя духа, и, повернувъ къ нему воспаленное лицо, спросила въ заключеніе:

— Нравится вамъ это, Вася?

Васѣ это очень не нравится; онъ дотрогивается рукой до ея воспаленнаго лба и выбѣгаетъ изъ комнаты.

— Хозяйка! расталкиваетъ онъ спящую старуху: — у ней бредъ, надо скорѣй доктора.

— Какіе теперь доктора, ночью! никто не пойдетъ, недовольно произноситъ старуха и цѣломудренно прячется подъ тряпье. — Къ завтраму проспится, дѣло молодое, все пройдетъ… И старуха захрапѣла.

Гимназистъ намочилъ полотенце, положилъ его на голову дѣвушки, и придумываетъ, чѣмъ бы еще ее полечить.

— Горчишникъ надо куда-нибудь поставить, соображаетъ импровизированный врачъ и опять будитъ хозяйку.

— Хозяйка, гдѣ у васъ горчица?

— Нѣту, нѣту, и лавки теперь заперты; экіе неугомонные, право, уснуть не дадутъ! отвяжитесь вы отъ нея, только хуже растревожите, авось до завтра не помретъ.

Не взирая на эти доводы, гимназистъ взялъ фуражку, заперъ квартиру снаружи, сходилъ въ аптеку и скоро вернулся назадъ. Тщательно растеревъ въ водѣ горчицу, намазалъ ее на бумажку и поднесъ къ больной. Послѣ нѣкотораго размышленія, онъ рѣшилъ, что всего лучше приставить горчицу къ пяткамъ, и сталъ осторожно стаскивать съ ея ногъ башмаки, причемъ, увидя, въ какомъ плачевномъ состояніи они находятся, упрекнулъ себя, что не замѣтилъ этого раньше.

Большую часть денегъ, вырученныхъ за продажу пожитковъ, Маша тратила на лакомства, которыми добросовѣстно дѣлилась съ Васей и хозяйкой. Вася имѣлъ большую возможность позволять себѣ эту роскошь, по онъ былъ на это тугъ. Онъ зналъ цѣну деньгамъ, съ дѣтства научился дорожить ими, чему не мало способствовалъ его дядя, присылая ему въ обрѣзъ только на необходимое и приправляя каждую присылку наставленіями и воркотней. Вася зналъ, что деньги принадлежатъ ему, однако, избѣгалъ требовать ихъ не въ срокъ, чтобы быть избавленнымъ отъ необходимости давать отчетъ въ своихъ издержкахъ. Онъ старался пригонять расходы такимъ образомъ, чтобы ко дню слѣдующей получки у него оставался небольшой запасъ, на случай замедленія со стороны дяди. За послѣднее время онъ сталъ урѣзывать себя въ необходимомъ, откладывать деньги; но на этотъ разъ счелъ долгомъ поступиться своими привычками въ пользу сосѣдки.

Маша закрыла глаза и, повидимому, крѣпко уснула. Онъ снялъ горчичникъ и компрессъ, заботливо прикрылъ ея ноги и взялъ лампу, намѣреваясь идти спать. Но когда онъ нагнулся, чтобъ захватить ея башмаки, ему бросилась въ глаза прядь ея волосъ. Поспѣшно схвативъ ее и сунувъ въ карманъ, онъ остановилъ на ея лицѣ пытливый и долгій взглядъ. Воображенію его представилась картина неравной борьбы, возмутительнаго насилія… теперь ему не до сна. Сжавъ кулаки и закусивъ губу, шагаетъ онъ изъ угла въ уголъ.

— Съ вами ужасное что-то случилось, Маша! Проснитесь, скажите что-нибудь! не вытерпѣлъ онъ, взялъ обѣими руками ни голову и приподнялъ съ подушки.

Маша тупо на него взглянула и опять закрыла глаза.

— Скажите одно слово: кто? я домъ подожгу, если на то пойдетъ, шепталъ свирѣпо юноша, стараясь придать тѣлу больной сидячее положеніе, чтобъ разбудить ее, добиться отвѣта. Маша застонала.

— Что вы надъ дѣвкой-то мудруете, тормошите ее, покою не даете? игрушка, что-ль, она вамъ досталась, пропасти на васъ нѣтъ! брюзжитъ въ дверяхъ хозяйка.

Вася обернулся и выпустилъ свою жертву.

Сквозь мутныя стекла окна брезжило раннее утро, борясь со свѣтомъ лампы; хозяйка только-что встала и, тихо войдя, наблюдала послѣднюю сцену, зѣвая и почесываясь.

— Идите, идите; не мѣсто вамъ тутъ, ну, васъ совсѣмъ! уходите добромъ, не то я васъ по свойски выживу, неожиданно вступила въ свои права хозяйка.

Выпроводивъ гимназиста, она принялась хлопотать около больной; разстегнула на ней платье, поправила подушку, набросила одѣяло, не переставая на распѣвъ причитать:

— Красавица моя ненаглядная, гдѣ ты уходила такъ себя, дитятко неразумное? тянула старуха, надрывая душу стоявшему за дверью Васѣ. Онъ одѣлся и вышелъ на улицу. Побродивъ безъ цѣли около часу, онъ вернулся и засталъ хозяйку за чинкой башмаковъ.

— Третій разъ чиню, все рвутся, пояснила она ему, принявъ его взглядъ за вопросительный.

— Ну, что она?

— Спитъ. Не ходите, не ходите и не заглядывайте, не пущу! сполошилась старуха, схвативъ его за рукавъ. — Что это за наказанье съ этимъ парнемъ, съ озорникомъ!

Вася вошелъ въ свою комнату и остановился передъ комодомъ, на которомъ стояла маленькая чернаго дерева шкатулка. Ключъ отъ нея висѣлъ у него на шеѣ вмѣстѣ съ золотымъ крестикомъ. Онъ вытащилъ изъ-за ворота шнурокъ, отперъ шкатулку, вынулъ нѣсколько писемъ и картинокъ, и досталъ съ самаго дна небольшую пачку мелкихъ кредитокъ; одну изъ нихъ отложилъ въ сторону, остальныя бережно пересчиталъ, уложилъ попрежнему и заперъ.

Зажавъ въ кулакѣ синюю ассигнацію, онъ несмѣло подошелъ къ старухѣ.

— Хозяюшка, вотъ видите ли… какъ бы это вамъ сказать… началъ онъ съ разстановкой въ словахъ и запинаясь: — я вами очень доволенъ, проговорилъ онъ и замолчалъ.

— Спасибо на добромъ словѣ, соколикъ: я ли не стараюсь жильцамъ угодить! кажется, со всѣмъ моимъ почтеніемъ, не безъ смущенія произноситъ старуха.

— Это хорошо; вотъ я и хочу васъ поблагодарить, только вы должны исполнить мнѣ одну просьбу.

Старуха бросила на него подозрительный взглядъ.

— У ней башмаковъ нѣтъ, продолжаетъ Вася: — купите ей, она вамъ отдастъ, я ручаюсь.

— Ишь, съ чѣмъ подъѣзжаетъ! подумала старуха и смиренно произнесла: — то-то денегъ-то нѣтъ у меня, сама вижу, что надо, нештобъ я стала…

— Вотъ! оборвалъ онъ, и передъ самымъ ея носомъ разжалъ кулакъ.

Хозяйка остолбенѣла: она никакъ не ожидала отъ него такой щедрости. Не безъ основанія считала она его очень скупымъ, и всегда мысленно называла жилой. Въ удивленіи вертитъ она новенькую ассигнацію, не зная, что сказать.

— Это вамъ за услуги, только не говорите ей, что я… а будто ваши… Она вамъ возвратитъ, сказалъ Вася, повернулся и ушелъ.

Послѣ этого, Вася такъ крѣпко заснулъ на своемъ диванѣ, что хозяйка, по приходѣ, едва добудилась его.

— Полюбуйтесь-ка обновочкой, княжнѣ надѣть не стыдно! хвастливо подняла она надъ головой топорной работы ботинки, купленныя за полтора рубля у знакомаго подмастерья. — Пойду да поставлю у кровати; ужо встанетъ, то-то обрадуется.

Оба на ципочкахъ вошли къ больной. Она смотрѣла на нихъ и радостно улыбалась.

— Хозяюшка, одѣньтесь получше, быстро заговорила она: — возьмите карету и поѣзжайте за братомъ… Тамъ все готово: и лѣстница, и борода; и сторожа подкуплены всѣ до одного, не бойтесь… и не жалѣйте денегъ… Что вы на меня уставились? спѣшите!

Хозяйка всплеснула руками, такъ что и ботинки отлетѣли въ сторону.

— Батюшки-свѣты, пропала моя головушка, куда я съ ней дѣнусь, хлопотъ-то, хлопотъ-то что!..

— Идите за докторомъ сію минуту, свирѣпо подступилъ къ ней Вася: — говорилъ я вамъ, а вы…

Старуха опрометью выбѣжала на дворъ. Дворникъ привелъ частнаго доктора. Это былъ пожилой мужчина съ просѣдью и въ синихъ очкахъ. При видѣ его, больная обнаружила сильное волненіе: она безуспѣшно силилась подняться и протянуть къ нему руки.

— Наконецъ-то!.. вскричала она истерически: — ты много выстрадалъ, скажи?.. парикъ хорошъ, совсѣмъ незамѣтно, настоящій старичокъ… Теперь мы втроемъ придумаемъ, что надо, чтобы всѣхъ несчастныхъ сдѣлать счастливыми… Нагнись ко мнѣ… вотъ такъ… какъ это ты себѣ морщины сдѣлалъ?

Такъ бредила Маша, пока докторъ производилъ надлежащее изслѣдованіе, по окончаніи котораго онъ потребовалъ, чтобы ее немедленно отправили въ больницу.

Вася подошелъ къ нему и неловко подалъ руку. Онъ только-что опять порылся въ своей шкатулочкѣ.

V.

Маша стала понемногу поправляться; къ ней воротилось сознаніе. Лежитъ она и день и ночь въ общей палатѣ, слышитъ и наблюдаетъ, что происходитъ кругомъ. Видитъ испитыя лица, тощіе члены, злые недуги: животъ надорванъ въ непосильной работѣ, грудь разбита отъ безнадежныхъ вздоховъ, рука вывихнута въ дракѣ съ пьянымъ мужемъ, глаза выплаканы по убитомъ сынѣ-солдатѣ, ноги застужены у проруби… Все задавленныя въ борьбѣ за существованіе, небалованныя судьбой-мачихой созданія окружаютъ Машу, и ея личныя скорби уже кажутся ей ничтожными. Вечеромъ, при слабомъ освѣщеніи больничной лампы, словоохотливыя страдалицы особенно склоняются къ сообщительности; онъ собираются въ одинъ уголокъ и передаютъ другъ другу свои горести. Передъ Машей развертывается цѣлая бездна мрака, грубости чувствъ, преступленій изъ-за копеечныхъ интересовъ; полнѣйшая безвыходность изъ бездны. Она слушаетъ и молча скорбитъ.

Каждая разскащица даетъ понять, что только ея горе есть настоящее горе, а все слышанное ею ничто въ сравненіи. Въ тонѣ ихъ слышится эгоистическое сѣтованіе только о себѣ.

— Это еще что… Нѣтъ, ты послушай, что я тебѣ скажу! такимъ вступленіемъ начинаютъ онѣ свои повѣствованія.

Маша вмѣшивается въ разговоръ; она приподнялась на локтѣ и возвысила голосъ, чтобы привлечь вниманіе; всѣ съ любопытствомъ обратились на нее.

— Зачѣмъ люди живутъ какъ звѣри въ клѣткахъ, думая только о себѣ и о своемъ гнѣздѣ, ораторствуетъ Маша: — лучше было бы, еслибы они взаимно заботились объ общихъ нуждахъ… Вотъ вы, напримѣръ, помогайте другъ другу, когда выздоровѣете…

Рѣчь ея обрывается: ей еще трудно говорить. Одна изъ больныхъ встала и подала Машѣ пить.

— Хуже ей стало, говоритъ другая: — пойтить сидѣлку позвать.

— Merci… не надо сидѣлку, мнѣ легче, останавливаетъ ее Маша: — только вы послушайте меня, увидите, будетъ лучше.

— Хорошо, хорошо, все по твоему сдѣлаемъ, успокоиваютъ ее больныя.

— Вы здѣсь ознакомьтесь, поближе сойдитесь, полюбите другъ друга, проситъ Маша: — да? обѣщайте мнѣ это.

— И то любимъ, соглашаются онѣ: — нельзя же безъ этого… Вонъ и батюшка въ церкви сказываетъ: любите ближняго своего… ну, мы и любимъ.

— Еще какъ любимъ-то! не безъ ироніи подхватываетъ искалѣченная мужемъ молоденькая солдатка.

Всѣ расходятся по койкамъ и Маша не удерживаетъ ихъ: она устала, ей надо отдохнуть.

Но уснуть она не можетъ; безконечно тянется для нея ночь. Почему-то вспомнила она, какъ ее маленькую баюкала няня, и слышится ей однообразный, ласковый припѣвъ:

Красна дерева кровать

На коврѣ будетъ стоять,

А на бархатной перинѣ

Будетъ Маша почивать.

— Какъ плохо сбываются ея пророчества, думаетъ Маша: — вотъ огорчилась бы старушка, видя мою жизнь, а я еще такъ плакала, когда она умерла. Сколько она мнѣ чулокъ навязала въ приданое, и тетя тоже чего-чего мнѣ не наготовила, все это при выходѣ вручила мнѣ начальница вмѣстѣ съ деньгами, а теперь уже почти нечего надѣть. Надо непремѣнно работать, когда выздоровѣю. Что бы со мной сталось, еслибы не существовало больницъ, и куда бы дѣлись эти бѣдныя женщины. Хотя и не бархатныя перины и воняетъ отъ подушки чѣмъ-то сквернымъ, а все же… и лекарство, и доктора, особенно главный докторъ безпредѣльно внимателенъ и добръ ко мнѣ. Жаль только, что не со всѣми онъ одинаковъ; какъ онъ закричалъ тогда на ту старушку! А старушка славная, очень похожа на мою няню.

И опять она мысленно переносится въ дѣтство. Видитъ она себя крошечной дѣвочкой въ розовой блузкѣ; растопыря рученки, бѣгаетъ она раннимъ утромъ по двору, догоняя курицу.

— Не трожь курицу, ласково останавливаетъ ее няня: — курочкѣ больно будетъ, она испугается, споткнется и ножку зашибетъ объ камушекъ.

Дѣвочка тотчасъ оставляетъ курицу, бѣжитъ въ полисадникъ и срываетъ піонъ.

— Зачѣмъ, зачѣмъ сорвала цвѣточекъ? укоряетъ подоспѣвшая няня: — не надобно рвать.

— Отчего?

— Больно ему; видишь, капельки-то — это слёзки, онъ плачетъ.

Машѣ дѣлается невыразимо жаль цвѣточка, она безуспѣшно пробуетъ приставить его на прежнее мѣсто, и въ отчаяніи бѣжитъ къ отцу.

— Папа! папа! прыгаетъ она къ нему на колѣна: — что я надѣлала, смотри цвѣточекъ сорвала, ему больно, онъ плачетъ, поди посади.

— Кто тебѣ сказалъ, что ему больно? спрашиваетъ отецъ съ неудовольствіемъ, замѣчая волненіе ребенка.

— Няня говоритъ.

— Это она нарочно, не вѣрь: цвѣты для того и ростутъ, чтобы ихъ рвать.

— А слезки?

— Это роса, другъ мой.

И отецъ старается ей втолковать, что такое роса.

Дѣвочка не понята, но повѣрила; ласки и поцѣлуи отца ее окончательно успокоили, она бѣжитъ опять въ полисадникъ.

— Няня, я буду рвать много цвѣтовъ, имъ не больно: ты врешь, это роса.

— Не рви, милая дѣточка, не рви, бѣда будетъ. Хозяинъ дома разсердится и прогонитъ насъ съ квартиры, и некуда намъ будетъ дѣться. Папа выйдетъ на улицу, сядетъ на тумбочку и горько заплачетъ… и я буду плакать.

Представивъ себѣ такую печальную картину, дѣвочка корчитъ грустную рожицу, и готова разразиться громкимъ плачемъ, но разсѣевается неожиданно подошедшимъ отцомъ.

— Что ты ее все дразнишь, старая дура! кричитъ онъ на няньку: — сколько разъ я тебѣ говорилъ, что это вредно для ребенка.

— А какъ же мнѣ ее унять, обиженно отвѣчаетъ нянька: — такой неслухъ, хоть говори, хоть нѣтъ: только и ладу, что когда вотъ пожалѣть заставишь: очень жалостлива…

— Оставь ее, пусть рветъ цвѣты…

— Вамъ хорошо говорить, баринъ, ничего не видя. А какъ меня намедни домохозяинъ за это изругалъ. Другіе жильцы рвутъ, а на насъ сваливаютъ, потому у насъ дитё, а нешто за ней усмотришь! чистое веретено!

Отецъ стоитъ въ раздумья.

Надо безотлагательно что-нибудь предпринять относительно дочери, но теперь некогда, пора на службу.

Воротился братъ изъ гимназіи, и забавляетъ сестренку со всею изобрѣтательностью девятилѣтняго мальчугана, довольнаго случаю порѣзвиться. Маша цѣпляется за его шею и цѣлый вечеръ не хочетъ отъ него отойти.

— Пойдемъ, милая, пойдемъ, ягодка! ему учиться надо, а то не будетъ знать урока, не пустятъ его домой и будетъ онъ плакать! прибѣгаетъ нянька къ своей обычной системѣ, благодаря которой добивается отъ своей питомицы послушанія.

Такъ тянется день за днемъ дѣтство Маши. А отцу все некогда; онъ приходитъ со службы усталый, отдыхаетъ и опять уходитъ на весь вечеръ.

Машѣ девять лѣтъ. На ней казенная форма: бѣлая, полотняная пелеринка, такой же фартукъ и рукава. Сидитъ она въ классѣ и учитъ наизусть басню: «Слѣпецъ и разслабленный». Воскресенье, пріемный день; многихъ вызвали на свиданіе съ родными, но къ ней никто не придетъ; она успѣетъ приготовить урокъ, а вечеромъ будетъ свободна.

И ты несчастливъ, дай же руку.

Начнемъ другъ другу помогать,

Ты скажешь: есть кому мнѣ вздохъ мой передать,

А я скажу: мою онъ знаетъ скорбь и муку,

И легче будетъ намъ.

Усердно твердитъ Маша вслухъ, и вдругъ оборачивается: сзади кто-то всхлипываетъ. Сидитъ вся въ слезахъ дѣвочка: фартукъ и пелеринка ея залиты чернилами.

— Объ чемъ ты плачешь, Смирнова? спрашиваетъ Маша.

— Какъ же не плакать, отвѣчаетъ Смирнова: — сейчасъ придетъ бабушка, а меня къ ней не пустятъ; видишь, чернильницу опрокинула… А бабушка далеко живетъ, она пѣшкомъ ходитъ съ палочкой.

— А мнѣ все равно, хвастливо произноситъ Маша: — у меня бабушки нѣтъ, и никто ко мнѣ не ходитъ.

Смирнова завистливо взглядываетъ на незапятнанное бѣлье Маши.

— Давай твою пелеринку, надѣвай мою, рѣшила Маша, уловивъ взглядъ подруги: — и фартукъ тоже.

Она отводитъ ее за послѣднюю скамейку, тамъ обѣ становятся на колѣни, чтобы не замѣтила классная дама, и производятъ обмѣнъ фартуковъ.

Исполнивъ это, Маша смѣло подходитъ къ углубленной въ свое рукодѣліе классной дамѣ и объясняетъ:

— Fräulein, ich habe… пролила чернила.

— Sehr schön, отвѣчаетъ, пожимая губы, нѣмка, и велитъ ей встать въ уголъ носомъ.

Маша беретъ съ собой книгу и продолжаетъ вслухъ зубрить басню.

— Nicht se laut! кричитъ классная дама.

— Смирнова! вызываетъ изъ двери дежурная: — идите въ залу, къ вамъ бабушка пришла.

Маша съ живостью обертывается и счастливой улыбкой провожаетъ идущую мимо Смирнову; та бросаетъ ей благодарный взглядъ.

— Sie sind heschtraft, довольно сдержанно напоминаетъ нѣмка.

Маша послушно повертываетъ носъ въ уголъ. Она очень довольна, ее такъ и подмываетъ пошалить.

— «А я скажу: мою онъ знаетъ скорбь и муку,

И легче будетъ намъ»

съ шутливымъ паѳосомъ декламируетъ она во все горло, жестикулируя передъ стѣной, и то потрясая въ воздухѣ рукой, то прижимая книгу къ сердцу.

По всему классу проносится хохотъ, Маша сдержанно прыснула въ уголъ и уронила книгу. Нѣмку взорвало.

— Unverschaemt! раздался ея рѣзкій крикливый голосъ: — вмѣсто того, чтобы чувствовать свое наказаніе, раскаиваться, вы бравируете, дурачитесь, хохочете, кричите… это ужасно! ни съ чѣмъ несообразно. Это… это… безчувственная дѣвчонка! сорванецъ!

Долго перебирала нѣмка уничтожающіе эпитеты, и когда весь запасъ ихъ истощился, а негодованіе наставницы еще въ недостаточной степени выразилось, она прибѣгла къ самому, по ея мнѣнію, оскорбительному.

— Man sieht ja woll, das sind die Russen, съ неподдѣльнымъ презрѣніемъ произнесла она, и, почувствовавъ облегченіе, побѣдоносно смолкла.

Маша нѣсколько мгновеній переводила въ умѣ сказанную нѣмкой фразу, и когда поняла, что она значитъ:

— Что-о? обернулась она серьёзнымъ, негодующимъ личикомъ на нѣмку: — такъ зачѣмъ вы живете съ русскими, если они, по вашему, гадки? уѣзжали бы въ свою тухлую, поганую Германію!

Нѣмку передернуло, она прикусила языкъ, но страшное въ сердцѣ помыслила: не простится никогда, и не пройдетъ даромъ эта дерзость дѣвочкѣ.

Часто припоминается эта выходка, молчаливо ставится ей въ счетъ, и при удобномъ случаѣ отравляетъ ей немногочисленныя казенныя радости. За ней навсегда упрочена репутація повѣсы и грубіянки; при всѣхъ благихъ попыткахъ вести себя хорошо, ей неудастся выйти изъ этой рамки. Каждый хорошій поступокъ ея или игнорируется, или принимается съ предубѣжденіемъ и перетолковывается въ дурную сторону. Дѣвочка свыклась съ этимъ положеніемъ и не унываетъ.

— На меня нападаютъ, съ гордостью повторяетъ она во всеуслышаніе: — хорошо ли, дурно ли я себя веду, никогда больше двойки за поведеніе не получаю. Мнѣ все равно, за одно ужь, сваливайте все на меня! покровительственно разрѣшаетъ она провинившимся и робкимъ подругамъ, и заливается беззаботнымъ, веселымъ смѣхомъ.

Хорошо еще, что воспитательницу-патріотку, въ концѣ-концовъ, удалили изъ института за ея слишкомъ явное пристрастіе къ нѣмцу-аптекарю, а то бы не видать Машѣ диплома, какъ ушей своихъ.

Вася часто ходитъ навѣщать больную, и каждый разъ не съ пустыми руками. Придетъ, посидитъ, помолчитъ и уйдетъ, оставивъ на столѣ сверточекъ. Маша находитъ въ немъ варенье, виноградъ, сладкія булки и все это раздѣляетъ между сосѣдками, которыя тоже непрочь полакомиться: особенно одна увѣряетъ, что съ роду не пробовала винограда и не знала какой онъ на вкусъ. Вся палата радуется приходу барышнина братца, т. е. Васи, какъ празднику: его поджидаютъ въ корридорѣ, чтобы поскорѣй принести Машѣ радостную вѣсть. Такъ проходитъ мѣсяцъ; наконецъ, Маша выздоровѣла.

Явилась сама Кузьминишна съ узломъ, троекратно облобызала жилицу и объявила, что она объ ней постаралась.

Въ сопровожденіи сидѣлки пошли онѣ въ ванную, гдѣ предоставлено больнымъ переодѣваться въ свое. Съ какимъ удовольствіемъ надѣваетъ Маша тонкое бѣлье и красивое платье, досадуетъ только, что волосы ея коротко острижены во время болѣзни.

— А я, Марья Александровна постаралась за васъ, говоритъ опять Кузьминишна: — ужь какое же я вамъ мѣсто нашла! — У енерала! Вотъ ужь правда говорится пословица: «голенькій охъ, а за голенькимъ Богъ», и не чаяла и не гадала я вамъ такой благодати — богатѣющій домъ на Дмитровкѣ! неутомимо сыплетъ Кузьминишна, пока Маша завязывается и застегивается. — Сами-то въ деревнѣ, такъ управляющему написали, чтобы гувернантку съискалъ. Французенка-то ихняя сбѣжала къ сосѣду, дѣтей-то и не на кого оставить… А я на ту пору и прихожу къ женѣ управляющаго, дѣла у насъ съ ней; сижу этта, чай пью, да какъ услыхала, что объ губернанткѣ дѣло, сейчасъ и говорю: не хлопочите — найду, есть у меня, въ четвергъ будетъ готова: изъ больницы выпишется, хорошая, говорю, барышня, дворянскаго роду и страсть какъ образована. Они и рады. Присылай, говорятъ, что-жь, будемъ благодарны, не чѣмъ по конторамъ-то искать, возиться.

— Когда же это будетъ, хозяюшка? равнодушно спрашиваетъ Маша, не смѣя больше вѣрить въ удачу: — можетъ быть, ужь взяли другую.

— Я же вамъ говорю: ждутъ. Ужь что я сказала, то свято!

— Вѣрю, вѣрю, только скажите, когда?

— Да хоть завтра поѣзжайте и денегъ дадутъ на дорогу, и жалованье хорошее, чудесное я вамъ скажу жалованье: пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, вѣдь это шестьсотъ серебра, шутка-ли! вы ужь, Марья Александровна, лицомъ-то въ грязь не ударьте, покажите себя.

— Куда ѣхать? спрашиваетъ Маша.

— То-то въ деревню, говорю: лѣтомъ они въ имѣніи живутъ.

Маша бросилась ее обнимать.

— Хозяюшка! милая, неоцѣненная! мнѣ только что докторъ совѣтовалъ ѣхать въ деревню; какъ я рада, поцѣлуйте меня!

— Ужь оченно этотъ генералъ богатъ. Сынъ-то старшій въ Петербургѣ служитъ тоже въ генералахъ, и орденами обвѣшенъ, а дочь-то замужемъ, за придворнымъ никакъ… знатные! — Остались двое маленькихъ дѣтей, къ нимъ-то васъ и берутъ. А поваръ выписанъ изъ Парижа… Французъ. Полно вамъ колбасу да печеныя яйца ѣсть, небось и смотрѣть на нихъ не станете. Зимой въ Москвѣ живутъ въ своемъ домѣ. Меня не забывайте; пріѣдете, навѣстите; не плюйте въ колодезь, можетъ, и пригожусь; вѣкъ пережить не поле перейтить; такъ-то, милая! тараторила хозяйка всю дорогу.

Вася приготовилъ торжественную встрѣчу: выпросилъ у хозяйки чистую цвѣтную скатерть и накрылъ свой столъ. На одномъ концѣ поставилъ тарелку съ ветчиной, на другомъ красуется фунтъ земляники и миндальное печенье: посрединѣ клокочетъ самоваръ. Комната выглядитъ веселѣе и уютнѣе обыкновеннаго.

Онъ встрѣтилъ Машу сіяющей, доброй улыбкой, и въ первый разъ со дня знакомства подалъ ей руку. Комната Маши была нанята, и хозяйка уступила ей на время свою, какъ она называла, канурку, а сама приготовилась расположиться въ кухнѣ. Всѣ стѣны крошечной канурки сверху до низу были увѣшены самымъ разнообразнымъ хламомъ, даже на потолкѣ болтались картонки, плетушки, мѣшочки, покрытые пылью. Во всю длину помѣщалась широкая кровать съ периной и грязнымъ ситцевымъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ, подушка сомнительной чистоты, на спинкѣ кровати просушиваются мокрыя тряпки. Мѣховыя вещи, обернутыя въ простыни издаютъ острый запахъ камфары, перца и скипидара. Окно никогда не выставлялось, и атмосфера въ этой конуркѣ была невыносима. Но такъ какъ приходилось въ ней провести только одну ночь, то Маша и примирилась съ этой необходимостью.

Оставшись наединѣ, Вася убѣдительно проситъ ее разсказать ему безъ утайки всѣ похожденія послѣдняго передъ болѣзнью дня, что она охотно исполняетъ.

— Только-то? спрашиваетъ онъ съ удивленіемъ, когда она кончила.

— Мало развѣ? спрашиваетъ въ свою очередь Маша.

Вася вынулъ изъ своей шкатулки что-то завернутое въ бумагу, и подалъ ей.

— А это? спросилъ онъ, пристально на нее глядя.

Маша развернула, увидѣла прядь своихъ волосъ и покраснѣла

— Что вы на это скажете? допрашиваетъ онъ.

— Это я выдернула, чтобы не думать, забыть…

— Въ самомъ дѣлѣ? недовѣрчиво глядитъ онъ на нее.

— Увѣряю васъ. И Маша подробно описываетъ свое душевное настроеніе въ тотъ моментъ.

Лицо Васи прояснилось.

— Ну, напугали же вы меня! я думалъ, Богъ знаетъ что; стоило-ли изъ-за этого рвать на себѣ волосы.

Маша сама видитъ, что не стоило, что всѣ ея бѣды совсѣмъ не такъ ужасны, какъ показались тогда и обѣщаетъ на будущее время быть хладнокровнѣе. Злополучная прядь волосъ сожигается на спичкахъ и развѣвается въ открытое окно.

Они весело приступаютъ къ трапезѣ, на которую пригласили и хозяйку, и проводятъ вечеръ въ различныхъ предположеніяхъ касательно будущей жизни Маши на мѣстѣ, на которое она уже навѣрное поступитъ.

— Вы о братцѣ-то тамъ помалкивайте, ни гу-гу! предостерегаетъ хозяйка: — будто и нѣтъ у васъ никакого брата. Лучше такъ-то.

Вася тоже находитъ, что это будетъ лучше.

Въ отсутствіи Маши, Вася заскучалъ. Съ ранняго утра уходилъ онъ изъ дому: бродилъ по улицамъ и окрестностямъ, садился на пароходѣ съ толпою ѣдущихъ гулять въ Нескучный садъ и на Воробьевы горы, всматривался въ публику; и чѣмъ болѣе вслушивался въ разговоры постороннихъ людей, тѣмъ интереснѣе они для него становились.

Онъ сталъ входить въ кухмистерскія, въ дешевые рестораны и билліардныя, на бульвары во время музыки, на всѣ гулянья, не пропуская ни одного случая потолкаться въ толпѣ. Появлялся на рынкахъ, на постройкахъ, возлѣ биржи; вездѣ, гдѣ только собиралось нѣсколько человѣкъ, останавливался и онъ. И нигдѣ не покидала его мысль о Машѣ. Передъ нимъ неотлучно стоитъ похудѣвшее, вытянутое личико, носящее постоянное выраженіе вопроса. Большіе сѣрые, широко открытые глаза съ приподнятыми бровями и на яву и во снѣ внимательно смотрятъ на него, недоумѣваютъ, спрашиваютъ, ждутъ отвѣта, какъ голодный хлѣба… А ему нечего дать. Мучительно преслѣдуетъ его этотъ вопрошающій взоръ и вызываетъ сознаніе собственной неудовлетворенности и голода. Взоръ этотъ повелительно приковываетъ его вниманіе ко всѣмъ окружающимъ явленіямъ. Во всемъ, что прежде скользило по юношѣ, не оставляя слѣда, заставляетъ этотъ взоръ искать внутренняго смысла и правды.

Онъ стремится въ публичныя многолюдныя мѣста, вслушивается, вдумывается, наблюдаетъ. Одни порицаютъ безусловно все старое, отжившее, другіе недовѣрчиво относятся къ новому, находя его непремѣпимымъ, преждевременнымъ, третьи съ пѣной у рта кричатъ, что каждый, не раздѣляющій ихъ взглядовъ, есть врагъ отечества, крамольникъ и измѣнникъ.

Вася ловитъ на лету самыя противоположныя мнѣнія, собираетъ ихъ въ одну кучу, и придя домой, тщательно разбираетъ ихъ въ своей головѣ, но не находитъ никакого вывода, не можетъ уяснить себѣ, гдѣ истина. Онъ пробовалъ обращаться съ вопросами, но разъясненій не получалъ. Вопрошаемые или подтрунивали надъ его молодостью или окончательно сбивали его съ толку.

Все это разжигало его еще болѣе и причиняло ему серьёзныя страданія. Измученный ложился онъ и по цѣлымъ ночамъ не смыкалъ глазъ, перебирая накопляющійся въ головѣ хаосъ.

Онъ похудѣлъ и лицо его, подобно лицу Маши, приняло вопросительное, недоумѣвающее выраженіе.

Онъ записался въ библіотеку, сталъ усердно читать газеты, приносить домой книги, журналы, по и это мало его удовлетворяло. Однажды, разрѣзывая съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ листы новаго журнала, нечаянно задѣлъ онъ лежащую на столѣ книгу Цицерона; книга раскрылась, онъ машинально заглянулъ въ нее, и съ раздраженіемъ швырнулъ на полъ; за нею полетѣли Виргилій, Софоклъ, Эсхилъ и пролежали на полу цѣлую ночь.

Вася не ложился совсѣмъ: онъ то ходилъ по комнатѣ, то присаживался къ столу и все думалъ. На утро съ покойной сосредоточенностью собралъ онъ всѣ латинскія и греческія книги въ дорогихъ переплетахъ, даренныя ему отцомъ, аккуратно перевязалъ ихъ, кликнулъ хозяйку, и велѣлъ отнести ихъ къ Сухаревой на продажу.

Онъ накупилъ новыхъ книгъ, и по цѣлымъ днямъ ломалъ надъ ними голову. Утомившись надъ одной, бралъ другую книгу, бросалъ ее и переходилъ къ третьей; выбившись изъ силъ, оставлялъ все и отправлялся въ Сокольники и въ паркъ, ложился на траву и думалъ. Къ вечеру, когда собирались гуляющіе, онъ подсаживался на скамейки то къ одной, то къ другой группѣ, притаивался и слушалъ…

А между тѣмъ наступила глубокая осень.

VI.

Стоятъ жаркіе іюльскіе дни. Желтѣютъ колосья, колеблемые теплымъ вѣтромъ, кругомъ тишина и просторъ. Два хорошенькихъ мальчика въ матроскихъ костюмахъ, сопровождаемые гувернанткой, пробираются межою въ лѣсъ за ягодами; они набрали пучокъ васильковъ и подали гувернанткѣ.

— Марья Александровна, сплетите намъ изъ нихъ вѣнки, просятъ они.

Вся облитая яркими лучами солнца, Маша лѣнивой походкой подвигается къ душистому сосновому лѣсу, садится у опушки на сухой мохъ и неумѣло принимается скручивать васильки. Пока ученики ея наполняютъ ягодами корзиночки, Маша всецѣло отдается созерцанію природы. Приволье луговъ и полей, таинственный шопотъ лѣса, журчанье ручья, пѣніе птицъ, все возбуждаетъ въ ней восторгъ. Она еще не дышала такимъ воздухомъ; грудь ея жадно вдыхаетъ ароматъ, глаза поглощаютъ зеленое пространство; а вдали, на лугу сверкаютъ косы, пестрѣетъ кумачъ и китайка, тянется и замираетъ крестьянская пѣсня…

Умолкли тревожныя мысли, душа располагается къ безмятежному прозябанію и нѣгѣ. Вотъ гдѣ настоящая-то жизнь; не разсталась бы съ этими мѣстами, и еслибъ Петя и Вася были со мной, то ничего бы я больше не желала! съ блаженствомъ думаетъ Маша, и чувствуетъ, какъ съ каждымъ днемъ крѣпнетъ ея здоровье, прибавляются силы. Живетъ она покойно, безъ надеждъ, но и безъ опасеній, пассивно ожидая завтрашняго дня. А лицо ея округляется и блѣдныя щеки оживляются румянцемъ.

Принявъ на себя обязанности гувернантки, Маша все боялась, что не съумѣетъ оріентироваться въ новой роли, и въ началѣ напустила на себя апломбъ, подражала класснымъ дамамъ и мальчики сторонились отъ нея. Но на первой же прогулкѣ она не выдержала: сбросила съ себя все напускное, и стала бѣгать, рѣзвиться, забавляясь не менѣе своихъ учениковъ; и вышло гораздо лучше. Женя и Боря, здоровые, добрые мальчуганы восьми и шести лѣтъ, полюбили Машу за ея сговорчивость и доброту, и очень съ ней поладили.

— Вы не такая, какъ Эммка, говорили они, ласкаясь къ ней: — съ вами можно и рыбу удить, и на гумно идти, и въ лѣсъ, куда захотимъ, а Эммка закроется вуалью, чтобъ не загорѣть и сидитъ въ бесѣдкѣ; никуда насъ не водила, все въ саду да въ саду.

Машѣ не трудно было заниматься съ этими дѣтьми, такъ какъ они платили ей за сговорчивость сговорчивостью: во время классовъ не заявляли никакихъ протестовъ, старательно исполняли желанія учительницы, и во всемъ соглашались съ ней.

Отецъ ихъ, отставной генералъ на покоѣ, плотный старикъ съ большимъ животомъ и короткой красной шеей, появлялся только за столомъ; онъ былъ большой хлопотунъ, весь день наблюдалъ за хозяйствомъ, и, обладая пылкимъ характеромъ, часто кого-нибудь распекалъ.

— Горячатся-съ, лаконически докладывала въ такихъ случаяхъ прислуга генеральшѣ.

— Гдѣ? тревожно спрашивала она и стремилась успокоивать супруга, поспѣшая на мѣсто дѣйствія, насколько позволяла ей сорокалѣтняя дебелость и плавность манеръ. Взявъ супруга за рукавъ, Анна Платоновна — такъ звали генеральшу — неизмѣнно начинала одни и тѣже увѣщанія:

— Alexandre, прошу тебя, успокойся! тебѣ вредно! Но генералъ не внималъ. — Другъ мой, перестань, побереги себя, стоитъ-ли…

Но генералъ не унимался, пока не выкипалъ весь его гнѣвъ. Тогда Анна Платоновна вела его въ свой будуаръ, сажала въ излюбленное кресло, и пока онъ отдувался, махала на него вѣеромъ, давала что-то нюхать, вообще успокоивала. Буря стихала, все приходило въ обычный порядокъ, генералъ выходилъ, звалъ, своего камердинера и отдавалъ отрывистое приказаніе: отпустить его… или: отдать ему — смотря по обстоятельствамъ. Какъ ни въ чемъ не бывало генералъ опять шелъ дѣлать дозоръ, а Анна Платоновна принималась за книгу, по большей части французскій романъ, или же, принявъ удобное положеніе на кушеткѣ, меланхолически обмахивалась вѣеромъ, думая о веселомъ прошломъ. Она рѣдко выходила гулять; иногда, когда не было солнца, садилась на траву, а большую часть времени проводила въ будуарѣ.

Такимъ образомъ, дѣти были предоставлены въ полное распоряженіе гувернантки.

Семейство это приняло Машу очень радушно. Анна Платоновна съ перваго раза пожалѣла больную, худенькую дѣвочку, и тутъ же завѣрила, что не будетъ ее считать наемницей, но другомъ дома. Представила своихъ сыновей, прочла имъ на французскомъ языкѣ краткое наставленіе о послушаніи, и съ тѣхъ поръ не вмѣшивалась въ дѣла гувернантки. Увидя впослѣдствіи, что Маша не безпокоитъ ее безпрерывными жалобами на дѣтей, какъ это дѣлали ея предшественницы, Анна Платоновна привязалась къ ней, стала дорожить, и въ знакъ расположенія предлагала ей духовъ, одеколону, пудры. Рѣшительно не зная ихъ употребленія и назначенія, Маша отказывалась это всего, чѣмъ, впрочемъ, Анна Платоновна оставалась довольна. Въ деревнѣ такъ трудно все достать, а генеральша холила свою еще красивую наружность.

Генералъ выражалъ свою благосклонность къ неопытной, но старательной наставницѣ незатѣйливыми шуточками надъ ея незнаніемъ самыхъ простыхъ вещей. Разъ, во время обѣда, она спросила: что такое пудретъ? и генералъ сталъ увѣрять, что это порошокъ, которымъ чистятъ зубы. Онъ очень былъ доволенъ своимъ остроуміемъ, и хохоталъ до упаду.

За послѣднее время, однако, онъ прекратилъ шутки и сталъ что-то косо посматривать на Машу, особенно когда заставалъ ее съ дѣтьми близь деревенскихъ избъ, или встрѣчалъ ихъ въ полѣ съ крестьянами во время возки сѣна, уборки хлѣба и другихъ работъ. Не нравилось ему это; но онъ до поры до времени не выказывалъ своего неудовольствія, потому что, безъ особенной крайности, избѣгалъ входить въ пререканія съ женскимъ поломъ, боясь за себя: не сорвалось бы съ языка чего-нибудь лишняго, а женщинъ слѣдуетъ щадить.

Наступили прохладные сентябрьскіе вечера, а Заурядовы еще не думаютъ собираться въ Москву; рѣшено было, при благопріятной погодѣ, провести въ деревнѣ и начало октября. Маша привыкла, присмотрѣлась ко всему, и природа не производила уже на нее сильнаго впечатлѣнія; ни заря, ни небо, ни лунная ночь не восхищали ее болѣе. Прежнія думы снова посѣтили ее, ощутилась потребность на обмѣнъ мыслей, стала она чаще вспоминать Васю; недоставало ей товарища.

Привычка дѣлиться съ нимъ впечатлѣніями заставляла ее чувствовать разлуку съ нимъ гораздо сильнѣе, чѣмъ съ братомъ, безъ котораго она до сихъ поръ обходилась. Еслибъ она знала, что ея братъ счастливъ, то такъ же рѣдко вспоминала бы о немъ, какъ и въ институтѣ. Теперь же каждая бездѣлица направляетъ ея мысли въ его сторону и вызываетъ ее на печальныя сопоставленія. Сидя на скамейкѣ въ саду, она нагибается и слѣдитъ за бѣгущимъ по песчаной дорожкѣ муравьемъ.

— Это крошечное насѣкомое пользуется полной свободой, идетъ куда угодно, высоко взбирается по стволу дерева… а Петя? И сердце ея наполняется жгучей жалостью къ брату. Какъ бы ему помочь, попросить развѣ Заурядовыхъ, они такъ добрые? Нѣтъ, нельзя, и думать нечего, осудятъ…

Маша опять стала впадать въ задумчивость; вопросы снова затѣснились въ ея головѣ. Участь брата, соприкосновеніе съ людскими нуждами, собственныя неудачи сдѣлали ее еще отзывчивѣе къ чужимъ страданіямъ и, скорбя о братѣ, она не отдѣляла отъ него и другихъ.

Ко всему этому присоединилась еще невыразимая горечь отъ нравственнаго разлада, который прогрессивно овладѣвалъ ея существомъ. То, что привито къ ней воспитаніемъ, во многомъ не подходило къ складу новой жизни, и наоборотъ, ей недостаетъ многаго, что въ институтѣ клеймилось названіемъ недостойнаго, смѣшного, и что — она это видитъ — цѣнится и уважается въ людяхъ. Недоумѣвала и путалась она въ своихъ соображеніяхъ; и на пути этого разлада рвалась на встрѣчу тѣмъ, кто несчастнѣе. Правы ли они или виноваты — не разбирало ея сердце.

Когда въ домѣ собирались гости изъ окрестностей и уѣзда, Маша любила слѣдить на балконѣ своей комнаты, откуда было слышно все происходящее внизу на террасѣ, примыкающей къ залу. Если же присутствіе ея было необходимо въ гостиной, то никому не представленная, ни съ кѣмъ не знакомая, молча слушала она и смотрѣла, и, по обыкновенію, все видѣнное и слышанное глубоко западало въ ея душу.

Къ концу сентября, гости появлялись рѣже; погода становилась хуже, и Анна Платоновна стала чаще выходить изъ будуара и бесѣдовать съ гувернанткой и дѣтьми.

Въ одинъ ненастный вечеръ передъ ужиномъ, Маша сошла внизъ поискать куда-то исчезнувшаго Борю. Въ гостиной сидѣла Анна Платоновна въ сообществѣ съ пріѣхавшимъ гостемъ и, какъ видно, не особенно интересовалась его разговоромъ. Она обрадовалась появленію гувернантки, подозвала ее и представила ихъ такъ:

— Здѣшній исправникъ, Сергѣй Николаевичъ N.; Марья Александровна, наставница моихъ дѣтей и мой лучшій другъ.

Раскланялись.

— Исправникъ, думаетъ Маша: — это, насколько я понимаю, главный начальникъ надъ мужиками. Какъ это кстати, его можно о многомъ разспросить.

Въ это время вошелъ прозябшій генералъ, и хотя былъ не въ духѣ, но разговоръ въ его присутствіи оживился; главною тэмою долго служило сельское хозяйство; но, наконецъ, генералъ спросилъ:

— А что, видѣли новаго губернатора?

— Еще не видалъ, но слышалъ о немъ много: говорятъ, очень образованъ…

— А развѣ бываютъ необразованные губернаторы? застѣнчиво спросила Маша.

— Еще бы, обернулся къ ней съ тонкой улыбкой исправникъ: — у насъ былъ одинъ, который нетолько по-французски, по-русски-то говорить не умѣлъ какъ слѣдуетъ, и выражался, напримѣръ, такъ: въ эвтотъ разъ, я съ эстимъ согласенъ.

Генералъ безпокойно заерзалъ на стулѣ; онъ тоже не зналъ ни одного изъ иностранныхъ языковъ. Исправникъ замѣтилъ свою оплошность.

— А развѣ у губернаторовъ нѣтъ дипломовъ? сунулась опять Маша съ разспросами.

Генералъ запыхтѣлъ: онъ самъ занималъ важный административный постъ, не имѣя никакого образовательнаго ценза.

— Любознательность ваша доказываетъ, что, несмотря на юность, вы успѣли уже заинтересоваться нѣкоторыми вопросами, уклончиво отвѣтилъ исправникъ и поспѣшилъ перемѣнить неудобный разговоръ.

— Что вы теперь почитываете, Анна Платоновна?

— Альфонса Додэ; это такая прелесть! отозвалась генеральша.

— Еслибъ я могъ, я бы только и читалъ иностранную литературу, и никогда бы русской книги въ руки не взялъ, оживился вдругъ исправникъ. — Помилуйте! что же у насъ читать, все одно вѣчное нытье о мужикѣ… Гм… нѣтъ вы обратите вниманіе, вѣдь рѣшительно что ни возьми: газету ли, журналъ ли, вездѣ одно и тоже — вездѣ героемъ является мужикъ и мужикъ… а посмотрѣли бы, что эти герои творятъ: пьянство поголовное, воровство, грабежъ…

— Это оттого, что у нихъ уводятъ послѣднюю корову и лошадь, авторитетно проговорила Маша и сдѣлала умное лицо. — Я навѣрное знаю, что только эта крайность заставляетъ ихъ дѣлать дурные поступки… но au fond они добры.

Всѣ многозначительно переглянулись, не исключая и Анны Платоновны, а исправникъ даже всталъ и оправилъ мундиръ; потянулъ рукава и ощупалъ воротникъ. Генералъ едва сдерживался.

— Неужели нельзя имъ помочь? горячо продолжала Маша, не замѣчая дѣйствія своихъ словъ.

Лицо и лысина генерала побагровѣли, дыханіе становилось тяжелѣе, плечи подымались кверху, усы ощетинились. Но Маша, въ своемъ увлеченіи, ничего не видитъ.

— Какъ бы это похлопотать, чтобы не уводили? довѣрчиво и просительно отнеслась она къ исправнику, и съ надеждой въ глазахъ ждала его отвѣта.

Исправникъ пожалъ плечами, обвелъ глазами всю комнату, какъ бы надѣясь найти постороннихъ свидѣтелей, потомъ перевелъ глаза на Машу и съ загадочной улыбкой произнесъ:

— Попытокъ было не мало, но всѣ кончались крайне неудачно для тѣхъ, кто за это брался.

— Что для этого нужно сдѣлать? не унимается Маша.

— Уничтожить подати, отвѣчаетъ исправникъ самымъ обыкновеннымъ тономъ.

— Но вѣдь этого, кажется, нельзя?

— Попробуйте, можетъ быть, и удастся, сказалъ исправникъ и отвернулся отъ собесѣдницы, чтобы скрыть ехидную усмѣшку. — Конечно, это сопряжено съ большимъ рискомъ, но за то наступитъ вѣчное благоденствіе, продолжаетъ онъ глумиться: — мужики разбогатѣютъ, будутъ каждый день ѣсть говядину и пироги, имѣть курицу въ супѣ.

— Этого Генрихъ IV хотѣлъ, ввернула Маша.

— Да-съ, предупредительно отвѣтилъ исправникъ: — желаніе короля можетъ на всякій случай и оправданіемъ послужить.

Наступило неловкое молчаніе. Надъ головой Маши скопилась гроза, но она далека была это предвидѣть. Воображенію ея представилось, какъ всѣ эти грязные мужики, которыхъ она встрѣчаетъ, и тѣ, которыхъ она видѣла въ вагонѣ, обрадуются возможности счастливо пожить.

— Ахъ, какъ бы это было хорошо! простодушно воскликнула она, нарушая молчаніе.

— Сударыня! загремѣлъ генералъ, шумно вставая: — я васъ покорнѣйше прошу немедленно оставить мой домъ! Знаете ли вы, что за ваши слова васъ слѣдуетъ въ двадцать четыре часа…

— Что я такое сказала? лепечетъ испуганная Маша.

— Я въ своемъ домѣ заразу не потерплю-съ; это можетъ отразиться на дѣтяхъ.

— Какую заразу! вы съума сошли! вспылила обиженная Маша, понимая заразу въ буквальномъ смыслѣ.

— Сударыня! не забывайте, что я тридцать лѣтъ служу, я отецъ семейства.

— Чѣмъ же я-то виновата?

— Alexandre, прошу тебя, оставь это, вспомни, что докторъ сказалъ!

— Chère amie, je vous supplie, calmez-vous! заметалась Анна Платоновна отъ мужа къ гувернанткѣ.

— Вижу теперь, изъ какого гнѣзда выпорхнула, не даромъ ее тянетъ хороводы смотрѣть, работы наблюдать… скажите, пожалуйста! чего не видала!

— Я въ самомъ дѣлѣ не видала, оправдывается Маша.

— Нѣтъ, вы всякіе виды видывали, меня не проведете… я бы на медленномъ огнѣ сжегъ совратившихъ васъ негодяевъ.

— Какіе негодяи? я никого, кромѣ васъ, и не знаю, неловко выразилась Маша, безъ всякаго умысла.

— Что-о? завопилъ генералъ, выпуча глаза.

— Mademoiselle, faites-moi le plaisir de vous taire. Другъ мой, довольно.

— Дрянь!

— Дуракъ!

— Ah, c’est trop fort, par exemple!

— Административнымъ порядкомъ и въ двад-дцать чет-тыре часа! кипѣлъ генералъ.

Маша сверкала глазами.

Дѣти подняли ревъ, гость взялся за фуражку, Маша убѣжала и заперлась въ своей комнатѣ; она слышитъ, какъ въ дѣтской сокрушается нянька, укладывая дѣтей.

Долго еще бушевалъ генералъ, и когда утихъ, то сказалъ:

— Отпустить ее завтра, да того… дать ей денегъ… нельзя же, все-таки…

— Comme de raison, разумѣется, согласилась генеральша.

На другой день, Маша ѣхала на станцію въ генеральской коляскѣ, въ ногахъ лежалъ ея чемоданъ. Хмурая погода гармонировала съ ея настроеніемъ. — Что я такое сказала, не понимаю! размышляла она, тоскливо вглядываясь въ мокрую отъ недавняго дождя щетину сжатой нивы, и въ безконечную бурую даль, уходящую въ сѣрое небо.

VII.

— Здравствуйте хозяюшка, хорошо, что вы дома, я опять къ вамъ… съ мѣста воротилась! конфузливо говоритъ Маша, входя въ прежнюю квартиру.

— Что такъ, аль не поладили? Ну, милости просимъ, очень рада! много-ль денегъ-то привезла?

— Много, улыбается Маша.

— Вотъ и отлично, и комнатка кстати опросталась.

— Вася дома?

— Нѣту его; по цѣлымъ днямъ пропадаетъ; одна заря вгонитъ, другая выгонитъ; извѣстно, дѣло молодое…

Первой заботой Маши было справиться о братѣ, но ничего новаго она не узнала.

Васю она не дождалась, легла спать и свидѣлись они только на слѣдующее утро.

Дни ея потекли однообразно въ пріисканіи занятій и постройкѣ новаго одѣянія, такъ какъ уцѣлѣвшее старое было не по сезону.

Соображаясь со средствами, Маша пріобрѣла темное, прочное платье, лишенное всякой отдѣлки, высокую обувь на случай осенней грязи, простенькое, двухбортное пальто и круглую шляпу, почти мужскую, безъ перьевъ и прикрасъ, на случай дождей и снѣга. Въ такомъ нарядѣ она рисковала навлечь на себя гоненіе строгихъ охранителей, но что же дѣлать? Необходимость заставила ее примкнуть къ той категоріи русскихъ женщинъ, которыя на заработанныя деньги одѣваются описаннымъ способомъ, признавъ себя безсильными слѣдить за модой. За это имъ даютъ клички, въ которыя вкладывается обидное значеніе: студентка, курсистка, а если при этомъ въ очкахъ, то нигилистка. Въ такомъ видѣ не всегда безопасно идти по улицѣ, и осторожныя, опытныя женщины принимаютъ въ соображеніе неудобство такого костюма.

Благоразумныя женщины всѣми мѣрами усиливаются не отстать отъ моды и придать себѣ благонамѣренный образъ всѣми правдами и неправдами. До пяти разъ перекраиваютъ и перевертываютъ онѣ, сообразуясь съ новымъ фасономъ, одну и туже старую ветошь; обсаживаютъ себя линючими бантиками, за неимѣніемъ свѣжихъ, мѣдными украшеніями, за неимѣніемъ золотыхъ; носятъ хотя помятую, но вычурную шляпу, завѣшиваются стираннымъ, порыжѣлымъ тюлемъ; втыкаютъ въ голову косматыя, обшмыганныя перья, скомканные грязные цвѣты… Ихъ могутъ прозвать полинялыми щеголихами, за то онѣ никому не внушатъ опасеній. Какъ новичокъ въ жизни, Маша этихъ тонкостей не знала.

Вася обязательно предложилъ ей сопровождать ее въ ея хожденіяхъ по мѣстамъ, и въ одинъ скверный октябрьскій день, когда шелъ не то снѣгъ, не то дождь, они выступили въ походъ и двинулись на рекомендательныя конторы. Вася остался ждать на дворѣ большого каменнаго дома, а Маша вошла въ контору. Ее приняла старуха-нѣмка съ широкими скулами, съ еще болѣе широкимъ ртомъ, съ плоскимъ носомъ и водянистыми, рыбьими глазами.

— Точно щука, подумала Маша, глядя на нее робко.

Освѣдомившись о причинѣ ея появленія и смѣривъ ее съ головы до ногъ долгимъ, пытливымъ взглядомъ, рекомендательница помолчала немного, потомъ вполголоса предложила ей воспользоваться какимъ-то хорошимъ случаемъ; Маша покраснѣла и не согласилась. Несмотря на всю свою неопытность, Маша догадалась, что тутъ что-то не подходящее, и стала ретироваться.

— Вы, душечка, хорошенько подумайте, говоритъ съ достоинствомъ рекомендательница, вѣжливо провожая ее до передней: — я никого насильно не принуждаю.

— Еще-бы! подумала Маша, и дала себѣ слово больше сюда не приходить.

Пошли въ другую контору.

Если первая рекомендательница похожа на щуку, то эту смѣло можно уподобить акулѣ. Высокая, очень пожилая блондинка съ претензіей на моложавость и франтовство. Лицо ея длинно, съ несоразмѣрно развитыми челюстями, десны лишены переднихъ зубовъ, только два глазныхъ зуба, на подобіе клыковъ, выставляются изъ обширнаго рта, щедраго на улыбки. Слезящіеся маленькіе глазки, окруженные красными вѣками безъ рѣсницъ, и на головѣ неописанной красоты, пышный, бѣлокурый шиньонъ съ длинными локонами. Особа эта была занята съ посѣтительницей, и Маша, терпѣливо дожидаясь очереди, отъ нечего дѣлать, смотрѣла на древнюю старушку, сидѣвшую въ сосѣдней комнатѣ.

Старушка пила чай; и это легкое для всякаго другого препровожденіе времени для нея было сопряжено съ неимовѣрными затрудненіями. Голова ея шаталась во всѣ стороны, а руки отказывались повиноваться. Старушка заносила колеблющееся въ руки блюдце, описывая имъ полукругъ далеко отъ себя; блюдце толкалось въ какую-нибудь часть лица и отскакивало, не попадая въ ротъ, рука непроизвольно отдергивалась, чай проливался, старушка сердилась.

«Какіе все каррикатуры въ этихъ конторахъ, думаетъ Маша, и тотчасъ ловитъ себя: — грѣхъ осуждать, я можетъ быть хуже буду подъ старость. Бѣдная, какъ она больна! это, должно быть, пляска св. Витта, за ней нуженъ уходъ»! Старушка встрѣтилась съ ней глазами и вдругъ со злостью набросилась на нее, неистово потрясая головой, роняя блюдце.

— Что вы смотрите мнѣ въ ротъ, развѣ это вѣжливо? мѣсто ищете, а держать себя не умѣете… Какая же вы гувернантка, если приличій не знаете!

Маша страшно переконфузилась; дама въ шиньонѣ поспѣшила притворить дверь въ ту комнату, но старушка закричала, что ей скучно, она хочетъ поглядѣть. Тогда Машу попросили пересѣсть на другое мѣсто, задомъ къ старушкѣ и разсыпались въ извиненіяхъ за больную мамашу.

Покончивши съ посѣтительницей, рекомендательница предупредительно подошла къ Машѣ, повторила извиненія, сѣла противъ нея и стала въ упоръ ее разглядывать.

— Вашъ туалетъ немного эксцентриченъ, заговорила она на распѣвъ, придавая своему тону важность: — но вы очень, очень милы…

Маша принужденно улыбнулась.

— Это такъ оригинально, продолжаетъ рекомендательница съ возрастающею любезностью: — такъ идетъ къ вашему молодому лицу… Совершенная наружность хорошенькаго мальчика!

Маша опустила глаза.

— Есть любители на этотъ типъ, сказала рекомендательница и пытливо подождала.

Маша молчала.

— Хотите, я васъ представлю одному богачу армянину? оживилась рекомендательница: — хотя у него уже взрослыя дѣти, но онъ вѣчно ищетъ гувернантокъ. Знаете, богатый человѣкъ, отчего же ему и не позволить себѣ эту прихоть… понимаете?

Она хитро приморгнула, но, не встрѣтивъ на лицѣ собесѣдницы ничего, кромѣ холоднаго недоумѣнія, продолжала уже не такъ рѣшительно:

— Впрочемъ, вы не подумайте… тутъ ничего такого нѣтъ, а такъ, просто… для компаніи… Понимаете?

Маша понимаетъ только, что дѣло неподходящее и темное; она встаетъ и раскланивается, мысленно обѣщаясь и сюда больше никогда не являться.

— Нѣтъ, Вася, какъ хотите, я по конторамъ ходить не намѣрена; еще въ институтѣ насъ предупреждали, что тамъ вообще… гадко! Пойдемте домой, вы совсѣмъ промокли.

— Зайдемъ еще по одному адресу, это не контора, а номеръ гостинницы; вѣроятно, пріѣзжіе какіе-нибудь ищутъ гувернантку.

— Гдѣ № 117? спрашиваетъ Маша швейцара.

— Во-второмъ этажѣ прямо упретесь, отвѣтилъ швейцаръ, окинувъ ея наглымъ взглядомъ; но Маша думаетъ, что это ей такъ показалось.

Подойдя къ двери, она стукнула въ отверстіе замка: ключъ вложенъ изнутри: значитъ дома. Она еще постучала, потомъ толкнула дверь плечомъ.

— Кто тамъ?

— Гувернантка.

— А — а! погодите, сейчасъ!

Черезъ пять минутъ, дверь отворилась.

— Входите прямо, приглашаетъ высокая, широкоплечая старуха, ревниво охраняя дверь, ведущую изъ передней направо за перегородку, отдѣляющую спальню.

Маша видитъ комнату съ казенной нумерной обстановкой; голые столы, пустые стулья; ни скатертей, ни занавѣсокъ, ни одной вещи, служащей признакомъ жилого покоя. Только сильный запахъ алкоголя, на окнѣ тарелка съ остовомъ селедки, да на диванѣ темнаго ситца подушка безъ наволоки испускаетъ изъ себя пухъ. У старухи лицо мужественное, костлявое, безобразное, волосы съ просѣдью острижены коротко, гладко зачесаны назадъ и прихвачены спереди дугообразной гребенкой à l’enfant.

— Это вамъ нужна гувернантка? робко спрашиваетъ Маша.

— Садитесь, пожалуйста.

— Какихъ лѣтъ ваши дѣти?

— Вотъ сюда, на диванъ… музыку знаете?

— Знаю.

— И преподавать можете?

— Могу.

— А хорошо говорите по-французски?

— Да.

— А по-нѣмецки?

— Не очень.

— Сколько вамъ лѣтъ?

— Осьмнадцать.

— Есть у васъ родные?

— Нѣтъ.

— Никого?

— Никого.

— Знакомые?

— Тоже нѣтъ.

Старуха помолчала, что-то обдумывая и опять спросила:

— Сколько же жалованья вы желаете получать?

— Это зависитъ отъ условій и отъ васъ.

— Вотъ видите ли… это не для меня…

За перегородкой кто-то протяжно зѣвнулъ и вслѣдъ затѣмъ харкнулъ. Старуха тоже кашлянула и двинула стуломъ.

— Видите ли, меня просили пріискать…

За перегородкой явственно произнесено ругательство.

Маша вскочила.

— Ничего, ничего, сидите, это моя дочь, она больна, у ней горячка, не обращайте вниманія… Сейчасъ я запишу вамъ адресъ. Вы гдѣ воспитывались?

За перегородкой что-то скрипнуло.

— А впрочемъ, я васъ не удерживаю, это ее безпокоитъ… Есть превосходное мѣсто… войдемъ вмѣстѣ въ корридоръ, тамъ удобнѣе. Да, такъ вотъ. Согласились бы вы быть приходящей учительницей? говоритъ старуха уже въ корридорѣ.

— Съ удовольствіемъ, радостно отвѣчаетъ Маша.

— Именно, это и нужно, приходите въ четвергъ въ два часа, непремѣнно же приходите, не опоздайте… А теперь, до свиданія..

Маша передаетъ свои впечатлѣнія, и Вася увѣряетъ, что опасаться ровно нечего: должно быть, чья-нибудь бывшая приживалка, которой поручили найти учительницу, это бываетъ; во всякомъ случаѣ, надо навѣдаться въ четвергъ.

— Вы не бойтесь, я буду стоять у самой двери, добавляетъ онъ, и Маша съ нетерпѣніемъ ждетъ четверга.

Въ назначенное время, стриженая старуха встрѣтила Машу въ корридорѣ, и, безпокойно оглядываясь по сторонамъ, отрывисто и гнусавымъ басомъ зачастила:

— Славно вы сдѣлали, что пришли… я васъ ждала. Нужна учительница доктору: двое дѣтей, мальчикъ и дѣвочка; если съ нимъ не порѣшите, я вамъ другое мѣсто доставлю. Я этимъ живу; у меня лучше всякихъ конторъ: до пятидесяти гувернантокъ въ мѣсяцъ поставляю, какъ блины пеку… Войдите, войдите, подождите тамъ… не стѣсняйтесь! это моя дочь и ея гости… войдите же, а я здѣсь побуду, мнѣ надо.

Маша вошла.

Неподвижно сидитъ пожилая, сильно набѣленная и нарумяненная женщина, и лицо ея на темномъ фонѣ высокой спинки клеенчатаго дивана выдѣляется ярко и рѣзко. Волосы спадаютъ бахрамой до самыхъ бровей, на макушкѣ высится замысловатой пирамидой фальшивая темнорусая коса.

Дама видимо бьетъ на бонтонность: едва подымаетъ вѣки, говоритъ томно и плавно.

— Мой мужъ — полковникъ; и мамашинъ мужъ тоже былъ полковникъ, важно протягиваетъ она.

— Очень пріятно, отозвался жолчнаго вида испитой старичокъ, рядомъ съ ней на диванѣ; взялъ ея руку и хлопнулъ по ладони. Дама осталась неподвижной.

— Мы очень хорошаго круга, продолжаетъ она, не повертывая головы: — мужъ мой въ Кіевѣ на службѣ, и знакомство тамъ у насъ самое избранное… все аристократы.

— Сколько разъ уже я это слышалъ, безцеременно прерываетъ ее стоящій передъ ней сѣдой господинъ: — скажите-ка новенькое что-нибудь!.. Какую, батенька, я у Сахаревой картину купилъ — рѣдкость! отнесся онъ къ другому гостю: — представьте себѣ…

— У мужа хороши картины въ этомъ родѣ, говоритъ дама.

— Какъ вы, однако, часто вспоминаете о вашемъ несчастномъ мужѣ, осклабился жолчной старичокъ.

— Отчего это онъ несчастный? съ амбиціей воскликнула дама, и даже нарушила свою неподвижность. — Вы должны были сказать, что онъ счастливъ, имѣя такую жену, какъ я… съ заигрывающею строгостью вразумила она.

— Но онъ несчастенъ, потому что вы покинули его, поправился гость.

— Жестокая женщина! присовокупилъ другой гость, насмѣшливо улыбаясь.

— Я имъ не понята, вздохнула дама.

— И хотите быть понятой другими? подхватилъ съ гаденькой улыбкой испитой старичокъ, придвинулся поближе и сталъ шептать ей на ухо. Дама манерничала.

— Я то ужь хорошо васъ понялъ, пробормоталъ сѣдой господинъ; круто повернулся и подошелъ къ Машѣ, сидѣвшей у противоположной стѣны. Онъ уставился на нее и безцеремонно смотрѣлъ, покручивая усы. Машу покоробило.

— Вы мѣсто, вѣроятно, ищите?

— Да, неохотно отвѣчала Маша.

— На фортепіанахъ играете?

— Да.

— Хотите, я лучше научу васъ играть на флейтѣ?

— Не надо, сухо отвѣтила Маша.

— Ха-ха-ха, слышали? Примите мой совѣтъ, mademoiselle, бросьте ваше гувернантство, поступайте на сцену. Вы незамѣнимы будете въ роляхъ ingénues… Не надо, не надо! копируетъ онъ Машу: — но какъ произнесено, чортъ возьми! Знаете ли, mademoisille, что вы обворожительны!

— Не слушайте его, вдругъ съ жаромъ вмѣшивается дама: — онъ врунъ и обманщикъ!

— Не вѣрьте, это она изъ ревности…

Дама вдругъ отбросила бонтонность, вскочила на ноги и завизжала:

— Не позволю… Животное! не позволю, мужу напишу, онъ заступится.

Маша схватила въ передней калоши, и въ корридорѣ наскоро ихъ надѣла. Сѣдой господинъ въ шубѣ на одномъ плечѣ, спѣшилъ за ней по лѣстницѣ, но, увидя, что въ швейцарской она беретъ подъ руку гимназиста высокаго роста и мрачнаго вида, обратился вспять.

— Кто это? спрашивалъ Вася.

— Сумасшедшій какой-то, тамъ всѣ сумасшедшіе… какъ страшно, Вася! Ахъ какъ я рада, что вы со мной.

И Маша, едва переводя духъ, ускоряетъ шаги, такъ что оба почти бѣгомъ пересѣкаютъ площадь.

Имъ преградила дорогу телега, нагруженная кирпичемъ. Мужикъ немилосердно стегаетъ кнутомъ лошадь, а заморенная кляча, безсильно растопыря ноги, рвется, мотаетъ головой, но двинуться не можетъ.

— Одеръ проклятый! бѣшено оретъ мужикъ, хватаетъ кирпичъ и ударяетъ лошадь въ морду. Раздается сухой стукъ по кости, изъ ноздрей терпѣливаго животнаго струится кровь, глаза закрылись.

— Какъ тебѣ не стыдно, любезный, развѣ можно? слабо вступается Вася.

Мужикъ, не слушая, замахивается еще. Внезапно въ рукѣ Маши очутился кирпичъ, и она прицѣлилась запустить имъ въ лицо мужика… Но въ одно мгновеніе Вася обезоружилъ ее и, взявъ за руку, насильно увелъ. Оба долго молчатъ.

— Я завидую вамъ, Вася, что вы можете равнодушно смотрѣть на подобное безобразіе.

— Чье безобразіе? спросилъ онъ, не глядя на нее.

Маша потупилась.

— Вы, конечно, о своемъ безобразіи говорите, непривычно грубымъ тономъ спросилъ онъ опять и сердито на нее взглянулъ.

— Я была внѣ себя, смущенно оправдывается она.

— А почемъ вы знаете, что раздражило мужика? Можетъ быть, его кто-нибудь только что обидѣлъ, обезчестилъ, надулъ?

— Но лошадь-то за что же…

— А-а! вамъ угодно, чтобы доведенный до изступленія мужикъ не переставалъ разсуждать, а вы сами, глядя со стороны, бросаетесь камнями.

Послѣ короткой паузы, Вася заговорилъ горячо и убѣдительно:

— Въ васъ нѣтъ ни малѣйшаго самообладанія, Маша, вы такъ необузданы, что не думаете о возможныхъ для себя послѣдствіяхъ, а съ такимъ характеромъ всегда будете вредить и себѣ, и другимъ. Что было бы, еслибъ я васъ во-время не удержалъ?

Маша молча смотритъ себѣ подъ ноги.

— Ужь если задаваться цѣлью кому-нибудь помочь, продолжаетъ расходившійся Вася: — то надо вызнать настоящую причину его несчастій, и тогда уже…

Онъ умолкъ и закусилъ нижнюю губу; зрачки его едва замѣтно съузились и въ нихъ блеснулъ огонекъ сильной и капризной воли.

— Что съ нимъ сдѣлалось? подумала Маша, заглядывая въ его лицо: — онъ прежде былъ не такой, по крайней мѣрѣ, никогда такъ не говорилъ. Это онъ, вѣрно, безъ меня что-нибудь обдумалъ…

Вася продолжалъ сурово молчать.

— Ну, что же тогда? вызвала она его продолжать и невольно въ тонѣ ея выразилась покорность.

— Не бросать ему въ лицо камнемъ, рискуя поплатиться, ничего не поправивъ, оживился юноша и продолжалъ: — Нѣ-тѣ! Я бы повѣсилъ ему камень надъ головой, да не камень, а цѣлую глыбу, и такимъ способомъ, чтобы въ самую неожиданную минуту глыба эта сама собой на него скатилась и раздавила… уничтожила бы его совсѣмъ! Вотъ что бы я сдѣлалъ!

— О-о, Вася! могла только произнести дѣвушка.

Не по душѣ пришлась ей его рѣчь.

Она придумывала, какъ бы формулировать свою мысль, и, пройдя уже цѣлую улицу, обратилась къ нему съ такимъ вопросомъ:

— Вы это серьёзно?

— Совершенно.

— Нѣтъ, я убѣждена, что вы только такъ говорите, на самомъ же дѣлѣ неспособны…

— На что?

Маша молчитъ и грустно посматриваетъ впередъ.

— Что жъ вы не возражаете, Маша? И онъ обдалъ ее своей доброй, ласковой улыбкой.

— Нѣтъ, онъ не такой! успокоилась Маша, и плотнѣе оперлась на его руку.

VIII.

Въ комнатѣ сыро и холодно. Вася и Маша усѣлись съ ногами на диванъ и кутаются, онъ въ плэдъ, она въ свой ватерпруфъ. Передъ ними только что прочитанный номеръ «Московскихъ Вѣдомостей», но на этотъ разъ они ничего не обсуждаютъ, будучи заняты личными дѣлами.

— Пора идти, говоритъ онъ.

— Какъ не хочется, еслибъ вы знали!

— Надо же когда-нибудь.

— Знаю, что надо; погодите, дайте согрѣться, холодно. Какъ вы думаете, Вася, неужели всѣ, когда ищутъ занятій, претерпѣваютъ то же самое, или это я одна такая несчастная? На каждомъ шагу что-нибудь да приключится, не говоря уже объ усталости, безпокойствахъ, тревогахъ… ужасно!

— Вѣроятно, со всѣми такъ бываетъ, только вы сильнѣе воспринимаете.

— Какъ же иначе, Вася? Вѣдь на это тратятся всѣ жизненныя силы; трудъ самъ по себѣ не тяжелъ: я и не ожидала, что такъ легко трудиться. Представьте себѣ: мы съ Женичкой, шутя, почти всю древнюю исторію прошли. Разскажу ему во время прогулки что-нибудь, напримѣръ, про Алкивіада, и слышу, какъ онъ потомъ разсказываетъ это нянькѣ, и нетолько онъ, даже Боря: удивительно, какъ дѣти легко запоминаютъ всѣ факты, собственныя имена… Такъ я радовалась.

Вася хранилъ молчаніе.

— Да, продолжала дѣвушка: — трудъ, собственно говоря, пріятенъ даже, но исканіе мѣстъ невыносимо. Не пришлось бы мнѣ опять въ больницу лечь, меня что-то знобитъ.

— Не будьте такъ мнительны, промолвилъ Вася: — и мнѣ холодно; это отъ погоды.

— Отчего на это не обратятъ вниманія? спросила Маша.

— На что, на погоду? улыбнулся Вася.

— Знаете, Вася, что я думаю, продолжаетъ свою мысль дѣвушка: — еслибъ я была литераторъ, я бы каждый день писала объ этомъ въ газетахъ, и долбила бы до тѣхъ поръ, пока публика не рѣшилась бы что-нибудь устроить для трудящихся.

— Есть нѣчто въ этомъ родѣ, проронилъ Вася нечаянно.

— Что? Говорите.

— Филантропическое общество для гувернантокъ.

— Слышала я; это должно быть для старухъ и увѣчныхъ, возражаетъ она.

— Напротивъ, для молодыхъ. Я знаю: сестра одного гимназиста была тамъ записана, ей только двадцать лѣтъ.

— Здорова она?

— Разумѣется, здорова; что за вопросъ.

— Въ такомъ случаѣ, почему же это общество носитъ названіе филантропическаго?

— Какъ вамъ сказать: гувернантки вообще бѣдны… имъ тамъ помогаютъ, вѣроятно.

— И прикащики тоже бѣдны, перебиваетъ Маша: — однако, общество ихъ не называется филантропическимъ, отчего?

— Сходите туда и узнайте, я васъ провожу.

— Гдѣ это?

— Недалеко, на Арбатѣ.

— Что жь вы мнѣ раньше не сказали? Ахъ, какой вы… это непростительно съ вашей стороны.

— Я думалъ, обойдемся безъ него: тамъ, говорятъ, трудно добиться толку.

— Почему?

— Не знаю; только сестра гимназиста осталась очень недовольна.

— Во всякомъ случаѣ, не хуже конторъ. Интересно, что это такое. Пойду сейчасъ, говоритъ Маша, торопливо собираясь.

Вася довелъ ее до подъѣзда и воротился домой. Черезъ полчаса воротилась Маша и, раздѣваясь, раздражительно бросала куда попало пальто, шляпу, калоши.

— Ну, что, не понравилось? освѣдомился Вася.

— Противныя эти филантропки! крикнула она, съ досадой отталкивая ногой чѣмъ-то помѣшавшій ей стулъ. — Незачѣмъ было туда идти. Сколько разъ я читала: Вольтеръ, кажется, и всѣ, всѣ хорошіе писатели говорятъ, что филантропія одно лицемѣріе и подлость… а я пошла! Такъ мнѣ и надо, дурѣ… ахъ, какъ скверно жить на свѣтѣ! съ изступленіемъ воскликнула она, схватила попавшую ей подъ руку газету и стала рвать ее въ клочки со всею злостью, на сколько это было въ ея мягкой натурѣ. Послѣ чего немного успокоилась и начала подбирать разбросанныя вещи.

— Не волнуйтесь, Маша, будьте увѣрены, что мѣсто найдется.

— Какъ же не волноваться, вѣдь это взорветъ кого угодно! Вообразите, какіе у нихъ уставы: во-первыхъ, за обѣщанное благодѣяніе я должна заплатить имъ впередъ три рубля… это еще ничего, достать можно… но они требуютъ, чтобы я имъ представила двухъ членовъ этого общества, которые бы за меня поручились… въ чемъ? въ чемъ, я васъ спрашиваю? встала она въ негодованіи со стула и подступила къ Васѣ, который осторожно попятился.

— Въ томъ, что я, дѣйствительно, нуждаюсь въ занятіяхъ? все еще волнуется дѣвушка: — но вѣдь иначе зачѣмъ бы я туда пошла? Или въ томъ, что я хорошій человѣкъ, значитъ, тѣмъ, которые не подходятъ къ ихъ понятіямъ о хорошемъ человѣкѣ, не слѣдуетъ оказывать милосердія? А? хороша теорія?

Вася догадался принести стаканъ воды; выпивъ его, она продолжала уже хладнокровнѣе:

— Спросили, нѣтъ ли у меня знакомаго богатаго и вліятельнаго лица, которое бы, по моей просьбѣ, согласилось быть у нихъ членомъ и ежегодно вносить сколько-то денегъ. Когда же я сказала, что у меня никого нѣтъ знакомыхъ, кромѣ гимназиста и торговки, надо было видѣть презрѣніе, съ какимъ всѣ стали на меня смотрѣть… ахъ, Вася!

— Вамъ показалось это…

— Я стала доказывать, что именно потому, что у меня рѣшительно никого нѣтъ, я болѣе другихъ нуждаюсь и имѣю право на ихъ участіе. Не соглашаются. Въ силу какихъ соображеній, позвольте васъ спросить, заволновалась опять Маша: — присвоили онѣ своему обществу названіе филантропическаго? Гувернантка вноситъ деньги и дѣлается членомъ; гувернантка ручается въ чемъ-то за вновь поступающихъ и въ концѣ концовъ гувернантка же считается облагодѣтельствованной. Логично? Все это я имъ изъясняла и говорила чуть-чуть погромче обыкновеннаго, а онѣ попросили меня не мѣшать… не нарушать!.. словомъ сказать, прогнали!

И Маша вдругъ неожиданно расплакалась.

— Ахъ, Маша, Маша, что у васъ за характеръ! Вы все преувеличиваете и готовы за каждую малость на стѣну лѣзть! Когда вы будете сдержаннѣе? увѣщеваетъ Вася.

Маша продолжаетъ плакать:

— Успокойтесь, не плачьте, я непремѣнно вамъ хорошее мѣсто найду…

— Что вы все обо мнѣ, когда тысячи поставлены въ такія же условія, отзывается она сквозь платокъ, въ который уткнула лицо.

— Ну, хорошо, говоритъ Вася: — когда я буду совершеннолѣтнимъ, я устрою общество взаимнаго пріисканія труда, это будетъ совсѣмъ въ другомъ родѣ…

— Непремѣнно, подхватываетъ Маша, отдергивая отъ лица платокъ: — и чтобы безусловно всякій желающій имѣлъ въ него доступъ…

— Всѣ члены будутъ равны, благотворителей не будетъ, продолжаетъ Вася.

— Конечно, оживилась она: — а то извольте видѣть, гувернантки, здоровыя, образованныя дѣвушки, позволяютъ продѣлывать надъ собой какую-то филантропію…

— У насъ этого не будетъ, развиваетъ Вася свой проэктъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ: — у насъ предсѣдатели, распорядители и проч. будутъ избираться по очереди или по жребію.

— Отлично! совсѣмъ развеселилась Маша: — давайте, устроимте скорѣй… Вѣдь это вовсе не такъ неисполнимо… къ кому бы обратиться, Вася, какъ вы думаете?

— Вотъ вы помѣститесь къ хорошимъ людямъ, тамъ и развивайте эту мысль, старайтесь вызвать сочувствіе.

— Ахъ, поскорѣй бы найти мѣсто! дай Богъ, чтобы къ хорошимъ людямъ: теперь я ни на что не посмотрю, буду неутомимо ходить всюду… искать, искать и искать… пойдемте сейчасъ.

— Теперь ужь поздно, надо утромъ, въ первый разъ отказался Вася.

Она цѣлый день была въ веселомъ возбужденіи, не переставая дѣлать всевозможныя предположенія относительно основанія общества не-филантропическаго. Всѣ вчерашнія приключенія она представляла себѣ уже въ смѣшномъ видѣ, и передавая сцены въ конторахъ, копировала щуку, акулу, набѣленную барыню и очень потѣшалась.

— Вотъ такъ всегда ко всему и относитесь, покровительственно совѣтуетъ Вася.

— Не всегда бываетъ весело, возразила она.

— Ужь я зналъ, что развеселю васъ своимъ проэктомъ, сказалъ, посмѣиваясь, Вася.

— Почемъ вы знали?

— Потому что давно замѣтилъ, что въ васъ общественный инстинктъ очень развитъ.

Она долго на него смотрѣла.

— Это вы очень хорошо сказали, Вася, промолвила она въ раздумьи и прибавила, помолчавъ: — вы, вѣрно, многое узнали изъ вашихъ новыхъ книгъ?

— Очень мало, сознался онъ: — понять ихъ трудно: но все-таки я иначе сталъ смотрѣть на нѣкоторыя вещи.

— На какія? съ любопытствомъ спросила она.

— Какъ вамъ сказать; вотъ, напримѣръ, преступниковъ я презирать ужь не буду, они не виноваты въ своихъ поступкахъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? пріятно удивилась она: — какъ я рада!

— Чему? удивился и онъ.

— Тому, что я ни на одну секунду не переставала любить брата. Вѣдь онъ не виноватъ? да, я такъ и думала, что онъ не виноватъ!'съ горячностью твердила она, порывисто сорвалась съ мѣста, подбѣжала къ столу, на которомъ лежали книги, взяла сверху лежавшую, самую маленькую по формату, уткнулась въ нее и не отрывалась до глубокой ночи.

Чтобы не тратить драгоцѣнное время на путешествія по мѣстамъ, Маша употребила послѣдніе два рубля на публикаціи въ газетахъ.

— Пускай теперь сами ко мнѣ приходятъ кому нужно, а мы тѣмъ временемъ почитаемъ. Съ появленіемъ первой публикаціи, Маша перестала выходить изъ дому; ждала посѣтителей и терзалась надъ книгами.

— Синтезъ, антитезъ — что это значитъ? Зачѣмъ вы продали диксіоннеръ? какъ это глупо. Критерій? Боже, какъ у меня кружится голова!

Явились посланные съ пригласительными записками изъ тѣхъ же конторъ, куда Маша ни за что не хотѣла идти; потомъ пришла дама и предложила ей столъ и комнату за шесть часовъ занятій съ пятерыми дѣтьми; Маша не согласилась. Такъ и пропала даромъ ея публикація. Хозяйка выразила мнѣніе, что Маша напрасно не воспользовалась на время столомъ и помѣщеніемъ.

— Исподоволь пріискали бы мѣстечко, можетъ и мнѣ бы опять что навернулось, а вы бы покамѣстъ не харчились; вѣрное слово такъ.

Маша остается глуха къ ея словамъ.

— Непонятно что-то, все-то у васъ не по людски, никакъ не могу въ толкъ взять, словно вы юродивая какая…

— Хозяюшка, прерываетъ ее Маша: — научите меня торговать.

— Еще что выдумали!.. въ паяцы не хотите ли?

— Нѣтъ, шутки въ сторону, ухватилась Маша: — я сдѣлаюсь вашей помощницей, буду носить узлы, исполнять все, что вы заставите, а вамъ легче будетъ, вы отдохнете; за это вы мнѣ дадите уголокъ въ кухнѣ и чего-нибудь поѣсть.

— У, у, пустомеля!..

— Хозяюшка…

— Ну васъ совсѣмъ: хоть говори, хоть нѣтъ, а проку отъ васъ такъ и не жди; все бы вамъ не къ мѣсту пустяки врать, слушать тошно.

— Что вы бранитесь, вотъ нарочно же докажу вамъ, запальчиво кричитъ Маша: — понесу въ воскресенье къ Сухаревой свои вещи продавать; не хуже васъ съумѣю, увидите.

Хозяйка преисполнилась ироніей.

— Того гляди, домъ каменный поставите! хе-хе!

— Хозяюшка милая! вѣдь живете же вы своимъ трудомъ, вотъ и я попробую; помогите мнѣ только начать.

Маша положила обѣ руки на плеча старухи и просительно заглядывала ей въ глаза. Старуха смягчилась.

— Ну, куда вы годитесь, подумайте-ка: одинъ только день походили по городу безъ провожатаго и то въ больницу угодили… а то на-кось торгова-ать! Мало что ль я на своемъ вѣку-то натерпѣлась съ торговлей-то съ эстой!

— А вотъ вы мнѣ разскажите, я и буду знать.

Маша усадила въ свое любимое продавленное кресло хозяйку, и та, ковыряя огромной иголкой рваный шерстяной чулокъ, волей-неволей принялась разсказывать.

— Жила этта я при мужѣ, какъ у Христа за пазухой; сайками онъ торговалъ у самой у заставы — палатка-то и сейчасъ стоитъ… Только уйдетъ онъ съ утра, а мнѣ домъ велитъ караулить; и сижу, день деньской лущу подсолнухи, ни о чемъ-то не горюю, умирать не надо, и печку-то ночью работникъ топилъ. На тридцать-шестомъ году, никакъ, я овдовѣла, ни къ тому, ни къ сему приткнуться не умѣю, достатки-то всѣ и прожила… Ну, милая моя, какъ жамкнуло меня горе, да вынесла я на улицу кое-что изъ своего да мужнина добришка — сразу свѣту и не взвидѣла! Перво-на-перво посадили меня въ кутузку: не краденое ли, молъ, продаю. Пока дознались, пока что… а я опузырилась ревемши! въ кутузкѣ-то чистый адъ… Эхъ, да то-ль еще бывало! махнула хозяйка рукой, намѣреваясь идти въ кухню, чтобъ прекратить непріятныя воспоминанія. Но отъ Маши отдѣлаться не такъ было легко. Она силой удержала ее въ креслѣ.

— Однако, торгуете же до сихъ поръ благополучно?

— Послѣ того ужь я приналовчилась: полтинникъ суну, али тамъ что… Бывало, и кошкѣ поклонишься въ ножки, согрѣшила я грѣшная… Ну, теперь и знаютъ меня всѣ, Аксиньей Кузьминишной величаютъ, съ праздникомъ поздравляютъ, а съ первоначалу-то куда какъ жутко приходилось: билась, билась, какъ рыба объ ледъ… Гдѣ и не хочешь, согрѣшишь… вамъ говорить-то всего не слѣдъ… Эхма!

Хозяйка окончательно смолкла и призадумалась. Призадумалась и Маша.

Рано утромъ, еще Маша спала, а сосѣдъ ея объ ней заботился. Онъ пошелъ въ лавку, спросилъ газету, запомнилъ только одинъ, самый подходящій, по его мнѣнію, адресъ, и, пройдя три улицы, остановился передъ швейцаромъ, протиравшимъ стекла у подъѣзда богатаго дома.

— Квартира № 3-й? спросилъ Вася.

— По этой лѣстницѣ направо, только они еще не вставали, приходите въ одиннадцать часовъ.

— Кто тамъ живетъ?

— Рожецкій, присяжный повѣренный… вамъ на что?

— Надо; они гувернантку ищутъ.

— Это точно что ищутъ, подтвердилъ швейцаръ.

— Такъ вотъ: въ одиннадцать часовъ я приведу свою сестру, а вы до тѣхъ поръ не пускайте къ нимъ другихъ гувернантокъ; скажите, что уже есть; вотъ вамъ на чай.

Швейцаръ получилъ рубль и спряталъ его въ карманъ.

— По мнѣ что же! я, пожалуй, пущать не буду, а тамъ ихнее дѣло, кого нанять; отъ насъ это не зависитъ.

— Что за семейство? освѣдомился Вася.

— Ничего, живутъ хорошо; самого-то Дмитріемъ Алексѣевичемъ зовутъ, а барыню Глафирой Николавной, молодые оба; дочка у нихъ семи лѣтъ, шустрая такая.

— Такъ вы, пожалуйста! проситъ Вася.

На другой день Маша поступила на мѣсто.

Глафира Николаевна молодая, красивая брюнетка съ матовымъ цвѣтомъ лица, всегда изящная, свѣжая, внимательная. Въ разговорахъ съ гувернанткой она обнаружила либеральные взгляды, просила Машу считать ее равной и подругой, не дичиться и быть откровенной.

Маша обольщена. Она старается неусыпными попеченіями о ребенкѣ заслужить и оправдать ласковое вниманіе матери; она счастлива. Разговоры съ Глафирой Николавной доставляютъ ей неизъяснимое удовольствіе, она чувствуетъ, что сильно привяжется къ этой милой женщинѣ, тѣмъ болѣе, что сама испытываетъ потребность въ подругѣ.

— Я ужасно сочувствую нынѣшнимъ ученымъ женщинамъ, говоритъ Глафира Николавна, зорко приглядываясь къ гувернанткѣ. — Я тоже въ свое время посѣщала Лубянскіе курсы, училась, работала, теперь, къ сожалѣнію, принуждена все это оставить… Что дѣлать! дочь у меня… Семейныя обязанности отвлекаютъ отъ настоящаго дѣла.

— А какое настоящее дѣло? спрашиваетъ крайне заинтересованная Маша; но Глафира Николавна ловко свертываетъ разговоръ на другіе предметы.

— Какое же это, собственно говоря, настоящее дѣло? спрашиваетъ себя и сама Глафира Николаевна: — какъ это я такъ часто говорю и не подумала… Это она даетъ мнѣ понять… за всю мою любезность къ ней: — какова!

Чтобы не попасть опять въ просакъ, она старается занять вниманіе гувернантки подробнымъ описаніемъ знакомыхъ, которыхъ Маша скоро увидитъ на предстоящемъ журъ-фиксѣ.

— Глафира Николавна! не отступается злополучная дѣвушка: — въ чемъ состоитъ настоящее дѣло?.. Это лубянскіе курсы, да?

— Послѣ какъ-нибудь объ этомъ; мнѣ надобно распорядиться… некогда.

Она приняла дѣловой видъ и поспѣшила удалиться изъ залы.

— Нѣтъ, какова назойливость — прошу покорно! ужь не развивать ли меня вздумала… это мнѣ нравится!

Такъ объяснила себѣ Глафира Николавна любознательность Маши, и съ этихъ поръ будетъ тщательно избѣгать разговоровъ съ этой ехидной и неблагодарной дѣвчонкой.

— Ну, что, довольна гувернанткой? спрашиваетъ Рожецкій, наслаждаясь послѣобѣденнымъ кофе, наединѣ съ супругой.

— Не особенно. Глафира Николавна дѣлаетъ гримаску. — Терпѣть я не могу этихъ передовыхъ.

— Давно ли къ нимъ льнула? подзадорилъ супругъ.

— Льнула… quelle expression! просто ѣздила на курсы, потому что всѣ такъ дѣлали; но я всегда избѣгала тѣхъ… настоящихъ: онѣ презаносчивыя…

— И эта тоже?

— Да; знаешь, точно злая кошка: ее хочешь погладить, приласкать, а она возьметъ, да царапнетъ.

— Подальше себя держи; сколько разъ я тебѣ это говорилъ, душа моя: ты своей добротой всѣхъ въ домѣ избалуешь, а потомъ вѣчно жалуешься, дѣлаетъ замѣчаніе супругъ.

А Маша, между тѣмъ, занимается съ ученицей и мечтаетъ изобрѣсти такой способъ преподаванія, который затмилъ бы всѣ нынѣ существующіе. Съ примѣненіемъ этого способа, дѣти въ самое короткое время и почти безъ усилій должны неизбѣжно оказывать самые блестящіе успѣхи по всѣмъ отраслямъ наукъ и даже искуствъ.

— Какъ пріятно видѣть результаты своихъ трудовъ, радуется Маша: — еще недѣли нѣтъ, а она уже гораздо лучше понимаетъ прочитанное; воображаю, какое удовольствіе я буду испытывать черезъ мѣсяцъ… Милая моя крошка!

И она любовно смотритъ на дѣвочку, которая, картавя и пришепетывая, старается выражаться какъ большіе.

Въ ярко освѣщенной гостиной идетъ оживленный разговоръ о текущихъ событіяхъ. Уложивъ свою питомицу, Маша вошла, и, никѣмъ незамѣченная, сѣла у двери. Гостей много. Шелестъ платьевъ, шорохъ и говоръ сливаются въ одинъ общій гулъ. Чрезъ нѣсколько минутъ уши Маши освоились и начали кое-что различать.

Одинъ маленькаго роста мужчина съ рыжей, рѣдкой бородкой, пожилой, но юркій, тщетно старается вставить свое слово, неутомимо перескакивая съ мѣста на мѣсто.

— Осмѣлюсь вамъ сказать… Это, извините за выраженіе… Прошу васъ выслушать… взываетъ онъ направо и налѣво, по никто его не слушаетъ. Очевидно, онъ не пользуется вниманіемъ, но не разстается съ надеждой приковать его къ себѣ во что бы то ни стало. Перекочевывая со стула на стулъ, случайно очутился онъ рядомъ съ Машей.

— Извините за нескромный вопросъ, обратился онъ къ ней таинственно: — если не ошибаюсь, вы кажется здѣшняя гувернантка?

Маша невольно улыбнулась.

— Если этотъ вопросъ вы считаете нескромнымъ, то какіе же относятся къ разряду скромныхъ, по вашему?

Она взглянула на него серьёзною, исполненною таинственности физіономію, и опять улыбнулась. Отличительная черта этого человѣчка была обидчивость; онъ очень не любилъ, чтобы надъ нимъ смѣялись.

— Да, я гувернантка, прибавила Маша серьёзно, замѣтивъ, что лицо его омрачилось и приняло непріятное выраженіе. Гость покосился на ея прическу и не безъ лукавства проговорилъ.

— Осмѣлюсь васъ спросить, какое ваше мнѣніе объ этихъ… объ новыхъ людяхъ?

Маша не замедлила отвѣтомъ.

— Я того мнѣнія, что эти… какъ ихъ… что они становятся легендарными личностями, про которыхъ, современемъ, будутъ слагаться разныя саги, былины, передавая которыя изъ устъ въ уста, каждый будетъ дополнять своимъ воображеніемъ.

Собесѣдникъ выслушалъ, и молча отошелъ. Онъ сталъ поочередно подходитъ къ гостямъ въ полъ-голоса передавая имъ что-то; на этотъ разъ его внимательно слушали, и по временамъ взглядывали по направленію, гдѣ одиноко сидѣла гувернантка. Мало по малу, всѣ гости отхлынули въ залу и образовали изъ себя тѣсно сплоченную группу. Всѣ что-то тихо толковали, и каждый говорящій украдкой указывалъ глазами на Машу. Она встревожилась.

— Такую молоденькую и ужь успѣли… гдѣ вы ее взяли?

Вопросъ этотъ, обращенный къ Рожецкому, рѣшилъ ея сомнѣніе: рѣчь шла о ней. Пожилая дама декольте и съ вѣеромъ выдвинулась изъ группы и открыла шествіе. Она медленно стала приближаться къ Машѣ; подъ ея предводительствомъ, шагъ за шагомъ подвигались и другіе, и черезъ минуту смущенная дѣвушка представляла собой средоточіе любопытныхъ взоровъ. Наступило глубокое молчаніе; Маша слышала стукъ своего испуганнаго сердца.

— Вы уже и волосы остригли, mademoiselle? ядовито приступаетъ дама.

— Въ былыя времена я своимъ крѣпостнымъ дѣвкамъ косы стригъ, ввернулъ пожилой военный и громко захохоталъ.

Смѣхъ заразителенъ: гостинная огласилась весельемъ. Машу бросило въ жаръ, щеки ея пылали.

— Что-жь вы намъ ничего не скажете, достойная подвижница «новыхъ людей»? не отступаетъ декольтированная дама, и жеманно смѣется, прикрывая вѣеромъ ротъ.

— Мы не поймемъ… гдѣ намъ! ха-ха-ха! раскатывается военный.

— Дмитрій Алексѣевичъ, что все это значитъ, чего отъ меня хотятъ? требуетъ Маша защиты у присяжнаго повѣреннаго.

— Какъ видите, вы не въ свое общество попали, съ легкимъ наклоненіемъ головы, отвѣтствуетъ принципалъ, и ведетъ гостей къ закускѣ.

— Помилуйте, Глафира Николавна, какъ можно безъ рекомендаціи! пеняетъ добренькая съ виду старушка.

— Ничего, я завтра ее прогоню отвѣчаетъ съ веселымъ смѣхомъ хозяйка.

Все это доносится до ушей Маши; она встаетъ и идетъ укладывать свой чемоданъ.

— Что я сдѣлала всѣмъ этимъ незнакомымъ людямъ! вырвался изъ груди ея отчаянный вопль.

Она нагнулась къ спящей дѣвочкѣ и покрыла поцѣлуями единственное здѣсь лицо, не смотрѣвшее на нее съ ненавистью.

IX.

Вечерѣетъ. Весело трещатъ въ печкѣ дрова, бросая красноватыя полосы на старый щелеватый полъ.

Вася мѣшаетъ кочергой пылающія головни, серьёзно обдумывая только что переданное ему Машей происшествіе у Рожецкихъ. Сегодня она, попрежнему, водворилась у Кузьминишны, и, усѣвшись къ печкѣ на полу рядомъ съ Васей, гладитъ лежащаго у ней на колѣнахъ дымчатаго кота.

Она поминутно вздрагиваетъ, напряжонно прислушиваясь къ малѣйшему шороху на дворѣ и въ передней.

Захрустѣлъ подъ тяжолыми шагами снѣгъ подъ окномъ; Маша слабо вскрикнула и задрожала.

— Не тревожьтесь такъ Маша, это дворникъ.

Дѣвушка печально озираетъ темную комнатку, которая въ эту минуту кажется ей такой уютной, и не хочется ей покинуть ее, сосѣда, хозяйку…

— Какая я несчастная! вздыхаетъ она.

Все это время Вася придумывалъ радикальное средство, какъ оградить ее отъ постоянныхъ бѣдъ и огорченій. Долго молчалъ онъ, наконецъ, произнесъ.

— Маша, хотите я вамъ подарю шиньонъ?

— Шиньонъ? переспросила она, не вѣря ушамъ: — зачѣмъ? Куда мнѣ его?

— На голову надѣньте.

— О-о, какой вы уморительный! расхохоталась она: — что вамъ внушило эту мысль?

— Очень просто: въ шиньонѣ васъ подозрѣвать не будутъ, сказалъ онъ серьёзно.

Въ припадкѣ нервной веселости, Маша заливается смѣхомъ, судорожно припадая къ полу; котъ испугался, вонзилъ въ ея колѣно когти, фыркнулъ и убѣжалъ.

— Ой, со всѣхъ сторонъ напасти: и люди, и животныя пугаются и убѣгаютъ! Чѣмъ я такъ страшна? вскрикиваетъ Маша, и долго продолжаетъ хохотать.

— Милый Вася, выговорила она, наконецъ: — какъ я ни благодарна вамъ за желаніе мнѣ помочь, но шиньона не приму: хозяйка говоритъ, что ихъ дѣлаютъ изъ волосъ «мертвой мордвы». Низачто не надѣну, пусть будетъ что будетъ. Хуже бы не вышло, прибавила она, помолчавъ: — тогда меня легко могутъ принять за основательницу общества шиньононосительницъ, скрывающихъ зловредныя идеи подъ шиньономъ.

— Перестаньте дурачиться, я вамъ серьёзно говорю. По крайней мѣрѣ, не вступайте вы ни съ кѣмъ въ разговоры, чтобы нечего было перетолковывать.

— Пробовала молчать — хуже. Пристаютъ, о чемъ думаю, предполагаютъ, что думаю не такъ, какъ они; укоряютъ въ гордости, несообщительности, подозрѣваютъ, что у меня что-то на умѣ… но всего не перечислишь. Вася, ужь вѣрно никуда мнѣ не уйти отъ недовѣрія и тяжелыхъ испытаній; такая моя доля… Она глубоко вздохнула и поникла головой.

— А на меня-то что директоръ сочинилъ! началъ Вася: — положимъ, это все къ лучшему…

— Какъ къ лучшему? что вы? откликнулась Маша, и уставила на него удивленные глаза.

— Такъ: я въ гимназію ужь не хожу — покончилъ.

— Учиться не хотите?

— Учиться я самъ буду.

— Читать?

— Нѣтъ. Серьёзныхъ книгъ я не пойму; помните, какъ мы съ вами Шопенгауера одолѣвали?

— Да, правда, вздохнула она.

— Придетъ время — пойму, надо терпѣніе; теперь же читать безполезно.

— Вы постепенно, предложила Маша.

Онъ грустно улыбнулся.

— Тогда придется начать съ Христоматіи. Что я вынесъ изъ прочитаннаго въ дѣтствѣ; напримѣръ, хоть изъ Гоголя? запомнилъ только, что у Ивана Ивановича голова была устроена широкимъ концомъ кверху, а у Ивана Никифоровича широкимъ концомъ книзу, да и то перевралъ, кажется; навѣрное не знаю.

Маша подумала.

— Вы правы только отчасти, сказала она: — въ то время, дѣйствительно, занимало насъ только то, что было доступно дѣтскому понятію; мы мало что запомнили и поняли, но мы многое почувствовали, и это осталось въ насъ. Не знаю, какъ на васъ дѣйствовало тогда чтеніе, но я всѣмъ существомъ трепетала отъ радости, когда вычитывала идеально-благородный поступокъ, и стискивала зубы отъ внутренней боли, когда находила низость и зло. Я полюбила правду и добро, и какъ могла, проводила ихъ въ жизнь. Я заступалась за обиженныхъ и храбро налетала на классныхъ дамъ, когда поступки ихъ были жестоки и несправедливы; въ ссорахъ я всегда брала сторону слабаго, и всегда грубила… За это меня считали самой отпѣтой, называли сорванцомъ, бранили, наказывали, ставили единицы за поведеніе — а я чувствовала себя хорошо.

— Я тоже всегда принималъ къ сердцу нужды товарищей, съ живостью подхватилъ Вася: — но я не налеталъ; я тихо и медленно дѣйствовалъ… У насъ одинъ учитель любилъ всѣхъ нарѣзывать на экзаменѣ; сколькихъ онъ провалилъ; а одинъ гимназистъ совсѣмъ было повѣсился, едва успѣли его вынуть изъ петли… Славный мальчикъ такой, все боялся больную мать, огорчить, а она послѣ того и умерла…

Вася умолкъ, уныло глядя на догоравшіе уголья; видно было, что воспоминаніе это затронуло его за живое.

— Что же учитель? нетерпѣливо понуждаетъ его Маша.

— Я его выжилъ.

— Это любопытно. Какимъ образомъ?

— Иголку приспособилъ въ стулѣ: сядетъ, бывало, и вскочитъ, какъ ужаленный. Въ началѣ терпѣлъ, потомъ сталъ жаловаться. Допрашивали, допрашивали, весь классъ наказали, а виноватаго такъ и не нашли.

Жестокая улыбка скользнула по губамъ юноши.

— Нельзя же было весь классъ исключить, да и жаловаться подъ конецъ онъ стыдился, директору надоѣло это. Такъ и отказался. До сихъ поръ товарищи не знаютъ, что мнѣ этимъ обязаны.

— Ну, признаюсь, я-бы этого не сдѣлала, съ неодобреніемъ отозвалась Маша.

— А я сдѣлалъ, и главное: цѣли достигъ, самодовольно проговорилъ юноша, и лицо его засіяло доброй улыбкой.

— Странный вы, Вася! раздумчиво сказала она: — во многомъ я васъ не понимаю.

— И не трудитесь, я самъ иногда удивляюсь себѣ.

— Вы помните своихъ родныхъ?

— Помню; хотите разскажу?

— Ахъ, пожалуйста.

— Сейчасъ, только закрою трубу. Я ныньче добрый, Маша; требуйте отъ меня даже невозможнаго, весело болталъ онъ, стоя на стулѣ и звякая вьюшками.

Маша усѣлась поудобнѣе въ старое, продавленное кресло и приготовилась слушать. Въ комнатѣ не было огня, и хозяйка одолжила имъ свою сальную свѣчку въ желѣзномъ, проржавленномъ подсвѣчникѣ и такого же калибра щипцы для сниманія нагорѣвшей свѣтильни. Послѣ вчерашняго освѣщенія у Рожецкихъ, предметы эти показались Машѣ отвратительными; она поморщилась и, поднявъ съ полу щепочку, отодвинула ихъ подальше отъ себя, не дотронувшись пальцами. Вася усѣлся, положилъ локти на столъ, и началъ разсказывать.

— Отецъ мой былъ очень строгъ; всѣ, особенно мать, его боялись. Только и слышишь отъ нея, бывало: папа дома, тише, тише, услышитъ — бѣда! Я сяду и притаюсь. Верчу въ рукахъ деревянную лошадку, а самъ придумываю средство удалить отца изъ дому. Шести лѣтъ уже изобрѣлъ я ловкій способъ. Подмѣтивъ, что онъ боится угара, я никѣмъ незамѣченный, сталъ таскать изъ кухни жиръ и сало и бросать въ натопленную печь. Всѣ удивляются: что за чадъ? а я молчу. Отецъ покричитъ и уйдетъ. Тогда настаетъ для меня веселье. Все въ домѣ оживетъ; мама поетъ, бѣгаетъ со мной, играетъ… молоденькая она была, да скоро умерла, только восьмой годъ мнѣ тогда пошелъ…

— Вы на кого похожи лицомъ?

— Наружностью я вылитый отецъ.

— Какая его была профессія?

— Я не помню, чтобъ онъ когда-нибудь занимался или служилъ, знаю только, что былъ полковникъ гвардіи, и очень этимъ гордился. На чемъ я остановился? да… По смерти матери… отецъ сдалъ имѣніе въ аренду и переѣхалъ въ Москву. Здѣсь я постоянно попадался ему на глаза, терпѣлъ отъ него придирчивости и только отдыхалъ въ гимназіи. Особенно остался у меня въ памяти одинъ случай, который дастъ вамъ понятіе о характерѣ моего отца. Купилъ онъ мнѣ дорогой глобусъ и велѣлъ беречь. Я былъ уже въ третьемъ классѣ, когда товарищъ разбилъ свой точно такой же глобусъ и просилъ меня дать ему на время мой. Боясь отца, я не могъ исполнить его просьбы, но взялся склеить ему глобусъ и принесъ его къ себѣ. Досталъ клею и принялся за дѣло. Въ это время вошелъ отецъ и сталъ неистово кричать: онъ думалъ, что это я свой разбилъ и чиню. Только что я открою ротъ, чтобъ объяснить его ошибку, онъ затопаетъ ногами: «Молчать! не возражать!» Глаза у него даже кровью налились. Я сжалился надъ нимъ, принесъ свой глобусъ изъ другой комнаты и молча показалъ. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ опять поднялъ крикъ: «Что-жь ты не говоришь? Смѣяться надо мной вздумалъ, щенокъ!» — Какъ же вамъ говорить, если вы не велите. — «Не разсуждать!» — Такъ вотъ всегда было. Нельзя было ни о чемъ его просить, на все былъ у него одинъ отвѣтъ: «Молчать, я лучше знаю, что надо». Понятно, что я и не пробовалъ прибѣгать къ нему, а всегда старался такъ устроить, чтобы онъ самъ натолкнулася на мысль исполнить мое желаніе.

— Вотъ вы какой! вставила дѣвушка; но Вася пропустилъ это мимо ушей; онъ прошелся по комнатѣ, припоминая прошлое, и продолжалъ:

— Разъ, возвратясь изъ гимназіи, лежалъ я съ книгой на диванѣ. Дверь моей комнаты выходила въ переднюю и была открыта. Въ залѣ отецъ совершенно напрасно бранилъ лакея и, во обыкновенію, не позволялъ произнести ни слова. Не помню, въ чемъ суть, но похожа была на исторію съ глобусомъ. Я видѣлъ, какъ лакей, весь красный отъ злости, выскочилъ изъ залы. «Стаканъ воды!» приказалъ ему вслѣдъ отецъ. Лакей пронесъ на подносѣ воду, пріостановился, плюнулъ въ стаканъ, и съ злобной улыбкой помѣшалъ грязнымъ воду пальцемъ, потомъ вошелъ въ залу и почтительно подалъ отцу… Чаще всего Мартыну доставалось за то, что онъ медленно исполнялъ порученія внѣ дома. — «Куда ни пошлешь, вѣчно застрянешь. Ты думаешь, я не догадываюсь, что ты къ своему Савкѣ заходишь!» Савка былъ сынъ Мартына, отданный имъ въ ученіе къ сапожнику. Увидя разъ Мартына въ особенно меланхолическомъ настроеніи (давно его никуда не посылали), я вздумалъ его порадовать. Подпоролъ сапогъ на самомъ видномъ мѣстѣ, и сталъ прохаживаться мимо отца. Онъ записывалъ въ это время расходы. — «Что ты, братецъ, все шляешься, мѣшаешь мнѣ, сказалъ отецъ и взглянулъ мнѣ на ноги. — Ходишь въ изорванныхъ сапогахъ и не можешь сказать!» — Ничего, намѣренно возразилъ я. — «Молчать, щенокъ! Мартынъ, снеси сапоги въ починку, да подожди тамъ, посмотри, чтобы хорошенько зашили. Слышишь? А ты, франтъ, или снимай сапогъ, безъ разговоровъ!» Такія штуки сталъ я повторять.

— Ахъ, какой вы, Вася! вырвалось у дѣвушки.

— Не одобряете? спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Что-жь дѣлать! И онъ пожалъ плечами.

— Давно умеръ вашъ отецъ?

— Когда мнѣ было тринадцать лѣтъ.

— Лучше вамъ стало безъ него?

— Вначалѣ лучше: дядя служилъ тогда на желѣзной дорогѣ и жилъ въ Москвѣ, у него мнѣ было отлично. Онъ обращался со мной, какъ съ равнымъ: позволялъ принимать товарищей, интересовался нашими дѣлами, былъ ко всѣмъ внимателенъ, со всѣми шутилъ; разъ даже на Рождество устроилъ намъ вечеринку. Я очень его любилъ. Годъ тому назадъ вздумалъ онъ жениться на сосѣдкѣ по имѣнію, бросилъ службу и поселился въ деревнѣ. Теперь у него ребенокъ; онъ все нянчится съ нимъ, а меня разлюбилъ. Знаете, какое я отъ него вчера письмо получилъ?

— Письмо послѣ, говоритъ нетерпѣливо Маша: — разсказывайте все по порядку, гдѣ вы жили послѣ дяди, меня все это ужасно интересуетъ.

— Объ этомъ мнѣ и думать непріятно, а потому много распространяться не буду. Во время своей службы на желѣзной дорогѣ, дядя свелъ знакомство съ однимъ офицеромъ, и, уѣзжая въ деревню, настаивалъ, чтобы я непремѣнно жилъ у него. Онъ самъ меня перевезъ, и все упрашивалъ новаго покровителя беречь меня и охранять. Офицеръ такъ усердно охранялъ, что отравилъ мое существованіе. Я не могъ позвать къ себѣ товарищей, чтобъ не обошлось безъ сцены. — «Молодой человѣкъ, говорилъ онъ мнѣ при моихъ гостяхъ: — я не допущу у себя сборищъ, это можетъ скомпрометировать меня, да и дядя вашъ поручилъ слѣдить за вами, какъ за сыномъ». Мало по малу, онъ отдалилъ отъ меня всѣхъ. Вначалѣ товарищи уговаривали меня съѣхать, но мнѣ нельзя было этого сдѣлать, потому что деньги мои присылались на имя охранителя и онъ ими распоряжался. Такъ какъ первымъ дѣломъ онъ платилъ себѣ за квартиру, то я и долженъ былъ жить у него. Всѣ въ гимназіи стали мною чуждаться, даже прежніе друзья начали сторониться отъ меня; я, конечно, не оправдывался и не заискивалъ ни въ комъ, а понемногу и самъ я ко всѣмъ охладѣлъ. Давно уже я ни съ кѣмъ не разговаривалъ, кромѣ васъ, Маша!

Она ласково улыбнулась ему въ отвѣтъ.

— Какъ я безъ васъ скучалъ, еслибъ вы знали! все лѣто, незналъ куда дѣваться.

— Теперь ничто вамъ не мѣшаетъ опять сойтись съ товарищами, сказала она.

— Вы забываете, что я уже не гимназистъ — это во-первыхъ, а во-вторыхъ, кто разъ былъ несправедливъ ко мнѣ, тотъ ужь не будетъ моимъ другомъ никогда.

— Какъ же это вы такъ съ гимназіей-то покончили? Ахъ, Вася, Вася! что вы намѣрены теперь предпринять?

— Пойду путешествовать и буду все изучать.

— Мнѣ кажется невозможно или, по крайней мѣрѣ, очень трудно достигнуть знаній одному; непремѣнно надо, чтобы кто-нибудь руководилъ, возразила она.

— Никто ничему не научитъ, Маша, и даже не скажетъ правды, и вычитать ее нигдѣ нельзя. Это вѣрно.

Маша промолчала. Ей очень не хотѣлось разстаться съ вѣрой въ печатное слово.

— Самъ все увижу и узнаю; жизнь — лучшая книга, она не обманетъ.

Онъ сказалъ это съ такимъ горячимъ убѣжденіемъ, что Маша невольно засмотрѣлась на него. Увѣренностью дышали его слова; лицо выражало рѣшимость и сознаніе правоты; отъ всей его фигуры вѣяло обаяніемъ силы, которой прежде не замѣчала она въ немъ. Онъ вдругъ выросъ въ ея глазахъ.

Маша внимательно вглядывалась. Онъ высокъ ростомъ, широкоплечъ, совсѣмъ какъ взрослый мужчина, а ему только шестнадцать лѣтъ. Въ первый разъ сдѣлала это открытіе Маша, до сихъ поръ не обращавшая вниманія на его наружность, и привыкшая относиться къ нему, какъ къ младшему брату. Вмѣстѣ они порывались разрѣшить загадку жизни, вмѣстѣ думали, вмѣстѣ искали ключа къ разгадкѣ, а теперь онъ остается одинъ… Сердце ея болѣзненно сжалось.

— Не пришлось бы вамъ раскаяться, Вася! тоскливо молвила она.

На это онъ ничего не сказалъ, только презрительная усмѣшка промелькнула по его лицу.

— Вѣдь всѣ учатся, неувѣренно продолжаетъ Маша.

— Я только математику буду изучать, продолжаетъ онъ, не слушая: — ее можно всю пройти безъ помощи учителей. Я, бывало, нарочно не слушаю объясненій, чтобы имѣть возможность самому найти рѣшеніе. Такое удовольствіе, когда самъ добьешься смысла, и чѣмъ труднѣе, тѣмъ пріятнѣе; вы не пробовали?

— Нѣтъ.

— Я люблю математику, да и наука она необходимая, съ увлеченіемъ продолжаетъ Вася: — буду всю жизнь заниматься математикой, сдѣлаюсь ученымъ… Вы будете тогда много гордиться, Маша?

— Не знаю, право; ненавижу я цифры. Поступайте лучше въ другую гимназію, гдѣ добрый директоръ; потомъ въ университетъ.

— Нѣтъ ужь я совсѣмъ отказался отъ этого.

— Что же, главнымъ образомъ, васъ побудило?

— Многое; отчасти — вы.

— Я?! исполнилась удивленія дѣвушка.

— Да… васъ, напримѣръ, въ институтѣ всякимъ мудростямъ учили, и за всѣмъ тѣмъ вы… неумны, извините меня.

— Я глупа, согласилась Маша искренно и просто.

— А вѣрно украшеніемъ института были? спросилъ онъ насмѣшливо.

— Еслибъ не поведеніе, медаль бы получила; дипломъ гласитъ, что изъ лучшихъ кончила.

— Вотъ видите, а я диплома избѣгну. Дипломъ ничего не даетъ, кромѣ права хорошо жить, выгребая изъ чужихъ кармановъ деньги, а мнѣ этого не надо.

— Можно и безъ диплома выгребать, возразила было Маша.

— Да, но тѣхъ клеймятъ, а дипломомъ деньги пріобрѣтаются при сохраніи уваженія общества.

Маша вдругъ проникнулась безграничнымъ уваженіемъ къ собесѣднику.

— Какъ вы созрѣли! вырвалось у нея: — васъ совсѣмъ узнать нельзя.

Онъ снисходительно улыбнулся.

— Я давно такой, но не высказывался раньше времени. Теперь неожиданно для меня самого настало время. Я могу осуществить мое желаніе, потому и предупреждаю васъ, чтобы вы не удивлялись послѣ, что я уѣхалъ.

— Неужели вы уѣдете? Жалобно воскликнула дѣвушка: — и скоро?

— Вѣроятно скоро, какъ только отъ дяди деньги получу.

— Развѣ онъ одобряетъ?

— Нѣтъ, онъ не знаетъ, но и препятствовать не будетъ: онъ совсѣмъ со мною разорвалъ. Дѣло въ томъ, видите ли, что у меня случились непредвидѣнные расходы, я и просилъ его два раза прислать мнѣ деньги не въ срокъ. Онъ написалъ, что соберетъ и вышлетъ мнѣ за цѣлый годъ сразу, чтобы я оставилъ его въ покоѣ.

— Вы очень огорчены? съ участіемъ спросила она.

— Напротивъ, счастливъ ужасно, съ неподдѣльною радостью воскликнулъ юноша: — я самъ не ожидалъ, что обстоятельства примутъ такой благопріятный оборотъ.

Юноша все болѣе и болѣе оживлялся.

— Когда-то бы я еще скопилъ денегъ, когда-то еще исполнилась бы моя завѣтная мечта, а теперь все къ лучшему, Маша, все къ лучшему!

Послѣднія слова онъ радостно прокричалъ и сталъ вертѣться на одномъ каблучкѣ.

— Давайте танцовать, Маша, неожиданно предложилъ онъ, ловко передъ ней расшаркавшись.

Она съ досадой отвернулась.

— Вамъ ничего не стоитъ уйти отъ меня, а мнѣ очень, очень больно съ вами разстаться! едва выговорила она дрожащимъ голосомъ, и слезы покатились съ ея рѣсницъ.

— Машечка! заговорилъ онъ прочувствованномъ голосомъ: — да неужели вы воображаете, что я могу когда-нибудь васъ забыть… васъ, единственную отраду мою!

Онъ нагнулся, взялъ ея руку, крѣпко сжалъ и оставилъ въ своей.

— Въ самомъ дѣлѣ? спросила она, улыбаясь сквозь слезы: — никогда? и она устремила на него свои вопросительные глаза.

— Никогда въ жизни! Я день и ночь буду объ васъ думать.

Въ голосѣ его звучала искренность и ласка.

— А увидимся?

— Еще бы? Вѣдь на всемъ земномъ шарѣ у меня никого нѣтъ, кромѣ васъ, Маша, а вы и не подозрѣваете, какое вы со, кровище…

— Да?.. Ну, хорошо, пожалуй, протанцуемъ польку, сдалась дѣвушка, отерѣвъ заплаканные глаза, и оба затолклись на трехаршинномъ пространствѣ, задѣвая ветхій скарбъ.

— Эки лѣшіе, эки лѣшіе! грубитъ хозяйка: — полъ трясется, посуда звенитъ, того и гляди попадаетъ со стола да разобьется. Чѣмъ бы горевать, что съ мѣстовъ отовсюду гонятъ, а она пляшетъ — натко вотъ! ну, дѣвка!

— Мол-чать! зычно рявкнулъ Вася въ порывѣ веселаго возбужденія: — не рраз-суж-да-а-ть!

— Что горло-то дерешь — испугалъ до смерти! отгрызается старуха: — и эта грохочетъ — пропасти на васъ нѣтъ. Чѣмъ бы унять озорника-то, а она со смѣху помираетъ! У-у оглашенные!

X.

Машѣ повезло. Наудачу отправилась она по адресу, и безъ всякихъ затрудненій поступила на мѣсто.

Двѣнадцати-лѣтняя дѣвочка сама наняла себѣ гувернантку и заключила съ ней условія.

— Когда же я могу увидѣть вашихъ родителей? спросила Маша.

— Вотъ переѣдете совсѣмъ и познакомитесь съ ними.

— Какъ же переѣзжать, не заручившись ихъ согласіемъ?

— Мамаша не входитъ въ эти дѣла. Теперь мнѣ лучше знать, я и выбираю сама: ужь трехъ гувернантокъ пересмотрѣла, не годятся. Мамаша по-французски не понимаетъ, и вообще судить не можетъ, а я могу. Я вижу, что у васъ очень хорошій прононсъ, и желала бы усвоить такой же.

— Зачѣмъ вы говорите: прононсъ, откуда у васъ это слово?

— А какъ же надо сказать?

— Произношеніе, а по французски prononciation. Такъ какъ же мы рѣшимъ? Не пожелаетъ ли вашъ отецъ предварительно со мной переговорить?

— Онъ и подавно не станетъ вмѣшиваться. Его и дома-то рѣдко увидишь: цѣлый день торгуетъ въ городѣ, тамъ и обѣдаетъ, ужинать только иногда приходитъ, а то все больше съ покупателями въ трактирѣ.

— Вотъ странно; значитъ, я буду зависѣть только отъ васъ? удивилась Маша, взяла дѣвочку за подбородокъ, приподняла и разсмотрѣла ея курносое личико, усѣянное веснушками.

Дѣвочка покойно вынесла пристально уставленные на нее глаза незнакомки, потомъ осторожно высвободила свой подбородокъ опустила маленькіе, смышленные глазки и застѣнчиво сказала:

— Вы мнѣ очень понравились.

— Merci. Какъ васъ зовутъ? спросила Маша.

— Агніей; всѣ называютъ меня Агнушкой, а я не люблю такъ. Называйте меня, пожалуста Агнесой — это шикарнѣе.

— Хорошо. Такъ и не выйдетъ ваша мать?

— Нѣтъ, она въ блузѣ.

— Такъ до свиданья, милая Агнеса, сказала Маша, удаляясь, и не вѣря, что дѣло такъ скоро уладилось.

— Смотрите же, непремѣнно завтра пріѣзжайте, а то я другую найму, мнѣ очень скучно, кричитъ вслѣдъ дѣвочка, перевѣсившись черезъ перила.

— Хорошо, не стойте на лѣстницѣ, холодно, остерегаетъ будущая гувернантка, и спѣшитъ разсказать домашнимъ свою удачу.

Начались занятія.

— Прочтите еще разикъ, Марья Александровна, проситъ Агнія: — какъ это великолѣпно у васъ выходитъ, никогда я такъ не съумѣю.

— Съумѣете, ободряетъ гувернантка: — ну, повторите.

Маша передаетъ ей книгу и дѣвочка прилагаетъ всѣ старанія выработать хорошій выговоръ.

— Марья Александровна, ангельчикъ, будьте такъ добры, продиктуйте мнѣ еще, я теперь запомнила и ни за что не сдѣлаю ошибокъ.

— Хоть десять разъ, отвѣчаетъ Маша и диктуетъ.

— Какая вы добрая! мнѣ право совѣстно: выговорено только три часа, а вы всегда больше со мной бьетесь, такая я безтолковая…

— Напротивъ, очень толковая, и мнѣ пріятно заниматься съ вами.

— Вы устали, Марья Александровна?

— Пожалуйста не церемоньтесь, пишите.

— Какъ я вамъ благодарна! Прежняя гувернантка, бывало, все посматриваетъ на часы, и ни минутки лишней не просидитъ.

Дѣвочка въ восторгѣ. Она не сдѣлала ни одной ошибки и дѣлится своей радостью съ матерью, но мать не можетъ понять ее. Клавдія Максимовна, толстая, дебелая женщина съ опухшими вѣками и оплывшимъ отъ сна лицомъ, смотритъ на дочь, и глаза ея не выражаютъ ни любопытства, ни участія.

— Какъ меня-то, бывало учили, лѣниво говоритъ она: — бьютъ, а я реву, бьютъ, а я реву! до тринадцати лѣтъ съ указкой сидѣла. А эту хлѣбомъ не корми, да книгу дай — въ кого она, ужь и не знаю! Отецъ-то тоже не великій граматѣй. О-о-о-хо-хо! зѣваетъ купчиха. — Все бы я спала, все бы спала…

Тишина мертвящая, только плескъ воды, да стукъ тарелокъ доносится изъ кухни, гдѣ моютъ посуду.

— Марья Александровна! хотите, я вамъ буду Робинзона читать? предлагаетъ Агнія.

Купчиха медленно отворачиваетъ отъ окна голову, апатично взглядываетъ на Машу и вяло произноситъ:

— Вы, Марья Александровна, ее не гудьте.

— Она меня нудитъ, говоритъ Маша, думая, что этимъ лестнымъ для дочери отвѣтомъ вызоветъ мать на похвалу, и во всякомъ случаѣ, доставить ей удовольствіе.

— А вы не потакайте, совѣтуетъ мать. — Агнушка, поди, почеши мнѣ спину, не достану сама-то.

— Марья Александровна, пойдемте гулять, предлагаетъ Агнія.

— Идите, идите, говоритъ купчиха: — а я тово… полежу немножко.

— Только вы, мамаша, ради Бога…

Дѣвочка вскидываетъ на мать умоляющіе глаза.

— А ну тебя… съ чего ты взяла?

— Знаю я васъ, не утерпите, лучше я останусь.

— Иди, иди, говорю: не буду, и не буду.

— Я пойду запру и ключи унесу, заявляетъ рѣшительно дочь.

— Не видывала я ключей! бери, пожалуй.

— Мамочка, милая, дорогая, золотая, будь умница, я тебѣ гостинцу принесу.

Дѣвочка взяла въ обѣ руки голову матери и осыпаетъ поцѣлуями ея лицо.

Маша замѣтила, что Клавдія Максимовна часто прибѣгаетъ къ рюмочкѣ, но никогда между ею и ученицей не было произнесено ни слова объ этомъ щекотливомъ обстоятельствѣ. Агнію это очень огорчаетъ и она, съ несвойственною ея возрасту заботливостью, слѣдитъ за матерью, удерживаетъ ее, и старается, насколько возможно, скрыть отъ отца ея слабость. Отецъ не принадлежитъ къ типу Титъ Титычей; онъ смиренъ и ласковъ съ домашними, и дѣвочкой руководитъ не страхъ, а другія побудительныя причины, которыя она не вполнѣ сознаетъ. «Такъ надо», подсказываетъ ей дѣтское чутье. Припрыгивая по тротуару рядомъ съ гувернанткой, Агнія подняла на нее раскраснѣвшееся отъ мороза лицо.

— Марья Александровна, милая, что я васъ попрошу: ныньче Недыхляевы непремѣнно придутъ на бульваръ; мы съ вами сядемъ на скамейку, и когда они будутъ идти мимо насъ, вы мнѣ разсказывайте по-французски что-нибудь длинное и трудное, нарочно, чтобы они слышали.

— Зачѣмъ это? спрашиваетъ Маша.

— Такъ, голубчикъ, я буду дѣлать видъ, будто бы понимаю. Сдѣлайте это для меня?

— Нѣтъ, не сдѣлаю.

— Отчего?

— Подумайте, сами поймете.

— Вы обязаны мнѣ объяснить, сердито говоритъ дѣвочка.

— Не умѣю я читать наставленій, сознается прямодушная гувернантка: — точно вы сами не можете понять, что это гадко.

Долго Агнія гуляетъ молча и съ недовольной миной. Посидѣли на скамейкѣ. Недыхляевы поровнялись, раскланялись и прошли. Маша заглянула въ лицо дѣвочки: та покраснѣла отъ досады.

— Отчего же Анна Семеновна не говорила, что это дурно и всегда исполняла мое желаніе? фыркнула Агнія.

— У ней былъ взглядъ другой на это, отвѣтила Маша.

— На все бываетъ разный взглядъ?

Маша затруднилась отвѣтомъ, подумала, и неувѣренно произнесла:

— Вѣроятно, на все.

— А чей взглядъ лучше, вашъ или ея? хитритъ дѣвочка.

— Мнѣ кажется, что мой лучше, а ей, что ея.

— А я какой взглядъ должна имѣть? спрашиваетъ Агнія, искоса поглядывая на гувернантку.

— Какой хотите.

— Пойдемте домой, надувъ губы говоритъ Агнія. — Анна Семеновна у насъ жила три года: еслибъ у ней былъ дурной взглядъ, не женился бы на ней главный приказчикъ! язвитъ она гувернантку дорогой.

— Можетъ быть, если я также долго проживу у васъ, и меня оцѣнитъ по достоинству вашъ артельщикъ, кротко отшучивается Маша, не подозрѣвая, что эти слова заронили въ голову дѣвочки сомнѣніе, точно ли главный приказчикъ-есть компетентный судья правильности взглядовъ, какъ она это думала до сихъ поръ.

Подобныя размолвки повторяются первое время почти каждый день, но скоро отношенія между ученицей и учительницей измѣнились, и Агнія впадаетъ въ другую крайность.

— Когда я выросту большая, я бы очень желала сдѣлаться такой, какъ вы, Марья Александровна. И въ манерахъ, и въ разговорѣ все у васъ выходитъ такъ хорошо, по благородному. Вотъ теперь, напримѣръ, какъ вы красиво сидите! ни мамаша, никто изъ знакомыхъ такъ не сядетъ. Особенно мнѣ нравится, какъ вы откидываетесь на спинку стула, и всегда выслушиваете меня такъ вѣжливо, внимательно, точно большую. Вообще вы все хорошо дѣлаете!

И дѣвочка подмѣчаетъ каждое движеніе Маши, стараясь ей подражать.

— Это внѣшняя сторона… начала было Маша, но дѣвочка съ живостью перебиваетъ ее.

— Я и взглядъ на все буду имѣть такой, какъ у васъ, теперь я поняла, что у Анны Семеновны взглядъ гораздо хуже.

— Не будете тщеславиться тѣмъ, чего не знаете? съ улыбкой спрашиваетъ Маша.

— Лучше вы мнѣ и не напоминайте объ этомъ, обрываетъ Агнія и конфузится. — А когда я въ самомъ дѣлѣ хорошо выучусь, и буду громко говорить, чтобы всѣ слышали — тогда можно?

— Тогда вы сами не захотите хвастать.

— Неужели?

— Вотъ увидите.

— Да, разсуждаетъ Агнія, послѣ непродолжительнаго молчанія: — это вѣрно. Когда я только что научилась чуть-чуть читать, то при гостяхъ, бывало, разверну книгу и читаю, и всѣ меня хвалятъ: «такая маленькая, и умѣетъ читать». А теперь я въ самомъ дѣлѣ умѣю, а мнѣ и въ голову не приходитъ хвастать. Вы всегда правду говорите, Марья Александровна, и все знаете.

И, въ порывѣ увлеченія, Агнія, неожиданно для Маши, цѣлуетъ ея руку.

— Не дѣлайте этого никогда, недовольно произноситъ Маша, поспѣшно отдернувъ руку.

— И папаша, и мамаша позволяютъ, а вы нѣтъ… Вы чужая, вы меня не любите, опечалилась Агнія.

— Напротивъ, вы очень милая дѣвочка, только мнѣ это непріятно.

— Почему?

— Не знаю, право, какъ это объяснить, только прошу васъ… лучше поцѣлуйте меня.

И Маша нагнулась къ дѣвочкѣ.

— Мнѣ давно хотѣлось, да не смѣла, вскрикиваетъ просіявшая Агнія, обвивая ея шею руками.

Однообразно, но быстро чередуются дни, и кажется Машѣ, что она давно живетъ, и надолго останется въ этомъ домѣ.

Главу семейства два раза видѣла она за ужиномъ. Онъ мало говорилъ, и Маша знаетъ объ немъ только, что имя его Пантелей Климовичъ Перевертовъ, что торгуетъ онъ мѣхами, одѣвается по европейски и бороды не отпускаетъ. Маша собиралась взять дневной отпускъ для свиданія съ Васей, но случилось совсѣмъ неожиданное и даже невѣроятное происшествіе.

Въ одно прекрасное утро вбѣжала къ ней запыхавшаяся горничная.

— Говорили вамъ, Марья Александровна, не оставлять пальто въ передней, вы не слушали, докладываетъ она, глотая отъ поспѣшности слова: — вотъ теперь его чуть было не украли. Счастье ваше, что-вора-то поймали. Смотрите-ка! указала она въ окно.

На дворѣ раздался пронзительный свистокъ. Дворникъ, при содѣйствіи зрителей, приготовляется скрутить вору руки назадъ. Онъ пробуетъ прочность веревки. Городовой что-то говоритъ, вытянувъ руку съ указательнымъ перстомъ. Окружающіе желаютъ имѣть долго участія при поимкѣ вора, и усердствуютъ по мѣрѣ силъ. Кто держитъ за шиворотъ оборванца, кто беретъ на себя трудъ оглушить его тумаками, кто ощупываетъ его карманы; въ воротахъ скопляются любопытные, мальчишки прыгаютъ и визжатъ. Картина эта возстановляетъ передъ Машей давно прочитанныя сцены изъ Misérables Виктора Гюго.

— Бѣглый каторжникъ нашелъ пристанище у добраго пастора, думаетъ она: — и вмѣсто благодарности крадетъ у него съ камина дорогіе подсвѣчники. Его поймали. Онъ совсѣмъ бы погибъ для общества, но великодушный пасторъ объявляетъ, что самъ подарилъ ему подсвѣчники и беретъ его подъ свое покровительство. Мизерабль потрясенъ до основанія; онъ перерождается въ высоконравственную личность, и всю остальную жизнь дѣлаетъ одно добро.

— Не бейте его… отпустите! кричитъ она, стремительно выбѣгая на дворъ и запыхаясь отъ волненія: — это не воръ… это я… я… Я позвала его изъ окна и позволила взять… Отдайте ему пальто… мнѣ не нужно!

Въ разочарованномъ смятеніи, всѣ оборачиваются и, разиня рты, растерянно смотрятъ на внезапное, необычайное явленіе. Воспользовавшись удобной минутой, мизерабль ускользнулъ въ ворота. Одинъ изъ усердныхъ свидѣтелей развелъ въ удивленіи руками, и не знаетъ, куда дѣть оставшуюся у него въ рукахъ улику: Машино пальто. Горничная беретъ его, вноситъ въ переднюю и вѣшаетъ на прежнее мѣсто.

— Что вы раскрымшись-то выбѣжали? долго-ль схватить простуду? обращается она къ вошедшей гувернанткѣ.

Клавдія Максимовна, выходившая тоже поглядѣть на вора, снимаетъ съ головы теплый платокъ. Она ничего не говоритъ, но пристально и долго смотритъ на гувернантку. Ученица удивляется.

— Когда это вы его позвали, Марья Александровна? я все время была съ вами и не видала.

Маша отмалчивается.

— Хорошо, что онъ не взялъ пальто, а то въ чемъ бы вы стали со мной гулять, вѣдь у васъ нѣтъ другого? пристаетъ дѣвочка.

— Есть, въ смущеніи отвѣчаетъ Маша: — у меня тамъ… у знакомыхъ спрятано… я давно хотѣла бросить это… Фасонъ не нравится…

— Юлитъ что-то, не ладно, жаль, «самого» -то нѣтъ! думаетъ купчиха, а горничная, съ вожделѣніемъ глядя на пальто, выражаетъ то мнѣніе, что ненужную вещь ужь лучше же своимъ отдать, по крайности благодарны будутъ, не-чѣмъ бросать ее проходимцу какому-то, мужику.

По мнѣнію практичной Агніи, выходитъ, что старыя вещи надо продавать татарину. Клавдія Максимовна, съ своей стороны, находитъ, что пальто совсѣмъ еще новое, и ни продавать, ни бросать его не слѣдовало. Маша спѣшитъ начать занятія, и совершенно основательно замѣчаетъ, что во время класса нельзя говорить о постороннихъ предметахъ. Тогда Агнія прекращаетъ разспросы и въ первый разъ неохотно берется за книгу. Обѣдъ, на которомъ, противъ обыкновенія, присутствовалъ самъ, прошелъ въ неловкомъ для всѣхъ молчаніи; во все продолженіе его Маша храбро выдерживала испытующіе взгляды хозяевъ и прислуги, и, по окончаніи, поспѣшно удалилась въ дѣтскую. Слѣдомъ за ней вошла купчиха и, не присаживаясь, начала:

— А я вамъ новость какую скажу, Марья Александровна; ужь извините меня, не знала прежде… Сейчасъ мужъ письмо получилъ: родственница одна къ намъ ѣдетъ изъ Коломны, тоже образованная, она и учить Агнушку будетъ…

Клавдія Максимовна переминается съ ноги на ногу; Маша понимаетъ, но молчитъ.

— Комната ваша ей понадобится, такъ ужь вы, пожалуйста…

— Хорошо, отвѣчаетъ Маша съ покорностью.

— Жаль мнѣ васъ, и Агнушка къ вамъ привыкла, да что будешь дѣлать? родня, знаете, свой своему поневолѣ другъ, смягчаетъ отказъ добрая купчиха: — послѣ завтра ждемъ… такъ ужь вы бы завтра… извините меня…

— Ничего, отвѣчаетъ Маша, привыкшая къ такимъ неожиданностямъ: — я уйду.

— Извините, пожалуйста.

Клавдія Максимовна облегчила себя громогласнымъ вздохомъ и медленно выдвинулась изъ дѣтской.

Вся въ слезахъ вбѣгаетъ Агнія.

— Марья Александровна, милая, вѣдь вы пожалѣли его — да? я догадалась; говорю имъ, а они не вѣрятъ. Скажите, вѣдь я вѣрно угадала? ангелъ, дорогая, золотая! я безъ васъ умру. Теперь ничего нельзя сдѣлать, а послѣ… послѣ вы возвратитесь! Живите опять у насъ! горячо проситъ дѣвочка сквозь рыданія. — Я упрошу, они все для меня сдѣлаютъ, особенно если заболѣю… поѣдутъ васъ искать… а я непремѣнно заболѣю безъ васъ… Придите, милая, умоляю васъ на колѣняхъ.

И, прежде чѣмъ Маша успѣла отвѣтить, Агнія бросилась передъ ней на колѣни и обхватила ея ноги.

Озадаченная Маша не нашла другого выхода изъ неловкаго положенія, какъ послѣдовать примѣру дѣвочки, и обѣ, стоя на колѣняхъ, обнялись. Такъ и застала ихъ горничная.

— Агнушка, идите къ маменькѣ, онѣ васъ спрашиваютъ. Срамъ какой! что это будетъ! идите скорѣй!

И горничная потащила за руку рыдающую дѣвочку.

Въ четверть часа Маша собралась совсѣмъ, застегнула отощавшій чемоданъ и увидѣла, что дѣлать ей здѣсь больше нечего.

— Надо имъ сказать, что я сейчасъ исчезаю.

Пройдя всѣ комнаты, она услышала голоса въ кабинетѣ, и отворила дверь.

— Я сейчасъ уѣзжаю, объявила она.

— Съ Богомъ, отрубилъ купецъ.

Маша ждала.

— Благодарите Бога, что къ добрымъ людямъ попали, обратился къ ней купецъ. — Другіе бы васъ такъ дешево не выпустили, а намъ съ вашимъ братомъ воловодиться-то не сподручно. Такъ ужь и быть.

Купецъ милостиво махнулъ рукой, всталъ и повернулся къ Машѣ спиной, деликатно давая понять, что разговоръ конченъ.

— Мнѣ тридцать рублей приходится, едва слышно отозвалась гувернантка.

— Что такое? ну, шут-ни-ца! еще денегъ проситъ! Ха-ха-ха! развеселился купецъ. — Съ васъ бы, сударыня, получить слѣдовало за благодарность, что не представили… да мы ужь, такъ и быть, хе-хе, уступочку вамъ сдѣлаемъ, на радостяхъ, что вовремя съ шеи стрясли. На что вамъ деньги-то? хе-хе-хе, вы богатѣе насъ будете… Я вонъ свою шубу прохожему не отдавалъ, а вамъ некуда добра дѣвать.

И купецъ, прищуря плутоватые глазки, раскатился здоровымъ, искреннимъ смѣхомъ. Маша больше не настаивала. Сталкиваясь съ дѣйствительностью, Маша пообдержалась, окрѣпла. Съ геройскимъ хладнокровіемъ приняла она отставку, пожалѣла только Агнію, но, вспомнивъ, что ей предоставлено право выбирать по своему вкусу гувернантокъ, успокоилась и на этотъ счетъ.

— Во всякомъ случаѣ, я не въ проигрышѣ: — цѣлый мѣсяцъ была сыта и пользовалась квартирой, утѣшила она себя: — Господи! но гдѣ же, наконецъ, настоящіе-то люди, умные, справедливые, честные? неужели я ихъ такъ и не встрѣчу! Гдѣ, гдѣ, гдѣ хорошіе люди?! потрясалъ все ея существо отчаянный внутренній крикъ, когда она подъѣзжала къ знакомому старому домику.

— Улетѣлъ соколъ-то твой ясный, и комната пустая стоитъ, встрѣтила ее на порогѣ Кузьминишна и указала на дверь Васиной комнаты.

Маша выслушала это извѣстіе съ глубокимъ, томительнымъ вздохомъ. А Кузьминишна не даетъ ей опомниться.

— Ты совсѣмъ, что-ль, аль побывать? что глаза-то вылупила? Ну, такъ и знала, что совсѣмъ! обрадовалась она, пропуская извощика съ чемоданомъ. — И то загостилась; поджидаю, сама себѣ говорю: что-жь это ее до сей поры не гонятъ…

Маша вошла въ комнату. Стулъ попрежнему придвинутъ къ столу, но всѣ признаки бытія Васи исчезли: ни тетрадей, ни книгъ, ни шкатулочки на комодѣ; пусто. Тоска сдавила ей горло.

— Только этого недоставало! Жестокій мальчишка, и не простился!

Она бросилась на стулъ, вытянула на опустѣвшемъ столѣ руки, пригнула къ нимъ голову и зарыдала. Хозяйка не замедлила съ утѣшеніями.

— Полно плакать-то! нашла по комъ убиваться, по емназистѣ! родня, что-ль, онъ тебѣ? Совсѣмъ какъ есть чужой. Кабы еще близокъ былъ, а то ничего такого промежь васъ не было, а ты плачешь — диво! Знаю, что не было, ужь отъ меня бы не скрыли — нѣтъ, стараго воробья на мякинѣ не обманешь! тогда бы у меня и разговоръ съ тобой другой былъ! назойливо трещитъ старуха и трогаетъ ее за вздрагивающія плечи. — Слышь-ка, полно, говорятъ, плакать, какую я тебѣ радость скажу: вѣдь я тебѣ жениха нашла!

Маша не подымала головы и все плакала.

— Никакъ я себѣ въ толкъ не возьму, чего ты, въ самомъ дѣлѣ, ревешь? о всѣхъ сосѣдяхъ не наплачешься, эка невидаль, мало ихъ, что-ль, емназистовъ-то! Али тамъ тебя кто изобидѣлъ?

Маша привстала.

— Аксинья Кузьминишна, обратилась она съ мольбой къ старухѣ: — будьте такъ добры, подите къ себѣ, оставьте меня на минуту, мнѣ очень тяжело… не приставайте!

— Ну-ну, поплачь, ужь коль не можешь безъ этого… пойду къ жильцамъ въ твою прежнюю комнату, ты не входи туда: сдана.

Хозяйка направилась-было къ двери, но вернулась.

— Да ты дай ужь мнѣ досказать, проситъ она: — больно мнѣ хочется тебя утѣшить. Вѣдь я туда къ тебѣ все собиралась, да главная причина: недосугъ. Спасибо лавочнику, жильца прислалъ, а то бы обѣ комнаты пустовали.

— Ну, что вамъ? говорите скорѣй и уходите, прерываетъ Маша.

— Я все про жениха, заговорила, оживляясь, Кузьминишна и пріятно осклабила беззубый ротъ. — Ужь такой красавецъ, и ростомъ взялъ, и лицомъ, какъ есть артистъ! на пальцахъ перстни сіяютъ, рубашка плоенная съ вышивкой, настоящій графъ! Хаживала я къ его лакею, онъ мнѣ фракъ препоручалъ; только намедни вышелъ въ переднюю самъ баринъ, да и говоритъ: — Ты бы, Кузьминишна, мнѣ невѣсту нашла, жениться захотѣлось. — Что-жь, говорю, это можно. — Мнѣ хорошенькую надо. — Раскрасавица, говорю, есть у меня на примѣтѣ, а сама про тебя думаю. Какъ услыхалъ онъ это, сейчасъ позвалъ меня къ себѣ въ комнату. Чего-чего у него такъ не наставлено, и кресла матерчатыя, приступиться страшно, а на самомъ халатъ съ разводами… Вотъ, думаю, кабы этотъ халатъ да къ Сухаревой теперь вынесть — съ руками оторвутъ!

Маша выказываетъ знаки нетерпѣнія, а старуха, видимо наслаждаясь своимъ разсказомъ, обстоятельно продолжаетъ:

— Мнѣ, говоритъ, чтобы красивая, да бойкая была; гости этта собираются у меня въ карты играть, такъ чтобъ глазами въ нихъ стрѣляла… А у тебя ли не глаза! льстиво отнеслась она къ Машѣ: — согласна, что-ль?

— Нѣтъ, не согласна. Ну, уходите теперь.

— Ты, можетъ, думаешь, что онъ проиграется, бѣдствовать будетъ? Не бывать этому, милая! Онъ по картежной части дока, сказывалъ мнѣ лакей. Такъ случалось…

— Хозяюшка! уйдите!

«Какъ она мнѣ надоѣла, думаетъ Маша: — а Васи нѣтъ. Тотъ умѣлъ ее выпроваживать; бывало, взглянетъ какъ-то особенно, она и пойметъ… А я не умѣю и не могу, и уйти мнѣ некуда. Вообще здѣсь безъ Васи совсѣмъ не то. Она какъ-то иначе себя держитъ: эта грубая радость при встрѣчѣ… это „ты“… При немъ развѣ бы она посмѣла такъ назойливо распространяться».

— Хозяйка! покорнѣйше прошу васъ… произнесла она несвойственнымъ ей голосомъ.

— Чего тебѣ? удивилась та, и даже прервала свой разсказъ,

— Уйдите вы отъ меня! докончила Маша, не выдержавъ тона.

— Да что ты, въ самомъ дѣлѣ, наладила: уйди, да уйди. Я тебѣ дѣло говорю, пекусь, какъ объ дочери, а ты, вмѣсто благодарности, наткось! Вѣдь онъ законнымъ бракомъ, не то, чтобы…

— Убирайтесь вы къ чорту съ своимъ женихомъ! неистово закричала Маша, вскочила и, кипя негодованіемъ, указала хозяйкѣ на дверь. — Слышите, вонъ!

— Ахъ, батюшки-свѣты! вскочила и хозяйка: — гдѣ же ты это чертыхаться-то научилась, а еще барышня, въ пенсіонѣ воспитывалась!

— Вонъ! внушительно повторяетъ Маша, не перемѣняя позы.

— Вишь ты, фордыбачить вздумала, денегъ, что-ль, много навезла; отдавай сейчасъ за квартиру, тогда и командуй, голь перекатная! огрызается старуха, но тѣмъ не менѣе, невольно повинуясь повелительному жесту Маши, исчезаетъ за дверью.

— Куда бы уйти? ахъ, куда бы? Есть же на свѣтѣ добрые, умные люди, какъ бы ихъ отыскать?

Маша ходитъ изъ угла въ уголъ, скрестивъ на груди руки и понуривъ голову, какъ дѣлалъ Вася. Мысли ея безъ всякой послѣдовательности смѣняютъ одна другую.

Съ горячей молитвой падаетъ она на колѣни, долго страстнымъ шепотомъ изливаетъ наболѣвшую душу; мало-по-малу, лицо ея принимаетъ выраженіе спокойствія и тихой надежды; кроткая улыбка промелькнула на дѣтскихъ губахъ, она перекрестилась и встала, облегченная и бодрая. Вѣра во что-то лучшее, страхъ за себя, за Васю, за брата, томительныя сомнѣнія; то, чего она не умѣла назвать, не смѣла выяснить себѣ — все это выразилось въ жаркомъ воззваніи къ Богу. Вылилось и сразу улеглось. Она почувствовала большое облегченіе, тихонько опустилась на стулъ и приготовилась ждать чего-то необыкновеннаго и очень хорошаго.

Боясь разсѣять охватившее ее настроеніе, въ которомъ она находила неизъяснимое наслажденіе, она бережно держала его въ себѣ, неподвижно сидѣла, съ возрастающимъ умиленіемъ глядя въ тотъ уголъ, гдѣ между образками и крестиками висѣло распятіе. Сумерки постепенно окутывали уголъ, фольговые образочки въ послѣдній разъ слабо сверкнули и померкли въ густѣющей темнотѣ, а она все смотрѣла туда, не шевелясь, и рисовала себѣ яркія картины первыхъ временъ христіанства. Душа ея переполнилась наплывомъ всеобъемлющей любви… И это состояніе духа пріятно волновало ее; избытокъ невыразимой радости усиленно приподымалъ грудь и, сладко захватывая дыханіе, вырывался наружу. Она страстно, восторженно мечтала.

Она встала и, беззвучно ступая по полу, чтобъ не нарушить тишины, подошла къ тому углу, взобралась на спинку дивана, сняла съ гвоздя мѣдное распятіе и, благоговѣйно держа его передъ собою, осторожно спустилась. Она приложилась горячими губами къ холодной металлической доскѣ.

— Какъ хорошо, зашептала она въ экстазѣ: — что надо дѣлать?.. я готова… вразуми меня, научи…

И подняла вопросительный взоръ туда, гдѣ изъ окна виднѣлся клочекъ темнаго неба, заволоченнаго тучами.

— Марья Александровна, а Марья Александровна! позвала ее хозяйка.

Маша отвела отъ окна горящіе восторженнымъ огнемъ глаза, дотронулась холодными руками до пылающихъ щекъ и не сразу принудила себя погрузиться въ волны обыденной жизни.

— Зачѣмъ вы меня позвали? тихимъ взволнованнымъ голосомъ спросила она, подойдя къ двери.

— Зачѣмъ? повторила она свой вопросъ и въ немъ слышалась укоризна и сожалѣніе. — Письмо вамъ принесли; войти, что-ль, али сами выйдете принять? уважительно доложила проученная хозяйка.

Маша дрожащими руками рветъ конвертъ. Изъ-за-границы, отъ Васи — какъ онъ туда попалъ? И всего четыре строчки.

"Не скучайте, Маша, я объ васъ постоянно думаю. Пріѣду, только не скоро, тогда мы вмѣстѣ отправимся путешествовать. Когда увидимся, все вамъ передамъ. Теперь буду запасаться познаніями.

Вашъ Вася.

«Адресъ пришлю послѣ, самъ еще не знаю, гдѣ буду».

— Милый, хорошій Вася, не забылъ меня! шепчетъ растроганная дѣвушка и душа ея наполняется тихой радостью. Она нѣсколько разъ перечитываетъ лаконическое посланіе.

Живо представляетъ она себѣ его серьёзное, вдумчивое лицо. Ей кажется, что онъ стоитъ передъ ней, ей слышится его воркотня и наставленія, и не вѣрится, что онъ далеко. Она спѣшитъ опять войти въ комнату, трогаетъ стулья, диванъ, гдѣ онъ сидѣлъ, комодъ, кровать. Неужели его нѣтъ? Чувство ея къ нему было самое покойное, самое искреннее, самое чистое, но силу его она узнала только теперь. На что бы она только не рѣшилась, чтобъ увидѣть его хоть на минуту! И, не будучи въ силахъ разобраться въ опутавшихъ ее впечатлѣніяхъ, она бѣжитъ въ кухню.

— Хозяюшка, разскажите мнѣ, какъ Вася ушелъ.

— Нечего разсказывать-то, отвѣчаетъ старуха тономъ оскорбленной невинности.

— Не сердитесь на меня, разскажите все подробно, голубушка!

— Отъ него, что-ль, письмо-то? не выдержала хозяйка. — И на что это такую пропасть денегъ прислали молоденькому мальчишкѣ… на соблазнъ! шутка ли 500 руб., заговорила съ ожесточеніемъ старуха: — жилъ бы, да жилъ себѣ у меня попрежнему, а то наткось, голова-то и закружилась. Какъ прислали повѣстку, взялъ ее, да такъ и запрыгалъ отъ радости. Послалъ дворника въ кварталъ, а самъ — ну, возиться: связалъ узелъ, послалъ меня за рогожкой, зашилъ узелъ въ рогожку, связалъ веревками — готово! Не терпится ему, все выходитъ, спрашиваетъ: пришелъ дворникъ? — Нѣтъ, говорю, еще не приходилъ. — Что-жь онъ, какъ долго, чортъ возьми. — И рветъ, и мечетъ, и рветъ, и мечетъ, не чаетъ дождаться.

Она замолчала и съ неудовольствіемъ покачала головой.

— Вамъ жалко его? спросила Маша.

— Что его жалѣть-то, вертопраха! оно, конечно, что говорить, жилецъ былъ хорошій, спохватилась старуха: — обстоятельный былъ жилецъ. Зла я ему не желаю: жилъ бы, да жилъ, а то ишь ты, мальчикъ молодой, долго-ль свертѣться! Мнѣ что! мнѣ нешто его деньги нужны; какъ получилъ, такъ и прощай! Нешто это порядокъ?

— Что же вы ему говорили? старается Маша навести старуху на колею.

— Что-жь мнѣ ему говорить. Куда это вы, баринъ, собрались, спрашиваю. — Не знаю, говоритъ, хозяюшка, куда глаза глядятъ, и таково радостно смѣется, индо весь просіялъ. — Баловникъ вы, баловникъ, посмотрю я на васъ, бить-то васъ некому, говорю этта я ему. Ничего, не осердился, отдалъ мнѣ двѣ пары сапоговъ, подтяжки, да фуражечку. — Нате, продавайте, говоритъ, кепу-то носите на головѣ, вмѣсто вывѣски будетъ. — И безъ вывѣски, говорю, обойдется, всякій и такъ видитъ, что хламъ. Разсмѣялся. Взялъ мнѣ на макушку ее вздѣлъ, да и говоритъ: очень къ вамъ идетъ, хозяюшка! Поблагодарила его за кумплименты, смѣемся этта съ нимъ. — Купите у меня, баринъ, складную шляпу, говорю, дивная шляпа съ машиной: захотѣлъ — надѣлъ, не захотѣлъ — подъ мышку заткнулъ, хоть садись на нее! для дороги-то, говорю, отмѣнно бы. — Нѣтъ, говоритъ, я въ магазинѣ куплю…

— Да что вы все про шляпу! воскликнула нетерпѣливо Маша и прикусила языкъ, испугавшись, что хозяйка перестанетъ разсказывать. Но хозяйка вошла во вкусъ.

— Пошелъ за деньгами въ почтамтъ, приходитъ оттудова, я его и не узнала. Пальто на ёмъ теплое, длинное, пуховая шапка на головѣ, черезъ плечо сумка виситъ, по дорожному, значитъ. Это онъ въ магазинѣ передѣлся: солидный такой, ни дать, ни взять помѣщикъ молодой. — Возьмите ужь и шинель, говоритъ, чортъ съ ней. Взяла, поблагодарила. Потомъ всѣ денежки отдалъ сполна; задолжалъ-было мнѣ порядкомъ, одначе, расплатился въ чистую. — Машѣ кланяйтесь, говоритъ, подхватилъ узелъ, повернулся и былъ таковъ, только его и видѣли.

Наступило молчаніе.

— Все? спрашиваетъ въ раздумьѣ Маша.

— Больше ничего; жаль мундиръ-то продалъ еще прежде, мнѣ бы тоже достался, новый совсѣмъ! вздохнула старушка.

— Зачѣмъ же онъ его продалъ? спросила Маша, которую стало интересовать все, касающееся отсутствующаго товарища.

— А то какъ же! онъ почитай три недѣли безъ копейки сидѣлъ; свѣчки купить было не на что, все, бывало, въ потьмахъ сидитъ, либо у меня. На тебя же деньги-то потратилъ: за больницу, да то, да сё…

Маша вспыхнула, хотѣла что-то сказать и промолчала.

— Все, бывало, проситъ: не говорите, хозяюшка, чтобы она и не подозрѣвала — чудакъ! Ну, я и молчала, мнѣ что…

Машей охватило смѣшанное чувство стыда, радости и какой-то боли. Въ одно и тоже время она испытывала благодарность и обиду за себя, и отрадную вѣру въ людей и уваженіе къ деликатности Васи, и непонятную досаду на что-то..

Какъ вихрь стала она носиться но кухнѣ, дѣлая по три шага то въ ту, то въ другую сторону, давя попадавшій подъ ноги кулекъ съ угольями, разметая платьемъ соръ, задѣвая за кадку и ничего этого не замѣчая.

— Чего снуешь, какъ угорѣлая! сядь, потолкуемъ о дѣлѣ. Не упрямься, послушай меня, пора тебѣ пристроиться.

Но Маша буквально ничего не слышала.

— Опять тебѣ скажу, лучшаго жениха тебѣ не найти: и уменъ, и собой красавецъ, а ужь добръ-то какъ! Далъ этта мнѣ красненькую, я подхватила и хочу ему руку поцѣловать, ловлю этта, думаю, онъ не позволитъ, а онъ, мой батюшка, самъ протянулъ:

— Цѣлуй, говоритъ, старушка, я не брезгливъ… Такой ласковый!

Маша безсознательно перенеслась въ комнату; старуха взяла свѣчу и послѣдовала за ней.

— Марья Александровна, а Марья Александровна!

— Что вамъ? откликнулась она машинально.

— Повѣрь, пондравится, какъ увидишь! глаза съ поволокой и предлинные, длинные усы.

— Что, кто такое? остановилась, наконецъ, Маша передъ хозяйкой.

— А женихъ-то.

— Не оскверняйте вы моихъ мыслей! отрывисто сказала дѣвушка и опять ушла въ себя.

Она легла на кровать, заткнула пальцами уши и притворилась спящей.

Старуха рѣшилась отложить переговоры до болѣе удобнаго случая.

XI.

На слѣдующее утро, едва Маша успѣла встать, какъ хозяйка вошла и, безъ всякихъ прелиминаріи, возобновила вчерашній разговоръ.

— Любя тебя, душечка, совѣтую, не упускай ты изъ рукъ свово счастія! спокаешься, да поздно будетъ. Мнѣ что! о тебѣ же хлопочу, стараюсь… согласна, что-ль?

Маша молчитъ.

— Сама послѣ поблагодаришь! Да что съ тобой толковать: знаю, что не разстанешься съ нимъ, только бы показать табѣ…

Маша продолжаетъ безмолвствовать.

— Ты пригладь волоски-то, пріодѣнься, а я пойду, да и приведу его.

— Куда это, кого? вы съума сошли! вскочила Маша.

— Сюда и приведу. Какъ увидишь, по уши влюбишься, не такъ заговоришь, ужь повѣрь…

Старуха проворно накладываетъ на голову платокъ.

— Полно ломаться, упрямая, чеши голову-то, понуждаетъ она сквозь зубы, между которыми торчитъ приготовленная булавка.

Маша поняла, что старуха настаиваетъ серьёзно, и что не легко ее заставить отказаться отъ задуманнаго плана.

— Подождите до завтра, пробуетъ она выиграть время: — сегодня мнѣ никакъ нельзя, дѣло есть.

— Ты голову-то чеши, кинула въ отвѣтъ хозяйка, надѣла кацавейку и ушла.

— А вѣдь она, въ самомъ дѣлѣ, пожалуй, сейчасъ кого-нибудь приведетъ — куда бы это уйти? Вотъ положеніе! не на шутку испугалась Маша, поспѣшно одѣлась и вышла на улицу.

Ей припомнились первые дни ея пребыванія въ Москвѣ, когда она безцѣльно ходила по улицамъ, чтобы разогнать тоску и не быть одной.. Теперь существуютъ два дорогихъ ей человѣка, а она все-таки одна, какъ и тогда, и давитъ ее одиночество невыносимымъ гнетомъ. Гдѣ бы пробыть ей до вечера? Маша остановилась передъ воротами и прочла наклеенную на нихъ записку: «отдается комната для одинокой дамы». Написано граматно; вѣрно образованные, порядочные люди — вотъ бы кстати. Зайти развѣ? Неловко безъ денегъ, напрасно безпокоить. Какое множество домовъ и ни въ одномъ-то нѣтъ для нея мѣста, а людей сколько проходитъ! Со всѣхъ сторонъ люди и все же она одна… Обратиться развѣ за совѣтомъ къ незнакомымъ, у кого подобрѣе наружность… нѣтъ, страшно…

— Юля! Юля! Юля! вдругъ радостно закричала она на всю улицу и, махая руками, бѣгомъ понеслась вслѣдъ за щегольскими санями парой.

Красивое, молодое лицо, окруженное широчайшими полями шляпы съ бѣлыми перьями, обернулось и, щуря глаза, смотрѣло на Машу.

Сани остановились; изъ нихъ вышла очень нарядная, высокая, стройная дама и заключила Машу въ объятія. Маша прильнула губами къ свѣжей щекѣ и замерла на шеѣ подруги.

— Юля, милая! не уѣзжай, возьми меня съ собой! захлебывается отъ радостнаго волненія Маша.

— Съ удовольствіемъ, садись, поѣдемъ, улыбается подруга: — что за экзальтація, Маша? у тебя, кажется, слезы… конечно, я сама очень рада… по на улицѣ, знаешь, неприлично… Да сиди же смирно, изомнешь меня всю!

— Не могу, я сейчасъ расплачусь! Еслибы ты знала, Юля… и въ такую минуту… это самъ Богъ… ахъ, Юля!

Она кусаетъ губы и мотаетъ головой, чтобы остановить слезы.

— Успокойся, Маша, можетъ встрѣтиться кто-нибудь изъ знакомыхъ — что подумаютъ! Дома ты мнѣ все разскажешь, успокойся, прошу тебя… devant le cocher! Поѣзжай скорѣй прямо домой! приказала она кучеру.

Ступая по мягкому ковру, подруги поднялись на уставленную цвѣтами широкую, отлогую лѣстницу и вступили въ богато убранную квартиру. Маша пришла въ неописанное восхищеніе.

— Какое великолѣпіе! неужели это все твое, Юля? какая ты богатая!

Подруга снисходительно улыбнулась.

— Ну, теперь разскажи мнѣ, какъ поживаешь? освѣдомляется Юлія, усаживая Машу на уютномъ креслѣ въ будуарѣ.

Но на Машу нашелъ столбнякъ. Первый порывъ радости миновалъ, уступивъ мѣсто удивленію и любопытству: она молча осматривалась. Кружево надъ зеркаломъ, кружево подъ зеркаломъ, на занавѣсяхъ — вездѣ кружево; изъ спальни видна кровать, тоже вся въ кружевахъ. Какъ красиво!

— Что же ты молчишь, Маша?

— Не знаю право, что сказать…

Юлія позвонила горничную и велѣла подать завтракъ и кофе.

— Помнишь, какъ въ институтѣ мы вмѣстѣ были наказаны безъ гулянья; насъ посадила классная дама къ себѣ въ комнату, а мы, воспользовавшись ея минутнымъ отсутствіемъ, сняли со спирта недоваренный кофе и выпили? пробуетъ Юлія занять разговоромъ гостью.

— Н-да, помню, принуждаетъ себя отвѣтить Маша.

— И когда она стала насъ бранить за это, ты нисколько не испугалась и сказала: «Вы должны насъ угощать, если пригласили». Помнишь, какъ она тогда разозлилась, пожаловалась на насъ начальницѣ; и ты еще всю вину взяла на себя, а меня выгородила. Тебя поставили на колѣни, а меня простили. Зачѣмъ ты это сдѣлала?

— Такъ.

— Ты меня любила?

— Ни-че-го, разсѣянно протянула Маша.

Вся эта роскошь непріятно на нее подѣйствовала. Въ ней она увидѣла преграду между собой и Юліей; почувствовала себя чужой, далекой, и нетолько болѣе не радовалась встрѣчѣ, но сильно загрустила. Смутное сознаніе, что здѣсь она лишняя, ненужная, тяготило ее. Она порывалась уйти, но, помня, что ей предстоитъ слишкомъ долгая прогулка по улицѣ, сидѣла, не произнося ни слова.

— Маша! ласково заговорила Юлія: — отчего ты такая печальная? будь откровенна со мной!

— Вотъ что, Юля, позволь мнѣ остаться у тебя до вечера, мнѣ не хочется уходить. У меня дома… такъ скверно.

Вмѣсто отвѣта, Юлія притянула ее къ себѣ и крѣпко поцѣловала.

— Какъ я рада, сказала она, на этотъ разъ съ такою искренностью и теплотой, что Маша вздохнула всей грудью и ожила.

Обѣ помолчали.

— Ты вѣрно нуждаешься, Маша? сказала Юлія, украдкой скользнувъ глазами по платью подруги: — я могу… что-жь тутъ такого… вѣдь было же принято дѣлиться въ институтѣ! Помнишь, какъ я у тебя выпрашивала деревенскіе гостиницы, которые присылала тебѣ тетка. A propos, гдѣ твоя тетка?

— Умерла.

— Неужели? сочла за нужное воскликнуть Юлія.

— Еще когда я въ третьемъ классѣ была, умерла; чему ты удивилась?

— Да, да, да, помню. Тебѣ еще прислали тогда письмо съ черной каемкой, и ты надѣлала изъ него пѣтушковъ. Очень жаль.

— Тебѣ-то чего жаль?

— Такъ, все-таки. Съ кѣмъ же ты живешь?

— Одна.

Реплики Маши становились нетолько односложны, но и рѣзки. Юлія поняла, что этотъ разговоръ ей непріятенъ, хотѣла чѣмъ-нибудь ее задобрить и не придумала ничего, кромѣ вопроса.

— Ты на меня сердишься, Маша?

Та улыбнулась.

— Не сердись на меня, я вижу, что у тебя нѣтъ денегъ; возьми, пожалуйста, я сейчасъ тебѣ дамъ.

Юлія приподнялась съ дивана.

— Не надо! удержала ее Маша за платье: — пустяки… я объ этомъ и не думаю… Но я такъ несчастна, Юля, я совсѣмъ одна… никого у меня нѣтъ. Голосъ ея дрогнулъ.

— Вотъ и прекрасно, обрадовалась Юлію: — я тоже иногда одна скучаю, переѣзжай ко мнѣ, будемъ вмѣстѣ жить… да?.. Вотъ весело-то будетъ!

Маша отрицательно покачала головой.

— Не могу, сказала она, вздохнувъ.

— Отчего же? опечалилась Юлія: — ты вѣрно что-нибудь обо мнѣ слышала… я не нравлюсь тебѣ?

— О, нѣтъ, подхватила Маша: — совсѣмъ не то… какъ бы тебѣ сказать. Вотъ, еслибы ты была въ одинаковомъ со мной положеніи, тогда ничто не мѣшало бы намъ подружиться, но ты богата…

— Ахъ, какія глупости! оживилась Юлія и даже подпрыгнула на мѣстѣ: — я отъ тебя никакъ не ожидала; думала, что ты безъ предразсудковъ… Выкинь это изъ головы и будь сейчасъ же какъ дома — слышишь! Что ты, завидуешь мнѣ,что ли? Нальемъ въ кофе коньяку и будемъ пить, праздновать нашу встрѣчу. Аннушка! коньякъ!

— Ты меня не такъ поняла, Юля, я хочу этимъ сказать…

— Нѣтъ, ужь лучше молчи, не серди, ради Бога! Попробуй, Маша, это очень вкусно, съ коньякомъ. Какую я тебѣ потѣху разскажу… Вчера на костюмированномъ балу я была одѣта крестьянкой, только у меня все настоящее: штофъ, парча, жемчугъ — ко мнѣ это очень идетъ. Въ толпѣ кто-то наступилъ мнѣ на ногу и не извинился. Я нагнулась, вижу: нога мужская. Тогда, не разбирая чья она, я со злостью сказала: мужикъ!

— Баба! отвѣтили мнѣ дерзкимъ голосомъ.

Смотрю: господинъ — тоже въ русскомъ костюмѣ насмѣшливо оглядываетъ меня. — Дуракъ! сорвалось у меня. «Дура!» отвѣтилъ онъ. Представь себѣ… нѣтъ, каково покажется! Я не знала, что лучше: проучить его хорошенько или отойти подальше. Вдругъ онъ подходитъ и говоритъ: кажется, во всѣхъ отношеніяхъ, мы съ вами пара, позвольте васъ просить на кадриль. Я разсмѣялась и пошла. Какъ онъ мнѣ понравился, Маша! еслибъ ты знала, какой онъ хорошенькій и умный; все время, не переставая, меня смѣшилъ… Только ужь очень дерзкій: совсѣмъ, совсѣмъ не ухаживаетъ; но это-то меня и заинтересовало въ немъ. Весь вечеръ провели мы вмѣстѣ, я даже ужинала съ нимъ. Онъ литераторъ, важно пояснила Юлія: — пишетъ что-то такое, я забыла… Вотъ увидишь, въ слѣдующій разъ отправимся вмѣстѣ, я тебя съ нимъ познакомлю. Онъ мнѣ сказалъ, что я для него интересна, какъ объектъ, и просилъ непремѣнно пріѣзжать. Что такое объектъ — я не знаю, а совѣстно было спросить. Ты не знаешь-ли Маша?

— Это слово въ нѣмецкой грамматикѣ встрѣчалось, отвѣчала Маша, подумавъ.

— Какъ ты думаешь, это комплиментъ? перебиваетъ ее Юлія.

— Не знаю, право…

— Ну, все равно… ты слушай дальше. На немъ была надѣта красная канаусовая рубашка, бархатные шаровары, золотая цѣпочка, часы; только денегъ не особенно много, и онъ, кажется, всѣ ихъ истратилъ, потому что не далъ даже на чай лакею. Знаешь, мы не будемъ съ нимъ тамъ ужинать; мнѣ всегда непріятно вводить въ издержки тѣхъ, у кого мало денегъ. Я лучше приглашу его сюда…

— Юлія, прерываетъ наконецъ Маша. — Когда ты вышла изъ института, тебя удивляло что-нибудь?

— Многое удивляло, несмотря на то, что меня брали на вакаціи, отвѣтила Юлія.

— Ты думала, напримѣръ, о томъ, какъ въ жизни все странно, несправедливо: съ одной стороны, блаженство, наслажденія, съ другой — нищета, голодъ? задумчиво произноситъ Маша.

— Думала, Маша, постоянно думала… прерываетъ Юлія и слова ея сыпятся съ неуловимой быстротой. — Досадно мнѣ было, что другіе богаты, а я нѣтъ; хотѣлось хорошо жить, веселиться, ѣздить въ своихъ экипажахъ… Все такъ и вышло, по моему. Я и не добивалась, само собой какъ-то устроилось… И у тебя все это будетъ… ты прехорошенькая, Маша! подвинься, я тебя поцѣлую. Что-жь ты мало пьешь? — Юлія долила коньякомъ на половину отпитую чашку Маши. — Жизнь — хорошая вещь, Маша, только не надо ни на кого обращать вниманія. Я вотъ отъ матери уѣхала, оставила ее въ Петербургѣ; она и не знаетъ, гдѣ я. Мы съ ней въ ссорѣ.

— Ну? отозвалась Маша.

— Да какже: она вздумала мнѣ завидовать, что я моложе ея, стѣснять меня во всемъ, власть свою выказывать. Пей же, Маша!

— Духъ захватываетъ, говоритъ Маша, морщась и кашляя. Глотнула, поперхнулась и опять закашляла.

— Это съ непривычки, я тоже прежде морщилась, а теперь, смотри…

И она опрокинула въ ротъ полную рюмку.

— Меня называютъ enfant terrible и всѣ мужчины отъ меня безъ ума… А еще называютъ меня Cendrillon, не въ смыслѣ замарашки, а потому что у меня маленькая нога. Посмотри, въ самомъ дѣлѣ, ростомъ я большая, а нога…

Юлія обнаружила крошечную ножку въ восхитительномъ башмачкѣ.

— Вотъ… это очень нравится мужчинамъ, и я всегда будто нечаянно… У тебя тоже будетъ множество поклонниковъ; но я не боюсь соперничества, у тебя совсѣмъ другой genre, ты мнѣ помѣшать не можешь. Ты была влюблена, Маша?

— Нѣтъ еще…

— И я нѣтъ, только дѣлаю видъ иногда, что люблю его, потому что онъ мнѣ необходимъ. Онъ повезетъ меня въ Италію, и дастъ возможность обработать голосъ: вѣдь я готовлюсь поступить на сцену. Онъ мнѣ ни въ чемъ не отказываетъ, балуетъ меня страшно!.. Старикъ одинъ, богатый, высокопоставленный… еще въ Петербургѣ мы съ нимъ сошлись. Ты меня осуждаешь, Маша?

Юлія на секунду смолкла и равнодушно подождала приговора подруги. Маша, все это время уничтожавшая несмѣтное количество печеній, повернула лицо къ Юліи и стала на нее смотрѣть. Взглядъ ея выражалъ только чистосердечное вниманіе и самое безхитростное любопытство.

— Гм… сдѣлала она неопредѣленный звукъ, проглатывая печенье.

Юлія дальше не ждала; довольствуясь этимъ отвѣтомъ, она поспѣшила прибавить отъ себя:

— Я знаю, ты не осудишь, ты всегда была добра, а теперь по костюму твоему видно, что ты принадлежишь къ самымъ либеральнымъ; къ тѣмъ, которые не имѣютъ предразсудковъ и вообще… гуманны. Я знала одну акушерку, точно также одѣтую; она никого не осуждала, все оправдывала, объясняя чѣмъ-то, не помню.

— Ни къ кому я не принадлежу, хочетъ вставить Маша, но это оказывается невозможнымъ, потому что языкъ Юліи все болѣе развязывается, и рѣчь ея льется неудержимымъ потокомъ.

— Ненавижу я этихъ вѣчно больныхъ, озлобленныхъ, добродѣтельныхъ законныхъ женъ. Онѣ только и дѣлаютъ, что осуждаютъ другихъ, а сами втихомолку всѣхъ хуже; или же потому только и добродѣтельны, что уроды собой. Моя мать очень красива, за то она ни капельки не доброжелательна… Большинство и замужъ-то вышли только за свои деньги. Какая низость, не правда-ли, пользоваться любовью мужчины за деньги… или вѣрнѣе, платить мужчинамъ деньги за ихъ подлое притворство. Вотъ брать съ мужчинъ — это другое дѣло; тутъ ничего дурного нѣтъ; потому что, согласись сама, что же намъ, наконецъ, остается?! Я тоже попробовала трудиться — знаю. Всѣ двери для добыванія средствъ открыты однимъ мужчинамъ, а намъ предоставлены лишь тѣ, въ которыя ни одинъ изъ нихъ не войдетъ. Если и бросятъ намъ какое-нибудь занятіе, то тамъ, гдѣ мужчинѣ платятъ за него рубль, женщинѣ даютъ копейку и требуютъ вдвое труда. Положимъ, открылись курсы, есть женщины медики, но это когда-то еще установится, черезъ сто лѣтъ развѣ войдетъ въ настоящую силу. А теперь, развѣ даютъ имъ ходъ? Я первая ни за что не стану лечиться у женщины. Найдется ли между ними одна, которая бы безъ замужества, собственными силами, одной своей практикой, составила бы себѣ состояніе и такую же извѣстность, какъ, напримѣръ, Захарьинъ? Я, по крайней мѣрѣ, не слыхала. Да и нельзя всѣмъ быть только медиками; нѣкоторыя неспособны на это, давайте намъ другія спеціальности. А-а? не даютъ? Прекрасно. Значитъ намъ остается одно: эксплуатировать мужчинъ, разсчитывать исключительно и непосредственно на ихъ карманы… Ты дремлешь, Маша? прилягъ на эту кушетку, очень удобно, я часто на ней лежу; вотъ такъ… протяни ноги, я ихъ накрою. Боже мой, какіе у тебя убійственные башмаки! Я велю ихъ снять и выбросить. Аннушка! гдѣ колокольчикъ? Вотъ. Аннушка, приготовьте мое черное платье, не новое, а другое, карре, юбки, башмаки, все что нужно для Маши; снимите съ нея эту гадость. Это моя подруга, извольте ее любить и уважать: слышите, я приказываю.

— Слушаю-съ.

— Уберите тутъ; я тоже лягу, приготовьте кровать… Ну, шевелитесь же, терпѣть не могу ждать.

— Вставай Маша, пора обѣдать; какъ ты крѣпко уснула!

Маша открываетъ глаза и съ удовольствіемъ разсматриваетъ наклоненное надъ ней лицо Юліи.

Смуглое, подернутое густымъ румянцемъ, оно напоминаетъ персикъ. Крупныя, пунцовыя губы, явно замѣтные чорные усики, правильный носъ, блестящіе чорные глаза подъ густыми бровями манятъ, ласкаютъ, смѣются. Ясность, нѣга, лукавство, добродушіе смѣняются съ удивительной быстротой на подвижной, выразительной физіономіи, и вся она дышетъ здоровьемъ и чарующею безпечностью. Чѣмъ больше смотрѣть на такія лица, тѣмъ веселѣе становится на душѣ.

— А вѣдь въ институтѣ тебя считали дурнушкой, говоритъ Маша: — и когда ссорились, то называли тебя дѣвкой-чернавкой; ты еще ужасно обижалась, Юлія, помнишь?

— Да… дуры были, не знали толку. Впрочемъ, я и не была тогда, хороша: волосы были короткіе, а теперь…

Она вынула шпильки и цѣлый каскадъ чорныхъ волосъ разсыпался по роскошному бюсту, касаясь колѣнъ.

— Ты красавица, Юлія! невольно воскликнула Маша.

— Да, равнодушно отвѣтила та: — всѣ мнѣ это говорятъ. И вдругъ неожиданно крикнула во все горло: — Аннушка, одѣваться!

Горничная выросла изъ подъ земли.

— Маша, снимай платье, надѣвай вотъ это.

— Ни за что! воспротивилась Маша.

Лицо Юліи моментально приняло выраженіе своеволія и суровой настойчивости.

— Ты не хочешь мнѣ сдѣлать удовольствія, ты брезгуешь: а чѣмъ я хуже тебя! ворчитъ она обидчиво.

— Ну, давай, соглашается Маша, чтобъ не сердить подругу. — Ахъ, какъ не хочется, длинно будетъ…

— Я складку заложила спереди, почтительно докладываетъ горничная.

— Аннушка, причешите ее! приказываетъ Юлія тономъ, недопускающимъ возраженій: — не хорошо такъ, Маша, точно нигилистка.

— Я уже пробовала, ничего не выходитъ, коротки волосы, возражаетъ все-таки Маша.

— Но они густые и кудрявые; изъ нихъ можно все сдѣлать, теперь мода на миніатюрныя прически… Скорѣй! а потомъ меня. Я пока сяду въ ванну, готово тамъ?

— Готово-съ.

— Ну, я пойду. Пожалуйста, не серди меня, Маша.

— Позвольте, барышня, я вамъ голову вычешу.

— Мнѣ все кажется, что нельзя.

— Не извольте безпокоиться, я у парикмактера обучалась, увидите, какъ будетъ мило. Сюда пожалуйте.

Маша усѣлась передъ туалетомъ, на которомъ красовались, всѣхъ видовъ и форматовъ флаконы, дорогія бездѣлушки, хрусталь, перламутръ, золото.

Маша уставилась въ зеркало и отъ нечего дѣлать, разглядывали въ немъ горничную.

— Какое на ней знакомое платье. У меня точно такое же было… Да, это оно и есть, мое сѣренькое платье, которое хозяйка продала за пять рублей; разумѣется, оно. Вотъ и чернильное пятнышко на баскѣ, это я капнула, когда выписывала адресъ… какъ оно къ ней попало?

— Аннушка! гдѣ вы взяли это платье?

— Купила-съ.

— По случаю?

— Да-съ.

— Гдѣ, скажите; мнѣ оно нравится.

— Торговка одна знакомая принесла, Кузьминишной зовутъ-съ.

— Такъ и есть, думаетъ Маша: — сколько же вы за него заплатили? спросила она, чтобы поддержать разговоръ.

— Пятнадцать рублей-съ.

— Ско-олько?

— Пятнадцать. Дорогонько для меня, да ужь очень она просила. Не я, говоритъ, продаю, нужда продаетъ, вѣдь дѣвчонка-то не ѣмши сидитъ. Это, которая ей препоручала, поясняетъ горничная. Я больше двѣнадцати не давала, ушла. Приходитъ на другой день, Христомъ-Богомъ проситъ: пожалѣй сироту, говоритъ, прибавь три рубля, Богъ тебя не оставитъ, все равно, что нищему подашь. Что это вы барышня, какъ поблѣднѣли, кровинки въ лицѣ не осталось? Ужь не зацѣпила ли я за волосокъ? больно вамъ сдѣлала?

— Немножко… ничего, продолжайте, упавшимъ голосомъ произноситъ Маша.

— Виновата, барышня, ужь вы простите меня, Юліи Кириловнѣ не сказывайте. Вчерась я имъ тоже такъ-то нечаянно выдернула волосокъ, а онѣ обернулись, да меня по щекѣ со всего-то розмаха! Стою и не опомнюсь… Ручка-то у нихъ сильная, въ глазахъ такъ и зарябило! Смолчала я. Дочесываю это ихъ, а сама ни жива, ни мертва, руки ноги трясутся, сохрани Богъ опять… Послѣ онѣ свою тальму отдали… Готово-съ.

— Merci.

— Пойтить къ нимъ.

Глядя на себя въ зеркало, Маша невольно улыбнулась и на блѣдныхъ щекахъ ея заиграла краска удовольствія. Прическа въ самомъ дѣлѣ не дурна: волосы собраны на затылокъ въ изящный пучокъ, проколотый насквозь коралловой стрѣлой. Спереди, вырѣзанный четвероугольникомъ лифъ оттѣняетъ бѣлизну шеи; шолковая ткань мягко обвиваетъ станъ, и, плотно охватывая все туловище, спускается длиннымъ шлейфомъ, въ избыткѣ усаженнымъ оборками, буфами, плиссе; тяжесть эта слегка оттягиваетъ назадъ корпусъ, придавая движеніямъ плавность и грацію. Входитъ Юлія въ вышитомъ бѣломъ батистѣ, распространяя цѣлое море духовъ.

— Маша, какъ ты мила! восклицаетъ она, повертывая подругу во всѣ стороны: — прелесть, точно Грёзовская головка. Неужели и башмаки впору? Ну, Маша, ты положительно меня затмишь; но я независтлива. Знаешь, какая мнѣ мысль пришла: давай вмѣстѣ дебютировать, попробуемъ сначала свои силы на провинціальной сценѣ: ты будешь Маргарита, а я Зибель, — хочешь? Роль Маргариты удивительно къ тебѣ пойдетъ. Я тебѣ совсѣмъ отдамъ мое бѣлое платье, потому что я въ немъ точно муха въ молокѣ; а къ тебѣ оно пойдетъ. Надѣнь также мои брилліанты, и ты увидишь, какой мы фуроръ произведемъ на сценѣ. Маша! милочка моя! какъ я рада, что тебя встрѣтила! я и въ институтѣ тебя любила, за то, что у тебя согласный характеръ. Терпѣть не могу несогласныхъ. Изъ нашихъ я встрѣтила еще Левашову и не поклонилась ей, потому что она такая несогласная, а ты — прелесть!

Юлія обняла и душила въ объятіяхъ «согласную» подругу. Маша хохотала, вырывалась, сбивала ковры, роняла флаконы, защищаясь отъ Юліи, которая дергала и тормошила ее немилосердно, бѣгая за ней по всѣмъ комнатамъ. Нахохотавшись до упаду, обѣ вдругъ притихли. Раскраснѣвшіяся, веселыя, тяжело дыша и отирая лица платочками, сидѣли онѣ и ждали, пока горничная изгладитъ слѣды безпорядка.

— Это въ институтѣ называлось «возиться», сказала Маша, едва переводя духъ.

— Да, и «бѣситься», подтвердила Юлія, и ни съ того ни съ сего спросила: — Неужели, Маша, ты такъ никого и не любила?

— Нѣтъ, отвѣтила Маша; взяла со стола вѣеръ и стала обмахиваться. При этомъ она вспомнила даму съ вѣеромъ, которая открыла на нее нападеніе у Рожецкихъ. Какъ невыразимо смѣшна показалась ей въ настоящую минуту эта ужасная исторія, причинившая ей тогда глубокія огорченія!

— Удивительно! что же ты дѣлала все это время? Ужь скоро годъ, какъ насъ выпустили, продолжаетъ интересоваться Юлія.

— Что удивительнаго? разсѣянно спросила Маша.

— Что ты не любила.

— Ахъ, да. Я была дружна съ однимъ гимназистомъ, сказала Маша, и мысли ея понеслись къ Васѣ.

— Это что-то новое, подхватила Юлія: — я обожаю всякія современности; разскажи, пожалуйста, все это за обѣдомъ, а теперь пусти, я буду причесываться. Уйди пока въ гостиную, я не люблю, когда смотрятъ: иногда, противъ желанія, приходится горничной… сдѣлать замѣчаніе; при другихъ неловко, надо пощадить ея самолюбіе. Аннушка! начинайте, смотрите же… Такъ займись тамъ, Маша; альбомъ, газеты…

Послѣ обѣда, Юлія повезла свою подругу въ «Буффъ». Шла «Фатиница». Забывъ все на свѣтѣ, Маша смѣялась до слезъ. Капитанъ, приготовясь участвовать въ спектаклѣ, надѣлъ женскую кофту, фартукъ и уродливую шляпку; но силою обстоятельствъ принужденъ былъ въ этомъ видѣ командовать своей ротой и, вмѣсто ружья, зонтомъ выдѣлывать военные артикулы, трепеща отъ страха передъ лицомъ грознаго начальника.

— Не хохочи такъ, Маша, это неприлично, останавливаетъ невозмутимая Юлія.

— Ахъ, Юля, не могу; я и не воображала, что въ театрѣ такъ смѣшно и весело.

— Дома дѣлай что хочешь, хоть на головѣ ходи, а при публикѣ надо безукоризненно держать себя, а то Богъ знаетъ, что могутъ о насъ подумать, строго наставляетъ Юлія. — Маша! ты опять! за кого насъ примутъ, Боже мой!

Маша сдерживается, но не надолго: комическія сценки, разъигранныя живо и удачно, поддерживаютъ въ ней неудержимую смѣшливость.

Въ антрактахъ они прохаживались но залѣ; къ Юліи безпрерывно подходили статскіе, военные, старцы и юноши, всѣ привѣтствовали ее, а она неизмѣнно всѣмъ отвѣчала гордымъ кивкомъ головы. Какъ ее всѣ уважаютъ! думаетъ, между тѣмъ, Маша: — надо попросить, не устроитъ ли она мнѣ свиданія съ братомъ. Она, должно быть, все можетъ выхлопотать; сколько у ней знакомыхъ и все важные! Какъ это она съумѣла себя такъ поставить?

Не досмотрѣвъ третьяго акта, Юлія поднялась и выразила желаніе уѣхать, на что Маша очень неохотно согласилась. Сходя съ лѣстницы, Маша замѣтила, что за ними по пятамъ слѣдуютъ двое мужчинъ; они выхватили изъ руки прислуги шубу Юліи и бросились подавать ей. Одинъ изъ нихъ, еще не старый полковникъ, подобострастно упрашивалъ ее ѣхать ужинать въ Стрѣльну.

— Хочешь, Маша? спросила Юлія.

Та отрицательно мотнула головой.

— Мы не поѣдемъ, съ пренебреженіемъ произнесла Юлія, даже не взглянувъ на полковника.

— Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ имѣть счастіе проводить васъ…

— Я еще въ антрактѣ предлагалъ свои услуги Юліи Кириловнѣ, перебилъ статскій, необыкновенно высокій и толстый мужчина, съ лысиной и широкимъ, рябымъ лицомъ.

Оба кавалера тревожно заглядывали въ глаза Юліи и съ заискивающей улыбкой ожидали ея рѣшенія. Она куталась и подбиралась, не обращая на нихъ никакого вниманія.

— Можете оба.

Она изрекла это съ непоколебимой величавостью, едва удостоивъ ихъ бѣглымъ взглядомъ. Всѣ четверо благополучно размѣстились въ каретѣ.

— Я ныньче очень добра но случаю встрѣчи съ подругой, говоритъ дорогой Юлія: — а потому позволю вамъ со мной ужинать.

— Позвольте, въ такомъ случаѣ, распорядиться насчетъ вина, сказалъ статскій: — я сію минуту буду у васъ.

Онъ отворилъ дверцу и карета остановилась.

— Я тоже сейчасъ, сказалъ полковникъ и выпрыгнулъ въ другую дверцу.

Подруги поѣхали однѣ.

— Кто эти господа? любопытствуетъ Маша.

— Полковникъ, Егоръ Егорычъ X., а другой Иванъ Николаевичъ Т., очень нужный человѣкъ; его называютъ воротилой, и всѣ ищутъ съ нимъ знакомства.

— А-а! это не тотъ ли, котораго ты… будто любишь? нерѣшительно выговорила Маша.

— О, нѣтъ, фи!… тотъ сіятельный, вотъ увидишь, онъ ныньче будетъ.

Отъужинали. Маша сидѣла въ какомъ-то упоительномъ чаду: голова ея пріятно кружилась, кровь горячей струей переливалась въ жилахъ; ощущалась потребность рѣзвиться, говорить безъ умолку, пѣть, шутить.

На столѣ цвѣты, фрукты, конфекты, шампанское льется рѣкой. Противъ нея сидитъ маленькій, чистенькій, благообразный старичокъ; онъ ласково жмурится и растягиваетъ губы въ благосклонную улыбку. Это сіятельный. Всѣ говорятъ разомъ.

— Хожу ли я, сижу ли я, стою ли я, лежу ли я, все Юлія, да Юлія, да Юлія, да Юлія! трещитъ полковникъ.

— Глупѣе и пошлѣе этого рѣшительно ничего нельзя выдумать, вы сегодня превзошли себя! обрываетъ Юлія и заглушаетъ его рѣзкимъ и быстрымъ речитативомъ:

En allant à son ministère

Il la rencontre rue du Bac!

— Ne forcez pas votre voix, chère Юлія Кириловна! мягко проситъ сіятельный.

Elle avait Pair un peu sévère,

Il voulut l’aborder, mais crac!

— Марья Александровна, за ваше вступленіе въ новую жизнь! пристаетъ воротило, становясь передъ ней на одно колѣно и поднося полный бокалъ.

Маша отрицательно качаетъ головой.

— Я до тѣхъ поръ не встану.

— Ну, стойте, отвѣчаетъ Маша: — мнѣ что за дѣло. Она живо перепорхнула на другое мѣсто, и воротило остался въ умоляющей позѣ передъ пустымъ стуломъ. Медленно поворотился онъ и, держа кверху бокалъ, дотащился до нея ползкомъ на колѣняхъ. Заливаясь смѣхомъ, Маша продѣлала надъ нимъ туже штуку; но воротило съ терпѣніемъ, достойнымъ лучшаго дѣла, не унываетъ и опять ползетъ.

Маша вся дрожитъ отъ хохота и готовится перенестись какъ можно подальше, лишь только онъ достигнетъ ея стула.

— Это жестоко, Марья Александровна, вступается сіятельный: — примите во вниманіе его комплекцію… ха, ха-ха!

Маша выпиваетъ бокалъ.

— Позвольте присоединить и мои мольбы, подскакиваетъ полковникъ и снова наполняетъ бокалъ.

— Увѣряю васъ, я больше не могу! отговаривается Маша.

— Пей, Маша, не серди меня, кричитъ Юлія: — чѣмъ я хуже тебя?

Pour s’amuser, chanter et rirrre,

Il faut boire, il faut boirrrre…

Маша поетъ и пьетъ.

— Юлія Кириловна! вы совершенство! но голосъ, голосъ! вопитъ полковникъ.

— Не слѣдуетъ только портить; портить не слѣдуетъ, благодушно уговариваетъ сіятельный.

— Какой симпатичный старичокъ! думаетъ Маша: — еслибъ у меня былъ такой… дѣдушка. Вообще, всѣ они милы; что я для нихъ такое? а они ко мнѣ добры… ко всѣмъ они добры… Вотъ гдѣ настоящіе-то люди… хорошіе, справедливые… ахъ! какъ хорошо! Еслгбъ Вася видѣлъ Юлю, какъ бы онъ ее полюбилъ… ахъ, какъ кружится голова! приведемъ сюда Петю и будемъ пировать…

Она мгновенно перескакиваетъ къ роялю и всей рукой колотитъ вальсъ.

Юлія подхватила полковника и носится съ нимъ по залѣ; полковникъ семенитъ и сбивается.

— Какъ вы неловки, а еще военный! говоритъ Юлія, оставляетъ его на серединѣ и подходитъ къ Машѣ.

— Аккомпанируй мнѣ герцогиню Герольштейнскую.

И обѣ, не слушая другъ друга, поютъ дуэтъ. Мужчины помѣстились въ противоположный уголъ и закурили сигары. Горятъ канделябры, люстра, лампы подъ цвѣтными шарами и, отражаясь въ зеркальныхъ простѣнкахъ, заливаютъ фантастическимъ свѣтомъ лоснящіяся масляныя картины, съ массивными, золочеными рамами. Лучи отливаются въ атласѣ и позолотѣ мебели, скользятъ яркими полосами по навощенному полу, но мраморнымъ колонкамъ и бюстамъ, искрятся въ хрусталѣ, серебрѣ и бронзѣ. А въ тепломъ воздухѣ носятся волнами испаренія отъ растеній и фонтана; примѣшивается тонкій табачный ароматъ, острый запахъ фруктовъ, цвѣтовъ, винъ щекочетъ ноздри, пріятно раздражаетъ, отуманиваетъ. Подруги прервали пѣніе, посмотрѣли другъ другу въ глаза, помолчали и вдругъ, безъ всякой причины, громко расхохотались.

— Весело, Юлія! я и завтра отъ тебя не уйду.

— Подрыватели основъ! безбожники! вдругъ услыхала Маша роковыя слова, произнесенныя полковникомъ.

Здѣсь, въ этомъ храмѣ безоблачнаго веселья, эти слова съ особенной силой поражаютъ ея слухъ.

— Что съ тобой? тебѣ дурно, Маша? я велю сдѣлать чаю, хлопочетъ Юлія.

Но она не слышитъ.

Окружающая обстановка роскоши и нѣги на мгновеніе застилается. По спинѣ ея пробѣжала нервная дрожь. Она старается заглушить то, что подымается изъ глубины ея сознанія, хочетъ не думать и не чувствовать.

— Пой, Юля, пой скорѣй что-нибудь веселое, я буду играть.

Клавиши звенятъ подъ пальцами, гремитъ въ ушахъ бравурная шансонетка, а ей слышатся слезы… Она запѣла сама. Полною грудью беретъ она высокія ноты, и все покрываетъ своимъ серебристымъ голосомъ. Но призраки не исчезаютъ, они упорно стучатся въ ея сердце… Шансонеты оборвались. Маша встала вся блѣдная, трепещущая, напряженная. Вытянувъ шею и, сдерживая прерывистое дыханіе, расширенными зрачками глядитъ она, вслушивается…

— Маша! выпей сельтерской воды! ласково предлагаетъ Юлія.

— Не мѣшай мнѣ, я хочу слышать разговоръ! отталкиваетъ она ее.

— Такъ подойди туда, а я буду пѣть.

«Бѣдный конь въ полѣ палъ» разлился по залѣ свѣжій, сочный контральто.

Маша подсѣла къ мужчинамъ и превратилась въ слухъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Маша задыхалась. Не помня себя, выбѣжала она въ переднюю и стала тянуть съ вѣшалки пальто. Сонный лакей встрепенулся, помогъ ей одѣться и отперъ дверь.

— Гдѣ Маша? хватилась Юлія: — кто смѣлъ ее пустить! какъ можно одну, она совсѣмъ пьяна. Не пускать, не пускать, воротить ее! кричитъ она во все горло, и голосъ ея достигаетъ до Маши, которая сбѣжала съ послѣдней ступеньки и ждетъ, чтобъ швейцаръ отперъ дверь.

Воротило бросился въ догонку. На опустѣвшей улицѣ поймалъ ее за талію, молодцовато изогнулся, повелъ къ себѣ лицомъ и крѣпко стиснулъ. Собравъ всѣ силы, Маша стала преисправно работать кулаками, барабаня и отбивая ими почему ни пришлось. Большая часть ударовъ сыпалась на объемистый животъ мастодонта.

— Каково дерется, бѣсёнокъ! шепчетъ онъ, нагибаясь къ самому лицу дѣвушки и вытягивая губы для поцѣлуя, но кулачокъ Маши вцѣпился ему въ глазъ. — Ай, ехидна! взвизгнулъ воротило и оттолкнулъ ее далеко отъ себя.

Маша пустилась бѣжать безъ оглядки. Она спотыкается, захлестываетъ шлейфомъ тумбы, толкаетъ рѣдкихъ прохожихъ, и все бѣжитъ, руководимая инстинктомъ. Добѣжала. Никакъ нельзя достучаться, хозяйка крѣпко спитъ и не слышитъ.

На самомъ же дѣлѣ, хозяйка проснулась и, разсмотрѣвъ сквозь замерзлое стекло фигуру жилицы, вознамѣрилась ее наказать.

— Пущай-ка попрыгаетъ на морозѣ! Ништо ей. Будетъ знать, какъ бѣгать изъ дому, добрымъ людямъ на-смѣхъ. Такъ-то. Я ей добромъ говорю: голову чеши, а она — наткось! Стану я тебѣ по ночамъ вставать, да дверь отпирать… Что выдумала!

Такъ ворчитъ про себя хозяйка, лежа подъ теплымъ одѣяломъ.

Маша не понимаетъ, какъ могла она очутиться на знакомомъ, грязномъ дворикѣ. Въ глазахъ у ней помутилось, внутри все перевертывается, душно, дурно. Это тошнота. Она беретъ снѣгъ. прикладываетъ ко лбу, къ вискамъ, глотаетъ его: съ ней начинается ознобъ. Тогда, взявъ полѣно, она стучала имъ въ дверь до тѣхъ поръ, пока не стала согрѣваться отъ движенія. Наконецъ, дверь отворилась и ее впустили; на дворѣ совсѣмъ разсвѣло.

XII.

Въ полдень проснулась Маша съ тяжелой головой и разбитымъ тѣломъ.

— Хозяюшка, кликнула она: — принесите мнѣ лимонъ къ чаю, тамъ на столѣ мѣдныя.

— Съ похмѣлья-то кисленькаго захотѣлось! ядовито фыркнула хозяйка, однако, исполнила требуемое, вошла въ комнату и впилась мышиными глазками въ дѣвушку, стараясь проникнуть въ ея душу.

Непримиримая вражда заползла въ старческое сердце. Предполагая, что Маша успѣла распорядиться своей особой безъ ея посредства, она увидѣла въ этомъ посягательство на ея неотъемлемое право: считала себя обдѣленной, обиженной Машей. Точно также обидѣлась бы она, еслибъ ея жилица вздумала поручить продажу своихъ платьевъ какой-нибудь другой торговкѣ помимо нея.

Маша выпила стаканъ чаю, зѣвнула, потянулась и предложила хозяйкѣ.

— Налить вамъ, хозяюшка?

Старуху взорвало это спокойствіе врага.

— Ты гдѣ это, безстыжіе твои глаза, день-деньской, да ночь-ноченскую гуляла? А меня передъ хорошимъ человѣкомъ что ни на есть хуже выставила, въ конецъ осрамила. Я-то къ ней съ женихомъ подъѣзжаю, думаю путная, а она, наткось, и безъ меня спроворила! Ну, и продувная же ты дѣвка, посмотрю я на тебя!

Въ рукѣ у Маши задрожалъ ножикъ, которымъ она рѣзала лимонъ.

— Сказывай, съ кѣмъ свозжалась? прошипѣла старуха и шагнула къ Машѣ, въ упоръ пронизывая ее злобнымъ взглядомъ.

Стулъ съ шумомъ опрокинулся на полъ, и Маша выпрямилась во весь ростъ.

— Отстаньте отъ меня или я васъ прибью, отчеканила она надъ самымъ ухомъ старухи, въ волненіи не замѣчая, что крѣпко сжимаетъ въ поднятой рукѣ ножикъ. Но старуха это отлично примѣтила, и благоразумно шмыгнула за дверь.

Наступила тишина. Маша подняла стулъ и сѣла. Вспышка негодованія прошла. Она въ состояніи размышлять о своемъ положеніи, и чѣмъ безвыходнѣе представляется оно, тѣмъ хладнокровнѣе и покойнѣе она обсуждаетъ его. Она ровно ничего не теряетъ, если сейчасъ уйдетъ отсюда, хоть на улицу. Найдутся же, наконецъ, хорошіе люди, должны же они гдѣ-нибудь существовать! Во всякомъ случаѣ, хуже не будетъ, надо какъ можно скорѣе выкарабкаться изъ этого болота.

— Юлія очень добра ко мнѣ, не остаться ли на время у ней? Какая нелѣпость! съ негованіемъ отогнала отъ себя эту мысль. — Буду ходить по улицѣ. До вечера еще долго; можетъ быть, и найду, гдѣ ночевать.

Она стала собираться, унылая, обезкураженная, уничтоженная.

— Еслибъ няня могла видѣть, до чего дошла ея ягодка, ея бѣляночка, ея барышня ненаглядная, какъ ея красно-солнышко топчутъ въ грязь! При Васѣ этого бы не было… а Петя!.. Право, я несчастнѣе его теперь!

Въ первый разъ въ ней проснулась невыразимая жалость къ себѣ самой, и слезы хлынули изъ глазъ, когда она нагнулась, чтобъ завязать въ платокъ платье Юліи.

Дверь слабо скрипнула и въ нее бокомъ продвинулась хозяйка.

— Вы опять! раздражительно крикнула Маша и топнула ногой.

— Мнѣ самоварчикъ бы, кротко произноситъ старуха, принявъ смиренно-обиженный видъ. Но на этотъ разъ онъ не производитъ обычнаго дѣйствія жалости на ея жилицу. Старуха переминается и тяжко вздыхаетъ.

— Марья Александровна, не сердитесь на меня! Что я васъ спрошу.

— Ну?

— Гдѣ это вы до сей поры пропадали? Ужь я ждала, ждала… приходилъ вѣдь баринъ-то тотъ, что жениться хочетъ.

Молчаніе.

— Въ гостяхъ, что-ль были?

— Въ гостяхъ.

— У кого-жь это такое? любопытствуетъ старуха.

— У Аннушки, знакомой вашей, кланяется вамъ.

— Какъ-така Аннушка, никакой я Аннушки не знаю!

— А горничная, у которой вы на мое имя Христа-ради милостыню выпросили, когда продали ей мое платье!

Старуха смутилась, но тотчасъ же и оправилась.

— Эко дѣло. Ну, попользовалась малую толику, такъ неужто-жь у тебя совѣсти-то хватитъ съ меня взыскивать. Небось я тебя въ долгъ держу, довѣряю; должна же я свой процентъ соблюсти. А можетъ, ты не отдашь и совсѣмъ — надо-жь мнѣ заручиться какъ никакъ. А мало что-ли дѣловъ-то я упустила изъ-за тебя?

Почувствовавъ подъ собой почву, хозяйка болѣе и болѣе приходила въ азартъ.

— Опять ты то подумай: окромя меня, кто-бъ тебя сталъ и на квартирѣ держать? Первое дѣло, ты братомъ кругомъ замарана, да и сама смутьянка не послѣдняя. Правду говорится, что яблочко отъ яблоньки недалеко падаетъ, знать весь родъ вашъ таковъ, врожденно это у васъ…

— Что такое? заинтересовалась Маша.

— Тоже вотъ, за что васъ по головкѣ не глядятъ. Ты думаешь я простая баба, такъ и не понимаю? нѣ-ѣтъ, милая, я всѣ мысли-то твои вижу наскрозь. Ишь, подумаешь: то нехорошо, друтое неладно, третье не по ней, взяла бы да все по-своему передѣлала — жаль вотъ руки-то недоросли, коротки больно! Да послѣ этихъ твоихъ глупыхъ словъ, по настоящему-то, ты должна бы ноги мои мыть, да воду пить, кабы ты мало-мальски путная-то была, а не то что… Нешто мнѣ долго шепнуть кому слѣдоваетъ… То-то. А ты доброты моей не чувствуешь, ножомъ меня пырнула подъ самой сердце… какъ еще Господь Богъ батюшка меня сохранилъ!

— Вы съума сошли? удивилась Маша.

— Ну-у, матушка! своей судьбы не прикинешь, не нынче, такъ завтра, а ужь дождешься. Нарвешься, рано-ль, поздно-ль, такъ наскочишь, такъ наскочишь — и-и-и-и! Помяни мое слово, не сдобровать твоей головушкѣ.

И старуха съ достоинствоимъ угнетенной добродѣтели, торжественно вынесла самоваръ.

— Наткось, такъ по горлу и саданула, насилу убралась! фантазируетъ она за дверью: — ужь попадешься, не отвертишься вспомнишь меня!

Маша задумалась.

— Вотъ и эта тоже самое; а вѣдь она лучше другихъ должна меня знать. Это удивительно! Всѣ въ одинъ голосъ дѣлаютъ обо мнѣ одно и тоже заключеніе. Очевидно, что причина этому должна быть во мнѣ самой. Навѣрно во мнѣ есть какая-нибудь тамъ злая воля, что ли, чего я, по своей неразвитости, не сознаю. Да, чѣмъ-нибудь да заслуживаю я всеобщее обвиненіе… И генералъ угрожалъ, и купецъ, и всѣ, всѣ, рѣшительно всѣ. Сколько разъ я была въ опасности, какъ еще до сихъ поръ цѣла, удивляюсь! Какая, однакожъ, непріятная роль мнѣ выпала на долю! Что-жь дѣлать, не я, такъ другой кто-нибудь, не все ли равно… Надо покориться. Хороша, однако, будущность, нечего сказать. Меня считаютъ опасною, а я и сама не знаю, что я такое. Ничего, ничего я не знаю!

Все лицо ея исказилось судорожной улыбкой.

— Нѣтъ, надо во что бы то ни стало предотвратить это невыносимое положеніе невѣденія!

Въ безпокойствѣ и страхѣ мечется Маша во всѣ стороны, надѣваетъ пальто, сбрасываетъ его, опять надѣваетъ, хватается за чемоданъ; открыла его, заглянула на дно и захлопнула. Потомъ постояла нѣсколько секундъ въ глубокомъ раздумьи, и лицо ея прояснилось; тревога замѣнилась покойной увѣренностью.

— Какъ это прежде мнѣ въ голову не пришло, до чего я была несообразительна! Вася правду сказалъ, что жизнь лучшій учитель — вотъ она и научила меня. Знаю, что дѣлать…

Въ одинъ карманъ пальто всунула она свернутой трубочкой дипломъ, въ другой гребенку, платокъ и двѣ пары чулокъ, и вышла въ переднюю.

— Хозяйка, прощайте! владѣйте всѣмъ моимъ имуществомъ, а меня не ждите, я больше сюда не явлюсь. Хозяйка выползла изъ своей конурки, и недовѣрчиво посматривала.

— Вотъ узелъ, говоритъ Маша: — отнесите его Аннушкѣ, это платье ея барыни; слышите, непремѣнно отнесите, не вздумайте украсть, это будетъ очень подло.

Старуха хотѣла огрызнуться, но, понявъ созрѣвшую въ жилицѣ рѣшимость уйти, попыталась удержать ее.

— Ну, полно, полно, ласково заговорила она: — прости ты меня окаянную! согрѣшила я на старости лѣтъ, сироту обидѣла.

Маша сдѣлала движеніе къ двери, но старуха загородила дорогу и повалилась ей въ ноги.

— Встаньте, что за комедіи! вы — продуктъ среды, вы неотвѣтственны за свои поступки, и ни въ чемъ не виноваты. Встаньте, говорятъ вамъ, пустите пройти!

— Виновата, сударыня ты моя! положи гнѣвъ на милость! молила старуха и даже прослезилась.

— Я не сержусь; мнѣ только больно, что подобные вамъ люди профанируютъ святость труда…

Старуха не поняла, она встала и разинула ротъ, стараясь вникнуть. Маша пробуетъ говорить вразумительнѣе:

— Я вѣрила вамъ, уважала васъ за честность и трудолюбіе, а оказалось, что вы носили только маску, подъ которой прибѣгали къ обману и лжи…

Старуха опять не поняла.

— Въ васъ я видѣла добрую, преданную, близкую женщину, подъ кровъ которой довѣрчиво шла… и вдругъ поняла, что вы для меня хуже чужой… Больно мнѣ это!

Кузьминишна громко всхлипнула.

— Однако, я становлюсь несправедлива и жестока, упрекнула себя Маша: — я все-таки за многое благодарна этой старухѣ; ей я обязана нѣкоторыми отрадными впечатлѣніями: хотя обманомъ, но она вливала въ меня бодрость, вѣру въ трудъ и въ собственныя силы… Наконецъ была, по своему, добра ко мнѣ…

Маша обняла хозяйку и поцѣловала ея дряблую, мокрую щеку.

— Остаешься что-ль? обрадовалась та.

— Прощайте! Маша отворила дверь.

— Не пущу, коли такъ, силкомъ удержу! ну, куда ты дѣнешься, вѣдь пропадешь совсѣмъ… останься! полюбила я тебя, какъ родную!

Старуха вцѣпилась обѣими руками въ пальто дѣвушки.

— Никакія силы меня не удержатъ! воскликнула Маша съ необычайнымъ одушевленіемъ и жаромъ.

— Куда-жь ты, куда? кричала хозяйка.

— Не знаю, откликнулась Маша, прыгнувъ черезъ порогъ калитки.

Оставшись одна, старуха вошла въ опустѣвшую комнатку, сѣла и пригорюнилась.

— Жалко, о-охъ, жалко, дѣвчонка-то ужь очень душевная… пропадетъ вѣдь… какъ есть дитё малое… въ чьи-то руки теперь попала… Живо обчекрыжатъ…

Она встала и принялась за оставленное ей имущество.

— Подушки-то пуховыя, дорогія… и одѣяло богатое! бормотала про себя торговка, все трогала, щупала, стряхивала, разглядывала на свѣтъ; всему производила оцѣнку, и мало по малу утѣшилась.

А Маша тѣмъ временемъ шла по улицѣ въ состояніи крайняго возбужденія. Она ощущала неизвѣданный приливъ энергіи, стойкости, силы, отчаянной смѣлости.

— Наконецъ-то я узнаю! твердила она, и сердце ея радостно клокотало.

Дѣвушка ухорски заломила свою войлочную шапочку, заложила фертомъ руки въ карманы, высоко подняла головку, и съ вызывающею смѣлостью глядитъ на прохожихъ.

Новый, загадочный міръ открывался передъ нею…

М. А. Виницкая.

"Отечественныя Записки", № 5, 1881