Перед грозой (Погорелов)/ДО

Опубл.: 1899. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Русское Богатство», №№ 4, 8—12, 1899.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЕРЕДЪ ГРОЗОЙ.

Часть первая.

I.

Было часовъ одиннадцать утра. Солнце стояло высоко. Становилось жарко. Николай Ивановичъ Толмачевъ, раскинувшись въ постели, сладко спалъ. Мухи облѣпили его лицо и тучей кружились надъ нимъ, когда онъ во снѣ дѣлалъ какое-нибудь движеніе. Въ саду за окномъ звонко чирикали воробьи. Оттого ли, что одна изъ мухъ заползла къ нему въ носъ, или по другой причинѣ, Николай Ивановичъ вдругъ сморщился, причемъ лицо его приняло жалобное выраженіе, чихнулъ и проснулся. Пробудившись, онъ приподнялся на локтѣ и съ минуту пристально смотрѣлъ въ уголъ, какъ бы соображая что-то, затѣмъ съ рѣшительнымъ видомъ уткнулся въ подушку, перевернулся на другой бокъ и закрылъ глаза съ явнымъ намѣреніемъ снова заснуть. Однако этому не суждено было исполниться. Въ комнату вошла кухарка съ засучеными рукавами и остановилась въ дверяхъ.

— Ахъ, ты, Господи, — сказала она, глядя на него съ невыразимымъ презрѣніемъ: — и во что человѣкъ спитъ!.. Баринъ! баринъ!..

Николай Ивановичъ, самъ не зная для чего, притворился крѣпко спящимъ.

— Баринъ! Миколай Иванычъ! — уже возвышая голосъ, позвала его кухарка. — Дрыхнетъ… Ахъ, ты, Господи… Миколай Иванычъ!..

— Чего тебѣ? — сердито отозвался тотъ, потягиваясь и изображая изъ себя внезапно разбуженнаго человѣка: для большей натуральности онъ даже нарочно сдѣлалъ дикіе и безсмысленные глаза.

— Изъ управы разсыльный пришелъ.

Николай Ивановичъ быстро вскочилъ съ постели.

— Какой разсыльный? зачѣмъ? — спросилъ онъ тревожно.

— Я почемъ знаю!

— Ну, пусть войдетъ.

Кухарка вышла. Черезъ минуту показался въ дверяхъ военнаго вида старикъ въ сѣрой солдатской шинели. Онъ крякнулъ, и застѣнчиво прикрылъ ротъ рукой.

— Что такое? зачѣмъ? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, торопливо надѣвая сапоги.

— Пакетъ изъ управы, — промолвилъ старикъ и переступилъ, съ ноги на ногу.

Николай Ивановичъ поспѣшно взялъ изъ его рукъ разносную книгу, долго метался по комнатѣ, разыскивая перо и. чернила, наконецъ, разыскавъ ихъ гдѣ-то за цвѣточными банками и росписавшись въ книгѣ, торопливо сунулъ старику двугривенный, хотя тутъ же подумалъ, что дѣлать этого вовсе не слѣдовало, и съ чувствомъ смутной тревоги разорвалъ конвертъ. На конвертѣ было написано: «Г. земскому агроному, № 5467». Развернувъ бумагу, Николай Ивановичъ сталъ читать: «Вслѣдствіе донесенія Покровскаго волостного правленія о появленіи на поляхъ означенной волости бѣлаго червя, истребляющаго озимые посѣвы, Обуховская уѣздная земская управа покорнѣйше проситъ Васъ, Милостивый Государь, по полученіи сего, немедленно изслѣдовавъ природу означеннаго червя, принять противъ онаго надлежащія мѣры и о послѣдующемъ управу увѣдомить».

Прочитавъ бумагу, Николай Ивановичъ сморщился и почувствовалъ, что внутри его что-то непріятно заныло. Это было старое и уже привычное ощущеніе, появлявшееся въ немъ всегда, когда что нибудь напоминало ему о службѣ и о дѣлѣ, за которое онъ получалъ жалованье и котораго, въ сущности, не дѣлалъ и даже не зналъ, что, собственно, дѣлать. Онъ съ досадою швырнулъ бумагу на столъ и проворчалъ вслухъ:

— Принять мѣры!.. какія мѣры?..

Бумага казалась ему въ высшей степени нелѣпою, лишенною всякаго смысла.

— Бѣлый червь… въ означенной волости… Мѣры… какія мѣры?.. ну, какія тутъ мѣры? какія, чортъ, мѣры? — говорилъ онъ съ возрастающимъ раздраженіемъ.

Сильно разстроенный, подошелъ онъ къ умывальнику, стараясь позабыть глупую бумагу, не думать ни о бѣломъ червѣ, ни о мѣрахъ противъ него и перевести свои мысли на другія, болѣе веселыя темы. Онъ сталъ думать о недавней веселой прогулкѣ за городъ, о Лидочкѣ Половодовой, припоминалъ, какое у нея милое и привлекательное лицо, — однако, все время не переставалъ чувствовать въ груди все ту же сосущую боль, которая настоятельно напоминала ему, что не все въ его жизни благополучно и что совѣсть его чѣмъ-то встревожена.

Когда подали самоваръ, онъ, однако, въ значительной степени успокоился и сталъ насвистывать веселый маршъ. Чай пилъ онъ всегда съ прохладой, не торопясь, и въ то же время читалъ книгу или газету. На этотъ разъ онъ держалъ передъ глазами переводный французскій романъ и, улыбаясь, по временамъ говорилъ: «эдакая чепуха!» но читалъ съ видимымъ удовольствіемъ.

Пробило часъ. Николай Ивановичъ всталъ, потянулся, заглянулъ въ окно и крикнулъ:

— Анисья! Настасья! кто тамъ?..

— Чего? — отозвалась кухарка, появляясь въ корридорѣ.

— Убери самоваръ.

— Ну.

Пока Анисья мыла и убирала посуду, Николай Ивановичъ облачился въ бѣлую пару, изъ шелковой чесунчи, тщательно причесалъ волосы, надѣлъ сѣрую пуховую шляпу съ широкими полями и долго разсматривалъ себя передъ зеркаломъ; потомъ, захвативъ маленькій щегольскій саквояжъ, вышелъ изъ дому. Пройдя по улицѣ нѣсколько саженъ, онъ свернулъ въ узкій, кривой переулокъ и вскорѣ очутился на высокомъ берегу рѣчки Обуховки.

За рѣкой зеленѣли луга, и сквозь сизую знойную мглу синѣлъ лѣсъ на краю горизонта. Снизу отъ рѣки доносились крики, неясный говоръ, гиканье, брань и хохотъ купающихся въ рѣкѣ людей. На поверхности воды, нестерпимо блестѣвшей на солнцѣ, виднѣлись десятки барахтавшихся въ рѣкѣ человѣческихъ тѣлъ, а на песчаной отмели и на плотахъ съ дровами сверкало разбросанное кучками разноцвѣтное платье. Спустившись по узкой тропинкѣ среди высокихъ порослей темнозеленой крапивы, Николай Ивановичъ вошелъ въ покачнувшуюся на бокъ досчатую купальню, которая тотчасъ же дрогнула и заходила подъ его ногами, накренившись на другой бокъ.

Раздѣвшись и вздрогнувъ отъ сырости, онъ долго сидѣлъ, не рѣшаясь войти въ воду, и машинально прислушивался къ звукамъ, раздававшимся кругомъ. Въ отверстіе истлѣвшей полотняной крыши глядѣло синее небо, сквозь щели досчатыхъ стѣнъ зеленѣли кусты противоположнаго берега и виднѣлась сверкающая рябь рѣки. Двое какихъ-то людей подошли къ купальнѣ, и слышно было, какъ они сѣли на голый песокъ и стали снимать сапоги. Заглянувъ въ щель, Николай Ивановичъ въ одномъ изъ нихъ узналъ знакомаго сапожника по фамиліи Чубаровъ: наклонившись и пристально разсматривая пальцы на своихъ корявыхъ ногахъ, онъ разсказывалъ что-то рыжему мужику, который, обнявъ руками колѣни, голый сидѣлъ на лескѣ и внимательно слушалъ. Чубаровъ говорилъ плавнымъ теноромъ, рыжій мужикъ отвѣчалъ хриплымъ басомъ. Услышавъ въ разговорѣ знакомую фамилію Чагина, Николай Ивановичъ сталъ прислушиваться.

— Смотрю я, братецъ ты мой, поятъ всѣхъ безъ разбору: какъ пришелъ кто-нибудь, и сейчасъ это ему цѣльный стаканъ. Выпилъ, скажемъ, и еще пей, — говорилъ Чубаровъ.

— Врешь? — съ живѣйшимъ интересомъ переспрашивалъ рыжій мужикъ.

— Вѣрное слово. Сперва все ничего, а потомъ что дальше, то народу все больше, и набралось мѣщанишекъ цѣлая тьма… Одолѣли Бочкарева, зачали къ нему приставать, скандалъ подняли… Тотъ испугался, сейчасъ лавку на запоръ… Шумъ, братецъ ты мой, драка… Извѣстно, пьяные… Которыхъ въ чижевку увели…

— И ты пилъ?

— Я два стакана выпилъ. Да коли даромъ поятъ, мнѣ что? Которы не давали было: «ты, говорятъ, на одномъ дворѣ съ нимъ живешь». Я говорю: ахъ, будьте вы прокляты! развѣ я виноватъ, что на одномъ дворѣ? Вотъ болваны-то! говорю.

— Эка, не зналъ я, за рѣку ѣздилъ.

— А на сходку я не пошелъ, ну ихъ къ шуту!

— Оштрафуютъ, смотри.

— Не оштрафуютъ.

— Не записывали, кто пилъ?

— Нѣтъ, не записывали.

— Если не записывали, — не оштрафуютъ.

— Нѣтъ, не записывали.

— Значитъ, Чагину теперича капутъ?

— Должно быть.

Чубаровъ поднялся и одной ногой ступилъ въ воду.

— Холодная? — спросилъ рыжій мужикъ.

— Щелокъ.

— Врешь?

— Смотри.

Чубаровъ съ разбѣгу бросился въ воду, окунулся съ головой и заржалъ отъ восторга. Рыжій мужикъ тоже разбѣжался, окунулся и тоже заржалъ.

Николай Ивановичъ посидѣлъ-посидѣлъ, стараясь уяснить себѣ смылъ подслушаннаго разговора, и тоже полѣзъ въ воду. Онъ понялъ только одно, что Чагину угрожаетъ какая-то новая непріятность, и рѣшилъ, не откладывала, теперь же предупредить. его. Но солнце немилосердно палило, а Чагинъ жилъ далеко, на краю города, поэтому Николай Ивановичъ, выкупавшись и поднявшись на крутой берегъ, отложилъ свое намѣреніе до вечера. Вернувшись домой, онъ растянулся на диванѣ все съ тѣмъ же французскимъ романомъ въ рукахъ; впрочемъ, читалъ онъ вяло, позѣвывая: послѣ купанья его тянуло ко сну. Такъ прошло часа два. Николай Ивановичъ начиналъ ощущать настоятельные приступы аппетита и нетерпѣливо посматривалъ на часы.

Ровно въ четыре пришла горничная сказать, что подано кушать. Николай Ивановичъ радостно вздохнулъ, бросилъ книгу, вскочилъ съ дивана и потянулся, загнувъ руки кверху.

— А Захаръ Ивановичъ? — спросилъ онъ.

— У себя-съ.

— А-а! великолѣпно!

II.

Захаръ Ивановичъ Салминъ, у котораго Николай Ивановичъ жилъ на хлѣбахъ, плотный и красивый мужчина лѣтъ пятидесяти, съ веселыми, живыми глазами и бойкими манерами, стоялъ посреди столовой и, прищуривъ одинъ глазъ, разсматривалъ на свѣтъ какую-то бутылку.

— А! вотъ и вы! — весело привѣтствовалъ онъ квартиранта. — Гряди, гряди, отъ Ливана невѣста!.. Ну что? ну какъ?.. Водочки сперва, по обыкновенію? а?

— Конечно, конечно, — согласился Николай Ивановичъ.

— Незамѣнимая вещь во благовременіи! — говорилъ Захаръ Ивановичъ, наполняя рюмки. — Милости прошу. За ваше здоровье.

И они, дружелюбно улыбнувшись другъ другу, чокнулись и разомъ проглотили по большой рюмкѣ водки, послѣ чего усердно принялись за ѣду.

— Когда я былъ еще управителемъ Ипатовскаго завода его сіятельства графа Ошуркова, какой однажды случай вышелъ, — разсказывалъ Захаръ Ивановичъ, когда убрали со стола первое блюдо. — Этихъ ученыхъ инженеровъ тогда еще не было, дѣло велось по просту, по старинѣ и, ей-богу же, не хуже нынѣшняго… Я самъ не получилъ образованія, но заводское дѣло знаю, какъ свои пять пальцевъ… Вы на подумайте, что я противъ науки — избави Богъ! — я говорю только, что наука наукой, а практика практикой.

— Съ этимъ, однако, я не согласенъ.

— Почему же?

— А потому, что практикой должна руководить все та же наука.

— Ну да, конечно. Но, вѣдь, и я то же самое говорю. Конечно, наука она того… должна тамъ руководить, что ли… Ну, хорошо. Такъ ѣотъ какой случай-то вышелъ. Пріѣзжаетъ къ намъ на заводъ инженеръ, Миллеръ по фамиліи, человѣкъ ученый… Послалъ его самъ графъ для какихъ-то тамъ опытовъ или изслѣдованій, чортъ его знаетъ!.. Завелъ перво на перво, чортъ его знаетъ, какую-то лабораторію, сталъ опыты дѣлать, и все ни къ чему. По теоріи оно можетъ быть и хорошо, да — вижу я — на практикѣ непригодно… А ведетъ себя гордо. Шибко у насъ не взлюбили его, а какъ поприглядѣлись маленько, то и вздумали проучить… Ужъ чего-чего ни дѣлали, какихъ штукъ съ нимъ ни выкидывали. Одинъ разъ въ канаву онъ провалился — чуть не утонулъ, другой разъ рожу ему тамъ такъ опалило, что въ больницу свезли. Новомодную муфту устроилъ онъ въ прокатномъ цехѣ, такъ ее взяли да подпилили, ну и разорвало ее всю къ чорту на мелкіе куски!.. Настасья! — вдругъ, оглядываясь и дѣлая свирѣпое лицо, прервалъ свою рѣчь Захаръ Ивановичъ: — а горчица гдѣ же?..

— Вотъ горчица, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— А! ну, хорошо. Не нужно. Такъ вотъ: муфта къ чорту!..

— Вѣдь эдакъ вы и людей могли изувѣчить.

— Разумѣется, поостерегались маленько… Такъ вотъ однажды какъ-то праздновалъ онъ свои имянины. Ну, разумѣется, гостей полонъ домъ. Только, какъ сейчасъ это помню, сидимъ мы всѣ за столомъ, и беретъ, это онъ бутылку съ бѣлымъ виномъ. Взялъ эдакъ и даже, помнится, подержалъ ее въ рукахъ — видно тяжела показалась, а потомъ налилъ себѣ стаканъ да другой стаканъ бухгалтеру Колпашникову. чокнулся и хотѣлъ выпить-только тутъ и случилась исторія. Колпашниковъ-то прежде его поднесъ стаканъ ко рту. Смотримъ, что это? поперхнулся онъ какъ-то эдакъ нехорошо, ротъ раскрылъ, и вдругъ губы у него побѣлѣли, какъ вата, слюна потекла, а глаза стали дикіе… Потомъ схватился эдакъ руками да бѣжать… Поднялась суматоха: что такое? что случилось?.. Что же оказывается? Оказалось, что въ бутылкѣ-то сѣрная кислота была, купоросное масло… Чортъ ее знаетъ, откуда взялась. Калашниковъ въ больницѣ мѣсяца полтора пролежалъ, а инженеръ-то, что вы думаете? вѣдь съ ума сошелъ. И на чемъ помѣшался? на томъ, что его хотятъ отравить… Вотъ какой случай!

— Да, случай ужасный, — сказалъ Николай Ивановичъ и, помолчавъ, спросилъ: — А вотъ не знаете ли вы, какую каверзу опять устраиваютъ съ Чагинымъ?

— Съ Чагинымъ?.. что такое?.. Нѣтъ, не знаю, — отвѣтилъ Захаръ Ивановичъ, и на одно мгновеніе глаза его стали какъ-будто косыми.

Николай Ивановичъ разсказалъ подслушанный имъ сегодня разговоръ.

— Не знаю, не знаю, ничего не слыхалъ, — повторилъ Захаръ Ивановичъ торопливо, и опять Николаю Ивановичу показалось, что въ глазахъ его что-то мелькнуло.

Послѣ обѣда прошли въ кабинетъ и закурили папиросы…

Захаръ Ивановичъ, почитая Николая Ивановича за человѣка образованнаго, любилъ поговорить съ нимъ на ученыя темы: спрашивалъ, чему учатъ въ университетахъ, правда ли, что человѣкъ произошелъ отъ обезьяны, что на небѣ не одно солнце, а многое множество, и тому подобное.

— Чортъ его знаетъ, а вотъ не вѣрится какъ-то, что земля шаръ и виситъ эдакъ въ воздухѣ, — говорилъ онъ, — право, на чемъ же она держится?.. ха, ха, ха!.. смѣшно даже…

Николай Ивановичъ снисходительно улыбался.

— Что ни говори, великое дѣло наука, наука это, можно сказать, свѣтъ, — продолжалъ Захаръ Ивановичъ. — Наука, наука… а я вотъ все хочу съ вами объ этомъ дѣльцѣ переговоритъ, попросить вашего совѣта.

— Что такое? — Николай Ивановичъ посмотрѣлъ на него вопросительно.

— Видите ли, дѣло какого рода… Вдовѣю я уже восьмой годъ, и остался у меня сынъ Яковъ… Вотъ о немъ-то я и хотѣлъ съ вами поговорить…

— Гдѣ же вашъ сынъ?

— Какъ гдѣ? При мнѣ: развѣ вы не знаете?

— Нѣтъ, не знаю.

— Яшку не знаете? Что вы! видали сколько, разъ.

— Да это… позвольте… что на кухнѣ живетъ?

Захаръ Ивановичъ переконфузился.

— Именно, именно… Что прикажете дѣлать! сущая правда, именно, на кухнѣ… Но вы выслушайте сперва… тутъ, можно сказать, цѣлая исторія…

— Что же, онъ негодный мальчикъ?

— То-то вотъ я не знаю. Такъ онъ, конечно, негодяй, но вовсе ли дуракъ или только придуриваетъ — Богъ его знаетъ! Но окончательно мальчишка отъ рукъ отбился. Вы человѣкъ, ученый… вотъ я и хотѣлъ посовѣтоваться: какъ тутъ? что?…

— Но вѣдь я его совсѣмъ не знаю, почти не видалъ…

— Неужели? Анисья! — крикнулъ Захаръ Ивановичъ кухаркѣ, которая возилась, въ столовой, убирая посуду. — Гдѣ Яшка?

— На кухнѣ сапоги чиститъ.

— Пошли его сюда.

— Не пойдетъ онъ…

— Какъ, то-есть, это не пойдетъ?

— Да ужъ не пойдетъ.

— Позови!

— Хоть зови, хоть не зови.

Анисья ушла и вскорѣ вернулась.

— Ну?

— Не идетъ, вѣдь я говорила.

Захаръ Ивановичъ покраснѣлъ и закричалъ звенящимъ голосомъ:

— Позови! Скажи, что я ему всю шкуру спущу!

— Дураку-то хоть колъ на головѣ теши, — проворчала Анисья, выходя изъ комнаты.

— Дуракъ, именно дуракъ, — согласился Захаръ Ивановичъ, точно успокоенный этимъ соображеніемъ — Нейдетъ?! — крикнулъ онъ страннымъ голосомъ, увидѣвъ вернувшуюся безъ Яшки кухарку, и скорыми шагами, тяжело дыша, вышелъ изъ кабинета.

III.

Яшка между тѣмъ сидѣлъ въ кухнѣ и съ великимъ усердіемъ чистилъ отцовскіе сапоги. Заслышавъ тяжелые шаги отца, онъ бросилъ щетку, пролилъ ваксу и съ быстротою молніи выскочилъ во дворъ. Захаръ Ивановичъ слѣдомъ за нимъ выбѣжалъ на крыльцо и, обезумѣвъ отъ гнѣва, разразился ругательствами. Онъ долго не могъ успокоиться и, схватившись за грудь, тяжело дышалъ.

— Дьяволъ!.. мерзавецъ!.. Чортово отродье!.. — охрипшимъ голосомъ, вращая глазами, говорила онъ, возвратившись въ кабинетъ.

Даже Николаю Ивановичу, глядя на него, стало жутко, и онъ сидѣлъ, какъ пришибленный.

— Вотъ онъ Яшка-то! а?… видите? — продолжалъ, задыхаясь, Захаръ Ивановичъ и вдругъ опять закричалъ страшнымъ голосомъ:

— Анисья!

— Чего опять?

— Кучеръ гдѣ?

— Я почемъ знаю!

— Позови его.

— Вотъ! да гдѣ жъ я его возьму?

— Не разсуждать! — рявкнулъ Захаръ Ивановичъ, и Анисья поспѣшно скрылась.

— Мнѣ кажется, что вы ужъ слишкомъ строго… — началъ было Николай Ивановичъ, но Захаръ Ивановичъ перебилъ его:

— Слишкомъ строго? Помилуйте! да я, кажется, убилъ бы его, анаѳему!.. Вамъ легко говорить, а вы войдите въ мое положеніе: я отецъ. Что мнѣ прикажете дѣлать? Если бъ я зналъ навѣрное, что идіотъ, я бы, можетъ быть, успокоился, но вѣдь въ томъ-то и дѣло, что я не увѣренъ въ этомъ. Его не поймешь, чортъ его возьми. Иногда онъ даже того… какъ вамъ сказать?.. да вотъ вы сами увидите…

Вошелъ кучеръ.

— Гдѣ Яшка? — обратился къ нему Захаръ Ивановичъ.

— Яковъ Захарычъ въ огородѣ-съ.

— Позови его. Только ты, смотри, осторожнѣй: подойди эдакъ сзади, сцапай за шиворотъ и волоки безъ разсужденія… да чтобъ не убѣжалъ

— Слушаю-съ.

Минутъ десять спустя въ сѣняхъ послышался шумъ, что-то упало и стукнуло; слышно было, какъ говорилъ кучеръ задыхающимся шопотомъ: «Папенька требуютъ… нельзя… пожалуйте-съ»… Потомъ раздался жалобный, точно овечій, голосъ; наконецъ, отворилась дверь, и въ ней показался кучеръ, весь красный, въ поту, и рядомъ съ нимъ Яшка. Яшка весело и привѣтливо улыбался, хотя глаза его бѣгали по сторонамъ, какъ мыши. Кучеръ крѣпко держалъ его за шиворотъ.

— Ну, чего ты, балбесъ? — обратился къ нему Захаръ Ивановичъ почти ласково. Яшка молчалъ.

— Вѣдь тебя не бьютъ, чего жъ ты, дубина? Сядь-.

Яшка сѣлъ.

— Ну, вотъ полюбуйтесь. Ну, чего ты смѣешься? чему ты радъ, образина?

Яшка; весело улыбался, глядя подъ столъ.

— Дуракъ! — проговорилъ отецъ и съ жестомъ отвращенія отошелъ къ окну.

— Отчего вы не хотѣли придти? — съ необыкновенной учтивостью и искусственной лаской въ голосѣ обратился Николай Ивановичъ къ Яшкѣ, точно Яшка былъ маленькій принцъ. На это послѣдній не обратилъ никакого вниманія и продолжалъ улыбаться, болтая ногами.

— Вы читать умѣете? — продолжалъ Николай Ивановичъ также ласково, но уже нѣсколько натянуто улыбаясь.

— Ого! — воскликнулъ Захаръ Ивановичъ: — какже! умѣетъ онъ, чорта съ два!..

— Умѣю, — совершенно неожиданно произнесъ Яшка.

Захаръ Ивановичъ быстро къ нему обернулся.

— Что-о?.. Вретъ, вретъ!

— Я пойду, — быстро проговорилъ Яшка и бросился на утекъ, но кучеръ, поймавъ его за загривокъ, опять усадилъ на мѣсто и затѣмъ прибавилъ:

— Они, дѣйствительно, отлично читаютъ.

Захаръ Ивановичъ пристально, во всѣ глаза посмотрѣлъ на кучера.

— Такъ точно, — продолжалъ кучеръ: — весьма великолѣпно читаютъ. И книжки у нихъ есть такія забавныя — утерпѣть нельзя!

И кучеръ, въ самомъ дѣлѣ, слегка прыснулъ въ кулакъ..

— Какія же у васъ книжки? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ Яшкѣ, но Яшка молчалъ и за него отвѣчалъ кучеръ:

— Объ Конькѣ-Горбункѣ, объ Ершѣ Ершовичѣ… да еще… Сычъ старый хрычъ (кучеръ опять засмѣялся и засунулъ въ ротъ конецъ рукава)… Извините, просто утерпѣть невозможно: очень забавныя книжки…

Когда кучера сразилъ новый припадокъ смѣха, и онъ, чтобъ не расхохотаться при господахъ, принужденъ былъ зажать руками носъ и ротъ, Яшка мигомъ сообразилъ, что болѣе удобнаго момента ему не дождаться, и стрѣлою вылетѣлъ изъ комнаты; въ сѣняхъ онъ растянулся во всю длину, заревѣлъ было овечьимъ голосомъ, но затѣмъ быстро вскочилъ и скрылся. Отъ неожиданности никто не вымолвилъ слова. Взглянувъ на комическую фигуру растерявшагося Захара Ивановича и на кучера, стоявшаго съ разинутымъ ртомъ, Николай Ивановичъ захлебнулся отъ смѣха и отвернулся къ окну. Захаръ Ивановичъ посмотрѣлъ на него съ тупымъ недоумѣніемъ и обратился къ кучеру:

— Ты не врешь? онъ точно читать умѣетъ?

— Вотъ, ей-богу, вполнѣ по печатному читаютъ, какъ есть, провалиться на семъ мѣстѣ, — отвѣчалъ кучеръ, крестясь.

— Удивительно!… Что онъ святымъ духомъ, что ли?… Непостижимъ!.. Ну Яшка!.. Удивилъ онъ меня, удивилъ!.. Ха! ха! ха!..

Захаръ Ивановичъ весело засмѣялся.

— Такъ, говоришь, читать умѣетъ? а? — обратился онъ снова къ кучеру.

— Помилуйте! Сейчасъ провалиться.

— Чудеса! ну чудеса!.. Ты, однако, ступай… или погоди, на тебѣ двугривенный… выпей тамъ, что ли…

Отпустивъ кучера, Захаръ Ивановичъ сѣлъ противъ Николая Ивановича, и, глядя ему въ глаза, опять засмѣялся.

— Ну, такъ какъ? а? что вы объ этомъ думаете?

Николай Ивановичъ затянулся папироской и сдѣлалъ серьезное лицо. Яшка, по его мнѣнію, мальчикъ необыкновенный. Если дать ему образованіе, изъ него можетъ выйти человѣкъ большихъ дарованій. Во всякомъ случаѣ твердость характера, сила воли у него необычайныя… Слѣдуетъ отдать его въ гимназію, потомъ въ университетъ. Онъ можетъ сдѣлаться ученымъ, профессоромъ, литераторомъ… И совершенно неожиданно для себя Николай Ивановичъ изъявилъ желаніе самолично приготовить Яшку въ гимназію.

— Ну? въ самомъ дѣлѣ? — радостно воскликнулъ. Захаръ Ивановичъ. — Но вѣдь это было бы великолѣпно!.. Только, право, мнѣ совѣстно безпокоить… И притомъ онъ такой оболтусъ, такой болванъ… Выйдетъ ли толкъ? а? какъ вы думаете, выйдетъ ли толкъ?

— Еще бы! конечно, безъ сомнѣнія! — увѣрялъ Николай Ивановичъ и, заразившись восторженнымъ настроеніемъ Захара Ивановича и чувствуй потребность сказать что-нибудь задушевное, сталъ говорить о себѣ.

— Я вамъ скажу откровенно, — говорилъ онъ: — по натурѣ я педагогъ и только по недоразумѣнію сдѣлался агрономомъ. У насъ вѣдь вообще не рѣдкость, что врачъ по призванію сапоги шьетъ, а педагогъ сидитъ за прилавкомъ.

— Ха, ха, ха!.. Это вѣрно, это совершенно вѣрно.

— Педагогическая дѣятельность — мое призваніе…

— Да, да. Вы человѣкъ ученый, вы человѣкъ геніальный, — вторилъ ему Захаръ Ивановичъ. Онъ почти не слушалъ, какъ Николай. Ивановичъ распространялся о своихъ педагогическихъ способностяхъ, а въ восторгѣ носился по комнатѣ, смѣялся, говорилъ: «прекрасно! великолѣпно! чудесно!», жалъ Николаю Ивановичу руку и, наконецъ, нѣсколько успокоившись, сказалъ:

— Но что же теперь?.. Вѣдь, это такая, можно сказать, необыкновенная исторія… Знаете что: пойдемте въ судьѣ, а?

— Къ судьѣ? зачѣмъ? — съ удивленіемъ спросилъ Николай Ивановичъ!

— Ну, просто такъ. Надо съ нимъ повидаться. Старинный пріятель, можно сказать, другъ, а тутъ такое до нѣкоторой степени событіе… а?

Николай Ивановичъ согласился, и они, надѣвъ шляпы, вышли на улицу.

IV.

Судья, только-что проснувшійся отъ послѣобѣденнаго сна, въ халатѣ и туфляхъ сидѣлъ передъ раскрытымъ окномъ. Щурясь и протирая заспанные глаза, онъ. лѣниво потягивался, пыхтѣлъ и, зевая, страшно раскрывалъ свой беззубый ротъ. Это былъ старый холостякъ лѣтъ шестидесяти, толстый, рыхлый, расплывшійся, совершенно лысый, съ гладко выбритымъ обрюзгшимъ лицомъ и оттопыренными ушами. Вся его неряшливая отяжелѣвшая фигура заявляла о непомѣрной лѣни, безконечномъ добродушіи и непоколебимомъ спокойствіи духа. Завидѣвъ гостей, онъ привѣтливо закивалъ головой, и по лицу его расползлась широчайшая улыбка.

— Ого! ну-ну! вотъ и отлично, дружище! — заговорилъ онъ потрясающимъ басомъ. — Полѣзайте въ избу.

Гости вошли и поздоровались.

— Здорово, здорово! — говорилъ судья, не вставая съ мѣста. — Это хорошо, это отлично, что вы зашли, это великолѣпно, милѣйшій.

— Ну, и погода! благораствореніе, — сказалъ Захаръ Ивановичъ.

Судья задумчиво посмотрѣлъ вдаль, гдѣ медленно двигалось по дорогѣ стадо коровъ, окутанное золотымъ облакомъ пыли, и почему-то сталъ разсказывать о томъ, какъ сорокъ лѣтъ тому назадъ онъ въ такую же погоду ѣхалъ домой на каникулы и встрѣтилъ въ пути партію кантонистовъ.

— Жестокое тогда было время, — заключилъ судья съ меланхолическимъ видомъ, — и хорошо, конечно, что оно прошло, а все-таки мы, старшіе, вспоминаемъ о немъ съ удовольствіемъ… Для насъ существуетъ еще и другое утѣшеніе: намъ виднѣе, что какъ ни какъ, съ грѣхомъ пополамъ, а все-таки мы двигаемся впередъ, милѣйшій…

— Впередъ, именно впередъ! — подтвердилъ Захаръ Ивановичъ, который держалъ себя крайне замысловато: безпокойно двигался по комнатѣ, повертывался на каблукахъ, лукаво подмигивалъ Николаю Ивановичу, трепалъ судью по спинѣ, смѣялся безъ всякой видимой причины и, наконецъ, сказалъ:

— Ну, Ѳедоръ Николаичъ, я сегодня тебя удивлю!.. Необыкновенное происшествіе, можно сказать, событіе…

— Ну, ну! — сказалъ судья, который не отличался любопытствомъ: онъ терпѣливо, съ. неизмѣннымъ равнодушіемъ слушалъ все, что ему ни разсказывали, но никогда ни о чемъ не разспрашивалъ и только въ видѣ поощренія повторялъ: — «ого!.. вотъ-вотъ… ну, ну… вотъ и отлично…».

— Непостижимая вещь! преудивительная вещь! — продолжалъ Захаръ Ивановичъ. — Представь себѣ… я до сихъ поръ, не могу придти въ себя…

— Ого! — сказалъ судья.

— Такая новость, такой неожиданный сюрпризъ…

— Вотъ-вотъ… это хорошо.

— Хорошо-то хорошо, да вотъ ты отгадай… Ну-ка, отгадай, въ самомъ дѣлѣ…

И Захаръ Ивановичъ вдругъ разразился такимъ заразительно веселымъ смѣхомъ, что судья тоже засмѣялся.

— Ну-ну, будетъ тебѣ! — пробормоталъ онъ.

— Ну, такъ и быть: вообрази, Яшка-то… а?.. какъ ты думаешь?

— Какой Яшка?

— Фу ты! какой Яшка! какъ какой Яшка? Да сынъ мой, Яковъ Захарычъ Салминъ.

— Вонъ что! а я вѣдь, дружище, и не зналъ, что у тебя сынъ есть. Ну, ну!

Захаръ Ивановичъ сразу превратился въ восклицательный знакъ, потомъ разсердился не на шутку.

— Да ты чего, совсѣмъ, что ли, рехнулся? — закричалъ онъ: — какъ это не зналъ?.. Вотъ человѣкъ, ей-богу! весь заплылъ жиромъ, сидитъ, пыхтитъ — чортъ знаетъ что!.. какъ это не зналъ?..

— Да ты не сердись, дружище… Можетъ быть, и зналъ, да запамятовалъ. Знаешь, какая у меня память… Помнится мнѣ, — самъ же ты говорилъ, что дѣтей у тебя никогда не бывало.

Захаръ Ивановичъ почти съ ненавистью смотрѣлъ на судью.

— Вотъ глядите вы на него… ну, на что ты похожъ? Заплылъ жиромъ, точно боровъ какой, смотрѣть противно…

— Ну-ну, дружище… полно, полно… Зналъ, ей-богу, зналъ… кажется, видалъ одинъ разъ… да, разумѣется, видалъ…

Захаръ Ивановичъ сердито отвернулся и сталъ нервно закуривать папиросу.

— Да полно тебѣ, дружище, — упрашивалъ судья: — вѣдь, это я такъ, съ дуру сболтнулъ, будто не зналъ… какъ не знать! разумѣется, знаю. Еще ты говорилъ, что, молъ, прекрасно учится, а я его по головкѣ погладилъ… да, да, именно, по головкѣ…

Захаръ Ивановичъ вышелъ изъ себя и топнулъ ногой.

— Замолчи, замолчи ты, ради Христа! — закричалъ онъ съ ожесточеніемъ: — не мели! не разстраивай меня въ конецъ!.. Мелетъ, мелетъ, какъ жерновъ… тьфу!.. Просто ты чурбанъ какой-то безчувственный!..

— Ну, извини… не обращай вниманія… Вотъ онъ всегда такъ: ни съ того, ни съ этого, Богъ знаетъ съ чего, распѣтушится, раскричится, а вѣдь, въ сущности, комара не обидитъ: умнѣйшій и добрѣйшей души человѣкъ, — говорилъ судья, обращаясь къ Николаю Ивановичу.

Молодая, красивая горничная внесла самоваръ. Захаръ Ивановичъ, насупившись, смотрѣлъ въ окно, Николай Ивановичъ перелистывалъ какую-то книгу. Судья помолчалъ-помолчалъ, потомъ крякнулъ и сталъ разсказывать какой-то анекдотъ. Не добравшись, повидимому, еще и до середины, онъ вдругъ оглушительно захохоталъ. Захаръ Ивановичъ, круто обернувшись, протянулъ судьѣ руку и, не глядя на него, промолвилъ:

— Прощай!

— Что ты, Господь съ тобой? а чаю?

— До свиданія.

— Нѣтъ, я тебя не пущу, — говорилъ судья, не принимая протянутой руки.

— Прощай!

— Чего ты сердишься, дружище? въ чемъ дѣло? Сдѣлай мило стъ — скажи.

— До свиданія. Не даешь руки, чортъ съ тобой, и не надо. Прощай. До свиданія, Николай Иванычъ.

Захаръ Ивановичъ быстро и рѣшительно вышелъ изъ комнаты. Судья только руками развелъ.

— Что съ нимъ такое? — обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

Николай Ивановичъ разсказалъ исторію съ Яшкой.

— Ну, ну… вотъ, вотъ… именно я велъ себя, какъ оселъ, — сказалъ судья, — именно, какъ оселъ… Но я рѣшительно не помню этого Яшки… Ахъ, чудакъ, чудакъ… А жаль, жаль… Выпейте чайку, милѣйшій.

Нѣкоторое время оба молча пили чай.

— Ну, какъ вы поживаете, милѣйшій? — спросилъ судья.

— Ничего, живу помаленьку.

— Это хорошо. Выпейте еще чайку, дружище.

— Благодарю васъ, я больше не хочу.

— Да отчего же?

— Право, не хочется.

Судья долго придумывалъ; о чемъ бы еще поговорить, но ничего не придумалъ и тяжело вздохнулъ. Николай Ивановичъ молчалъ по той же причинѣ и, подавляя зѣвоту, собирался раскланяться и уйти.

— Вонъ докторъ ѣдетъ, — сказалъ судья, глядя въ окно.

— Красногорскій?

— Онъ, онъ.

Къ дому подъѣхала щегольская пролетка, изъ которой почти на ходу выскочилъ румяный господинъ высокаго роста съ рыжей огненной бородой и рыжими же курчавыми волосами. Увидѣвъ судью, онъ подбѣжалъ къ окну и тотчасъ же заговорилъ съ необыкновеннымъ азартомъ:

— Слышали? Чагинъ-то? а? Живъ курилка! какже, цѣлъ и невредимъ… Словно казенное имущество, въ водѣ не тонетъ и въ огнѣ не горитъ… Ну и осрамились же, Господи! сущій скандалъ!.. Да и по дѣломъ: я говорилъ, я предупреждалъ Петра Петровича, что это никуда не годится… Помилуйте! да когда нѣтъ единодушія когда нѣтъ общественнаго мнѣнія, нѣтъ, наконецъ, простого человѣческаго смысла!.. Но, въ концѣ концовъ, это чортъ знаетъ что! — съ мальчишкой не могутъ всѣмъ кагаломъ управиться! Это позоръ!.. Азія, однимъ словомъ, Азія!.. Помилуйте! вѣдь противно смотрѣть: притихли, какъ подсудимые, глазами хлопаютъ… Охъ, ужъ эти мнѣ россійскіе обыватели!.. ужъ именно: уставя брады своя… Понятно, что Чагинъ раскаталъ ихъ, какъ я не знаю что, и все пошло къ чорту!..

— Заходи въ избу, — сказалъ судья.

— Сейчасъ, сейчасъ. Развѣ на одну только минуту. Съ утра ѣзжу. Чортъ его знаетъ, лѣсничій опять захворалъ. Да тутъ съ ума сойдешь!.. Но что удивительно: мѣщанишки… «онъ, галдятъ, ничего намъ худого не сдѣлалъ, за что намъ его ссылать?..» Ахъ, бестіи! тоже разсуждаютъ…

— Самоваръ на столѣ. Промочи глотку.

— Сейчасъ, сейчасъ.

Докторъ стремительно взбѣжалъ на крыльцо и вошелъ въ комнату. Увидѣвъ Николая Ивановича, онъ вдругъ страшно смутился и нѣкоторое время стоялъ съ растеряннымъ видомъ.

— Развѣ вы незнакомы, господа? — спросилъ судья. — Докторъ Андрей Степанычъ Красногорскій, Николай Иванычъ Толмачевъ.

— Знакомы, знакомы, — быстро заговорилъ докторъ, съ силою потрясая руку Николая Ивановича. — Конечно, знакомы, — продолжалъ онъ, усиливаясь побороть овладѣвшее ₍имъ смущеніе: — еще бы!.. какже-съ… Такъ вотъ-съ… Вы, конечно, слышали, — обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

— О чемъ? — спросилъ тотъ, также взволнованный.

— Ну, о Чагинѣ и объ этой гнусной исторіи… Какъ же! чуть было не закатали человѣка… Без-зобразіе! въ Сибирь на поселеніе по приговору мѣщанскаго общества — можете себѣ представить! Я прямо въ глаза сказалъ Смолину, что это подлость. Я вамъ откровенно скажу, Николай Ивановичъ: я не люблю Чагина, ну, просто, не люблю… Но въ данномъ случаѣ рѣчь идетъ о принципахъ, понимаете? Поэтому я изъ принципа, понимаете, изъ принципа на его сторонѣ… Что? не вѣрите? Между тѣмъ это просто и ясно, какъ день. Личности господина Чагина я не касаюсь: можетъ быть, онъ, въ самомъ дѣлѣ, рыцарь безъ страха и упрека, какъ полагаютъ нѣкоторые, можетъ быть, просто, задорный хвастунъ, какъ я думаю — вы меня извините, я говорю откровенно, — но дѣло не въ этомъ. Съ формальной стороны онъ правъ… но даже и это не важно… Важно то, что противъ него дѣйствуютъ, не разбирая средствъ… Вотъ почему каждый порядочный человѣкъ…

— Можетъ быть, — перебилъ его Николай Ивановичъ, заикаясь и краснѣя, — но минуту назадъ вы говорили не то…

— Какъ не то? — жестко переспросилъ докторъ, и глаза его сдѣлались злыми. — То самое-съ…

— Вы стояли сейчасъ за окномъ и говорили…

— Позвольте!.. да, я говорилъ!.. Но что я говорилъ? Я говорилъ, что такой системы не одобряю — вотъ, что я говорилъ!.. Эхъ, господа, господа! ей-богу, даже досадно, какъ легко вы судите о людяхъ!.. Неужели вы можете думать, что я одобряю всѣ тѣ подлыя средства, какія пускаются въ ходъ противъ Чагина?.. Доносы, клевета, тайные подвохи, спаиваніе мѣщанскихъ горлопановъ… вѣдь это грязь! И вы меня нь эту грязь топчете? какъ вамъ не стыдно? Эхъ, Николай Ивановичъ!.. Боже мой! да вѣдь это не только грязно, это глупо до послѣдней степени… Сначала побѣжать по начальству: такъ и такъ, насъ обличили, вывели на свѣжую воду — защитите… ну, не глупо ли? Имъ отвѣчаютъ совершенно резонно: «дѣло ваше, насъ не касается, раздѣлывайтесь сами, какъ, знаете», хотя въ то же время очень тонко даютъ понять, что и мѣшать не будутъ… Замѣтьте: очень тонко. А они что же? Обрадовались! полѣзли съ дубиной… Нѣтъ-съ, почтеннѣйшій. Николай Ивановичъ, такъ нельзя-съ… Меня прошу не смѣшивать-съ… Я знаю, что вы съ Чагинымъ друзья, но будьте-же и къ намъ справедливы.

Николай Ивановичъ пробормоталъ въ отвѣтъ что-то неопредѣленное и больше не возражалъ.

— Я человѣкъ прямой, — продолжалъ докторъ, — что думаю, то и говорю. Вы полагаете, что я Смолина одобряю? Господи Боже мой! да мнѣ извѣстны о немъ такія вещи, о которыхъ даже и не подозрѣваютъ… Это, я вамъ скажу_у крупный мерзавецъ!..

— У тебя чай простылъ, — сказалъ судья.

— Это, я вамъ доложу, высокаго полета мошенникъ, а не Чагину его съѣсть!.. Тутъ нахрапомъ ничего не подѣлаешь, тутъ нужна дипломатія, съ умомъ, дипломатически, постепенно, исподтишка… А уже потомъ сразу — трахъ!.. А это что? это мальчишество и только. Этимъ Смолина не убьешь, только надѣлаешь непріятностей… Напротивъ, я вамъ доложу, что Чагинъ только все дѣло испортилъ, да-съ…

— Почему это?

— А потому, что Петръ Петровичъ будетъ теперь осторожнѣе… Онъ дѣйствовалъ прежде очертя голову, а теперь, пойдетъ съ оглядкой, теперь у него комаръ носу не подточитъ… Больше того: я вамъ скажу по совѣсти, что Смолинъ неуязвимъ, онъ сидитъ крѣпко, его не сшибешь щелчкомъ по носу, а только разсердишь… А почему? Потому что за нимъ стоитъ легіонъ, потому что подвиги его связаны съ интересами такихъ лицъ, которыхъ и рукой не достанешь… А съ этимъ, батенька мой, надо считаться… Только такой хвастунъ, какъ вотъ вашъ пріятель Чагинъ, можетъ воображать, что онъ ведетъ какую-то тамъ борьбу… О, Господи! мнѣ ей-богу смѣшно, что изъ этого выскочки сдѣлали чуть не героя… Я вотъ возьму выйду на площадь да и заору во всю глотку что нибудь эдакое… какую нибудь околесицу, — такъ, по вашему, это геройство? А, по моему, глупость. Посадятъ меня въ каталажку, и больше ничего. И здѣсь то же самое: Смолинъ останется цѣлъ и невредимъ, а, ужъ вашего пріятеля упрячутъ куда нибудь рано или поздно, будьте увѣрены… Смолинъ не такой человѣкъ, чтобы уступить, нѣтъ! онъ ни передъ чѣмъ не остановится, пойдетъ до конца… Я бы на вашемъ мѣстѣ по пріятельству посовѣтовалъ Чагину бросить всю эту ерунду. Вотъ и судья вамъ то же самое скажетъ. Не такъ ли, судья?

— Что это?

— Да вотъ я говорю Николаю Иванычу, что я на его мѣстѣ посовѣтовалъ бы Чагину, ради собственной его безопасности, бросить всю эту канитель.

— Бросить, конечно, бросить, дружище! — сказалъ судья. — Чагинъ человѣкъ молодой и, право же, такой симпатичный… Было бы очень жаль, если что нибудь… Рисковать изъ-за пустяковъ, право же, не стоитъ, дружище, право, не стоитъ.

Николай Ивановичъ молчалъ.

— Чагинъ успѣлъ вооружить противъ себя все общество, — продолжалъ докторъ: — такъ или иначе задѣлъ всѣхъ… а вѣдь это что же? вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, такъ огульно!.. Нѣтъ, это собака какая-то… Однако, я заболтался. Восемь часовъ, а мнѣ надо еще въ четырехъ домахъ побывать.

Докторъ торопливо простился, поспѣшно вышелъ изъ дома, вскочилъ въ пролетку и уѣхалъ.

V.

Отъ судьи Николай Ивановичъ пошелъ къ Чагину, но не засталъ его дома. Постоявъ въ раздумьи среди улицы, онъ отправился въ клубъ. При клубѣ былъ садъ, гдѣ по вечерамъ гуляла публика, но теперь было еще рано, и садъ былъ пустъ. Пройдясь по пустыннымъ аллеямъ, Николай Ивановичъ присѣлъ на скамьѣ, выкурилъ папироску, разсѣянно посмотрѣлъ за деревья, на небо, на цвѣточныя клумбы, потомъ лѣниво поднялся и вошелъ въ зданіе клуба. Здѣсь въ билліардной, безъ сюртуковъ, съ засученными рукавами, играли двое господъ, которые, какъ показалось Николаю Ивановичу, сердито и недружелюбно на него оглянулись. Изъ буфета доносился громкій и несвязный говоръ многихъ голосовъ.

Николай Ивановичъ прошелъ въ библіотеку. Взявъ первую попавшуюся газету, онъ сталъ читать, но читать ему не хотѣлось, и онъ машинально пробѣгалъ глазами одинъ столбецъ за другимъ. Съ одной стороны его безпокоили, раздражали и какъ бы притягивали къ себѣ голоса изъ буфета, съ другой — его тянуло въ садъ, откуда вскорѣ стали доноситься черезъ раскрытыя окна серебристый смѣхъ и веселые женскіе голоса. Читая газету и прислушиваясь къ раздававшимся вокругъ звукамъ безпечной городской жизни, Николай Ивановичъ возражалъ, что онъ занятъ серьезнымъ и значительнымъ дѣломъ, и представлялся самому себѣ человѣкомъ благородныхъ и возвышенныхъ стремленій, презирающимъ толпу и ея пошлыя удовольствія. Онъ думалъ о Чагинѣ и находилъ, что въ городѣ только двое настоящихъ людей: Чагинъ и онъ, Николай Ивановичъ. «Чагинъ — вотъ молодецъ!» — думалъ онъ, представляя себѣ умное, выразительное лицо --скаго «обличителя», вооружившаго противъ себя «все общество»…

Заслышавъ шаги въ корридорѣ, онъ вздрогнулъ и углубился въ газету: ему хотѣлось, чтобъ его застали за чтеніемъ… Онъ слышалъ, какъ, отворивъ дверь, кто-то грузно вошелъ въ комнату и, тяжело дыша, приближался къ нему, но не поднялъ головы. Онъ оглянулся только тогда, когда изъ рукъ его вырвали газету. Передъ нимъ съ похищенной газетой въ рукѣ стоялъ цѣлый бегемотъ, толстый, расплывшійся, хотя еще молодой врачъ Баржинъ. По красному и возбужденному лицу его Николай Ивановичъ заключилъ, что онъ сильно пьянъ.

— Это что за порядки? — громко заговорилъ Баржинъ. — Газеты читать? Это почему? Гдѣ это видано, чтобъ въ клубѣ газеты читали? кажется, онѣ у насъ не для того выписываются!.. Пожалуйте! — прибавилъ онъ, подставляя руку, изогнутую кренделемъ.

— Куда?

— Безъ разговоровъ!

— Оставьте меня, Василій Гаврилычъ! я хочу читать.

— Безъ разговоровъ! мало-ли что вы хотите! Пожалуйте!

— Извините…

— Безъ всякихъ извиненій! Пожалуйте!

— Однако… — началъ Николай Ивановичъ, но все-таки принужденъ былъ пойти.

Баржинъ повелъ его въ буфетъ. Здѣсь, среди живописнаго безпорядка засѣдала цѣлая компанія. На столахъ стояли во множествѣ бутылки съ водкой, съ виномъ и пивомъ.

— Вотъ-съ, милостивые государи, рекомендую молодого человѣка: газеты читаетъ, — закричалъ Баржинъ. — Засталъ на мѣстѣ преступленія. Какъ вы полагаете? Это подозрительно, да-съ. Хересъ, мадера, пиво, сивуха — все къ вашимъ услугамъ. Чего прикажете?

— Я ничего не желаю, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, нѣтъ-съ, покорнѣйше благодарю, этого нельзя.

— Этого нельзя, — отозвался, какъ эхо, инспекторъ народныхъ училищъ Малыгинъ и пристально посмотрѣлъ на Николая Ивановича. Онъ былъ до того пьянъ, что почти не сознавалъ, дѣйствительности.

Николай Ивановичъ принужденъ былъ выпить стаканъ краснаго вина, потомъ бѣлаго, потомъ опять краснаго. Всѣ приходили почему-то въ неистовую радость, когда онъ сдавался на увѣщанія и подносилъ стаканъ ко рту. Его хлопали по станѣ, хвалили, кричали ура и лѣзли съ нимъ цѣловаться. Комната была наполнена табачнымъ дымомъ, винными испареніями и гуломъ пьяныхъ голосовъ. Трезвыми были только два лакея да буфетчикъ за стойкой. Прислушаваясь къ безсвязнымъ рѣчамъ въ разныхъ углахъ, Николай Ивановичъ понялъ, однако, что преобладающею темою разговоровъ была все та же исторія съ Чагинымъ. Докторъ Баржинъ былъ сильно пьянъ, но еще болѣе возбужденъ. И притомъ возбужденъ радостно:

— Рѣдьку съѣли! — кричалъ онъ. — Ха, ха, ха!.. великолѣпную рѣдьку съѣли!.. Посмотрѣлъ бы я теперь на искаріотскую харю Красногорскаго!.. Ахъ, это великолѣпно! И-ну!.. выпьемъ, господа!

— Выпьемъ, выпьемъ, — повторилъ за нимъ инспекторъ. Онъ попытался было встать, но вмѣсто того повалился на бокъ и перевѣсился черезъ ручку дивана.

— Господа! я предлагаю тостъ за Чагина! — крикнулъ, Баржинъ, стараясь перекричать шумъ голосовъ. — За Чагина, господа!..

— За Чагина!… Тише!… Что онъ говоритъ?… Вѣрно!… за Чагина!… — отозвалось нѣсколько голосовъ.

— За Чагина! — съ трудомъ проговорилъ инспекторъ, мотая головой и тщетно пытаясь подняться.

— А я скажу: ну его къ чорту! Я выпью, но скажу: ну его къ чорту!… да! ну его къ дьяволу! вотъ что!.. — твердилъ красный и здоровый мужчина, по виду купецъ, приближаясь къ столу и наполняя стаканъ.

Докторъ между тѣмъ продолжалъ:

— Господа! я пью за Чагина, за человѣка, который среди постыднаго равнодушія одинъ, безъ поддержки, открыто вступилъ въ борьбу съ общественнымъ зломъ, съ той вопіющей неправдою, которая безнаказанно, нагло и побѣдоносно процвѣтаетъ на нашихъ глазахъ. Мы, просвѣщенные люди, изъ равнодушія, изъ лѣни, изъ жалкой трусости, изъ боязни лишиться… я не знаю чего… благосклонной улыбки людей, всякое общеніе съ которыми должно было бы вызывать омерэеніе, — мы молчимъ, мы за мѣдный грошъ продаемъ свою совѣсть. Вмѣсто того, чтобы клеймить презрѣніемъ Смолина, Уткина, Козельскаго и подобныхъ имъ людей… А, чортъ позьми!.. Стыдно, господа!.. И такъ пусть Чагинъ послужитъ намъ примѣромъ!.. Свободное, смѣлое слово! Это великая сила, господа!.. Пожелаемъ же, милостивые государи, чтобы Чагинъ побѣдилъ до конца. Господа! я пью за полную побѣду Чагина, пью за пораженіе и посрамленіе его враговъ!.. Урра!..

— Ур-рра! — подхватили всѣ неистовымъ хоромъ.

Николай Ивановичъ пришелъ въ неописуемое волненіе. Чокаясь съ докторомъ, онъ чуть не разбилъ свой стаканъ и, осушивъ его залпомъ, закричалъ:

— Господа! позвольте! позвольте и мнѣ сказать!.. Господа! я пью за Чагина, за моего лучшаго друга… Я горжусь его дружбой, господа… да, горжусь… Пусть говорятъ, что хотятъ, пусть величаютъ его выскочкой, хвастуномъ, задорнымъ мальчишкой, и тому подобное, — все это неправда, и я горжусь… За здоровье Чагина, господа!..

— Уррра!!… — заревѣлъ Баржинъ и, высоко поднявъ руку, бросилъ стаканъ и разбилъ его дребезги.

— Пусть также сокрушатся враги наши и супостаты, — крикнулъ онъ, весь красный отъ напряженія.

— Урр-рра!!… нестройнымъ хоромъ отвѣчали ему восхищенные собутыльники.

VI.

У Николая Ивановича таки порядочно шумѣло въ головѣ, когда онъ поздно вечеромъ возвращался домой. Свѣтила луна. Было тепло, тихо и какъ-то задумчиво грустно. За рѣкой свистали соловьи, въ полѣ кричалъ коростель. Шагая по опустѣвшимъ улицамъ города, подъ свѣжимъ дыханіемъ теплой лѣтней ночи, Николай Ивановичъ испытывалъ восторженное и вмѣстѣ тревожное состояніе духа. Сердце его билось ускореннымъ темпомъ, ноги ступали необыкновенно легко, словно не чуя подъ собою земли. По временамъ все существо его проникалось ощущеніемъ чего-то торжественнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ до того грустнаго, что ему хотѣлось припасть къ чьей-нибудь груди и выплакать все свое горе (хотя горя у него не было). Ему казалось, что вотъ сейчасъ, сію минуту должно произойти что-то необычайное, и онъ съ замираніемъ сердца чего-то ждалъ, да, казалось, и вся природа проникалась тѣмъ же страстнымъ ожиданіемъ. Звѣзды съ великимъ любопытствомъ смотрѣли съ небесъ; мѣсяцъ меланхолически озиралъ землю и, казалось, находился въ недоумѣніи, потому что все самое таинственное и удивительное пріютилось въ тѣни: въ глубинѣ овраговъ, въ чащѣ деревьевъ, подъ крышами домовъ. Каждый кустъ, каждая травка были неподвижны, точно боялись пошевельнуться, чтобы не проронить ни одного звука. Даже старыя развалившіяся казармы съ черными окнами безъ стеколъ, виднѣвшіяся въ отдаленіи, и гнилые заборы городскихъ пустырей находились въ какомъ-то странномъ настроеніи, точно, вмѣщая въ себѣ мрачную тайну, безмолвно приглашали Николая Ивановича подойти и освободить ихъ отъ гнетущей ея тяжести.

«Боже мой, какъ хорошо!» — думалъ Николай Ивановичъ, но ему казалось, что это думалъ не онъ, а кто-то другой: можетъ быть, этотъ столбъ, меланхолически накренившійся на бокъ, можетъ быть, это дерево, — все можетъ быть. Отъ неудержимаго восторга онъ запѣлъ: «ночь тиха, ночь свѣтла»… но тотчасъ же умолкъ, пораженный грубостью своего голоса, дико нарушившаго окружающую гармонію.

Вдругъ откуда-то донесся тихій аккордъ и задрожалъ, замирая… и вслѣдъ за тѣмъ прекрасные, плавные звуки не фортепьяно, а какого-то невѣдомаго, необыкновеннаго инструмента, казалось, понеслись въ самую душу Николая Ивановича. Онъ остановился, притаивъ дыханіе. Когда смолкъ, точно растаявъ въ воздухѣ, послѣдній заключительный аккордъ, Николай Ивановичъ осмотрѣлся кругомъ. Передъ нимъ былъ садъ съ калиткою, въ саду большой, красивый домъ съ окнами, едва мерцающими скуднымъ освѣщеніемъ.

«Эге!» подумалъ онъ: «домъ Смолина, того самаго Смолина… Но неужели это Марья Ивановна играетъ? Не можетъ быть!» И онъ опять сталъ прислушиваться. Чей-то сильный и звучный женскій голосъ запѣлъ: «Въ глубокой тѣснинѣ Дарьяла», но оборвалъ на полусловѣ, началъ какой-то другой романсъ, но и его не кончилъ и, наконецъ, умолкъ. Тотчасъ послѣ этого бѣшено загудѣла рояль что-то дикое и бравурное.

«Барыня, должно быть, смертельно скучаетъ», — догадался Николай Ивановичъ.

Голосъ снова запѣлъ на этотъ разъ шубертовскую серенаду. Николай Ивановичъ, не шевелясь, слушалъ. И вдругъ ему показалось, что въ этой пѣснѣ, въ этомъ голосѣ звучитъ безконечная тоска, страсть и жгучія слезы. Ему представилось даже, будто тихо заплакалъ кто-то, когда стихъ послѣдній аккордъ.

«Что же это такое, Господи?» — съ недоумѣніемъ подумалъ онъ. Въ окнѣ появилась бѣлая фигура, которая, казалось, смотрѣла на мѣсяцъ. «Кто это? неужели Марья Ивановна? Нѣтъ, это не она». Наконецъ, онъ окончательно увѣрилъ себя, что это не Марья Ивановна, а, можетъ быть, какая-нибудь самая необыкновенная женщина, величайшая артистка, извѣстная пѣвица, красавица… заѣхала случайно… Мало ли что можетъ быть!.. А бѣлая фигура все стояла у окна и смотрѣла луну, которая въ свою очередь смотрѣла на нее…

Это была дѣйствительно Марія Ивановна Смолина. Распустивъ черные волосы, въ спальномъ капотѣ, она отдавалась нѣгѣ чарующей ночи и глубоко вздыхала. Она воображала себя въ Испаніи. Эти темныя груды, конечно, не дома съ деревянными крышами, а развалины стараго, мрачнаго замка, гдѣ по ночамъ собираются страшные бандиты… Эти деревья, конечно, пальмы, кипарисы, а не березы; эта сверкающая полоса, не Обуховка, а Гвадалквивиръ («Шумитъ, бѣжитъ Гвадалквивиръ» — какъ это хорошо!)… И вотъ, въ саду крадется темная тѣнь въ плащѣ… сбрку при лунѣ сверкаетъ шпага… глаза горятъ жгучей, пламенной страстью… Въ рукахъ гитара… Все ближе и ближе эти ужасные глаза… Сейчасъ Марью Ивановну похитятъ, унесутъ, умчатъ на конѣ по горамъ, по полямъ, черезъ страшныя пропасти… вѣтеръ бьетъ ей въ лицо и играетъ, ея распущенными волосами… И вдругъ ей показалось, что въ саду, дѣйствительно, что-то шевелится. Она отскочила отъ окна въ смертельномъ испугѣ: что если мечты ея сбываются на самомъ дѣлѣ? Она хотѣла захлопнуть окно, но остановилась и еще разъ пристально посмотрѣла въ кусты. Въ самомъ дѣлѣ, кто-то шевелился.

— Кто тамъ? — крикнула она не своимъ голосомъ.

— Это я, — робко отвѣчалъ неизвѣстный.

— Боже мой! кто тамъ?

— Извините, пожалуйста…

И изъ кустовъ показалась смущенная фигура Николая Ивановича.

— Ахъ! кто вы?

— Извините, Бога ради… я, кажется, испугалъ васъ… Шелъ, мимо, услышалъ пѣніе и остановился послушать… Прошу извиненія…

— Господи! да это вы, Николай Иванычъ?

— Я, Марья Ивановна.

— Ахъ, какъ вы меня испугали!.. Я думала… я думала, Богъ знаетъ что…

— Прошу извиненія…

— Постойте, куда-жъ вы? Не уходите. Мнѣ нужно вамъ что-то сказать.

— Слушаю-съ. Петръ Петровичъ дома?

— Въ клубѣ или на какомъ-то засѣданіи, не знаю… Погодите. Вы, можетъ быть, зайдете на минутку? Или нѣтъ: я сейчасъ…

Марья Ивановна торопливо накинула шаль на плечи и поспѣшно выбѣжала въ садъ

— Ну, чего вы? — спросила она, здороваясь съ нимъ.

— Я ничего… вы что-то хотѣли сказать!

— Ахъ, да, да. Сядемте.

Они усѣлись на скамью.

— Какая ночь!.. чудо! прелесть! — говорила Марья Ивановна. — Скажите, вы бывали въ Италіи?

— Нѣтъ, не бывалъ.

— Неужели? ахъ, какъ это жаль! Я хотѣла бы жить въ Италіи: тамъ такъ хорошо… Послушайте, отчего вы всегда такой… нелюдимый, скучный?

— Я? развѣ? Совсѣмъ нѣтъ. Обыкновенно…

— Нѣтъ, у васъ навѣрное есть какое-нибудь горе, да?

— Какое же горе? Нѣтъ. Конечно, бываетъ иногда грустно…

— Но отчего же?

— Да вѣдь мало ли… со всякимъ человѣкомъ случается.

— Что случается?

— Да ничего особеннаго…

— Ахъ, Боже мой, но какой вы, однако, скрытный! какой скрытный!.. Я, право, не знаю, что это такое… Вы, должно, быть, ужасный человѣкъ?

— Почему же?

— Да, да, ужасный, скрытный… Мнѣ нравятся такіе, характеры, а вамъ?

— Конечно, но…

— Послушайте, Николай Иванычъ, отчего вы не хотите быть со мной откровенны? вы думаете, что я не могу понять, васъ, оцѣнить? да? думаете, что я настолько необразована, неразвита, глупа?.. Ахъ, Боже мой!..

— Что вы говорите, Марья Ивановна? зачѣмъ вы такъ, говорите?

— Мнѣ все думается, что вы должны меня презирать… а вы никогда, никогда не будете со мной откровенны…

Николай Ивановичъ находился въ большомъ затрудненіи. Онъ самымъ искреннимъ образомъ желалъ имѣть какое нибудь горе, какую-нибудь тайну, чтобы подѣлиться ими съ своей собесѣдницей. Между тѣмъ Марья Ивановна уже позабыла о чужихъ тайнахъ и думала о своихъ. У нея у самой было горе, и, хотя она не могла опредѣлить, въ чемъ, собственно, оно заключалось, тѣмъ не менѣе, оно было несомнѣнно, очевидно, потому что подступало въ горлу, волновало грудь, сжимало сердце, и ей хотѣлось плакать.

— Вотъ вы, Николай Ивановичъ, и всѣ, всѣ мужчины страшные эгоисты, — говорила она торопливо, — и никто, никто не хочетъ понять женщину… Думаютъ, женщина пуста, легкомысленна… Но это не правда, я не такая, и мнѣ приходятъ иногда очень, очень серьезныя мысли… Я такъ думаю иногда, что даже голова разболится…

Николай Ивановичъ на это не зналъ, что сказать, и только восклицалъ:

— Что вы!.. Марья Ивановна!.. съ чего вы взяли?..

— Не говорите, не говорите, Николай Ивановичъ, не утѣшайте меня, мнѣ не нужно утѣшеній… Я одна, всегда одна и никто меня не понимаетъ… Боже мой! — воскликнула она почти истерически: — посмотрите, какая ночь, звѣзды, луна… Ахъ, не говорите… не спрашивайте… Я очень несчастна, Николай Ивановичъ.

— Марья Ивановна, ради Бога… успокойтесь, Марья Ивановна… — говорилъ до послѣдней степени взволнованный Николай Ивановичъ. Вспомнивъ, что и въ самомъ дѣлѣ считалъ Марью Ивановну пустой барыней, онъ почувствовалъ угрызеніе совѣсти, и что-то вродѣ слѣдующихъ соображеній промелькнуло въ его головѣ: «въ глуши… среди пошлости и мелочей жизни… ни одного живого человѣка кругомъ… мужъ темный мерзавецъ, почти старикъ и, конечно, деспотъ въ семьѣ, а она молода и красива… Что мудренаго, что она томится и тоскуетъ?.. Развѣ я не томлюсь также?.. Да, мы, дѣйствительно, всѣ страшные эгоисты»… И онъ мало по малу проникся самымъ теплымъ участіемъ къ Марьѣ Ивановнѣ. Ему захотѣлось взять ея руку и крѣпко пожать ее, но онъ сомнѣвался, не будетъ ли это слишкомъ большою вольностью. Марья Ивановна, очевидно, думала совсѣмъ иначе, потому что вдругъ порывисто схватила его руки и судорожно сжала въ своихъ.

— Николай Иванычъ! — заговорила она, не то захлебываясь, не то задыхаясь и заглушая рыданія: — будемте друзьями… на вѣки, навсегда… Наболѣвшей душѣ такъ отрадно имѣть друга… Вы одни можете утѣшить меня и пожалѣть… въ этой ужасной трущобѣ… Боже мой! какая я несчастная!..

И она, закрывъ лицо руками, зарыдала. Участіе къ ней Николая Ивановича возрастало въ страшной прогрессіи, онъ начиналъ терять голову. Онъ придвинулся къ ней совсѣмъ близко, такъ что чувствовалъ теплоту ея тѣла, отнялъ отъ лица ея руки, сжалъ ихъ въ своихъ и думалъ, что бы сдѣлать еще. Ему представилось на мигъ, что все это очень смѣшно, въ особенности ихъ трогательныя позы, но, чувствуя, какъ трепетали ея руки въ его рукахъ, видя, какъ она безпомощно опустила голову и въ изнеможеніи склонилась къ нему на плечо, тотчасъ же устыдился своей мысли. Однако надо было что-нибудь дѣлать. Одно мгновеніе ему пришло въ голову, что Марья Ивановна больна и надо бѣжать за докторомъ, но тутъ же вспомнилъ, что Баржинъ пьянъ теперь, какъ сапожникъ, а Красногорскаго съ собаками не сыщешь по городу, и ограничился тѣмъ, что снова растерянно и глупо сталъ допрашивать Марью Ивановну, что съ ней такое.

— Ахъ! — простонала Марья Ивановна: — ахъ, не спрашивайте, Николай Иванычъ, я не могу… я не должна вамъ говорить… Ахъ!..

Она съ необыкновенною силою, страстно обвила его шею голыми руками.

— Я люблю васъ… люблю…

Николай Ивановичъ, совершенно не предвидѣвшій такого обстоятельства, пораженный неожиданностью, сидѣлъ неподвижно, какъ пень.

Когда, наконецъ, онъ опомнился, то оказалось, что Марья Ивановна сидѣла у него на колѣняхъ и онъ ее цѣловалъ :

— Маша!.. кой чортъ, гдѣ она? — послышался съ террасы громкій голосъ Петра Петровича.

— Я здѣсь, другъ мой! — звонко откликнулась Марья Ивановна и въ то же время шепнула Николаю Ивановичу: — иди… приходи завтра… прощай, милый…

— Что же ты тамъ дѣлаешь? — спрашивалъ Петръ Петровичъ.

— Что дѣлаю? Гуляю. Странный вопросъ! Посмотри, какая ночь!..

— Что ночь! Распорядись насчетъ ужина.

— Сейчасъ, сейчасъ.

Черезъ минуту Марья Ивановна была на террасѣ.

— Ты, Петя, разстроенъ? да? — спросила она у мужа.

Петръ Петровичъ, въ самомъ дѣлѣ, имѣлъ разстроенный видъ.

— Отвяжись! — сказалъ онъ съ раздраженіемъ.

— Чѣмъ ты разстроенъ?

— Чѣмъ разстроенъ? А вотъ тѣмъ и разстроенъ, что полетимъ, мы съ тобой вверхъ тармашками ко всѣмъ чертямъ — вотъ тебѣ и разстроенъ! какъ погонятъ насъ по сибиркѣ — вотъ тебѣ и разстроенъ!.. Уйди! не таращи глаза! — прибавилъ Петръ Петровичъ съ гнѣвомъ, но черезъ минуту продолжалъ: — И все этотъ докторишка проклятый, рыжій чортъ, дьяволъ!… вертится, какъ бѣсъ…

— Ахъ, Красногорскій? Правда, онъ такой противный!…

— А все — я, я, я, а какъ дойдетъ до дѣла, такъ вотъ тебѣ и я! — хвостъ поджалъ… Іуда!… переметная сума!…

— Голубчикъ! развѣ опять что-нибудь пропечатали?

— Эхъ!… помолчи ты хоть одну минуту! Ей богу, досадно слушать, какъ ты говоришь. Ужинать давай, довольно.

— Ну, хорошо, сейчасъ.

Марья Ивановна ушла въ домъ. Смолинъ передернулъ плечами, машинально поправилъ галстухъ на шеѣ, прошелся по террасѣ, тупо поглядѣлъ на посеребренныя росою клумбы, на городъ, залитый луннымъ сіяніемъ, просвисталъ что-то, тяжело вздохнулъ и медленной, тяжелой походкой удалился, громко захлопнувъ дверь.

Николай Ивановичъ между тѣмъ, какъ воръ, ползкомъ выбрался изъ сада и, озираясь, добѣжалъ до ближайшаго переулка. Здѣсь онъ остановился, оглядѣлся кругомъ и засмѣялся дряннымъ смѣхомъ, какимъ смѣются люди, уличенные въ какой-нибудь гадости. — Фу ты! — вымолвилъ онъ съ отвращеніемъ и зашагалъ уже обыкновенной своею походкой — какое свинство, какая глупость, — говорилъ онъ себѣ, — фи! скверно!..

Идти домой ему не хотѣлось. Онъ вернулся въ клубъ, присоединился къ пьяной компаніи и пилъ съ нею всю ночь до утра. Домой онъ былъ доставленъ на извозчикѣ смертельно пьяный; не раздѣваясь, кое-какъ добрался онъ до постели и тотчасъ же заснулъ тяжелымъ похмѣльнымъ сномъ.

VII.

На слѣдующій день, проснувшись только къ обѣду, Николай Ивановичъ испытывалъ всѣ муки жесточайшаго похмѣлья. Голова его была точно налита свинцомъ, на душѣ было ощущеніе мучительной пустоты и какого-то отвратительнаго осадка; во рту было скверно, глаза заплыли, лицо распухло. Не смотря на всѣ усилія, онъ никакъ не могъ припомнить ни конца вчерашней попойки, ни того, какимъ путемъ онъ попалъ домой, да и все остальное представлялось ему смутно, какъ въ туманѣ. Припоминалось, что въ клубѣ былъ Красногорскій, что его бранили, въ чемъ-то уличали, осыпали упреками, а онъ, какъ затравленный волкъ, перебѣгая отъ одного къ другому, кричалъ, оправдывался и тоже ругался; потомъ произошла какая-то свалка, должно быть, драка: ломали стулья, били посуду; Николай Ивановичъ оказался почему-то подъ столомъ и, вылѣзая, опрокинулъ его вмѣстѣ съ посудой. Нѣкоторые эпизоды представлялись ему съ необыкновенной отчетливостью. Такъ, онъ совершенно ясно помнилъ, какъ онъ кричалъ подъ самое ухо Красногорскому, величая его подлецомъ, а тотъ, увлеченный перебранкою съ Баржинымъ, не обращалъ на него никакого вниманія и только отмахивался рукой, какъ отъ назойливой мухи; потомъ съ тѣмъ же Красногорскимъ онъ цѣловался и пилъ на брудершафтъ, со слезами на глазахъ говорилъ объ идеалахъ, о вѣчной правдѣ и справедливости; потомъ пѣли Gaudeamus, потомъ Красногорскій почему-то плакалъ навзрыдъ и выкрикивалъ истерически: «Всѣ мы подлецы! всѣ подлецы! всѣ!» Воспоминанія эти жгли Николая Ивановича, какъ раскаленнымъ желѣзомъ, но еще болѣе безпокоили его тѣ моменты, тѣ мертвыя точки, о которыхъ не сохранилось въ памяти никакихъ воспоминаній.

Въ седьмомъ часу вечера Николай Ивановичъ, нѣсколько оправившись, вышелъ изъ дома съ смутнымъ намѣреніемъ какъ-нибудь убить время. Во дворѣ ему встрѣтился Яшка, и онъ съ досадою вспомнилъ о принятомъ на себя обязательствѣ просвѣтить этого болвана. Завидѣвъ Николая Ивановича, Яшка запрыгалъ на одной ногѣ.

— Поди сюда! — крикнулъ ему Николай Ивановичъ.

Яшка засмѣялся, высунулъ языкъ и убѣжалъ.

«Порядочный, должно быть, оболтусъ», — съ раздраженіемъ подумалъ Николай Ивановичъ и вышелъ за ворота. Здѣсь онъ остановился въ тяжеломъ раздумьи, куда идти: направо или налѣво, и, самъ не зная зачѣмъ, пошелъ налѣво. Онъ прошелъ нѣсколько улицъ, тоскливо размышляя — куда дѣвать себя на нынѣшній вечеръ и чѣмъ заполнить душевную пустоту, и неожиданно очутился передъ домомъ Смолина.

«Вотъ зайди-ка въ гости къ Марьѣ Ивановнѣ», — сказалъ онъ себѣ и также, какъ вчера, дрянно засмѣялся. — «Что же? и зайду, и даже непремѣнно зайду», подумалъ онъ вслѣдъ затѣмъ: «необходимо объясниться, необходимо выяснить это… это недоразуменіе…»

У воротъ сидѣла дѣвочка лѣтъ восьми съ кривыми изуродованными ногами, дочь Смолина отъ первой жены. Подлѣ нея стояли костыли. Она была одна и пристально смотрѣла въ лицо Николая Ивановича большими, грустными глазами, точно читая его мысли.

— Мамочка дома, а папочка спитъ, — сказала она.

— Хорошо, хорошо, милая, — пробормоталъ Николай Ивановичъ съ страннымъ смущеніемъ и потрепалъ ее по щекѣ.

Во дворѣ съ необыкновенною яростію напали на него собаки и съ жалобнымъ воемъ скрылись подъ сарай, когда онъ нагнулся, чтобы поднять камень.

«Дурная примѣта», — подумалъ. Николай Ивановичъ и, поднявшись по лѣстницѣ, долго стоялъ передъ дверью, не рѣшаясь позвонить. Онъ хотѣлъ уже вернуться, но потомъ потянулъ въ себѣ дверь, точно желая испытать, насколько крѣпко она заперта. Дверь отворилась, и онъ вошелъ. Очутившись въ полутемной прихожей, минуты двѣ онъ стоялъ въ нерѣшительности, наконецъ, громко кашлянулъ. Въ сосѣдней комнатѣ послышался шорохъ, показались чьи-то глаза между портьерами, и чей-то голосъ граціозно произнесъ: «Ахъ!»

— Петръ Петровичъ дома? — спросилъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ вѣшалкѣ, передъ которой стоялъ.

— Войдите, войдите, — сказалъ голосъ Марьи Ивановны.

Онъ вошелъ въ залу и оглядѣлся. Въ комнатѣ никого не было. Въ недоумѣніи сталъ онъ разглядывать на стѣнкѣ премію къ «Нивѣ»: «Пляска Тамары», которую видѣлъ двадцать пять тысячъ разъ.

— Извините, пожалуйста, я сейчасъ, — сказалъ тотъ же голосъ уже изъ сосѣдней комнаты.

Николай Ивановичъ, держа шляпу въ рукахъ и для чего то раскланиваясь передъ закрытою дверью, пробормоталъ: «ничего-съ, ничего-съ», и потомъ съ большимъ вниманіемъ принялся разсматривать фарфоровую пепельницу, осторожно дотрогиваясь до нея указательнымъ пальцемъ, точно она была чудомъ искусства. Наконецъ, въ дверяхъ показалась Марья Ивановна и, жеманно закрывшись рукою, медленно проговорила:

— Здравствуйте, Николай Иванычъ.

Николай Ивановичъ вдрогнулъ, затѣмъ неловко расшаркался, причемъ нечаянно уронилъ стулъ и, сдернувъ со стола скатерть, разбилъ пепельницу, которою только-что любовался. Въ то же время онъ успѣлъ произнести слѣдующую рѣчь:

— Имѣю честь кланяться… Ахъ, Боже мой! Что я сдѣлалъ!.. Ради Бога извините… извините, пожалуйста… Чортъ!.. Еще разъ извиняюсь… я въ отчаяніи…

Онъ бросился подбирать черепки и запутался въ скатерти. Марья Ивановна на силу могла его успокоить.

— Полноте, пустяки, не безпокойтесь, — говорила она и затѣмъ, слегка сжавъ его руку повыше локтя, прибавила въ полголоса: — Перестань, брось… Чего ты такъ?..

Потомъ опять заговорила громко, даже громче, чѣмъ слѣдовало:

— Садитесь, Николай Иванычъ. Ну, какъ вы поживаете? отчего къ намъ не заглядываете? Кажется, ужъ больше мѣсяца я васъ не видала.

— Какъ больше мѣсяца? — машинально переспросилъ онъ, не понимая, потомъ понялъ, смѣшался, пробормоталъ что-то о неотложныхъ занятіяхъ, о недостаткѣ свободнаго времени и съ растерянной улыбкой поднялъ глаза на него въ упоръ смотрѣла пара красивымъ женскихъ глазъ съ выраженіемъ такой счастливой радости и вмѣстѣ съ тѣмъ такой виноватой покорности, что ему стало жутко и стыдно.

— Что вы такой бука? — слабо улыбаясь, въ полголоса спросила Марья Ивановна.

— Нѣтъ, ничего, — деревяннымъ голосомъ отвѣтилъ Николай Ивановичъ.

Марья Ивановна, опустивъ глаза, стала задумчиво разглядывать свои руки. Николай Ивановичъ украдкою посматривалъ, на нее. Она казалось ему теперь совсѣмъ другой, не той Марьей Ивановной, какую онъ зналъ, — еще болѣе красивой и еще болѣе чужой. Было до чрезвычайности странно и дико, что эта чужая, хорошенькая женщина съ пухлыми щечками, съ пушкомъ на верхней губѣ, съ роскошными волосами, стала ему такъ близка, сдѣлалась въ нѣкоторомъ родѣ его собственностью, что онъ можетъ приласкать ее, какъ ребенка, обнять, поцѣловать въ эти темные съ длинными рѣсницами глаза и что она не только не оттолкнетъ его, а будетъ еще благодарна ему за эту ласку.

Молчаніе становилось слишкомъ продолжительнымъ и тяготило обоихъ, но Николай Ивановичъ чувствовалъ, что не въ состояніи заговорить первымъ, а если заговоритъ, то голосъ его будетъ звучать фальшиво и нелѣпо.

— Что жъ вы молчите? — сказала, наконецъ, Марья Ивановна, и въ глазахъ ея сверкнулъ лукавый огонекъ.

Вмѣсто отвѣта Николай Ивановичъ откашлялся. Марья Ивановна засмѣялась. «Ты очень смѣшонъ, но я тебя люблю», говорили ея глаза. Николаю Ивановичу вдругъ и отъ ея смѣха, и отъ ея взгляда стало необыкновенно легко и необыкновенно весело. Онъ также засмѣялся и, порывисто вскочивъ съ мѣста, закинулъ назадъ ея голову и поцѣловалъ въ губы.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! — торопливымъ шопотомъ заговорила она, отстраняясь. Лицо ея выражало неподдѣльный испугъ. — Теперь нельзя, нельзя…

— Можно, — также шопотомъ сказалъ Николай Ивановичъ и еще нѣсколько разъ поцѣловалъ ее, затѣмъ сѣлъ на прежнее мѣсто, не спуская съ нея загорѣвшихся взоровъ.

— Противный! — говорила Марья Ивановна съ притворнымъ негодованіемъ, мило надувая губки и кокетливо оправляясь.

Въ комнату неожиданно вошелъ Смолинъ. Онъ былъ заспанъ и угрюмъ. У Николая Ивановича помутилось въ глазахъ, однако, съ непринужденностью, поразившей его самого, онъ поздоровался съ хозяиномъ и развязно заговорилъ съ Марьей Ивановной, какъ бы продолжая прерванный разговоръ.

Петръ Петровичъ грузно опустился на диванъ, протянулъ ноги, посмотрѣлъ въ потолокъ, зѣвнулъ, потянулся и сказалъ:

— А что же самоваръ?

— Готовъ, кажется, — отвѣтила Марья Ивановна и вышла.

Петръ Петровичъ опять потянулся и опять зѣвнулъ, потеръ руками лицо, погладилъ лысину. Казалось, онъ умышленно молчалъ, не обращая на гостя никакого вниманія. Въ сердце Николая Ивановича заползла тревога.

— Отдыхали? — спросилъ онъ заискивающимъ голосомъ.

— Н-да… спалъ… Скверная привычка! — не проговорилъ, а какъ-то промычалъ Петръ Петровичъ, растягивая слова, и, опять не взглянувъ на гостя, прищурившись, сталъ смотрѣть въ окно.

— Почему скверная?

— Почему-съ?.. А потому… потому и скверная, что… О, Господи!.. жарища какая!.. Н-да!.. скверная-съ…

За чаемъ Смолинъ продолжалъ угрюмо молчать, игнорируя присутствіе Николая Ивановича, и только послѣ второго стакана вдругъ посмотрѣлъ на него и, криво улыбаясь, спросилъ:

— Ну-съ, а какъ драгоцѣнное здоровье господина Чагина?

Удивленный этимъ вопросомъ, Николай Ивановичъ отвѣчалъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:

— Не знаю, право… кажется, здоровъ… Я давно съ нимъ не видался… А что?

— Помилуйте! эдакая знаменитость! весьма интересно знать, Я думалъ, онъ боленъ: вчера такъ много пили за его здоровье.

«Ахъ, вотъ онъ о чемъ!» сообразилъ Николай Ивановичъ я, мѣшая ложечкой въ стаканѣ, пробормоталъ:

— Да, да… дѣйствительно… цѣлая компанія собралась…

— Знаю-съ, знаю-съ. Пили за посрамленіе его враговъ, т. е. меня, конечно, главнымъ образомъ. Не такъ ли? Вѣдь, кажется, и вы тоже, если не ошибаюсь, принимали участіе въ этой манифестаціи?

Николай Ивановичъ почувствовалъ, что онъ виноватъ и что ему никогда не оправдаться передъ Петромъ Петровичемъ.

У Смолина, между тѣмъ, поблѣднѣли губы, и, устремивъ на гостя пронзительные и злые глава, онъ продолжалъ:

— Можетъ быть, все это весьма современно и благородно — не знаю: я устарѣлъ, отсталъ отъ вѣка и новыхъ людей не понимаю. Но скажите мнѣ, ради Бога: можно ли оплевать, опозорить, съ грязью смѣшать человѣка и къ нему же придти въ гости, жать ему руку, пить его чай, ѣсть его хлѣбъ, любезничать съ его женой? а? какъ это по вашему, по современному?

Николаю Ивановичу показалось, что полъ покачнулся и заходилъ у него подъ ногами, когда онъ, блѣдный, какъ полотно, жалкій и растерянный, поднялся изъ-за стола и сталъ глазами искать свою шляпу. Онъ весь дрожалъ и, воображая, что говоритъ нѣчто изысканно презрительное, трепещущими губами городилъ какую-то околесицу.

— Если это въ отношеніи меня, — бормоталъ онъ какимъ-то ненатурально низкимъ и сдавленнымъ голосомъ, — то мнѣ ничего не остается… и во всякомъ случаѣ я не ожидалъ, что такое странное обхожденіе… Если бъ я предвидѣлъ, то, конечно, не имѣлъ бы этой чести… то-есть я нисколько не считаю за честь… напротивъ… Но во всякомъ случаѣ я освободилъ бы свое присутствіе… то-есть себя… отъ подобной чести… До свиданія-съ, — прибавилъ онъ, раскланиваясь съ жалкой претензіей на иронію.

Смолинъ, между тѣмъ, окончательно вышелъ изъ себя. Онъ ударилъ кулакомъ по столу, такъ что загремѣла посуда, и поднялся грозный и величественный.

— Мерзавцы!.. жалкія твари! — кричалъ онъ, вращая глазами. — Я раздавлю васъ, какъ червей!.. Голову потеряли? зазнались? съ ума сошли? съ кѣмъ вы воюете?.. А-а-а! проклятые!.. бунтовщики! агитаторы!.. Нѣ-ѣтъ, врете-съ: я васъ задушу, въ порошекъ изотру, искрошу въ куски!.. Мальчишки! ничтожество!.. Въ тюрьмѣ не сиживали?.. Гадины!..

Марья Ивановна, какъ испуганная птица, смотрѣла то на одного, то на другого.

— Вонъ изъ моего дома, мерзавецъ! — визгливо возопилъ Петръ Петровичъ, театральнымъ жестомъ указывая на дверь, и топнулъ ногой.

— Это вы подлецъ и мерзавецъ! — также визгливо, какимъ-то чужимъ, незнакомымъ самому себѣ голосомъ крикнулъ Николай Ивановичъ, выбѣгая въ прихожую. Здѣсь онъ трясущимися руками разыскалъ свое пальто и сталъ надѣвать его, не попадая въ рукава.

Вмѣсто того, чтобы выйти на улицу, онъ очутился на террасѣ и машинально спустился по лѣстницѣ въ садъ. Марья Ивановна держала его за рукавъ и говорила шопотомъ: — Милый, успокойся, не волнуйся такъ… ты весь дрожишь… Дойдя до конца аллеи, она остановилась, остановился и Николай Ивановичъ.

— Дорогой мой, успокойся… Въ чемъ дѣло? Что случилось? объясни мнѣ все, — говорила Марья Ивановна, заглядывая ему въ глаза.

Николай Ивановичъ очнулся и, замѣтивъ Марью Ивановну, грубо оттолкнулъ ее.

— Оставьте меня. Что вамъ надо? — сказалъ онъ съ раздраженіемъ и быстро пошелъ по дорожкѣ, направляясь къ выходу. Марья Ивановна устремилась за нимъ.

— Ради Бога!.. Милый, золотой мой! брани меня, бей меня, но не уходи такъ… ради Бога!.. Одну минутку, только минутку!.. Ты сердишься? ну чѣмъ, ну чѣмъ я виновата?..

— Что вамъ надо? — спросилъ Николай Ивановичъ, останавливаясь и съ ненавистью глядя въ ея поблѣднѣвшее лицо.

— Милый… но вѣдь я люблю тебя…

— А ну васъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, погоди, послушай…

Николай Ивановичъ махнулъ рукой и пошелъ, но Марья Ивановна цѣпкими руками ухватилась за лацкана его пальто.

— Подожди… Какой ты жестокій! — говорила она, и въ ея голосѣ слышались слезы.

Николай Ивановичъ разсердился. Онъ сверкнулъ глазами а быстро заговорилъ, захлебываясь и заикаясь:

— Что вамъ надо? что вамъ угодно?.. Ахъ, вамъ угодно любви? вамъ скучно? вамъ не достаетъ вздоховъ, поцѣлуевъ, тайныхъ свиданій? и вы удостоили меня своимъ избраніемъ? вамъ угодно, чтобы я васъ любилъ… Ха! покорнѣйше благодарю! любить васъ! да за что же? что вы такое? Знаете ли вы, что вы такое? Вы жена стараго взяточника, грабителя, мошенника, подлеца, кровопійцы!.. Вотъ что вы такое! Начиная съ головного убора и кончая изящными туфельками на вашихъ ногахъ — все это награблено самымъ наглымъ, самымъ безсовѣстнымъ образомъ, все это горе, слезы, обида, кровь многихъ обездоленныхъ людей, такихъ же, какъ вы, людей, живыхъ, чувствующихъ, страдающихъ, любящихъ, имѣющихъ, душу и сердце!.. А! вы этого не знаете? гдѣ жъ вамъ знать! Читали вы статьи Чагина? О, конечно, нѣтъ! А жаль! Вы узнали бы много любопытнаго! Вы узнали бы, напримѣръ, что все громадное ваше имѣніе, гдѣ воздвигается теперь чуть не дворецъ, пріобрѣтено посредствомъ невѣроятныхъ, баснословно мошенническихъ махинацій, отнято у крестьянъ… Сто лѣтъ жили на землѣ мужики, считая ее своею неотъемлемою собственностью, платили подати, отбывали повинности, и вдругъ, по щучьему велѣнью, оказались живущими на землѣ, почтеннаго Петра Петровича… Да что я говорю! да, вѣдь, это вы, вы владѣлица этого разбоемъ пріобрѣтеннаго имущества, вы распорядительница судебъ, жизни и смерти нѣсколькихъ деревень!.. Ха! я и позабылъ, что всѣ документы составлены на васъ, на ваше имя, а Петръ Петровичъ только, довѣренный вашъ и управляющій…

Николай Ивановичъ взвизгнулъ и засмѣялся злымъ ненатуральнымъ смѣхомъ. Марья Ивановна, опустивъ руки, стояла передъ нимъ неподвижно, какъ статуя скорби, блѣдная, съ глазами, полными ужаса.

— Да-съ, это ваши бархатныя ручки душатъ ихъ за горло!.. Вы этого не подозрѣвали? не такъ ли? О, святая наивность!.. За то вашъ супругъ геніальный мошенникъ! Для него тутъ даже не все корысть, но и удальство, размахъ богатырской натуры… Мужики не покорились. Началась тяжба. Знаете ли, что такое мужицкая тяжба? Боже мой! конечно, нѣтъ! вѣдь вы порхаете по цвѣтамъ!.. Обивать пороги, валяться въ ногахъ у властей, стоять сутками у подъѣздовъ, писать безтолковыя жалобы, пропускать сроки, попадать въ руки проходимцевъ, терпѣливо переносить насмѣшки и оскорбленія, мыкаться въ кромѣшной тьмѣ канцелярской волокиты и ровно ничего не понимать — вотъ мужицкая тяжба!.. Петръ Петровичъ твердо велъ свою линію: онъ хотѣлъ довести дѣло до бунта… О, вашъ супругъ прожженый, талантливый и дальновидный негодяй! Бунтъ былъ необходимъ для окончательнаго укрѣпленія позицій: во-первыхъ, онъ устранялъ уже всякое заступничество за мужиковъ со стороны интеллигенціи, во-вторыхъ, неизбѣжный конецъ его — усмиреніе — разбивалъ послѣднія иллюзіи мужиковъ… И бунтъ не замедлилъ… Исторія окончилась, тяжба прекратилась, казалось, навсегда… Мужики были побѣждены, Петръ Петровичъ началъ строить дворецъ… Но тутъ нежданно-негаданно выступилъ Чагинъ… Такъ, вотъ-съ… И вы ничего не знали объ этомъ? О, нѣтъ, конечно, вы все это знали и даже больше того, что я разсказалъ, но вы живете, какъ птица небесная, ни во что не вникая…

— Однако, — онъ перевелъ духъ, — зачѣмъ я говорю вамъ объ этомъ? вѣдь васъ интересуетъ, собственно, только то, что произошло вчера въ клубѣ и на что разгнѣвался вашъ повелитель? Ничего особеннаго. Нѣсколько порядочныхъ людей пили за здоровье Чагина и за успѣхъ его дѣла… Вотъ и все. Вы это хотѣли знать? больше ничего? До свиданія.

Николай Ивановичъ иронически приподнялъ шляпу и быстро удалился. Марья Ивановна съ выраженіемъ испуга на лицѣ стояла нѣсколько минутъ, глядя вслѣдъ удалявшемуся Николаю Ивановичу, потомъ, чувствуя, что у нея подгибаются колѣни, опустилась на траву и долго оставалась неподвижною, разбитая и словно оглушенная, съ опустѣвшей душей.

VIII.

Чагинъ занималъ небольшую лачугу, выходившую окнами въ огородъ, а крыльцомъ на широкій дворъ, сплошь заросшій травой, лопухомъ и крапивой. Къ крыльцу отъ воротъ шла узкая прямая тропинка; другая такая же вела въ мастерскую сапожника Чубарова.

Былъ вечеръ. Высоко въ глубинѣ неба неподвижно стояло кудрявое сверкающее облако. Правая половина двора вмѣстѣ съ старой березой, одиноко торчавшей среди почернѣвшихъ убогихъ построекъ, ярко освѣщалась красными лучами заходившаго солнца, — лѣвая оставалась въ глубокой тѣни. На крыльцѣ мастерской, въ кожаномъ фартукѣ, съ ремешкомъ на головѣ сидѣлъ сапожникъ Чубаровъ. Онъ смотрѣлъ черезъ заплотъ на золотой куполъ церкви, весело игравшій на солнцѣ, курилъ цыгарку и съ видомъ невозмутимаго равнодушія слушалъ жалобы стоявшихъ передъ нимъ мужиковъ. Мужики горько жаловались на Чагина, отъ котораго только что вышли.

— То горе, соколикъ, что разговору нашего не сколь не принимаетъ, — говорилъ высокій, худощавый, бѣлокурый мужикъ съ выраженіемъ глубокой затаенной тоски въ голубыхъ, дѣтскинаивныхъ глазахъ: — хоть говори, хоть не говори, онъ все на свой ладъ, на свой разсудокъ…

— Мудренъ больно, — продолжалъ другой съ черною бородою и сердитыми глазами: — онъ все самъ одинъ разсудилъ!.. Дѣло мірское, дѣло междуусобное, его надобно обмозговать, а не какъ нибудь… Пословица говорится: семь разъ отмѣряй, одинъ отрѣжь. А онъ что? Приговоръ не надо, планъ не надо, вотъ и поди съ нимъ!.. Какъ въ эдакомъ дѣлѣ безъ приговора? а планъ кому помѣшалъ? да ежели все общество желаетъ? Господи Боже мой! да будь у насъ планъ, то, хоть бы и пристава взять, пошто бы онъ поѣхалъ описывать? Да если бы и пріѣхалъ, такъ у насъ планъ: вотъ онъ! на смотри на ево!.. Нѣтъ, онъ не туда гнетъ!.. Плана не надо! Господи помилуй! какъ это такъ?…

— Во тьмѣ ходимъ, соколикъ, какъ въ темномъ лѣсу. Одинъ одно, другой другое, кто чего, а толку все нѣту… Разорились въ корень… Царица небесная!..

— Ни одинъ человѣкъ въ обществѣ не отопрется, всѣ руки даютъ: нашъ хлѣбъ, и сѣно наше — больше ничего!.. Ну, ладно: одному человѣку нѣту вѣры, такъ неужто не повѣрятъ всему обществу?

Третій мужикъ, старикъ лѣтъ семидесяти, съ бѣлою, какъ лунь, бородою, стоялъ, опираясь на палку. Онъ былъ глухъ и не принималъ участія въ разговорѣ.

— На фатеру теперича пойдемъ али какъ? — спрашивалъ онъ старчески дребезжащимъ голосомъ.

— Молчи, дѣдко, молчи: какъ пойдемъ, — скажемъ, — кричали ему на ухо, и онъ опять терпѣливо ждалъ.

Чубаровъ, казалось, не слушалъ мужиковъ и черезъ ихъ головы смотрѣлъ вдаль. Вдругъ онъ сдѣлалъ рѣшительное движеніе, сплюнулъ, бросилъ цыгарку, растопталъ ее сапогомъ и заговорилъ, впиваясь въ мужиковъ маленькими, блестящими, острыми глазами:

— Будемъ такъ говорить: Смолинъ на себя тянетъ, на свою линію? такъ?

— Такъ, такъ, — сказали мужики, ободряясь.

— А вы, какъ природные жители, на свою? вѣрно?

— Вѣрно, вѣрно.

Чубаровъ почередно оглядѣлъ мужиковъ строгимъ, испытующимъ взглядомъ, помолчалъ и потомъ заявилъ рѣшительно:

— Больше ничего, что надо вамъ землемѣра. А какъ выѣдетъ землемѣръ, дать ему сто рублей въ зубы да вина выпоить, скажемъ, ведро или два — вотъ! больше ничего не требуется! Наведетъ онъ стрелябію, направить магнитъ, наставить столбовъ съ орлами — конченное дѣло! на вѣки нерушимо! вѣрнѣе вѣрнаго!.. Поняли?

Мужики заволновались.

— Чего!.. сказалъ, какъ въ ротъ положилъ… Видимое дѣло!.. И мы то же говоримъ… вотъ это самое… все общество желаетъ…

— Капиталовъ чуръ не жалѣй, выкладывай, робя, сколь потребуется, безъ сумлѣнія.

— Не говори, мерекуемъ мало-мало.

— Выворачивай мошну! вытрясай начисто! тутъ ужъ прямо, безъ торгу, а лишь бы взялъ. Ежели знающій межевой, ему прямо тысячу рублей въ зубы, хлещи его водкой безусыпно!

— Дѣло извѣстное… Признаться, и есть ужъ такой на примѣтѣ: съ удовольствіемъ, говоритъ, за пятьсотъ рублей…

— Не зѣвай!

— Одно горе: не велитъ онъ…

— Чагинъ-то? Ну, не знаю… Почему, однако?

— Не поможетъ, говоритъ.

— Какъ не поможетъ? это землемѣръ-то не поможетъ?

— Зря, говоритъ, безъ дѣла…

— Это столбы-то зря? Эге! наплюйте вы ему въ самую морду! Вѣдь, на столбахъ-то орлы? такъ или нѣтъ?

— А вотъ поди, поговори съ нимъ!

— Ничего! я бы поговорилъ! Не вамъ чета: я бы ему утеръ носъ! я бы допытался, какой такой сурьезный законъ, чтобъ орлы безъ вниманія!.. Не такихъ видали! работали, слава Богу, и на господъ офицеровъ, прямо сказать, шивали на самого полковника…

— А что, въ самомъ дѣлѣ, ежели бы того… а?.. ежели бы ты, милый человѣкъ — ни назвать тебя, ни взвеличать — того бы… поговорилъ съ нимъ… а?.. Ты вольный человѣкъ: говори напрямки, безъ опаски…

— Я могу. Я прямо скажу: для чего гербамъ положеніе? для какого предмету? Ну-ка? Досмотримъ, что онъ отвѣтитъ!.. Давай на сороковку, — прибавилъ неожиданно Чубаровъ дѣловымъ тономъ: — не для чего, а для духу, для куражу восемнадцать копѣекъ. Понимаешь?

— На счетъ этого не постоимъ.

— Для духу, понимаешь, для этого собственно… для простору…

— Изъ за сороковки не постоимъ… Дѣдушка! — крикнулъ черный мужикъ старику: — добывай восемнадцать копѣекъ.

— Пошто? — спросилъ старикъ.

— Вотъ человѣку надо, дѣло одно оборудовать.

— Сдѣлаетъ ли? — спросилъ старикъ, подозрительно приглядываясь къ Чубарову, который уже не сидѣлъ теперь, а стоялъ въ вдохновенной позѣ.

— Сдѣлаетъ, сдѣлаетъ.

Старикъ, отвернувшись, растегнулъ воротъ рубахи, досталъ изъ-за пазухи привязанный за шею кошелекъ и долго въ немъ рылся, потомъ взялъ въ ротъ добытые изъ него мѣдяки, застегнулся и подалъ Чубарову ровно восемнадцать копѣекъ. Тотъ быстро на ладони пересчиталъ деньги, сказалъ: «вѣрно!», прищелкнулъ языкомъ и скрылся за воротами. Минутъ черезъ десять онъ вернулся. Глаза его оживленно блестѣли.

— Эхъ-ма! маловато, — сказалъ онъ. — Ну, да ничего. Теперь я могу говорить о предметахъ. Сичасъ, сичасъ, не сумлѣвайтесь, иду.

Чубаровъ исчезъ въ дверяхъ. Мужики въ ожиданіи усѣлись на крыльцѣ.

Чагинъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, съ большими, строгими, умными глазами, сидѣлъ у стола и что-то писалъ. Онъ не замѣтилъ осторожно вошедшаго Чубарова. Чубаровъ переступилъ съ ноги на ногу и откашлялся.

— А, Чубаровъ! — сказалъ Чагинъ, обернувшись: — чего надо?

На лицѣ Чубарова тотчасъ же заиграла заискивающая, пріятная улыбка, и онъ суетливо сталъ оглядывать комнату.

— Сапожки не почистить ли? Не поставить ли самоварчикъ?.. Мы съ удовольствіемъ… время слободное…

— Нѣтъ, не надо.

Чубаровъ однимъ пальцемъ почесалъ въ затылкѣ, помолчавъ, посмотрѣлъ подъ ноги и проговорилъ несмѣло:

— А что хотѣлъ я спросить у васъ, Петръ Филиппычъ: землемѣры эти, они для чего ходятъ?

— Какіе землемѣры?

— Да вотъ землемѣры называются, межевые… Говорятъ, орлы у нихъ на столбахъ-то…

— Ну?

— Землемѣры эти, скажемъ, мѣряютъ землю, а орлы въ какой силѣ?.. Будто бы орлы у нихъ… Ну, такъ вотъ насчетъ этихъ самыхъ орловъ… какъ они? къ чему?.. неужели, молъ, вовсе безъ дѣла, а такъ взялъ, примѣрно, налѣпилъ ихъ зря, безо всякаго вниманія?.. Я думаю, есть же то положеніе, чтобы, значитъ, безъ орловъ невозможно… какъ-никакъ, хоть и маломальскіе, а, вѣдь, все же орлы…

— Тебя мужики послали? — спросилъ Чагинъ.

Чубаровъ сначала заморгалъ глазами отъ неожиданности, потомъ лицо его засіяло улыбкой удовольствія при видѣ такой догадливости со стороны Чагина.

— Да что, — отвѣчалъ онъ, — вѣдь, дурачье! пристали, какъ банный листъ: сходи да сходи къ барину… Идолы! подметку приточать — это мое дѣло, а тутъ что могу? У меня и языкъ суконный, какъ худая балалайка: дребезжитъ, дребезжитъ, а что къ чему — неизвѣстно… право, ей-Богу!.. Народы!.. Я говорю: коли баринъ сказалъ, будьте въ спокоѣ… Идолы! Понятія нѣту… Тьфу! заставили свалять дурака!..

— Ну, хорошо, уходи. Мужикамъ скажи: пусть ѣдутъ домой, нечего имъ здѣсь околачиваться.

— Извѣстно, чего имъ здѣсь околачиваться!

— Ну, иди, иди.

— Ладно. Я имъ скажу, будьте спокойны… Черти! изъ-за эдакихъ, прости Господи, изъ-за иродовъ…

Чубаровъ ушелъ. Минутъ десять спустя въ дверяхъ появился черный мужикъ. За его спиной изъ глубины темной прихожей выглядывали головы остальныхъ двухъ мужиковъ.

— Это зачѣмъ? — сурово обратился къ нему Чагинъ.

Мужикъ прежде всего истово помолился на икону, степенно пригладилъ на головѣ волосы, кивнулъ головой, потомъ привѣтливо улыбнулся и сказалъ пріятельскимъ тономъ:

— Ишшо здорово, Петръ Филиппычъ… Опять быдто до вашей милости… надоѣдать вамъ…

— Зачѣмъ? — спросилъ Чагинъ, не отвѣчая на поклонъ.

— Все безпокоимъ васъ… ужъ извините… Оно и не хорошо, да какъ быть? терпѣть надо…

— Зачѣмъ, я спрашиваю?

— Товарищи все вотъ сумнѣваются… насчетъ того… насчетъ этого…

Чагинъ, едва сдерживая раздраженіе, упорно смотрѣлъ на мужика черными, блестящими отъ гнѣва глазами. Отъ этого взгляда мужикъ все больше и больше смущался, путался и смотрѣлъ въ полъ.

— Въ чемъ сомнѣваются?

— Насчетъ, то есть, того собственно… какъ, значитъ, насчетъ этого… Насчетъ землемѣра…

Книга, бывшая у Чагина въ рукахъ, съ трескомъ полетѣла на полъ. Чагинъ порывисто поднялся со стула. Черный мужикъ испуганно попятился назадъ и учащенно замигалъ глазами.

— Не гнѣвись ты, ради Христа, Петръ Филиппычъ, — заговорилъ отъ жалобнымъ голосомъ: — прости нашу мужицкую глупость… Ночи не спимъ отъ заботы… Бродимъ, какъ въ дремучемъ лѣсу… измаялись вовсе… Прости насъ, ради Христа, выслушай безгнѣвно нашу глупую мужицкую рѣчь…

Въ голосѣ мужика слышалась неподдѣльная тоска, по лицо Чагина продолжало оставаться холоднымъ и строгимъ. Онъ снова сѣлъ на стулъ и сказалъ уставшимъ голосомъ:

— Хорошо, я слушаю. Говори, только, пожалуйста, покороче.

Мужикъ нѣкоторое время молчалъ, собираясь съ мыслями, обильный потъ выступилъ у него на лицѣ.

— Землемѣръ этотъ, господинъ Сопѣлкинъ, — началъ онъ, наконецъ, медленно и съ трудомъ выговаривая слова: — кокарда на емъ, свѣтлыя пуговицы, ихъ высокоблагородіе… баринъ ничего, обходительный… Сдѣлаю, говоритъ, по всей формѣ, при понятыхъ, безъ обману, при всемъ народѣ астролябію наведу… Ну, вотъ какъ тугъ?.. За пять, говоритъ, сотъ цалковыхъ… Конечно, вы больше понимаете… а только онъ, вѣдь, присягу прималъ, опять же, въ случаѣ чего, онъ и въ отвѣтѣ… А ежели ненарокомъ, Божіимъ благословеніемъ подѣйствуетъ? какъ въ такомъ разѣ?.. Ты подумай, эдакое дѣло упустить!.. Какъ мы передъ міромъ отвѣчать станемъ?.. Да и все намъ повеселѣ, какъ у насъ планъ… да ежели сдѣлать его настоящимъ манеромъ, по закону, по всей формѣ…

Чагинъ, сурово сдвинувъ брови, молчалъ. Мужикъ все больше и больше путался. Онъ чувствовалъ, что говоритъ вздоръ, нескладно и неубѣдительно, что слова его противны даже ему самому, но въ то же время былъ глубоко убѣжденъ, что есть какія-то другія, настоящія слова, отъ которыхъ, еслибъ только они пришли ему въ голову, вдругъ все стало бы ясно, просто и убѣдительно. Отъ чрезмѣрнаго усилія припомнить эти слова потъ катился съ него градомъ, на лбу вздулись синія жилы, а рѣчь становилась все безсвявнѣе и труднѣе: «Эхъ, не то, не то говоритъ», съ тоскою думалъ стоявшій за его спиною товарищъ. Наконецъ, онъ умолкъ.

— Все? — спросилъ Чагинъ.

Мужикъ вздохнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— Боже мой! — сказалъ Чагинъ: — вѣдь, ты уже говорилъ мнѣ всю эту ерунду!.. Нѣтъ, это кошмаръ какой-то! Вы меня съ ума сведете! вымотаете изъ меня всю душу! — прибавилъ онъ съ унылымъ видомъ. Глаза его вдругъ потухли, лицо осунулось, на лбу показались морщины, и видно было, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, усталъ, что ему тяжело говорить и хотѣлось бы отдохнуть, успокоиться и забыться. Онъ тряхнулъ головой и началъ, стараясь сохранить хладнокровіе:

— Ну, слушайте… только ужъ въ послѣдній разъ. Если вы только заикнетесь еще о разныхъ нелѣпостяхъ, внушаемыхъ вамъ всякими проходимцами, я брошу все! ну васъ въ дьяволу! мнѣ до омерзѣнія надоѣло возиться съ дураками!.. Зарубите это у себя на носу… Вы понимаете сами, что изъ множества вашихъ дѣлъ самое важное о землѣ. Всѣ остальныя дѣла и дѣлишки: о самоуправствѣ тамъ, всѣ эти гражданскіе иски, взысканія и прочее — статья особая, и не слѣдуетъ валить ихъ въ одну кучу. Ихъ нарочно выдумываютъ, чтобы вывести васъ изъ терпѣнія и довести до безпорядковъ… И если, чего сохрани Боже, вы опять натворите глупостей, меня въ двадцать четыре часа не будетъ въ губерніи… Поняли? А я вамъ еще пока нуженъ… Но это все пустяки, если вы будете держать себя умно. Самое главное теперь — не волноваться и спокойно ждать результатовъ. Правда на нашей сторонѣ, мы выиграли дѣло во всѣхъ инстанціяхъ… Я говорю про главное дѣло о землѣ, не смущайтесь, что другія дѣла мы иногда проигрывали — это не бѣда. Земельное дѣло доведено до сената, потерпите немного: я ручаюсь вамъ, что и въ сенатѣ оно будетъ рѣшено въ вашу пользу. И это рѣшеніе уже окончательное. Сенатъ высшая и послѣдняя инстанція, его рѣшеніе уже никто не можетъ отмѣнить, кромѣ Государя. Понимаете? Вотъ почему всѣ просьбы, жалобы, прошенія и заявленія, которыя, по вашему мнѣнію, надо куда-то еще подавать, и разныя глупости, въ родѣ землемѣра Сопѣлкина, не имѣютъ теперь никакого смысла. Все это ненужно, понимаете?

Чагинъ говорилъ такимъ образомъ съ полчаса. По тупому и тоскливому выраженію на лицахъ мужиковъ онъ видѣлъ, что они его плохо слушаютъ и думаютъ какую-то свою думу. Это выводило Чагина изъ себя, и нѣсколько разъ онъ испытывалъ страстное желаніе пинками выгнать ихъ вонъ.

— Поѣзжайте домой, — сказалъ онъ въ заключеніе: — здѣсь вамъ нечего дѣлать, а тамъ вы необходимы. Употребите всѣ усилія, чтобы все оставалось спокойно. Все же вы самые благоразумные люди: васъ послушаютъ. Чтобы ни самоуправства, ни сопротивленій властямъ, ни поджоговъ, ни дракъ съ рабочими Смолина! слышите? Что бы ни случилось, оставайтесь спокойны, защиту найдемъ. Много терпѣли, потерпите еще немного. Я слышалъ, у Смолина опять сожгли сѣно… Чтобы этого не было! Слышите? Постарайтесь удержать народъ отъ всякаго самоуправства… Поѣзжайте сегодня же. Если я узнаю, что вы продолжаете околачиваться въ городѣ, я откажусь отъ всего. Вы знаете: мое слово твердо. Поняли?

Мужики угрюмо молчали.

— Все поняли, что я сказалъ?

— Какъ не понять! понять-то поняли…

— Ну, хорошо. Я сказалъ свое слово, а тамъ какъ хотите. Съ Богомъ!

Мужики, однако, не уходили. Чагинъ взялъ со стола книгу, отвернулся и сталъ читать или притворился читающимъ. Съ минуту длилось молчаніе.

— Уходите, уходите, — сказалъ Чагинъ, не поднимая головы. Вдругъ онъ вздрогнулъ отъ страннаго звука и съ испугомъ поднялся съ мѣста, замѣтивъ у своихъ ногъ бѣлобрысую голову высокаго мужика, который неслышно вышелъ изъ прихожей и молча бухнулся Чагину въ ноги. Черный мужикъ постоялъ одно мгновеніе въ нерѣшительности и тоже повалился на полъ. Его примѣру послѣдовалъ и старикъ. Затѣмъ всѣ трое поднялись красные, взволнованные и какъ-будто радостные и просвѣтленные.

Чагинъ сжалъ кулаки, глава его загорѣлись бѣшенымъ гнѣвомъ.

— Это что значитъ? — проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Это что за комедія? — крикнулъ онъ вслѣдъ затѣмъ, и голосъ его сталъ металлически рѣзокъ и пронзителенъ.

— Мы поклонились тебѣ до земли, — отвѣчалъ черный мужикъ: — Что хочешь съ нами дѣлай, а только домой мы ѣхать не можемъ: съѣдятъ насъ общественники… Изъ милости тебя просимъ, земно молимъ. — ослобони!.. Мы люди обреченные, намъ нельзя… Со свѣту сживутъ, станутъ корить, надъ нами измываться… Скажутъ: васъ изобрали въ хожатели, а вы на печи лежите, васъ обрекли на мірское дѣло, а вы по своей домашности займуетесь… А почему, землемѣра нѣтъ? почему плана не охлопотали?.. Что мы скажемъ? какъ станемъ передъ міромъ отвѣтъ держать?.. Нѣтъ, воля твоя, а только домой ѣхать намъ невозможно… Какъ никакъ будемъ здѣсь стараться по своему уму-разуму… Послужимъ обществу до послѣдняго…

— Боже мой! какая даже и тутъ трусливая, подлая безпомощность! какая жалкая глупость! — вскричалъ Чагинъ съ презрѣніемъ. — Эхъ вы! только хныкать вы умѣете да прикидываться казанскими сиротами!.. Что скажемъ? Скажите то же самое, что я вамъ говорилъ, а если вамъ не повѣрятъ, станутъ укорять, высказывать подозрѣнія, откажитесь отъ вашихъ полномочій, пусть выбираютъ другихъ! Кажется ясно, какъ день: не довѣряете намъ, выбирайте другихъ, кому можно довѣриться. Вотъ и все.

— А что, ребята, — оживляясь, заговорилъ черный мужикъ: — это вѣрно: пусть, коли такъ, выбираютъ другихъ! какого еще, прости Господи!.. Довольно, послужили, пускай другіе послужатъ.

— О, Господи! Царица небесная! — вздыхалъ высокій мужикъ.

— Больше ничего, что откажемся ото всего…

Мужики распространились было на эту тему, но Чагинъ безцеременно оборвалъ ихъ.

— Ну, уходите, уходите. Довольно, надоѣли.

Въ это время отворилась дверь, и показалась изящная, щеголетовая фигура Николая Ивановича. Мужики испуганно попятились въ уголъ. Чагинъ очень обрадовался гостю. Ему показалось съ его приходомъ, что въ удушливую атмосферу заботъ, досады и утомленія, которою онъ дышалъ, вдругъ ворвалась струя свѣжаго воздуха изъ другого міра, гдѣ все было радостно и беззаботно весело.

— Ахъ, какъ я тебѣ радъ! — сказалъ онъ.

— Что это у тебя? я тебѣ помѣшалъ? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, улыбаясь и кладя на столъ камышевую трость и шляпу, отъ которыхъ пахло духами.

— Нисколько. Дѣла мы только-что покончили. Кстати позволь рекомендовать тебѣ моихъ гостей.

— Это неволинцы?

— Они самые. Ты видишь здѣсь всю дѣйствующую армію. Вотъ главнокомандующій Парфенъ Лукичъ Мухинъ, вотъ помощникъ его Лука Парамонычъ Ухаревъ, а вотъ казначей Иванъ Степанычъ Пимокатовъ. Онъ старъ и глухъ, какъ и всѣ казначеи, но къ дѣлу рачителенъ. Онъ же и контролеръ: онъ не дастъ ни одной копѣйки, пока не убѣдится, что она имѣетъ правильное назначеніе… Собственно, вполнѣ правильными онъ считаетъ только двѣ категоріи расходовъ: на марки и на взятки. Взятокъ мы не даемъ, но старикъ глухъ и объясняться съ нимъ тяжело, поэтому значительную часть расходовъ мы относимъ для старика въ эту послѣднюю категорію. На содержаніе въ городѣ онъ выдаетъ каждому по пятнадцати копѣекъ въ день, а себѣ беретъ только десять. Конечно, всѣ трое живутъ впроголодь. Не правда ли, какой поразительный примѣръ гражданской добродѣтели! Ты знаешь, что я за свой трудъ, во избѣжаніе недоразумѣній и нареканій, не получаю съ нихъ ничего, даже и пятнадцати копѣекъ на прокормъ не беру. Это они объясняютъ тѣмъ, что я стараюсь для души, для Бога, однако полнымъ ихъ довѣріемъ я все-таки не пользуюсь. Они полагаютъ, что плохо при мнѣ не клади: при случаѣ и я могу смошенничать, напримѣръ, присвоить деньги, передаться на сторону Смолина, что-нибудь въ этомъ родѣ, поэтому за мной надо поглядывать…

— Эхъ! баринъ!.. — съ укоризной проговорилъ черный мужикъ.

— А что? развѣ не правда? А помнишь, когда нужно было съѣздить въ губернскій городъ, какъ меня усчитывали? По моимъ соображеніямъ, надо было около двадцати пяти рублей, но мнѣ стали доказывать, что и семи за глаза довольно: вмѣсто пары лошадей предложено было ѣхать, на одной протяжной, вмѣсто номера и обѣда въ гостиницѣ указали постоялый дворъ какого-то Шилохвостова на Черномъ рынкѣ, расходъ на извозчика вызвалъ обидное недоумѣніе. Вообще, предполагалось, что я, истративши не болѣе семи рублей, остальные восемнадцать положу себѣ въ карманъ.

— Эхъ, ей-богу!.. какъ это, Господи!.. — пытался возражать черный мужикъ, но Чагинъ, не обращая на него вниманія, продолжалъ:

— Но я настоялъ на своемъ, объявилъ, что безъ двадцати пяти рублей не поѣду.

— Ну, и что-же? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ну, дали, конечно.

— И все ты, баринъ, не такъ, все не такъ… — опять началъ черный мужикъ.

— Ну, а какъ же, однако?

— А такъ, что мы безо всякаго спору жертвовали тебѣ четвертную: бери, сдѣлай милость!.. Какже, вѣдь, и ты тоже стараешься… Ну, семь рублевъ издержишь, думали, а восемнадцать тебѣ за труды. Вотъ объ чемъ былъ разговоръ.

— Да, вѣдь, это то же самое. Предполагалось, что изъ двадцати пяти рублей, назначенныхъ мною на расходы, въ дѣйствительности будетъ истрачено только семь, а остальные я положу себѣ въ карманъ, т. е. обману васъ, но что вы, зная этотъ обманъ, заранѣе мнѣ его прощаете, въ виду моихъ прежнихъ заслугъ.

— Эхъ, баринъ!… и все ты не такъ…

— Ну, хорошо, такъ или не такъ, а разговаривать больше не о чемъ. Идите съ Богомъ да помните, что я вамъ сказалъ. Вы знаете меня: я слова своего не мѣняю. Идите.

Мужики ушли, однако, не сразу. Съ минуту они толкались на мѣстѣ, о чемъ-то пошептались въ прихожей, сказали: «ну, какъ значитъ-что, до пріятнаго виданія», еще постояли и только окончательно убѣдившись, что Чагинъ не обращаетъ на нихъ больше никакого вниманія, медленно и неохотно удалились.

IX.

— Ну, теперь говори, какія новости въ свѣтѣ? — спрашивалъ Чагинъ.

— Какія новости? Никакихъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ и потомъ началъ подробно разсказывать, что на-дняхъ происходило въ клубѣ, какъ пили за здоровье Чагина и за успѣхъ его дѣла, какія при этомъ говорились рѣчи и какъ рѣшительно высказалось общественное мнѣніе противъ Смолина.

На столѣ кипѣлъ самоваръ. Чагинъ слушалъ и съ жадностью глоталъ чай.

— Конечно, всѣ были пьяны, какъ семьдесятъ семь сапожниковъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, вовсе нѣтъ, — совралъ Николай Ивановичъ.

— Что же, коли такъ, это хорошо. Публика всегда преклоняется передъ успѣхомъ. Недавно рукоплескали Смолину, теперь, рукоплещутъ мнѣ. Удайся Смолину его продѣлка, — а это могло случиться, — и тогда, я увѣренъ, рукоплескали бы Смолину, а въ мою защиту никто не сказалъ бы ни одного слова. Вотъ, если Смолина отдадутъ подъ судъ, я буду самымъ популярнымъ въ городѣ человѣкомъ.

— Да ты и теперь популяренъ. Повѣрь, что тебѣ всѣ втайнѣ сочувствуютъ.

— Втайнѣ сочувствуютъ? Знаю я это сочувствіе!.. Всегда и вездѣ встрѣчалъ я одно глухое недоброжелательство и противодѣйствіе. Сочувствіе! общественное мнѣніе! просто злорадство. Смолинъ въ дуракахъ остался, — какъ же по этому поводу не злорадствовать?

— Повѣрь, что ты ошибаешься.

— Ну, ужъ сдѣлай милость!.. Въ концѣ концовъ меня, конечно, слопаютъ, тогда увидишь, какое будетъ сочувствіе….

— Какъ слопаютъ?

— Очень просто. Одна штука не удалась, удастся другая, да и было бы просто не въ порядкѣ вещей, если бы я уцѣлѣлъ. Теперь уже дѣло идетъ о личной мести, а Смолинъ настойчивъ и безпощаденъ.

— Полно, ихъ пѣсенка спѣта.

— Она только-что начинается.

— А вотъ посмотримъ.

— Посмотримъ.

— Ахъ, да! — вскричалъ Николай Ивановичъ и разсказалъ о своей ссорѣ съ Смолинымъ. По его словамъ, дѣло происходило будто бы такъ. Смолинъ спросилъ Николая Ивановича, правда ли, что въ клубѣ пили за здоровье Чагина и за успѣхъ его предпріятія. Николай Ивановичъ отвѣчалъ, что правда. — А правда ли, что и вы принимали участіе въ этой манифестаціи? — Да, принималъ, — отвѣчалъ будто бы Николай Ивановичъ. — Слѣдовательно, по вашему мнѣнію, я мошенникъ, и вы солидарны съ Чагинымъ? — Вполнѣ солидаренъ, — отвѣчалъ будто бы Николай Ивановичъ.

— Тутъ вышелъ у насъ весьма крупный разговоръ, и теперь мы ни на глаза. Я заявилъ, что при встрѣчѣ не подамъ ему руки и назвалъ его мерзавцемъ.

Разсказывая такимъ образомъ, Николай Ивановичъ былъ убѣжденъ, что говоритъ сущую правду.

— Я таки отчиталъ его! — хвастался онъ: — по крайней мѣрѣ пусть знаетъ, что думаютъ о немъ порядочные люди.

— И все это у него въ домѣ? — спросилъ Чагинъ.

— Да, да.

— Удивляюсь, какъ онъ тебя съ лѣстницы не спустилъ.

Спохватившись, что разсказъ его не вполнѣ правдоподобенъ, Николай Ивановичъ, чтобъ поправиться, съ необыкновенною живостью заговорилъ:

— Въ томъ-то и дѣло-то, что въ его собственномъ домѣ. Ха, ха, ха!…. Не правда ли? Это оригинально?

Николай Ивановичъ захохоталъ, хотя на душѣ у него вдругъ стало не хорошо.

— Зачѣмъ ты у него былъ? и, вообще, зачѣмъ ты бываешь у этого проходимца?

— Зачѣмъ?.. Да просто… вообще… Видишь ли, маленькое дѣльце было…. по порученію управы…. такъ, глупость: справки разныя…. просилъ предсѣдатель…. А, впрочемъ, ну ихъ къ дьяволу! будь всѣ они прокляты!… Скажи-ка лучше, какъ ты живешь? какъ твои денежныя дѣла?

— По обыкновенію. Долговъ нѣту, но и капиталовъ тоже. Вонъ на столѣ лежитъ послѣдній четвертакъ.

— Знаешь что? возьми у меня.

Чагинъ подумалъ и согласился.

— Хорошо, — сказалъ онъ просто: — дай тридцать рублей, только предупреждаю: когда отдамъ — неизвѣстно.

— Это все равно.

Николай Ивановичъ тутъ же передалъ Чагину деньги, и ему вдругъ сдѣлалось весело.

— Нѣтъ, ей-богу, ты не унывай, — заговорилъ онъ, оживляясь. — Чортъ ихъ бей! Ты не падай духомъ, не унывай!

— Да я и не унываю.

— И не унывай. Чортъ съ ними!

Чагинъ засмѣялся, и Николаю Ивановичу стало еще веселѣе.

— Знаешь что? пойдемъ гулять, — сказалъ онъ.

— Пойдемъ.

Они взялись за шляпы, но въ это время отворилась дверь, и въ комнатѣ появилось новое лицо. Это былъ высокій, худощавый, болѣзненнаго вида мужчина лѣтъ сорока пяти, въ очкахъ, съ высокимъ лбомъ, большими сѣрыми впалыми глазами и длинною бородой, въ которой серебрилась сѣдина. Вошелъ онъ сгорбившись и обвелъ комнату испуганными, близорукими глазами.

— Извините, я, кажется, помѣшалъ вамъ, — проговорилъ онъ и попятился къ двери.

— Нѣтъ, нѣтъ, нисколько, быстро и чрезвычайно привѣтливо сказалъ Чагинъ. — Позвольте васъ познакомить: Николай Иванычъ Толмачевъ, Павелъ Михайловичъ Березинъ.

Березинъ низко поклонился и неловко протянулъ руку.

— Я знаю Николая Иваныча, — сказалъ онъ, застѣнчиво улыбаясь, — хотя и не имѣлъ чести до сего времени быть знакомымъ.

Онъ мялъ шляпу въ рукахъ, не рѣшаясь сѣсть.

— Садитесь, Павелъ Михайлычъ. Право же, вы намъ не помѣшали.

Березинъ сѣлъ.

— Собственно я на одну минуту, и сидѣть мнѣ нельзя, — началъ онъ, учтиво и какъ-то церемонно подобравшись. — Я рукопись вашу принесъ… Извините, задержалъ долго, но подошли такія обстоятельства…

— Ну что? какъ вы нашли? — съ живостью спросилъ Чагинъ.

— Я тутъ сдѣлалъ замѣточки…

— Ну, а вообще? вашъ выводъ? заключеніе? Пожалуйста, не стѣсняйтесь, — Николай Иванычъ мой пріятель.

Березинъ съежился. Лицо его приняло страдальческое выраженіе, и глаза глядѣли съ испугомъ.

— Мнѣ кажется, у васъ нѣтъ художественнаго таланта, — выговорилъ онъ съ усиліемъ, — конечно, это только мое мнѣніе.

— Ну, нѣтъ, такъ нѣтъ. Признаться, я и самъ такъ думалъ. Слѣдовательно, все это по боку! — сказалъ Чагинъ, но видно было, что онъ нѣсколько огорченъ.

Березинъ порывисто поднялся съ мѣста и сталъ прощаться.

— Куда вы? что вы, Господь съ вами?

— Извините, не могу болѣе сидѣть ни одной минуты. У женя жена больна.

— Елена Васильевна? Что съ нею?

— Головная боль, высокая температура, общая слабость. Вчера былъ Красногорскій, опасается, что тифъ.

— Это нехорошо. Завтра я забѣгу къ вамъ.

— Милости просимъ, будемъ очень рады. Мое почтеніе.

— Кто это? — спросилъ Чагина Николай Ивановичъ, когда они вышли изъ дому.

Чагинъ покачалъ головой.

— Знакомыхъ у тебя цѣлый городъ, сказалъ онъ, — а вотъ Березина ты не знаешь. Да и не мудрено: это самый маленькій изъ всѣхъ самыхъ маленькихъ людей — школьный учитель. А между тѣмъ онъ во всѣхъ отношеніяхъ человѣкъ замѣчательный. Начать съ того, что онъ кандидатъ университета, всесторонне образованный человѣкъ, знаетъ три европейскихъ языка, сотрудникъ педагогическихъ журналовъ, знатокъ русской и иностранной литературы. Я люблю его за смѣлый и свѣтлый умъ, за кротость и незлобивость характера, за честность и прямоту убѣжденій… Способностей онъ необыкновенныхъ, трудолюбія необычайнаго и, кажется, могъ бы пойти далеко, а между тѣмъ посмотри, какъ онъ жалокъ, забитъ, робокъ и бѣденъ… Онъ неудачникъ. Прежде былъ преподавателемъ гимназіи, но оттуда бѣжалъ и сдѣлался народнымъ учителемъ. Педагогъ онъ, въ самомъ дѣлѣ, замѣчательный, но этого почему-то никто не цѣнитъ. У инспекціи онъ на плохомъ счету, товарищи его не любятъ, можетъ быть, за его превосходство… Къ своему дѣлу онъ привязанъ до обожанія… У него семья: жена, теща и трое дѣтей. Живутъ они бѣдно, переколачиваются кое-какъ, а впереди новая, почти неразрѣшимая задача: надо дѣтей учить… Такъ-то, Николай Иванычъ. Вечеръ, однако, чудесный, пойдемъ за городъ.

— Идемъ, идемъ, — согласился Николай Ивановичъ, хотя его тянуло въ городской садъ, гдѣ сегодня было гулянье, и откуда доносился гулъ турецкаго барабана и звукъ мѣдной трубы.

Пройдя нѣсколько улицъ и миновавъ городской пустырь, поросшій цѣлымъ лѣсомъ высокой крапивы, они очутились среди чистаго поля. Городъ съ куполами и крестами церквей темными силуэтами отчетливо рисовался на багряномъ фонѣ догоравшей зари. Надъ нимъ отъ горизонта поднималось облако, пронизанное, словно напоенное багровымъ свѣтомъ заката. Въ противоположной сторонѣ, куда они шли, все было смутно, неясно, тихо и задумчиво спокойно. Какъ скатерть, ровное поле тонуло въ сумеркахъ, сливаясь съ далекими уснувшими горами. Надъ рѣкой и въ лощинахъ, какъ змѣи, ползли легкія волны тумана.

Они долго шли молча, осторожно ступая по пыльной, мягкой дорогѣ, полные неясныхъ думъ и ощущеній.

— Взгляни, какъ тихо и спокойно вонъ тамъ, вдали, точно уснуло все и давнымъ давно спитъ, — заговорилъ Чагинъ какимъ-то страннымъ голосомъ: — и, однако, въ этомъ спокойствіи есть что-то волнующее и тревожное, какъ будто тамъ, за туманнымъ горизонтомъ, за предѣлами нашего зрѣнія скрывается какая-то цѣль, разрѣшеніе нашихъ стремленій.

Слова Чагина страннымъ образомъ сливались съ далекимъ сумракомъ горъ, съ рѣчной сыростью, ароматомъ луговъ и запахомъ дорожной пыли и казались Николаю Ивановичу полными глубокаго и таинственнаго смысла. Въ сумеркахъ онъ не видѣлъ его лица, даже не могъ припомнить его въ эту минуту, и ему казалось, что идетъ подлѣ него и говоритъ съ нимъ какой-то совершенно неизвѣстный ему человѣкъ, который, можетъ быть, все знаетъ, все можетъ понять и разъяснить.

— Гляжу я вотъ такъ иногда, — продолжалъ Чагинъ, — и кажется мнѣ, что я уже долго-долго живу на свѣтѣ, отъ вѣчности, отъ начала міра, и буду жить вѣчно, такъ что весь міръ состарится и одряхлѣетъ, высохнутъ моря и рѣки, исчезнетъ всякая растительность на землѣ, погибнетъ всякая тварь, а я все буду жить и все буду вотъ такъ, какъ теперь, идти впередъ, прямо, туда, въ загадочную даль, въ невѣдомой цѣли… Вѣдь, вотъ какая чепуха иногда лѣзетъ въ голову!.. Между тѣмъ пройдетъ всего нѣсколько лѣтъ, одинъ мигъ вѣчности, и насъ уже не будетъ, а все, что мы видимъ, останется по прежнему… И куда мы дѣнемся? Не правда ли, какъ это странно?..

Подошли къ рѣкѣ и остановились. Николай Ивановичъ легъ на траву и сталъ смотрѣть на небо, въ которомъ зажигались звѣзды. Слышно было, какъ въ городѣ лаяли собаки, дребезжали экипажи, доносились обрывки оркестра, гдѣ-то скрипѣли ворота, гдѣ-то пѣли пѣсню; въ полѣ кричалъ корестель, трещали кузнечики въ травѣ, у берега сонно плескалась рѣка.

— Какъ подумаешь, сколько въ мірѣ горя, страданій, обидъ, злобы и самой черной неправды, то не вѣрится, чтобы все это прошло безслѣдно и въ будущемъ не получило возмездія, — опять заговорилъ Чагинъ, очевидно, вслухъ продолжая говорить то, о чемъ думалъ. — А, между тѣмъ, умретъ Смолинъ, умрутъ неволинскіе мужики, умру я, и слѣда отъ насъ не останется. Что изъ того, что мы страдали, были обижены, были жестоки или великодушны, ненавидѣли, любили?… не все ли равно?… Можетъ быть, меня самымъ незатѣйливымъ образомъ приведутъ къ одному знаменателю, мужики ничего не добьются и останутся въ вѣчной кабалѣ, Смолинъ подъ судъ попадетъ и будетъ наказанъ, а можетъ быть сухъ изъ воды выйдетъ и до конца жизни будетъ благоденствовать…. Но, вѣдь, и онъ, и мужики — всѣ мы умремъ, такъ не все ли равно? Въ сущности, развѣ не всѣ мы одинаково несчастны? изъ-за чего жъ мы хлопочемъ? изъ-за чего хлопочу я? изъ жалости къ мужикамъ? изъ ненависти къ Смолину? Право же, мужиковъ ужъ вовсе не такъ жаль, а къ Смолину я не питаю ненависти…. Изъ-за чего же?…

— Да, да, — не слушая, разсѣянно отвѣчалъ Николай Ивановичъ. Онъ думалъ о томъ, что хорошо бы навсегда сохранить въ себѣ всю полноту возвышеннаго настроенія сегодняшней ночи, никогда не томиться скукой, не впадать въ уныніе, не бояться людей, страданій и смерти, всегда сознавать себя чистымъ и правымъ.

— Это живое, божественное, творческое начало, — говорилъ между тѣмъ Чагинъ: — оно изъ бездны мертвой матеріи влечетъ насъ къ свѣту, къ источнику жизни, къ истинѣ, къ идеалу, къ высшимъ предѣламъ. И можетъ быть, когда-нибудь наука откроетъ, что, только благодаря этой живой нематеріальной силѣ, совершается прогрессъ всего живущаго.

— Да, да, — сказалъ Николай Ивановичъ, хотя всегда думалъ иначе.

— И, только слѣдуя велѣніямъ этого божественнаго начала, человѣкъ можетъ жить и вѣрить въ торжество правды, въ грядущее счастіе человѣчества.

— Да, да, — съ чувствомъ поддакивалъ Николай Ивановичъ, и будущее счастіе человѣчества рисовалось ему въ видѣ потухающей зари, за которою горитъ ослѣпительно яркое солнце. Онъ сѣлъ и, обхвативъ руками колѣни, спросилъ Чагина:

— Скажи, пожалуйста, считаешь ли ты меня порядочнымъ человѣкомъ?

— Что такое? — переспросилъ Чагинъ съ недоумѣніемъ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ? Мнѣ кажется иногда, что ты меня презираешь.

— Ну, вотъ еще! за что же?

— Да такъ вообще…. за все….

— Что за глупости!

— Нѣтъ, право:..

— Видишь ли…. Ты хорошій человѣкъ, но ты слишкомъ податливъ, безхарактеренъ, а главное — слишкомъ лѣнивъ…. Но откуда ты взялъ, что я тебя презираю?… Какія глупости!… Ты лѣнивъ, какъ сто лѣнтяевъ, ты бьешь баклуши уже второй годъ. Вѣдь это вѣрно?

— Ну, хорошо, ну, можетъ быть… Но что же дѣлать?

— Какъ что дѣлать? Дѣла непочатый уголъ, была бы охота. Ты человѣкъ образованный, обезпеченный, тебѣ ли бить баклуши? А, вѣдь, ты даже и по службѣ ровнехонько ничего не дѣлаешь…. Ты любишь разсуждать о превыспреннихъ матеріяхъ, мечтать о праведной жизни, а въ сущности тебя тянетъ къ буфету, къ женщинамъ, къ праздности, къ увеселеніямъ, къ легкой и безпечальной жизни…. Не правда ли?

— Да, да.. Чортъ его знаетъ! дѣйствительно, — согласился Николай Ивановичъ, хотя въ глубинѣ души почувствовалъ обиду.

— Какъ всѣ лѣнтяи, ты можешь работать только по нуждѣ, изъ-подъ палки; вотъ почему тебѣ кажется, что нечего дѣлать. Дѣла тьма, а дѣлателей мало.

— Да, да, конечно, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, но обидѣлся еще болѣе.

— Можетъ случиться, наконецъ, что ты незамѣтно очутишься въ станѣ ликующихъ, праздно болтающихъ

— Обагряющихъ руки въ крови?… Ну, это ужъ ты напрасно, другъ, ей-богу, напрасно, — проговорилъ Николай Ивановичъ, и въ голосѣ его слышалась обида и слезы.

Чагинъ сѣлъ рядомъ съ нимъ и взялъ его руку.

— Прости, голубчикъ, — проговорилъ онъ сердечно: — ей-богу, я не хотѣлъ тебя обидѣть…. Я сталъ раздражителенъ и несправедливъ… Я хотѣлъ только пожурить тебя за лѣность и разгильдяйство…. Ну, не сердись, не сердись.

— Помилуй, нисколько…. Ты, можетъ быть, и правъ, да, ты можетъ быть, и правъ, — съ горечью произнесъ Николай Ивановичъ.

— Все это вздоръ! Возьми себя въ руки, займись вплотную чѣмъ-нибудь, а то, еще лучше, уѣзжай изъ этой поганой ямы.

— И уѣду, непремѣнно уѣду….

«Да, онъ правъ, онъ правъ» думалъ Николай Ивановичъ, возвращаясь домой, но откуда-то изъ глубины души поднималось негодующее чувство противъ Чагина, и тогда онъ говорилъ про себя: «Но какое право имѣетъ онъ поучать меня, какъ мальчишку? кто далъ ему это право?… И какой учительскій тонъ! какая увѣренность въ своей собственной непогрѣшимости!… У всякаго есть свои недостатки, есть они у меня, есть и у него…. Дружба, дружба…. хороша дружба!… Въ концѣ концовъ это не дружба, а чортъ знаетъ что!…» Но черезъ минуту онъ опять говорилъ себѣ: «Да, но онъ правъ: я лѣнивъ, слабъ, неустойчивъ, а главное — я трусъ…. онъ еще не знаетъ этого, но я трусъ…. Да, да, это вѣрно, все это вѣрно…»

Остановившись передъ домомъ своей квартиры, который угрюмо и непривѣтливо смотрѣлъ на него темными неосвѣщенными окнами, онъ почувствовалъ на сердцѣ такую жуткую пустоту, что, постоявъ въ нерѣшительности съ полминуты, поворотилъ назадъ и направился въ городской садъ, который представлялся ему единственнымъ мѣстомъ, гдѣ онъ могъ бы разсѣять тоску и найти развлеченіе.

Въ саду уже было темно и пусто. Фонари догорѣли, музыка умолкла, публика разбрелась по домамъ, только въ темныхъ аллеяхъ уныло бродили, какъ тѣни, одинокія женскія фигуры, да изъ отдѣльныхъ кабинетовъ вырывались иногда взрывы грубаго, пьянаго смѣха. Шатаясь, прошелъ мимо Николая Ивановича пьяный фабричный мастеровой, тяжело ступая нетвердыми шагами, и обдалъ его запахомъ перегорѣлаго пива и водки. Николай Ивановичъ остановился, постоялъ нѣсколько минутъ, посмотрѣлъ въ темноту древесной поросли, на темно-синее небо съ мерцавшими звѣздами, и ему захотѣлось плакать. Онъ присѣлъ на скамью и долго сидѣлъ, опустивъ голову. Темная женская фигура прошлась мимо него вэадъ и впередъ и сѣла поодаль на ту же скамейку.

— Одолжите, будьте добры, господинъ, папироску, — сказала она.

Николай Ивановичъ ничего не отвѣтилъ. Женщина пересѣла съ нимъ рядомъ.

— Одолжите папироску, — повторила она, наклоняясь къ нему. На него пахнуло запахомъ пива. Онъ неохотно досталъ и брезгливо подалъ ей портсигаръ. Пока она закуривала, Николай Ивановичъ при свѣтѣ вспыхнувшей спички разсмотрѣлъ, что она молода и красива.

— Зачѣмъ вы такъ смотрите? — жеманясь, проговорила она и вдругъ засмѣялась. Этотъ смѣхъ, въ которомъ звучало что-то цинически-неразумное, не понравился Николаю Ивановичу, и онъ съ отвращеніемъ отвернулся.

«Какое это, должно быть, ужасное, темное существованіе, — подумалъ онъ, — а вѣдь и она для чего-то живетъ, цѣнитъ жизнь, находитъ возможнымъ жить».

— Какой нелюбезный мужчина!.. Вамъ, должно быть, скучно однимъ? — опять заговорила дѣвица. — Я всегда скучаю одна. Я люблю, когда весело, и ужасно скучаю, когда нѣтъ кавалеровъ.

Николай Ивановичъ молчалъ. Онъ зналъ, что ему надо встать и уйти, но почему-то остался на мѣстѣ.

— О чемъ вы думаете? — спросила дѣвица.

— О васъ.

— Ахъ, какая неправда! ни за что не повѣрю.

— Я думаю о вашей жизни: она должна быть ужасна…

— Ахъ, нѣтъ!.. вы не подумайте… вы очень обо мнѣ ошибаетесь… Я швея и занимаюсь работой.

— Такъ проводить васъ? — минутъ двадцать спустя спрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Что жъ, проводите, — отвѣчала она.

Когда, возвращаясь домой, Николай Ивановичъ шелъ черезъ пустынную площадь, справа надъ горизонтомъ поднималась громадная, зловѣще-багровая луна, и, глядя на нее, онъ думалъ о томъ, что онъ погибъ, что ему нѣтъ спасенія, и что на свѣтѣ все мрачно, страшно и полно загадочной неизвѣстности.

X.

Смолинъ, получивъ вечеромъ какую-то телеграмму, въ ту же ночь, сильно встревоженный, уѣхалъ въ губернскій городъ. Ходили темные слухи, что положеніе его пошатнулось, что ему грозитъ отставка, что, уѣзжая, онъ взялъ съ собою всѣ наличныя деньги и что его едва ли не отдадутъ подъ судъ; Зловѣщимъ признакомъ было и то обстоятельство, что Красногорскій уже второй день ѣздилъ по городу и ругательски ругалъ Смолина. Онъ дѣлалъ таинственные намеки на какую-то ревизію, на какой-то запросъ изъ Петербурга, но прямо не говорилъ ничего. Слушая его, одни явно злорадствовали, другіе втайнѣ трепетали.

На третій день послѣ отъѣзда мужа Марья Ивановна отправила Николаю Ивановичу записку слѣдующаго содержанія: «Милый! ради Бога, зайди на полчасика. Видѣться необходимо». Прочитавъ записку, Николай Ивановичъ съ минуту въ сильномъ волненіи ходилъ по комнатѣ, потомъ сѣлъ къ столу, изорвалъ нѣсколько листовъ почтовой бумаги и, наконецъ, остановился на слѣдующей редакціи отвѣта: «Многоуважаемая Марья Ивановна! весьма сожалѣю, что былъ непростительно грубъ, несправедливъ и жестокъ съ Вами, но исполнить Ваше желаніе не могу, такъ какъ, послѣ извѣстнаго Вамъ случая, рѣшилъ вообще не бывать въ вашемъ домѣ. Съ почтеніемъ Николай Толмачевъ»

Черезъ полчаса пришла другая записки: «Въ четыре часа дня буду ждать Васъ въ городскомъ саду, наверху высокой бесѣдки. Приходите непремѣнно».

— Ну, хорошо, — сказалъ посланному Николай Ивановичъ: — передай барынѣ, что хорошо.

— Это на счетъ чего? — переспросилъ тотъ.

— А на счетъ того, что ты дуракъ! — внезапно разсердившись. закричалъ Николай Ивановичъ. — Какъ тебѣ сказано, такъ и передай.

Посланный въ недоумѣніи удалился.

Около четырехъ часовъ дня Николай Ивановичъ взбирался наверхъ высокой бесѣдки. Садъ былъ совершенно пустъ. Солнце нестерпимо ярко свѣтило. Въ воздухѣ сгущался влажный, томительный зной. На краю неба виднѣлись смутныя громады темно-синихъ и темно-фіолетовыхъ тучъ. Огромный, старинный городской садъ былъ виденъ съ бесѣдки, какъ на ладони; за нимъ съ одной стороны разстилался городъ, съ другой — пустынная площадь, рѣка, городской выгонъ и лѣсъ. На фонѣ чернѣющихъ тучъ сверкало вдали бѣлое зданіе пересыльнаго замка, и больно рѣзали глаза освѣщенныя солнцемъ деревянныя крыши домовъ. Глухо, точно подъ землей, пророкоталъ громъ, сверкнула молнія, откуда-то тянуло холодомъ и сыростью, какъ изъ погреба. Ярко освѣщенныя горы, лѣсъ и луга за рѣкой потемнѣли и стали такими же синими, какъ и нависшія надъ ними тучи. Надвигалась гроза. Вихремъ закрутилась пыль по дорогѣ, поднимаясь къ небу бѣлыми струйками; деревья дрогнули и покачнулись; словно встревоженные, зашептались кусты, загудѣли сосны. Потомъ опять стало такъ тихо, что деревья сверху до низу казались окаменѣвшими.

Николай Ивановичъ жадно смотрѣлъ въ ту сторону, откуда шла гроза, испытывая странное чувство восторженнаго ожиданія. Ему казалось, что, разразившись, гроза стряхнетъ съ него душевную хмару, обновитъ его духъ, укрѣпитъ силы, просвѣтитъ разумъ, освѣжитъ потускнѣвшія чувства. На ступени бесѣдки тяжело упало нѣсколько крупныхъ капель дождя. Въ аллеѣ между кустами акацій показалась Марья Ивановна.

«А все-таки, какая она хорошенькая!» — подумалъ Николай Ивановичъ, любуясь ея легкой и граціозный фигурой.

Марья Ивановна поспѣшно взбѣжала по лѣстницѣ, откинула съ лица вуаль и остановилась, чтобы перевести духъ.

— Ахъ, вы уже здѣсь! Здравствуйте, — сказала она порывисто. — Благодарю, что пришли.

Николай Ивановичъ почтительно и холодно поздоровался. Замѣтивъ, что она поблѣднѣла и похудѣла, что глаза ея стали еще больше и глядѣли вдумчиво, серьезно и печально, онъ внутренне насторожился и сталъ еще холоднѣе.

Она растерянно оглянулась кругомъ и подошла къ рѣшеткѣ. Николай Ивановичъ видѣлъ, какъ ея рука, слегка вздрагивая, нервно сжимала перчатку.

— Скажите, что мнѣ дѣлать? — глядя внизъ, глухимъ голосомъ спросила она.

Николай Ивановичъ молчалъ.

— Что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать? Научите.

— То-есть что же собственно?..

— Ахъ, Боже мой! какъ вы не понимаете? неужели вы не понимаете?.. Развѣ возможно теперь оставаться по прежнему?.. Я читала то, что вы говорили… ну, статью этого Чагина… Все тамъ правда, и это ужасно!.. Но что же дѣлать? скажите, что дѣлать?

«Вонъ о чемъ она — съ недоумѣніемъ подумалъ Николай Ивановичъ. — Однако что же я ей скажу? что ей дѣлать? что же, въ самомъ дѣлѣ, ей дѣлать?»

Онъ слегка поблѣднѣлъ и, чувствуя, что она смотритъ ему прямо въ глаза, натянуто улыбался.

— Я, право, не знаю, что вамъ сказать… — съ усиліемъ проговорилъ онъ. — Въ такого рода дѣлахъ вообще трудно совѣтовать… Я положительно затрудняюсь… я, право, не знаю…

— Неужели? но почему? не можетъ быть, чтобъ вы не знали!.. И какъ же такъ? неужели вы ничего не скажете?.. Тогда зачѣмъ же было говорить? зачѣмъ упрекать? зачѣмъ открывать глаза?.. Я, вѣдь, ничего этого не вѣдала… то-есть, нѣтъ… я знала, но не понимала…

— Да, я виноватъ, конечно, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, не смѣя поднять на нее глазъ.

— Нѣтъ, не то… вы не виноваты… такъ и слѣдовало… Но это ужасно! я думала, что вы знаете, какъ надо иначе и что дѣлать… Но вы и знаете, только не хотите сказать… Вы думаете, что я не пойму или не съумѣю? да? вы это думаете?

— Отчасти, — пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Ну, вотъ… Но это все равно, мнѣ надо все знать… я не могу теперь, все равно, не могу… И еслибъ вы знали, какая тоска!.. Видите ли… Петра Петровича я никогда не любила и вышла за него такъ… я не знаю, какъ это случилось… Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, ему сорокъ пять, и онъ былъ тогда еще красивый мужчина… Мы прожили семь лѣтъ, но я его не любила… Онъ много разъ измѣнялъ мнѣ, но все же я считала его хорошимъ и добрымъ… Но теперь я узнала, и онъ мнѣ сталъ противенъ… И онъ, дѣйствительно, ужасный. Когда я прочитала то, о чемъ вы говорили, я пришла къ нему и спросила: правда ли? Онъ сталъ страшенъ, какъ звѣрь, разорвалъ книгу, закричалъ, затопалъ ногами и кулакомъ съ размаху ударилъ меня по лицу… Я упала и лишилась чувствъ. Послѣ онъ стоялъ на колѣняхъ и просилъ прощенія, говорилъ, что все это неправда, проклиналъ Чагина, бранилъ мужиковъ, читалъ мнѣ какіе-то законы… Я ничего не поняла, но не повѣрила ему, нисколько! я видѣла, что онъ считаетъ меня за дуру и все вретъ… Теперь у насъ адъ кромѣшный… Прежде онъ не ревновалъ, теперь ревнуетъ и къ кому? къ Красногорскому. Какія глупости!.. Но я, все равно, убѣгу, я рѣшила…

— Куда же?

— А все равно.

Николай Ивановичъ сомнительно покачалъ головой.

— Но какъ вы будете жить?

— А хоть какъ, не все ли равно?

— Ну, однако? вѣдь, вы не имѣете собственныхъ средствъ?

— Да, но это все равно. Ну, буду работать, вѣдь живутъ же люди… Ну, буду поденщицей, учительницей, акушеркой, я не знаю чѣмъ… ну, тамъ… мало ли…

— Это легко сказать.

— Почему же? Нѣтъ, ѣсе это пустяки, а вотъ теперь, что дѣлать? Говорятъ, мужъ можетъ вернуть жену черезъ полицію? правда ли это?… И, вообще, вы научите меня.

— Это мудреный вопросъ, Марья Ивановна, надо подумать… Пословица говоритъ: семь разъ отмѣряй, одинъ отрѣжь.

— Но чего же еще думать? Думать ужъ некогда. Вы только скажите… Вы умный и образованный человѣкъ, научите меня.

— Не знаю, Марья Ивановна. Совѣтовать, вообще, въ такомъ щекотливомъ, въ такомъ отвѣтственномъ дѣлѣ… я не знаю… вы застали меня врасплохъ… По крайней мѣрѣ, дайте нѣкоторый срокъ, ну недѣлю, ну двѣ… Я подумаю, подумайте и вы, дѣло не къ спѣху.

— Да… Ну, хорошо. Но вы подумаете? будете думать? правда? и потомъ скажете мнѣ? да?

— Да, да, непремѣнно.

— Ну, благодарю васъ. Смотрите, сейчасъ начнется гроза.

Въ самомъ дѣлѣ, вдругъ стало темно. Солнце, набѣжавъ на тучу, потухло и скрылось. Облака изъ темно-синихъ стали свинцово-сѣрыми, горы и лѣсъ слились съ небомъ. Глухой шумъ съ необыкновенною быстротою приближался со стороны лѣса; рѣдкій и крупный дождь забарабанилъ по сухой землѣ, отскакивая и поднимая пыль по дорогѣ. За надвигавшимся ливнемъ постепенно исчезали поля, рѣка, бѣлое зданіе тюрьмы, городъ съ церквами, дальняя часть сада съ рѣзными воротами и остроконечной башней. Съ вѣтромъ налетѣвшій ливень обдалъ холодными брызгами полъ и стѣны бесѣдки и съ шумомъ забарабанилъ по крышѣ и по ступенямъ лѣстницы. Ярко вспыхнула молнія, и на одинъ мигъ все исчезло въ ея блескѣ, затѣмъ съ страшнымъ трескомъ разорвалось на части что-то огромное, и ливень, смолкнувшій на мгновеніе, ударилъ съ новою силой.

— Ахъ! — съ испугомъ вскричала Марья Ивановна и потомъ прибавила: — но я нисколько не боюсь, нисколько!.. Мнѣ такъ весело, такъ весело!..

Николай Ивановичъ увлекъ ее въ глубину бесѣдки.

— Какъ вы теперь пойдете домой? ноги промочите, — сказалъ онъ, сжимая ея руку.

— Ахъ, какіе пустяки!.. Но какъ хорошо! прелесть! Я такъ люблю грозу…

Подобравъ платье и прижавшись въ уголъ, съ каплями дождя на волосахъ и рѣсницахъ, съ наивнымъ и восторженнымъ взглядомъ, она казалась прелестною маленькою дѣвочкой, и Николай Ивановичъ не узнавалъ ее.

— Вы меня не любите, Николай Иванычъ? — спросила она, съ боку заглядывая ему въ лицо: — да? нисколько?

Онъ также съ боку посмотрѣлъ въ ея ясные, улыбающіеся глаза, смотрѣвшіе на него съ выраженіемъ наивной увѣренности, что онъ не можетъ ее не любить, и почувствовалъ, что въ это мгновеніе онъ можетъ сказать всю правду.

— Я отвѣчу вамъ съ полной откровенностью, — началъ онъ, ласково улыбаясь, хотя руки у него слегка дрожали: — вы мнѣ очень нравитесь, потому что вы прелестная, обворожительная женщина, но я васъ не люблю.

— Милый, милый, — проговорила она какъ бы про себя, нѣжно и ласково глядя ему прямо въ глаза: — а я васъ люблю… Что такое любить? Это значитъ быть какъ можно ближе къ тому человѣку, смотрѣть ему въ глаза и радоваться, что онъ тутъ, съ тобою, скучать безъ него и томиться… Не правда ли?.. А я безъ васъ такъ скучаю… Съ Петромъ Петровичемъ мнѣ всегда было тяжело, и я бывала рада, когда онъ уѣзжалъ… я не любила его… а васъ я люблю, люблю…

Глаза ея загорѣлись страстью, и Николай Ивановичъ потупился.

— Милый, приходите сегодня вечеромъ.

— Куда?

— Въ нашъ садъ.

Николай Ивановичъ молчалъ.

— Придете? да?

— Это не возможно, марья Ивановна, — наконецъ, проговорилъ онъ съ усиліемъ: — я не могу… это нельзя… это нехорошо…

— Ахъ, Боже мой! не все ли равно! почему нехорошо? почему нельзя? не все ли равно?

«Въ самомъ дѣлѣ, не все ли равно?» подумалъ Николай Ивановичъ.

— Нѣтъ, Марья Ивановна… это невозможно, это ни къ нему не поведетъ… ци къ чему хорошему…

— Милый, милый, — какъ пьяная, твердила она: — неужели не придете?… Нѣтъ, вы придете…. Я буду всю ночь до утра ждать васъ…

— Смотрите, какъ быстро прошелъ дождь, — неестественно спокойнымъ голосомъ сказалъ Николай Ивановичъ, отходя къ периламъ: — посмотрите, тамъ уже солнце, видите — тамъ, за горами…. И какъ красиво!…

— Да, да, — разсѣянно отвѣчала Марья Ивановна. — Я знаю, почему вы не хотите придти: потому что поссорились съ мужемъ и дали слово не бывать въ нашемъ домѣ? поэтому?

— Да, конечно.

— Но, вѣдь, вы будете у меня, въ моемъ домѣ и даже не въ домѣ, а въ саду.

— Я думаю, что вашего тамъ ничего нѣтъ.

— Ну да… это правда…

— И потому еще, что вы чужая жена… и все это сопряжено съ обманомъ…

Онъ хотѣлъ было прибавить: «и потому еще, что я не люблю васъ», но, взглянувъ на ея лицо, вдругъ сдѣлавшееся блѣднымъ, утомленнымъ и печальнымъ, удержался.

— Ну, все равно… я все-таки буду ждать васъ, буду думать, что вы придете…. Ахъ, какая тоска, какая тоска, еслибъ вы знали!… И жить такъ страшно…

И, облокотившись о край рѣшетки, она стала смотрѣть вдаль, гдѣ снова показалась синева яснаго неба и сверкали солнцемъ освѣщенныя горы.

Въ тотъ же день, часовъ въ одиннадцать вечера Николай Ивановичъ подходилъ къ дому Смолина и думалъ: «зачѣмъ я иду? Какъ это глупо! Сказалъ, что не буду и все-таки иду…. Какая глупость, какая глупость!..»

Передъ калиткой онъ остановился и прислушался. Кругомъ все было тихо. Гдѣ-то лаяли собаки, далеко за рѣкой звенѣлъ колокольчикъ. Николаю Ивановичу стало невыразимо грустно, захотѣлось вернуться и пойти туда, на просторъ, гдѣ въ сонномъ безмолвіи разстилались луга и гдѣ одиноко звенѣлъ колокольчикъ, и тамъ, среди тишины, въ сумеркахъ ночи углубиться въ себя, подумать о чемъ-то задушевномъ, неотложно необходимомъ и значительномъ; но по какому-то странному перечащему себѣ чувству онъ вмѣсто того отворилъ калитку и вошелъ въ садъ. Съ тоскливымъ чувствомъ, которое отравляло всю прелесть предстоящаго свиданія, машинально прошелъ онъ до конца сада и какъ-то тупо и безучастно отнесся къ тому, что Марьи Ивановны нигдѣ не оказалось. Онъ посидѣлъ на скамьѣ, заглянулъ въ старую бесѣдку, откуда пахнуло на него запахомъ гнили и гулко отдались звуки его осторожныхъ шаговъ… Марьи Ивановны нигдѣ не было. Онъ крадучись пробрался къ террасѣ. Въ домѣ было темно, и онъ казался необитаемымъ. «Не пришла… Что же, можетъ быть, это и лучше», подумалъ Николай Ивановичъ и направился къ выходу. Онъ уже подходилъ къ калиткѣ, какъ кто-то схватилъ его за руку. Онъ вздрогнулъ и отстранился, но тотчасъ же успокоился, узнавъ Марью Ивановну. Она задыхалась отъ быстрой ходьбы и отъ волненія.

— Едва нашла тебя…. Я видѣла, какъ ты прошелъ…. то-есть, я догадалась… — заговорила она прерывающимся шепотомъ. — Я такъ боялась… я увѣрена была, что ты придешь…. Знаешь, онъ пріѣхалъ… вечеромъ часовъ въ семь…. Я никакъ не ожидала…. Я разъ десять выбѣгала въ садъ, и теперь на одну минуту…. Онъ не спитъ и что-то пишетъ…. Пріѣхалъ вдругъ, такъ неожидано…. Должно быть, что-то случилось: онъ на себя непохожъ и очень встревоженъ…. Какъ пріѣхалъ, послалъ за исправникомъ, и они заперлись…. Онъ страшно кричалъ, а тотъ въ чемъ-то оправдывался…. Потомъ говорили тихо… Потомъ Петръ Петровичъ опять кричалъ и бранился, а исправникъ говорилъ жалобнымъ голосомъ и просилъ пожалѣть дѣтей…. Они что-то затѣваютъ… я не знаю что, но, кажется, что-то на счетъ Чагина…. Ахъ, какъ страшно!… Мнѣ кажется теперь, что я въ вертепѣ разбойниковъ, и они меня убьютъ…. Какъ я раньше не видѣла, что это за люди?.. Ужасно, ужасно!… Ты предупреди Чагина…

— О чемъ?

— Я, право, не знаю… но вообще… Видишь ли… я такая безтолковая… я слышала часть разговора… Я не знаю… но я поняла, что мужъ давалъ большую взятку этому… секретарю или какъ его… кажется, начальнику канцеляріи… этому извѣстному Андрееву, которому всѣ чиновники платятъ… ну, ты знаешь, кому… и онъ не взялъ, и это, кажется, очень нехорошо… Исправникъ говоритъ: надо выходить въ отставку, а мужъ говоритъ: если въ отставку, то всѣ мы пропали… Ну, а потомъ и о Чагинѣ…. Этотъ Андреевъ научилъ его что-то сдѣлать… я не разслышала — чего, или не поняла… Но что они могутъ съ нимъ сдѣлать? какъ выдумаете?.. Мнѣ почему-то за него страшно…

— Не знаю, думаю, что ничего особеннаго…. Но Чагина, вѣдь, не запугаешь, онъ ничего не боится…

— Да; да… это хорошо — ничего не бояться… это главное… Милый! а мнѣ такъ страшно, такъ трудно и, кажется, я съ ума сойду… Мнѣ страшно все, все… и, главное, такая скука, такая скука!…

Не столько въ словахъ, сколько въ ея голосѣ звучала, въ самомъ дѣлѣ, такая тоска, что у Николая Ивановича сжалось сердце, и онъ въ первый разъ увидѣлъ въ ней человѣка, могущаго серьезно страдать и нуждаться въ помощи и сочувствіи другихъ людей.

— Не бойтесь ничего, Марья Ивановна, — сказалъ онъ ласково: — можетъ быть, все обойдется…. Что-нибудь придумаемъ…. Я посовѣтуюсь съ Чагинымъ, онъ умный человѣкъ..

— Да, да, поговорите съ нимъ…

Послышалось, какъ отворилась стеклянная дверь, и на террасѣ показалась неуклюжая фигура Смолина.

— Сссс…. прощай… Онъ меня ищетъ… Благодарю тебя за все, за все… Прощай….

— Маша! — послышался голосъ Петра Петровича.

И Марья Ивановна неслышно скользнула въ кусты.

— Гдѣ ты шляешься? — говорилъ Петръ Петровичъ сердито.

Николай Ивановичъ видѣлъ, какъ Марья Ивановна молча прошла по террасѣ и какъ за нею послѣдовалъ мужъ, хлопнувъ дверью. Николай Ивановичъ постоялъ съ минуту, вздохнулъ и осторожно вышелъ изъ сада.

XI.

Щурясь отъ косыхъ встрѣчныхъ лучей заходившаго солнца, Николай Ивановичъ садился въ повозку. Захаръ Ивановичъ въ халатѣ и туфляхъ стоялъ на крыльцѣ, попыхивалъ папироской и, также щурясь отъ солнца, говорилъ:

— Славная погода… Ничего не позабыли? все взяли?

— Кажется, все.

— То-то, смотрите. Ну, гладкой дорожкой!

Ямщикъ подобралъ подъ себя какую-то рухлядь, которою разсчитывалъ укрыться на обратномъ пути отъ ночного холода, и, нахлобучивъ шапку, спросилъ:

— Готово, что-ли?

— Трогай!

— Ну, съ Богомъ! — проговорилъ Захаръ Ивановичъ, сдѣлавъ серьезное и озабоченное лицо. — Въ Воздвиженкѣ будете?

Телѣжка тронулась. Николай Ивановичъ мотнулъ головой и, обернувшись, отвѣтилъ:

— Буду.

— Карлу Карлычу кланяйтесь! пріятелю! непремѣнно! — кричалъ въ догонку Захаръ Ивановичъ.

— Какому такому?

— Ну этому…. нѣмцу… какъ его…. однимъ словомъ, Рукавицынскому управляющему…

— Ну, ладно… какому-то тамъ чорту иванычу… — проворчалъ про себя Николай Ивановичъ, усаживаясь плотнѣе и протягивая ноги.

Былъ праздникъ, и навстрѣчу попадались гуляющіе горожане, разодѣтые и веселые. Глядя на нихъ, Николай Ивановичъ испытывалъ чувство нѣкоторой зависти и вмѣстѣ съ тѣмъ тотъ родъ наслажденія, какое испытываетъ занятой человѣкъ при видѣ шелопаевъ и праздношатающихся. Миновали клубъ, общественный садъ, театръ, у котораго толпился народъ; проѣхали заставу, солдатскую слободку, заводскую часть города, и впереди раскинулся трактъ, прямой, какъ стрѣла, усаженный по сторонамъ березовыми аллеями. Припоминая, что сегодня въ театрѣ идетъ оперетка «Корневильскіе колокола», что въ саду дается блестящее магическое представленіе, что у Половодовыхъ вечеринка, на которую онъ былъ приглашенъ, Николай Ивановичъ чрезвычайно живо представлялъ себѣ все это и думалъ: «А ну ихъ къ чорту!», подразумѣвая подъ этимъ и оперетку, и магическое представленіе, и всѣхъ гостей, какіе будутъ у Половодовыхъ.

Марью Ивановну онъ ни разу не вспомнилъ, можетъ быть, потому, что съ воспоминаніемъ о ней соединялось для него что-то тягостное и гнетущее. Страхъ за ея судьбу, стыдъ за свою душевную дряблость и мысль, что онъ является единственной ея надеждой, отравляла въ послѣдніе дни все его существованіе. «Однако, что могъ бы я для нея сдѣлать? — думалъ онъ: — какой дать совѣтъ, если дѣло идетъ только о совѣтѣ? Сказать: выкинь дурь изъ головы, покорись и останься тѣмъ, чѣмъ была до сихъ поръ — было бы слишкомъ подло; посовѣтовать бросить мужа и начать новую жизнь — значитъ принять на себя большую отвѣтственность, навязать себѣ обузу и кромѣ того, навлечь массу непріятностей. Отказаться отъ всякой помощи, отъ всякаго участія и совѣта было бы слишкомъ жестоко и безчеловѣчно»… Положеніе его представлялось ему безвыходнымъ, и потому онъ очень обрадовался пришедшей ему мысли поѣхать по уѣзду, гдѣ, какъ онъ думалъ, накопилась у него масса неисполненныхъ дѣлъ. Онъ сразу ожилъ, повеселѣлъ, выбросилъ изъ головы тягостныя размышленія и собрался въ дорогу.

Колокольчикъ заливался протяжнымъ звономъ. Солнце клонилось къ закату; по землѣ тянулись длинныя тѣни; вершины березъ горѣли пурпуровымъ золотомъ. Пыльная дорога уходила вдаль и пропадала въ долинѣ. Николаю Ивановичу казалось, что она уноситъ его въ невѣдомую страну, гдѣ все незнакомо и чуждо, и какъ всегда, отрываясь отъ насиженнаго мѣста, ему становилось немного тоскливо и жутко. Мысли его все продолжали вертѣться около городскихъ увеселеній. Онъ отчетливо сознавалъ, что, какъ ни пуста хорошенькая Лидочка Половодова, какъ ни безобразна подвыпившая компанія, забавляющаяся въ клубѣ фокусами профессора магіи, какъ ни безсмысленно веселье на вечеринкахъ, какъ ни плоски опереточныя остроты, однако во всемъ этомъ было для него что-то милое, близкое, знакомое и родное, а деревня, куда онъ ѣхалъ, съ ея тяжелымъ трудомъ, тусклымъ и унылымъ существованіемъ, заключала въ себѣ что-то чуждое, скучное, мрачное и угрюмое. Тѣмъ не менѣе онъ искренно полагалъ, что презираетъ городскую жизнь и всей душой тяготѣетъ къ деревнѣ, чтитъ святость мужицкаго труда, «правду деревенскихъ устоевъ» и красоту ея нравственныхъ идеаловъ.

На третьей верстѣ свернули на проселокъ, и телѣжка мягко и плавно покатилась по извилистой дорожкѣ межъ зеленыхъ кустовъ ивняка. Солнце, какъ расплавленное золото, опустилось за гребень горъ, и долго надъ тѣмъ мѣстомъ, куда оно погрузилось, оставалось малиновое сіяніе. На противоположной сторонѣ неба поднялся надъ полями круглый мѣсяцъ, блѣдный, похожій на кусокъ серебряной амальгамы; на немъ явственно видны были сѣрыя пятна, точно амальгама мѣстами сносилась и полиняла, отчего онъ до странности казался похожимъ на искаженное человѣческое, лицо, съ кривою улыбкой и прищуреннымъ глазомъ, какъ изображаютъ его на каррикатурахъ.

Впереди показалось красное облако пыли. Изъ него навстрѣчу, безпорядочно перегоняя другъ друга, мчалось нѣсколько крестьянскихъ телѣгъ; на нихъ грудой, какъ попало, громоздились пьяные мужики и бабы. Они горланили пѣсни и неистово жестикулировали; замѣтивъ Николая Ивановича, всѣ подались впередъ, простирая къ нему руки, точно хотѣли выскочить и закричали что-то нестройнымъ хоромъ. Николай Ивановичъ успѣлъ разглядѣть старуху, которая, обнявъ за шею молодого парня, съ изступленнымъ видомъ кричала, должно быть, пѣла пѣсню; мужикъ безъ шапки, съ взлохмаченной головой и разорваннымъ воротомъ отчаянно нахлестывалъ лошадь. Съ гикомъ и шумомъ промчались они мимо и скрылись въ облакѣ пыли за поворотомъ дороги. На смѣну имъ изъ-за лѣса мчались еще телѣги съ такимъ же пьянымъ, кричащимъ и восторженно изступленнымъ народомъ. Черезъ полверсты попалась опрокинутая посреди дороги телѣга безъ передковъ. Надъ ней стояли два мужика и задумчиво разсматривали, сломанное колесо. Третій съ окровавленнымъ лицомъ, съ спутанными, слипшимися отъ крови волосами лежалъ поперегъ дороги, тщетно пытаясь подняться. Въ сторонѣ, подлѣ канавы сидѣли рядышкомъ бабы и пронзительно голосили пѣсню.

— Помочь сегодня у Пастуховскаго попа, — сказалъ ямщикъ, радостно улыбаясь. — Ишь какъ угостились!.. И здоровъ же только Пастуховой попъ угощать!..

Въ хвостѣ прослѣдовала телѣга съ крестьянскими ребятишками. На нихъ весело было смотрѣть. Обнявшись и свѣсивъ съ телѣги босыя ноги, оживленно блестя глазенками, они звонкими голосами выкрикивали какую-то пѣсню, очевидно, подражая взрослымъ. Одинъ изъ подростковъ стоялъ на ногахъ и концами возжей настегивалъ лошадь, но она плохо его слушалась и не прибавляла рыси.

— Смотри-ка, и ребята туда же, ахъ, въ ротъ имъ пирога съ малиной!.. Ну, веселая, надо быть, помочь!.. Когда человѣкъ по сту бываетъ, а когда и болѣ, — продолжалъ ямщикъ, все такъ-же радостно улыбаясь. — Весельство, братецъ ты мой!.. Это проѣхали Чухаревскіе мужики, они всегда ранѣ другихъ… Веселая помочь!.. Каждый годъ ужъ безпремѣнно одинъ или двое зальются до смерти…

— Неужели?

— Вѣрное слово. У попа насчетъ водки слобода. Иной постарается черезъ силу и помретъ отъ этого. Теперича тамъ стонъ стономъ… проваландаются до утра. Который тутъ же и заночуетъ… свалится и спитъ… Раздолье!..

— И попъ пьетъ?

— Нѣтъ, самъ батько не пьетъ, а все угощаетъ: кланяется, клапяется, благодаритъ--обходительный священникъ!.. Ну, знамо, выпьеть ж самъ для начатія, изъ чести, для божьяго благословенія, a потомъ ужъ только все угощаетъ… Ну, а какъ подвыпьютъ, пожалуй, и угощать не надо: сами припрашиваютъ, только давай… Я былъ однова… Слобода! — прибавилъ онъ сладкимъ голосомъ и погналъ лошадой.

По мѣрѣ того, какъ потухала заря луна становилась все ярчо и выше. Николай Ивановичъ смотрѣлъ вдаль, грезилъ о чемъ-то несбыточномъ и, наконецъ, задремалъ. Временами онъ просыпался, кутался въ одѣяло отъ легкаго ночнаго холода, вдыхалъ въ себя посвѣжѣвшій воздухъ вмѣстѣ съ ароматомъ полей, смотрѣлъ на небо, думалъ сквозь дремоту: «Боже мой! какъ хорошо!» и опять засыпалъ. Ему снилось, что онъ влюбленъ, что онъ склонился y ногъ чудной, недосягяемо прекрасной женщины, онъ чувствовялъ, какъ сладостно сжималось его сердце отъ страсти и обожанія, какъ хотѣлось ему уничтожиться, исчезнуть, перестать житъ, и какой-то голосъ пѣлъ слова извѣстной семинарской серенады: «Не разбужу-ль я пѣсней удалою роскошный сонъ красавицы младой?.. Звѣзда любви, волшебница младая»… Но какой это былъ голосъ и какая чудная пѣсня! Это была не та пошлая серенада съ изношенными словами, которую онъ слыхалъ множество разъ, a совсѣмъ другая, хотя и слова, и мотивъ были тѣ-же. И вдругъ пѣсня смолкла, стала необычайно тиха, красавица исчезла, и онъ ощутилъ въ сердцѣ страшную пустоту; онъ хотѣлъ бѣжать и не могъ, хотѣлъ зарыдать, но кто-то схватилъ его за плечо и оказалъ грубымъ голосомъ: «Айда на фатеру!»

Николай Ивановичъ открылъ глаза. Надъ нимъ было небо. Свѣтила луна. Была необычайная тишина. Лошади стояли у воротъ поскотины. За воротами, подъ горой въ лунномъ сіяніи виднѣлась спящая деревня. Подлѣ Николая Ивановича стоялъ ямщикъ и, дотрогиваясь до его плеча, говорилъ:

— Пріѣхали, баринъ. Куда прикажете: къ ямщику или на фатеру?

— Что такое? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Насилу добудился. Ночевать станете, али какъ? къ ямщику ѣхать, али на фатеру?

— Нѣтъ, нѣтъ, ночевать не буду, айда къ ямщику, — сказалъ Николай Ивановичъ, опять укладываясь.

Онъ видѣлъ, какъ спускались подъ-гору, замѣтилъ крайнюю освѣщенную луной избу, которая печально смотрѣла темными, словно подслѣповатыми окнами, и снова заснулъ.

Проснулся онъ во дворѣ подъ навѣсомъ. Ямщикъ перекладывалъ вещи. Николай Ивановичъ долго не могъ понять, гдѣ онъ и что съ нимъ.

— Запрягаютъ? — спросилъ онъ, наконецъ, приходя въ себя.

— Станутъ сейчасъ запрягать.

Николай Ивановичъ вышелъ изъ телѣжки и закурилъ папироску. Въ темномъ углу, на землѣ, подъ тулупами лежали какіе-то люди. Двое или трое изъ нихъ не спали и говорили въ полголоса.

— Вотъ я ему и скажи: люди баютъ, говорю, будто ты, Сычъ, колдунъ? съ чертями знаешься? — разсказывалъ кто-то въ темнотѣ. — Ка-акъ онъ дастъ мнѣ по харѣ!.. Схватилъ я полѣно, да полѣномъ его по башкѣ, да бѣжать. А онъ кричитъ: «Трошка говоритъ, айда!» А лѣсъ кругомъ, ни души: хоть убей другъ дружку. «Давай, говоритъ, Трошка, мириться». — Давай, говорю. А денегъ у него въ ту пору накоплено было двадцать три рубля. Пришли мы въ деревню. «Бѣги, говорить, волоки штофъ». Я побѣгъ, приволокъ штофъ, — выпили. «Четверть, говоритъ, волоки». Значитъ, не беретъ ужъ его вино-то. Ладно. Приволокъ я спирту. Зачали мы вдвоемъ пить да пять день пировали. Деньги всѣ пропили, одежду пропили и струменть пропили.

— Ого!.. ладно же вы…

— Наконецъ того, тутъ со мной и сдѣлалось. Лежу это я въ небѣ, вдругъ въ колокола будто зазвонили, и ровно бы ракета какая взвилась — тррахъ! такъ что изба закачалась. Испугался, вскочилъ смотрю: все ничего, только столъ вверху ногами стоитъ. Кое-какъ доползъ, поставилъ его на ноги да тутъ и заснулъ. Просыпаюсь — темно, лежу на голубцѣ. Смотрю, отворяется дверь, и идутъ пять мужиковъ съ бородами, въ красныхъ рубахахъ, а маленькіе, четверти полторы, не болѣ, а пятый черный, какъ уголь, и красная сосулька виситъ у него изъ носу, назади хвостъ…

— Готово, баринъ, садитесь, — сказалъ ямщикъ.

«Чортъ знаетъ, какая чепуха!» — подумалъ Николай Ивановичъ, усаживаясь въ повозку.

— Трогай!

Опять пыльная, мягкая дорога, лунный свѣтъ, черныя тѣни, смутно мерцающая впереди даль и монотонный звонъ колокольчика. Николай Ивановичъ дремалъ, погружаясь въ какія-то хорошія, задушевныя мысли, которыхъ, просыпаясь, не могъ припомнить.

На разсвѣтѣ пріѣхали въ село Покровское. Николай Ивановичъ крѣпко спалъ, и его едва разбудили.

— Что такое? Что такое? — испуганно спрашивалъ онъ, съ усиліемъ раскрывая глаза.

— Пріѣхали, баринъ. На фатеру, что ли?

— Да, да, пожалуйста, — пробормоталъ Николай Ивановичъ и опять погрузился въ сонъ.

На квартирѣ его снова пришлось будить. Пока переносили вещи, устраивали постель, онъ, зѣвая, безучастно смотрѣлъ на пыльную дорогу, на траву подъ окномъ покрытую росой, какъ серебромъ, на рѣчку, въ которой отражались сѣрыя облака и свѣтло розовое небо, на поля, окутанныя синеватою мглой, въ которой тонули, какъ въ водѣ, перелѣски, зеленые бугры и куполъ церкви какого-то села. Въ сторонѣ неподвижно, словно заколдованный, спалъ чей-то садъ. Надъ нимъ растилалась фіолетовая и розовая полоса неба, постепенно переходя въ блѣдно-желтый, въ прозрачно-зеленоватый и, наконецъ, въ ярко-бирюзовый цвѣтъ небесной лазури. Надъ этой картиной пробуждающагося дня царила строгая, задумчивая и печальная тишина. Николай Ивановичъ закрылъ окно, раздѣлся и заснулъ, какъ убитый.

XII.

На слѣдующій день, повидавшись съ волостнымъ старшиной и писаремъ, Николай Ивановичъ поѣхалъ по деревнямъ для борьбы съ вредными насѣкомыми. Несмотря на начинавшуюся страду, его вездѣ принимали съ почетомъ, какъ человѣка, которому дано отъ начальства какое-то небывало замысловатое порученіе, и никто не вѣрилъ, что причиною его пріѣзда могъ быть появившійся на поляхъ червь. Поэтому мужики держались съ нимъ особенно политично и въ разговорахъ на счетъ червя усердно поддакивали. Мѣры противъ червя ограничивались тѣмъ, что, наскоро осмотрѣвъ поврежденныя поля, Николай Ивановичъ дѣлалъ распоряженіе о созывѣ сельскаго схода и затѣмъ, волнуясь и спѣша, довольно невразумительно толковалъ мужикамъ о тѣхъ средствахъ борьбы съ вредными насѣкомыми, какія рекомендуются въ учебникахъ энтомологіи. — Стоявшіе впереди мужики неизмѣнно ему поддакивали, подавая реплики въ родѣ слѣдующихъ: «Само собой… ужъ это какъ есть… на что лучше… стало быть, будемъ стараться какъ-никакъ»…. а задніе стояли въ совершенномъ безмолвіи. Вслѣдъ затѣмъ Николай Ивановичъ перекочевывалъ въ другую деревню, гдѣ повторялась та же исторія.

Черезъ нѣсколько дней Николай Ивановичъ подъѣзжалъ къ селу Воздвиженскому. Былъ канунъ праздника. Народъ съ пѣснями возвращался съ поля. Остановившись передъ домомъ, на которомъ была прибита доска съ надписью: «Сельскій староста», Николай Ивановичъ поманилъ къ себѣ мужика, стоявшаго въ воротахъ подлѣ телѣги съ сѣномъ.

— Вы староста? — спросилъ онъ его.

— Мы, мы, надо быть.

— Вотъ что, другъ, — началъ Николай Ивановичъ и остановился: онъ всегда затруднялся рекомендоваться деревенскимъ властямъ. — Видишь ли, — продолжалъ онъ послѣ нѣкоторой паузы, — я агрономъ, понимаешь?

— Слушаю-съ, — сказалъ староста.

— Ну, вотъ… Тутъ у васъ на поляхъ червь появился…

— Такъ точно.

— Ну, такъ вотъ на счетъ этого самаго червя… надо будетъ сходъ собрать.

— Слушаю-съ. Когда прикажете?

— Я думаю завтра. Можно?

— Какъ прикажете.

— Ну, такъ вотъ. А теперь мнѣ надо квартиру.

Староста почесалъ въ затылкѣ.

— Фатеру, — проговорилъ онъ въ раздумьи. — Да вотъ развѣ у Прохора Кувьмича? мужикъ добрый, справный мужикъ. Двѣ избы у ево.

— Мнѣ все равно.

Большой, тысячный домъ Прохора Кузьмича состоялъ, собственно, изъ двухъ громадныхъ совершенно одинаковыхъ избъ, каждая съ добрую казарму, раздѣленныхъ широкими темными сѣнями, съ огромными глинобитными печами, широкими палатами, узкими лавками вдоль стѣнъ, маленькими окнами и низкими дверями. Въ сущности, эти хоромы, аляповато раскрашенныя въ яркіе цвѣта, были обыкновенной крестьянской избой, только въ увеличенномъ масштабѣ. Изъ темныхъ, грязныхъ сѣней, заполненныхъ разнымъ хламомъ, Николай Ивановичъ отворилъ было дверь въ избу направо, но хозяинъ Прохоръ Кузьмичъ поспѣшно остановилъ его.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйте сюда, — сказалъ онъ₀ отворяя противоположную дверь: — признаться, тамъ не совсѣмъ… по хозяйству кое-что… сами знаете, по крестьянству… Милости просимъ.

Въ парадной половинѣ было глухо и душно; затхлый, застоявшійся воздухъ такъ и ударилъ по носу. Видно было, что за все лѣто окна здѣсь ни разу не отворялись, изба не провѣтривалась. На столѣ, на лавкахъ, по стѣнамъ лежала пыль толстымъ слоемъ.

— Можно отворить окно? — спросилъ Николай Ивановичъ.

Прохоръ Кузмичъ засуетился.

— Отворить-то? окошечко-то?.. Можно, можно, съ удовольствіемъ… Только, признаться, окна-те у насъ не совсѣмъ… Который годъ собираюсь шалнеры придѣлать, да все какъ-то… то да сё… Такъ, гвоздиками приколочены… И шалнеры-те куплены, пожалуй, да вотъ поди ты… Развѣ раму выставить?

— Ну что-же, хоть раму…

По деревенскимъ обычаямъ, пріемъ почетнаго гостя всегда сопровождается хлопотами и суетой, и эти хлопоты и суета вызываются не столько необходимостью, сколько условнымъ деревенскимъ этикетомъ, такъ какъ хлопотами и суетой отчасти измѣряется и тотъ почетъ, который желаютъ оказать гостю. Прохора Кузьмича гости застали неожиданно; а потому и суета была сугубая. Онъ кричалъ на бабъ, чтобы скорѣе шевелились, поминутно выбѣгалъ въ сѣни, тамъ опять что-то кричалъ, отдавалъ какія-то распоряженія, кого-то торопилъ и бранился.

— Чтой-то, Господи, всѣ рты разинули — на вотъ! Скорѣй шевелитесь! — доносилось изъ сѣней.

Возвращаясь въ избу, онъ суетливо извинялся за безпорядокъ, говорилъ, что не ждали гостей, и въ то же время помогалъ бабамъ постилать на столъ скатерть, разставлять чашки, выносить изъ избы кринки и разную рухлядь.

— Ужъ извините, не обезсудьте, не готовились, — въ сотый разъ повторялъ онъ. — Надо бы приготовиться… не знали, вишь… Кабы знали… къ намъ, пожалуй что, ничего, хорошіе господа заѣзжаютъ! когда урядникъ, когда становой, когда исполнительный приставъ… А сегодня вотъ, вишь ты, не прилунилось…

Краснощекая молодуха въ ярко-голубомъ сарафанѣ, тяжело ступая босыми ногами, внесла и поставила на столъ ведерный самоваръ. Окинувъ гостя быстрымъ, исполненнымъ жаднаго любопытства взглядомъ, она потупила глаза и церемонно поклонилась. На столѣ появились выкрашенные фуксиномъ пряники, кедровые орѣхи, медъ, топленое молоко, печеныя яйца, сухіе, какъ кость, крендели и свѣжій пшеничный хлѣбъ.

Когда усѣлись передъ самоваромъ, въ избу вошли одинъ за другимъ двое молодыхъ парней и молча сѣли на голубецъ. Повидимому, это были сыновья хозяина. Вслѣдъ за ними вошелъ посторонній мужикъ въ зипунѣ, помолился на иконы, что-то сказалъ, вздохнулъ и сѣлъ на лавку. Мало-по-малу набралось въ избу человѣкъ двѣнадцать мужиковъ. Всѣ они осторожно входили, молились, кланялись и молча садились на лавку у дверей или на голубецъ, тѣсня другъ друга. Прохоръ Кузьмичъ подошелъ къ шкафу, на которомъ синею и красною краскою изображены были райскія птицы, досталъ изъ него запыленную бутылку и рюмку изъ зеленаго стекла, которую тщательно обтеръ указательнымъ пальцемъ, и началъ торжественно:

— А ну-ка для перво начатія дѣла…

— Я водки не пью, — поспѣшно сказалъ Николай Ивановичъ.

— О? — удивился хозяинъ. — А можетъ быть?

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Что это! да, вѣдь, мы не какъ-нибудь… для пріятства… проздравить со свиданіемъ… а?

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Вотъ оказія! неужто не выпьешь?

— Не пью.

— Передъ чайкомъ-то? а? Пожалуйте.

— Не пью, не пью. Вонъ старосту угощай.

— Обидно намъ будетъ… А ты бы хоть самую малость.

— Право, не пью.

— Чтой-то, Господи!.. Вовсе ты, баринъ, насъ того… Ну, староста, коли такъ…

Староста замахалъ руками.

— Что ты, что ты! — поспѣшно заговорилъ онъ: — барина угощай, а не насъ. Какъ можно!

Староста, однако, выпилъ. Выпилъ и самъ хозяинъ.

— А, можетъ быть, выкушаете? а? для прилику? — обратился онъ снова къ Николаю Ивановичу.

Николай Ивановичъ махнулъ рукой.

Стали пить чай. Стаканы были поданы грязные, и Николай Ивановичъ съ брезгливымъ чувствомъ наблюдалъ, какъ Прохоръ Кузьмичъ вытиралъ ихъ не совсѣмъ чистымъ полотенцемъ, снятымъ со стѣны, гдѣ оно висѣло, можетъ быть, не одинъ годъ надъ зеркаломъ. Безмолвные зрители у дверей стѣсняли Николая Ивановича, и онъ, отвернувшись, сталъ смотрѣть въ окно, выходившее на зеленую площадь. Шагахъ въ двадцати виднѣлась каменная бѣлая часовня. Она вся была въ тѣни и только верхушка купола и крестъ ярко блестѣли на солнцѣ. Влѣво отъ нея красиво расположился барскій домъ съ террасой и садомъ, не вдалекѣ отъ него — другой съ надписью: «Контора» и огромный дворъ, обнесенный заборомъ.

— Чей это домъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Княжой.

— Князя Рукавицына?

— Да, да.

— А кто въ немъ живетъ?

— Управитель Карла Карлычъ.

— Какъ его фамилія?

— Фамиль? А и не знаю: мудрено больно. Ты не знаешь, староста?

Староста подумалъ и сказалъ:

— Не знаю, мудрено, не выговоришь…

— Карлъ Карловичъ Гельцерманъ, — отчетливо произнесъ кто-то изъ безмолвныхъ зрителей. Оглянувшись, Николай Ивановичъ замѣтилъ худощаваго мужика въ пиджакѣ и въ лаптяхъ, съ испитымъ лицомъ и большими, наглыми глазами.

— Чухонецъ по происхожденію, хотя называетъ себя нѣмцемъ, — прибавилъ мужикъ, улыбаясь. — А вонъ въ томъ домѣ, подальше живетъ помощникъ его, господинъ Пѣтуховъ, богатырь Илья Муромецъ саженнаго росту. Кулаки у него что твои пудовыя гири, не одного мужика на всю жизнь изувѣчилъ.

— Ты пошто здѣся? тебѣ чего надоть? — сурово обратился къ нему Прохоръ Кузьмичъ.

— А вотъ на барина посмотрѣть, на господина агронома, какой такой.

— Не мѣсто тебѣ здѣсь, проваливай, проваливай.

— Не безпокойся, ночевать не останусь.

— То-то, нечего тебѣ тутъ…

— Сутяга, айда домой, какого ляда, въ самъ дѣлѣ, — сказалъ староста.

— Ну, погоди, дай съ бариномъ поговорить: баринъ интересуется господиномъ Гельцерманомъ. Позвольте доложить ему о господинѣ Гельцерманѣ.

— Ступай, ступай!

— Ежели баринъ интересуется…

— И безъ тебя разскажутъ.

— Гдѣ вамъ! у васъ и языкъ суконный, да и сути вы не понимаете… Господинъ Гелъцерманъ, — началъ Сутяга, обращаясь къ Николаю Ивановичу, — большой по здѣшнимъ мѣстамъ человѣкъ, потому какъ онъ княжескій управитель: всѣ власти у него подъ рукой, и отъ всѣхъ ему почетъ и уваженіе. Потому что его сіятельство, князь Рукавицынъ, извѣстенъ по всей имперіи. У его сіятельства въ нашей губерніи милліонъ сто тысячъ десятинъ, заводы, фабрики, золотые пріиски… Съ одного Киселевскаго завода князь полмилліона беретъ дивиденду… Вотъ это какой вполнѣ солидный князь, прямо сказать, владѣтельный… Эдакому, я полагаю, не токмо исправникъ, а и самъ министръ не страшенъ. Самый послѣдній изъ его лакеевъ у насъ почитается за особу. Я знаю всѣ эти дѣла, потому какъ самъ у него двадцать лѣтъ въ холуяхъ состоялъ, какже-съ! пока совѣсть не зазрѣла…

— Прогнали тебя, вотъ и все, — вмѣшался Прохоръ Кузьмичъ.

— А за что прогнали, знаешь?

— Почемъ я знаю!

— А не знаешь, такъ и молчи. Былъ я и приказчикомъ, и землемѣромъ, и лѣсничимъ, много грѣха на душу принялъ, пилъ человѣческую кровь вмѣстѣ съ прочими, а все-таки горжусь, что меня прогнали за правду — вотъ что-съ!.. Вотъ вы, ваше благородіе, червей описываете, а вы бы лучше описали наши порядки и какъ мужики живутъ, какой они надѣлъ получили, и за что выкупъ платятъ. Гдѣ слыхано по нашей губерніи, чтобы крестьяне меньше пяти десятинъ въ надѣлъ получили, а у насъ только три, а смѣряй, такъ и того нѣту, ей-богу, вѣрное слово!.. Самъ я въ этомъ разбоѣ участвовалъ, знаю-съ… И время же было, о Господи!… раздолье!… Была насъ цѣлая орава проходимцевъ: повѣренные, землемѣры, лѣсничіе, чертежники… А тутъ еще казенные землемѣры, мировые посредники… Пьянство, карты, развратъ… Деньгами сорили, какъ щепками, потому что брали и съ князя, и съ крестьянъ… Въ другихъ губерніяхъ посредники были, говорятъ, передовыми людьми, а у насъ… Боже мой! Что дѣлалось, что только дѣлалось — даже страшно, и не расхлебать мужикамъ во вѣки вѣчные… Былъ у насъ посредникъ — вотъ они помнятъ — по фамиліи Шляпниковъ… Деньгамъ онъ счету не зналъ, въ одинъ вечеръ проигрывалъ тысячи… Растратилъ казенныя — собрать съ мужиковъ! только и всего. А эти дураки платили, изъ кожи лѣзли, думали — на пользу, а что тутъ! Ежели старшина подати сдавать пріѣхалъ, Шляпникову не попадайся — того и гляди отберетъ, особливо если въ деньгахъ нужда, а тамъ другую подать собирай! Вотъ что было! По нашей волости онъ, такимъ манеромъ, двадцать тысячъ оброку растратилъ… Правда, что на этомъ и голову сломалъ: чуть-чуть его подъ судъ не отдали, однако смилостивились и только въ отставку велѣли подать… И посейчасъ за нашими дураками числится эта недоимка… Пытались и взыскивать не разъ, да взять нечего. Грабилъ, грабилъ, а умеръ нищимъ. Запилъ шибко да такъ и пропалъ, — гдѣ-то пьяный замерзъ въ канавѣ. Вотъ какіе были у насъ посредники… Они-то вотъ и чинили благоустройство. Заводскіе мастеровые, тѣ уперлись, хоть колъ на головѣ теши: ничему не повѣрили, не пошли ни на какія сдѣлки… Крѣпокъ заводскій народъ, не чета нашимъ вахлакамъ… Помнишь, дядя Данило, какъ тебя лупцевали? Сначала тебя, потомъ Ваську Гусева, а какъ дошли до Коршуна, упали всѣ на колѣни и закричали: «Согласны, согласны»… Пуще всего испугались, что розогъ припасено было десять возовъ. Чай, не забылъ, дядя Данило?

— Гдѣ забыть! на телегѣ безъ памяти увезли, — улыбаясь, отозвался съ голубца благообразнаго вида сѣдовласый старикъ.

— Да, братъ, драли — не рѣпу сѣяли!… И къ чему, какъ подумаешь, было все это тиранство — не понимаю. Разорили мужиковъ, однако и князь богаче не сталъ. Одному чухонцу польза, а польза ему большая… Князь-то, я думаю, даже и не знаетъ совсѣмъ, что есть у него такое имѣніе, называемое Воздвиженка, потому что онъ живетъ заграницей, дѣлами вовсе не занимается, ни разу въ свои владѣнія не заглядывалъ… А помните, ребята, какъ ходоковъ къ нему въ Петербургъ посылали? Ну-ка, разскажи, Петръ Спиридонычъ.

— Ну! Чего тамъ…

— Зачѣмъ ходоковъ посылали? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Жаловаться. Услышали, что князь въ Петербургъ пріѣхалъ, — говорятъ: надо идти въ самому князю, надо объяснить ему…

— Ну, и что же?

— Петръ Спиридонычъ, разскажи…

— Обнаковенно… князь… чего тутъ…

— Обнаковенно! то-то, что въ высшей степени необыкновенно. Приходятъ они въ Петербургъ…

— И вовсе по чугункѣ пріѣхали.

— Ну, хорошо, по чугункѣ. Идутъ къ князю, — оттуда ихъ, само собой, въ три шеи; они въ другой разъ — опять то же угощеніе… Кончилось тѣмъ, что свели ихъ въ участокъ… Такъ, вѣдь, Петръ Спиридонычъ?

— Чего тутъ! извѣстно…

— Ну, потомъ — ужъ не знаю какъ — только допустили ихъ въ князю… Кажется, камердинера подкупили, дали ему двадцать пять рублей… Такъ ли Петръ Спиридонычъ?

— Такъ, вѣрно, двадцать пять рублей дали.

— Ну, хорошо. Какъ увидѣлъ ихъ князь, «а! это вы», говоритъ… Ну, разскажи, Петръ Спиридонычъ.

— Ну, чего тутъ! нечего разсказывать… Не успѣли мы слово молвить, какъ закричитъ онъ, ногами какъ затопаетъ!… Господи!… А самъ маленькій, плюгавый, въ кургузкѣ… «Я все знаю!» кричитъ, «я все знаю! бунтовшики! кляузники! неблагодарные!»… Ну, чего тутъ?… Испугались мы страсть… ужъ на улицѣ опамятовались… Такъ и не сказали ничего… Отправились посля того домой…

Сутяга злорадно захохоталъ.

— Выгостились у князя! славно!… Ха, ха, ха!… Нѣтъ, вы посмотрите, какіе у нихъ надѣлы: косогоры да буераки… Смѣшно сказать, живемъ, какъ звѣри, въ лѣсу, а топить нечѣмъ. Вы замѣтили, какія у мужиковъ хоромы, соломенные дворцы… Только у кулаковъ и дома, а то все свиныя стойла. Лѣсу нѣтъ и взять негдѣ. Раньше хоть у башкиръ пользовались, теперь и этому конецъ! Пошли новые порядки. Какъ расхитили башкирскіе лѣса, тогда за умъ взялись: собрали соединенный сходъ трехъ башкирскихъ волостей и заставили приговоръ дать, чтобы всякая рубка лѣса отдавалась на торгахъ подъ наблюденіемъ начальства. Это лѣсопромышленникамъ, а крестьянамъ не иначе, какъ съ согласія того же соединеннаго схода… Значитъ, шабашъ! Подите-ка, собери теперь соединенный сходъ! Однимъ словомъ, обремизили мужиковъ, да и башкирамъ смерть, потому что теперь они сами-то, дураки эдакіе, не могутъ вывезти изъ дачи ни одного бревна… Сами у себя и воруютъ… А кому отъ этого польза? Опять же одному господину Гельцерману да вотъ развѣ еще хозяину вашему Прохору Кузьмичу съ братіей… Съ чухонцемъ у нихъ дружба, у нашихъ-то міроѣдовъ…

— Но, но! молчалъ бы ужъ, коли Богъ убилъ, — сердито зарычалъ Прохоръ Кузьмичь.

— Что? не нравится? правда глаза колетъ? Я, братъ, васъ, живодеровъ, не очень боюсь. Съ меня взятки гладки. Кабы моя воля, я вотъ эдакихъ-то, какъ ты, на первой бы осинѣ повѣсилъ, вотъ что!…

— Ты откудова пришелъ? а? ты пошто здѣся? — заговорилъ Прохоръ Кузьмичъ, волнуясь.

— У нихъ, ваше благородіе, все на откупу. Землю они у чухонца гуртомъ снимаютъ да мужикамъ по мелочамъ отдаютъ втридорога, лѣсъ тоже. Живодеры!

— Ты откудовъ пришелъ? — весь багровый закричалъ Прохоръ Кузьмичъ: — откудовъ, говорю, пришелъ, пьяная морда? Судорога!… Я вотъ возьму какъ да зачну… Уходи, отколь пришелъ, жила!…

— Врешь! не уйду! зови полицію, тогда уйду… Нѣ-етъ, я васъ допеку, каналій, я васъ осрамлю!…

— Уходи, я тебѣ говорю, отколь пришелъ!..

— Зови урядника! — ну зови!.. Нѣ-етъ, я васъ распишу! — я васъ разукрашу!..

— Да чего жъ это, въ самомъ дѣлѣ? — докудова это? Староста, ты чего глядишь? — докудова это, въ самомъ дѣлѣ? При баринѣ эдакія слова…

— Сутяга, ступай домой, нехорошо, — сказалъ староста.

— Староста, ты хвостомъ не виляй, ты самъ бѣдный мужикъ. Я правду говорю. Съѣли мужиковъ окончательно, кровопійцы!.. А изъ-за кого Савелъ Пантюхинъ въ клѣти повѣсился? а? ну-ка, изъ-за кого?..

— Ты!.. вотъ что… ты… ты какъ смѣешь эдакія слова?.. а?.. Да я тебя!.. — подступая къ Сутягѣ и задыхаясь отъ злобы, заговорилъ Прохоръ Кузьмичъ.

Плюгавый Сутяга, однако, не тронулся съ мѣста и съ спокойнымъ презрѣніемъ смотрѣлъ ему прямо въ лицо своими большими наглыми глазами.

— Ну? ну, что ты со мной сдѣлаешь? — сказалъ онъ. — Ну, тронь! Не смѣешь, братъ! Совѣсти въ тебѣ нѣтъ, стыда нѣтъ, пьешь ты человѣческую кровь, живоглотъ, а вѣдь ты трусъ… Ты меня пальцемъ не смѣешь пошевелить, я знаю…

Сутягу, однако, вывели.

— Родную сестру ограбилъ!.. Ростовщичествомъ занимаешься!.. Іуда!.. — доносился его крикъ изъ сѣней.

— Эдакая язва человѣчишко!.. Тьфу! — на грѣхъ навелъ, прости меня, Царица Небесная… Согрѣшишь съ нимъ! — говорилъ Прохоръ Кузьмичъ, снова налаживаясь на благообразный тонъ.

Но Николай Ивановичъ уже слушалъ его съ отвращеніемъ и былъ очень радъ, когда всѣ ушли и онъ остался одинъ. Присѣвъ у окна, онъ сталъ смотрѣть на окна господскаго дома, горѣвшіе багрянцемъ заката, и думалъ о таинственномъ князѣ Рукавицынѣ. Воображеніе рисовало ему хилаго, скучающаго, пресыщеннаго, худосочнаго человѣка, съ испорченнымъ аппетитомъ, съ ограниченными и вялыми желаніями…

XIII.

Былъ часъ двѣнадцатый ночи. Погасивъ огонь, Николай Ивановичъ улегся въ постель, когда съ улицы послышались крики, шумъ, говоръ и крупная брань. Николай Ивановичъ хотѣлъ было встать и посмотрѣть въ окно, но вскорѣ все смолкло. Онъ уже засыпалъ, какъ вдругъ рѣзкій, отчаянный крикъ раздался гдѣ-то не подалеку. Николай Ивановичъ вскочилъ въ испугѣ и раскрылъ окно. На площади при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца двигались какія-то тѣни, и слышался тревожный говоръ, а отчаянные, протяжные крики неслись откуда-то дальше

Николай Ивановичъ торопливо одѣлся и съ сильно бьющимся сердцемъ выбѣжалъ на улицу. На площади собралась толпа мужиковъ. Они о чемъ-то тревожно и отрывисто говорили, толклись на мѣстѣ и размахивали руками. Николай Ивановичъ подбѣжалъ къ нимъ.

— Что? Что такое? — запыхавшись отъ быстрой ходьбы и отъ волненія, спросилъ онъ.

Мужики вдругъ замолчали.

— А вонъ… вишь, драка… — сказалъ, наконецъ, кто-то, видимо, съ трудомъ налаживаясь на равнодушный тонъ.

— Какая драка? — гдѣ?

— А вонъ слышишь… слышишь, какъ руководствуютъ… О, Господи, Господи! — да что же это, ребята!..

Крики неслись, повидимому, изъ двора Рукавицынской конторы и становились все отчаяннѣе; ихъ покрывала крупная брань нѣсколькихъ голосовъ и грубый хохотъ.

— Вѣдь, эдакъ недолго и убить человѣка… О, Господи!.. Чистое уголовство!..

— Что такое? — въ чемъ дѣло? — скажите ради Христа! — срывающимся голосомъ спрашивалъ Николай Ивановичъ. Неистовые, пронзительные крики, какъ протяжный вой собаки, вызывали въ немъ ощущеніе нервнаго озноба и невыразимой тоски.

— Башкиръ бьютъ… съ лыками ихъ поймали рукавицынскіе объѣздчики… Слѣдственно, сваливаютъ лыки во дворъ, а тѣ не даютъ… Драка у нихъ по этому.

— Драка! — раздраженно перебилъ другой мужикъ: — уголовство, а не драка!.. Татаришекъ всего трое, а тѣхъ, турковъ-то, двѣнадцать человѣкъ… Убьютъ они татаръ, ребята, ей-богу, убьютъ…

— Чего! — какъ не убьютъ! — всѣ пьяные…

— Слышите, что дѣлаютъ?.. О, Господи!..

— Давеча антихристъ-то какъ хватитъ, дьяволъ, татарина кулачищемъ, такъ тотъ всѣ зубы выплюнулъ… Силища!.. Ужъ свернутъ же башку когда-нибудь и этому дьяволу, Пѣтухову…

— Татаринъ дуракъ: схватилъ бы, собака, стягъ да стягомъ-то его по башкѣ! Въ дракѣ было — разбирай потомъ.

— Изъ рукавицынской что-ли дачи лыки увезли? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, стараясь удержать мелкую дрожь.

— Кабы изъ рукавицынской! — то-то и есть, что изъ своей собственной.

— Но какъ же? — какъ же это такъ?

— А такъ. Безъ билету. Татаришки, дураки, начальникамъ приговоръ дали, чтобъ безъ билету не возить. За билетъ деньги надо, а гдѣ татарину взять? — съ голоду, собаки, дохнутъ, ну и воруютъ свой лѣсъ безъ билету. У нихъ свой караулъ, тамъ-то пропустятъ, такъ опять здѣсь рукавицынскіе ловятъ. Поймаютъ и сваливаютъ во дворъ. Дрова валятъ, лѣсъ валятъ, лыки ли, мочало ли — имъ все единственно. Гляди, весь дворъ завалили, послѣ продавать зачнутъ… Не могли, собаки, проѣхать кругомъ, понесло поганыхъ по прямой дорогѣ… Ишь какъ орутъ, собаки немаканныя…

— А, вѣдь, ребята, надо пожалѣть и татаришекъ: собаки-собаки, а вѣдь, тоже пить-ѣсть хотятъ. Съ голоду, прямо сказать, съ голодной смерти воруютъ.

— Татара-те дураки! — заявилъ кто-то энергическимъ голосомъ, — имъ бы, дуракамъ, бросить все, лошадей и телѣги… Какъ обрѣзали у нихъ гужи, сейчасъ бы въ волость да явку: такъ и такъ, ограбили — больше ничего! — вотъ бы имъ, собакамъ, что надо сдѣлать! Небось бы, поскакали тогда антихристы то, потому грабительство.

— Ну! — заскачутъ они! какже! Тутъ, братъ, рука руку моетъ. Старшина вонъ и здѣсь былъ, да ушелъ отъ грѣха по далѣ. А урядникъ гдѣ? Они только надъ нашимъ братомъ измываться прытки.

— Ничего, братъ, и на нихъ управа найдется… Старшина, ему что, ежели явки не положено?.. А вотъ когда явка…

Николай Ивановичъ, не слушая больше, побѣжалъ во дворъ конторы, откуда неслись все тѣ же дикіе крики. Въ глубинѣ двора при свѣтѣ луны двигались какіе-то люди, и оттуда слышались шумъ, говоръ, отборная ругань и все тѣ же странные звуки, похожіе на вой собаки, покрывавшіе шумъ и хохотъ. Николай Ивановичъ, спотыкаясь о разбросанныя на землѣ дрова, подбѣжалъ къ толпѣ. Глазамъ его представилось страшное, возмутительное зрѣлище. Трое татаръ, окровавленные, безъ тюбитеекъ, валялись на землѣ и визжали, какъ подъ ножемъ, высокими, пронзительными голосами; ихъ била пьяная лѣсная стража. Другая партія лѣсниковъ съ хохотомъ разгружала татарскіе возы и складывала лыки въ полѣнницу. Вдругъ одинъ изъ башкиръ рванулся, вскочилъ на ноги, отчаянно и нелѣпо замахалъ руками, подбѣжалъ къ грудѣ лыкъ и съ необыкновеннымъ проворствомъ сталъ складывать ихъ обратно на возъ. Онъ былъ въ какомъ-то изступленіи и очевидно не сознавалъ, что дѣлалъ. За нимъ, спотыкаясь, падая и перегоняя другъ друга, устремились пьяные и возбужденные дракой лѣсники. Окровавленный, растерзанный татаринъ, съ искаженнымъ, какъ у остервенѣлаго волка, лицомъ, щелкнулъ губами, изломалъ вяэанку лыкъ, сжалъ кулаки и, оскаливъ зубы, завылъ, какъ звѣрь.

— Собака! собака! — кричалъ и вылъ онъ, безтолково размахивая руками, какъ помѣшанный. Очевидно, онъ находился въ состояніи того крайняго умоизступленія, которое можетъ озадачить и навести страхъ даже и на пьянаго лѣсника. Къ нему никто не смѣлъ подступиться.

— Собака! собака! — кричалъ татаринъ, въ промежуткахъ лопоча что-то по своему.

— Кто собака? я собака? — вдругъ закричалъ одинъ изъ лѣсниковъ, подбоченясь и подступая къ татарину. — Такъ я собака? я собака? а-а, такъ я собака?!. А-ахъ, ты!..

— Собака! собака! — продолжалъ истерическимъ голосомъ выкрикивать татаринъ.

— Слышите, господа честные, онъ меня собакой обругалъ?.. Староста! Сотской! — вдругъ завопилъ лѣсникъ неистовымъ голосомъ, точно его били. — Слышите: я собака? Слышите, православные, будьте свидѣтелями!..

Но татаринъ, ничего не слышавшій, не видѣвшій и, очевидно, не сознававшій себя, продолжалъ выкрикивать ту единственную брань, которая застряла у него въ горлѣ. Вдругъ пьяный лѣсникъ подскочилъ къ нему и со всего размаха ударилъ его по головѣ. Татаринъ упалъ. На него снова съ воемъ и хохотомъ навалились лѣсники.

Николай Ивановичъ весь дрожалъ, ощущая въ себѣ почти непреодолимое желаніе самому броситься въ свалку, бить остервенѣлыхъ лѣсниковъ почему попало, самому получать удары и остервеняться, снова бить и снова получать удары.

Нѣсколько въ сторонѣ спокойно стоялъ, заложивъ за спину руки, какой-то человѣкъ богатырскаго вида и твердымъ, густымъ басомъ говорилъ что-то лѣсникамъ, разгружавшимъ возы татаръ. Николай Ивановичъ, догадываясь, что это тотъ помощникъ лѣсничаго Пѣтуховъ, о которомъ говорилъ Сутяга, дрожа какъ въ лихорадкѣ, подбѣжалъ къ нему.

— Что это у васъ? что это такое? — заговорилъ онъ, стуча губами.

Пѣтуховъ посмотрѣлъ на него и потомъ вѣжливо приподнялъ картузъ.

— Кажется, господинъ агрономъ? Очень пріятно познакомиться, — сказалъ онъ и потомъ, улыбнувшись, добавилъ: — Татаришекъ съ лыками поймали… Не понимаютъ мерзавцы… Что вы прикажете дѣлать?

Николай Ивановичъ съ сжатыми кулаками вплоть подступилъ къ Пѣтухову, такъ что видѣлъ синія жилки на его багровомъ носу.

— Извольте сейчасъ-же, сію же минуту прекратить эту бойню! — вивгливымъ, пронзительнымъ голосомъ закричалъ онъ: — иначе я васъ…

Пѣтуховъ въ испугѣ посторонился.

— Что это?.. — пробормоталъ онъ въ недоумѣніи.

— Молчать!!… — звонко крикнулъ Николай Ивановичъ, вдругъ приходя въ бѣшенство и не владѣя собой.

Пѣтуховъ, видимо, струсилъ.

— Да вы не извольте безпокоиться, пустое дѣло, — сказалъ онъ и, приставивъ къ губамъ свистокъ, пронзительно свистнулъ, затѣмъ крикнулъ зычнымъ голосомъ:

— Эй вы! довольно!.. Обрадовались! бросьте!.. Не можете поаккуратнѣй!.. Эй, довольно, говорю!.. Ну ихъ къ чорту, собакъ! Пусти ихъ, некрещеныхъ!..

Потомъ обратился къ Николаю Ивановичу:

— Не извольте безпокоиться, уголовства не будетъ, у насъ безъ ума не бьютъ, знаютъ сноровку. А что орутъ они, какъ подъ ножомъ, некрещеные, такъ это положительно не стоитъ обращать вниманія.

Побоище, однако, прекратилось не сразу. Въ азартѣ многіе не слыхали ни свистка, ни крика. Пѣтуховъ еще разъ свистнулъ. Вырвавшись изъ рукъ лѣсниковъ, татары побѣжали къ своимъ возамъ и схватились за пучки лыкъ, ихъ гнали пинками, они снова лѣзли.

Еще раньше Николаю Ивановичу показалось, что среди шума онъ слышалъ голосъ Сутяги, теперь же явственно доносилось съ другого конца двора, какъ тотъ кричалъ лѣсникамъ:

— Варвары!.. убійцы!.. звѣри!.. анафемы!… Убьетъ васъ Богъ, убьетъ, убьетъ!.. будетъ и на васъ судъ!..

— Кровопійца, извергъ!.. — кричалъ онъ, подбѣгая къ Пѣтухову. — Чорту душу продалъ!.. Антихристъ!..

Безъ шапки, босой, въ разорванной рубахѣ, отъ которой болтались лоскутья, Сутяга прыгалъ на одномъ мѣстѣ, потрясалъ кулаками и походилъ на бѣсноватаго.

— Есть Богъ! не безпокойся, братъ, есть! — кричалъ онъ. — Ты думаешь нѣту? Нѣтъ, есть… Погибнешь, какъ тварь!.. издохнешь, какъ песъ!.. Найдетъ Богъ, онъ найдетъ!..

Пѣтуховъ внезапно разсвирѣпѣлъ.

— Ахъ, ты мокрица!.. я тебя щелчкомъ зашибу!.. Мразь, пьяница! — крикнулъ онъ, воввышая свой могучій голосъ

— Ну, и зашиби, и зашиби, антихристъ!..

— Эй! возьмите его! дайте ему раза!

— Попробуй!.. Ну тронь! на тронь!.. Нѣ-етъ, вы меня не смѣете, вы меня боитесь!.. Я, други, не такой баранъ… я не татаринъ… Я до царя дойду, я правду сыщу… Изверги!..

И, въ самомъ дѣлѣ, къ Сутягѣ никто не смѣлъ подступиться.

— Кровь человѣческую пьете!.. У-у! дьявольское отродье! турки! баши-бузуки!.. — кричалъ онъ, трясясь, кривляясь и съ угрозой наступая на Пѣтухова.

— Тьфу ты, окаянный!.. — сказалъ тотъ, отвернувшись, и пошелъ прочь.

Сутяга съ поднятыми кулаками преслѣдовалъ его по пятамъ, осыпая бранью.

— Ну, заворачивай оглобли, будетъ! — проговорилъ одинъ изъ лѣсниковъ, взявъ его за плечо.

Сутяга вырвался, съ остервенѣлымъ видомъ замахнулся и ударилъ его по спинѣ. Лѣсникъ захохоталъ.

— Ну, ежели драться, тебѣ худо будетъ… Ишь, тоже лѣзетъ, слякоть!.. Заворачивай оглобли!..

— Пойдемте, — сказалъ Николай Ивановичъ, взявъ Сутягу за руку.

Сутяга, все продолжая свирѣпо оглядываться и сжимать кулаки, послушно послѣдовалъ за нимъ. Они вышли изъ воротъ и нѣкоторое время шли молча. Сутяга тихо всхлипывалъ и тяжело дышалъ.

— Есть Богъ! — какъ-то странно заговорилъ онъ, когда они остановились у воротъ Прохора Кузьмича: — есть Богъ! есть!… Не можетъ быть, чтобъ его не было!… Не можетъ быть! не можетъ этого быть!..

И, прислонившись къ забору, сгорбившись и закрывъ лицо руками, онъ задрожалъ и затрясся всѣмъ тѣломъ, издавая звуки, похожіе на собачій лай.

— Послушайте, чего вы… успокойтесь… — говорилъ Николай Ивановичъ, взявъ его за плечо: — зачѣмъ такъ разстраивать себя?… Перестаньте же…

Сутяга затихъ, пересталъ всхлипывать и утерся концомъ рукава.

— Прощайте, баринъ, — сказалъ онъ и тихо поплелся по дорогѣ, освѣщенной мѣсяцемъ, все продолжая утираться концомъ рукава.

Николай Ивановичъ не могъ заснуть до утра. Ему слышались вопли татаръ, мерещились ихъ оскаленныя, окровавленныя лица, изорванныя въ клочья лохмотья, хохотъ пьяныхъ лѣсниковъ, и мысли съ небывалою яркостью и силой вихремъ кружились въ его головѣ.

Съ горящими отъ безсоницы глазами Николай Ивановичъ ходилъ по комнатѣ, садился на лавку, опускалъ голову на руки, снова вскакивалъ и снова ходилъ взадъ и впередъ, какъ маятникъ.

«Но гдѣ же правда?» говорилъ онъ вслухъ, останавливаясь передъ раскрытымъ окномъ, откуда глядѣла тихая лѣтняя ночь: «куда идти, что дѣлать, гдѣ искать ее?.. Боже мой! Боже мой! какъ ослѣпленные, мы ходимъ во тьмѣ, утративъ чувства элементарнѣйшей справедливости… служимъ мамону… Мы одеревенѣли, привыкли къ злу, мы окутаны сѣтями лжи, противорѣчій, пустословія и пустомыслія, погрязли въ мелочахъ, стали подлыми трусами, стали бояться правды и вѣровать только въ силу зла… И одинъ только какой-нибудь Сутяга…»

Почти у самаго горизонта мерцала на небѣ какая-то звѣздочка синеватымъ огонькомъ, и, глядя на нее, Николай Ивановичъ мысленно клялся всегда и во всемъ слѣдовать только правдѣ, только ей одной служить, и правда представлялась ему въ это мгновеніе такой простой, очевидной и ясной, что уклониться отъ нея казалось ему невозможнымъ.

На разсвѣтѣ, позабывъ о томъ, что на утро назначенъ былъ сходъ, Николай Ивановичъ послалъ за лошадьми и уѣхалъ въ городъ.

XIV.

Съ нѣкотораго времени въ домѣ Смолина происходили по вечерамъ какія-то странныя совѣщанія. Обыкновенно часовъ съ девяти начинали собираться все одни и тѣ же лица. Прежде всѣхъ пріѣзжалъ докторъ Красногорскій и уже въ передней начиналъ говорить съ необыкновенною запальчивостью.

— Нѣтъ, это что же такое? нѣтъ, это, наконецъ, что же?… Вѣдь, это надо голову совсѣмъ потерять! — доносился до Марьи Ивановны его рѣзкій голосъ.

— Въ чемъ дѣло? — спрашивали у него.

— Дѣло въ томъ, что я, какъ вамъ извѣстно, состою училищнымъ врачемъ. Давно, кажется, еще въ февралѣ мѣсяцѣ я заявилъ училищному начальству, что надо пріостановить занятія по случаю эпидеміи скарлатины. Казалось бы, дѣло просто. Однако, чортъ ихъ знаетъ, нашелся тамъ какой-то циркуляръ: нельзя, говорятъ, безъ разрѣшенія попечителя, надо ходатайствовать. Ну, и ходатайствуйте, говорю. Да, говорятъ, пока переписка, пока что — пройдетъ мѣсяца три. А вы, говорю, телеграммой. Этого, говорятъ, никакъ нельзя, неудобно. Ахъ, чортъ васъ возьми! Я взялъ да и катнулъ телеграмму отъ себя лично. Жду. Проходитъ недѣля, проходитъ другая — ни отвѣта, ни привѣта, а затѣмъ я, разумѣется, и думать объ этомъ забылъ. Вдругъ получаю сегодня изъ округа… что вы думаете? Выговоръ! Рекомендуется мнѣ на будущее время обращаться съ подобными требованіями въ порядкѣ, указанномъ такими-то статьями и проч. Тьфу! да это что же?

Петръ Петровичъ смѣялся и говорилъ:

— Но чего жъ могли вы ожидать другого?

Затѣмъ пріѣзжали исправникъ, полиціймейстеръ, городской голова, бѣлокурый офицеръ съ обворожительными манерами, купецъ Муфтѣевъ, винокуренный заводчикъ Козельскій. Всѣ они съ беззаботнымъ видомъ потрясали руку хозяина, громко смѣялись, шутили съ Марьей Ивановной, развязно болтали всякій вздоръ и много курили. Петръ Петровичъ тоже казался беззаботно веселымъ, каждаго изъ гостей встрѣчалъ радостнымъ восклицаніемъ, остроумно и мило шутилъ. Позже всѣхъ, робко покашливая и озираясь по сторонамъ, приходилъ съ портфелемъ подъ мышкой маленькій, тощій человѣчекъ съ согнутой спиной, жидкими сѣрыми волосиками, съ застѣнчивой улыбкой на сморщенномъ бритомъ лицѣ, секретарь какого-то присутствія, по фамиліи Мироносцевъ. Быстро сѣменя ножками, онъ поочередно подбѣгалъ къ каждому изъ гостей, низко кланялся и, согнувшись въ три погибели, не здоровался, а какъ бы прикладывался къ ручкѣ, послѣ чего забивался въ дальній уголъ, садился на край стула, складывалъ на колѣняхъ портфель и свои маленькія, тощія руки и въ такомъ видѣ оставался неподвиженъ.

Марья Ивановна поила гостей чаемъ и прислушивалась къ разговорамъ, тщетно пытаясь уловить хотя что-нибудь относящееся въ предмету ихъ совѣщаній. Она не сомнѣвалась, что затѣвается что-то грязное и темное, которое должно обрушиться за голову Чагина. Только одинъ разъ удалось поймать ей нѣсколько словъ, показавшихся ей знаменательными.

— Я настаиваю на одномъ, — однажды сказалъ Красногорскій, обращаясь къ Петру Петровичу: — побольше благородства и поменьше этой лубочной живописи, понимаете? безъ всякихъ этихъ преувеличеній и безъ жалкихъ словъ… Съ достоинствомъ, понимаете?.. Господинъ Мироносцевъ, конечно, мастеръ своего дѣла, но мнѣ не нравится, такъ сказать, самый стиль: чѣмъ-то дореформеннымъ, чѣмъ-то архивнымъ отзываетъ, понимаете?.. А надо, чтобы все это имѣло характеръ петиціи, именно, петиціи, безъ всякаго эдакаго кляузнаго оттѣнка…

— Да, да, конечно, — торопливо перебилъ его Петръ Петровичъ: — но это мы потомъ, потомъ…

— И еще я хотѣлъ сказать: всѣ явно заинтересованныя лица должны остаться въ сторонѣ…

Изъ этого разговора Марья Ивановна почти ничего не поняла, но незнакомое слово «петиція» почему-то показалось ей многозначительнымъ и зловѣщимъ.

Напившись чаю, гости вдругъ сбрасывали съ себя маску веселой непринужденности и съ серьезными лицами шли въ кабинетъ и тамъ запирались. Тогда въ ярко освѣщенномъ домѣ наступала какая-то жуткая тишина. Часамъ къ одиннадцати въ залѣ разставляли зеленые столы, а въ столовой готовилась закуска.

Марья Ивановна, которую пугали теперь всѣ эти любезные и веселые господа, тоскливо бродила по комнатамъ, съ нѣкоторымъ страхомъ посматривала на плотно притворенныя двери кабинета и смертельно скучала. Не зная, какъ скоротать томительные часы ненужнаго времени и куда уйти отъ опостылѣвшей ей домашней обстановки, она выходила на террассу, гдѣ пахло резедой и левкоемъ, спускалась въ садъ, ходила между темными, неподвижно дремавшими деревьями, смотрѣла на небо, и тупое чувство отчаянія и скуки смѣнялось въ ней острымъ ощущеніемъ мучительной тоски. Тогда она плакала, и горькое чувство обиды и жалости къ себѣ сжимало ея сердце. «Что мнѣ дѣлать? что мнѣ дѣлать?.. Господи!» — шептала она, глотая слезы. Бѣжать бы ей, куда глаза глядятъ, бѣжать туда, гдѣ другая жизнь и другіе люди, гдѣ нѣтъ ни Петра Петровича съ неволинскими мужиками, которыхъ жалко, ни Чагина, за котораго страшно, ни этой тревоги, ни этой тоски… Ахъ, если-бъ она была умна и образована, если-бъ она могла сдѣлать что-нибудь такое необыкновенное, чтобы всѣ удивлялись и хвалили ее! тогда, можетъ быть, все бы измѣнилось, и жить стало бы интересно и весело… Тогда бы и онъ пришелъ и сказалъ ей: я не зналъ, что ты такая чудная, необыкновенная, восхитительная… бѣжимъ на край свѣта, я твой на вѣки!.. И этотъ онъ не былъ Николай Ивановичъ, это былъ кто-то другой, но еще лучше… И она отвѣтила бы ему: увы! теперь уже поздно: когда-то я любила тебя больше жизни, но это время прошло и никогда не вернется… Онъ будетъ просить, умолять, въ отчаяніи заломитъ руки, и, глядя на его горе, сердце ея будетъ сжиматься отъ жалости, она будетъ плакать, но останется непреклонной… И вотъ онъ поѣдетъ на Кавказъ, чтобы тамъ погибнуть въ бою съ чеченцами… И тогда-то она сжалится надъ нимъ и все, все простить…

Говоръ и шумъ въ домѣ прерывали ея мечты: это гости, шаркая ногами и громко разговаривая, перебирались изъ кабинета въ столовую, гдѣ пили водку и закусывали.

Однажды Марья Ивановна разсѣянно перебирала клавиши фортепіано, когда въ комнату тихо вошелъ Красногорскій и осторожно подсѣлъ къ ней. Марья Ивановна вздрогнула и перестала играть.

— Не пугайтесь, не пугайтесь, — сказалъ онъ вполголоса, почти шопотомъ, — продолжайте. Что вы играете? Что-то такое грустное, грустное.

— Я не слыхала, какъ вы вошли… Вы оттуда, изъ кабинета?

— Нѣтъ, я только-что пришелъ. А уже открыли засѣданіе? кто тамъ? все тѣ же?..

— Да, и, кажется, еще кто-то… Захаръ Иванычъ тамъ… Пиликинъ.

— Такъ, такъ, — разсѣянно проговорилъ Красногорскій и сталъ нервно щипать свою бороду. — Н-да, засѣданіе, засѣданіе… н-да… — повторилъ онъ еще разсѣяннѣе и потомъ прибавилъ: — Но, пожалуйста, продолжайте, а я немного посижу съ вами.

— Посидите, только играть я не буду… О чемъ тамъ у васъ совѣщаются?

— Э-э! чепуха! ерунда! — сказалъ онъ, точно спохватившись, и махнулъ рукой. — Все ерунда! и это мнѣ такъ непріятно!.. Нехорошо, Марья Ивановна, нехорошо!..

— Что нехорошо?

— Да все вообще… всѣ эти, какъ вы называете, совѣщанія… Я человѣкъ прямой, и мнѣ это весьма непріятно.

— Что непріятно?

— Да вся эта канитель… эти подвохи… Но съ волками жить, по волчьи выть, не правда ли?.. Ничего не подѣлаешь.

— Я васъ не понимаю.

— Да и понимать нечего! зачѣмъ понимать? ужъ лучше вовсе не понимать… Эхъ-ма!.. Однако я пойду… Трудно жить на свѣтѣ, Марья Ивановна, трудно, тяжело, скучно, непріятно…

«Что съ нимъ?» подумала Марья Ивановна съ удивленіемъ: «какой онъ странный!»

Четверть часа спустя послышался изъ кабинета рѣзкій говоръ, займъ отворилась дверь и въ ней показались спина и рыжій курчавый затылокъ Красногорскаго, который громко и взволнованно говорилъ, держась за ручку, покрываемый гуломъ негодующихъ голосовъ:

— Какъ вамъ угодно, какъ вамъ будетъ угодно, господа, это ваше дѣло… Я всегда былъ противъ такой редакціи… Помоему, это чортъ знаетъ что! ну, а вы какъ знаете… А? что? что такое?.. Ну, это еще мы посмотримъ… Можете говорить все, что вамъ угодно… Кланяюсь почтенной компаніи…

Захлопнувъ дверь, онъ твердыми шагами направился въ переднюю, но вдругъ воротился и подошелъ къ Марьѣ Ивановнѣ, смотрѣвшей на него съ удивленіемъ.

— Я съ вами не простился, извините, — сказалъ онъ суетливо: — до свиданія.

И, повернувшись на каблукахъ, Красногорскій зашагалъ къ выходу. У порога нагналъ его вышедшій изъ кабинета Петръ Петровичъ.

— Послушайте… Андрей Степанычъ, остановитесь на минутку, — быстро заговорилъ онъ.

— Ну? что еще? — сердито, почти грубо отозвался Красногорскій.

— Андрей Степанычъ, вы человѣкъ интеллигентный… Подумайте, какой примѣръ вы другимъ подаете… Изъ-за вздора, изъ пустяковъ вы измѣняете въ послѣднюю минуту… Всего нѣсколько строкъ… да чортъ съ ними! извольте, мы выбросимъ ихъ…

— Нѣтъ, ужъ увольте, сдѣлайте милость!.. Послѣ того, что произошло, послѣ того, что было сказано… слуга покорный!.. Да чортъ съ нимъ, со всѣмъ вашимъ дѣломъ!.. мнѣ-то что? ваше дѣло, что хотите, то и творите…

— Однако… однако не забывайте, что и вы до нѣкоторой степени зависимый человѣкъ…

— Что это? угроза? Сдѣлайте одолженіе. Вы думаете, что я васъ боюсь? Напрасно. Я радъ радехонекъ, что развязался, наконецъ, со всей этой грязью.

Красногорскій вышелъ, сильно хлопнувъ дверью. Петръ Петровичъ затрясся отъ бѣшенства, топнулъ ногой и судорожно сжалъ кулаки…

— Іуда!.. мерзавецъ!.. предатель!.. — шипѣлъ онъ.

Когда онъ проходилъ черезъ залу, Марья Ивановна испугалась, увидѣвъ его багровое, искаженное злобой лицо.

Гости явились къ ужину съ разстроенными лицами. У всѣхъ былъ оторопѣлый и какъ-бы сконфуженный видъ. Петръ Петровичъ угрюмо молчалъ и большими стаканами пилъ красное вино. Марья Ивановна уныло сидѣла на своемъ хозяйскомъ мѣстѣ, на нее никто не обращалъ вниманія. Разговоръ не клеился.

— Это ему такъ не пройдетъ! — сказалъ, наконецъ, Петръ Петровичъ, залпомъ осушая стаканъ: — этой подлости я ему не прощу!

— Они будто-бы мой слогъ не одобряютъ-съ, — съ застѣнчивой улыбкой заговорилъ Мироносцевъ, а и вовсе не слогъ-съ, а другое-съ… Я такъ полагаю, что они давно это намѣреніе въ предметѣ имѣли и только на слогъ упираютъ…

Смолинъ мрачно взглянулъ на него и ничего не отвѣтилъ.

— Ну, что дѣлать! Господь съ нимъ! пусть его! — примирительно проговорилъ Захаръ Ивановичъ. — Вольному воля, а пьяному рай, — прибавилъ онъ и захохоталъ.

Мало по малу разговоръ оживился. Исправникъ задумчиво улыбнулся и сталъ крутить свой лѣвый усъ, что обозначало, что онъ собирается что-то разсказать.

— Какой на дняхъ со мной случай вышелъ, — началъ онъ, налаживаясь на веселый тонъ, — такъ это, просто, потѣха! ѣду я, знаете, по тракту… Скука, можете себѣ представить, страшная, въ мысляхъ эдакое разсѣяніе, — только вдругъ вижу: плетется впереди прекурьезная фигура въ подрясникѣ, въ лаптяхъ, съ палкой въ рукѣ, попъ не попъ, мужикъ не мужикъ — чортъ его знаетъ что такое! Поровнялись, смотрю: дряхлый такой старичишка, а глаза вороватые. Посмотрѣлъ на меня и поклонился. — Стой! — говорю ямщику. Остановились. — Ты кто такой? — спрашиваю. Старичишка шапки не ломаетъ, улыбается эдакъ довольно фамильярно и бормочетъ какую-то околесицу: «Я, говоритъ, въ гости тутъ иду недалече… пѣшечкомъ вотъ, извините»… Кто ты такой? — спрашиваю. «Заштатный, говоритъ, Благовѣщенской церкви причетникъ, Іоаннъ Краснопѣвцевъ». — А паспортъ есть? «Нѣту», говоритъ. — Это почему? — «Въ гости, говоритъ, иду къ отцу Петру въ село Городище, такъ на что мнѣ паспортъ?» — А коли такъ, говорю, садись на козлы. — «Зачѣмъ?» говоритъ, «я, говоритъ, не сяду». Ахъ, ты чортова перечница! Ну, разумѣется, посадили. Сидитъ старичишка на ковлахъ, нахохлился. Пріѣзжаемъ въ село Городище къ становому. — Потрудитесь, говорю, господинъ становой, объяснить мнѣ, знаете ли вы этого субъекта? Ну, тотъ парень догадливый: «Не знаю», говоритъ. — А не проживаетъ ли, говорю, у васъ въ станѣ заштатный причетникъ, нѣкій Іоаннъ Краснопѣвцевъ? «Нѣтъ, говоритъ, такого въ моемъ станѣ нѣту». — Ага! говорю, такъ это какъ же такъ, святой отецъ? стало быть, ты самозванецъ? — Старичишка мой побагровѣлъ весь. Голова трясется, косичка болтается — картина!.. «Седьмой», говоритъ, «десятокъ живу, а эдакаго сраму не видывалъ… Меня, говоритъ, отецъ Петръ знаетъ, меня все село знаетъ»… Посадить, говорю, его въ темную! Потащили молодца, такъ куда тебѣ! драться лѣзетъ: сотскаго въ ухо, стражника по загривку… Ну, тѣ тоже въ долгу не остались… Собрались мы послѣ этого у станового, хорошая компанія: докторъ, лѣсничій, помощникъ акцизнаго надзирателя… выпили, закусили, пообѣдали, въ картишки перекинулись. Дѣло ужъ подъ вечеръ. Становой и говоритъ: «а какъ же, говоритъ, съ узникомъ-то?» А я, признаться, ужъ и позабылъ про него. — Господа, говорю, не угодно ли, я вамъ сейчасъ безплатное драматическое представленіе устрою? пошлите, говорю, за отцомъ Петромъ. Послали. Прибѣжалъ попъ перепуганный. «Что, говоритъ, такое?» Я шаркнулъ ножкой, сейчасъ подъ благословеніе, честь-честью. — Дѣльце, говорю, одно есть уголовное. Потрудитесь минутку подождать. Привести, говорю, арестанта. — Вотъ хорошо. Приводятъ Краснопѣвцева. Смотрю, мой попъ сталъ блѣденъ, какъ рубаха, а я обращаюсь къ нему эдакъ оффиціально: — можете, говорю, ваше благословеніе, удостовѣрить личность этого человѣка? — «То-есть какъ?» говоритъ. — Да очень, говорю/ просто: знаете вы его? — «Помилуйте», говоритъ, «какъ можно!.. мое дѣло сторона… я священникъ»… — Слѣдовательно, говорю, вы не знаете этого человѣка? — Попъ молчитъ. — Присмотритесь, говорю, внимательнѣе и скажите по сущей правдѣ, точно ли вы его не знаете? — «Ничего я не знаю», говоритъ, а у самого руки трясутся. — А неизвѣстенъ ли вамъ нѣкій Краснопѣвцевъ? — Попъ поблѣднѣлъ еще больше. «Увольте, говоритъ, ваше благородіе»… — Совѣтую вамъ, говорю, показывать по сущей совѣсти, потому что потомъ придется, можетъ быть, то же самое подтвердить подъ присягой. — «Извѣстенъ», говоритъ. — Заштатный причетникъ Благовѣщенской церкви? — «Такъ точно», говоритъ. — Не есть ли, спрашиваю, это то самое лицо, что передъ вами? — Молчалъ попъ, молчалъ, наконецъ и говоритъ: «онъ самый», говоритъ. — Слѣдовательно арестованный мною человѣкъ есть Краснопѣвцевъ? — «Такъ точно», говоритъ. — «Можете дать письменное въ томъ удостовѣреніе?» — «Освободите», говоритъ, «ваше благородіе, этого я не могу». — Почему же? — «У меня семья, пожалѣйте семью», говоритъ да и бухъ мнѣ въ ноги. Вотъ такъ-такъ, я даже испугался.

— Ну, хорошо, говорю, вѣрю вамъ на слово, и затѣмъ обращаюсь къ Краснопѣвцеву: — ваша личность удостовѣрена, можете идти, куда вамъ угодно, вы свободны. — Такъ что же вы думаете? Этотъ старикашка-то… какъ напустится на меня!.. да, вѣдь, какъ!.. «А!» говоритъ, «личность удостовѣрена, а за что же я пять часовъ въ клоповникѣ просидѣлъ? а? за что ты мою сѣдую бороду осрамилъ? Я, говоритъ, въ судъ на васъ, я, говоритъ, до сената, до самого царя дойду»… Ну, знаете, это ужъ меня взорвало. — Да я тебя, говорю… да я съ тобой, говорю… Взять его! говорю… — Тутъ только струсилъ, подлецъ: схватилъ шапку да бѣжать… съ лѣстницы кубаремъ… въ воротахъ о подворотню запнулся, упалъ, потомъ вскочилъ, оглянулся, какъ заяцъ, подобралъ эдакъ полы… вотъ такъ… вытянулъ шею, какъ гусь, и пошелъ чесать!..

Исправникъ вышелъ изъ-за стола, согнулся, съежился, подобралъ полы мундира и, такимъ образомъ, пробѣжалъ до конца столовой.

— Летитъ по улицѣ, какъ стрѣла! а мы ему изъ окна: держи! держи его! а онъ еще пуще… Ха, ха, ха, ха!..

— Ха, ха, ха!.. — разразилась компанія.

Разсказъ исправника развеселилъ всѣхъ. Марья Ивановна смѣялась тоже, но вдругъ нахмурилась.

— Но это нехорошо, — проговорила она, краснѣя.

— Что-съ? — переспросилъ исправникъ, утирая платкомъ потный лобъ и выступившія на глаза слезы.

— Зачѣмъ вы старика обидѣли? Это нехорошо, это несправедливо.

— Н-не знаю. Что-жъ тутъ такого? Вѣдь, онъ въ самомъ дѣлѣ могъ оказаться бродягой?

— Однако вы знали заранѣе, что онъ не бродяга… Эдакъ вы, значитъ, всякаго человѣка можете арестовать и посадить въ клоповникъ?

— А какже-съ? Непремѣнно-съ. Да если у него паспорта нѣту? — Непремѣнно-съ! — какимъ-то радостнымъ голосомъ продолжалъ исправникъ, глядя на нее ласковыми, улыбающимися глазами: — непремѣнно-съ! а какъ же иначе? По закону, Марья Ивановна, по закону-съ. Конечно, у васъ женское сострадательное сердце… но мы по закону-съ…

— Нѣтъ, это несправедливо… и закона такого нѣтъ и не можетъ быть…

— Не толкуй о томъ, чего не понимаешь! терпѣть не могу! — грубо замѣтилъ женѣ Петръ Петровичъ. Марья Ивановна вспыхнула и, устремивъ на мужа блестящіе, сердитые глаза, заговорила рѣзко:

— Очень странно! чего тутъ не понимать? Я очень хорошо понимаю, что это несправедливость… Это подлость — такъ обижать людей! — крикнула она почти истерически.

Петръ Петровичъ угрюмо и тяжело посмотрѣлъ на нее изъподлобья и ничего не отвѣтилъ. Исправникъ засмѣялся короткимъ дѣланнымъ смѣхомъ.

— Охъ-хо-хо! бѣда съ барынями — самое строгое начальство, — сказалъ онъ со вздохомъ и лѣниво поднялся съ мѣста. За нимъ шумно стали выходить изъ-за стола другіе гости и благодарить хозяйку.

— Охъ, и раздѣлали же вы меня, Марья Ивановна, ой-ой! — говорилъ исправникъ, пожимая ея руку и ласково заглядывая ей въ глаза.

Марья Ивановна съ растеряннымъ видомъ машинально-улыбалась подходившимъ гостямъ. Припадокъ раздраженія уже прошелъ и смѣнился чувствомъ неловкости и раскаянія за выходку, которая, по ея понятіямъ, была верхомъ неприличія. Она, какъ пришибленная, ушла въ свою комнату. Петръ Петровичъ пошелъ провожать гостей.

Вернувшись въ столовую съ угрюмымъ, озабоченнымъ лицомъ, которое странно противорѣчило его собственному веселому смѣху, только-что умолкнувшему въ передней, Смолинъ машинально поправилъ пылавшую свѣчку и нѣкоторое время съ мрачной задумчивостью смотрѣлъ на голову поросенка и остатки соуса на столѣ. Потомъ онъ быстрыми, рѣшительными шагами направился въ комнату жены. Марья Ивановна сидѣла на табуреткѣ у ночного столика и плакала. Петръ Петровичъ нахмурилъ брови. «Что съ тобой?» хотѣлъ онъ спросить, но вмѣсто того сказалъ:

— Это что еще за комедія? — и грубо отнялъ отъ лица ея руки.

— Оставь меня, — проговорила Марья Ивановна.

— Но о чемъ ты ревешь?

— Такъ, ни о чемъ.

— Ну, однако?

— Оставь меня, ради-христа.

— Фу ты!.. Съ тобой говорить, точно вотъ съ этой стѣной… надо анафемское терпѣніе.

— И не говори.

Петръ Петровичъ сердито фыркнулъ, насупилъ брови, постоялъ съ минуту, потомъ тихонько взялъ ее за плечо. Она съежилась и брезгливо отстранилась.

— Ты вела себя глупо, — сказалъ онъ: — чтобы впередъ этого не было! слышь?… слышишь, слышишь, что ли?

— Ну, слышу.

— А въ сущности, все это пустяки, и ревѣть не о чемъ. Не реви. Слушай, что я тебѣ скажу. Завтра я уѣзжаю, и надо, чтобъ ты подписала одну бумагу. Иди въ кабинетъ и подпиши.

— Ничего я не буду подписывать! — вскричала Марья Ивановна, переходя въ тотъ сварливый тонъ, къ которому привыкла въ пререканіяхъ съ мужемъ и который казался ей теперь наиболѣе удобнымъ.

— Глупая голова! да когда это необходимо…

— Все равно, я не буду.

— Ну, безъ капризовъ! Иди.

— Не пойду я. Какую бумагу?

— А вотъ пойдемъ, я тебѣ покажу. Ну? вставай, иди.

Марья Ивановна встала.

— Все равно, я не буду подписывать, — сказала она.

— Вотъ читай, — началъ Петръ Петровичъ, когда они пришли въ кабинетъ: — это довѣренность. Въ прежней оказалось одно существенное упущеніе: по ней я не могу заложить Неволинку.

— Зачѣмъ ее закладывать?

— Такъ нужно. Ты все равно не поймешь… Однимъ словомъ, нужно. Я заложу ее въ банкѣ и очень выгодно, за двѣсти тысячъ.

— А какъ же… мужики?

— Это еще что? какіе мужики?

— А эти… неволинцы?

— Господи ты Боже мой! да они-то тутъ причемъ?

— Но, вѣдь, это ихняя земля?

Смолинъ ничего не отвѣтилъ. Марья Ивановна сидѣла къ мужу спиной и не могла видѣть его лица, но тотчасъ же почувствовала на себѣ его взглядъ, тяжелый и угрюмый. Петръ Петровичъ два раза молча прошелся по кабинету и остановился за ея спиной.

— Ихняя земля? — началъ онъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась такая тяжкая злоба, что Марья Ивановна вся содрогнулась: — ихняя земля?… Послушай… Я тебѣ скажу вотъ что: прикуси свой поганый бабій языкъ и молчи! а не то я изобью тебя, какъ собаку, какъ послѣднюю тварь!… Безъ глупостей у меня! Вотъ бумага: подписывай и убирайся вонъ!

— Не стану я подписывать.

— Послушай… не выводи меня изъ терпѣнія, всему есть предѣлъ, даже твоей глупости.

— Да если я не хочу?

— Подпишешь ты или нѣтъ, чортова баба?!… а?!… — вдругъ заревѣлъ онъ, поднимая кулаки. — Дьяволъ.

Марья Ивановна вскрикнула и схватилась за перо.

— Я подпишу, я подпишу, — проговорила она быстро, съежившись и зажмуривъ глаза. — Гдѣ? гдѣ подписать?

Петръ Петровичъ пыхтѣлъ подъ ея ухомъ.

— Вотъ здѣсь, — сказалъ онъ. — Чортова кукла!.. Не капни, осторожнѣе… Ну, теперь убирайся вонъ!

Марья Ивановна, схватившись руками за голову, выбѣжала изъ комнаты и зарыдала. Смолинъ угрюмо взглянулъ на подпись жены, аккуратно сложилъ бумагу и заперъ въ ящикъ стола.

XV.

Николай Ивановичъ, отдохнувъ съ дороги, пошелъ къ Чагину.

— Вамъ кого? — окликнулъ его во дворѣ Чубаровъ и, не дожидаясь отвѣта, прибавилъ: — Нѣту его, барина-то, третья недѣля изба на запертѣ.

— Гдѣ же онъ?

— У учителя живетъ… какъ его… вотъ въ училищѣ учитъ… провались онъ… у Березина…

— Совсѣмъ къ нему переѣхалъ?

— Нѣтъ, а потому, собственно, что горячка у нихъ. Сперва хозяйка захворала, потомъ теща, а ребятъ полонъ домъ… Баринъ же, стало быть, поэтому и за няньку у нихъ, и за кухарку, и за фершала… Я когда забѣгаю туда. То да се, то въ аптеку, то куда посылаютъ.

«Горячка, стало быть, тифъ», соображалъ Николай Ивановичъ, выходя изъ воротъ. На перекресткѣ его догналъ Красногорскій.

— Николай Ивановичъ! Николай Ивановичъ! — кричалъ онъ, останавливая кучера и слѣзая съ пролетки. Садитесь, подвезу. Куда вы?

— Былъ у Чагина, да не засталъ дома. Говорятъ, онъ къ Березину переселился? Что тамъ такое?

— Тифъ, батенька, тифъ. Садитесь вотъ сюда. Весьма радъ васъ видѣть. Вотъ такъ. Форменный тифъ, обстановка невозможная, ребятишки, бѣдность — однимъ словомъ, картина!… Чагинъ вашъ молодецъ! Интересный субъектъ даже съ врачебной точки зрѣнія, чистокровный сангвиникъ… Ахъ, кстати! съ Смолинымъ я, знаете, окончательно разругался, то-есть, ни на глаза!… Да, да… Они меня чуть-чуть въ большую подлость не втянули… ха, ха! но я уперся!… Да-съ, батенька, большую подлость они затѣяли, но это еще посмотримъ… и пока это секретъ… то есть вообще… Но подлость формальная… Да, батенька, далеко еще намъ до Европы, ой далеко!… Но кажется, что, вообще, дѣла у нихъ плоховаты… Говорятъ, что-то изъ Петербурга… но это пока тоже секретъ… Даже полячекъ Козельскій спѣси убавилъ… Но посмотримъ, будемъ посмотрѣть, не такъ ли?… что-жъ вы молчите?

— Ничего. Скажите, пожалуйста, можно мнѣ побывать тамъ у Березина?

Лицо Красногорскаго приняло озабоченное выраженіе.

— Да, побывать… видите ли… Вамъ нужно Чагина? Конечно, вы могли бы вызвать его и переговорить съ нимъ во дворѣ… понимаете, чтобы не было соприкосновенія… А лучше всего, если время терпитъ, подождите, не рискуйте… Вотъ и ваша квартира… Итакъ вы домой? Ну, до свиданія, съ особеннымъ удовольствіемъ жму вашу руку.

Въ тотъ же вечеръ въ тѣсной комнатѣ, съ низкимъ, покосившимся потолкомъ, на жесткомъ деревянномъ диванѣ сидѣли рядомъ учитель Березинъ и Чагинъ и вполголоса вели разговоръ. За досчатой перегородкой, тяжело дыша, стонала и бредила больная теща Березина. Со двора въ раскрытое окно звонко и весело неслись крики и смѣхъ игравшихъ въ бабки дѣтей. На кровати, помѣщавшейся противъ дивана, въ простѣнкѣ между окнами, пластомъ лежала другая больная, жена Березина, блѣдная женщина съ ввалившимися щеками и огромными синими кругами около глазъ. Она спала или дремала, но отъ слабости глава ея были полураскрыты, и между темными рѣсницами виднѣлись синеватые бѣлки, что придавало ей видъ мертвеца. По временамъ, очнувшись отъ тяжелаго забытья, она раскрывала глаза и едва слышнымъ голосомъ просила пить. Тогда Чагинъ поднимался съ дивана и подходилъ къ ней, подавалъ питье, поправлялъ подушки, перемѣнялъ пузырь со льдомъ, потомъ опять садился.

Березинъ, закутанный шарфомъ и одѣтый въ шубу, имѣлъ разстроенный и возбужденный видъ, лицо его было красно дыханіе тяжело и прерывисто, глава лихорадочно блестѣли: онъ захварывалъ. Чагинъ держалъ его руку и, прислонившись къ спинкѣ дивана, смотрѣлъ въ окно на клочокъ свѣтлаго неба.

— Съ этимъ болѣзненнымъ страхомъ въ душѣ я прожилъ всю свою живнъ, — говорилъ Березинъ, — и все ждалъ, что это пройдетъ, думалъ, что это только такъ, пока… что потомъ, когда измѣнятся условія, я заживу, какъ всѣ люди… Но условія не мѣнялись, а тутъ незамѣтно подошла старость, и ждать стало ужъ больше нечего… Съ ранняго дѣтства я былъ робокъ, запуганъ, угрюмъ, болѣзненно самолюбивъ, не общителенъ и потому непріятенъ людямъ. Вѣроятно, никто не трепеталъ такъ передъ всякаго рода начальствомъ, какъ я… И чего боялся? Я не могъ бояться за свою жизнь, потому что никто на нее не покушался, ни за радости этой жизни, потому что ихъ не было… я боялся, какъ вамъ сказать? боялся новыхъ оскорбленій, надругательствъ, я боялся, что вотъ-вотъ опять, снова растерзаютъ мою душу, оскорбятъ, затопчутъ въ грязь мое самолюбіе!..

Березинъ, тяжело дыша, умолкъ на минуту. Глаза его горѣли сухимъ лихорадочнымъ блескомъ. Жена Березина пошевелилась и жалобно застонала. Чагинъ подошелъ и наклонился надъ нею.

— Что-нибудь надо? — спросилъ онъ, ласково прикасаясь къ ея рукѣ.

Она невнятно проговорила что-то едва слышнымъ голосомъ.

— Ничего не нужно? можетъ быть, перевернуть на другой бокъ? Не нужно? Ну, хорошо.

Чагинъ погладилъ ее по головѣ, какъ ребенка, поцѣловалъ въ лобъ и опять сѣлъ рядомъ съ Березинымъ.

— Потомъ я сталъ бояться за судьбу моей семьи, за будущность моихъ дѣтей… Бѣдность, которой я не замѣчалъ раньше, вдругъ получила новое и страшное значеніе: вѣдь, это была не только бѣдность, но и нищета моихъ дѣтей, невѣжество и пороки, можетъ быть, преступленія… О, бѣдность, бѣдность, какой это страшный порокъ, какое несчастіе!… это адъ, въ которомъ сгораетъ все человѣческое, это проклятіе… На это проклятіе обречены мои дѣти. У нихъ нѣтъ будущаго и впереди та же лямка, та же петля, тотъ же безпросвѣтный сумракъ… Надо учить ихъ, но какъ? какими средствами?… Они едва сыты и почти не одѣты…

Чагинъ взглянулъ на часы и сказалъ:

— Давайте вашъ градусникъ.

Березинъ, распахнулъ шубу, вынулъ изъ-подъ мышки термометръ и подалъ ему. Чагинъ подошелъ къ окну. Термометръ показывалъ сорокъ.

— Сколько? — спросилъ Березинъ.

— Тридцать восемь. Немного повышена, чортъ возьми.

— Плохо. Стало быть, захвораю. Васъ-то мы замучили совсѣмъ… О, Господи!… Вы-то изъ-за чего сидите здѣсь, въ этой зараженной атмосферѣ?

Чагинъ аккуратно вложилъ градусникъ въ футляръ и заперъ его въ ящикъ стола. Въ это время прибѣжалъ раскраснѣвшійся и запыхавшійся мальчикъ лѣтъ шести и что-то громко заговорилъ.

— Сссс… — остановилъ его Чагинъ. — Говори тише, зачѣмъ кричишь?

Мальчикъ, оживленно блестя глазенками и сдерживая дыханіе, сказалъ шопотомъ:

— Тамъ тебя тетя спрашиваетъ.

— Какая тетя?

— Не знаю.

— Гдѣ она?

— Во дворѣ.

Выйдя на дворъ, Чагинъ увидѣлъ въ тѣни забора Марью Ивановну Смолину, окруженную дѣтьми, которыя, разинувъ рты и вытаращивъ глаза, разсматривали ее съ пристальнымъ и безмолвнымъ любопытствомъ. Чагинъ вѣжливо поклонился.

— Вы господинъ Чагинъ? — спросила Марья Ивановна съ улыбкой смущенія.

— Да я. Что вамъ угодно?

Марья Ивановна назвала свою фамилію. Чагинъ еще разъ поклонился.

— Я васъ знаю, — проговорилъ онъ. — Что вамъ угодно? Я не приглашаю васъ въ домъ, тамъ больные, вы можете заразиться.

— Не безпокойтесь, это все равно. Видите-ли, — начала Марья Ивановна и, сбиваясь, спѣша и волнуясь, стала разсказывать о происходившихъ въ ихъ домѣ совѣщаніяхъ и о томъ, какъ удалось ей въ отсутствіе мужа найти доносъ на Чагина, подписанный многими лицами, съ ходатайствомъ объ удаленіи его изъ предѣловъ уѣзда.

На лицѣ Чагина изобразилось изумленіе.

— И вотъ я хотѣла предупредить васъ, заключила она, — можетъ быть, вы что-нибудь сдѣлаете.

— Благодарю васъ, — машинально проговорилъ Чагинъ и въ задумчивости продолжалъ пристально смотрѣть на нее. Марья Ивановна, видимо, была разочарована. Она не ожидала такой банальной благодарности, притомъ eè смущали большіе, черные и черезчуръ строгіе глаза Чагина. Съ минуту длилось неловкое молчаніе. Онъ какъ-будто ждалъ, когда она уйдетъ, но она медлила, играя зонтикомъ.

— Я очень вамъ благодаренъ, — повторилъ онъ.

— Не могу ли я что-нибудь сдѣлать для васъ?

— Для меня? Что такое? Кажется, нѣтъ.

— Что же вы намѣрены предпринять?

— Пока ничего, а тамъ увижу.

— Мнѣ хотѣлось бы еще поговорить кой о чемъ… посовѣтоваться съ вами… но я, право, не знаю…

— Я слушаю.

— Видите ли, эти неволинскіе мужики… эта земля… и все вообще… я не знаю, какъ объяснить вамъ. Но я не могу такъ… вы понимаете?

— То-есть вы спрашиваете, что вы могли бы сдѣлать для мужиковъ?

Въ глазахъ Чагина загорѣлся злой огонекъ.

— Прежде всего отдать мужикамъ землю, которую отъ нихъ отняли.

— Что вы говорите? — съ испугомъ воскликнула Марья Ивановна: — я васъ не понимаю… развѣ она моя?

— Тяжба ведется отъ вашего имени, на васъ совершены всѣ документы… Вы въ правѣ возвратить захваченное; когда угодно, господинъ Смолинъ только вашъ управляющій и повѣренный.

— Неужели? какъ же такъ?!. Ахъ, Боже мой! Но что же тогда дѣлать?

— Право не знаю. Все зависитъ отъ вашего желанія. Moжете продолжать тяжбу и разорить мужиковъ, можете прекратить ее, возвративъ неволинцамъ то, что принадлежитъ имъ по божеской и человѣческой правдѣ.

— Но я желаю прекратить… о, конечно!.. понимаете, все, все это прекратить… Но какъ? Научите меня…

— Очень просто. Уничтожить довѣренность вашего мужа и прекратить ваши посягательства на ихъ землю. Въ этомъ вамъ можетъ помочь любой адвокатъ, если только ваше намѣреніе серьезно… Мнѣ же, извините, не совсѣмъ удобно выступить въ качествѣ вашего совѣтника.

— Послушайте… но развѣ есть такіе адвокаты, которые могутъ развести мужа съ женой?

— Развести мужа съ женой? — съ величайшимъ изумленіемъ переспросилъ Чагинъ.

— Ну, да, конечно… вѣдь, вы сами же сказали, — съ такимъ же точно изумленіемъ проговорила Марья Ивановна.

— Положимъ, я этого не говорилъ, — серьезно возразилъ Чагинъ, — но, разумѣется, вы правы: вопросъ о разводѣ самъ собою вытекаетъ изъ предъидущаго… Но это уже дѣло другого рода, и по поводу этого я ничего сказать не могу.

— Такъ вы все-таки совѣтуете обратиться къ адвокату? да?

— Да, конечно… Хотя дѣло, собственно, не въ адвокатѣ, а въ томъ, насколько серьезны ваши намѣренія… Во всякомъ случаѣ они весьма похвальны, и я отъ души желаю вамъ успѣха.

— Благодарю васъ

Марья Ивановна протянула ему руку.

— Вы не боитесь заразы? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Ну, въ такомъ случаѣ…

И Чагинъ съ самымъ дружелюбнымъ видомъ пожалъ руку Марьи Ивановны.

— До свиданія, — прибавилъ онъ, — видите, меня уже зовутъ. Ну, что? — обратился онъ къ мальчику, который тормошилъ его за рукавъ.

— Вася въ огородѣ заснулъ.

— Ну, хорошо, сейчасъ, — сказалъ Чагинъ и, улыбаясь, вошелъ въ домъ.

— Знаете, кто приходилъ? кто меня спрашивалъ, — обратился онъ къ Березину, но тотъ выслушалъ его совершенно безучастно, безъ малѣйшаго изумленія и проговорилъ уныло:

— Я попытался встать и не могъ: голова закружилась… Это значить, что я уже никуда теперь негоденъ… какъ вы теперь?

— Ничего, справимся, — весело сказалъ Чагинъ.

Вслѣдъ затѣмъ лицо его приняло свое обычное выраженіе сосредоточенной строгости, и онъ приступилъ къ самой грязной работѣ больничной сидѣлки. Затѣмъ онъ тщательно вымылъ руки въ водѣ съ мыломъ и въ растворѣ карболки, уложилъ Березина на диванъ и пошелъ къ дѣтямъ. Маленькій трехлѣтній Вася, дѣйствительно, спалъ въ огородѣ, уткнувшись головой въ уголъ предбанника, на лицѣ его были видны слѣды еще невысохшихъ слезъ.

— Онъ ушибся, плакалъ, плакалъ да и заснулъ! — объяснилъ старшій мальчикъ.

Чагинъ взялъ спящаго ребенка въ охабку, съ серьезнымъ видомъ поцѣловалъ его въ лобъ и отнесъ въ сарай, гдѣ на разостланномъ сѣнѣ были устроены постели дѣтей, затѣмъ принесъ изъ погреба кринку молока, нарѣзалъ хлѣба и накормилъ дѣтей.

— Теперь спать, — сказалъ онъ тономъ, недопускающимъ возраженій.

— А ты намъ сказку разскажешь? — спросила дѣвочка.

— Нѣтъ, сегодня не разскажу. Папа захворалъ, и мнѣ надо быть тамъ.

Дѣти замолкли. Чагинъ наклонился надъ дѣвочкой и поцѣловалъ ее, затѣмъ вышелъ изъ сарая. На дворѣ уже становилось темно. Въ небѣ зажигались звѣзды. Чистая, прозрачная синева неба напомнила ему милую улыбку дѣвочки, и ему захотѣлось изъ этого тѣснаго омута болѣзней и печали выйти на широкій просторъ. Быстрыми, ловкими движеніями поднялся онъ по лѣстницѣ къ отверстію сѣновала, ухватился рукою за торчавшій деревянный жолобъ и очутился на крышѣ. Взобравшись на конекъ, онъ сѣлъ и оглядѣлся кругомъ. Среди тонкой красновато-золотистой пыли, пронизанной багрянцемъ потухающаго заката, разстилался городъ съ садами и куполами церквей; за нимъ въ прозрачной синевѣ тонули лѣса, поля и горы. За рѣкой пылали костры. Чагинъ съ жадностью вдохнулъ въ себя похолодѣвшій воздухъ и еще разъ оглядѣлся. «Да, жизнь хороша», сказалъ онъ, «и надо бороться со смертію», и, также быстро спустившись на землю, вошелъ въ домъ.

XVI.

Часъ спустя Чагинъ сидѣлъ у стола передъ лампой съ абажуромъ, внимательно просматривалъ какое-то огромное дѣло и писалъ. Среди ночной тишины слышались стоны и тяжелое дыханіе больныхъ. Березинъ бредилъ, метался, иногда вскрикивалъ, сбрасывалъ съ головы пузырь со льдомъ и тревожно поднимался съ постели. Чагинъ, отрываясь отъ занятій, подходилъ къ нему.

— Вы скажите имъ, — говорилъ Берегинь, устремляя на него блестящій и странно сознательный взглядъ: — скажите, что я записываю, все записываю… Какая-то путаница тутъ, потому что все мѣшаетъ это… вотъ это… какъ оно называется?.. все мѣшаетъ… Который часъ?

— Половина двѣнадцатаго.

— Все что-то не ладится… Шумъ и эти рельсы… они мѣшаютъ… надо бы ихъ убрать…

— Никакихъ рельсъ нѣту. У васъ сильный жаръ, оттого вамъ и кажется… Ложитесь, я положу вамъ ледъ на голову.

Березинъ ложился, тотчасъ же забывался и начиналъ тихо стонать. Чагинъ снова принимался за работу.

«И такъ», размышлялъ онъ, перевертывая страницу, «сенатъ уничтожилъ всѣ дѣйствія землемѣра штабсъ-капитана Ротте и предписалъ нарѣзку земель произвести вновь. Очень хорошо, но мужики пятнадцать лѣтъ напрасно хлопочутъ объ исполненіи этого сенатскаго указа… Наконецъ, предписывается отобрать отъ Ивана Крюкова выданную ему довѣренность и тѣмъ прекратить крестьянскія домогательства… Но черезъ три года дѣло возникаетъ вновь…»

Чагинъ перелисталъ еще нѣсколько страницъ и сталъ читать: «Департаментъ общихъ дѣлъ, 22 ноября 188** года, № 11019: „Изъ собранныхъ по прошенію довѣреннаго Нептунова свѣдѣній видно, что правительствующій сенатъ, въ общемъ собраніи 4, 5 и межевого департамента, опредѣлилъ: дѣйствія землемѣра штабсъ-капитана Ротте по размежеванію Петропавловской дачи уничтожить, съ тѣмъ, чтобы нарѣзка земель произведена была вновь, о чемъ и предписалъ указомъ Губернскому Правленію 13 сентября 186** года за № 2978, но указъ сената до настоящаго времени не приведенъ въ исполненіе. О таковомъ положеніи дѣла департаментъ общихъ дѣлъ объявляетъ просителю Нептунову“. И вотъ мужики опять, уже въ десятый разъ пишутъ въ губернское правленіе, прося исполнить распоряженіе сената. Губернское правленіе молчитъ. Мужики жалуются губернатору, губернское правленіе отвѣчаетъ: „Такъ какъ приведеніе въ исполненіе указа сената отъ 13 ноября 186** года за № 2978 возложено было на межевую канцелярію, о чемъ довѣреннымъ отъ крестьянъ уже неоднократно объявлялось, то губернское правленіе предписываетъ полицейскому управленію разъяснить довѣренному отъ общества Нептунову, что съ ходатайствомъ о приведеніи въ исполненіе упомянутаго указа они должны обратиться въ межевую канцелярію“. Мужики пишутъ въ канцелярію. Канцелярія отвѣчаетъ: „Что же касается указа правительствующаго сената отъ 13 ноября 186** года за № 2978, то приведеніе онаго въ исполненіе лежало на обязанности временной межевой коммиссіи, которая съ 1872 года упразднена“. И только. Дальше опять глухая стѣна…

Когда Чагинъ прочиталъ все дѣло, на дворѣ было уже совершенно свѣтло. Склонивъ голову и облокотившись о столъ, онъ долго сидѣлъ неподвижно въ тяжеломъ раздумьи, потомъ всталъ, погасилъ лампу и потянулся отъ усталости.

„Да“, сказалъ онъ вслухъ: „это сказка о бѣломъ бычкѣ.

Но, кажется, еще не все потеряно. Есть судъ, а также первый и кассаціонный департаменты сената… А, впрочемъ, утро вечера мудренѣе… Теперь надо спать, спать“…

Въ кухнѣ уже начала возню около печки баба-сосѣдка Агафья, которая „по-сусѣдски“ приходила по утрамъ помогать. Чагинъ вышелъ къ ней, отдалъ кой-какія распоряженія, попросилъ никуда не отлучаться и пошелъ спать на сѣновалъ.

Ему казалось, что онъ тотчасъ же заснетъ, какъ только коснется подушки, но вышло не такъ. Утомленная голова продолжала работать: ему представлялись то разныя статьи узаконеній, то цѣлыя страницы изъ прочитанныхъ имъ прошеній, жалобъ, предписаній и распоряженій съ заголовками присутственныхъ мѣстъ, то сами далматовскіе мужики съ тупыми, понурыми лицами… „Довѣрители мои, крестьяне Далматовской волости, съизстари владѣли землею, какъ купленною у вотчинниковъ-башкиръ, съ разрѣшенія вышняго правительства, но съ 186** года вся земля наша, по измѣреніи штабсъ-капитаномъ Рогге, безъ всякаго основанія отмежевана была во владѣніе Петропавловской заводской конторы господина Леонова“… „И отъ этого мы раззорились окончательно, пришли въ нищенское обѣднѣніе“… Представлялись ему ясно, какъ на яву, кривыя изломанныя строки нетвердаго почерка и на ряду съ ними прямыя и увѣренныя, писанныя рукою опытнаго канцеляриста: „Съ возвращеніемъ сего предписываю волостному правленію объявить крестьянину Нептунову, что если они будутъ также упорствовать, то я составлю актъ объ упорствѣ и передамъ судебной власти“…

— Тьфу! — да когда же это кончится? — съ досадою ворчалъ Чагинъ, ворочаясь съ боку на бокъ и тщетно пытаясь перевести свои мысли на другой предметъ. Такимъ образомъ, онъ провозился около часа, потомъ засмотрѣлся на виднѣвшуюся черезъ слуховое окно тонкую струйку бѣлаго дыма, поднимавшуюся надъ крутымъ склономъ горы, которая красивыми, смѣлыми очертаніями вырѣзывалась на фонѣ фіолетово-сизой мглы; мысли его начали какъ-то странно путаться, и онъ сталъ засыпать… Вдругъ что-то теплое, ласковое и живительно радостное коснулось его лица, и онъ съ недоумѣніемъ раскрылъ отяжелѣвшія вѣки. Въ сараѣ стало какъ-то по правдяичному свѣтло, старая деревянная балка горѣла пурпуровымъ золотомъ, во всѣ щели сарая струились свѣтлыя золотистыя нити. „Солнце взошло“, сквозь дремоту подумалъ Чагинъ и, закрывъ глаза, быстро погрузился въ глубокій сонъ.

XVII.

По городу разнесся слухъ, что у Смолиныхъ произошли крупныя семейныя непріятности. Разсказывали, что Петръ Петровичъ по-мужицки, до полусмерти избилъ свою жену, послѣ чего нѣсколько сутокъ держалъ ее подъ замкомъ и, наконецъ, отправилъ въ закрытой каретѣ на свой еще недостроенный хуторъ подъ надзоромъ старой тетки. Толковъ было много, но истинная причина всего происшедшаго такъ и осталась невыясненной. Оказалось, между прочимъ, что наканунѣ катастрофы Марья Ивановна была у адвоката Чупринскаго и о чемъ-то имѣла съ нимъ продолжительный разговоръ. Разумѣется, Чупринскій былъ подвергнутъ немедленному допросу. Какъ опытный казуистъ, онъ давалъ на все самые обстоятельные и въ то же время самые уклончивые отвѣты. Онъ не отрицалъ, Марья Ивановна дѣйствительно приходила къ нему за совѣтомъ по одному маловажному дѣлу, пробыла у него съ полчаса, потомъ столько же у его жены, входилъ даже въ нѣкоторыя подробности, говорилъ, напримѣръ, что Марья Иванова была страшно взволнована, однако всѣ показанія его ровно ничего не уяснили. Говорили также о какой-то любовной интригѣ, о тайныхъ свиданіяхъ, объ измѣнѣ, объ офицерѣ, который ухаживалъ за Марьей Ивановной, о неволинскихъ мужикахъ, о доносѣ на Чагина, о размолвкѣ Смолина съ докторомъ Красногорскимъ… Смолинъ по прежнему бывалъ въ клубѣ, показывался вездѣ какъ ни въ чемъ не бывало и совершенно правдоподобно разсказывалъ, что Марья Ивановна поѣхала въ Неволинку, чтобы по своему вкусу распорядиться внутреннею отдѣлкою дома. Онъ нетолько не имѣлъ унылаго или недовольнаго вида, но былъ веселъ, привѣтливъ, остроуменъ и, видимо, торжествовалъ какую-то побѣду. Фонды его опять поднялись, слухи объ отставкѣ замолкли.

Слушая безконечные пересуды по поводу семейной неурядицы въ домѣ Смолина и притворныя соболѣзнованія по поводу постигшей Марью Иванову непріятности, Николай Ивановичъ краснѣлъ и смущался, испытывая то самое чувство, какое долженъ испытывать неуличенный преступникъ, когда въ его присутствіи говорятъ о жертвѣ его преступленія. Ему было искренно жаль Марью Ивановну, однако отъѣздъ ея подѣйствовалъ на него успокоительно, точно съ его плечъ гора свалилась. Онъ по прежнему велъ праздную жизнь и по прежнему думалъ, что это только такъ, пока, до поры до времени, что вскорѣ должна наступить другая полоса жизни, полная содержанія и кипучей дѣятельности. Все это время онъ собирался сходить къ Березину и повидаться съ Чагинымъ, но по разнымъ причинамъ откладывалъ день за день; между тѣмъ время шло почему-то поразительно быстро, незамѣтно проходили дни за днями, и ему казалось даже, что онъ именно по недостатку времени принужденъ откладывать исполненіе своихъ намѣреній. Онъ слышалъ, что жена Березина умерла, что теща выздоровѣла, что самъ Березинъ былъ при смерти, но что теперь поправляется. Наконецъ, какъ-то однажды утромъ онъ подходилъ къ убогой квартирѣ Березина. У воротъ стояла пролетка доктора Красногорскаго. Кучеръ, величественно возсѣдая на козлахъ, на всю улицу переругивался съ водовозомъ, остановившимся у воротъ противоположнаго дома.

— Я тебѣ когда нибудь башку оторву… за это за самое, — кричалъ онъ, не шевелясь, однако, ни однимъ членомъ.

— Ну?.. что больно?.. — равнодушно отвѣчалъ водовозъ, слѣзая съ лошади.

— Я тебѣ ребра переломаю!

— Не переломаешь, — говорилъ водовозъ, скрываясь въ воротахъ.

Николай Ивановичъ вошелъ во дворъ и попросилъ мальчика, копавшагося въ землѣ, позвать къ нему Чагина. Чагинъ тотчасъ же вышелъ. Увидѣвъ его, Николай Ивановичъ чуть не вскрикнулъ отъ неожиданности: такъ онъ былъ худъ, измученъ и блѣденъ; лицо было желтое, подъ глазами синіе круги, глава разсѣянно блуждали и казались огромными.

— Что съ тобой? Ты боленъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Здравствуй, — глухимъ голосомъ проговорилъ Чагинъ. — Ну что?

— Пришелъ повидаться. Что съ тобой?

— Со мной ничего.

— Ты здоровъ?

— Совершенно.

— Но отчего ты такой?

— Какой?

— Да, вообще… похудѣлъ, что ли…

— Что же мудренаго? Можетъ быть.

Въ это время вышелъ на крыльцо докторъ Красногорскій.

— А! Николай Ивановичъ! — закричалъ онъ. — Вотъ кстати! Пожалуйста, уведите домой этого сумасшедшаго! Такъ нельзя, такъ невозможно!.. Десять сутокъ не спать, это что же?.. Я удивляюсь, какъ онъ еще на ногахъ держится. Заставьте его выспаться хорошенько, уведите домой!.. Чего вы смѣетесь? Я серьезно говорю. Вы посмотрите, на что онъ похожъ…

— Десять сутокъ? — съ сомнѣніемъ переспросилъ Николай Ивановичъ.

— Да-съ, ни больше, ни меньше. Чортъ его знаетъ! Я думаю, онъ уже теперь какъ въ туманѣ… Но упрямъ, какъ быкъ… Ну, возьмите его! Идите, Чагинъ.

— Нельзя мнѣ уйти, — сказалъ Чагинъ, какъ бы съ усиліемъ выговаривая слова.

— Почему это?

— Нельзя его такъ оставить.

— Березина? Вздоръ какой! Почему нельзя?

— Вы знаете, въ какомъ онъ состояніи послѣ смерти Елены Васильевны…

— Вздоръ, вздоръ! Здѣсь останется фельдшеръ. Уходите, идите, а не то я васъ военной силой…

— Я здѣсь усну, если это необходимо…

— Вздоръ, вздоръ! Здѣсь вы не заснете.

— Однако странно, зачѣмъ вы меня гоните, — пробормоталъ Чагинъ, съ подозрительностью глядя на доктора. — Я не пойду, какъ вамъ угодно.

— Чортъ васъ возьми! Будьте же разсудительны! Нервы у васъ какъ натянутыя струны, понимаете? И вы все страшно преувеличиваете, всякую ерунду, понимаете? Еще сутки и вы сляжете или заревете, какъ баба, и будете ни къ чорту не годны, даю вамъ честное слово… А вы нужны… Вотъ что. Выспитесь, и тогда дѣлайте опять, что вамъ угодно, хоть на головѣ ходите… Николай Иванычъ, уведите его, дайте ему порошокъ, пускай уснетъ. Возьмите его. Вотъ такъ. Отлично, отлично.

Николай Ивановичъ взялъ Чагина подъ руку; къ удивленію его, тотъ не оказалъ никакого сопротивленія и послушно, какъ ребенокъ, пошелъ съ нимъ.

— Садитесь въ мою пролетку. Я дойду пѣшкомъ. Ты! — обратился Красногорскій къ кучеру: — гдѣ у тебя возжи? Сколько разъ я тебѣ говорилъ!.. Чортъ! Поправь шлею!.. Чучело!.. Свезешь господъ, подашь лошадь въ больницу. Съ Богомъ! Дайте ему порошокъ, пусть заснетъ.

Пролетка бойко покатилась по улицѣ. Свѣтило яркое осеннее солнце, воздухъ былъ необыкновенно прозраченъ; далеко за рѣкой сверкалъ все еще зеленый березовый лѣсъ. Послѣ долгаго пребыванія въ удушливомъ, тѣсномъ помѣщеніи Чагина удивлялъ, даже пугалъ просторъ улицъ, площадей и открытаго неба. Отъ слабости у него кружилась голова, хотя онъ съ какою-то странною отчетливостью и въ то же время автоматически мыслилъ, видѣлъ, слышалъ, говорилъ и двигался, но казалось, что всѣ внѣшаія впечатлѣнія доходили до его сознанія откуда-то недалека. Запущенный, поросшій травой и бурьяномъ дворъ и лачуга, гдѣ онъ жилъ, показались, ему призрачно странными, точно нарисованными на картинѣ, а Чубаровъ, вышедшій на крыльцо и привѣтливо кивающій ему головой, — фигурою, до странности отчетливо виднѣвшейся въ стереоскопѣ.

— На, выпей, — сказалъ ему Николай Ивановичъ, когда они вошли въ домъ.

Чагинъ выпилъ.

— Ложись.

Чагинъ безпрекословно раздѣлся и легъ, блаженно улыбаясь наклонившемуся надъ нимъ Николаю Ивановичу, который укрывалъ его одѣяломъ. Вскорѣ что-то пріятное и теплое разлилось по его жиламъ, въ комнатѣ стало свѣтлѣе, цвѣта ярче, предметы выпуклѣе и больше, — чувство нѣги, блаженнаго изнеможенія и какой-то восторженной радости охватило его. „Какой онъ милый, какой онъ славный, какъ онъ любитъ меня, какъ заботится обо мнѣ!“ думалъ онъ о Николаѣ Ивановичѣ съ умиленіемъ. Въ раскрытое окно непрерывною струей врывался теплый воздухъ, колыхая занавѣску и открывая клочокъ голубого неба, такого чистаго и глубокаго, что Чагину хотѣлось плакать. Отъ жизнерадостнаго восторга, охватившаго его, онъ хотѣлъ было вскочить, закричать, запѣть торжественный гимнъ, но почувствовалъ, что не въ состояніи пошевелить ни однимъ членомъ. „Ну, все равно, пожалуй, такъ еще лучше“, тотчасъ же подумалъ онъ, съ наслажденіемъ отдаваясь покою. Комната стала кружиться, потолокъ то поднимался, то опускался, кровать качалась, какъ на волнахъ, потомъ все смѣшалось, онъ закрылъ глава и погрузился въ сонъ.

Николай Ивановичъ посидѣлъ у него съ полчаса и ушелъ. Вечеромъ, когда онъ снова пришелъ навѣдаться, Чагинъ все еще спалъ. Онъ проснулся только на слѣдующій день раннимъ утромъ. Солнце только-что всходило, освѣщая блѣдно-розовымъ свѣтомъ пестрые обои стѣны. Раскрывъ глаза, Чагинъ долго не могъ придти въ себя и припомнить, гдѣ онъ и при какихъ обстоятельствахъ очутился на постели. Припомнивъ все, онъ вскочилъ съ кровати и почувствовалъ, что здоровъ и очень голоденъ. Такъ какъ воды въ комнатѣ не оказалось, то умываться онъ пошелъ къ Чубарову, у него же напился чаю съ молокомъ и чернымъ хлѣбомъ, потомъ отправился къ Березину. Теща Березина была уже на ногахъ и возилась въ кухнѣ около печки. Чагинъ весело ее привѣтствовалъ:

— Здравствуйте, Анисья Петровна. Давайте ка я вамъ помогу.

— Здорово, отецъ, здорово, — съ трудомъ разгибая свою старческую спину, отвѣчала она пѣвучимъ голосомъ, и лица ея засвѣтилось слабой улыбкой. — Что помогать? нечего помогать. Выспался ли?

— Выспался хорошо. Ну, что у васъ? все ли благополучно? какъ Павелъ Михайлычъ?

— Охъ, и не говори! Все то же, сидитъ, молчитъ, упрется глазами и хоть бы слово… Вонъ смотри на него: въ гробъ, кладутъ краше… Какъ только жить теперь станемъ?..

Старуха бросила лучину, сѣла на лавку и зарыдала.

— Мнѣ, вѣдь, мнѣ бы умирать-то… въ чужой вѣкъ живу, а не ей, моей голубушкѣ… О, Господи, Царица небесная!.. что теперь дѣлать станемъ?.. Оставила сиротокъ малъ мала меньше…

Чагинъ поднялъ лучину, переломилъ ее черезъ колѣно пополамъ и сталъ растапливать печь.

— Сегодня во снѣ видѣла мою голубушку, — продолжала старуха, переставая плакать и понизивъ голосъ: — сижу я будто не то въ банѣ, не то въ передбанникѣ, а она отворила дверь да и говоритъ: „капусту-то, мамонька, не прокараульте“… И къ чему это, не знаю… И какъ живая, какъ живая, такая веселая, вотъ какъ еще въ дѣвицахъ была. „Капусту“, говоритъ, „мамонька, не прокараульте“… И еще что-то говорила, да только не помню… Да, вѣдь, ты, говорю, матушка моя, умерла? „я, говоритъ, не вовсе еще умерла“… Чтой-то, Господи! ужъ не живую ли мы ее похоронили?

— Полноте-ка, Анисья Петровна.

— А бываетъ это, отецъ, бываетъ.

Березинъ сидѣлъ за перегородкой у окна неодѣтый, блѣдный, какъ смерть, съ неподвижно устремленными въ пространство глазами. Ужасная, почти невѣроятная худоба, ввалившіеся огромные глаза, мертвенный цвѣтъ лица, рѣдкіе спутанные сѣдые волосы и совершенно бѣлая борода, висѣвшая длинными прядями, придавали ему страшный видъ. Чагинъ подошелъ къ нему и положилъ руку на его плечо.

— Добраго утра, — сказалъ онъ.

Березинъ вздрогнулъ, испуганно поднялся и посмотрѣлъ на Чагина съ растеряннымъ и виноватымъ видомъ.

— Какъ дѣла? хорошо ли спали?

— Да, да, — торопясь и заикаясь, отвѣчалъ Березинъ глухимъ голосомъ: — я спалъ, спалъ… конечно, я спалъ…

— Какъ себя чувствуете?

— Что?.. да, да, какъ чувствую… Хорошо, весьма хорошо.

Но едва Чагинъ отвернулся, какъ онъ снова, безпомощно опустившись на стулъ, углубился въ свои думы, повторяя шопотомъ все одни и тѣ же слова: „О, Боже мой, Боже мой“!..

Въ одиннадцатомъ часу пріѣхалъ Красногорскій. Онъ имѣлъ необычно строгій видъ и, поздоровавшись съ Чагинымъ, тотчасъ же обратился къ Березину, который испуганно поднялся ему на встрѣчу.

— Сядьте, сядьте. Ну что? ну какъ? голова не болитъ? аппетитъ есть? слабость чувствуете? а. температура какъ? а самочувствіе? — быстро одинъ за другимъ кидалъ онъ вопросы, на которые Березинъ не успѣвалъ отвѣчать. — Покажите языкъ. Ага! ну, это ничего. А желудокъ?.. Что вы говорите!.. Такъ, такъ. На воздухъ не выходили? Надо выходить. Пьете микстуру?

— Пью.

— Превосходно. Продолжайте пить. Все идетъ хорошо. Ну-съ, такъ вотъ… продолжайте микстуру… выходите на воздухъ… но при этомъ діэта и абсолютный покой.

Покончивъ съ обязанностями врача, онъ, сверхъ всякаго обыкновенія, стремительно схватился за шляпу и скорыми шагами направился къ выходу.

— Такъ вотъ… такимъ-то вотъ образомъ продолжайте микстуру, — говорилъ онъ на ходу.

— Подождите, — остановилъ его Чагинъ у дверей, — какъ вы находите его психическое состояніе?

— Да, я знаю, я знаю, — останавливаясь и не глядя на Чагина, проговорилъ Красногорскій: — да, я знаю, но это вполнѣ естественно… при такой слабости и вообще… Это ничего.

Затѣмъ прибавилъ, понижая голосъ почти до шопота:

— Пойдемте-ка со мной на минутку, надо вамъ сказать кое-что.

Чагинъ вышелъ съ нимъ на крыльцо.

— Скверное дѣло, знаете ли, вѣдь, совсѣмъ скверное дѣло, — сказалъ Красногорскій, какъ-то загадочно улыбаясь и глядя на Чагина черезъ очки.

— Вы нашли ухудшеніе? — съ тревогой спросилъ Чагинъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ… я не о томъ… я не о болѣзни… Я говорю о васъ. Скверное дѣло, Петръ Филиппычъ: васъ разыскиваютъ.

— Какъ разыскиваютъ? кто разыскиваетъ?

— Исправникъ. Говорю это вамъ подъ величайшимъ секретомъ.

— Странно. Всему городу извѣстно, гдѣ я нахожусь, чего жъ меня разыскивать?

— Не знаю, не знаю, но только это такъ.

— Но въ чемъ дѣло?

— Видите ли… конечно, это секретъ… Кажется, что вамъ будетъ предложено оставить предѣлы губерніи… на нѣкоторое время, конечно…

— Кѣмъ предложено?

— Ну, мало ли кѣмъ!.. не все ли равно?.. Говорю вамъ, что слышалъ.

— Можетъ быть, все это пустяки?

— О, нѣтъ, нѣтъ!.. я узналъ изъ самаго достовѣрнаго источника… Я вамъ, знаете ли, совѣтовалъ бы сходить къ исправнику… на всякій случай…

— Зачѣмъ, собственно?

— Ну, такъ, вообще… можетъ быть, что-нибудь… мало ли… Все-таки онъ порядочный человѣкъ… ну, и вообще… все-таки лучше… вы понимаете?

— Ничего не понимаю.

— Ну, все равно, какъ хотите… разумѣется, это ваше дѣло… Я васъ предупредилъ… Конечно, это останется между нами?

Чагинъ ничего не отвѣтилъ и о чемъ-то думалъ. Красногорскій съ жаднымъ любопытствомъ смотрѣлъ ему въ лицо, пытаясь опредѣлить то впечатлѣніе, какое произвело на него непріятное извѣстіе.

— Вы не догадываетесь, чьи это штуки? — спросилъ онъ, хитро прищуривая глаза.

— Что? — переспросилъ Чагинъ.

— Я говорю, вы не догадываетесь, чьи это штуки?

— Я думаю, и догадываться нечего: ясно, какъ день.

Красногорскій захохоталъ.

— Совершенно вѣрно, совершенно вѣрно: именно, ясно, какъ день… О, это онъ, все тотъ же самый!.. Вы, я думаю, убѣдились теперь, что съ такими господами рыцарское поведеніе не къ лицу, что здѣсь нужны другія средства… тѣ же самыя, какими пользуются они… по пословицѣ, клинъ клиномъ вышибай… не правда ли?.. Я думаю, вы теперь на опытѣ убѣдились?

Красногорскій щурилъ глава, улыбался, кивалъ головой и былъ въ какомъ-то странномъ возбужденіи. Чагинъ молчалъ и смотрѣлъ на него съ презрительнымъ любопытствомъ.

— Вы еще не знаете всего, а, вы не знаете, — продолжалъ Красногорскій. — Ужъ если на то пошло, я разскажу вамъ кой-что… Была, изволите видѣть, подстроена ехиднѣйшая махинація… на эдакой довольно скверной подкладкѣ… кромѣ того, пущенъ былъ слухъ, что вы хотите изобличить одну особу въ злоупотребленіяхъ по сбору пожертвованій… на сооруженіе… ну, вы знаете, о чемъ я говорю… И тутъ, батенька мой, не одинъ Смолинъ, нѣтъ-съ… тутъ, я вамъ скажу, именно, отъ общества эдакая петиція, что ли…

— Я, кажется, знаю, на что вы намекаете, — перебилъ его Чагинъ: — случайно мнѣ стало извѣстно объ этой, какъ вы называете, махинаціи…

— Извѣстно? то-есть какъ это? какимъ образомъ? — съ величайшимъ изумленіемъ переспросилъ сразу оторопѣвшій Красногорскій.

— Это все равно, а только я зналъ объ этомъ тогда же. Между прочимъ, упоминалась, кажется, и ваша фамилія въ числѣ участниковъ этого предпріятія…

Красногорскій страшно поблѣднѣлъ. Ему показалось, будто кто нибудь со всего размаха ударилъ его хлыстомъ по лицу.

— Моя фамилія? — какимъ то безцвѣтнымъ голосомъ проговорилъ онъ. — Кто вамъ сказалъ это? кто вамъ это сказалъ? Это неправда! это клевета! это подлая, низкая клевета!.. Даю вамъ честное, благородное слово, что это наглая ложь! — продолжалъ онъ съ необыкновенною живостью. — Если вы хотите знать, я разошелся съ Смолинымъ изъ-за этой подлости… я на отрѣзъ отказался… Вы мнѣ не вѣрите? не вѣрите? Вотъ клянусь вамъ Богомъ!..

И, къ удивленію Чагина, Красногорскій два раза перекрестился.

— Я вамъ вѣрю, — сказалъ Чагинъ, но Красногорскій не слушалъ его и продолжалъ говорить, разгорячаясь все больше и больше.

— Кто вамъ сказалъ? кто могъ вамъ сказать!.. Но какая подлость! какой адскій подвохъ! — продолжалъ онъ, захлебываясь и глотая слова: — вѣдь, это я не знаю что такое!.. Это месть, это дьявольская западня… Это они, я знаю… но кто, именно, могъ сказать вамъ? Ради Бога скажите, прошу васъ… Я въ жизнь мою не прощу тому человѣку!.. Мерзавцы!.. Я далъ слово этимъ подлецамъ держать все въ секретѣ и честно сдержалъ его. Сколько разъ мнѣ хотѣлось предупредить васъ, но, однако, молчалъ… Между тѣмъ вотъ что!.. Ахъ мерзавцы!.. Вѣдь, послѣ этого никому вѣрить нельзя! никому! ни въ чемъ!..

Чагинъ тщетно пытался что-то возразить. Красногорскій, съ сверкающими глазами, красный и возбужденный до послѣдней степени, страшно жестикулировалъ и возвысилъ голосъ почти до крика. Чагинъ взялъ его за плечо.

— Ради Бога, оставимъ это, — сказалъ онъ внушительно: — я вѣрю вамъ… и, пожалуйста, довольно объ этомъ. Сказать, отъ кого и какъ я узналъ, я не могу, но скажу вамъ, что вы ошибаетесь: никакого подвоха со стороны вашихъ пріятелей не было. Объясните все простою случайностью, и это будетъ вѣрнѣе.

Красногорскій захохоталъ.

— Ого! случайность! какже!.. Ну, нѣтъ-съ, я, слава Богу, не мальчикъ, знаю, какъ эти случайности устраиваются… тысячи способовъ существуютъ устроить такую случайность… Нѣтъ-съ, милѣйшій, тутъ самый тонкій, самый подлый подвохъ, и вы меня не разувѣрите…

— Ну, хорошо, но поймите, что мнѣ это вовсе не интересно… Поговоримъ лучше о другомъ, болѣе существенномъ. Вотъ въ чемъ дѣло. Въ школѣ скоро начнутся занятія, можетъ ли Березинъ заниматься?

— Чортъ бы ихъ дралъ!.. мерзавцы!..

— Вы отвѣтьте на мой вопросъ.

— Ну, конечно, нѣтъ… ни въ какомъ случаѣ… Ему, по крайней мѣрѣ, надо мѣсяца два отдыхать…

— Въ такомъ случаѣ, устройте такъ, чтобъ дали ему отпускъ… и вообще, не оставьте ихъ, когда меня здѣсь не будетъ, объ этомъ я васъ усердно прошу.

— Сдѣлайте одолженіе!.. конечно, еще бы! это я на себя беру… Устроимъ все, отпускъ и прочее…

— За это вамъ большое спасибо.

— Не за что, не за что… чего тутъ… что, звѣри мы, что ли?.. Объ этомъ не безпокойтесь… Нѣтъ, а все-таки подлость какая!.. Вы меня извините, но мнѣ положительно необходимо узнать, кто это могъ устроить, а? Ну, скажите же, кто? право, вѣдь, вамъ все равно, а мнѣ необходимо. Кто вамъ сказалъ?

— Напрасно вы просите: вы сами хорошо знаете, что я не скажу.

— Ну и чудакъ же вы!.. Чудакъ, ей-богу!… Чортъ бы васъ побралъ, все у васъ какъ-то не спроста, ей-богу… Я прямой человѣкъ, и мнѣ это странно… Ну, Богъ съ вами! до свиданія. А доберусь же я, узнаю всю подноготную…

Проводивъ Красногорскаго, Чагинъ съ минуту оставался въ раздумьи. Онъ не могъ представить всѣхъ послѣдствій предстоящей перемѣны и думалъ только о Березинѣ: сказать ему или подождать. „Лучше сказать“, рѣшилъ онъ.

Березинъ долго не могъ понять, что ему говорилъ Чагинъ, но когда понялъ, на лицѣ его изобразился такой испугъ, что Чагинъ раскаялся въ своей поспѣшности.

— Какъ же такъ, голубчикъ, а? какъ же такъ? — говорилъ онъ, устремивъ на Чагина огромные грустные глаза. — Можетъ быть, вы ошибаетесь, голубчикъ? Можетъ быть, это не такъ?… а?… Можетъ быть, докторъ ошибается? можетъ быть, одни только ложные слухи?… Конечно, этого не можетъ быть, голубчикъ… вѣдь, не можетъ быть, не правда ли?… Нѣтъ, нѣтъ, невозможно, чтобы такого человѣка, такого милаго, хорошаго человѣка такъ жестоко и несправедливо обидѣли… Это противоестественно, голубчикъ, это безбожно… Нѣтъ, нѣтъ! тутъ какое-нибудь недоразумѣніе… Тогда гдѣ же правда? Нѣтъ, нѣтъ… Боже мой, Боже мой! что же это такое?…

Березинъ сѣлъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ, безпомощно, по дѣтски всхлипывая.

— Это ужасно, это ужасно… — повторялъ онъ.

— То-есть, ровнехонько ничего ужаснаго! — утѣшалъ его Чагинъ. — Нервы у васъ разстроены — вотъ и все. Успокойтесь и сообразите: что тутъ особеннаго?.. Ровно ничего. Даже, можетъ быть, все къ лучшему… можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, пора мнѣ выбраться изъ этой ямы на широкій просторъ… Чего вы такъ?… Эхъ вы! что за малодушіе?… Полноте, перестаньте…

— Боже мой, Боже мой!… Я знаю, что вы говорите правду: можетъ быть, дѣйствительно, для васъ это ничего, потому что вы въ самомъ себѣ носите свѣтъ свой… Но скажите мнѣ, зачѣмъ все это такъ? какой въ этомъ смыслъ? кто мнѣ это скажетъ? кто объяснитъ мнѣ это?… Отъ вѣка торжествуетъ вло и нѣтъ ему конца и краю… весь міръ наполненъ призраками ужаса… Милый мой Петръ Филиппычъ, хорошій мой!… я не зналъ лучше васъ человѣка… нѣтъ, не встрѣчалъ… такого сильнаго душой, такого смѣлаго и великодушнаго… Мнѣ хотѣлось бы встать на колѣни и поклониться вамъ до земли, но вы этого не позволите… Столько жалости и любви къ человѣку! столько спокойствія и правды во всемъ… Меня никто не жалѣлъ… вы меня пожалѣли… Меня, сѣдовласаго младенца, меня, стараго учителя, вы научили человѣческому достоинству, научили цѣнить жизнь и все человѣческое… Какъ же теперь?… Что это такое?… Нѣтъ, это ужасно, ужасно!…

— Полноте, къ чему такъ говорить? эдакъ вы и меня разстроите… Зачѣмъ распускаться?..

— Да, да… вѣрно, вѣрно… простите меня стараго дурака… Что дѣлать! я всегда былъ малодушенъ… разстраивалъ себя и другихъ… Да благословитъ васъ Господь, да благословитъ васъ Богъ, — говорилъ Березинъ, провожая Чагина.

На улицѣ догналъ Чагина полицейскій,

— Пожалуйте къ исправнику, — сказалъ онъ.

Чагинъ молча пошелъ за нимъ. Исправникъ принялъ Чагина чрезвычайно любезно, долго извинялся за безпокойство, съ участіемъ разспрашивалъ о семействѣ Березина, наконецъ, какъ-будто случайно вспомнивъ о чемъ-то, взялъ со стола бумагу и, передавая ее Чагину, сказалъ:

— А вотъ между прочимъ. Можно сказать, неожиданный сюрпризъ.

— Однако, на какомъ основаніи? — спросилъ Чагинъ, пробѣжавъ глазами бумагу. — Это совсѣмъ незаконно.

— Очень можетъ быть, — согласился исправникъ, — но это ужъ не мое дѣло. Потрудитесь написать вотъ тутъ, на концѣ…

Чагинъ написалъ, что требовалось.

— Когда я долженъ ѣхать? — спросилъ онъ.

— А хоть сегодня же, — чрезвычайно любезно отвѣтилъ исправникъ.

— Какъ сегодня?

— Ну завтра, но не позже.

— Я такъ скоро выѣхать не могу.

— Въ самомъ дѣлѣ? Очень жаль. Однако, я думаю, вамъ все-таки придется завтра выѣхать.

— Завтра я не могу.

— Очень жаль, но что дѣлать!…

— Я принужденъ буду послать телеграмму…

— Сдѣлайте одолженіе!… Однако сколько времени высчитали бы необходимымъ для приведенія вашихъ дѣлъ въ порядокъ?

— Не менѣе трехъ дней.

Исправникъ сдвинулъ брови и сдѣлалъ видъ, что серьезно что-то обдумываетъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ затѣмъ: — три дня я вамъ даю. Можетъ быть, это и не вполнѣ законно, но я, беру на свою отвѣтственность.

Чагинъ поклонился и вышелъ. Подходя къ дому, онъ замѣтилъ у воротъ Чубарова, который, держа передъ собой кисетъ съ табакомъ, свертывалъ папиросу. Увидѣвъ Чагина, Чубаровъ таинственно подмигнулъ куда-то въ пространство, свистнулъ и скрылся.

ХVIII.

На слѣдующій день Николай Ивановичъ, узнавъ о случившемся отъ Красногорскаго, который съ этой новостью славилъ по всему городу, сильно встревоженный побѣжалъ къ Березину и, не заставъ здѣсь Чагина, пошелъ къ нему на квартиру. На дворѣ онъ встрѣтилъ знакомыхъ ему неволинскихъ повѣренныхъ и еще какихъ-то мужиковъ. Они имѣли испуганный и оторопѣлый видъ и, завидѣвъ Николая Ивановича, сняли шапки и шарахнулись въ сторону.

Предполагая найти Чагина въ подавленномъ состояніи, Николай Ивановичъ очень удивился, когда увидѣлъ, что тотъ спокойно, какъ всегда, сидитъ у себя за столомъ и что-то пишетъ.

— Извини, я сейчасъ, — сказалъ Чагинъ, здороваясь съ Николаемъ Ивановичемъ. — Вотъ тебѣ новый журналъ, читай, а я сію минуту.

Николай Ивановичъ послушно взялъ книгу, сѣлъ поодаль и сталъ наблюдать за быстрыми, увѣренными движеніями Чагина и за выраженіемъ его умнаго энергичнаго лица. „Какое у него прекрасное, мужественное лицо“, думалъ онъ съ восхищеніемъ. „Я пришелъ его утѣшать, а этого совсѣмъ не нужно. Онъ ни при какихъ обстоятельствахъ не унываетъ. Удивительный человѣкъ!“

Чагинъ кончилъ писать и вышелъ во дворъ къ мужикамъ. Тамъ оставался онъ довольно долго. Николай Ивановичъ подождалъ, подождалъ и пошелъ туда же. У крыльца стояли мужики безъ шапокъ.

— Ну, теперь, кажется, все, — говорилъ имъ Чагинъ, — простимся и ступайте съ Богомъ. Въ случаѣ чего, вотъ обращайтесь къ нему, — прибавилъ онъ, указывая на Николая Ивановича: — онъ въ добромъ совѣтѣ не откажетъ. Можете вѣрить ему вполнѣ, онъ человѣкъ надежный. Ну, прощайте, друзья, желаю вамъ всего лучшаго.

— Прощай, прощай, Петръ Филиппычъ, — отвѣчалъ черный мужикъ: — не помни зла, прости насъ, ежели что, а мы за тебя будемъ Богу молиться…

— Прощай, милой человѣкъ… Бывать, не въ послѣдній… Зачтется тебѣ, все зачтется, — загалдѣли остальные и повалились въ ноги.

Растроганный Чагинъ обнялъ чернаго мужика, потомъ перецѣловался со всѣми.

— Прощайте, прощайте, — крикнулъ онъ звонкимъ голосомъ и, чтобы скрыть охватившее его волненіе, бѣгомъ взбѣжалъ на крыльцо.

— Съ мужиками раздѣлался, теперь остаются только свои дѣла, которыхъ, впрочемъ, немного — заговорилъ онъ оживленно, возвратившись въ комнату. — Въ случаѣ чего, ужъ ты мужикамъ помоги, Николай Ивановичъ. И еще вотъ что: не оставляй Березина, заходи къ нему время отъ времени и, если понадобится, не откажись помочь. Потомъ обѣщайся писать мнѣ обо всемъ. Хорошо?

— Непремѣнно, непремѣнно, все сдѣлаю, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Теперь еще одна просьба. Денегъ мнѣ надо.

— Денегъ найдемъ. Сто рублей тебѣ довольно пока?

— Куда! сорока рублей за глаза. Продамъ свою рухлядь, ужъ все рублей тридцать выручу, да если ты дашь сорокъ, такъ я прямо капиталистомъ сдѣлаюсь.

— Куда ты поѣдешь?

— Прежде всего въ Москву, а тамъ не знаю. Можетъ быть, тамъ и останусь.

На другой день утромъ Чагинъ уѣзжалъ. Провожали его только Николай Ивановичъ да Березинъ съ тещей. Березинъ едва дотащился до квартиры Чагина, однако выглядѣлъ сегодня значительно лучше и бодрѣе. Онъ старался казаться веселымъ и не причиталъ, какъ третьяго дня. На дворѣ у крыльца стояла телѣжка, запряженная парой лошадей, около нея ходилъ ямщикъ и лѣниво разговаривалъ съ Чубаровымъ, сидѣвшимъ на ступенькѣ своего крыльца съ папироской во рту.

— Докудовъ везешь? — спрашивалъ Чубаровъ.

— Я-то? переспрашивалъ ямщикъ и, помолчавъ, отвѣчалъ: — до Крыловой.

Чубаровъ, основательно обдумавъ полученный отвѣтъ, черезъ минуту задавалъ новый вопросъ:

— Лошади Юшмановскія?

Кучеръ поправлялъ шлею, передвигалъ сѣделку, поднималъ упавшія возжи, потомъ отвѣчалъ:

— Знамо Юшмановскіе, а то чьи?

На крыльцо вышелъ Чагинъ и еще разъ обнялъ Березина и его тещу, которая передникомъ утирала заплаканные глаза. Къ телѣжкѣ подошелъ Чубаровъ.

— Видно, совсѣмъ отправляетесь? — спросилъ онъ. — Дай Богъ счастливо.

— Прощай, прощай, будь здоровъ, не поминай лихомъ! — сказалъ Чагинъ, обнимая его.

Чубаровъ вдругъ размякъ, и на глазахъ его показались слезы.

— Что жъ… — заговорилъ онъ, моргая глазами, — мы жили ничего… хорошо жили… Будь здоровъ, Петръ Филипычъ… Извини, ежели что…

— Прощай. Садись, Николай Иванычъ… Прощайте.

Чагинъ и Николай Ивановичъ усѣлись въ телѣжку. Телѣжка тронулась и покатилась по улицѣ. Чагинъ, обернувшись назадъ, кланялся и махалъ шляпою. Березинъ стоялъ у воротъ, опираясь на палку. Сѣдой и сгорбившійся, онъ казался дряхлымъ старикомъ, и, глядя на его удаляющуюся фигуру, у Чагина защемило сердце.

— Прощайте! — крикнулъ онъ въ послѣдній разъ и отвернулся.

Отъѣхавъ отъ города версты три, поднялись на гору и остановились. Здѣсь Чагинъ простился съ Николаемъ Ивановичемъ. Оба беззаботно смѣялись и казались веселыми, но, когда телѣжка, вмѣстѣ съ широкополой шляпой Чагина, скрылась въ оврагѣ за кустами ольхи и рябины, Николая Ивановича вдругъ охватила такая тоска, что онъ долго стоялъ и смотрѣлъ на дорогу въ какомъ-то оцѣпенѣніи, потомъ тихо поплелся опушкою лѣса подлѣ дороги въ городъ, который весь, какъ на ладони, виднѣлся у него подъ ногами. Онъ не слыхалъ, какъ съ шумомъ и грохотомъ промчалась и остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него извозчичья линейка, и сидѣвшій на ней толстый господинъ что-то кричалъ ему.

— Эй!.. — кричалъ онъ, соскакивая съ линейки и махая руками: — кой чортъ!.. Николай Ивановичъ!.. Чортъ васъ дери! — оглохли что ли?..

Очнувшись и поднявъ глаза, Николай Ивановичъ узналъ доктора Баржина и пошелъ ему навстрѣчу.

— Что? — уѣхалъ? — давно? — далеко, успѣлъ отъѣхать, какъ вы думаете?… Чортъ его дери, вѣдь, я хотѣлъ его проводить… форменно проводить, да опоздалъ.. Пріѣзжаю — пусто! Фу ты, свинство какое… такая досада!.. Какъ слѣдуетъ хотѣлось проводить, видите — у меня и матеріалъ заготовленъ…

На задкѣ линейки, въ самомъ дѣлѣ, была привязана корзина, изъ которой торчали кульки и обернутыя въ солому бутылки.

— Далеко успѣлъ отъѣхать? — какъ вы думаете?

— Версты двѣ, не больше.

— О, такъ я его догоню. Садитесь.

Николай Ивановичъ отказался, отрицательно покачавъ головой.

— Не хотите? Что за вздоръ! — почему?

— Нѣтъ, что ужъ… простились… я не поѣду… все равно… — пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Фу ты! Что за чортъ!.. Ну, время не терпитъ… Садитесь, что ли? Нѣтъ? Ну, чортъ съ вами!.. Жарь во всѣ! — рубль на водку! — дѣйствуй! — крикнулъ Баржинъ ямщику, вскочивъ въ экипажъ.

Извозчикъ безъ милосердія сталъ нахлестывать лошадь, и линейка съ грохотомъ скрылась изъ вида.

Николай Ивановичъ опять поплелся по дорогѣ въ городъ, но вдругъ свернулъ по живописной тропинкѣ въ лѣсъ и сталъ подыматься по косогору, машинально нагибаясь и собирая переспѣлую костянику. Когда онъ взобрался на вершину горы и сѣлъ на выступъ скалы, передъ нимъ раскинулась широкая панорама. Внизу разстилались холмы, овраги и логовины, покрытые лѣсомъ, начинающимъ желтѣть. За ними сквозь прозрачный воздухъ съ почти ненатуральною отчетливостью виднѣлась даль лѣсовъ, пашенъ, горъ… Все это было величественно и красиво, но Николаю Ивановичу показалось безотрадно пустыннымъ, полнымъ безъисходной тоски, и снова чувство одиночества охватило его. Склонившись на траву, онъ вдругъ неожиданно для себя зарыдалъ. Ему живо представилась одинокая фигура Чагина, трясущаяся на перекладныхъ неизвѣстно куда, безъ средствъ, безъ опредѣленной цѣли; вспомнилось, какое на немъ старое, изношенное пальто, порыжѣлая шляпа, стоптанные сапоги, и острая жалость клещами впилась въ его сердце. Вспомнилось, какъ за все это время онъ видѣлъ его вѣчно корпѣвшимъ за работой, бодраго, неунывающаго, но и незнающаго рѣшительно никакихъ удовольствій, даже простого отдыха; вспомнилась вся травля, которую онъ такъ стоически хладнокровно перенесъ, и чувство умиленія, уваженія, любви къ этому человѣку сладостно и больно сжало его сердце.

— Милый, милый человѣкъ! — шепталъ онъ: милый Чагинъ!.. Вотъ уѣхалъ, и все стало пусто… Встрѣтимся ли мы опять когда-нибудь? — вѣдь, возможно, что разстались мы навсегда, и я въ послѣдній разъ его видѣлъ… Вотъ жилъ онъ тутъ, въ одномъ городѣ, почти рядомъ со мною, — я рѣдко съ нимъ видѣлся и не дорожилъ имъ… а вотъ уѣхалъ, и все стало пусто, и я увидѣлъ, какой это человѣкъ…

Солнце ярко свѣтило, сверкала голубая даль, блестѣла, какъ серебряная нитка, внизу, межъ зеленыхъ кустовъ рѣчка Обуховка, но, казалось, на всемъ лежалъ покровъ печали, разочарованія и утраты.

Конецъ первой части. ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Проводивъ Чагина, Николай Ивановичъ валялся на диванѣ и хандрилъ цѣлый день. Вечеромъ, когда стемнѣло и взошла луна, онъ вышелъ изъ дому и пошелъ по направленію къ набережной. Чувство утраты, одиночества и пустоты не покидало его. Лунная ночь казалась ему холодной и печальной. Въ окнахъ домовъ свѣтились огни, кой-гдѣ слышались говоръ и смѣхъ, попадались гуляющія парочки, державшіяся въ тѣни, но вся жизнь города казалась ему теперь безсодержательной и ничтожной, и онъ удивлялся, какъ и зачѣмъ всѣ эти люди живутъ. Выйдя на набережную, онъ сѣлъ на пустую скамейку и сталъ смотрѣть, какъ двигалось на водѣ серебристое отраженіе мѣсяца, казавшееся разорваннымъ на нѣсколько крупныхъ частей и тонкихъ блестящихъ полосокъ. Черная вода съ серебристыми струйками заключала въ себѣ что-то холодно безстрастное, наводящее ужасъ, а отраженный блескъ мѣсяца представлялся олицетвореніемъ печали…

— Вотъ и осень, — думалъ онъ: желтѣютъ и падаютъ листья… Конецъ лѣту, конецъ жизни… впереди зима, то есть, смерть… Боже мой! — но, вѣдь, не только лѣто, а и молодость моя почти прошла… да, да, въ самомъ дѣлѣ… И какъ прошла? Такъ, какъ будто ея и не было вовсе… Какъ же такъ? вѣдь, это значитъ, что самое лучшее время уже миновало? неужели это правда? неужели все, что такъ заманчиво рисовалось мнѣ впереди, было обманомъ и ничего лучшаго уже не будетъ?.. Да, да, это правда, это вѣрно, но какъ это горько, обидно и страшно!.. И какъ я раньше не подумалъ объ этомъ? — почему не догадывался, что непремѣнно такъ это будетъ? Значить, я совсѣмъ не зналъ, что жизнь коротка… да, такъ коротка и такъ ничтожна…

Далеко, гдѣ-то въ концѣ набережной или за рѣкой, большимъ хоромъ запѣли что-то торжественное и трогательное. Могучіе звуки мужскихъ и женскихъ голосовъ понеслись по рѣкѣ. Николай Ивановичъ всталъ и пошелъ имъ навстрѣчу. Пока онъ шелъ, пѣніе прекратилось. Изъ раскрытыхъ оконъ ярко освѣщеннаго дома Половодовыхъ несся веселый говоръ и смѣхъ. Николай Ивановичъ спрятался неподалеку, въ тѣни сторожевой будки и, глядя на освѣщенное окнами пространство, приготовился слушать.

— Ну, еще, еще… Господа! — прошу васъ, — говорилъ чей-то повелительный голосъ. — Дисканты, сразу, сильнѣе!.. Ну!..

Хоръ грянулъ:

„Былъ у Христа младенца садъ…“

Николай Ивановичъ вздрогнулъ и подался впередъ.

— Боже мой! Что же это? — думалъ онъ: неужели эти ничтожные люди могутъ такъ пѣть?.. Боже мой! вѣдь, это цѣлое откровеніе!… Вотъ онъ, смыслъ жизни… вотъ въ чемъ вся суть… Нѣтъ, они сами не понимаютъ того, что поютъ…

Онъ никогда раньше не слыхалъ этой легенды Чайковскаго и не совсѣмъ разбиралъ слова. Онъ понялъ только, что младенецъ Христосъ своими руками насадилъ садъ, и когда онъ выросъ и наполнился цвѣтущими розами, пришли еврейскія дѣти и опустошили его, а Христу сдѣлали вѣнокъ изъ шиповъ. И когда хоръ разросся до могучихъ диссонирующихъ аккордовъ, изъ которыхъ слагались слова:

И капли крови вмѣсто розъ

Чело украсили его —

у Николая Ивановича волосы поднялись на головѣ и морозъ побѣжалъ по всему тѣлу. Какъ только замолкли послѣдніе звуки, опять послышался смѣхъ и заговорили что-то пошлое и несоотвѣтствующее трагической и величавой торжественности пѣсни.

— Господа! — раздался строгій голосъ регента: — еще, еще… Басы, шире, свободнѣе…

И опять запѣли, и опять Николаю Ивановичу показалось, что небо и земля наполнились звуками, и душа его устремилась кверху.

— Отдать все… да, все отдать, — думалъ онъ, — все претерпѣть… принести себя въ жертву… вотъ гдѣ жизнь, вотъ гдѣ счастіе!.. вотъ гдѣ истинное торжество добра… и это есть высшее наслажденіе… Ничего нѣтъ выше и прекраснѣе, какъ отречься отъ самого себя… слиться со всѣмъ живущимъ, перелить душу въ эти звуки и умереть… да, да, и потомъ умереть.

Ему неудержимо захотѣлось присоединить свой голосъ къ голосамъ этого могучаго хора. Подъ вліяніемъ мгновеннаго побужденія онъ взошелъ на крыльцо и отворилъ двери. Въ прихожей на ларѣ кучей валялись мужскія и женскія шляпы; на вѣшалкѣ висѣли разноцвѣтныя и разнокалиберныя пальто и накидки. Николай Ивановичъ прошелъ въ залу. Здѣсь, столпившись посрединѣ комнаты, мужчины и женщины съ разинутыми ртами, съ напряженными и сосредоточенными лицами стояли съ нотами въ рукахъ и пѣли. Надъ головами ихъ поднималась и опускалась рука дирижера, котораго за малымъ ростомъ не было видно въ толпѣ. Никѣмъ незамѣченный, Николай Ивановичъ тихо подошелъ, сталъ позади и тоже запѣлъ, отчего, какъ показалось ему, хоръ вдругъ выросъ, сталъ шире и полнѣе.

— Ахъ, Боже мой! Николай Ивановичъ! — какъ, когда вы пришли? вотъ сюрпризъ! — вскричала Лидочка Половодова, замѣтивъ его, когда перестали пѣть. — Ахъ, какъ хорошо, какъ мило, что вы пришли! — вы совсѣмъ, совсѣмъ насъ позабыли… А у насъ репетиція… знаете, къ этому концерту въ пользу… какъ его… какъ его… да, въ пользу дѣтскаго пріюта…

Пѣвцы и пѣвицы оказались все знакомые, и Николай Ивановичъ протягивалъ руки направо и налѣво.

— Ахъ, и вы пойте съ нами… пожалуйста! вы совсѣмъ оставили нашъ хоръ… Пожалуйста, пожалуйста, — щебетали барышни. — Тогда у насъ еще будетъ теноръ, это прелесть! у васъ такой чудный голосъ…

— Добро пожаловать, очень радъ, очень радъ, — съ привѣтливой улыбкой говорилъ самъ хозяинъ, кругленькій, сѣденькій и чрезвычайно подвижной старичокъ. Его черные глаза казались совсѣмъ молодыми и блестѣли радушіемъ и довольствомъ, — Вотъ и еще хористъ, чудесно, чудесно… А каково, батенька мой?

— Великолѣпно! удивительно хорошо! — съ восторгомъ восклицалъ Николай Ивановичъ.

— Да, батенька, вотъ вамъ и любители! — говорилъ Половодовъ. — И пьеса же, я вамъ скажу — восторгъ!.. А это, знаете: „чело-о укра-асили-и его“! — вдругъ запѣлъ онъ фальшиво и неестественно хриплымъ голосомъ: — великолѣпіе!.. какая сила, мощь! какая глубина!..

— Ну-съ, господа! не расходитесь! — скомандовалъ дирижеръ, который, повидимому, держалъ хоръ въ большомъ послушаніи, потому что вслѣдъ за его приглашеніемъ тотчасъ же прекратились разговоры и пѣвцы собрались въ кружокъ.

— Николай Иванычъ, угодно вамъ? пожалуйте къ тенорамъ, — обратился онъ къ Николаю Ивановичу, кивая головой направо.

— Я сначала послушаю, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Дисканты, сюда, вотъ такъ, чтобъ васъ видно было… Ну! — сказалъ дирижеръ и поднялъ руку.

Старичокъ Половодовъ торопливо разыскалъ стулъ, сѣлъ и сложивъ руки, приготовился слушать. Поднятая рука дирижера, на которую устремлены были всѣ взоры, вдругъ энергически опустилась внизъ, и хоръ дружно и отчетливо взялъ первый аккордъ.

Николай Ивановичъ, прислонившись къ стѣнѣ, слушалъ и смотрѣлъ на пѣвцовъ. Сквозь его приподнятое настроеніе они казались ему совершенно особенными людьми, непохожими на самихъ себя. Басъ, худощавый, робкій и безхарактерный человѣкъ изъ мелкихъ чиновниковъ, по фамиліи Семинъ, представлялся ему гигантомъ, исполненнымъ силы и могучей, спокойной энергіи, сообразно тому, какъ звучалъ его голосъ; дисканты казались чистыми, безстрастными созданіями, проникающими все глубокимъ пониманіемъ, и, слушая ихъ, ему вспоминались почему-то утреннія звѣзды.

Половодовъ во время пѣнія успѣлъ обмѣняться какими-то таинственными знаками съ выглянувшею изъ-за двери кухаркою и, когда кончили пѣть, торжественно возгласилъ:

— Господа! пожалуйте подкрѣпиться.

Хоръ со смѣхомъ и говоромъ разсыпался во всѣ стороны; пѣвцы, превратившись въ обыкновенныхъ людей, гурьбой направились въ столовую.

Лидочка на ходу подхватила Николая Ивановича подъ руку и, улыбаясь своею простодушною и милою улыбкой, заговорила:

— Я очень рада, что вы пришли. Я такъ давно не видала васъ, что соскучилась. Ей-богу, честное слово. Вѣдь, вы какъ красное солнышко… Видѣли Анюту Полякову? замѣтили, какъ она сіяетъ? Она замужъ выходитъ за этого… за Горюнова… Препротивный! но она рада: все-таки женихъ… Вотъ вы невѣсту прозѣвали… она хорошенькая, прелесть!.. Вы за ней ухаживали, помните? въ прошломъ году… Ахъ, еще мнѣ было тогда такъ завидно!..

— Чему? — разсѣянно спросилъ Николай Ивановичъ.

— Что вы за ней ухаживали… ха, ха, ха! ей — богу, честное слово! вѣдь, я завистливая… Мнѣ казалось, что вы должны были ухаживать за мной…

— Вы слышали, Чагинъ уѣхалъ, — сказалъ Николай Ивановичъ: — сегодня я проводилъ его.

— Какой Чагинъ?.. Ахъ, этотъ… Ну, такъ что-жъ? Господь съ нимъ!..

— Ахъ, вы не знали, какой это чудный человѣкъ!..

— Неужели?.. А говорятъ… впрочемъ, вѣдь, вы были друзья… Такъ вотъ отчего вы сегодня такой торжественный… Идите, выпейте чего-нибудь, васъ папа зоветъ.

Около стола съ просіявшими лицами толклись мужчины, чокались, пили, тыкали вилками въ закуски, жевали, громко говорили и смѣялись.

— Вы что же это? какъ же такъ? — говорилъ Половодовъ, увлекая Николая Ивановича къ столу. — Чего прикажете? водочки?

— Все равно, — отвѣтилъ Николай Ивановичъ меланхолическимъ тономъ.

— Послѣ первой не дышутъ, — сказалъ Половодовъ, наливая по второй.

Николай Ивановичъ молча чокнулся съ хозяиномъ и съ какимъ-то еще бѣлокурымъ парнемъ, который протянулъ къ нему свою рюмку, и выпилъ.

— Теперь закусите хорошенько. Вотъ рекомендую. У насъ по просту, извините, нѣтъ этого, что называется, комильфо, же, же, же!..

— Ну-ка, развѣ еще хватить по единой, — сказалъ регентъ, торопливо прожевывая кусокъ и протягивая руку къ бутылкѣ.

— Пожалуйте, конечно-съ… Господа! что же вы? Николай Иванычъ! вѣдь, между второй и третьей не говорятъ, а? Ну-ка!

— Нѣтъ, ужъ довольно, кажется.

— Ну, батенька мой, безъ троицы, говорятъ, домъ не строится, не такъ ли? Ну-ка!

У Николая Ивановича зашумѣло въ головѣ. Онъ сидѣлъ рядомъ съ Лидочкой и съ жаромъ говорилъ:

— Такъ жить, какъ мы живемъ, нельзя. Карты, танцы, вино — въ такой жизни нѣтъ смысла. Есть высшіе интересы и они заключаются въ самоотреченіи…

Лидочка имѣла угнетенный и скучающій видъ. Она перестала улыбаться, какъ-будто вдругъ подурнѣла и съ тоскою смотрѣла по сторонамъ.

— Жить для другихъ, принести себя въ жертву — нѣтъ ничего выше этого… Вы понимаете?

Николай Ивановичъ, наклонившись, заглянулъ ей въ глаза и взялъ ея руку.

— Да, да, — поспѣшно проговорила она, отнимая руку, и затѣмъ прибавила: — Пойдемте вонъ туда.

— Куда?

— Вотъ сюда. Пойдемте.

Она встала и вышла въ растворенную дверь на балконъ. Николай Ивановичъ послѣдовалъ за ней, сѣлъ рядомъ и продолжалъ:

— Вотъ вы пѣли… ахъ, чудную вещь вы пѣли!.. Въ этой пѣснѣ… знаете ли вы, о чемъ въ ней поется? О великой жертвѣ, о самоотреченіи… Любить людей, жить для ихъ счастія и въ то же время безропотно переносить неблагодарность, насмѣшки, обиды и оскорбленія… Ахъ, Боже мой!.. видите ли, я не могу всего выразить… но вы понимаете? Вы милая, добрая дѣвушка, вы должны понимать…

— Да, да, я понимаю.

— Благодарю. Вы должны понимать, потому что вы прелесть. Жить въ одну утробу… ну, положимъ, не въ одну утробу, но все равно… жить только для себя, для своего удовольствія… это невозможно… въ этомъ нѣтъ смысла… и, наконецъ, самое удовольствіе исчезаетъ, наступаетъ скука, тоска, отупѣніе… Нѣтъ, не въ этомъ дѣло, конечно… — но жить можно только для идеала… Вы понимаете?

Онъ опять протянулъ ей руку. Она крѣпко изо всѣхъ силъ сжала ее въ своихъ и выпустила

— Жить для идеи, жить для добра, всѣми силами души ненавидѣть зло — вотъ что достойно человѣка… Ахъ, вы милая, милая Лидія Павловна, вы дитя и не знаете еще, какъ велико въ мірѣ зло… но у васъ чистая душа, и вы понимаете… вѣдь, вы понимаете?

— Да, да, — съ чувствомъ промолвила она, сжимая его руки, и, оглянувшись, вдругъ обхватила его шею руками, чмокнула въ губы и убѣжала.

„Милая дѣвушка… но, кажется, пора идти домой“, думалъ Николай Ивановичъ, оставшись одинъ и глядя на полосы луннаго свѣта въ саду. Онъ медленно поднялся и вошелъ въ комнату. Навстрѣчу ему возбужденная, съ блестящими глазами, хохоча, какъ сумасшедшая, мчалась Лидочка Половодова, обнявшись съ одной изъ своихъ подругъ.

— Николай Иванычъ, я приглашаю васъ на кадриль, слышите?

— Я хотѣлъ домой, Лидія Павловна…

— Какъ домой? это что такое? почему домой? Ни за что!.. вотъ еще! танцуйте, я васъ приглашаю.

Спустя пять минутъ гремѣла рояль, и вся зала двигалась людьми, которые, взявшись за руки, мчались навстрѣчу другъ другу, раскланивались, повертывались на мѣстѣ и, быстро сѣменя ногами, бѣгали взадъ и впередъ съ выраженіемъ восторженнаго изступленія на лицахъ.

Николай Ивановичъ чувствовалъ себя въ какомъ-то сладкомъ туманѣ; ноги его сами собой выдѣлывали, что требовалось, передъ глазами мелькало оживленное, потное и милое лицо Лидочки, ея блестящіе черные глава и полураскрытыя красныя губы, сложенныя въ улыбку. Во время коротаюсь промежутковъ между фигурами, когда они садились на стулья, повернувшись другъ къ другу, Николай Ивановичъ восторженно говорилъ о великой любви къ человѣчеству, о подвигахъ самоотреченія, на что Лидочка отвѣчала ему вызывающимъ и притягивающимъ къ себѣ взглядомъ.

— Да, да, любовь это счастіе, — страстно шепнула она ему, взявъ его руку и поднимаясь, чтобы начать новую фигуру.

— Не правда ли? вы понимаете? — громко и радостно восклицалъ Николай Ивановичъ, выдѣлывая ногами въ тактъ, музыки какіе-то вензеля.

Послѣ кадрили танцовали вальсъ, потомъ польку, потомъ опять кадриль. Въ антрактахъ кавалеры выпивали. Потомъ ужинали и тоже пили; послѣ ужина, кажется, еще танцовали. Когда расходились, старикъ Половодовъ уже спалъ, и гостей провожала Лидочка. Николай Ивановичъ, слегка пошатываясь, съ блаженной улыбкой разыскалъ шляпу, накинулъ на плечи пальто и вышелъ на крыльцо. Надъ рѣкой разстилался туманъ и дорога блестѣла отъ росы въ лунномъ сіяніи.

— На пиру у жизни шумной,

Въ царствѣ юной красоты,

запѣлъ кто-то изъ гостей.

— Рвалъ я съ жадностью безумной

Ароматные цвѣты,

подхватили дружно мужскіе и женскіе голоса. Остановившись, кто гдѣ былъ, пѣсню допѣли до конца и потомъ со смѣхомъ стали расходиться.

— Господи, какая ночь!.. Я пойду васъ провожать! — вскричала Лидочка и взяла Николая Ивановича подъ-руку. Слегка пошатываясь, онъ шелъ рядомъ съ ней, чувствуя сладкую теплоту ея молодого тѣла, размахивалъ свободною лѣвою рукой и о чемъ-то громко говорилъ. Онъ находился въ восторженно блаженномъ состояніи, и ему казалось, что онъ начинаетъ постигать, въ чемъ состоитъ существо міра — это было что-то роскошное, яркое, теплое; въ родѣ того чувства, какое возбуждало въ немъ прикосновеніе влюбленной въ него Лидочки, и постигнуть этотъ теплый міръ значило найти смыслъ человѣческой жизни…

— Ну, теперь провожайте меня, — сказала Лидочка.

Нѣсколько кавалеровъ, въ томъ числѣ и Николай Ивановичъ, который не выпускалъ ея руки, вернулись ее провожать. Николай Ивановичъ рѣшительно не могъ потомъ припомнить, какимъ образомъ онъ очутился на одно мгновеніе въ какомъ-то темномъ углу, должно быть, въ сѣняхъ, одинъ съ Лидочкой, гдѣ онъ ее обнялъ и поцѣловалъ. Онъ помнилъ только, что Лидочка послѣ того стояла на крыльцѣ и кричала имъ всѣмъ, когда они уходили:

— Прощайте! прощайте!

„Нѣтъ, жизнь прекрасна, жизнь хороша“, говорилъ Николай Ивановичъ, когда, распростившись съ товарищами на перекресткѣ, одинъ нетвердыми шагами шелъ по освѣщенной луною пустынной улицѣ, направляясь къ своей квартирѣ.

II.

Недѣли двѣ спустя Николай Ивановичъ, зайдя къ Березину, засталъ его въ какомъ-то странно возбужденномъ состояніи духа: онъ былъ необычно подвиженъ, суетливъ и разсѣянъ. Повидимому, онъ очень обрадовался Николаю Ивановичу, нѣсколько разъ пожалъ его руку и о чемъ-то быстро, съ необыкновенною живостью заговорилъ, но, не договоривъ фразы, замолкъ, сѣлъ на стулъ, сгорбился, ощупалъ свою голову, потомъ опять вскочилъ, оживился и заговорилъ также быстро и возбужденно. Онъ походилъ на пьянаго.

— Какъ поживаете? какъ ваше здоровье? — спросилъ его Николай Ивановичъ.

— О, весьма хорошо, весьма хорошо, — отвѣчалъ тотъ съ страннымъ смѣхомъ: — то-есть все такъ, какъ быть должно… Есть маленькія непріятности, но это не измѣняетъ общей картины… Дѣти здоровы и все благополучно… Вы иввините меня, Николай Иванычъ, я всегда былъ взрослымъ ребенкомъ и всякія мелочи меня пугали и безпокоили… Конечно, это смѣшно, но я всегда впадалъ въ уныніе… Малодушіе это, такъ сказахъ, коренная черта моего характера… А оно конечно, если разсудить, пустяки и даже смѣшно…

И онъ, дѣйствительно опять засмѣялся. Николай Иваноновичъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ.

— Я говорю это потому, что вы застали меня въ нѣсколько разстроенныхъ чувствахъ. Случилась одна маленькая непріятность, и я, можно сказать, немного упалъ духомъ, но это пройдетъ. Я очень радъ васъ видѣть, очень радъ…

— Но что случилось?

— Да такъ, вообще… получилъ я вчера отъ инспектора бумажку непріятную… Да вотъ, прочтите.

Николай Ивановичъ взялъ бумагу. Тамъ было написано, что учитель Березинъ, согласно своему прошенію, съ такого-то времени увольняется отъ занимаемой имъ должности. Николай Ивановичъ посмотрѣлъ на Березина вопросительно.

— Я такого прошенія не подавалъ, — сказалъ Березинъ.

— Тогда что же это такое?

— Не знаю. Я ходилъ къ инспектору, но онъ меня не принялъ. Тогда я написалъ ему письмо, и вотъ какой получилъ отвѣтъ.

Березинъ взялъ со стола перегнутый пополамъ лоскутокъ сѣрой бумаги, на которомъ карандашемъ было нацарапано: „Дѣло о вашемъ увольненіи рѣшено безповоротно. Прошу избавить меня отъ всякихъ по этому поводу объясненій“.

— Но въ чемъ же дѣло? что за мистификація?

— Рѣшительно не догадываюсь. Двадцать лѣтъ прослужилъ учителемъ, и вотъ каковъ конецъ.

— Но это положительно какое нибудь недоразумѣніе. Хотите, я увижусь и переговорю съ инспекторомъ?

— Буду вамъ весьма благодаренъ.

Четверть часа спустя Николай Ивановичъ позвонилъ у крыльца квартиры инспектора Малыгина. Двери отворила горничная и подозрительно осмотрѣла его съ головы до ногъ.

— Вамъ кого? — спросила она.

— Баринъ дома?

— Не знаю, право… я сейчасъ справлюсь…

Но Николай Ивановичъ, не дожидаясь справокъ, вошелъ вслѣдъ за ней въ прихожую, потомъ въ комнату направо, гдѣ увидѣлъ инспектора, который торопливо надѣвалъ на себя пиджакъ.

— А-а! милости просимъ, милости просимъ! — заговорилъ Малыгинъ, суетливо застегивая пуговицы жилета и приглаживая волосы на головѣ. — Извините, я по домашнему. Здравствуйте. Садитесь, очень радъ.

Николай Ивановичъ сѣлъ нѣсколько взволнованный, придумывая, какъ и съ чего начать разговоръ.

— Ну, что? какъ? — суетливо началъ инспекторъ, — какъ вы поживаете?

— Ничего, живу.

— Здоровье ваше? что новенькаго?

— Кажется, ничего.

— Ну-съ, а это… какъ его… Вы чаю не хотите-ли?

— Нѣтъ, не хочу. Я къ вамъ, Василій Васильичъ, по дѣлу.

— А, да, да… вотъ что!.. къ вашимъ услугамъ; чѣмъ могу служить?

По видимому, Малыгинъ начиналъ догадываться о цѣли визита Николая Ивановича, потому что слегка поблѣднѣлъ и сталъ заботливо прибирать вещи на письменномъ столѣ.

— Вы уволили учителя Березина, — проговорилъ Николай Ивановичъ.

Малыгинъ всталъ и пошелъ въ другой конецъ комнаты, гдѣ принялся что-то розыскивать на этажеркѣ.

— Да, да, — сказалъ онъ глухо: — припоминаю, припоминаю.

Захвативъ съ полки коробку съ табакомъ, онъ вернулся на мѣсто и сталъ старательно набивать папиросу. Руки его замѣтно дрожали.

— Березина? — переспросилъ онъ. — Да, да, припоминаю.

— Березинъ перенесъ большое несчастіе — потерялъ жену и самъ только-что оправился охъ тяжелой болѣзни, — продолжалъ Николай Ивановичъ. — У него дѣти и старуха-теща. Онъ двадцать лѣтъ тянулъ лямку учителя, теперь почти старикъ… безъ средствъ… Положеніе его прямо безвыходное…

— Знаю, знаю, — перебилъ его инспекторъ, голосомъ и выраженіемъ лица обнаруживая состраданіе: — знаю-съ, многоуважаемый Николай Иванычъ. У меня, можно сказать, за всѣхъ учителей сердце болитъ. Жалкое положеніе! каторжный трудъ, нищенское вознагражденіе, полная необезпеченность въ старости…

— Говорятъ, онъ очень хорошій учитель…

— Прекрасный, можно сказать рѣдкій. Совершенно вѣрно: рѣдкій учитель.

— Тогда почему же вы его уволили? — спросилъ Николай Ивановичъ съ изумленіемъ.

— По прошенію-съ… что дѣлать! по его собственному желанію.

— Но это неправда: онъ прошенія не подавалъ.

— Какъ не подавалъ?.. Ужъ, стало быть, подавалъ… не можетъ быть, чтобъ не подавалъ…

Лицо инспектора было блѣдно и непріятно искажено нервной судорогой, хотя онъ продолжалъ улыбаться и говорить ласковымъ и сладкимъ голосомъ. Николай Ивановичъ былъ также взволнованъ, и въ голосѣ его звучало раздраженіе, когда онъ сказалъ:

— Вы сами знаете, что это неправда.

Малыгинъ какъ-то противно захихикалъ.

— Странный у насъ разговоръ, Николай Ивановичъ, — сказалъ онъ, захлебываясь отъ бушевавшаго въ немъ волненія и все-таки улыбаясь, — въ высшей степени странный разговоръ-съ…

— Прошенія онъ не подавалъ! — нѣсколько возвысивъ голосъ, продолжалъ Николай Ивановичъ: — тутъ или подлогъ, или я не знаю что… Я вижу, что ничего больше не остается, какъ только жаловаться… Вообще, это чортъ знаетъ что такое!.. Ему терять уже больше нечего, конечно, онъ будетъ жаловаться.

Малыгинъ порывисто вскочилъ и заходилъ по комнатѣ. Глаза его бѣгали по сторонамъ, какъ мыши, лицо исказилось, поблѣднѣвшія губы нервно вздрагивали; однако онъ все продолжалъ улыбаться и потиралъ руки, тщетно пытаясь успокоиться и удержать мелкую дрожь. Нѣсколько секундъ длилось молчаніе.

— Нечего терять? — наконецъ, заговорилъ онъ крикливымъ и срывающимся голосомъ. — Едва ли-съ… Сдѣлайте одолженіе, пусть жалуется, но на что онъ будетъ жаловаться? пусть, но что изъ этого выйдетъ?.. Онъ уволенъ по прошенію, такъ-съ?.. Хорошо, сдѣлайте одолженіе, мы уволимъ его безъ прошенія… пожалуйста, мы это можемъ… Но я не знаю, что лучше?… Я хотѣлъ потихоньку, безъ шума, я не хотѣлъ портить карьеры, пресѣкать ему путь… Жалѣючи его, снисходя къ его заслугамъ и семейному положенію… да-съ, именно, все это было принято во вниманіе… Пусть жалуется, я, дѣйствительно, виноватъ: пожалѣлъ человѣка… снизошелъ, такъ сказать, принялъ во вниманіе… Но извольте, очень хорошо-съ: мы уволимъ его безъ прошенія… извольте-съ…

— Но за что? за что? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— За что-съ? — переспросилъ Малыгинъ, останавливаясь и поднимая глаза на Николая Ивановича. — За многое-съ. Вы должны знать, за что-съ… кажется, должны бы-съ…

— Я васъ не понимаю.

— Не понимаете?.. въ самомъ дѣлѣ?.. Эхъ, Господи Боже мой! — взвизгнулъ Малыгинъ: — да вы чего? младенецъ вы что ли?.. Это удивительно, право!… у него тамъ жена, а у меня наложница что ли? у него дѣти, а у меня не дѣти? щенки что ли?… Я чужихъ дѣтей жалѣй, а своихъ не жалѣй? это что же такое? гдѣ же справедливость?.. Либеральничай тамъ, если угодно, да только не на моей шкурѣ!.. Другіе, чтобы чортъ ихъ побралъ, упражняются въ благородныхъ чувствахъ, а я отвѣчай!..

— Да вы о чемъ? Я васъ рѣшительно не понимаю.

— Да вы сегодня родились или вчера? — уже съ нескрываемой злобой вскричалъ Малыгинъ. — Это, ей-богу, удивительно! наивность какая!

— Я прошу васъ отвѣчать по человѣчески: въ чемъ дѣло?

— Въ чемъ дѣло? вы не знаете, въ чемъ дѣло?.. Хе, хе, хе!.. забавно, ей-богу!.. Ну, хорошо, я вамъ скажу-съ… Вы человѣкъ холостой, одинокій, вы агрономъ, вы можете либеральничать… да-съ, да-съ, показывать кукишъ въ карманѣ… Но нашъ братъ, педагогъ, наставникъ юношества, долженъ быть чистъ, какъ стекло, безусловно-съ, абсолютно-съ… Ни одного пятнышка, никакого соприкосновенія, никакого касательства!.. Это не я требую, нѣтъ, не я-съ…

— Что же, по вашему, Березинъ?.. Вы, кажется, помѣшались.

— Березинъ?.. ну, хорошо, Березинъ… А какія у него знакомства, позвольте спросить? Отъ всѣхъ прячется и заводитъ тѣснѣйшую дружбу… съ кѣмъ?.. Съ господиномъ Чагинымъ… Почемъ я знаю, можетъ быть, у нихъ все было сообща, все вмѣстѣ… почемъ я знаю!.. Я видѣлъ это, но я терпѣлъ, я смотрѣлъ сквозь пальцы… Ну, а теперь, послѣ такого скандала — извините-съ!.. Я не могу… Что же, прикажете мнѣ самому въ петлю лѣзть? Покорнѣйше благодарю-съ. Нѣтъ-съ, не желаю-съ. Слышите? не желаю-съ!..

Голосъ Малыгина поднялся почти до крика. Онъ задыхался и брызгалъ слюной, выкрикивая слова, бѣгалъ по комнатѣ и натыкался на стулья,. какъ помѣшанный.

— Пусть! пусть господинъ Березинъ жалуется! — кричалъ онъ: — что же, пусть!.. Я объясню все, и будьте спокойны, одобрятъ… вполнѣ, навѣрное-съ… Хе, хе, хе! ужъ будьте увѣрены!..

Николаю Ивановичу почти неудержимо захотѣлось плюнуть ему въ лицо или ударить такъ, чтобъ онъ завизжалъ отъ боли и оскорбленія. Однако онъ удержался и сказалъ:

— Кажется, намъ разговаривать больше нечего. Мое почтеніе.

И, не подавая руки, двинулся въ прихожую. Малыгинъ бросился за нимъ.

— Позвольте, да вы куда? Николай Иванычъ! — заговорилъ онъ съ испугомъ: — позвольте, что же это? Нѣтъ, я васъ не пущу. Въ кои-то вѣки зашли… Сейчасъ подадутъ закуску.

Николай Ивановичъ молча надѣвалъ пальто.

— Да вы, кажется, разсердились? Ей-богу, для васъ я готовъ все, что угодно, съ удовольствіемъ… но здѣсь такое дѣло… такая, можно сказать, струна… Вы прямо просите невозможнаго…

— Я ни о чемъ не прошу.

— Эхъ, ей-богу!.. да вы, кажется, серьезно разсердились?… Но, право же, вы несправедливы… Служба, батенька мой… Вы хорошо знаете мой либеральный образъ мыслей, я самъ сочувствую… но, назвавшись груздемъ, полѣзай въ кузовъ… же, же, же!.. Нѣтъ, вы не сердитесь… Я, дѣйствительно, погорячился и прошу извиненія… Я понимаю, что вами руководятъ благородныя чувства, самыя благородныя, благороднѣйшія…

— До свиданія…

— Ну до свиданія. Очень жаль, очень жаль…

Малыгинъ отворилъ ему двери и даже проводилъ его до крыльца. Николай Ивановичъ, не оглядываясь, торопливо вышелъ на улицу. „Какая низость, какая низость!“ твердилъ онъ дорогою. „Но какъ же теперь Березинъ? Надо что-нибудь придумать, надо что-нибудь сдѣлать… частные уроки, что ли… Да вотъ хоть Яшку учить… Въ самомъ дѣлѣ, отличная мысль“…

Николай Ивановичъ свернулъ направо и пошелъ не къ Березину, а къ себѣ на квартиру. Узнавъ, что Захаръ Ивановичъ дома, онъ пошелъ къ нему и сказалъ, что нашелъ для Яшки отличнѣйшаго учителя.

— Какого учителя? зачѣмъ? — удивился Захаръ Ивановичъ.

— Какъ зачѣмъ? да, вѣдь, его учить надо?

— Да, но, вѣдь, чортъ его знаетъ… Вы не пробовали съ нимъ заниматься?

— Нѣтъ, не пробовалъ: лѣто было, каникулы… а вотъ теперь наступаетъ учебное время… Я бы и самъ съ удовольствіемъ, но я не опытенъ, а это такой педагогъ, я вамъ скажу…

— Кто такой?

— Березинъ.

— Знаю. Развѣ онъ хорошій учитель?

— Превосходный. Посмотрите, онъ въ одинъ годъ приготовитъ Яшку въ гимназію.

— Да, если такъ, то конечно… Но какъ цѣна?

— Двадцать рублей въ мѣсяцъ.

— Двадцать рублей? это дорого! двадцать рублей…

— Совсѣмъ не дорого. Обыкновенно берутъ по рублю за часъ, а это обойдется., если по три часа въ день… что же?.. тридцать копёекъ…

— Но, вѣдь, двадцать рублей въ мѣсяцъ, помилуйте!..

— Позвольте, да вы дьякону сколько платили?

— Дьякону? кажется, десять.

— Вотъ то-то и есть. Полуграмотному дьякону десять рублей, а это спеціалистъ, педагогъ настоящій…

Захаръ Ивановичъ скоро согласился, и Николай Ивановичъ въ восторгѣ полетѣлъ къ Березину. Онъ вошелъ къ нему съ такимъ сіяющимъ лицемъ, что тотъ ошибочно заключилъ о благопріятномъ исходѣ переговоровъ съ инспекторомъ.

— Ну, что? были у инспектора? оказалось какое-нибудь недоразумѣніе?

— Вашъ инспекторъ такая скотина, что я не нахожу словъ… Нѣтъ, а я вамъ урокъ нашелъ. Бросайте службу къ чорту, занимайтесь частными уроками. Двадцать рублей въ мѣсяцъ…

— А что же инспекторъ?

Николай Ивановичъ разсказалъ содержаніе ихъ разговора.

— Да, да, — грустно проговорилъ Березинъ, качая головой: — все у меня такъ… Спасибо вамъ за хлопоты.

— Уроковъ еще найдемъ.

— Спасибо, спасибо.

Николай Ивановичъ весь остатокъ дня чувствовалъ себя имянинникомъ, вечеромъ сѣлъ писать письмо Чагину, просидѣлъ до глубокой ночи, исписалъ нѣсколько листовъ и, не докончивъ письма, легъ спать. Письмо пролежало въ ящикѣ стола два мѣсяца, потомъ потерялось и не дошло по назначенію.

III.

Однажды утромъ, часовъ около двѣнадцати Николай Ивановичъ валялся на диванѣ съ книгою въ рукахъ, когда изъ сосѣдней комнаты послышался чей-то чрезвычайно знакомый голосъ:

— Дома? Ага! очень хорошо. Куда идти? сюда? Отлично. Ну-ка, гдѣ онъ? гдѣ онъ, милѣйшій Николай Ивановичъ?

Вслѣдъ затѣмъ, къ ужасу Николая Ивановича, солидно м сановито вошелъ въ комнату Петръ Петровичъ Смолинъ. Онъ не торопясь снялъ перчатки и бросилъ ихъ въ шляпу, которую затѣмъ осторожно поставилъ на край стула; потомъ, выпрямившись, устремилъ на Николая Ивановича веселый и доброжелательный взглядъ.

— Удивлены? не правда ли? — произнесъ онъ, улыбаясь и продолжая весело глядѣть: — а я къ вамъ съ повинной. Погорячились мы оба, но я, конечно, больше виноватъ и потому первый прихожу протянуть руку примиренія.

Растерявшійся Николай Ивановичъ вскочилъ съ дивана, пробормоталъ что-то совершенно невнятное и дружески потрясъ протянутую руку Петра Петровича, который черезъ минуту уже сидѣлъ, развалившись въ креслѣ, пріятельски улыбался и говорилъ:

— Признаться, мы очень по васъ соскучились, а пуще всего жена. Ужъ я нѣсколько разъ собирался къ вамъ, да все смѣлости не хватало: а вдругъ онъ, думаю себѣ, меня не захочетъ выслушать или не приметъ, что тогда?.. Такъ-то, милѣйшій Николай Иванычъ, забудемъ это печальное недоразумѣніе. По крайней мѣрѣ я отъ души… надѣюсь, что и вы тоже… Льщу себя надеждою, что вы по прежнему запросто, по пріятельски завернете къ намъ безъ всякихъ церемоній… Кстати, пятаго числа у меня влазины на хуторѣ въ новый домъ, соберется веселая компанія… Сначала, какъ водится, Господу Богу молебствіе, а тамъ пирожокъ… музыка будетъ и танцы… Вы не бывали въ Неволинкѣ?

— Нѣтъ, не бывалъ.

— Чудныя, благодатныя мѣста! да вотъ увидите… Пріѣзжайте, Николай Иванычъ, ждемъ васъ непремѣнно.

— Благодарю… если позволитъ время, то, конечно, съ удовольствіемъ.

— Ну, ну! пожалуйста, безъ всякихъ отговорокъ! Если, чего избави Богъ, не пріѣдете, я буду думать, что вы все еще продолжаете питать ко мнѣ непріязненныя чувства..! Право, право же такъ… и тогда вражда на вѣки!.. Ха, ха, ха!.. Нѣтъ, не шутя, мы ждемъ васъ непремѣнно.

Поболтавъ нѣсколько минутъ о разныхъ разностяхъ весьма непринужденно, несмотря на смущенный и растерянный видъ хозяина, Петръ Петровичъ сдѣлалъ серьезное лицо и сказалъ:

— Кромѣ удовольствія видѣть васъ и передать вамъ въ знакъ примиренія личное приглашеніе на семейный праздникъ, я отчасти къ вамъ и по дѣлу…

— Что такое? — съ испугомъ спросилъ Николай Ивановичъ.

— Явилась у меня эдакая идея… Видите ли, съ новаго года освобождается мѣсто секретаря… Курочкинъ уже старъ и выходитъ въ отставку… Такъ вотъ, не желаете ли вы занять эту должность?.. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, я говорю не шутя… Мѣсто не Богъ знаетъ какое, но, вѣдь, это лишь первый шагъ… Нѣтъ, позвольте, не возражайте пока, не торопитесь. Выслушайте меня до конца. Я буду говорить откровенно: съ земствомъ вамъ необходимо покончить. Его пѣсенка спѣта. Правду сказать, было когда-то земство, а теперь что? одни развалины. Вы человѣкъ молодой и, стало быть, должны думать о будущей своей карьерѣ, а здѣсь какая же будущность? Здѣсь вы ничего не добьетесь. Центръ тяжести перемѣщается, жизненный пульсъ бьется въ другомъ мѣстѣ, наступаютъ новыя времена… Надо къ нимъ приспособляться… Во всякомъ случаѣ, вы подумайте объ этомъ. Скажите мнѣ только одно слово, и все это можно устроить въ одинъ моментъ. Ну-съ, не смѣю васъ больше безпокоить. Помните, мы васъ ждемъ.

— Постараюсь, постараюсь, — бормоталъ Николай Ивановичъ, выходя за гостемъ въ прихожую, потомъ на крыльцо, гдѣ стоялъ до тѣхъ поръ, пока Смолинъ не усѣлся въ пролетку, запряженную парой великолѣпныхъ гнѣдыхъ лошадей, и, любезно раскланявшись, не тронулся съ мѣста.

Вернувшись въ комнату, Николай Ивановичъ зачѣмъ-то сталъ перекладывать книги съ мѣста на мѣсто, сметать соръ со стола, заводить часы — имъ овладѣла странная суетливость.

„Вѣдь, надо бы съ лѣстницы спустить этого мерзавца“, прошепталъ онъ, „между тѣмъ… какъ же такъ? какъ это могло случиться, что я принялъ его и даже любезно съ нимъ обошелся?“ Онъ вспомнилъ свое бормотанье: „очень пріятно… весьма радъ“, свой растерянный видъ, свою улыбку и застоналъ отъ стыда. Чтобъ успокоиться, онъ взялъ книгу и, лихорадочно перелистывая страницы, говорилъ вслухъ: „что жъ теперь дѣлать? что дѣлать? Надо все это измѣнить, надо поправить то, что произошло“… Черезъ полчаса онъ, впрочемъ, въ значительной степени успокоился.

„Ну, положимъ, я его принялъ“, разсуждалъ онъ, — „но, вѣдь, не могъ же я прогнать его въ шею? Не отплачу ему визита, не поѣду на его новоселье — вотъ и все. Въ сущности, я и принялъ-то его чрезвычайно сухо… Но зачѣмъ онъ пріѣзжалъ? Что ему отъ меня надо? Навѣрное, какой-нибудь подвохъ: вѣдь этотъ человѣкъ ничего спроста не дѣлаетъ… А впрочемъ, мнѣ-то что? не все ли равно?.. Чортъ съ нимъ!“…

На слѣдующій день, утромъ, часовъ въ одиннадцать пріѣхалъ исправникъ, заставшій Николая Ивановича неодѣтаго, только что поднявшагося съ постели; наговоривъ ему кучу пріятныхъ вещей, онъ увѣрялъ, что давно желалъ поближе съ нимъ познакомиться, звалъ къ себѣ, разсказалъ нѣсколько анекдотовъ, потомъ расшаркался и уѣхалъ, оставивъ Николая Ивановича въ совершенномъ недоумѣніи.

Черезъ полчаса пріѣхалъ предсѣдатель съѣзда мировыхъ судей Филатовъ, потомъ непремѣнный членъ по крестьянскимъ дѣламъ присутствія Поповъ; оба посидѣли нѣсколько минутъ, поболтали о томъ о семъ и уѣхали. „Однако, что это значитъ? что съ ними сдѣлалось?“ — недоумѣвалъ Николай Ивановичъ. „Наслѣдство я получилъ, важнымъ лицомъ сдѣлался что ли?“ Къ довершенію его изумленія, пріѣхалъ инспекторъ Малыгинъ въ мундирѣ, съ трехуголкой, въ перчаткахъ. Онъ былъ блѣденъ, видимо встревоженъ и началъ съ извиненія, что не исполнилъ просьбы Николая Ивановича въ отношеніи Березина. Теперь, по его словамъ, явилась возможность все это дѣло поправить, опредѣливъ его снова учителемъ городской школы, такъ какъ новый учитель не отвѣчаетъ своему назначенію и долженъ быть переведенъ на другое мѣсто. Николай Ивановичъ пригласилъ Малыгина садиться и молчалъ, не зная о чемъ говорить. Инспекторъ посидѣлъ-посидѣлъ, посмотрѣлъ книги, лежавшія на столѣ, и съ тѣмъ же растеряннымъ и безпокойнымъ видомъ расшаркался и, пятясь задомъ, удалился. Около обѣда появился еще новый посѣтитель, мировой судья Подшиповъ. Онъ страшно запыхался, поднимаясь по лѣстницѣ, потный и красный, съ широко улыбающимся лицомъ, утирая платкомъ лысину, ввалился въ комнату и заговорилъ своимъ невѣроятнымъ басомъ:

— Поздравляю, поздравляю, дружище… Весьма радъ, поздравляю…

— Съ чѣмъ? что такое? — съ изумленіемъ спросилъ Николай Ивановичъ.

— Какъ съ чѣмъ?.. Да, вѣдь, дядя родной, дружище… это вѣдь не дурно…

— Кто? какой дядя?

— Ого! какой дядя! да этотъ, новый-то губернаторъ… Дядя родной, шутка сказать!

— Кому?

— Да вамъ же, дружище… Господи Боже мой! что это? будто вы не знаете?

— Ничего не знаю.

— Будто? Ха, ха, ха!..

И судья такъ громко захохоталъ, что задребезжали окна.

— Какъ его фамилія? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Насѣдкинъ.

— Степанъ Висильичъ?

— Ну да, ну да, онъ самый, вашъ родной дядюшка. Ужъ онъ справлялся объ васъ у Смолина… Ну, чудакъ вы, ей-богу! какъ же вы не знали?

Николай Ивановичъ разсказалъ, что, дѣйствительно, у него былъ дядя, Степанъ Васильевичъ Насѣдкинъ, родной братъ его покойной матери, служившій въ Петербургѣ, съ которымъ онъ видѣлся на своемъ вѣку не болѣе трехъ-четырехъ разъ и котораго хорошо помнитъ по послѣднему съ нимъ свиданію въ Москвѣ назадъ тому около пяти лѣтъ.

— Ну такъ, ну такъ… такъ, такъ, дружище, — поддакивалъ судья, радостно улыбаясь. — Весьма радъ, весьма радъ… радъ, дружище…

— Чему же?

— Ого! чему! да вы чудакъ! вѣдь, родной дядя… можете далеко пойти… вы теперь важная птица, дружище.

— Такъ вотъ почему ко мнѣ чиновники стали ѣздить, точно на имянины! — догадался Николай Ивановичъ.

— Вотъ, вотъ… поэтому, поэтому, дружище… Вотъ и я пріѣхалъ… какже!.. дядюшка губернаторъ!.. Теперь, я полагаю, земство вамъ придется оставить…

— Почему?

— Да что земство? Агрономію теперь по боку!.. къ чему она?.. Ничего въ ней нѣтъ такого… Уфъ!.. ужъ вы позвольте мнѣ присѣсть… вотъ кресло… я въ кресло… вотъ такъ, хорошо… Теперь, дружище, вамъ надо на государственную… Эдакій случай!.. вы съ высшимъ образованіемъ, далеко пойдете…

„Дядя губернаторъ“, размышлялъ Николай Ивановичъ по уходѣ судьи, „кажется, это, въ самомъ дѣлѣ не дурно… Вонъ какъ всѣ чиновники вдругъ забѣгали… Нѣтъ, это хорошо“…

Въ теченіе двухъ дней у Николая Ивановича перебывалъ почти весь городъ. Онъ вдругъ сталъ самымъ интереснымъ, самымъ значительнымъ въ городѣ человѣкомъ. Его засыпали приглашеніями, ему льстили, за нимъ ухаживали, его хвалили въ глаза и за глаза, въ немъ находили цѣлую уйму незамѣчаемыхъ раньше достоинствъ, удивлялись его простотѣ, мягкости и скромности его характера, его добротѣ, уму и способностямъ. Смолинъ еще разъ заѣзжалъ къ нему напомнить о своемъ семейномъ праздникѣ и взялъ съ него слово непремѣнно пріѣхать. Николай Ивановичъ совсѣмъ растерялся, не могъ собраться съ мыслями, находясь все время въ какомъ-то блаженномъ туманѣ, и началъ почти вѣрить въ безкорыстное расположеніе къ себѣ людей, которое, впрочемъ, и на самомъ дѣлѣ на половину было безкорыстно. Тѣ самые люди, которыхъ онъ боялся, къ которымъ онъ питалъ чувство озлобленія, казались ему теперь такими милыми, добродушными, общительными и доброжелательными людьми, что представлялось совершенно невѣроятнымъ, чтобъ они когда-нибудь могли быть жестокими, несправедливыми, способными на неблагородные поступки. Позже всѣхъ пріѣхалъ Красногорскій.

— Васъ такъ теперь одолѣваютъ, — говорилъ онъ, — что мнѣ стыдно было показаться вамъ на глаза. Чортъ знаетъ! вотъ наша публика! ни въ чемъ мѣры не знаетъ… Ишь ты, губернаторскій племянникъ, такъ они головы готовы сломить!..

— Да, да, дѣйствительно, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ, блаженно улыбаясь.

— Просто, нельзя стало заѣхать къ вамъ порядочному человѣку. Думаю себѣ, нѣтъ, ужъ я подожду… А то, вѣдь, это что же? всѣ съ ума сошли!.. Ну, во всякомъ случаѣ поздравляю. Весьма радъ. По крайней мѣрѣ, черезъ васъ можно будетъ что-нибудь хорошее сдѣлать… обнаружить злоупотребленія…

И Красногорскій съ утомительными подробностями началъ жаловаться на аптекаря, на городского врача Баржина, на безпорядки въ больницѣ, на управу… По обыкновенію, онъ горячился, страшно преувеличивалъ, употребляя сильныя выраженія, и не жалѣлъ красокъ. Почти не слушая его, Николай Ивановичъ съ тоскою смотрѣлъ въ окно, вставляя для приличія слова: „да, да, совершенно вѣрно, конечно“, и съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда онъ уѣдетъ.

— Все это не мѣшаетъ вамъ знать, — заключилъ Красногорскій: — всю, такъ сказать, подноготную… на всякій случай… мало ли тамъ… эдакъ при случаѣ… Что-жъ, пользу можете принести.

Проводивъ его, Николай Ивановичъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

IV.

Пятаго сентября Николай Ивановичъ не поѣхалъ къ Смолину въ Неволинку и не безъ зависти наблюдалъ, какъ мимо его окна мчались по улицѣ экипажи одинъ за другимъ по направленію къ почтовому тракту. Проскучавъ до вечера, онъ пошелъ къ Половодовымъ. Лидочка одна въ столовой разставляла чайную посуду. На столѣ кипѣлъ самоваръ. Старикъ Половодовъ спалъ.

— Здравствуйте, — сказала Лидочка довольно сухо и прибавила: — какъ это вы надумали? какимъ вѣтромъ васъ занесло?

— Такъ, зашелъ… Развѣ вы недовольны?

— Нѣтъ, отчего же? но, вѣдь, вы теперь губернаторскій племянникъ, значительный человѣкъ, а мы люди маленькіе…

— Какія глупости вы говорите!.. А гдѣ Павелъ Петровичъ?

— Дома, спитъ, еще не проснулся… Папа! вставай! — закричала Лидочка: — самоваръ на столѣ. Николай Иванычъ къ тебѣ пришелъ.

— Я, можетъ быть, не къ нему, а къ вамъ пришелъ.

— Ну! гдѣ ужъ!.. Хотите чаю?

— Позвольте.

Вскорѣ явился заспанный старикъ Половодовъ и, протирая глаза, сказалъ:

— А!.. вонъ кто!.. Николай Иванычъ!.. Весьма радъ, весьма радъ… Ну-ка, Лидуша, налей мнѣ чепарушку. Эхъ, хорошо послѣ сна чайку выпить!..

Лидочка налила и подала ему огромную фарфоровую чашку въ видѣ бокала. Половодовъ помѣшалъ ложечкой, налилъ на блюдце, подулъ въ него и, сдѣлавъ большой глотокъ горячаго чая, продолжалъ:

— Такъ-то-съ… Слышали, батенька, слышали, какже… Вѣроятно, теперь вы скоро оставите нашъ богоспасаемый градъ, почтеннѣйшій Николай Ивановичъ? Я думаю, въ губернію теперь…

— Я вовсе объ этомъ не думаю.

— Ну, можетъ быть, теперь не думаете… а все-таки въ концѣ концовъ… Конечно, нельзя сразу… Сначала надо дядюшку повидать, представиться, такъ сказать… Извѣстное дѣло, сами знаете… вы человѣкъ образованный, васъ не учить… Когда думаете представляться?

— Да я вовсе не думаю. Зачѣмъ мнѣ представляться? я не чиновникъ. Онъ самъ по себѣ, я самъ по себѣ.

Половодовъ посмотрѣлъ на него съ чрезвычайнымъ изумленіемъ.

— Не думаете представляться? — спросилъ онъ: — да что вы?.. какъ это можно?.. Что вы, батенька мой!.. Нѣтъ, это вы шутите, конечно… Ха, ха, ха!..

— Нисколько не шучу. Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ я къ нему полѣзу? Родственныхъ чувствъ между нами не существуетъ, въ покровительствѣ его я не нуждаюсь… въ чиновники не пойду… Что между нами можетъ быть общаго?..

— Что вы, что вы!.. Ай-ай-ай! какъ можно такъ говорить?.. Что вы, Николай Ивановичъ!.. Нѣтъ, это не годится, это не ладно, это не того… Какъ можно!.. Ахъ, ты Господи!.. Лидуша, что это онъ?.. а?.. Нѣтъ, не ладно.

Половодовъ не шутя взволновался, покраснѣлъ и безпокойно задвигался на стулѣ.

— Конечно, очень глупо! — сердито сказала Лидочка. — Родственныхъ чувствъ нѣту, въ чиновники не хочу! почему бы это?.. Довольно странно! все это гордость одна… Конечно, это васъ Чагинъ испортилъ!.. я знаю… Что вы здѣсь станете киснуть, зачѣмъ?.. Какія глупости!.. Надо случаемъ пользоваться, вы можете карьеру сдѣлать… И все это вы только такъ говорите… даже досадно слушать!..

Слова Лидочки непріятно удивили Николая Ивановича, и онъ пристально на нее посмотрѣлъ. Положительно она была некрасива сегодня: и одѣта была черезчуръ небрежно, и волосы, лежавшіе сальными прядами на ея головѣ, казались черезчуръ жидкими и грязными, и голосъ былъ грубъ и рѣзокъ, и лицо имѣло недоброе выраженіе.

— Какъ вы можете такъ говорить, Лидія Павловна? — съ укоризной промолвилъ Николай Ивановичъ.

— А что-жъ! я правду говорю. Всегда надо пользоваться случаемъ, а это одни разговоры… И къ чему эти пустые разговоры?

— Такъ, такъ его, Лидушка!.. хорошенько!.. Ха, ха, ха!.. Она у меня молодецъ!.. Вы не смотрите, что она такая… она у меня практикъ… Ха, ха, ха!..

Послѣ чаю перешли въ залу и сѣли играть въ винтъ съ болваномъ. Лидочка продолжала быть скучной и придиралась то къ отцу, то къ Николаю Ивановичу.

— Ты не въ духѣ сегодня, Лидушка, Нѣтъ, не въ духѣ, — говорилъ Половодовъ.

Кое-какъ дотянувъ до десяти часовъ, Николай Ивановичъ сталъ прощаться. Лидочка вышла на крыльцо его провожать.

— Нехорошая вы сегодня, — сказалъ Николай Ивановичъ, прощаясь.

— Какова есть! — сердито отвѣчала Лидочка.

— Но почему? Что съ вами?

— Ничего, такъ. Чему радоваться-то? Не больно радости много.

— Ну, прощайте.

— Прощайте… Постойте, погодите! — прибавила она, когда Николай Ивановичъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. — Вотъ что, — проговорила она съ усиліемъ: — вы не сердитесь на меня?

— За что?

— Не сердитесь… У меня такой противный характеръ, и я не могу… Мнѣ обидно, что вы уѣзжаете, и я, можетъ быть, больше васъ не увижу… Кому счастье, а кому горе.

— Но съ чего вы ваяли, что я уѣзжаю? куда? зачѣмъ?

— Ахъ, перестаньте, пожалуйста! Конечно, вы должны ѣхать… Чего вамъ здѣсь? Здѣсь и должностей такихъ нѣту… а какія есть, тѣ заняты… Не безпокойтесь, я вамъ зла не желаю… я хочу, чтобы вамъ было хорошо… Только ужъ вы больше къ намъ не приходите…

— Почему это?

— Такъ надо, такъ надо! — вскричала Лидочка и скрылась въ дверяхъ. Николаю Ивановичу показалось, что она заплакала. Онъ постоялъ съ минуту въ раэдумьи, потомъ зашагалъ по улицѣ, осторожно ступая среди непрогляднаго мрака.

V.

На слѣдующій, день шестого сентября, Николай Ивановичъ проснулся рано, напился чаю и вышелъ на улицу. Погода была чудная. Безоблачное небо казалось бирюзовымъ, солнце ярко свѣтило, неподвижный, прохладный воздухъ былъ такъ прозраченъ, что отчетливость, съ какою вырѣзывалась даль, казалась невѣроятною. За воротами Николай Ивановичъ столкнулся съ Берегинымъ, который шелъ къ Яшкѣ на урокъ.

— Ахъ, да! — поздоровавшись, сказалъ Николай Ивановичъ: — не хотите-ли вы снова занять мѣсто учителя? Инспекторъ говоритъ, что теперь это можно устроить.

Березинъ, по обыкновенію, испуганно посмотрѣлъ на него своими близорукими глазами, потомъ улыбнулся блѣдной улыбкой, которая странно гармонировала съ его грустнымъ и утомленнымъ видомъ.

— Нѣтъ, — проговорилъ онъ, — не хочу или, вѣрнѣе, не могу. Силъ нѣту, хвораю все, старость подходитъ, совсѣмъ сталъ инвалидомъ. Пожалуй, для школы я, дѣйствительно, ужъ непригоденъ. Такъ и передайте, что, молъ, расхлябался вовсе и признаетъ себя неспособнымъ…

— Ну, какъ хотите… А что Яшка? какъ онъ? учится?

Лицо Березина оживилось улыбкой.

— Какже, какже. Учится и преотлично. Способный мальчикъ. Я надѣюсь къ будущей осени приготовить его во второй классъ.

— Это очень хорошо.

— Да-съ, учимся мы не дурно. Ну-съ, до свиданія.

— До свиданія.

Простившись съ Березинымъ, Николай Ивановичъ пошелъ направо, въ ту сторону, гдѣ сверкала и тянула къ себѣ легкая, свѣтлая и отчетливо прозрачная даль. На одной изъ улицъ онъ замѣтилъ трехъ мужиковъ, медленно, словно въ раздумьи выходившихъ изъ воротъ стараго деревяннаго дома. Онъ обратилъ на нихъ вниманіе потому, что въ этой медлительности, въ манерѣ ихъ, въ походкѣ показалось ему что-то чрезвычайно знакомое. Выйдя изъ воротъ, мужики остановились и стали о чемъ-то совѣщаться. Одинъ изъ нихъ, черный, какъ жукъ, говорилъ что-то двумъ остальнымъ: сѣдому старику и длинному бѣлокурому мужику съ голубыми мечтательными глазами.

— „Гдѣ я ихъ видѣлъ?“ — припоминалъ Николай Ивановичъ и вдругъ вспомнилъ, что видѣлъ ихъ у Чагина и что это повѣренные певолинскихъ крестьянъ. Очевидно, они продолжали свои хлопоты и только-что вышли отъ какого-нибудь чиновника или ходатая по дѣламъ. Николай Ивановичъ хотѣлъ было заговорить съ ними, но они стояли къ нему спиной, не замѣчая его, и онъ раздумалъ. Впослѣдствіи онъ долго и мучительно раскаивался въ этомъ.

Часовъ около двѣнадцати того же дня по городу распространилась страшная вѣсть, взволновавшая всѣхъ, что Петръ Петровичъ Смолинъ на своемъ хуторѣ сегодня убитъ. Разсказывали, что, проснувшись, онъ только-что вышелъ въ садъ и спустился съ террассы, какъ грянули два выстрѣла одинъ за другимъ, и сбѣжавшіеся гости, ночевавшіе въ усадьбѣ, и прислуга нашли его плавающимъ въ крови. На мѣсто происшествія немедленно поскакали исправникъ, докторъ, слѣдователь и товарищъ прокурора, гостившіе тамъ наканунѣ и только нѣсколько часовъ тому назадъ вернувшіеся въ городъ. Виновники преступленія не были обнаружены, но всѣ въ одинъ голосъ указывали на Неволинскихъ крестьянъ, предполагая, что они убили Смолина изъ мести. Къ вечеру стало извѣстно, что Смолинъ не убитъ, а только тяжело раненъ; потомъ выяснилось, что и рана совсѣмъ не опасна и что его перевезли въ городъ.

— Вотъ вы все — Чагинъ, Чагинъ! — говорилъ Захаръ Ивановичъ, съ укоризной обращаясь къ Николаю Ивановичу: — вотъ вамъ и Чагинъ! до чего довелъ мужиковъ!

— Да причемъ тутъ Чагинъ? — возражалъ Николай Ивановичъ.

— Какъ причемъ? это его вліяніе. Если бъ не онъ, они давно бы ужъ покорились; развѣ они посмѣли бы бунтовать и прочее, если бы не его потачка? Сдѣлайте одолженіе, онъ первый виновникъ!

— Смолинъ ихъ довелъ до того, а не Чагинъ, что вы толкуете!

— Скажите, пожалуйста! какъ-бы не такъ!. Что Смолинъ? Онъ свои интересы отстаивалъ — только и всего, кто же своихъ интересовъ не отстаиваетъ?.. Вы образованный человѣкъ, но я вамъ скажу, что народу давать потачку нельзя, примите это къ свѣдѣнію.

— Чортъ васъ знаетъ, что вы несете! безсмыслицу какую-то.

— Очень можетъ быть, а только все это справедливо. Имъ дай только поводъ, они сейчасъ… распусти только возжи, такъ они всѣмъ намъ башку оторвутъ.

Къ крайнему изумленію и негодованію Николая Ивановича, имя Чагина у всѣхъ было на языкѣ, и его въ одинъ голосъ признавали косвеннымъ виновникомъ происшедшаго.

— Вполнѣ естественно, — говорилъ Красногорскій: — всякому бросается въ глаза, что здѣсь сказалось постороннее вліяніе… Я не утверждаю, что оно, дѣйствительно, было, но оно вѣроятно, болѣе чѣмъ вѣроятно, оно, такъ сказать, очевидно… Во всякомъ случаѣ, счастливъ Чагинъ, что убрался во-время, а то бы ему не сдобровать!..

Николай Ивановичъ кипятился, выходилъ изъ себя, доказывая на право и на лѣво всю нелѣпость такихъ разсужденій, но вскорѣ изнемогъ и угрюмо засѣлъ у себя дома, никуда не показываясь. Кстати, мода на него уже прошла, и публика въ значительной степени къ нему охладѣла. Въ городѣ появилось между тѣмъ новое интересное лицо, съумѣвшее сразу завоевать себѣ всеобщія симпатіи. Лицо это было Трофимъ Викторовичъ Платошинъ, судебный слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ, командированный въ Обуховскъ для производства слѣдствія по дѣлу о покушеніи на убійство Смолина. Платошинъ былъ уже не первой молодости, лѣтъ тридцати семи, но, благодаря неистощимой веселости, худобѣ, необычайной подвижности и какому-то мальчишески безшабашному ухарству, казался еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ. Въ два дня онъ перезнакомился со всѣмъ городомъ, заѣхалъ и къ Николаю Ивановичу.

— Вашъ дядюшка поклона вамъ не послалъ, — заговорилъ онъ, быстро сыпля слова, тотчасъ послѣ того, какъ состоялись обычныя церемоніи перваго знакомства, — но поручилъ навести о васъ справки. Удивляется, что вы не торопитесь къ нему на поклоненіе.

— Вы его видѣли передъ вашимъ отъѣздомъ? — пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Видѣлъ. Старый холостякъ, но преинтересный мужчина. Весьма былъ обезпокоенъ случившимся здѣсь происшествіемъ. Оно, дѣйствительно, того… есть тугъ кое-что не совсѣмъ удобоваримое… Разумѣется, я его успокоилъ: можно, говорю, вовсе не касаться этой стороны, какъ неотносящейся къ дѣлу. Обрадовался и даже благодарилъ.

— То-есть, это вы, собственно, о земельной неурядицѣ и вообще…

— Да, да, именно.

— Но, вѣдь, она-то и была причиной…

— О, да, конечно. Само собой. Хотя, съ другой стороны, этимъ не можетъ быть оправдано преступленіе. Не правда-ли?

— Да; конечно.

— Ну, вотъ. Я въ этомъ смыслѣ. А такъ, конечно, сама собой.

— Ну, что же ваше слѣдствіе?

— Идетъ, какъ по маслу.

— Обнаружены виновные?

— Еще бы! содержатся въ тюремномъ замкѣ.

— Кто такіе?

— Парфенъ Мухинъ сорока пяти лѣтъ, Лука Ухаревъ пятидесяти двухъ и Иванъ Пимокатовъ семидесяти, граждане Неволинскаго сельскаго общества. Картинные и, можно сказать, иконописные мужички. Одинъ, впрочемъ, смотритъ настоящимъ разбойникомъ. По обыкновенію, прикинулись дураками: знать не знаютъ, вѣдать не вѣдаютъ.

Затѣмъ Платошинъ заговорилъ о мѣстномъ обществѣ, о губернскомъ городѣ, о Петербургѣ, о настроеніи въ высшихъ сферахъ, небрежно упоминая имена и фамиліи извѣстныхъ дѣятелей и высокопоставленныхъ лицъ. Оказалось, что онъ обо всемъ освѣдомленъ, имѣетъ связи, знакомъ со многими литераторами и свѣтилами науки, кстати разсказалъ нѣсколько анекдотовъ, изъ которыхъ явствовало, что большинство изъ нихъ вовсе не великіе люди, а самые обыкновенные пошляки мошенники, — и все это на протяженіи двадцати-тридцати минутъ. На Николая Ивановича онъ произвелъ чарующее впечатлѣніе, и къ концу визита онъ уже смотрѣлъ на него, какъ на нѣкое чудо природы.

Платошинъ бывалъ въ клубѣ, велъ большую игру, танцовалъ, ухаживалъ за дамами и обнаружилъ многіе таланты: пѣлъ, игралъ, на скрипкѣ, декламировалъ стихи, — мѣстная публика была отъ него въ восторгѣ. Особенно близко сошелся онъ съ исправникомъ, воинскимъ начальникомъ и Смолинымъ. Упослѣдняго бывалъ чуть не ежедневно, открыто ухаживая за Марьей Ивановной. Ихъ видѣли не разъ гуляющими по вечерамъ при лунѣ по улицамъ города или разъѣзжающими въ экипажѣ и, разумѣется, сочиняли по этому поводу безчисленныя сплетни. Петръ Петровичъ все еще лежалъ въ постели, хотя чувствовалъ себя почти здоровымъ, и жадно слѣдилъ за результатами судебнаго слѣдствія. Впрочемъ, послѣднее не было тайною ни для кого, такъ какъ Платошинъ охотно сообщалъ всѣмъ и каждому о всякомъ вновь обнаруженномъ фактѣ.

— Сегодня допрашивалъ отставного землемѣра Сопѣлкина, — разсказывалъ онъ, между прочимъ: — вотъ ископаемый экземплярецъ! сморщенное, бритое, безобразное, пьяное существо!.. Разумѣется, перепугался на смерть и, кажется, готовъ отрицатъ собственное существованіе… но субъектъ подозрительный… кажется, что вмѣстѣ они обдѣлывали какія-то темныя дѣла…

Однажды на бульварѣ Николай Ивановичъ случайно встрѣтился съ Марьей Ивановной. У него сжалось сердце и задрожали руки, когда онъ, торопливо и неловко раскланиваясь, взялся за шляпу. Марья Ивановна сухо и холодно кивнула ему головой и, не останавливаясь, прошла мимо. Это показалось ему немного обиднымъ, однако, придя домой, онъ почувствовалъ, что съ души его свалился тяжелый камень.

VI.

Николай Ивановичъ зналъ, что арестовано трое неволинскихъ крестьянъ по обвиненію въ покушеніи на убійство Смолина, ему называли даже ихъ фамиліи, — но не зналъ, что это тѣ самые мужики, которыхъ онъ видѣлъ у Чагина, а потомъ на улицѣ шестого сентября, въ день совершенія поступленія. Однажды вечеромъ въ клубѣ онъ стоялъ у буфетнаго стола и въ компаніи съ другими посѣтителями собирался пить водку. Бывшій тутъ же Платошинъ разсказывалъ, что слѣдствіе почти закончено, что, хотя прямыхъ уликъ нѣтъ и обвиняемые не сознались въ преступленіи, за то косвенныхъ такая подавляющая масса, что обвиненіе можетъ считаться вполнѣ доказаннымъ. Перечисляя эти косвенныя улики, Платошинъ упомянулъ между прочимъ и о томъ, что обвиняемые были повѣренными отъ общества и, слѣдовательно, принадлежали въ разряду наиболѣе озлобленныхъ противъ Смолина крестьянъ.

— Позвольте, вы говорите повѣренные? — перебилъ его блѣдный, какъ полотно, Николай Ивановичъ.

— Ну, да.

— Позвольте… Одинъ старикъ, другой бѣлокурый высокій мужикъ, третій черный?

— Вотъ именно. Но что съ вами? Вы блѣдны, какъ смерть.

— Позвольте… послушайте… Боже мой!.. вѣдь, это все вздоръ, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, блѣднѣя еще больше и подходя къ Платошину. — Вы ошибаетесь… это не то… совсѣмъ не то…

— Какъ ошибаюсь? что такое? — насторожившись, произнесъ Платошинъ.

— Вы ошибаетесь… это не они… если повѣренные, то не они… Я ручаюсь вамъ головой… я могу фактами доказать…

— Въ такомъ случаѣ позвольте… мы пойдемъ вонъ туда, — торопливо вполголоса проговорилъ Платошинъ и громко прибавилъ, обращаясь ко всей компаніи: — виноватъ, господа, я сейчасъ…

— Ну, что? что такое? какіе факты? что вы знаете? — съ явной тревогой быстро заговорилъ онъ, когда они перешли въ библіотеку и очутились одни.

— Въ какое время дня произведено покушеніе?

— Около девяти часовъ утра.

— Такъ я вамъ скажу, что все ваше слѣдствіе никуда не годится. Почти въ этотъ самый часъ, шестого сентября я видѣлъ ихъ въ городѣ: они втроемъ выходили изъ воротъ какого-то дома… Этотъ домъ я могу найти и показать, если хотите… Они меня не замѣтили, но я ихъ узналъ. Я видѣлъ ихъ совершенно ясно.

— Вы увѣрены въ этомъ? — спросилъ Платошинъ, кусая губы.

— Совершенно увѣренъ.

— Это почти невѣроятно. Смотрите, хорошо ли вы разсмотрѣли? не ошибаетесь ли вы? можетъ быть, они стояли къ вамъ спиной?

Николай Ивановичъ на минуту задумался. Ему въ самомъ дѣлѣ казалось теперь, что онъ видѣлъ только спины мужиковъ и не успѣлъ разсмотрѣть ихъ въ лицо.

— Можетъ быть, — произнесъ онъ нерѣшительно, — но во всякомъ случаѣ я узналъ ихъ.

— Такъ-съ. Стало быть, вы раньше ихъ знали? Сядьте.

Николай Ивановичъ сѣлъ.

— Да, то есть, видалъ.

— Гдѣ, смѣю спросить?

— У Чагина.

— А-а! — многозначительно произнесъ Платошинъ и прибавилъ быстро: — часто?

— Кажется, одинъ разъ.

— Только одинъ разъ? — съ видомъ величайшаго изумленія переспросилъ Платошинъ и пристально посмотрѣлъ на Николая Ивановича. — Стало быть, въ день совершенія преступленія вы видѣли ихъ во второй разъ? не такъ ли?

— Да.

— Но не находите ли вы, что это нѣсколько неправдоподобно? — спросилъ онъ съ любезной улыбкой, отъ которой, однако, Николай Ивановичъ почувствовалъ себя почему-то нехорошо.

— Что именно?

— Да вотъ то самое, что вы разсказываете. Совершенно невѣроятно, чтобъ можно было такъ хорошо запомнить людей, которыхъ вы видѣли одинъ единственный разъ, невозможно допустить, чтобъ вы могли узнать ихъ потомъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, въ особенности, если они обращены были къ вамъ спиной.

— Но все-таки я узналъ ихъ.

— Все-таки узнали?.. гмъ!.. — Платошинъ опять пристально посмотрѣлъ на Николая Ивановича, подумалъ съ минуту и прибавилъ рѣшительно: — я не имѣю основаній сомнѣваться въ правдивости вашего показанія, и однако вы ошиблись! Въ рукакъ у меня неопровержимыя доказательства.

— Не знаю, какъ я могъ ошибиться…

— Очень просто, вы видѣли другихъ мужиковъ. Но прежде выслушайте, что я вамъ скажу.

И Платошинъ со всѣми подробностями началъ излагать весь ходъ слѣдствія. Въ самомъ дѣлѣ, доказательства и улики представлялись настолько неопровержимыми, что Николай Ивановичъ сталъ колебаться.

— Вы видите, — продолжалъ Платошинъ: — цѣлый рядъ подавляющихъ фактовъ, цѣлый рядъ уликъ… Все это противорѣчитъ вашему показанію. Вы просто ошиблись, и это вполнѣ естественно и понятно. Вы шли, встрѣтили мужиковъ и, на основаніи кое-какихъ сходныхъ чертъ, рѣшили, что это тѣ самые, которыхъ вы видѣли у Чагина, — всѣ они на одинъ ладъ… Конечно, вы не были особенно заинтересованы вопросомъ, тѣ или не тѣ, поэтому пристально ихъ не разглядывали и прошли мимо. Если бъ вы остановились, присмотрѣлись, то немедленно убѣдились бы въ своей ошибкѣ.

— Возможно… возможно… — въ раздумьи говорилъ Николай Ивановичъ.

— Да, несомнѣнно, что это такъ и было.

— Можетъ быть, можетъ быть.

— Такимъ образомъ, я полагаю, что будетъ вполнѣ правильно не отбирать пока отъ васъ формальнаго показанія… И вы сдѣлаете хорошо, если до поры до времени не будете никому разсказывать объ этой фантастической встрѣчѣ… Согласны?

Николай Ивановичъ молчалъ, о чемъ-то тяжело размышляя.

— Я, съ своей стороны, даю вамъ честное слово, — продолжалъ Платошинъ, — немедленно привлечь васъ къ слѣдствію въ качествѣ свидѣтеля, какъ только возникнетъ у меня малѣйшее сомнѣніе… Даю вамъ честное слово. Согласны?

— Согласенъ, — медленно и глухо проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Значитъ, на этомъ и порѣшимъ. А теперь пора возвратиться къ обычному порядку дня, — сказалъ Платошинъ, переходя въ безпечный тонъ и шумно поднимаясь съ мѣста.

Николай Ивановичъ тоже всталъ и, мелькомъ взглянувъ на Платошина, замѣтилъ, что онъ очень блѣденъ, хотя весело улыбался; затѣмъ они вмѣстѣ вернулись въ столовую.

Послѣ этого разговора Николай Ивановичъ, однако, далеко не успокоился. Возвратившись домой поздно ночью, онъ долго не могъ заснуть, ворочаясь съ боку на бокъ, и все думалъ о неволинскихъ мужикахъ. „Нѣтъ, это были они, это были они“, шепталъ онъ съ тоскою, и ему съ поразительной ясностью представились ихъ неуклюжія фигуры, желтые армяки, озабоченныя лица, словно застывшее неподвижное изображеніе волшебнаго фонаря. Мысль о мужикахъ преслѣдовала его и на другой день, и на слѣдующій, какъ неотвязный кошмаръ. Наконецъ, онъ остановился на слѣдующемъ соображеніи: „чѣмъ полнѣе будетъ слѣдствіе, тѣмъ больше гарантій для выясненія истины и правосудія. Поэтому я не долженъ скрывать того, что я видѣлъ, или что мнѣ показалось, что видѣлъ“…

И онъ рѣшилъ идти въ Платошину и просить его учинить ему формальный допросъ. Это было утромъ, часовъ около десяти. Платошинъ только-что всталъ, сидѣлъ за самоваромъ и читалъ книгу. Онъ сдѣлалъ видъ, что очень обрадовался Николаю Ивановичу.

— Чаю? хотите чаю? — спросилъ онъ, въ то же время украдкой посматривая на гостя съ пристальнымъ вниманіемъ.

— Ну, что-жъ, давайте, — сказалъ Николай Ивановичъ, хотя чаю онъ, собственно, не хотѣлъ, а лишь разсчитывалъ отдалить моментъ объясненія.

Выпивъ стакана три, онъ долго мямлилъ, наконецъ, рѣшился.

— Я пришелъ просить васъ, Трофимъ Викторычъ, сдѣлать мнѣ формальный допросъ, — произнесъ онъ съ запинкою, чувствуя, что причиняетъ Платошину большую непріятность.

— Ахъ, Николай Ивановичъ! да, вѣдь, мы же покончили съ этимъ дѣломъ! — съ оттѣнкомъ явнаго раздраженія проговорилъ Платошинъ.

— Я думаю все-таки, что такъ будетъ лучше, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— Нѣтъ, я буду, просить васъ: не дѣлайте этого. Вы спутаете у меня всю механику, а главное — это совершенно безполезно.

— Но все-таки, хотя бы для полноты слѣдствія…

— Ахъ, Боже мой! нѣтъ, какая тамъ полнота! Вы послушайте: еслибы я не былъ глубоко убѣжденъ въ ихъ виновности, развѣ я сталъ бы настаивать?.. Повѣрьте, что мнѣ, такъ же какъ и вамъ, истина всего дороже… Да вотъ, нате вамъ, прочитайте дѣло, вы сами убѣдитесь.

И онъ подалъ Николаю Ивановичу въ папкѣ груду бумагъ.

— Они сами пытались установить свое alibi, но неудачно. Они указывали на землемѣра Сопѣлкина, у котораго будто были утромъ въ день преступленія, но тотъ категорически отрицаетъ это; затѣмъ они ссылались на мѣщанина Чубарова, на полицейскаго стражника, но ихъ заявленіе ничѣмъ не подтвердилось. Между тѣмъ нѣсколько свидѣтелей удостовѣряютъ, что за нѣсколько минутъ до момента преступленія видѣли ихъ вблизи Смолинскаго хутора… А спрятанное въ огородѣ ружье! а покупка пороху и литье пуль!.. А показаніе кучера и, наконецъ, самого Смолина!.. Да вотъ, читайте, читайте…

Николай Ивановичъ принялся за дѣло и читалъ его часа полтора. Нѣкоторыя показанія онъ перечитывалъ по нѣскольку разъ.

— Ну, что же? — спросилъ его Платошинъ, когда онъ кончилъ послѣднюю страницу.

— Да, дѣйствительно, кажется, того… можетъ быть, дѣйствительно, я ошибся…

— Ну, вотъ видите. Вы сами пришли теперь къ этому заключенію.

Николай Ивановичъ вернулся въ значительной степени успокоенный, а вскорѣ и совсѣмъ пересталъ думать о мужикахъ. Но спокойствіе это продолжалось не долго. Недѣли черезъ двѣ онъ получилъ отъ Чагина письмо, въ коемъ тотъ между прочимъ писалъ: „Я не допускаю мысли, чтобъ неволинскіе ходоки Мухинъ, Ухаревъ и Пимокатовъ могли совершить это преступленіе. Если бы мнѣ представлены были самыя неопровержимыя доказательства, я бы, кажется, и тутъ не повѣрилъ, потому что этого не можетъ быть. Я не отрицаю возможности этого покушенія вообще со стороны неволинскихъ мужиковъ, напротивъ, я думаю, что именно это такъ и было, но ручаюсь головой, что уполномоченные тутъ не причемъ. Я полагаю, что это дѣло крайнихъ, наиболѣе озлобленныхъ и отчаявшихся неволинцевъ и что оно готовилось и было совершено въ глубочайшемъ секретѣ отъ ходоковъ, которые, вообще, сдерживали всѣми силами всякія проявленія самоуправства“. Въ заключеніе Чагинъ заклиналъ Николая Ивановича принять всѣ возможныя мѣры для спасенія попавшихся въ бѣду ходоковъ.

Письмо это страшно взволновало Николая Ивановича, всколыхнуло въ немъ замолкшія было сомнѣнія и доставило ему много мученій. Слѣдствіе было уже закончено; онъ полагалъ, что теперь уже ничего нельзя поправить, и терзался угрызеніями совѣсти. Проклиная свою безхарактерность, онъ считалъ себя преступникомъ, по ночамъ ему мерещились неволинскіе ходоки, онъ не могъ безъ содроганія взглянуть на тюрьму, гдѣ они были заключены. „Что я сдѣлалъ, что я сдѣлалъ!“ твердилъ онъ. Въ нѣсколько дней онъ похудѣлъ, осунулся, сталъ угрюмъ и ко всему равнодушенъ, сидѣлъ дома въ мрачномъ бездѣйствіи, не находя никакихъ средствъ освободиться отъ тяжести, которая камнемъ лежала у него на сердцѣ. Потерявъ къ себѣ всякое уваженіе, онъ смотрѣлъ на себя, какъ на человѣка потеряннаго. Онъ отнесся совершенно равнодушно къ тому, что на земскомъ собраніи былъ возбужденъ вопросъ о его дѣятельности, какъ агронома, и состоялось постановленіе объ упраздненіи этой должности. „Что-жъ, все это правда, все это правда, — говорилъ онъ себѣ. — Я безполезенъ, я ни на что непригоденъ, я даромъ получалъ земскія деньги… Такъ мнѣ и надо, такъ мнѣ и надо“…

Оправившись нѣсколько отъ овладѣвшаго имъ унынія и выйдя изъ состоянія апатіи и самоуничиженія, онъ обратился къ присяжнымъ повѣреннымъ мѣстнаго окружнаго суда съ циркулярнымъ посланіемъ, прося ихъ взять на себя защиту неволинскихъ ходоковъ, но отъ всѣхъ получилъ категорическіе отказы. Наконецъ, послѣ долгихъ стараній и хлопотъ удалось ему розыскать начинающаго молодого адвоката сосѣдняго судебнаго округа и войти съ нимъ въ соглашеніе.

VI.

Наступилъ день суда. Большая двусвѣтная зала уѣзднаго земскаго собранія, гдѣ происходили засѣданія временнаго отдѣленія окружнаго суда, съ утра была наполнена публикой. На хорахъ и внизу, за перегородкой было тѣсно, какъ въ церкви. Даже въ корридорахъ была давка и тѣснота. Николай Ивановичъ стоялъ, притиснутый къ колоннѣ, недалеко отъ входа и, благодаря своему высокому росту, могъ видѣть все, что происходило кругомъ. Онъ былъ страшно блѣденъ и часто хватался за голову. Когда ввели подсудимыхъ, онъ жадно устремилъ на нихъ свои взоры. Они, видимо, были испуганы и ошеломлены многолюдствомъ, пестротой разряженной толпы, новизной и торжественностью обстановки, блескомъ мундировъ и, не смѣя оглянуться и поднять глазъ, смотрѣли подъ ноги или на спины своихъ товарищей, инстинктивно стараясь ограничить кругъ своего зрѣнія. Они шли, спотыкаясь, какъ слѣпые, въ сѣрыхъ арестантскихъ халатахъ, понуждаемые двумя солдатами, и долго не могли понять, что отъ нихъ хочетъ маленькій господинъ съ цѣпью на шеѣ; наконецъ, они поняли и, толкая другъ друга, пробрались на указанное имъ мѣсто. Имъ велѣли сѣсть, — они сѣли. За спинами ихъ, лязгнувъ ружьями, стали солдаты, а впереди, у столика помѣстился адвокатъ во фракѣ. Онъ, видимо, волновался, протиралъ очки и судорожно поправлялъ давившій ему шею воротничекъ рубашки. Ближе къ публикѣ сидѣлъ черный мужикъ Парфенъ Мухинъ. Его похудѣвшее и осунувшееся лицо, съ котораго сошелъ здоровый деревенскій загаръ и смѣнился землистою тюремной блѣдностью, стало какъ будто осмысленнѣе, вдумчивѣе и кротче, а прежняя суровость сердитыхъ черныхъ глазъ смягчилась затаенною грустью и покорностью судьбѣ; спутанные волосы и широкая окладистая борода наполовину посѣдѣли. Остальные измѣнились гораздо меньше: бѣлокурый мужикъ такими же дѣтски-наивными и нѣсколько мечтательными глазами смотрѣлъ на судей и прокурора, былъ также худъ и прямъ, какъ палка, и, видимо, не смѣлъ пошевелиться и перемѣнить неловкой позы, которую принялъ подъ вліяніемъ окрика, заставившаго ихъ сѣсть. Старикъ имѣлъ усталый и равнодушный видъ и, сгорбившись, тяжело опирался руками въ колѣни; Николай Ивановичъ замѣтилъ, что голова его слегка дрожала. Всѣ трое сидѣли, потупивъ глаза, смотрѣли на предсѣдателя только тогда, когда онъ къ нимъ обращался, и ни разу не взглянули на публику; только, когда на обычные вопросы предсѣдателя для удостовѣренія личности подсудимыхъ черный мужикъ, не понявъ вопросѣ, переспросилъ: „чаво?“ и въ публикѣ послышался гулъ сдержаннаго смѣха, онъ въ первый разъ оглянулся и съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ въ толпу. Допросъ старика также сопровождался смѣхомъ. Должно быть, въ тюрьмѣ онъ еще больше оглохъ, потому что на каждый вопросъ предсѣдателя, громко повторяемый ему на ухо сидѣвшимъ съ нимъ рядомъ чернымъ мужикомъ, онъ нѣсколько разъ говорилъ: „не чую“, потомъ удивлялся: „какъ меня зовутъ? на вотъ! развѣ ты не знашь?.. Ну, Иваномъ“.

„Господи! неужели ихъ обвинятъ?“ думалъ Николай Ивановичъ. „Господи, не допусти! Господи, помоги имъ!“ шепталъ онъ. Когда прочитанъ былъ обвинительный актъ, у Николая Ивановича упало сердце. „Обвинятъ, обвинятъ“, твердилъ онъ съ отчаяніемъ.

Обвиняемые отнеслись къ чтенію обвинительнаго акта совершенно безучастно и на вопросъ о виновности всѣ трое отвѣчали отрицательно.

Начался допросъ потерпѣвшаго, свидѣтелей и экспертовъ.

Смолинъ, войдя въ залу съ достоинствомъ, спокойно и плавно, безъ лишнихъ словъ, сталъ давать показанія. Онъ разсказалъ, что наканунѣ у него въ усадьбѣ были гости, засидѣвшіеся далеко заполночь, изъ которыхъ незначительная часть осталась ночевать; въ день преступленія онъ проснулся позднѣе обыкновеннаго, въ девятомъ часу, и, такъ какъ всходило солнце и погода была прекрасная, то отворилъ окно и въ это время замѣтилъ, какъ шагахъ въ пятидесяти отъ дома изъ за опушки лѣса вышелъ и остановился на полянкѣ какой-то мужикъ. Всмотрѣвшись, онъ призналъ въ немъ извѣстнаго ему крестьянина неволинскаго сельскаго общества, Парфена Мухина.

— Не можете ли вы указать, котораго изъ подсудимыхъ вы видѣли? — спросилъ предсѣдатель.

— Вотъ этого, — сказалъ Смолинъ, указавъ рукой на чернаго мужика, и, мелькомъ взглянувъ на него, тотчасъ же отвернулся.

Николай Ивановичъ замѣтилъ, что черный мужикъ покраснѣлъ и не спускалъ съ Смолина главъ, и что въ лицѣ его появилось что-то суровое, твердое и напряженное.

— Вы вполнѣ увѣрены, что это былъ, именно, онъ? — спросилъ предсѣдатель.

— Вполнѣ увѣренъ.

— Продолжайте.

— Я сталъ за нимъ наблюдать. Минуты двѣ или три онъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ въ мою сторону, какъ будто приглядываясь къ чему-то, потомъ скрылся за деревьями.

— Вы ничего не замѣтили у него въ рукахъ?

Съ полминуты Смолинъ какъ будто колебался, затѣмъ отвѣтилъ твердымъ голосомъ:

— Нѣтъ, ничего не замѣтилъ или, вѣрнѣе, не обратилъ вниманія.

Затѣмъ онъ разсказалъ, что, пока онъ умылся и одѣлся, прошло съ полчаса, и въ началѣ десятаго онъ вышелъ въ садъ, чтобы сдѣлать прогулку передъ утреннимъ чаемъ. Не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ въ свободномъ передъ домомъ пространствѣ, между клумбами цвѣтовъ, пробираясь къ лѣсу, какъ раздался выстрѣлъ, и онъ увидѣлъ не вдалекѣ между деревьями дымъ. Онъ повернулся и побѣжалъ по направленію къ дому, въ это время раздался еще выстрѣлъ, и онъ упалъ.

Затѣмъ давали заключенія эксперты-доктора о томъ, слѣдуетъ ли отнести рану, причиненную выстрѣломъ, къ разряду опасныхъ. По словамъ одного изъ нихъ, рана эта оказалась въ одно и то же время и опасной, и неопасной.

— Хотя ее и нельзя отнести къ разряду безусловно опасныхъ ранъ, — говорилъ докторъ, — но при извѣстныхъ обстоятельствахъ она могла быть и опасной, и даже смертельной.

— Разъ вы допускаете возможность смертельнаго исхода, то вы признаете, слѣдовательно, рану безусловно опасной?

— Строго говоря, наука не знаетъ безопасныхъ ранъ: всякая рана, даже простая царапина, при извѣстныхъ условіяхъ, можетъ быть опасна.

— Итакъ, каково ваше окончательное заключеніе?

— Смотря по тому, при какихъ обстоятельствахъ…

— Ну, при данныхъ обстоятельствахъ?

— При данныхъ условіяхъ… такъ какъ субъектъ совершенно выздоровѣлъ и не осталось никакихъ послѣдствій…

— Но онъ могъ и не выздоровѣть?

— Безъ сомнѣнія, при извѣстныхъ условіяхъ…

— При какихъ, напримѣръ?

— Если бъ, напримѣръ, не была подана своевременно медицинская помощь… онъ могъ истечь кровью… могло произойти зараженіе…

Другой экспертъ, докторъ Красногорскій, категорически заявилъ, что рану нельзя считать опасной и надлежитъ отнести къ разряду легкихъ.

Потомъ начался цѣлый рядъ показаній гостей и прислуги Смолина, прибѣжавшихъ на выстрѣлы въ садъ. Всѣ они разсказывали одно и тоже, входя въ ненужныя и не относящіяся къ дѣлу подробности. Затѣмъ давалъ показаніе бывшій кучеръ Смолина, одинъ изъ главныхъ свидѣтелей обвиненія. Онъ разсказалъ, что рано утромъ, при восходѣ солнца видѣлъ подсудимыхъ идущими по дорогѣ; поравнявшись съ усадьбой, они остановились и о чемъ-то заспорили, потомъ свернули направо въ лѣсъ.

— Не можете ли вы сказать, куда ведетъ та дорога, на которую они свернули? — спросилъ защитникъ.

Кучеръ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, какъ-бы сомнѣваясь, слѣдуетъ ли ему отвѣчать, такъ какъ до сихъ поръ его спрашивалъ только предсѣдатель, потомъ отвѣтилъ, измѣнивъ тонъ на болѣе фамильярный:

— Чего! тутъ и дороги никакой нѣту, а просто тропа.

— А куда можно выйти по этой тропѣ?

— Мало-ли куда. Сначала по лѣсу идетъ тропа, потомъ перемѣнами. Въ деревню Аманеевку можно выйти.

— Я больше ничего не имѣю, — сказалъ защитникъ, нервно передернувшись и поклонившись предсѣдателю.

— А эта деревня Аманеевка, — началъ прокуроръ, — въ какую сторону она находится отъ усадьбы Смолина? то-есть, я хочу сказать, по направленію-ли къ городу или въ противоположную сторону?

— Она туда… къ городу… въ этой сторонѣ…

— Ничего не имѣю, — проговорилъ прокуроръ, кивнувъ предсѣдателю головой.

— А можно черезъ эту деревню Аманеевку попасть въ городъ? — спросилъ защитникъ.

— Можно… тутъ еще ближе черезъ Аманеевку. Зимой въ городъ черезъ Аманеевку ѣздятъ.

— Стало быть, по этой тропѣ, на которую свернули подсудимые, можно пройти въ городъ?

— Когда нельзя! можно… болотина тутъ, да ничего, можно… ходятъ тутъ въ сухую погоду…

— Ничего не имѣю, — сказалъ защитникъ, и свидѣтель былъ отпущенъ.

„Ахъ, это, кажется, хорошо!.. Молодецъ Цвѣтковъ!“ восхищался Николай Ивановичъ защитникомъ.

Затѣмъ допрашивались свидѣтели, присутствовавшіе при обыскѣ у подсудимыхъ, разсказавшіе, какъ у Парфена Мухина въ банѣ, а у Луки Ухарева въ погребной ямѣ найдены были ружья и порохъ.

— Подсудимый Мухинъ! не пожелаете ли объяснить суду, для чего ружье и порохъ оказались у васъ спрятанными въ землю на потолкѣ бани? — обратился предсѣдатель къ чорному мужику.

— Боялись мы, ваше благородіе… Всѣ въ ту пору въ деревнѣ попрятали ружья, ну, какъ значить, и мы…

— Чего-жъ вы боялись?

— А въ случаѣ обыскъ али што… Какъ, стало быть, такое дѣло случилось, мы опасаться зачали.

— Значитъ, вы ждали обыска? — спросилъ прокуроръ.

— Такъ точно, въ ожиданіи были.

— Ничего не имѣю, — прибавилъ прокуроръ и откинулся головой на спинку мягкаго кресла.

— Подсудимый Ухаревъ! — обратился предсѣдатель къ бѣлокурому мужику: — вы чѣмъ объясняете то обстоятельство, что ваше ружье и фунтъ пороху оказались спрятанными въ погребной ямѣ въ огородѣ? для чего вы это сдѣлали?

— По бабьему совѣту, ваше благородіе… Какъ баба говоритъ: спрячь, говоритъ, лучше отъ грѣха, я и спряталъ.

— Отъ какого это грѣха? — спросилъ прокуроръ.

— А какъ грѣхъ этотъ случился, то отъ этого самаго грѣха…

— Слѣдовательно, вы ожидали, что на васъ падетъ подозрѣніе и что будетъ произведенъ обыскъ?

— Точно такъ, ожидали.

— Больше ничего не имѣю, — сказалъ прокуроръ и опять откинулся на спинку кресла.

Еще было допрошено нѣсколько человѣкъ свидѣтелей со стороны обвиненія, наконецъ вызваны были свидѣтели со стороны защиты. Ихъ было трое: полицейскій стражникъ Сапожниковъ, мѣщанинъ Чубаровъ и отставной чиновникъ Сопѣлкинъ.

Стражникъ показалъ, что знаетъ въ лицо подсудимыхъ, такъ какъ часто видалъ ихъ въ городѣ, что въ тотъ день, дѣйствительно, былъ дежурнымъ и находился на своемъ посту у будки, подлѣ моста черезъ рѣку, но подсудимыхъ не видѣлъ.

— А не припомните ли вы такого обстоятельства, — спросилъ защитникъ: — подсудимый Пимокатовъ по глухотѣ не посторонился передъ ѣхавшимъ мимо экипажемъ, и его чуть не замяли, а вы ударили его кулакомъ по головѣ, такъ что съ него слетѣла шапка?

— Никакъ нѣтъ, не припомню.

— Этого обстоятельства, вообще, не было или оно было, но въ другое время, не въ этотъ день? — спросилъ прокуроръ.

— Никакъ нѣтъ… Намъ драться не приказано, ваше высокородіе.

— Ничего не имѣю.

Затѣмъ допрашивали Чубарова. Онъ показалъ, что знаетъ подсудимыхъ, встрѣчался съ ними, но не помнитъ, видѣлъ-ли ихъ шестого сентября.

— Какъ часто вы съ ними встрѣчались? — спросилъ прокуроръ.

— Да когда господинъ Чагинъ жили у насъ во дворѣ, то, почитай, каждый день они у насъ околачивались.

— И вы съ ними разговаривали?

— Когда и разговаривали.

— Не жаловались-ли они при этомъ на Смолина?

— Жаловались, прошеніе писали.

— Нѣтъ, а въ разговорахъ съ вами не жаловались?

— Какъ не жаловались! обижались очень.

— Не произносили-ли при этомъ какихъ-либо угрозъ? не говорили-ли, напримѣръ, что его убить надо или что нибудь въ этомъ родѣ?

— Нѣтъ, не говорили.

— Но, во всякомъ случаѣ, бранили его, отзывались о немъ не хорошо?

— Нѣтъ, это они не того… сказывали только, что землю отнялъ, а такъ ничего, не ругались.

Наконецъ, въ залу былъ введенъ послѣдній свидѣтель, отставной чиновникъ Сопѣлкинъ. Лысый, прилизанный, съ морщинистымъ бритымъ лицомъ пергаментнаго цвѣта, въ сильно поношенномъ вицъ-мундирѣ, на которомъ болтались двѣ какія-то медали, онъ мелкими шагами вышелъ на средину залы и отвѣсилъ предсѣдателю низкій поклонъ. Въ публикѣ засмѣялись.

— Разскажите, что вы знаете по этому дѣлу?

Сопѣлкинъ что-то пробормоталъ невнятнымъ голосомъ.

— Говорите громче.

— Я ничего не знаю… ничего не знаю, господинъ предсѣдатель.

— Подсудимые утверждаютъ, что утромъ шестого сентября они были у васъ въ домѣ. Можете вы это подтвердить?

Сопѣлкинъ опять что то невнятно пробормоталъ. Среди абсолютной тишины вся зала съ жаднымъ вниманіемъ вслушивалась въ это бормотанье, но никто ничего не могъ понять.

— Потрудитесь говорить громче.

— Слушаю-съ, сказалъ Сопѣлкинъ и, вынувъ изъ задняго кармана платокъ, сталъ утирать имъ лысину и лицо.

— Вы поняли мой вопросъ?

— Такъ точно, понялъ.

— Ну, такъ не угодно-ли отвѣчать.

— Слушаю-съ… Такъ точно, были-съ.

Въ залѣ произошло движеніе. Сидѣвшіе въ переднемъ ряду вскочили на ноги, придвинулись къ самой рѣшеткѣ, стоявшіе за ними вытянули шеи, произошелъ шумъ, потомъ наступила мертвая тишина. Дремавшіе по обѣ стороны предсѣдателя члены суда вдругъ проявили признаки жизни, поднявъ головы, и съ интересомъ уставились на свидѣтеля „Господи! неужели?.. Слава Богу, слава Богу!.. Неужели?“ — задыхаясь отъ волненія, шепталъ Николай Ивановичъ, поднимаясь на цыпочки.

— Извините, я не достаточно хорошо разслышалъ… повторите еще разъ… Вы говорите, что подсудимые были у васъ шестого сентября?

— Такъ точно, были.

— Вотъ эти самые, что вы видите здѣсь?

— Точно такъ, эти самые… Они пришли ко мнѣ, на сколько помню, утромъ въ половинѣ девятаго или около девяти, пробыли не болѣе получаса, стало быть ушли въ девять или въ началѣ десятаго…

— Позвольте, — перебилъ его прокуроръ, играя карандашомъ, — но вы на предварительномъ слѣдствіи дали совершенно другое показаніе!

— Такъ точно, другое-съ.

— Почему же?

— Страха ради іудейска.

— Что вы этимъ хотите сказать?

— Но слабости человѣческой… по робости… опасался… и притомъ этотъ случай или происшествіе… и сопряженныя съ нимъ дѣла… прямое обвиненіе и прочее… Опасался, хотя можетъ быть, и по глупости…

— Допустимъ, но почему же вы теперь рѣшили не опасаться?

— Я принялъ присягу и долженъ говорить по сущей совѣсти.

— Зачѣмъ и по какому дѣлу у васъ были подсудимые? — спросилъ защитникъ.

— Наиглавнѣйше, по межевымъ дѣламъ. Требовалось составить планъ, такъ собственно поэтому… Очень просили, склоняли всяческими увѣщаніями, но какъ дѣло не вполнѣ законное, то я уклонялся…

— Но въ этотъ день шестого сентября между вами состоялось, наконецъ, соглашеніе?

— Это не относится къ дѣлу, — строго замѣтилъ предсѣдатель.

— Но я все-таки попрошу разрѣшить мнѣ спросить объ этомъ свидѣтеля.

— Ну, хорошо.

Защитникъ повторилъ вопросъ. Сопѣлкинъ долго молчалъ, нѣсколько разъ утирался платкомъ, наконецъ, отвѣтилъ:

— Да, состоялось.

— И вы получили съ подсудимыхъ въ видѣ задатка половину причитающейся вамъ платы двѣсти рублей?

— Да, получилъ.

— Я больше ничего не имѣю, — сказалъ защитникъ.

„Ахъ, какъ это хорошо!.. какой славный этотъ Сопѣлкинъ!..

Теперь все ясно, какъ день… Оправдаютъ, оправдаютъ“, радостно твердилъ Николай Ивановичъ, но рѣчь прокурора опять повергла его въ отчаяніе.

Но мнѣнію прокурора, рѣшительно все говорило противъ подсудимыхъ: и показанія тридцати трехъ свидѣтелей, и спрятанные въ банѣ и въ огородѣ ружья, и найденный въ лѣсу поясъ подсудимаго Ухарева, и слѣды ногъ на пескѣ, и литье пуль и другія приготовленія за двѣ недѣли до преступленія, и усилія подсудимыхъ во что бы то ни стало доказать свое alibi, и явное озлобленіе неволинскихъ крестьянъ противъ Смолина, и то, что они въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ съ непонятнымъ упорствомъ вели совершенно безнадежную тяжбу, и то, что въ этой тяжбѣ подсудимые играли главную роль…

— Единственный изъ тридцати четырехъ свидѣтелей далъ показаніе въ пользу подсудимыхъ, — говорилъ прокуроръ, — это отставной чиновникъ Сопѣлкинъ. Но вы видѣли, гг. присяжные засѣдатели, какой это свидѣтель: на предварительномъ слѣдствіи онъ говоритъ одно, на судѣ — другое, одно и то же обстоятельство онъ сначала отрицаетъ, потомъ утверждаетъ… Уже изъ одного того факта, что онъ обѣщалъ крестьянамъ составить планъ, который онъ самъ назвалъ незаконнымъ, яко-бы для возстановленія утраченныхъ ими правъ на землю, взявъ за это двѣсти рублей, видно, что это за человѣкъ, на сколько заслуживаетъ онъ вашего довѣрія и какую цѣну надо давать его словамъ.. Господа присяжные засѣдатели! неволинскіе крестьяне или, вѣрнѣе, ихъ уполномоченные, подсудимые, долгое время вели борьбу за свои права на почвѣ законности… Были, правда, и отступленія отъ этого прямого пути: вы слышали, что бывали драки, поджоги, возмущенія, сопротивленія властямъ, но мы объ этомъ говорить не будемъ… Весьма можетъ быть, что крестьяне, дѣйствительно, считали свое дѣло правымъ, весьма возможно, что и теперь еще они убѣждены въ своей правотѣ, — одно несомнѣнно, что это заблужденіе поддерживали въ нихъ эти фанатики, доведшіе свой фанатизмъ до скамьи подсудимыхъ… Добиться цѣли во что бы то ни стало, отмстить ненавистному Смолину — вотъ ихъ задача, которую они преслѣдовали съ упорствомъ, заслуживающимъ лучшей цѣли… Но когда стало ясно, что право и законъ не на ихъ сторонѣ, когда оказалось, что дѣло ихъ проиграно окончательно, тогда они… они не покорились, нѣтъ! они перешли рубиконъ легальности и ступили на путь преступленія…

Въ заключеніе прокуроръ заявилъ, что у него нѣтъ и тѣни сомнѣнія, что гг. присяжные засѣдатели вынесутъ обвинительный приговоръ.

Рѣчь защитника была не блестяща. Онъ страшно волновался, путался, говорилъ срывающимся голосомъ, торопливо рылся въ замѣткахъ и, видимо, далеко не сказавъ всего, что намѣренъ былъ сказать, закончилъ выраженіемъ увѣренности, что присяжные вынесутъ оправдательный приговоръ. Резюме предсѣдателя было безцвѣтно и вяло.

Присяжные совѣщались не болѣе получаса, но это время показалось Николаю Ивановичу цѣлой вѣчностью. Ему представлялось, что рѣшается его собственная судьба, и онъ не могъ удержать мелкой дрожи, которою дрожало все его тѣло и даже внутренности.

— Судъ идетъ! — напряженнымъ и неестественно громкимъ голосомъ провозгласилъ маленькій человѣкъ съ цѣпью. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и выпрямился. Въ залѣ произошло движеніе, потомъ все смолкло.

Присяжные вышли одинъ за другимъ и столпились въ безпорядочную группу. Впереди съ листомъ въ рукахъ стоялъ старшина. Онъ передалъ листъ предсѣдателю, тотъ бѣгло просмотрѣлъ его, кивнулъ головой и возвратилъ старшинѣ. Старшина, притронувшись лѣвой рукой къ груди, откашлялся и, видимо волнуясь, началъ быстро и невнятно что то читать, потомъ, возвыся голосъ, произнесъ раздѣльно: „нѣтъ, невиновенъ!“ Затѣмъ опять сталъ что-то читать также невнятно и опять: „нѣтъ, невиновенъ!“ и въ третій разъ то же самое… По залѣ разнесся единодушный вздохъ облегченія, и тишина внезапно нарушилась тихимъ говоромъ. Старшина присяжныхъ съ радостнымъ, напряженнымъ и потнымъ лицомъ, передалъ листъ предсѣдателю и сталъ краснымъ платкомъ утирать лицо. Видимо, всѣ испытывали одно и то же чувство удовлетворенія, облегченія и довольства. Одни только подсудимые, казалось, не понимали происходившаго и съ видомъ тупого недоумѣнія смотрѣли на присяжныхъ и на судей. Только когда предсѣдатель объявилъ имъ, что они по суду оправданы и свободны, только тогда они поняли, перекрестились широкимъ крестомъ, медленно вышли на середину залы и упали въ ноги передъ судомъ, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни повѣривъ въ человѣческое правосудіе.

У Николая Ивановича заволокло глаза, какъ туманомъ, спазмы сдавили его горло, и онъ, боясь разрыдаться на виду всей публики, взволнованный и счастливый, съ глазами, полными слевъ, пробираясь сквозь толпу, торопливо устремился къ выходу. „Благодарю тебя, благодарю тебя, Господи!“ — шепталъ онъ, войдя въ комнату архиваріуса, гдѣ были оставлены его галоши и шуба, и ничего не видя кругомъ отъ слезъ, „Слава Богу, слава Богу! Боже мой! правда восторжествовала — какая радость, какая радость! Вѣдь, здѣсь и мнѣ прощеніе… за мое малодушіе, за мое преступленіе, за мое тяжкое преступленіе… Благодарю тебя, благодарю тебя, Боже мой!..“ И онъ, всхлипнувъ, упалъ на диванъ, гдѣ лежала его шуба, и зарыдалъ отъ счастія и восторженной благодарности, переполнявшей его грудь…

Овладѣвъ собой, утеревъ слезы и стараясь придать себѣ равнодушный видъ, онъ поспѣшно прошелъ черезъ корридоръ, куда хлынула теперь веселая, шумная и громко говорящая толпа, спустился по лѣстницѣ, также переполненной народомъ, и задыхаясь отъ радости и другихъ волновавшихъ его чувствъ, побѣжалъ на телеграфъ и послалъ Чагину телеграмму: „Всѣ трое оправданы. Да здравствуетъ человѣческая правда, да здравствуетъ человѣческое правосудіе!“

— Оправданы, оправданы! — вскричалъ онъ по возвращеніи домой, шумно входя въ столовую и обнимая Захара Ивановича.

— Въ самомъ дѣлѣ? — переспросилъ тотъ, также счастливо улыбаясь. — Ну, слава Богу, слава Богу!.. Значитъ теперь можно и водку пить. Садитесь. Ужъ больше часа васъ жду.

Черезъ недѣлю, въ отвѣтъ на телеграмму, Николай Ивановичъ получилъ отъ Чагина восторженное письмо, полное задушевныхъ изліяній, благодарности и похвалъ за энергическое стараніе защитить мужиковъ, увѣнчавшееся столь блестящимъ успѣхомъ.

„Да, да“, говорилъ Николай Ивановичъ, читая письмо: „а если бъ онъ зналъ, если бъ онъ зналъ! Но пусть это мнѣ послужитъ урокомъ, а онъ никогда не узнаетъ“…

VII.

Былъ канунъ пасхи. Городъ тонулъ въ сумеркахъ потухающаго дня. Въ окнахъ домовъ зажигались огни. За темными силуэтами строеній и куполами церквей тихо угасала на небѣ свѣтло-оранжевая заря; надъ нею ярко блестѣлъ узкій волотой серпъ молодого мѣсяца. Мутныя лужи въ канавахъ и на почернѣвшей дорогѣ покрывались тонкой иглистой ледяной корой. Повсюду звонко шумѣла или рокотала мелодическимъ журчаньемъ вода. Николай Ивановичъ, осторожно пробираясь между лужами, подошелъ къ низкому деревянному дому въ четыре окна и позвонилъ у крыльца. Ему отворила толстая женщина среднихъ лѣтъ и, ласково улыбаясь, спросила:

— Нагулялись?

— Нагулялся, Матрена Карповна.

Раздѣвшись въ передней и пройдя по мягкимъ половикамъ черезъ просторную залу, гдѣ пахло сыростью и перечной мятой и горѣла лампада передъ кіотомъ, разливая кругомъ мягкій, пріятный полусвѣтъ, Николай Ивановичъ вошелъ въ слѣдующую комнату и зажегъ лампу. Комната была большая, въ четыре окна, съ низкимъ потолкомъ. Здѣсь также пахло сыростью только-что вымытыхъ половъ и перечной мятой. Симметрично разставленная мебель, письменный приборъ и мѣдные подсвѣчники на письменномъ столѣ, новые обои, гардины на окнахъ, бѣлоснѣжная скатерть на другомъ столѣ, зеркало, картины — все было тщательно прибрано и блестѣло веселымъ праздничнымъ блескомъ. На угольномъ столикѣ въ переднемъ углу и на стульяхъ были разложены въ порядкѣ новый фракъ, жилетъ, брюки, рубашка, бѣлый галстухъ и свѣжія, только что купленныя перчатки. Николай Ивановичъ оглянулся кругомъ… „Пасха… завтра Пасха“, подумалъ онъ, и его охватило чувство наивной дѣтской радости. Потомъ онъ вздохнулъ и осторожно, чтобъ не измять новой обивки, прилегъ на диванъ и задумался.

Уже больше году, какъ онъ служилъ секретаремъ одного изъ казенныхъ присутствій, и больше полугода, какъ переселился отъ Захара Ивановича къ вдовѣ чиновника Матренѣ Карповнѣ Нориной. Устроившись въ канцеляріи, онъ почувствовалъ себя точно у тихой пристани; хорошо и спокойно. Въ девять часовъ утра онъ шелъ на службу, въ три часа возвращался домой. Обязательный трудъ, утомленіе и жажда отдыха, голодъ, потомъ сытный обѣдъ и послѣобѣденный сонъ, чувство свободы по вечерамъ и по праздничнымъ днямъ, изрѣдка легкіе кутежи въ клубѣ, — эта вялая и однообразная жизнь дѣйствовала на него успокоительно, какъ колыбельная пѣсня. Очевидная возможность канцелярскимъ путемъ рѣшать судьбу человѣческихъ отношеній создавала для него иллюзію, что онъ дѣлаетъ маленькое, незамѣтное, но нужное и полезное дѣло, что онъ не лишній человѣкъ, и ему казалось, что онъ навсегда избавился отъ скуки, томительности безцѣльнаго существованія, сомнѣній, тревогъ и укоровъ совѣсти. Вначалѣ онъ переписывался съ Чагинымъ, потомъ сталъ запаздывать отвѣтами по мѣсяцу и по два, потомъ вовсе пересталъ отвѣчать, и переписка прекратилась. Онъ постепенно отвыкалъ отъ книгъ, читалъ только газеты, да и то не аккуратно, постепенно утрачивалъ интересъ ко всему, что выходило изъ предѣловъ его муравейника, и незамѣтно опускался на самое дно провинціальной тины.

„Однако надо сказать, чтобъ меня разбудили къ заутрени“, подумалъ онъ, отрываясь отъ смутныхъ и неопредѣленныхъ грезъ, и пошелъ къ хозяйкѣ, которую засталъ за укладываніемъ раскрашенныхъ яицъ въ зеленое гнѣздо изъ проросшаго овса.

— Очень красиво! — сказалъ онъ, склонивъ голову на бокъ.

— Красное къ зеленому идетъ, — съ довольнымъ видомъ отвѣтила хозяйка.

— Матрена Карповна, я, можетъ быть, засну, такъ вы меня къ двѣнадцати часамъ разбудите.

— Да, вѣдь, не встанете, Николай Ивановичъ… Хоть буди, хоть не буди.

— Ну, какъ не встану!… Я, можетъ быть, и вовсе не засну… Ну, а если засну, непремѣнно разбудите.

— Только чуръ вставать.

— Непремѣнно, само собой.

— То то. Уговоръ дороже денегъ, а то я и одѣяльце стащу.

— Согласенъ, согласенъ.

Возвратившись въ свою комнату, Николай Ивановичъ снялъ сапоги, пиджакъ и жилетку и легъ на кровать. Вскорѣ онъ задремалъ и сталъ о чемъ-то грезить; повременамъ ему чудился звонъ колоколовъ, шумъ и движеніе на улицахъ, онъ раскрывалъ глаза и тревожно оглядывалъ комнату; но кругомъ была мертвая тишина, онъ снова начиналъ дремать и грезить, наконецъ, погрузился въ крѣпкій и спокойный сонъ.

Ровно въ полночь раздался густой и протяжный ударъ соборнаго колокола, властно нарушивъ ночную тишину, и торжественно разнесся кругомъ, сотрясая воздухъ; ему отвѣтилъ другой ударъ съ кладбищенской церкви. Въ городѣ все ожило, въ домахъ замелькали огни, стуча по замерзшей землѣ, будя эхо безмолвной улицы, громоздко промчался экипажъ, послышался человѣческій говоръ… Церковь горѣла огнями, а радостный и торжествующій звонъ становился все чаще, громче и веселѣе.

Матрена Карповна въ третій разъ принялась будить Николая Ивановича.

— Ну, вставайте же, вставайте! нечего! — говорила она расталкивая его за плечо.

Николай Ивановичъ переставалъ храпѣть и нѣсколько секундъ лежалъ молча, но вскорѣ опять начиналъ присвистывать носомъ. Когда Матрена Карповна потянула съ него одѣяло, онъ вдругъ схватился за него обѣими руками и проговорилъ сердито:

— Оставьте!

— Сами велѣли будить, Николай Ивановичъ, сколько заказывали.

— Мм… раздумалъ…

— Ой чтой-то! да когда успѣли раздумать? во снѣ, что-ли? Вставайте!

Но Николай Ивановичъ уже опять спалъ. Проснулся онъ въ десятомъ часу утра, умылся, одѣлся и сталъ упрекать Матрену Карповну, что не разбудила его.

— Царица небесная! да какъ же еще васъ будить-то?

— Развѣ будили? ничего не помню

— Господи! вотъ-то крѣпкій сонъ!.. Ну, Христосъ Воскресе!

— Воистину воскресе.

Николай Ивановичъ пилъ чай и разспрашивалъ Матрену Карповну, что было въ церкви.

— Пѣвчіе хорошо пѣли? спрашивалъ онъ.

— Хорошо! ахъ, хорошо!.. Сперва тоненькими голосами, просто вотъ самыми тоненькими и потолще, а тутъ басы какъ рявкнутъ: „воскресе!.. воскресе!..“ Хорошо пѣли… Ризы на попахъ новенькія, свѣтлыя… И ходятъ эдакъ съ кадиломъ: Христосъ воскресе, Христосъ воскресе!…

— Вотъ что, Матрена Карповна, все это хорошо, — перебилъ ее Николай Ивановичъ, — но я сейчасъ уѣду, такъ вы принимайте здѣсь… Карточки вотъ сюда кладите… Приглашайте выпить и закусить… Если будутъ съ крестомъ, то вотъ деньги, отдайте.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ, припомаженный, раздушенный, въ новомъ фракѣ и бѣломъ галстухѣ, съ приплюснутой шляпой подъ мышкой и другой шляпой на головѣ уѣхалъ дѣлать обычные пасхальные визиты. Матрена Карповна осталась принимать гостей. До двѣнадцати часовъ никого не было. Первый пріѣхалъ Красногорскій, спросилъ: „дома?“, сердито сунулъ карточку и уѣхалъ. Вслѣдъ за нимъ ввалился въ прихожую судья и, отпыхиваясь, пробасилъ: „Нѣту?… На, передай!“ и тоже уѣхалъ. Потомъ какой-то маленькій, юркій человѣчекъ, едва отворивъ двери, звонко, торопливо заговорилъ: „Ну погода!.. весна въ полномъ смыслѣ“, но, замѣтивъ Матрену Карповну, круто оборвалъ: „Нѣту хозяина?.. Вотъ передай“. Матрена Карповна кланялась, привѣтливо улыбалась и каждаго добросовѣстно упрашивала выпить и закусить, но тѣ только махали руками.

У Николая Ивановича послѣ третьяго визита зашумѣло въ головѣ, а послѣ десятаго сдѣлалось такъ весело, что онъ, глядя съ извозчичьей пролетки на деревянные заборы и пустыри, мимо которыхъ проѣзжалъ, никакъ не могъ удержать блаженной улыбки, въ которую распускалось его лицо. Въ такомъ радостномъ настроеніи пріѣхалъ онъ къ Половодовымъ. Войдя въ прихожую, онъ долго снималъ калоши и соображалъ, настолько ли пьянъ, чтобъ нельзя было скрыть этого. Рѣшивъ принять на себя серьезный видъ, онъ ухмылялся надъ калошами и, слегка пошатываясь, стаскивалъ съ себя пальто.

— Позвольте, помогу, баринъ, — сказала горничная, улыбаясь.

— А-а!.. Маша!.. Христосъ воскресе!

— Воистину воскресе!

— Да какже это… то-есть… позволь… надо какъ слѣдуетъ.

Разгладивъ усы, онъ поцѣловался съ горпичной и сказалъ:

— Пасха — нельзя…

— Пожалуйте въ комнаты, — сказала горничная и утерла украдкой губы.

— Маша! вѣдь, пасха-то одинъ разъ въ годъ бываетъ, а?.. Надо еще…

— Ну, и христосуются одинъ разъ.

— Ну, нѣ-етъ!..

— Вотъ тебѣ нѣтъ!.. Пожалуйте въ комнаты, еще увидитъ кто-нибудь… Барышня узнаетъ, она вамъ задастъ.

— Ну, вотъ!.. зачѣмъ же?.. Никогда барышня не узнаетъ.

— Пожалуйте, пожалуйте.

Сдѣлавши серьезную мину, Николай Ивановичъ вошелъ въ залу.

— А! вотъ и онъ! вотъ и онъ, нашъ почтеннѣйшій! вотъ и онъ, нашъ многоуважаемый Николай Ивановичъ! — вскричалъ старикъ Половодовъ и троекратно съ нимъ облобызался, — Христосъ воскресе!… И какъ кстати: только что за рюмки взялись.

У закусочнаго стола съ рюмками въ рукахъ стояло нѣсколько человѣкъ старыхъ и молодыхъ мужчинъ. Повидимому, они тоже обрадовались появленію Николая Ивановича и потянулись съ нимъ цѣловаться.

— Ну, что же, господа? Николай Иванычъ! надо поздравить съ праздникомъ.

Николай Ивановичъ отъ выпивки отказался.

— Я того… я воздерживаюсь сегодня, господа — отговаривался онъ.

— Что вы! эдакій праздникъ… какъ можно!..

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, воздерживаюсь, — повторилъ онъ, однако взялъ рюмку.

— Эхъ, да вѣдь, пасха, отецъ мой! пасха! вотъ что главное… Ну, господа, съ великимъ праздникомъ!.. Радостію другъ друга обымемъ!..

Выпивши, гости лѣниво стали закусывать. „Въ самомъ дѣлѣ, какой дивный праздникъ“, размышлялъ Николай Ивановичъ; „радостію другъ друга обымемъ… И какіе все хорошіе, славные люди… добрые, простые люди“… Яркій солнечный свѣтъ, голубое небо, теплый весенній воздухъ, вливавшійся широкой струей въ раскрытое окно, колыша занавѣсу, веселый звонъ колоколовъ, казалось, тоже говорили о вѣчной радости, о мирѣ, о счастіи… „Да, все славные, простые люди… Вотъ и этотъ, Александръ Семенычъ, кажется, — какое у него симпатичное лицо!.. Что бы ему сдѣлать такое пріятное?.. И этотъ другой тоже добрый и милый человѣкъ… и самъ Половодовъ… Что бы сдѣлать имъ такое пріятное?“

— Господа! — провозгласилъ онъ вслухъ: — пасха, въ самомъ дѣлѣ великій праздникъ… Выпьемъ, господа, за человѣческое братство, за любовь, за счастіе.

— Вотъ это такъ! вотъ это хорошо!

— Браво, браво!.. мнѣ рябиновой.

— Я васъ люблю… я васъ всѣхъ люблю, господа, — говорилъ Николай Ивановичъ, совсѣмъ пьяный. — А гдѣ же Лидія Павловна?

— Недавно здѣсь была… вѣроятно, наверху въ мезонинѣ.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ, пошатываясь и держась за перила, поднялся по лѣстницѣ въ мезонинъ.

— Христосъ воскресе, Лидія Павловна! — возгласилъ онъ, широко улыбаясь.

— Боже мой! да вы совсѣмъ пьяны! — воскликнула Лидочка, всплеснувъ руками.

— Можетъ быть, можетъ быть… но, тѣмъ не менѣе… надо похристосоваться…

— Ахъ, какой вы противный! какой вы противный!..

— Неужели? — спрашивалъ Николай Ивановичъ, блаженно улыбаясь и садясь на диванъ.

— Ну, зачѣмъ вы напились? зачѣмъ?

— Ха, ха!.. Чортъ его знаетъ!.. такъ… съ радости… Лидочка! вѣдь, пасха сегодня…

— Это еще что! какая я вамъ Лидочка?.. Не смѣйте такъ говорить!

— Но, вѣдь, я васъ люблю… вы знаете, что я васъ обожаю… милая Лидочка!..

— Молчите, молчите!

— Я васъ люблю…

— Какъ вамъ не стыдно! вы говорите это только, когда бываете пьяны.

— Неужели?

— Трезвый вы это не говорите.

— Неужели?.. Но это потому, что трезвый я не смѣю… вотъ отчего… Ахъ, милая Лидочка! я васъ люблю… клянусь вамъ, божусь вамъ!.. Дайте мнѣ вашу ручку.

Лидочка присѣла рядомъ съ нимъ на край дивана и наклонилась къ нему. Онъ взялъ ее руку, долго разглядывалъ ее и мялъ въ своихъ рукахъ, потомъ нѣсколько разъ поцѣловалъ.

— Вы славная дѣвушка, я васъ люблю, — проговорилъ онъ медленно, — и еслибъ вы меня немножко любили… если бъ хоть самую малость…

— Но, вѣдь, вы знаете, давно знаете… Ахъ, зачѣмъ вы такой пьяный! зачѣмъ вы такой противный! — говорила Лидочка, чуть не плача.

— Ужъ будто такой противный?.. неужели? — Но что же дѣлать?.. Я пришелъ сказать вамъ только два слова… только два слова… Лидочка! будьте моей женой, — проговорилъ Николай Ивановичъ и привлекъ ее къ себѣ.

Она вспыхнула, отстранилась, потомъ крѣпко и больно обхватила его голову руками. Онъ сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и посадилъ къ себѣ на колѣни.

— Нѣтъ, нѣтъ! — вскричала она, вскакивая: — это вы должны сказать потомъ… потомъ, когда вы будете трезвый… Зачѣмъ вы это теперь сказали? Я не вѣрю этому, не вѣрю!..

— Лидочка, все равно… я и потомъ.. Но почему ты не вѣришь?

— Не вѣрю… потому, что боюсь повѣрить…

— Ну, вотъ еще! Что я мальчикъ, что ли?…

— Милый, милый! — говорила счастливая Лидочка, опускаясь передъ нимъ на колѣни. — Мы будемъ счастливы, мы будемъ счастливы, какъ никто!..

Они не замѣтили, какъ пролетѣло время. Хмѣль постепенно вылеталъ изъ головы Николая Ивановича.

— Ишь, противный, напился! — ласкаясь, говорила Лидочка: — ну, зачѣмъ напился?

— Но ужъ теперь почти все прошло.

— Прошло… Виномъ отъ тебя разитъ, какъ изъ винной бочки… У — у! противный!

— Ну, ничего.

Внизу пробило пять часовъ. Лидочка встрепенулась.

— Боже мой! неужели ужъ пять часовъ?.. А что же обѣдъ?.. и гдѣ папа? вѣдь онъ голоденъ… Я все съ тобой позабыла.

Спустившись внизъ, они нашли старика Половодова спящимъ въ залѣ, на диванѣ, среди страшнаго безпорядка.

— Уснулъ… Боже мой! и двери не заперты, и горничная ушла… что же это?.. Ты хочешь ѣсть?

— Нисколько.

— Ну, тогда подождемъ, можетъ быть папа проснется. Ты не уходи, сиди у насъ.

Половодовъ проснулся въ девятомъ часу и, охая и кряхтя, пошелъ умываться. Въ столовой, тѣсно прижавшись другъ къ къ другу, сидѣли Лидочка и Николай Ивановичъ и тихо разговаривали. Увидѣвъ старика, они инстинктивно отстранились другъ отъ друга, но онъ ничего не замѣтилъ и прошелъ мимо; потомъ они засмѣялись надъ своимъ испугомъ и еще тѣснѣе прижались другъ къ другу.

На столѣ кипѣлъ самоваръ. Половодовъ, съ измятымъ и заспаннымъ лицомъ, угрюмо сѣлъ въ кресло у стола, дожидаясь, когда ему подадутъ чаю.

— Папа, — сказала Лидочка, съ лукавой улыбкой подходя къ нему. Николай Ивановичъ стоялъ сзади съ застѣнчивымъ видомъ.

— Ну? — отозвался старикъ, поднимая голову.

— Папа, позволь представить тебѣ моего жениха.

— Какого жениха?

— Вотъ Николая Ивановича. Онъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе, и я согласна. Теперь какъ ты?

Половодовъ сдѣлалъ испуганное лицо и выпрямился отъ изумленія.

— Что ты врешь! — вскричалъ онъ. — Что это? Николай Ивановичъ! да не можетъ быть!.. какъ же это такъ?.. Боже мой!.. — И вдругъ всхлипнулъ, и слезы закапали у него изъ глазъ. — Правда ли это?

— Правда, Павелъ Петровичъ. Если вы ничего не имѣете противъ…

— Господи!.. конечно, ничего, конечно, ничего не имѣю… Господь васъ благослови!… Да какъ же это такъ? когда вы успѣли?.. Вотъ неожиданность!.. Ну, слава Богу, слава Богу! совѣтъ да любовь… Вотъ-то… опомниться не могу… ей-Богу… Да какъ же это такъ?.. Ну, я очень радъ, очень радъ… Такъ какъ же теперь, Лидуша?..

Лидочка со слезами радости на глазахъ взяла Николая Ивановича за руку и подвела къ отцу.

VIII.

На слѣдующій день Николай Ивановичъ объявленъ женихомъ, а черезъ мѣсяцъ состоялась и свадьба. Свадьба была отпразднована весело и торжественно: съ шитьемъ приданаго, съ дѣвичникомъ, съ пѣснями, съ шаферами, съ музыкой и танцами. Все это время Николай Ивановичъ жилъ, какъ въ чаду, среди непрестанной сутолоки, шума и суеты. Иногда онъ пробовалъ протестовать противъ излишнихъ затѣй, но безъ всякаго результата.

— Нѣтъ, нѣтъ, ужъ ты, пожалуйста, не ворчи, — возражала Лидочка: — все это надо, надо… Свадьба на всю жизнь, и все это надо непремѣнно… Нѣтъ, милый, ужъ ты, пожалуйста, не вмѣшивайся, ты ничего не понимаешь, и я такъ хочу.

Послѣ свадьбы наступило, впрочемъ, для Николая Ивановича еще болѣе тревожное время. Прошелъ слухъ, что съ новаго года вводится въ губерніи судебно-административная реформа. Слухъ этотъ встревожилъ, взбудоражилъ весь чиновничій міръ. Одни воспрянули духомъ и окрылились надеждами, другіе пріуныли. Когда слухъ подтвердился, начались лихорадочные, тревожные хлопоты и поголовное паломничество въ губернскій городъ. Кандидатовъ на новыя должности оказалось такое множество, что ихъ хватило бы на нѣсколько губерній. Упраздняемые мировые судьи и непремѣнные члены крестьянскихъ присутствій, состоящіе на дѣйствительной службѣ и отставные офицеры, становые пристава изъ дворянъ, учителя гимназій и городскихъ училищъ, заброшенные въ нашу недворянскую губернію дворяне безъ опредѣленныхъ занятій, ветеринарные врачи, секретари и дѣлопроизводители упраздняемыхъ присутствій — всѣ волновались, надѣялись, предъявляли свои права, просили, хлопотали, искали протекціи, писали прошенія и докладныя записки. Лидочка всполошилась и стала настойчиво посылать мужа въ губернскій городъ.

— У тебя всѣ права: губернаторскій племянникъ, съ высшимъ образованіемъ, — говорила она: — помилуй! чего еще надо? надо торопиться… Поѣзжай какъ можно скорѣе, а то опять упустишь время: ты такой, право, байбакъ.

— Милая моя! — возражалъ Николай Ивановичъ: — во-первыхъ, быть земскимъ начальникомъ я не желаю, во-вторыхъ, просить дядю теперь мнѣ было бы уже и неловко: чуть не два года онъ у насъ въ губерніи, а я у него не бывалъ. Совѣстно на глаза показаться.

— Но почему ты не желаешь быть земскимъ начальникомъ?

Николай Ивановичъ началъ подробно, но весьма сбивчива объяснять.

— Ахъ, какія глупости! — перебила его Лидочка: — ну, можно ли говорить такія глупости?

— Что глупаго въ томъ, что я говорю?

— Да все. Противно слушать. Эка, тебя не спросились, какъ все это устроить. То-то было-бы хорошо.

Вскорѣ Николай Ивановичъ убѣдился, что Лидочка не только не хочетъ, но и не можетъ его понять, что она его нисколько не уважаетъ и не придаетъ никакой цѣны тому, что онъ считалъ своими убѣжденіями. Это его и удивило, и огорчило. Онъ пересталъ говорить, тяжело вздыхалъ, сидѣлъ, уткнувшись въ книгу, или уходилъ изъ дому. Но атака не прекращалась.

— Съ новаго года ты, значитъ, безъ должности останешься? — спрашивала Лидочка.

— Должно быть.

— Тогда какъ же мы жить будемъ? Ты думаешь объ этомъ или нѣтъ?

— Не безпокойся, не пропадемъ. Какъ-нибудь проживемъ.

— Коля, милый, вѣдь, все это… я не знаю… что ты говоришь, вѣдь, это такія глупости, что я не знаю… курамъ на смѣхъ!..

Хуже всего было то, что Николай Ивановичъ и самъ начиналъ сознавать, что, съ извѣстной точки зрѣнія, всѣ его доводы не болѣе, какъ глупыя слова, что ни жену, ни тестя ему не разубѣдить и что рано или поздно ему придется согласиться на все. Онъ пересталъ спорить, терпѣливо, безъ возраженій выслушивалъ все, что ему ни говорили, и какъ-то печально замолкалъ. Лидочка плакала, считая себя глубоко несчастной; его молчаніе приводило ее въ отчаяніе, однако она не унималась, будучи глубоко убѣждена, что мучитъ его для его же пользы.

Однажды Николай Ивановичъ, съ покорнымъ и несчастнымъ видомъ выслушивая безконечные упреки и жалобы, вдругъ, неожиданно для самаго себя, пришелъ въ ярость, затопалъ ногами, закричалъ и въ дребезги разбилъ дорогую лампу, хвативъ ее объ полъ. Разыгралась дикая, безобразная сцена. Лидочка въ истерикѣ билась на кровати; Николай Ивановичъ, подавленный раскаяніемъ и стыдомъ, цѣловалъ ея руки, умоляя о прощеніи. Къ вечеру этого дня онъ долженъ былъ признать свое полное пораженіе. Миръ былъ возстановленъ, и черезъ два дня молодые супруги, дружелюбно бесѣдуя, ѣхали въ губернскій городъ.

Не безъ душевнаго трепета и нѣкоторой неловкости подходилъ Николай Ивановичъ утромъ слѣдующаго дня къ губернаторскому дому. Раздѣвшись въ передней, онъ вошелъ въ пріемную, гдѣ былъ записанъ въ книгу дежурнымъ чиновникомъ. На мягкихъ диванахъ сидѣло нѣсколько человѣкъ во фракахъ и мундирахъ. Одни изъ нихъ имѣли измученный и скучающій видъ и сидѣли молча; другіе разговаривали шепотомъ и беззвучно смѣялись. При входѣ, у самыхъ дверей стояла старушка вся въ черномъ, держа въ рукахъ сложенную бумагу, и полицейскій чиновникъ въ мундирѣ. Всѣ оглянулись на Николая Ивановича, когда онъ вошелъ, и пристально на него посмотрѣли. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ и увидѣвъ въ зеркалѣ свое напряженное, поблѣднѣвшее лицо, онъ повертѣлся въ нерѣшительности и сѣлъ. Сквозь двери изъ губернаторскаго кабинета глухо доносились голоса. Такъ прошло около четверти часа. Вдругъ дверь кабинета отворилась, и какой-то господинъ во фракѣ, съ взволнованнымъ и краснымъ лицомъ, напряженно и неестественно улыбаясь, вышелъ изъ кабинета, остановился на мгновеніе, утерся платкомъ и быстро прошелъ въ переднюю. Въ то же время изъ кабинета послышался нетерпѣливый звонокъ, на который опрометью бросился дежурный чиновникъ. Вернувшись въ пріемную, чиновникъ на ходу сказалъ что-то одиноко сидѣвшему бѣлокурому господину. Тотъ съ испуганнымъ лицомъ безпокойно задвигался, вскочилъ, пригладилъ волосы на головѣ и, ощупавъ пуговицы сюртука, нырнулъ въ дверь. Минуты три спустя изъ кабинета послышался громкій и сердитый голосъ… Всѣ находившіеся въ пріемной вздрогнули, притихли и стали напряженно прислушиваться. Полицейскій чиновникъ вытянулся, опустилъ руки по швамъ и началъ постепенно багровѣть. Старушка съ бумагой въ рукахъ безпокойно задвигалась и принялась охорашиваться. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Голосъ въ кабинетѣ то опускался до нѣжнаго рокота, то совсѣмъ замолкалъ, то снова поднимался до крика.

— Кто тамъ? кого онъ такъ? — вполголоса спросилъ толстый господинъ во фракѣ другого въ вицъ-мундирѣ, повидимому, чиновника особыхъ порученій.

— Предсѣдателя N--ской земской управы, — отвѣтилъ тотъ и неодобрительно покачалъ головой.

— Предсѣдателя управы?.. какъ же такъ?.. Странно!..

Чиновникъ пожалъ плечами и неопредѣленно улыбнулся.

— Но въ чемъ дѣло? за что?..

— Голодъ у нихъ тамъ, кажется…

— Да, да, да… въ самомъ дѣлѣ… но, вѣдь, онъ же не виноватъ?

— Ну, знаете, все-таки непріятно.

Господинъ во фракѣ, удовлетворившись, повидимому, этимъ отвѣтомъ, сказалъ: „положимъ“, потомъ зѣвнулъ и, наклонившись къ уху чиновника, сталъ ему что-то тихо говорить. Вдругъ дверь кабинета отворилась и оттуда явственно долетѣлъ голосъ губернатора:

— Передайте всѣмъ, что такъ нельзя-съ… Это-съ… это… безобразіе-съ… Я не позволю-съ… слышите? Не забывайте, что теперь не тѣ времена-съ… теперь я могу требовать-съ…

Вслѣдъ затѣмъ выскочилъ, какъ изъ бани, предсѣдатель N--ской управы, красный, взволнованный, съ трясущейся челюстью, и, ни на кого не глядя, почти бѣгомъ устремился къ выходу. Въ кабинетъ позвали толстаго господина во фракѣ, онъ также изобразилъ на лицѣ испугъ, засуетился, растерянно посмотрѣлъ кругомъ, оглядѣлъ себя, поправилъ орденъ на шеѣ и мелкими шажками подошелъ къ двери. Стрѣлка часовъ приближалась къ двумъ, дверь отворялась и затворялась, черезъ нее вошли и вышли еще нѣсколько человѣкъ, а Николай Ивановичъ все сидѣлъ и ждалъ. Вначалѣ онъ развлекался, наблюдая присутствующихъ и прислушиваясь къ разговорамъ, потомъ сталъ зѣвать и впалъ въ какое-то отупѣніе. Нѣсколько разъ порывался онъ встать и уйти, но, вспомнивъ, что результатовъ его свиданія съ губернаторомъ съ страстнымъ нетерпѣніемъ дожидается Лидочка, что онъ для этого проѣхалъ болѣе ста верстъ, оставался.

Въ пріемной уже почти никого не было, только чиновникъ въ полицейской формѣ по прежнему стоялъ навытяжку у дверей, да старушка съ прошеніемъ что-то шептала высохшими губами и всякій разъ вздрагивала и приходила въ безпокойство, когда изъ губернаторскаго кабинета доносился какой нибудь звукъ. Николай Ивановичъ перешелъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу, гдѣ по панелямъ шли люди. Какъ онъ завидовалъ имъ, что они свободны и независимы и не имѣютъ нужды подвергать себя унизительному ожиданію въ пріемной начальника! „Зачѣмъ я здѣсь? чего мнѣ надо?“ — думалъ онъ: „зачѣмъ я унижаюсь въ роли просителя? вѣдь, это вовсе не нужно, совсѣмъ не нужно… Надо встать и уйти какъ можно скорѣе…“ Онъ вздрогнулъ отъ топота ногъ и какого-то шепота позади него и оглянулся. Въ пріемную входили три мужика въ со провожденіи швейцара, который тыкалъ ихъ, дергалъ за рукава и что-то говорилъ сердитымъ шепотомъ. Вглядѣвшись, Николай Ивановичъ узналъ неволинскихъ ходоковъ. Онъ хотѣлъ было подойти къ нимъ, но въ это время съ шумомъ распахнулась дверь кабинета, и оттуда вышелъ губернаторъ въ сопровожденіи правителя канцеляріи.

Николай Ивановичъ не сразу узналъ дядю: онъ посѣдѣлъ, постарѣлъ, поблекъ, осунулся; знакомое Николаю Ивановичу выраженіе постоянной озабоченности приняло характеръ скорби, проложившей глубокія складки около носа и морщины на лбу; тощія бакенбарды его сильно посѣдѣли, а остатки волосъ на затылкѣ и на вискахъ были тщательно зачесаны на лобъ и на темя тонкими прядями, сквозь которыя просвѣчивала бѣлизна черепа. Правитель канцеляріи, здоровый, видный и крѣпкій мужчина, съ великолѣпнѣйшею русою бородой и веселыми, бойкими глазами, быстрымъ орлинымъ взглядомъ осмотрѣлъ пріемную и что-то шепнулъ дежурному чиновнику, послѣ чего тотъ вышелъ. Губернаторъ подошелъ прямо къ мужикамъ.

— Что такое? что такое? — спросилъ онъ, нахмурившись, и складки скорбной озабоченности на лицѣ выступили еще рѣзче.

Мужики низко въ поясъ поклонились.

— Что такое? — уже съ нетерпѣніемъ въ голосѣ еще разъ спросилъ губернаторъ.

Черный мужикъ выступилъ впередъ и опять поклонился.

— Будьте милостивы, ваше превосходительство, — проговорилъ онъ, старательно выговаривая слова.

— Въ чемъ дѣло? въ чемъ дѣло, я спрашиваю?

— Такое дѣло, ваше превосходительство, что остались мы безъ земли, безъ пристанища, безъ пропитанія… раззорены въ конецъ съ малыми дѣтьми и со всѣмъ семействомъ…

Мужики повалились въ ноги.

— Что такое? что такое? — растерянно заговорилъ губернаторъ, оглядываясь по сторонамъ. — Что такое? въ чемъ дѣло? — обратился онъ къ правителю канцеляріи.

Правитель канцеляріи, слегка наклонивъ голову, сталъ что-то въ полголоса говорить мягкимъ и сочнымъ баскомъ. Николай Ивановичъ разслышалъ только: „Тѣ самые… неволинскіе мужики… башкирскіе припущенники… потеряли право… извѣстный процессъ… покушеніе на убійство?“…

По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, лицо губернатора принимало гнѣвное выраженіе.

— Сенатъ въ нашу пользу рѣшилъ, — произнесъ черный мужикъ, видимо, возражая правителю канцеляріи: — въ нашу пользу… у насъ указъ… какъ можно!..

— Это вы все путаете, — бросилъ въ сторону мужика правитель канцеляріи.

— Ничего мы не путаемъ… у насъ указъ…

Губернаторъ вдругъ покраснѣлъ…

— Вонъ! — крикнулъ онъ высокимъ тонкимъ голосомъ. — Вы еще смѣете на глаза показываться… Вонъ!

Испуганные мужики отшатнулись, но не двинулись съ мѣста.

— Уходите, уходите! — мягко сказалъ правитель канцеляріи, положивъ руку на плечо чернаго мужика.

Изъ передней показались швейцаръ и лакей и потащили мужиковъ за рукава. Въ выдвореніи мужиковъ принялъ участіе и полицейскій чиновникъ-проситель.

— Вамъ что-съ? — обратился къ нему губернаторъ, когда онъ, вернувшись на мѣсто, опять вытянулся у дверей.

— Честь имѣю представиться вашему превосходительству околодочный надзиратель Мархоленко, — заговорилъ тотъ, отчеканивая слова и багровѣя: — подавалъ вашему превосходительству прошеніе о пособіи…

— Ну-съ? Знаю-съ. Что вы лѣзете? Обратитесь къ полицеймейстеру.

— Такъ точно, обращался, ваше превосходительство. Препятствій не имѣетъ.

— Это все равно-съ, это все равно-съ. Должны къ нему обращаться. Поняли?

— Такъ точно, ваше превосходительство.

— Идите.

— Слушаю-съ.

Когда дошла очередь до старушки, она вся всполошилась и что-то быстро-быстро заговорила, безпрестанно кланяясь и улыбаясь.

— Что у васъ? прошеніе? Дайте! — перебилъ ее губернаторъ, взялъ изъ ея рукъ бумагу, передалъ ее чиновнику и отошелъ.

Старушка продолжала улыбаться, но, видимо, была ошеломлена.

— Идите, — сказалъ ей правитель канцеляріи и махнулъ рукой.

Старушка подошла къ нему и стала что-то быстро шептать.

— Да, да… хорошо, хорошо… вы идите, — сказалъ опять правитель канцеляріи и отвернулся.

Старушка постояла, посмотрѣла на всѣхъ съ недоумѣніемъ и вышла. Губернаторъ между тѣмъ подходилъ къ Николаю Ивановичу.

— Ну-съ? — спросилъ онъ съ угрюмымъ и скучающимъ видомъ, но, всмотрѣвшись., сдѣлалъ удивленное лицо и сказалъ: — а! это ты?.. пожаловалъ, наконецъ?.. вотъ оно… Ну, что?

— Счелъ долгомъ представиться вашему превосходительству.

— А! вотъ какъ!.. А гдѣ-же ты былъ до сихъ поръ?

— Въ Обуховскѣ.

— Знаю, знаю… Опомнился, наконецъ?.. Ну, хорошо, хорошо. Иди туда, вонъ туда… подожди тамъ… Ну, кто еще? — обратился губернаторъ къ правителю канцеляріи.

Но просителей больше не оказалось, и онъ, круто повернувшись, пошелъ въ дверь налѣво въ залу.

IX.

— Ну, садись, садись, — говорилъ Николаю Ивановичу дядя, когда они очутились въ гостиной. — Ну что? ну какъ? разсказывай. Фанаберіи оставилъ? а?

— Какія фанаберіи?

— Ну, эти… завиральныя идеи тамъ и прочее… Помнится, ты, вѣдь, того… придерживался этихъ разныхъ… сознайся, а?.. Хорошо, что оставилъ… Мнѣ говорили, впрочемъ, что ты и здѣсь не того… предосудительныя знакомства и прочее… а?

— Право, не знаю, о чемъ вы говорите.

— Ну, этотъ… былъ тамъ у васъ какой-то… корреспондентъ или Богъ его знаетъ… возмущалъ крестьянъ и тому подобное…

— Если вы о Чагинѣ, то онъ никогда не возмущалъ крестьянъ, могу васъ увѣрить… Это превосходнѣйшій человѣкъ.

— Ну, вотъ видишь… какъ ты странно выражаешься!.. Какъ онъ можетъ быть превосходнѣйшимъ человѣкомъ?.. Впрочемъ, можетъ быть, это не тотъ… не знаю, не могу утверждать, но слышалъ, слышалъ и, признаться, скорбѣлъ…

Съ минуту они молчали. Губернаторъ, видимо, начиналъ скучать, взоръ его разсѣянно блуждалъ, а на лицѣ опять появилось скорбящее выраженіе.

— Да, да… такъ вотъ ты того… это хорошо, — проговорилъ онъ и, помолчавъ, тяжело вздохнулъ, потомъ спросилъ: — ну, какъ же ты? что?.. — и, не дожидаясь отвѣта, прибавилъ: — усталъ я страшно… тяжелыя времена-съ… тяжелая губернія-съ… Людей нѣту-съ! нѣтъ людей-съ!.. И при такихъ условіяхъ управлять краемъ!.. Нѣтъ исполнителей, нѣтъ надежныхъ, преданныхъ и разумныхъ истолкователей… Мудрено, мудрено-съ… Вонъ голодъ выдумали! имъ легко говорить: голодъ! они съ легкимъ сердцемъ кричатъ: голодъ!.. Они неотвѣтственны, имъ всё равно, голодъ или не голодъ… Между тѣмъ, все это вздоръ: никакого голода нѣтъ… Вздоръ, вздоръ!.. Я произвелъ спеціальное разслѣдованіе черезъ особаго чиновника, и что же оказалось? Мыльный пузырь, праздная болтовня, ерунда!..

— Но, вѣдь, дѣйствительно, голодъ… — началъ было Николай Ивановичъ, но дядя не далъ ему договорить…

— Гдѣ-съ? — спросилъ онъ раздраженно.

— По крайней мѣрѣ, говорятъ, что въ двухъ уѣздахъ.

— Говорятъ-съ?.. но кто говоритъ-съ?.. Мужики ѣдятъ чистый пшеничный хлѣбъ, мужики ѣдятъ соленую рыбу, мясо, ватрушки — это онъ собственными глазами видѣлъ-съ… это фактъ-съ!.. И это голодъ? соленую рыбу, мясо, ватрушки — это голодъ-съ? Говорятъ… то-то, что очень много говорять и очень мало дѣлаютъ-съ… Раздуть все можно-съ… Наконецъ, допустимъ, что, дѣйствительно, обнаружены нѣкоторыя неправильности въ продовольствіи, но къ чему же кричать? зачѣмъ бить тревогу? зачѣмъ меня подводить подъ непріятность?.. зачѣмъ? къ чему это?.. У меня и безъ того теперь — вотъ! по самое горло!.. А тутъ еще реформа… Положеніе хуже губернаторскаго…

Губернаторъ горько улыбнулся, махнулъ рукой и умолкъ. Николай Ивановичъ счелъ настоящій моментъ самымъ удобнымъ, чтобы изложить свою просьбу. Выслушавъ его, губернаторъ почему-то выразилъ на лицѣ крайнее изумленіе.

— Тебѣ сколько лѣтъ? — спросилъ онъ.

— Двадцать восемь.

— Да… двадцать восемь… Но вѣдь ты того… ты не того… Намъ нужны люди преданные и убѣжденные… и, вообще, я не знаю…

— Мнѣ казалось, — перебилъ его Николай Ивановичъ, — что за меня всѣ данныя: я состою на государственной службѣ, получилъ высшее образованіе, дворянинъ…

— Да, дворянинъ… конечно, это весьма важно… это большое преимущество… Ну, что жъ? съ Богомъ!.. Само собой, что и высшее образованіе… Ты гдѣ хотѣлъ бы утвердиться?

— Да ужъ тамъ же, гдѣ живу, въ Обуховскѣ.

— Въ городѣ или въ уѣздѣ?

— Въ городѣ лучше.

— Что же? Очень хорошо. Въ городѣ, кажется, уже обѣщано кому-то, но это можно устроить… Благословляю.

Полчаса спустя Николай Ивановичъ возвращался въ свой номеръ въ такомъ радостномъ настроеніи, какого уже давно не испытывалъ. „Довольно спать, киснуть, сидѣть сложа руки“, говорилъ онъ себѣ дорогою: „пора приняться за дѣло, — открывается широкая дорога, обширное поле дѣятельности. Великое дѣло власть, когда она въ добрыхъ рукахъ, а сколько можно, сдѣлать добра! какая открывается перспектива!.. И какъ этого я раньше не видѣлъ, не понималъ? Власть можно съ одинаковымъ удобствомъ направить на добро и на зло. Я употреблю ее исключительно на добро. Это такъ очевидно, такъ просто. Какъ я этого не понималъ? Я мудрствовалъ лукаво и не понималъ простыхъ вещей, а вотъ Лидочка своимъ безхитростнымъ умомъ поняла… Молодецъ Лидочка! и какъ я счастливъ, что все такъ случилось“.

Истомившаяся ожиданіемъ Лидочка выбѣжала ему навстрѣчу. Засмѣявшись отъ радости, онъ схватилъ ее въ охапку и пошелъ съ нею кружиться по комнатѣ.

Возвращеніе домой было самое веселое, но радость ихъ продолжалась не долго. Вскорѣ распространился слухъ, что губернаторъ Насѣдкинъ получилъ четырехъ-мѣсячный отпускъ, уѣхалъ въ Петербургъ и больше не вернется. Говорили, что, онъ признанъ неспособнымъ осуществить реформу во всей ея полнотѣ, что его дѣйствія по вопросу о народномъ продовольствіи не одобрены, и что онъ выходитъ въ отставку. Извѣстіе это произвело страшный переполохъ. Счастливые избранники впали въ уныніе, отвергнутые кандидаты снова возгорѣлись надеждой. Черезъ два мѣсяца пріѣхалъ новый губернаторъ Распутинъ. Опять со всѣхъ концевъ губерніи началось тревожное паломничество въ губернскій городъ. Тревога увеличилась еще больше, когда новый губернаторъ заявилъ, что, въ виду почти совершеннаго отсутствія въ губерніи дворянскаго элемента, имъ приглашены изъ другихъ мѣстъ до пятидесяти лицъ на новыя должности, преимущественно изъ дворянскаго и военнаго сословія. Въ утѣшеніе онъ прибавлялъ, что во всякомъ случаѣ мѣстнымъ людямъ отдано будетъ предпочтеніе и что списокъ, составленный его предшественникомъ, будетъ по возможности сохраненъ. Обѣщаніе это, однако, не было выполнено: пришельцы постепенно вытѣсняли мѣстныхъ людей на всѣхъ позиціяхъ. На должностяхъ исправниковъ, становыхъ приставовъ, предсѣдателей и членовъ земскихъ управъ появлялись господа съ странными фамиліями, съ страннымъ произношеніемъ, съ странными взглядами на свои права и обязанности, какіе-то Сангайло-Серебрянскіе, Козыревичъ-Дашкевичи, Сандригайло-Перемоловы, Бунчъ-Куминскіе, Брамьянцъ-Свиридовы… Изъ прежнихъ кандидатовъ на должности земскихъ начальниковъ получили обѣщаніе не болѣе двѣнадцати человѣкъ. Въ числѣ этихъ счастливцевъ оказался и Николай Ивановичъ, вѣроятно, какъ племянникъ бывшаго губернатора. Мировые судьи всѣ безъ исключенія были забракованы. Нѣсколько кандидатовъ, повидимому, изъ самыхъ безнадежныхъ, неожиданно для всѣхъ попали въ списокъ и были представлены къ утвержденію. Въ числѣ таковыхъ оказался и Петръ Петровичъ Смолинъ, которому было обѣщано мѣсто предсѣдателя обуховскаго уѣзднаго съѣзда.

Въ декабрѣ всѣ будущіе дѣятели, въ числѣ ста двадцати человѣкъ, собрались въ губернскомъ городѣ и заполонили собою клубы, театръ, гостиницы и увеселительныя заведенія. Городъ оживился и принялъ какой-то особенный видъ, видъ не то ликующаго, не то побѣжденнаго города.

Николай Ивановичъ, совершенно измотавшійся за это время, сбитый съ толку, пришибленный и оторопѣлый, съ недоумѣніемъ и нѣкоторымъ страхомъ смотрѣлъ на толпу своихъ будущихъ коллегъ въ фуражкахъ съ красными околышами, на половину въ военныхъ мундирахъ, прислушивался къ ихъ разговорамъ и удивлялся. Его поразило прежде всего, что громадное изъ нихъ большинство, будучи совершенно незнакомо съ законами о новой реформѣ, считало это дѣломъ неважнымъ, имѣющимъ интересъ лишь для письмоводителей, и имѣло самое превратное, большею частію преувеличенное представленіе о предѣлахъ своей власти; затѣмъ его поразило обиліе проектовъ упорядоченія деревенской жизни; нѣкоторые изъ нихъ были столь легкомысленны, что Николай Ивановичъ не зналъ, что и подумать. Господствовало всюду то особенное, приподнятое и радостное настроеніе, какое бываетъ передъ выступленіемъ въ походъ. Только Николай Ивановичъ да еще два-три человѣка чувствовали себя придавленными, сконфуженными и словно въ чемъ-то виноватыми, почти не говорили и робко озирались кругомъ.

Начался рядъ торжествъ. Сначала былъ обѣдъ у губернатора, на которомъ были всѣ власти, потомъ балъ, потомъ товарищескій обѣдъ по подпискѣ и, наконецъ, балъ въ благородномъ собраніи.

Прежде чѣмъ отпустить новыхъ начальниковъ по своимъ участкамъ, губернаторъ обратился къ нимъ съ пространной рѣчью, въ которой назвалъ ихъ солью Русской земли и указалъ, что отъ нихъ зависитъ все будущее Россіи. Начальникамъ горнозаводскихъ участковъ была назначена особая аудіенція, на которой губернаторъ тоже держалъ къ нимъ рѣчь, хотя далеко не столь краснорѣчивую; она касалась, главнымъ образомъ, практическаго примѣненія реформы къ заводскому населенію.

Отуманенный, ошеломленный, съ тяжелымъ камнемъ въ душѣ, уѣхалъ Николай Ивановичъ на мѣсто своего служенія.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Прошло около семи лѣтъ. Удушливо жаркій іюльскій день клонился къ вечеру. Знойный воздухъ былъ пропитанъ дымомъ. Безоблачное небо желтовато-молочнаго цвѣта тяжело нависло надъ землею; вмѣсто солнца, висѣлъ тусклый, кроваво-красный дискъ безъ лучей. Гдѣ-то горѣли лѣса, пахло гарью, отчего тяжелый, удушливый зной казался еще удушливѣй. Тянувшій упорно съ утра крѣпкій юго-восточный вѣтеръ не разгонялъ дымной пелены, окутавшей небо и землю, и не приносилъ съ собою прохлады. Что-то жуткое и зловѣщее было въ его знойномъ дыханіи.

Въ тѣни, подъ навѣсомъ небольшой желѣзно-дорожной станціи скорыми шагами ходилъ взадъ и впередъ полный, красивый мужчина лѣтъ тридцати шести въ бѣломъ кителѣ и форменной фуражкѣ съ кокардой. Отпыхиваясь и обливаясь потомъ, онъ то вынималъ изъ кармана часы, то смотрѣлъ вдаль, гдѣ рельсовый путь, огибая гору, скрывался въ лѣсу, и откуда долженъ былъ показаться поѣздъ. Станція находилась на самомъ хребтѣ возвышенности, и съ нея открывался видъ на далекое разстояніе. По одну сторону росъ тощій пихтовый лѣсокъ, по другую узкая зеленая поляна крутымъ обрывомъ спускалась въ глубокую долину, на днѣ которой, сквозь сизую мглу, застилавшую окрестности, извивалась и блестѣла какая-то рѣчка. Дальше смутно виднѣлись тяжело нагроможденныя другъ на друга горы.

На платформѣ появились жандармъ, начальникъ станціи и нѣсколько служащихъ. Начальникъ станціи, почтительно снявъ фуражку съ краснымъ верхомъ, подошелъ къ господину въ кителѣ.

— Встрѣчаете кого нибудь, Николай Ивановичъ, или сами изводите ѣхать? — спросилъ онъ, пріятельски улыбаясь.

— Да, встрѣчаю, встрѣчаю. Одного стариннаго знакомаго, можно сказать, друга, Петра Филипповича Чагина. Вамъ, можетъ быть, знакомо это имя?

— Нѣтъ-съ. Признаться, не имѣлъ этого удовольствія…

— Я потому васъ спросилъ, что это имя пріобрѣтаетъ теперь довольно обширную извѣстность: Чагина, можно сказать, читаетъ вся Россія.

— А-а!.. вотъ какъ! скажите!..

— Онъ мой старинный пріятель, когда-то друзьями были. Почти десять лѣтъ не видались… ѣдетъ ко мнѣ погостить…

— Да, вотъ какъ… весьма пріятно… весьма, можно сказать, лестно… И на долго изволятъ они къ намъ?

— Не знаю, не могу сказать… Пишетъ только, что намѣренъ потомъ за границу. Здоровье у него что-то не того… разстройство нервной системы или вродѣ того… Доктора совѣтуютъ отдыхъ и перемѣну образа жизни…

— Да, да, да…

— И удивительно! прежде несокрушимаго здоровья былъ человѣкъ, именно несокрушимаго, а вотъ подите!.. что значитъ столичная жизнь…

— Да, столичная жизнь… она не то чтобы… Да, такъ вотъ какого гостя вы встрѣчаете… весьма интересно… А вонъ и поѣздъ…

— Гдѣ? уже?.. Вотъ неожиданно!..

Николай Ивановичъ заторопился, хотя поѣздъ былъ еще далеко.

Когда изъ вагона вышелъ элегантно одѣтый, высокій и очень худой человѣкъ съ черной бородой, Николай Ивановичъ не узналъ въ немъ Чагина и, скользнувъ по немъ взглядомъ, побѣжалъ въ другой конецъ поѣзда.

— Николай Ивановичъ! — догоняя его, крикнулъ Чагинъ: — кого ищешь? не меня ли?

— Ахъ, Боже мой!.. неужели это ты? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, останавливаясь въ недоумѣніи.

Пріятели обнялись, троекратно облобызались и, взявшись за руки, посмотрѣли другъ на друга. Каждый въ глазахъ другого сильно перемѣнился. Николай Ивановичъ растолстѣлъ, утратилъ щегольскую внѣшность и свѣжесть красокъ въ лицѣ, подурнѣлъ и пріобрѣлъ солидную мѣшковатость. Чагинъ сильно похудѣлъ и какъ будто выросъ, лицо его стало еще выразительнѣе, опредѣленнѣе и строже, хотя глаза пріобрѣли болѣе мягкое и доброе выраженіе, и въ глубинѣ ихъ проглядывала усталость и затаенная грусть.

— Какъ это я не узналъ тебя? — говорилъ Николай Ивановичъ: — вѣдь, ты совсѣмъ, совсѣмъ такой же, не перемѣнился нисколько, только бородой обросъ.

— А я тебя сразу узналъ, хоть и нельзя сказать, чтобъ ты не перемѣнился, — отвѣчалъ Чагинъ.

— Что дѣлать! вѣдь, десять лѣтъ… цѣлыхъ десять лѣтъ! страшно вымолвить… Но гдѣ твои вещи?

— А вотъ несутъ. Признаться, я не ждалъ, что ты меня встрѣтишь.

— Господи! какъ же ты не ждалъ? какъ же не встрѣтить?.. Да я чуть съ ума не сошелъ отъ радости, когда получилъ, наконецъ, отъ тебя телеграмму… да и жена тоже.

— Да, въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, ты женатъ.

— Восьмой годъ, другъ мой, восьмой годъ.

— И дѣти есть?

— Дѣтей, слава Богу, нѣту. Ну, ѣдемъ, ѣдемъ!

Черезъ минуту они сидѣли въ экипажѣ. Отъѣхавъ отъ станціи съ полверсты, они очутились передъ старымъ разрушеннымъ мостомъ какой-то странной конструкціи, на каменныхъ устояхъ, съ чугунными тумбами.

— Прямикомъ поѣдемъ, баринъ, али въ объѣздъ? — спросилъ ямщикъ.

— А не навалишь?

— Богъ дастъ, проѣдемъ какъ нибудь, благословясь.

— Ну, валяй!

Ямщикъ круто повернулъ лошадей направо, мимо моста и сталъ осторожно спускаться съ крутого глинистаго берега.

— Тише!.. тише!.. осторожнѣй!.. — подавшись впередъ и держась руками за передокъ экипажа, кричалъ Николай Ивановичъ?

Экипажъ сильно накренился сначала на одинъ бокъ, потомъ на другой, потомъ стремглавъ скатился внизъ и съ размаху завязъ въ трясинѣ. Лошади, барахтаясь выше колѣнъ въ грязи, стали отчаянно биться. Ямщикъ, привставъ на козлахъ, принялся изо всей мочи хлестать ихъ кнутомъ. Тройка рванулась, подвинула повозку на полъ-аршина впередъ и опять увязла въ болотѣ; правая пристяжная, запутавшись въ постромкахъ, упала. Ямщикъ разразился бранью, опять засвистѣлъ кнутъ, кони дернули и, наконецъ, съ величайшимъ усиліемъ вытащили экипажъ на противоположный почти отвѣсный берегъ.

— Слава Богу!.. Вотъ наказанье-то!.. — проговорилъ Николай Ивановичъ. — Вотъ у насъ, брать, какая цивилизація!

Поѣхали дальше, но не по дорогѣ, которая оказалась непроѣзжею, а рядомъ, по лѣсу, пробираясь между стволами деревьевъ и задѣвая колесами за пни и колоды.

— Отчего здѣсь такая дорога? — спросилъ Чагинъ.

— Отчего? — съ раздраженіемъ переспросилъ Николай Ивановичъ. — Оттого, что проходитъ заводскими владѣніями, должна содержаться на ихъ счетъ — вотъ отчего!.. Черти!.. проклятые скареды!.. Отчего? Да оттого, что никто ее не чинитъ.

— Но почему же?

— То-то вотъ, почему?.. Такова заводская политика, такова заводская экономія!.. Иногда становой сгоняетъ мужиковъ на дорогу съ окрестныхъ селеній — только этимъ и держится, а то бы, я и не знаю, что было… Теперь лѣто, а посмотрѣлъ бы ты, что осенью дѣлается — вѣдь, это уму непостижимо!.. А теперь и мужиковъ не заставишь дорогу чинить, потому что, во-первыхъ, въ самомъ дѣлѣ, они не обязаны, а во-вторыхъ… во-вторыхъ, въ прошломъ году заводоуправленіе на весь лѣсъ, вырубленный для починки дороги, составило протоколы и привлекло мужиковъ къ отвѣтственности по суду.

— Что ужъ это такое! какъ же такъ?

— А такъ. Мужики поплатились огромнымъ штрафомъ. Ну, зато теперь ужъ и становой больше не безпокоитъ ихъ.

— Но развѣ дорога не нужна заводу?

— Какъ не нужна? Необходима. Единственная дорога, соединяющая насъ съ внѣшнимъ міромъ, другой нѣту. По ней перевозятся всѣ заводскіе грузы… Но она нужна, конечно, также и населенію, а этого достаточно, чтобъ заводы отказались ее ремонтировать.

— Казалось бы, прямая выгода для завода содержать дорогу въ исправности…

— Да, это по обыкновенному человѣческому смыслу, а у горнозаводчиковъ свой смыслъ и свои разсчеты.

— Но какіе же могутъ быть разсчеты — ѣздить по отвратительнымъ дорогамъ?

— Разсчеты гоголевской Коробочки. Заводскіе грузы и тяжести возитъ, конечно, населеніе, а заводъ только деньги платитъ. Какое дѣло заводской администраціи, по худой или по хорошей дорогѣ везутъ тяжести мужики?.. Но главное здѣсь, конечно, политика. Починить дорогу, видишь-ли, значитъ оказать населенію благодѣяніе, а политика ихъ такова: никакихъ поблажекъ, никакихъ благодѣяній!..

— Но, вѣдь, ты сказалъ, кажется, что заводоуправленіе по закону обязано содержать дорогу.

— Обязано, да. Натуральная повинность.

— Тогда почему же оно не исполняетъ этой повинности?

Николай Ивановичъ пожалъ плечами.

— Какой ты наивный человѣкъ! — сказалъ онъ. — Законъ, обязанности! развѣ они для горнозаводскихъ магнатовъ существуютъ?.. Законъ! а кто заставитъ ихъ исполнять его? По крайней мѣрѣ, никто до сихъ поръ не могъ или не хотѣлъ этого.

— А ты? вѣдь, ты земскій начальникъ.

Николай Ивановичъ засмѣялся и махнулъ рукой.

— Ну, братъ! велика птица земскій начальникъ для князя Амалатбекъ-Подкорытова! да ему и губернаторъ нисколько не страшенъ… Дорога, братъ, что! — мелочь, пустяки, есть вещи гораздо серьезнѣе… Да вотъ поживешь, самъ увидишь… Тебѣ это даже не мѣшаетъ знать, какъ литератору, а мнѣ, признаться, надоѣло… то есть, такъ надоѣло, что не глядѣли бы мои глаза… Ну ихъ къ дьяволу!.. Скажи-ка лучше что-нибудь о себѣ, — какъ живешь? что дѣлаешь? Ты боленъ былъ? что съ тобой было?

— Такъ… разстройство нервной системы… общій упадокъ духа… Теперь ничего.

— Можетъ быть, переутомленіе?

— Можетъ быть.

— Само собой, переутомленіе: вѣдь ты, я полагаю, работалъ, какъ волъ — что же мудренаго?

— Да… но кажется, что вся эта работа ни къ чему и вообще… хотя не стоитъ теперь объ этомъ говорить… Скажи, пожалуйста, отчего такой дымъ?

— Лѣса горятъ, лѣсные пожары. Каждое лѣто глотаемъ мы эту гадость.

— А пожары отчего?

— Господь ихъ вѣдаетъ! это никому неизвѣстно. Сваливаютъ все, но обыкновенію, на мужиковъ, будто бы они изъ мести поджигаютъ, но это, разумѣется, вздоръ. Мужики сами себя наказывать не станутъ, а лѣсные пожары для нихъ сущее наказаніе: сгоняютъ ихъ на пожарище въ непроходимыя дебри со всѣхъ окрестныхъ селеній на мѣсяцъ и больше, а это весьма тяжелая, опасная и разорительная повинность… Нѣтъ, я думаю, что главная причина здѣсь — полнѣйшая безхозяйственность. Лѣсу много, его не берегутъ и не жалѣютъ. Всѣ заботы о лѣсѣ сводятся къ преслѣдованію населенія за самовольныя порубки и уничтоженію кустарныхъ огнедѣйствующихъ заведеній. Есть такія статьи въ горномъ уставѣ, на основаніи которыхъ заводоуправленія преслѣдуютъ кустарей безпощадно, какъ браконьеровъ или контрабандистовъ. Получить разрѣшеніе на устройство самой простой крестьянской кузницы здѣсь дѣло прямо невозможное, выпросить позволеніе на починку или возобновленіе старой, пришедшей въ ветхость, стоитъ огромныхъ хлопотъ и большихъ денегъ. Вотъ къ чему сводятся здѣсь лѣсохранительныя мѣры. Я заваленъ тысячами протоколовъ о самовольныхъ порубкахъ. Мастеровой не можетъ вырубить ни одного прута даже на своемъ собственномъ покосѣ: существуетъ фикція, что лѣсъ, гдѣ бы онъ ни росъ, принадлежитъ заводу. Крестьянскіе покосы, находясь подъ особой охраной, постепенно заростаютъ лѣсомъ, чего, собственно, и добивается заводоуправленіе. Не взирая на запрещеніе, мастеровые вырубаютъ молодую поросль на покосахъ, — отсюда та масса дѣлъ о нарушеніи лѣснаго устава, о которой я говорилъ. И все это та же политика, проистекающая изъ застарѣлой, непримиримой ненависти къ населенію.

— Откуда же эта ненависть?

— Не могу тебѣ объяснить. Повидимому, она не имѣетъ никакихъ разумныхъ основаній, однако это не просто эксплуатація, это, именно, ненависть, вражда. Можетъ быть, эта взаимная закоренѣлая вражда сохранилась отъ временъ крѣпостнаго быта… Въ глазахъ заводоуправленія каждый мастеровой природный врагъ его, вредить которому не упускается ни одного случая.

— Удивительныя ты вещи разсказываешь.

— Да вотъ, увидишь, самъ увидишь.

Когда стали подъѣзжать къ заводу, солнце почти уже закатилось, золотя послѣдними красными лучами верхушки сосенъ. Хвойный лѣсъ сталъ постепенно рѣдѣть, мѣшаясь съ березнякомъ и осиной, появились прогалины, лоскутки засѣянныхъ рожью пашенъ, и вдругъ изъ-за кустовъ шиповника и дикой малины открылось великолѣпное зрѣлище. Огромный прудъ, раскинувшійся на нѣсколько верстъ въ долинѣ, между горами, какъ расплавленное золото, горѣлъ и сверкалъ багрянцемъ заката. Справа, прижавшись къ плотинѣ, чернѣли трубы заводскихъ сооруженій; отъ нихъ тянулись кверху прямые, черные столбы дыма. Въ долинѣ и по склонамъ горъ, по берегамъ рѣчки и пруда расположилось большое селеніе, дворовъ до тысячи, съ темными, сѣрыми, красными и зелеными крышами, съ двумя церквями и каланчей. Золотые куполы колоколенъ и окна домовъ по холмамъ ярко сверкали на солнцѣ. Котловина, гдѣ находился центръ селенія, была въ глубокой тѣни, и надъ нею висѣло облако красновато-золотистой пыли.

По мѣрѣ того, какъ экипажъ спускался съ горы, отдаленная, лучшая часть селенія постепенно скрывалась изъ глазъ, словно проваливаясь въ пропасть, прудъ становился все уже и меньше; наконецъ, совсѣмъ исчезъ изъ вида. Когда спустились съ горы, передъ глазами торчали только ряды черныхъ, какъ сажа, угольныхъ сараевъ да нѣсколько жалкихъ, такихъ же черныхъ караульныхъ лачужекъ. Обогнувъ сараи, экипажъ покатился по широкой плотинѣ, и отсюда еще разъ открылась гладкая, сверкающая поверхность пруда. Миновали огромный заводскій дворъ, откуда несся стукъ и лязгъ машинъ, гулъ, шипѣнье пара, валилъ густой черный дымъ, пахло гарью, копотью и смазочнымъ масломъ, летѣли искры, а черезъ просвѣты оконъ и дверей фабричныхъ строеній виднѣлся ослѣпительно яркій огонь; наконецъ, очутились передъ большимъ, стариннымъ каменнымъ домомъ съ фронтономъ, съ колоннами и балкономъ, съ массивными кирпичными воротами, съ крыльцомъ изъ мраморныхъ плитъ, по бокамъ котораго лежали чугунные львы, выкрашенные въ желтую краску. Къ правой сторонѣ дома примыкалъ старый, тѣнистый, густой садъ, протянувшійся вплоть до самаго пруда.

— Вотъ мы и пріѣхали, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— Неужели ты занимаешь эту хоромину? — спросилъ Чагинъ.

— Дѣйствительно, братъ, хоромина. Это заводскій домъ и даже вся обстановка заводская. Квартиръ здѣсь нѣту, поневолѣ приходится одолжаться заводоуправленію… Но, впрочемъ, здѣсь цѣлая исторія. Домъ этотъ былъ спеціально для меня отдѣланъ еще до моего пріѣзда, но я отказался поселиться въ немъ наотрѣзъ и нанялъ квартиру у одного обывателя. Заводскіе заправилы разобидѣлись на меня — ужасъ! Поведеніе мое истолковано было, какъ начало явно враждебныхъ съ моей стороны дѣйствій противъ заводскихъ властей, сообщили въ главное управленіе, доложили князю… однимъ словомъ, начался такой переполохъ, точно заводамъ угрожала и невѣсть какая опасность. Меня нѣсколько разъ вызывали для объясненій въ губернію, обвиняли въ безтактности, читали нотаціи и прочее и прочее… Вопросъ о моей квартирѣ начиналъ пріобрѣтать чрезвычайно важное, такъ сказать, принципіальное значеніе тѣмъ болѣе, что даже и заводское населеніе видѣло въ этомъ что-то такое… однимъ словомъ, тоже интересовалось, чѣмъ эти пререканія кончатся… Тянулась эта канитель больше года. Наконецъ, мнѣ настойчиво посовѣтовали уступить…

— И ты уступилъ? — спросилъ Чагинъ…

— Что же мнѣ было дѣлать? Оставалось одно изъ двухъ: ли покориться, или выходить въ отставку. Я разсудилъ, что даровая квартира еще ровно ни къ чему не обязываетъ, что все остальное, братецъ ты мой, можно того… Гдѣ барыня? — спросилъ Николай Ивановичъ горничную, которая встрѣтила ихъ въ передней.

— Барыня на террасѣ. У нихъ гости.

— Кто?

— Господинъ Сопѣгинъ, лѣсничій, управитель да слѣдователь.

— Сопѣгинъ, ты говоришь? и давно онъ сидитъ?

— Да ужъ съ часъ, пожалуй, васъ дожидаются.

— Кто этотъ Сопѣгинъ? — спросилъ Чагинъ.

— Главный управляющій заводами. Чортъ его не кстати принесъ! эдакая досада!..

— А что?

— Такъ… не люблю его… непріятный человѣкъ… и, навѣрное, опять что нибудь такое… какая нибудь каверза… Знаешь, не худо бы намъ сначала умыться, пріодѣться и вообще привести себя въ порядокъ, какъ ты думаешь? Пыли набилось и въ носъ, и въ ротъ… Кстати, я тебѣ твою комнату покажу. Комнатка — прелесть! окнами въ садъ. Утромъ ты можешь прямо черезъ окно и въ купальню: у насъ своя купальня въ саду.

Комната, въ самомъ дѣлѣ, оказалась чистенькой и нарядной, какъ игрушечка, просторной и удобной. Кровать съ бѣлоснѣжнымъ покрываломъ, письменный столъ, шагреневый мягкій диванъ, два кресла и нѣсколько стульевъ, коммодъ, шкафъ для книгъ и умывальникъ — все было новое, все блистало свѣжестью красокъ и лакировки, придавая комнатѣ веселый, жизнерадостный видъ. Черезъ раскрытыя окна были видны цвѣточныя клумбы, кусты акаціи, березовая аллея, погруженная въ вечерній сумракъ, далекая свѣтлая полоса пруда и блѣдно-голубое небо съ розовыми облаками. Комната была наполнена прохладой и пахучей свѣжестью стараго сада.

— Ахъ, какъ здѣсь хорошо! — воскликнулъ Чагинъ.

— Не правда ли? Очень радъ, что тебѣ угодилъ. Умывайся, прихорашивайся, а я сейчасъ.

Чагинъ подошелъ къ окну, которое было не выше аршина надъ землею, и еще разъ сказалъ про себя: „Въ самомъ дѣлѣ, какая прелесть!“

II.

Огромная терраса во всю длину дома съ массивными колоннами, чугунными перилами, красиво декорированная растеніями и цвѣтами, оканчивалась широкой лѣстницей въ садъ. У стола, покрытаго бѣлой скатертью, передъ кипящимъ самоваромъ сидѣла пополнѣвшая и похорошѣвшая Лидочка, красивыми и быстрыми движеніями разставляя чайную посуду. Неподалеку отъ нея, небрежно развалившись въ качалкѣ и закинувъ одну ногу на другую, помѣщался блѣдный и худощавый господинъ лѣтъ сорока пяти, лысый, съ жидкой бураго цвѣта бородкой, съ нервнымъ лицомъ и холодными сѣрыми глазами, горный инженеръ Сопѣгинъ. Противъ него, въ спокойной и удобной позѣ, расположился въ мягкомъ креслѣ плотный и крѣпкій пожилой человѣкъ съ великолѣпною сѣдою бородой, судебный слѣдователь Разсохинъ. На другомъ концѣ стола сидѣли рядомъ управитель завода Тохтуевъ, тусклый, невзрачнаго вида человѣкъ съ маленькими свиными глазками, и лѣсничій казенной посессіонной дачи, молодой парень, съ голубыми глазами на выкатѣ, по фамиліи Бессель.

— Заграничный рабочій и нашъ — это небо и земля, — говорилъ Сопѣгинъ, обращаясь главнымъ образомъ къ слѣдователю. — Заграничный рабочій прежде всего культурный человѣкъ, онъ вѣжливъ, почтителенъ, свѣдущъ, неутомимъ, а что важнѣе всего — онъ до педантичности честенъ. Онъ не украдетъ, не обманетъ, не станетъ отлынивать отъ работы; вы можете довѣриться ему вполнѣ, надъ нимъ не нужно семьдесятъ семь надзирателей, какъ надъ нашими пошехонцами. Я возненавидѣлъ нашихъ полу-мужиковъ, полу-рабочихъ съ тѣхъ поръ какъ побывалъ заграницей. Мнѣ противно смотрѣть на эти чумазыя, дурацкія физіономіи, противно видѣть эту медлительность и вялость движеній, неосмысленность рѣчи, лѣность, нечистоплотность, хитрость, предательство!.. Воля ваша, а это еще дикари, особая низшая порода людей. Они должны еще пройти хорошую школу, однимъ словомъ, намъ нужно еще создать рабочаго, потому что его нѣтъ.

Слѣдователь, уже не въ первый разъ слышавшій эти рѣчи, слегка вздохнулъ, перемѣнилъ положеніе и равнодушно промолвилъ:

— Все это преувеличеніе, конечно.

— Преувеличеніе? — переспросилъ Сопѣгинъ и спустилъ ноги. — Нѣтъ-съ, почтеннѣйшій Сократъ Пантелеичъ, это не преувеличеніе. Нашъ заводскій рабочій еще не далеко ушелъ отъ деревенскаго мужика! Это существо неразумное, безъ логики, безъ здраваго смысла, непонимающее своихъ собственныхъ интересовъ. Они упрямы и неосмысленно упорны, разумное слово на нихъ не дѣйствуетъ. Да вотъ вамъ хотя бы такой примѣръ: вамъ извѣстно, что, благодаря излишку рабочихъ рукъ, у насъ работаютъ на три смѣны…

— To-есть, что это значитъ?

— Это значитъ, что каждый рабочій одну недѣлю работаетъ, а двѣ недѣли гуляетъ.

— Отчего это?

— Ахъ, Боже мой! отъ того, что рабочихъ много, а работы мало, нужно сто человѣкъ, а приходитъ триста — вотъ зачѣмъ! О чемъ же я и говорю. Чтобы работы хватило на всѣхъ, изъ трехъ недѣль каждый рабочій работаетъ на заводѣ только одну недѣлю…

— А остальныя двѣ что онъ дѣлаетъ?

— Ну, на печи лежитъ, отдыхаетъ, пьянствуетъ — не все ли равно? Я хочу обратить ваше вниманіе на слѣдующее обстоятельство. При настоящемъ положеніи дѣла, когда работа дается имъ въ видѣ особаго снисхожденія, казалось бы, не трудно понять, что хозяевами положенія являются не они, а мы, т. е. заводская администрація, не такъ ли? Если я откажу отъ работы, вѣдь, ему, мерзавцу, прямо голодная смерть! Казалось бы поэтому, что они должны дорожить заработкомъ, не фордыбачить, не требовать Богъ знаетъ чего. Но въ томъ-то и дѣло, что это люди безъ логики, они не умѣютъ сообразить обстоятельствъ, простыхъ, какъ дважды два четыре. „Вы, говорятъ, слишкомъ много бракуете желѣза, мы несогласны“. — А-а! несогласны? и не нужно: вонъ!.. Нѣтъ съ, уважаемый Сократъ Пантелеичъ, прежде всего это народъ недисциплинированный, упрямый, ожесточенный и безнравственный. Имъ нужна продолжительная выучка, хорошая фабричная школа, дисциплина, хорошія ежовыя рукавицы. Попробуйте-ка дать имъ волю, поотпустите возжи!.. А главное, они, и какъ рабочіе, плохи: невѣжественны, ненаходчивы и не аккуратны… Я долженъ былъ принять цѣлый рядъ особыхъ мѣръ, чтобъ ввести ихъ въ оглобли…

— А именно?

— Во-первыхъ, штрафы… а главное — лѣсныя порубки!.. Они воображали, что имѣютъ какія-то права на льготное пользованіе лѣсомъ, ссылаясь на уставную грамоту и обычай… Я доказалъ, что право ихъ мыльный пузырь, я доказалъ, что могу, если захочу, все населеніе оставить безъ топлива… Они принялись было за воровство, но и это обошлось имъ не дешево. Наконецъ, они убѣдились, кажется, что куда ни кинь, все клинъ. Особенно въ дѣлахъ о самовольномъ сѣнокошеніи… У меня теперь по этимъ дѣламъ до семисотъ исполнительныхъ листовъ, отъ двадцати до трехъ сотъ рублей каждый. По этимъ листамъ я могу во всякую минуту описать у нихъ все: домъ, лошадь, корову, домашнюю рухлядь. Разумѣется, мнѣ этихъ денегъ не нужно, я не буду описывать ни лошадей, ни коровъ, мнѣ только нужно было доказать имъ, что они пользуются покосами не по праву, а изъ милости, что они находятся у меня въ рукахъ и чувствовали бы это. Вы понимаете?

— Такъ-то такъ, но, вѣдь, покосы-то ихняя собственность.

— Это вы о законѣ 15 мая 1893 года!.. но, слава Богу, этого, кажется, не будетъ… Я употреблю всѣ усилія… Рабочій, у котораго есть своя земля, не рабочій. Рано или поэдно онъ долженъ сдѣлаться — употребляю модное слово — пролетаріемъ и только тогда станетъ настоящимъ рабочимъ.

Слѣдователь слушалъ съ грустнымъ утомленіемъ. Сопѣгинъ начиналъ горячиться.

— Фабричнаго рабочаго надѣлять землей — какая глупость! есть ли въ этомъ какой нибудь смыслъ? вѣдь, это значитъ задержать экономическій ростъ цѣлаго края по крайней мѣрѣ на полстолѣтіе!.. Но я увѣренъ, что на практикѣ примѣненіе его сведется къ нулю.

— Угодно вамъ чаю, господа? — спросила хозяйка.

— Пожалуйста, будьте добры, — отозвался Сопѣгинъ, наклонивъ голову и придавъ лицу любезно слащавое выраженіе. Затѣмъ онъ продолжалъ: — Иначе и быть не можетъ, потому что иначе… я не знаю, что это будетъ такое?.. Ужъ что нибудь одно изъ двухъ: или собственникъ, или рабочій. Надѣляйте ихъ землей — я ничего не имѣю, но тогда уберите ихъ отъ насъ въ Сибирь, на Амуръ, на островъ Сахалинъ — куда вамъ угодно! Мы добудемъ себѣ рабочихъ изъ Англіи, изъ Бельгіи, изъ Америки, изъ Китая, только уберите отъ насъ это безполезное населеніе…

Слѣдователь вдругъ широко и сладко зѣвнулъ, немного сконфузился, придвинулъ кресло ближе къ столу, взялъ въ руки стаканъ съ чаемъ и приговорилъ: — Да-съ, оно не того… — потомъ потянулся, смахнулъ со стола крошки хлѣба, помѣшалъ ложечкой въ стаканѣ и прибавилъ:

— А все-таки населеніе вами недовольно, весьма недовольно… Обижаются православные.

Сопѣгинъ посмотрѣлъ на слѣдователя, приподнялъ брови, пожалъ плечами и отвѣтилъ презрительно:

— Это меня мало интересуетъ. Я не филантропіей занимаюсь, а веду большое, серьезное дѣло, имѣющее, смѣю думать, общегосударственное значеніе. Я веду его неуклонно, и филантропіей меня не собьешь. Я уже имѣлъ удовольствіе докладывать вамъ, что никакая крупная промышленность невозможна безъ настоящаго рабочаго, а такого рабочаго у насъ нѣтъ, его надо создать, и я создамъ его. Вотъ въ чемъ заключается моя задача. Еслибы всѣ съ такою же отчетливостью усвоили себѣ задачи современности, я увѣренъ, что Россія не только догнала бы Европу, но и оставила бы ее далеко позади.

— Да-съ, — сказалъ слѣдователь, — отъ Европы мы точно отстали, — и посмотрѣлъ на часы. — Долго не ѣдетъ нашъ почтеннѣйшій хозяинъ, — обратился онъ затѣмъ къ Лидочкѣ: — кажется, пора бы.

— Дорога, говорятъ, очень плохая.

— Дорога отвратительная, — подхватилъ слѣдователь. — Вотъ вы, Иванъ Петровичъ, все говорите: Европа, Европа, а хоть бы дорогу-то починили.

— Какую дорогу?

— Да вотъ, ту самую, которая соединяетъ насъ съ Европой или, по крайней мѣрѣ, съ желѣзнодорожной станціей.

Сопѣгинъ приподнялся. Глава его сверкнули, на лицѣ появилось непріятное выраженіе, онъ даже слегка поблѣднѣлъ.

— Это почему же я-съ? — спросилъ онъ, сдерживая раздраженіе: — почему я долженъ чинить эту дорогу?

— Потому, что это ваша дорога!

— Моя-съ? почему же моя-съ?

— Ну, не ваша, заводская — не все ли равно?

— Не все ли равно? по вашему, это все равно? Но, во-первыхъ, она не моя, во-вторыхъ, она и не заводская. По ней всѣ ѣздятъ, почему же она заводская?

— Потому что проходитъ черезъ заводскую дачу, я полагаю.

— Да, вонъ что! очень хорошо. Но чѣмъ же мы виноваты, что она проходитъ черезъ нашу дачу?

— Ничѣмъ, но, вѣдь, чинятъ же мужики свои дороги, должны чинить и вы.

— Позвольте-съ! при чемъ тутъ мужики? Что въ томъ удивительнаго, что мужики чинятъ дороги? Изъ заставляютъ чинить, они и чинятъ.

— Ихъ заставляютъ, потому что они обязаны, но, вѣдь, обязаны также и вы.

— Кѣмъ? чѣмъ?

— Закономъ.

— Закономъ? Не знаю, я не силенъ въ законахъ, но весьма можетъ быть… Положимъ, я допускаю, что такой законъ существуетъ… но что же изъ этого? гдѣ этотъ законъ? почему онъ не приводится въ исполненіе?

— Вотъ въ томъ-то и дѣло…

— Нѣтъ, не въ томъ-то и дѣло, а потому что этотъ законъ несправедливъ, мы исполнять его не желаемъ, и заставить насъ никто не можетъ. Еще бы! вѣдь, это нелѣпость какая-то…

— Значитъ, это протестъ противъ несправедливости?

— Полагаю, что такъ.

— Ахъ, Иванъ Петровичъ! перестаньте! вѣдь, это же смѣшно. Ужъ кому-кому, а вамъ плакаться на несправедливость стыдно. Цѣлое королевство отдано вамъ въ безвозмездное пользованіе, съ лѣсами, съ нѣдрами, со всѣми богатствами края. Ради вашихъ невѣроятныхъ дивидендовъ русскій потребитель платить дикую пошлину, и за всю эту благодать вы не хотите выполнить чуть ли не единственную повинность, не хотите починить дорогу… Вѣдь, это смѣшно! срамъ! дорогу, которая вамъ самимъ нужна до зарѣзу!

Сопѣгинъ поблѣднѣлъ и принужденно, неестественно засмѣялся.

— Очень хорошо… Оставимъ эти пустяки. Но что касается общаго вопроса, то ужъ это позвольте… Здѣсь я буду спорить. Я полагаю, что съ государственной точки зрѣнія интересы мѣстнаго населенія нуль, безконечно малая величина, а интересы промышленности все, они имѣютъ рѣшающее значеніе…

— Ого! вотъ какъ!

— Да-съ! И знаете, что меня въ особенности удивляетъ въ русскомъ человѣкѣ? Говоришь ему что-нибудь, ну хоть о движеніи земного шара, доказываешь, толкуешь, переворачиваешь и такъ и эдакъ, онъ все слушаетъ и со всѣмъ соглашается. А потомъ возьметъ да и скажетъ: а все-таки, молъ, земля на четырехъ китахъ стоитъ.

— Что дѣлать! — промолвилъ слѣдователь уже по прежнему равнодушнымъ тономъ: — таковъ ужъ, видно, русскій человѣкъ: не скоро его уломаешь. Вотъ хоть бы и вы: ужъ на что, кажется, проще, что дороги починки требуютъ, а попробуйте-ка въ этомъ васъ убѣдить.

— Не остроумно, Сократъ Пантеленчъ, совсѣмъ не остроумно. А я вамъ вотъ что скажу: снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Безъ жертвъ ничего никогда не достигается, прогрессъ идетъ впередъ путемъ борьбы за существованіе, и путь его усѣянъ не розами, а страданіями. Смѣшно говорить, что населеніе обижается. Пусть его обижается! Пострадавшіе на войнѣ, я думаю, тоже обижаются, на то и война. Представьте себѣ, что главнокомандующій передъ сраженіемъ отдаетъ распоряженіе: этотъ полкъ двинуть туда-то, кавалерію туда-то, пѣхоту туда-то. Является проповѣдникъ и говоритъ: „что вы дѣлаете? вы убиваете людей! Переходы по пятидесяти верстъ въ день невозможны, вредны для здоровья солдатъ! Употреблять живыхъ людей для прикрытія артиллеріи, посылать ихъ на вѣрную смерть — это безчеловѣчно“, и прочее. Какъ выдумаете, умѣстна ли эта проповѣдь? Главнокомандующій и безъ проповѣдника знаетъ, что война зло, что распоряженія его противны христіанской морали, но онъ знаетъ также, что онъ начальникъ дѣйствующей арміи, а не философъ, что провозглашеніемъ высокихъ и гуманныхъ истинъ войны не избѣгнешь и государства не спасешь, поэтому, оставивши въ сторонѣ проповѣдника, онъ будетъ продолжать свои безчеловѣчныя распоряженія, памятуя, что тѣмъ исполняетъ свой долгъ.

Вошла горничная и сказала:

— Баринъ пріѣхали.

— Съ гостемъ? — спросила Лидочка.

— Да-съ, съ гостемъ.

— Гдѣ же они?

— Пошли умываться. Велѣли сказать, что сейчасъ будутъ.

— Ахъ, это тотъ самый? — промолвилъ Сопѣгинъ: — интересно взглянуть на этого субъекта, — мнѣ извѣстно кое-что изъ его похожденій.

— Смотрите, кабы онъ васъ въ газетахъ не прописалъ: матеріалъ здѣсь богатѣйшій.

— А пусть его. Я совершенно равнодушенъ къ газетной болтовнѣ.

— Едва ли, что-то не вѣрится…

— Увѣряю васъ, я свободенъ отъ этого предразсудка. Бояться печати? Да что такое печать? Такая же промышленность, какъ и всякая другая, да еще подъ надзоромъ полиціи.

— Печать огромная общественная сила, — заикаясь и краснѣя, проговорилъ молодой лѣсничій.

— Какъ-съ? — переспросилъ Сопѣгинъ, прищуривъ глаза.

— Я говорю, что печать все-таки сила… до нѣкоторой степени, — еще больше волнуясь и робѣя, повторилъ лѣсничій.

— Можетъ быть, но только не у насъ. Прежде всего это продажная сила, но у насъ ее даже и покупать не стоитъ. Изъ обезьянства, конечно, и мы ухаживаемъ за прессой, — обратился снова Сопѣгнъ къ слѣдователю, — но это ужъ такъ, именно, изъ обезьянства. Наши хотѣли было основать свой собственный печатный органъ, и для чего, вы думаете? Для защиты интересовъ горнопромышленности. Какая глупость! Я сказалъ, что это обезьянство и больше ничего.

— Но почему же?

— Да помилуйте! Запищать интересы горнопромышленности — передъ кѣмъ? передъ чѣмъ? Вередъ обществомъ? передъ публикой? Но что они могутъ? зачѣмъ это?

— Однако съ печатью, съ общественнымъ мнѣніемъ считаются даже и государственные люди, — по прежнему волнуясь, замѣтилъ лѣсничій.

— Съ какихъ это поръ, позвольте узнать?

— Да ужъ давно. Кажется, съ 60-хъ годовъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Не слыхалъ. Признаться, я полагалъ какъ разъ наоборотъ. Что дѣлать! видно, я ошибался. Теперь буду знать, что къ печати надо относиться съ уваженіемъ.

Лѣсничій густо покраснѣлъ и хотѣлъ что-то возразить, но въ это время вошелъ Николай Ивановичъ съ Чагинымъ. Николай Ивановичъ съ улыбкой удовольствія на лицѣ устремился къ Сопѣгину.

— Очень радъ, очень радъ васъ видѣть, — заговорилъ онъ, дружески потрясая его руку, потомъ обратился къ женѣ: — позволь представить тебѣ, Лидочка, стариннаго моего друга, Петра Филипповича Чагина.

— Очень пріятно, — церемонно сказала Лидочка и протянула руку.

Чагинъ былъ по порядку представленъ затѣмъ Сопѣгину, слѣдователю, управителю и лѣсничему. Онъ молча раскланялся со всѣми и сѣлъ на свободный стулъ, не подалеку отъ хозяйки.

— Что новаго въ Петербургѣ? — обратился къ нему Сопѣгинъ.

— Право, не знаю… Васъ что собственно интересуетъ?

— Да такъ, вообще. Можетъ быть, новыя вѣянія или реформы?

— Кажется, ничего такого. Вѣянія все тѣ же.

— Я потому спросилъ, что русскіе люди всегда, вѣдь, реформъ ждутъ.

Чагинъ ничего не отвѣтилъ и сталъ пить чай. Сопѣгинъ, наклонившись въ сторону Николая Ивановича, сказалъ ему вполголоса:

— А мнѣ надо сказать вамъ два слова.

— Что такое? — также тихо, но съ тревогой въ голосѣ спросилъ тотъ.

— Два — три слова… Не здѣсь, конечно.

— Тогда прошу ко мнѣ, въ кабинетъ.

— Пойдемте.

III.

— Я вами, Николай Ивановичъ, не совсѣмъ доволенъ, право и ласково началъ Сопѣгинъ, усаживаясь въ кресло, когда они перешли въ кабинетъ.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ тревожно Николай Ивановичъ, садясь противъ него въ другое кресло.

— До сихъ поръ мы были въ ладахъ, но дальше, кажется, не поладимъ. Вообще, мнѣ не хотѣлось бы заводить дрязги, но это вполнѣ будетъ зависѣть отъ васъ…

— Но въ чемъ дѣло? въ чемъ дѣло?

— Вамъ угодно все-таки держаться половинчатой политики, а эта двойственность вредно отражается на нашихъ интересахъ… Лично я считаю ее даже не безопасной… Во всякомъ случаѣ я считаю своимъ долгомъ предупредить васъ, прежде чѣмъ… прежде чѣмъ прибѣгать къ другимъ средствамъ…

— Ради Бога, говорите по человѣчески, что такое случаюсь?

— А вотъ сейчасъ. Пока еще ничего, но можетъ случиться. Выслушайте меня внимательно.

Сопѣгинъ, умышленно не торопясь, досталъ сигару, обсосалъ ее, вставилъ въ янтарный мунштукъ, закурилъ и, нѣсколько понизивъ голосъ, сталъ говорить. Николай Ивановичъ напряженно слушалъ, потупивъ глаза.

— Но вы требуете невозможнаго, — наконецъ, сказалъ онъ съ страдальческимъ видомъ: — я уже говорилъ вамъ, что на это я никогда не пойду… Я не могу, понимаете? не могу… моя совѣсть, мой долгъ мнѣ этого не позволяютъ… Это невозможно.

— Не понимаю вашего упрямства. Совѣсть, долгъ… конечно, это вы для красоты слога. Я не требую отъ васъ ничего недобросовѣстнаго… Все зависитъ отъ точки зрѣнія… Я бесѣдовалъ и съ его превосходительствомъ, и съ господиномъ Назаретскимъ… Они вполнѣ раздѣляютъ мой взглядъ… Воззрѣнія главнаго начальника вамъ хорошо извѣстны… Чего же вамъ еще?

— Но, вѣдь, это было бы равносильно отмѣнѣ закона?

— Ахъ, Боже мой! да хотя бы и такъ. Вотъ оно, чиновничье буквоѣдство! вамъ-то что? Редакція на столько не ясна, что можно повернуть и такъ, и эдакъ. Почемъ вы знаете, можетъ быть, это даже не безъ намѣренія… По крайней мѣрѣ, у меня есть нѣкоторыя указанія… наконецъ, это доказываетъ сама инструкція…

— Воля ваша, а я не вижу никакой неясности, и предлагаемое вами толкованіе явная натяжка.

— Эхъ, Господи! тяжелая вещь вести съ вами переговоры… мнѣ легче было убѣдить его превосходительство… Какая же натяжка? Ничего подобнаго. Могу васъ увѣрить…

— Нѣтъ, я не согласенъ, какъ вамъ будетъ угодно, а я не согласенъ.

— Послушайте, Николай Ивановичъ… Я и безъ того слишкомъ много употребилъ стараній, чтобъ убѣдить васъ, но такъ и быть… Я переписываюсь съ самимъ княземъ. Князь вообще не занимается дѣлами, но въ данномъ случаѣ онъ страшно заинтересованъ… Я вамъ скажу, что тамъ уже пущены въ ходъ всѣ пружины… Да вотъ, если угодно, прочтите.

Николай Ивановичъ взялъ письмо и долго читалъ его. Когда онъ возвращалъ Сопѣгину толстый пергаментный лоскутокъ бумаги, руки его замѣтно дрожали.

— Ну что? — спросилъ Сопѣгинъ.

— Я подумаю, — глухо проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Некогда думать, милѣйшій.

— Все-таки я подумаю… — Николай Ивановичъ потеръ себѣ лобъ и прибавилъ съ усиліемъ: — а пока я ничего не могу обѣщать.

Сопѣгинъ всталъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ холодно и строго: — подумать вы можете, но не забывайте, что ссориться съ нами невыгодно… Впрочемъ, я надѣюсь на ваше благоразуміе.

Николай Ивановичъ вернулся на террасу, словно пришибленный. Сопѣгинъ тотчасъ же сталъ прощаться…

— Ахъ, что это? вы уходите? — вскричала Лидочка: — нѣтъ, я васъ не пущу: сейчасъ подадутъ закусить.

— Очень благодаренъ, никакъ не могу, — холодно и небрежно отвѣчалъ Сопѣгинъ.

Лидочка съ тревогой посмотрѣла на мужа. Николай Ивановичъ молчалъ. Вслѣдъ за Сопѣгинымъ стали прощаться управитель и лѣсничій. Николай Ивановичъ пошелъ провожать гостей.

— Пойду-ка и я, — сказалъ слѣдователь: — признаться, въ глубинѣ души я разсчитывалъ на партію винта, но ужъ видно отложимъ сіе до другого раза. Будьте здоровы, Лидія Павловна. Мое почтеніе, милостивый государь.

— Почему они ушли? что случилось? о чемъ ты говорилъ съ Сопѣгинымъ? — забросала мужа вопросами встревоженная Лидочка, когда тотъ вернулся, проводивъ гостей.

— Я почемъ знаю! Ушли и только.

— Ахъ, навѣрное, какая-нибудь опять непріятность! Право, я удивляюсь тебѣ, Коля: какъ ты не умѣешь съ ними ладить… я удивляюсь… вѣдь, ужъ надо бы, кажется… Вѣчно непріятности!..

— Ну, полно, перестань, Лида… ты не понимаешь… ты ничего не понимаешь въ дѣлахъ…

— Я очень хорошо понимаю, что у васъ опять несогласіе… Сопѣгинъ недоволенъ — я это вижу… Петръ Филипповичъ, вы умный человѣкъ, разсудите: кожно ли не ладить съ управляющимъ?

— Отчего же? — серьезно отвѣчалъ Чагинъ: — въ нѣкоторыхъ случаяхъ, я думаю, не только можно, но и должно.

— Ахъ, нѣтъ! вы не знаете… вѣдь они все могутъ, они все могутъ…

— Не думаю. Что же, напримѣръ?

— Они могутъ такъ сдѣлать, что Колю уволятъ отъ должности.

— Сомнѣваюсь. Мнѣ кажется, что вы ошибаетесь. Но, допустимъ. Зато ужъ больше этого они ничего не могутъ?

— Чего же еще! какъ это вы говорите? вѣдь, тогда Коля безъ мѣста останется.

— Что за бѣда? другое найдетъ.

— Что вы! что вы! какъ это можно!.. Ахъ, Петръ Филиппычъ, я не понимаю, какъ это вы говорите…

— Но, вѣдь, какъ же иначе, Лидія Павловна? Николай Ивановичъ судья, а судья долженъ быть справедливъ и нелицепріятенъ. Онъ служитъ государству, а не заводоуправленію, и долженъ руководиться закономъ, а не указаніями управляющаго заводами.

— Ахъ, я все это понимаю, но все это хорошо говорить… Я знаю, что вы хорошій человѣкъ и слова ваши справедливы, но вѣдь надо же принять въ разсчетъ и условія… Чуть-чуть только сдѣлай что-нибудь не по ихнему, сейчасъ же жалобы, интриги, непріятности… развѣ такъ можно?.. Вы говорите: законъ, справедливость… ну, и пусть… я вѣдь не говорю, что бы несправедливо тамъ или незаконно… Я только говорю, чтобы Коля съ ними не ссорился.

— Ссориться, конечно, зачѣмъ же!

— То-то и есть. Вотъ и не надо дѣлать того, что имъ непріятно… Неужели этого нельзя?

— Этого, дѣйствительно, кажется, нельзя.

— Но другіе же умѣютъ какъ то? Умѣютъ такъ, что и по закону, и безъ непріятностей.

— Ну, довольно, Лида, — вступился Николай Ивановичъ: — ты только волнуешься, а въ дѣлахъ ровно ничего не смыслишь, такъ ужъ лучше отложи попеченіе.

— Странное дѣло! да, вѣдь, я тебѣ не чужая, кажется, вѣдь, я тебѣ жена, какъ же не волноваться? Ты не умѣешь себя держать, и меня это всегда волнуетъ.

— Ну, полно, полно. Повѣрь, что ничего особеннаго не случилось, и успокойся. А вонъ и твой кавалеръ идетъ, — прибавилъ Николай Ивановичъ, замѣтивъ въ дверяхъ весело улыбающееся лицо молодого человѣка въ студенческомъ мундирѣ. — Гдѣ ты пропадалъ? — обратился онъ къ нему.

Студентъ еще шире улыбнулся и вышелъ на террасу.

— У Емелиныхъ сидѣлъ, въ карты играли, — отвѣтилъ онъ аріятнымъ молодымъ баритономъ.

— Не узнаешь, Петръ Филипычъ? Это Яковъ Захарычъ Салминъ, помнишь? Захара Иваныча сынъ, бывшій ученикъ Березина, а теперь студентъ горнаго института. У насъ гоститъ на каникулахъ.

„А, Яшка, — подумалъ Чагинъ: — любопытно, что-то изъ него вышло“.

Студентъ съ необыкновенной силой пожалъ протянутую Чагинымъ руку и сказалъ:

— Весьма пріятно познакомиться. Я нарочно пораньше ушелъ, думаю себѣ: ужъ навѣрно пріѣхали. Вы, положимъ, другого направленія, но это все равно…

— Вашь батюшка живъ? — спросилъ его Чагинъ.

— Живъ, живъ, да ужъ старъ сталъ… Ахъ, да! Лидія Павловна, мы завтра на островъ, поѣдете съ нами?

— Ахъ, непремѣнно. Кто ѣдетъ?

— Да всѣ… Емелины, Братчиковы, Катя Сопѣгина…

— На пароходѣ?

— Кто на пароходѣ, кто на лодкѣ. Мы на лодкѣ.

— Ахъ, и я на лодкѣ. На пароходѣ скучно, а на лодкѣ прелесть!

— Совершенно вѣрно. А вы на долго сюда, Петръ Филиппычъ?

— Недѣли двѣ проживу.

— Только? — удивился Николай Ивановичъ. — Но почему такъ мало? Вотъ тебѣ на!

— Можетъ быть, и дольше проживу.

— Ну, конечно, разумѣется! куда и зачѣмъ торопиться?

Подали ужинъ. Николай Ивановичъ выпилъ три рюмки водки и оживился.

— Быть земскимъ начальникомъ, — говорилъ онъ, — въ особенности въ заводскомъ участкѣ интересно. Правда, дѣла и хлопотъ тьма, за то ты, такъ сказать, всѣмъ своимъ существомъ сознаешь, чувствуешь, осязаешь, что дѣятельность твоя не безполезна. Мы, дѣйствительно, стоимъ на стражѣ интересовъ мѣстнаго населенія, отстаивая каждый шагъ чуть не съ опасностью жизни противъ мѣстныхъ башибузуковъ. Лидочка, конечно, преувеличиваетъ, но и на самомъ дѣлѣ это огромная сила, которой можно противопоставить только твердую и непреклонную власть. Само собой разумѣется, что ты не очень жалуешь нашего брата и, можетъ быть, думаешь, что намъ дано слишкомъ много власти. Не спорю, вообще ты, можетъ быть, правъ, но примѣнительно къ данному случаю ты глубоко заблуждаешься. Нашу власть здѣсь слѣдовало бы увеличить вдвое, втрое, въ десять разъ, чтобы сломить исторически сложившійся произволъ и беззаконіе здѣшнихъ монополистовъ. Мы связаны по рукамъ и по ногамъ разными формальностями, должны хитрить, играть въ дипломатію, дѣлать уступки, считаться съ посторонними вліяніями, съ воззрѣніями губернскихъ властей и такъ далѣе, и такъ далѣе. Все это вредно отражается на дѣлѣ. Нѣтъ, а дай-ка намъ настоящую, дѣйствительно, твердую власть, а не какую-то половинчатую…

— Но чего же еще ты хочешь? — удивился Чагинъ.

— Погоди, выслушай меня. По отношенію къ крестьянскому населенію власть наша болѣе чѣмъ достаточна, а вотъ что можемъ мы сдѣлать съ заводскими заправилами? Какъ есть ничего. Тутъ мы безсильны, тутъ нашей власти конецъ.

— Ну, такъ чего ты хочешь? Ты, можетъ быть, хотѣлъ бы распространить ту власть, что дана вамъ надъ мужиками, и на другія сословія? ты хотѣлъ бы имѣть право штрафовать, подвергать аресту не только любого мужика, но и любого инженера, напримѣръ, господина Сопѣгина?

— А что жъ? именно, это было бы весьма полезно.

— Можетъ быть, только ты его все-таки въ темную не посадилъ бы.

— Нѣтъ, посадилъ бы.

— Едва ли.

— Да ужъ перестань, пожалуйста! — съ неудовольствіемъ вступилась Лидочка, которой рѣчи Николая Ивановича показались черезъ-чуръ либеральными. — Мелешь ты вздоръ, слушать досадно! Ты и съ мужиками-то справиться не можешь. „Ахъ, розги! ахъ, какъ можно тѣлесное наказаніе!..“ Ужъ молчалъ бы… До того распустилъ народъ, что скоро тебѣ на шею сядутъ. Одинъ только разъ и распорядился было построже, да и то не выдержалъ характера: простилъ всѣхъ.

— Ахъ, Лидочка! — слегка краснѣя, сказалъ Николай Ивановичъ: — я стыжусь этого случая, а ты… какая ты право!..

— Что это за случай?

— Ей-богу, стыдно разсказывать. Это было въ третьемъ году: я велѣлъ весь сходъ арестовать на три дня.

— Весь сходъ? неужели? но какъ ты могъ это сдѣлать?

— А вотъ какъ: приказалъ старшинѣ въ теченіе мѣсяца привести этотъ приговоръ въ исполненіе. Старшина ежедневно сажалъ въ арестантскую по двадцати человѣкъ, но черезъ два дня я отмѣнилъ свое распоряженіе. Вообще, я увлекся, сдѣлалъ глупость и каюсь…

— За что же ты ихъ такъ?

— Тутъ цѣлая исторія. Потомъ я тебѣ разскажу… хотѣлъ поставить на своемъ, а они на своемъ… Такъ вотъ я и говорю: будь у насъ больше власти, мы могли бы открыто взять сторону населенія, взять его подъ свою защиту. Борьба идетъ не на животъ, а на смерть. Заводы не обезпечиваютъ населенія, экономическое положеніе его ужасно, худо оплачиваемая работа дается, какъ милость, половина работоспособнаго населенія бродитъ неизвѣстно гдѣ въ поискахъ за заработками… Изъ этого положенія нуженъ какой либо выходъ. Такихъ выходовъ два: земледѣліе и кустарная промышленность. Но кустарная промышленность преслѣдуется всѣми способами. Я уже говорилъ тебѣ объ огнедѣйствующихъ кустарныхъ заведеніяхъ. На моихъ глазахъ здѣсь были закрыты сотни кузницъ, по настоянію Сопѣгина. Затѣмъ кустари нуждаются въ желѣзѣ, а взять его негдѣ.

— Какъ негдѣ?

— А такъ. Вотъ разрѣши-ка загадку: живемъ мы въ самомъ центрѣ желѣзодѣлательной промышленности, можно сказать, кругомъ обложены желѣзомъ и испытываемъ желѣзный голодъ. Какъ это? А дѣло въ томъ, что торговля желѣзомъ здѣсь также до нѣкоторой степени дѣло запрещенное. Желѣзо можно пріобрѣтать только изъ заводскихъ складовъ за высокую, почти двойную цѣну. Кустарямъ отпускается бракъ да и то въ видѣ особой милости. Здѣсь производится отпускъ желѣза по пятницамъ по особымъ разрѣшительнымъ вѣдомостямъ управителя. Обрати вниманіе, какъ иной Христомъ-Богомъ, какъ нищій, проситъ, чтобъ ему разрѣшили купить лишнихъ два-три пуда. Если кто-нибудь провинится, его вычеркиваютъ изъ списковъ, и. можете быть увѣрены, что онъ нигдѣ не пріобрѣтетъ желѣза ни за какія деньги.

— А на другихъ заводахъ?

— Не отпустятъ ни одного золотника.

— Почему же?

— Вездѣ одинъ и тотъ же порядокъ. Ужъ если своимъ отпускаютъ съ такими затрудненіями, чужому не отпустятъ совсѣмъ.

— Но для чего все это дѣлается?

— Будто бы для того, чтобы предупредить кражу желѣза на заводахъ. Они ведутъ строгій учетъ обращающемуся въ населеніи желѣзу, и если у тебя, напримѣръ, окажется нѣсколько желѣзныхъ листовъ, и ты не представишь доказательствъ законности ихъ пріобрѣтенія, желѣзо считается краденымъ… Теперь второй выходъ: земледѣліе. Населеніе хватается за землю, какъ за послѣдній якорь спасенія, но земля отъ него ускользаетъ…

— Я опять таки скажу вамъ, Николай Иванычъ, — вмѣшался въ разговоръ студентъ, — что ни земледѣліе, ни кустарные промыслы не могутъ спасти населенія. Все это вздоръ, палліативы… Рано или поздно населеніе будетъ обезземелено, если вы даже и надѣлите его землей, кустарные промыслы погибнутъ въ борьбѣ съ капиталомъ, сколько вы ихъ ни поощряйте — таковъ общій законъ. Борьба за мелкое землевладѣніе, за мелкіе промыслы явленіе реакціонное. Смѣшно поддерживать то, что силою вещей обречено на гибель, смѣшно обращаться назадъ, къ архаическимъ временамъ.

Николай Ивановичъ внезапно разсердился.

— Ахъ, отстань ты съ своими теоріями! — вскричалъ онъ съ раздраженіемъ. — Ей-богу, ужъ это чортъ знаетъ что!.. Должно быть, ты тутъ что нибудь перевираешь. Земля реакціонное явленіе!.. Богъ знаетъ, что ты мелешь!.. А знаешь ли ты, что половина здѣшняго населенія перекочевываетъ на цѣлое лѣто въ сосѣднюю губернію на полевыя работы изъ-за куска хлѣба, съ женами, съ дѣтьми, за сотни верстъ… Цѣлый таборъ, цѣлое переселеніе народовъ… Они могли бы здѣсь работать на своей землѣ, которая теперь пустуетъ…

— Они работаютъ тамъ, какъ батраки, у богатыхъ мужиковъ. Это доказываетъ, что мелкое землевладѣніе не устраняетъ дѣленія людей на покупающихъ и продающихъ человѣческій трудъ, на эксплуататоровъ и эксплуатируемыхъ.

— Работаютъ батраками, потому что у нихъ земли нѣтъ. Будь земля, они работали бы на себя.

— И сами нанимали бы батраковъ.

— Можетъ быть, и нанимали бы.

— Ну, то-то и есть.

— Что то-то и есть?

— Значитъ, это будутъ уже не рабочіе, а мелкіе буржуа — классъ, который не имѣетъ будущаго.

— Чортъ знаетъ что!

— Спасеніе заключается въ расширеніи производства, въ крупной промышленности.

— Это же и Сопѣгинъ говоритъ.

— И онъ совершенно правъ.

— Это говорятъ и всѣ горнозаводчики и клянчатъ у государства новыхъ льготъ и пособій, какъ нищіе, хотя сами богаты, какъ крезы.

Возгорѣлся горячій споръ, который становился все ожесточеннѣе. Лидочка ушла спать. На востокѣ занялась заря, гдѣ-то запѣли пѣтухи, въ саду чирикнула какая-то птичка, когда собесѣдники, охрипнувъ отъ крика, утомившись отъ напряженія, хватились, что уже утро, и разошлись по своимъ комнатамъ.

IV.

Чагинъ гостилъ у Николая Ивановича уже вторую недѣлю и велъ весьма дѣятельный образъ жизни. Просыпаясь, обыкновенно, часовъ въ шесть утра, когда въ домѣ еще всѣ спали, онъ черезъ окно выходилъ въ садъ, шелъ въ пруду, купался прямо съ берега, потомъ садился за работу или шелъ бродитъ по окрестностямъ. Онъ успѣлъ побывать на всѣхъ заводскихъ работахъ, спускался въ рудничныя шахты, уходилъ за нѣсколько верстъ и бродилъ по промывкамъ старателей, знакомился съ рабочими, съ рудокопами, съ кустарями, гостилъ въ воскресенье у пудлинговаго мастера, побывалъ у скупщика кустарныхъ издѣлій, купца Сунгурова… Иногда онъ пропадалъ по цѣлымъ днямъ, что всякій разъ очень безпокоило Николая Ивановича.

— Вотъ что, братъ… ты бы того… по осторожнѣе, — сказалъ онъ ему однажды: — не разговаривай много съ рабочими… и вообще я совѣтовалъ бы подальше отъ нихъ… Въ выраженіяхъ поосторожнѣе…

— Почему это?

— Потому что, брать, каждый твой шагъ на счету. У завода своя тайная полиція. Ты, можетъ быть, этого не знаешь, такъ я тебя предупреждаю. У нихъ это дѣло такъ организовано, какъ ни въ одномъ государствѣ. Третьяго дня, напримѣръ, ты бесѣдовалъ съ безрукимъ сторожемъ на Медвѣдкѣ, давалъ ему совѣты, а вчера ужъ его прогнали. „Если, говорятъ, ты о пенсіи мечтаешь, такъ убирайся вонъ!“ Ты все-таки это имѣй въ виду. И совѣты свои брось, они только вредъ приносятъ…

— Почему ты думаешь?

— А потому, что вчера вотъ у меня мужикъ былъ, бывшій кричный подмастерье… Въ третьемъ году ногу ему раздавило горячей болванкой… какъ-то тамъ мостки провалились, что ли… Ну, однимъ словомъ, ногу ему отняли въ больницѣ… Во вниманіе къ его тридцатилѣтней службѣ дали ему мѣсто ночного караульщика на два рубля въ мѣсяцъ… Сынъ у него на домнѣ работалъ, ну и жили кое-какъ, переколачивались, да на бѣду нашелся добрый человѣкъ, вотъ какъ ты же, посовѣтовалъ ему судомъ требовать съ нихъ вознагражденія, написалъ ему прошеніе, — безплатно, разумѣется… Ну, и что же изъ этого вышло? Старика изъ караульныхъ, конечно, вонъ, сына тоже, да примѣнили къ нему еще „циркуляръ“… Ты не знаешь, что это за штучка?.. Существуетъ, видишь ли, особое соглашеніе между заводами. Рабочихъ увольняютъ просто и по циркуляру. Это мѣстный терминъ, нѣчто въ родѣ волчьяго паспорта. О рабочемъ, уволенномъ по циркуляру, немедленно сообщается во всѣ заводы, и несчастный въ районѣ трехъ губерній лишается на всегда привычнаго заработка… Такъ вотъ… Но этого мало. Добродѣтельный человѣкъ, написавши прошеніе, уѣхалъ и больше мужикомъ не интересовался. Неизвѣстно, какъ и почему — этого и самъ мужикъ не знаетъ — только дѣло онъ проигралъ, въ искѣ ему было отказано. Тогда заводоуправленіе предъявило искъ къ мужику о возмѣщеніи судебныхъ и за веденіе дѣла издержекъ, опредѣливъ его въ двѣсти рублей. Разумѣется, искъ этотъ былъ выигранъ, у несчастнаго было описано и продано съ молотка рѣшительно все: домъ, корова, вся домашняя рухлядь… Приходитъ ко мнѣ, а что я могу?.. Обѣщалъ попросить Сопѣгина, хотя напередъ знаю, что изъ этого ничего не выйдетъ…

Чагинъ былъ блѣденъ и молчалъ.

Жизнь въ домѣ Николая Ивановича начиналась съ десяти часовъ утра. Къ этому времени вносился въ столовую кипящій, ярко вычищенный самоваръ, затѣмъ появлялась заспанная, хмурая и чѣмъ-то недовольная Лидочка. Она съ холодной любезностью привѣтствовала Чагина, если онъ былъ тутъ, справлялась о его здоровьѣ и наливала ему стаканъ крѣпкаго чая. Въ халатѣ и туфляхъ выходилъ изъ спальни только что проснувшійся Николай Ивановичъ, зѣвая и потягиваясь, садился къ столу и заводилъ о чемъ нибудь разговоръ. Позже всѣхъ являлся студентъ Салминъ. Свѣжій, румяный и жизнерадостный, съ ясной улыбкой на лицѣ, весело смотря своими наивными, слегка припухшими отъ сна глазами, онъ шумно здоровался со всѣми и съ необыкновеннымъ аппетитомъ принимался за чай и за булки. Хмурое личико Лидочки свѣтлѣло и принимало обычное выраженіе веселой привѣтливости. Они тотчасъ же начинали оживленно болтать о множествѣ разныхъ веселыхъ пустяковъ и громко смѣяться.

Выпивъ стакана три чаю и вяло поговоривъ съ Чагинымъ о томъ, о семъ, Николай Ивановичъ удалялся въ свою канцелярію. Вслѣдъ за нимъ уходилъ и Чагинъ. Слѣдуетъ замѣтить, что между пріятелями, повидимому, безъ всякой причины установились въ послѣднее время довольно странныя отношенія. Прежняя близость исчезла и смѣнилась натянутостью. Хотя они говорили другъ другу „ты“, дружески здоровались, дружески разговаривали, шутили и, вообще, сохраняли наружныя пріятельскія отношенія, но внутренняя связь, соединявшая ихъ прежде, порвалась, и между ними легла какая-то преграда. Въ тайнѣ они, кажется, даже не совсѣмъ довѣряли другъ другу. Николай Ивановичъ, впрочемъ, былъ все это время страшно занятъ, встревоженъ и озабоченъ. Съ утра до вечера у него и въ камерѣ, и въ корридорахъ, и во дворѣ у дверей канцеляріи толпился народъ. Тутъ были и мужики, терпѣливо дожидавшіеся чего-то цѣлыми сутками, и сельскія власти съ мѣдными бляхами на груди, и толстые, отъѣвшіеся, въ суконныхъ поддевкахъ, не то купцы, не то деревенскіе кулаки, съ лоснящимися красными лицами и жирными волосами, и закоптѣлые, обожженные огнемъ, выпачканные углемъ и сажей заводскіе рабочіе. То и дѣло появлялись и исчезали какіе-то странные субъекты въ сюртукахъ, въ засаленныхъ фуражкахъ съ кокардами, развязно и смѣло входившіе въ канцелярію, требовавшіе отъ письмоводителя какихъ-то справокъ. Большею частію возбужденные и взволнованные, они врывались иногда и къ Николаю Ивановичу въ кабинетъ, что-то доказывали, на что-то жаловались, настаивали, чтобы онъ ѣхалъ съ ними въ лѣсъ, гдѣ производились межевыя работы. Николай Ивановичъ сердился, говорилъ съ ними съ явнымъ неудовольствіемъ, морщился, нервничалъ, раздражался, но большею частію уступалъ, приказывалъ закладывать лошадь и ѣхалъ.

— Что это за странные люди? — спросилъ однажды Чагинъ.

Николай Ивановичъ сморщился, какъ отъ физической боли, и махнулъ рукой.

— Ахъ! — сказалъ онъ: — они жизнь мою отравили, эти проходимцы… Крючкотворы, путаники, въ дѣлѣ ни уха, ни рыла… кричатъ, вездѣ суются, мутятъ… Охъ, не глядѣли бы мои глава!.. Это, видишь ли, уполномоченные отъ заводовъ по земельному устройству мастеровыхъ… Да, впрочемъ, имъ такихъ и надо… Набраны все изъ отставныхъ приказныхъ: чиновниковъ горнаго правленія, какихъ-то съемщиковъ и межевщиковъ… Этой сволочи до сорока человѣкъ, — къ каждому землемѣру приставлено по полдюжины… Вся ихъ обязанность въ томъ, чтобы производить шумъ, вносить путаницу… Съ ними сладу нѣтъ, потому что ихъ къ тому поощряютъ. Я одного изъ этихъ нахаловъ оштрафовалъ на три рубля за неприличное поведеніе въ присутственномъ мѣстѣ: вбѣжалъ онъ ко мнѣ въ камеру во время судебнаго разбирательства и началъ кричать и жаловаться… И что же? Сопѣгинъ заплатилъ за него штрафъ и еще награду ему далъ двадцать рублей… Ты не повѣришь: мнѣ кажется иногда, что я въ домѣ умалишенныхъ.

Однажды Чагинъ и Николай Ивановичъ сидѣли и о чемъ-то говорили, когда въ комнату влетѣлъ дѣтина среднихъ лѣтъ, сильно навеселѣ, красный, запыхавшійся и взволнованный.

— Господинъ земскій начальникъ! — заговорилъ онъ громко, съ азартомъ, размахивая руками: — вы, пожалуйста, запретите землемѣру мужикамъ совѣты давать!.. что это такое?.. Это, наконецъ, безобразіе!

— Что такое? что такое? — возвышая голосъ, спросилъ Николай Ивановичъ и сильно покраснѣлъ.

— Это безобразіе!.. Землемѣръ Петровскій мужикамъ совѣты даетъ!

— Прежде всего, какъ вы смѣете безъ доклада врываться ко мнѣ и кричать?! — взвизгнулъ Николай Ивановичъ, побагровѣвъ. — Извольте выйти вонъ!!

— Позвольте, какъ это вонъ?.. Я вамъ жалуюсь, вы земскій начальникъ.

— Вонъ!!.. — закричалъ Николай Ивановичъ и схватилъ со стола чугунное прессъ-папье. — Или я вамъ въ вашу нахальную рожу…

Дѣтина моментально съежился, притихъ и, словно захлебнувшись, юркнулъ въ дверь.

— Это можетъ Богъ знаетъ до чего дойти!.. Они меня измучили, дьяволы!.. — говорилъ негодующій и страшно взволнованный Николай Ивановичъ. — Понимаешь, измучили… у меня голова кругомъ идетъ, я не знаю, что дѣлать… Вся надежда на новаго губернатора… Ты думаешь, этимъ и кончится? Погоди, сейчасъ прибѣжитъ главный повѣренный, юрисконсультъ, Платошка Кувалдинъ.

Въ самомъ дѣлѣ, не прошло и двадцати минутъ, какъ пришелъ письмоводитель и доложилъ:

— Господинъ Кувалдинъ пріѣхали, просятъ принять.

— Чортъ бы его дралъ! Зови. Вотъ видишь? я говорилъ, что придетъ. Я всѣ ихнія повадки знаю.

Черезъ минуту вошелъ безукоризненно одѣтый господинъ лѣтъ сорока, съ французскою бородкой, съ большими задумчивыми глазами, нѣжнымъ цвѣтомъ лица, съ благородной осанкой, необыкновенно красивый и изящный брюнетъ. Онъ изысканно и чуть-чуть иронически поклонился.

— Извиняюсь за безпокойство, — сказалъ онъ. — Безъ доклада войти я не смѣлъ. Очень вамъ благодаренъ за разрѣшенную мнѣ аудіенцію.

— Садитесь, пожалуйста. Сдѣлайте одолженіе, оставьте вашъ торжественный тонъ и говорите, что вамъ угодно?

— А вы не догадываетесь?

— Это все равно. Прошу васъ говорить коротко и ясно.

— Вы не въ духѣ. Очень хорошо, я приступаю прямо къ дѣлу. Полчаса тому назадъ здѣсь былъ одинъ изъ нашихъ уполномоченныхъ. Онъ имѣлъ сдѣлать вамъ одно важное заявленіе, но, къ сожалѣнію, вамъ не угодно было выслушать его. Поэтому я принужденъ покорнѣйше просить васъ принять это заявленіе отъ меня.

— Сдѣлайте одолженіе.

— Я уже имѣлъ честь неоднократно докладывать вамъ, что землемѣръ Петровскій ведетъ себя вообще невозможно: онъ позволяетъ себѣ критиковать наши заявленія въ присутствіи мастеровыхъ, пускается съ послѣдними въ разговоры о предметахъ, не имѣющихъ къ дѣлу никакого отношенія, позволяетъ себѣ выражать сомнѣніе въ подлинности документовъ, хотя входить въ оцѣнку таковыхъ совсѣмъ не его дѣло, и такъ далѣе, и такъ далѣе. Но теперь онъ перешелъ уже всякія границы: онъ учитъ мастеровыхъ, онъ даетъ имъ совѣты. Вы понимаете, что такой порядокъ вещей терпимъ быть не можетъ. Обращаясь къ вамъ, какъ къ начальнику, я покорнѣйше прошу васъ возстановить правильный и законный порядокъ межевыхъ дѣйствій.

— Потрудитесь опредѣленнѣе изложить ваши требованія.

— Я прошу воспретить Петровскому давать мужикамъ совѣты.

— Какого рода эти совѣты?

— Онъ учитъ ихъ, напримѣръ, какъ и что писать въ книгу заявленій, даже самъ пишетъ будто бы со словъ мужиковъ.

— Но онъ обязанъ писать, если они неграмотные, если они сами не могутъ.

— Совершенно вѣрно, но онъ долженъ при этомъ писать только то, что ему говорятъ, а не свои соображенія, онъ не долженъ употреблять книжнаго языка и такихъ оборотовъ рѣчи, которые мужикамъ несвойственны. А онъ не только это, онъ позволяетъ себѣ даже ссылки на статьи закона…

— И, по вашему, это что же? преступленіе? злоупотребленіе?

— Я полагаю-съ, еще бы? вѣдь, онъ обязанъ писать буквально только то, что ему говорятъ.

— Нѣтъ, онъ обязанъ записать существо заявленія, и чѣмъ толковѣе, грамотнѣе, литературнѣе, тѣмъ лучше.

— Одно могу сказать: странныя у васъ воззрѣнія… Слѣдовательно, вы отказываете въ исполненіи моей просьбы?

— Меня удивляетъ, что вы юристъ и объ этомъ просите. Подумайте, о чемъ вы просите?.. Отказываю положительно.

— Очень хорошо. Я, точно, юристъ и найду другіе пути. Имѣю честь кланяться.

— Мое почтеніе.

Но едва удалился юрисконсультъ, какъ въ комнату вошелъ, весь въ поту и въ пыли, молодой человѣкъ въ форменной суконной фуражкѣ. Онъ былъ блѣденъ и до того взволнованъ, что руки у него дрожали и судорожно запрыгалъ подбородокъ, когда онъ сталъ говорить.

— Извините, пожалуйста, — началъ онъ прерывающимся голосомъ, едва выговаривая слова отъ спаемъ, сжимавшихъ его горло. — Извините, что безпокою… но я, право, не знаю, что дѣлать… Я пришелъ просить вашей помощи и совѣта…

— Присядьте, г. Петровскій, и успокойтесь. Вы очень взволнованы.

Посмотрѣвъ на Николая Ивановича быстрымъ благодарнымъ взглядомъ, молодой человѣкъ сѣлъ, откашлялся, размазалъ платкомъ по лицу потъ вмѣстѣ съ пылью, отчего на щекахъ и на лбу образовались грязныя полосы, и промолвилъ, уже значительно болѣе спокойнымъ тономъ:

— На васъ вся надежда, Николай Иванычъ… не откажите, примите участіе…

— Въ чемъ дѣло, г. Петровскій?

— Да что, вѣдь, ей-богу, житья не стало, Николай Иванычъ… хоть волкомъ вой! — сказалъ онъ и вдругъ неожиданно весело и по дѣтски заразительно разсмѣялся. — И смѣхъ, и горе… Человѣкъ я неизбалованный, но, ей богу же, здѣсь измотался, какъ тряпка.

Онъ снова утерся платкомъ, отчего грязныя полосы на лбу приняли горизонтальное направленіе, и продолжалъ уже совершенно спокойно:

— Ужъ одно то, что я и днемъ, и ночью нахожусь подъ неослабнымъ надзоромъ… Каждый мой шагъ, каждое мое движеніе на учетѣ: что ѣмъ, что пью, съ кѣмъ вижусь, съ кѣмъ говорю, у кого бываю, что читаю, кому письма пишу — все имъ извѣстно. Сами же и похваляются: „намъ, говорятъ, рѣшительно все извѣстно… вчера вы дьякону крючковъ аглицкихъ обѣщали, а ужъ мы знаемъ…“ У меня даже домашніе обыски производятся, ей-богу!.. роются въ моихъ книгахъ, читаютъ мои письма… Одинъ разъ я выписки изъ уставной грамоты сдѣлалъ, такъ мнѣ на другой же день говорятъ: „А вы зачѣмъ уставную грамоту переписываете? вы этого не дѣлайте…“ Теперь я на пушечный выстрѣлъ не подпускаю къ себѣ мужика, если не на работахъ, а то бѣда!.. И все новыя каверзы выдумываютъ, новыя придирки, новыя требованія — замучили меня совсѣмъ.

— А вы не обращайте вниманія, дѣлайте свое дѣло.

— Такъ-то такъ, да, вѣдь они мѣшаютъ: кричать, галдятъ… народъ пьяный, нахальный… во все путаются, лѣзутъ съ совѣтами, распоряжаются моими рабочими… какъ я могу не обращать вниманія? А, главное, Кувалдинъ постоянно жалуется на меня, пишетъ письма, доносы…

— Ну, и пусть его пишетъ… Что можетъ онъ написать?

— Помилуйте, Николай Иванычъ! меня уже три раза вызывалъ къ себѣ главный начальникъ… вѣдь, это для меня разореніе.

— Почему разореніе?

— А какъ-же! туда триста верстъ да обратно столько же — вѣдь, это все я долженъ на свой собственный счетъ: прогоновъ мнѣ не выдаютъ. Туда пріѣдешь, надо за номеръ платить… Все деньги, все расходы, а жалованье, сами знаете, всего шестьсотъ рублей въ годъ. Пріѣдешь — въ правленіи надъ тобой смѣются: „Что, говорятъ, опять для увѣщанія пожаловали? Погодите, обратятъ васъ въ истинную вѣру“! День живешь, два живешь, недѣлю, приходишь въ правленіе въ девять, уходишь въ три, — все ждешь, не позоветъ ли тебя главный начальникъ. Дѣла никакого, тоска… Вотъ, наконецъ, къ начальнику требуютъ… Накричитъ, нашумитъ, слова сказать не дастъ, не выслушаетъ и велитъ ѣхать обратно. Вѣдь это обида. А все изъ-за чего? Изъ-за того, что я отъ ихняго жалованья, стало быть, отъ взятки отказался… Что же, если я не могу, совѣсть мнѣ не позволяетъ?.. Все равно, и безъ того все дѣлается по ихнему… вѣдь, я… что же?.. ни въ чемъ имъ не перечу, такъ же какъ и другіе… Но они придираются, стараются мнѣ повредить… за что?.. Сегодня, напримѣръ, сталъ я записывать заявленіе непремѣннаго работника Касьянова, а они подняли шумъ, закричали, чтобы я записывалъ буквально… Хохотъ, гвалтъ… мужики на смѣхъ подняли, стали передразнивать его слова… потомъ заявили формальный протестъ и уѣхали… Ну, что же?.. Я распустилъ рабочихъ и прекратилъ работу… Я не знаю, что дѣлать… я раньше не жаловался, не безпокоилъ васъ… Посовѣтуйте, ради-Христа.

— Гмъ, какая мерзость! право, не знаю, какъ вамъ пособить…

— Въ отставку выходить, что ли?.. Я хотѣлъ попросить васъ, Николай Ивановичъ, заступиться за меня… написать главному начальнику… обратить его вниманіе… не переведетъ ли онъ меня хоть въ другое мѣсто?..

— Отчего же? съ удовольствіемъ… только какъ это сдѣлать? Лично я съ нимъ не знакомъ, оффиціально писать не удобно, да и едва ли онъ меня послушаетъ. Все одна шайка!

— Въ отставку бы я хоть сейчасъ, да семья у меня — вотъ бѣда! пока найдешь другую службу, пока что…

— Выходите въ отставку, — сказалъ Чагинъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? вы совѣтуете?

— Если вы не очень заинтересованы государственной службой, я могу васъ устроить на частной и гораздо выгоднѣе, чѣмъ здѣсь. Гдѣ вы получили образованіе?

— Въ реальномъ училищѣ, потомъ въ землемѣрномъ.

— Отлично. Тогда мы это дѣло устроимъ.

Глава Петровскаго радостно засверкали.

— Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ!.. Если бы это устроилось, въ самомъ дѣлѣ!.. ей-богу!.. вотъ-то бы… какъ изъ плѣна вавилонскаго…

— Я думаю, черезъ недѣлю, самое большее — черезъ десять дней мы получимъ отвѣть.

Когда Петровскій проходилъ обратно черезъ канцелярію, у него былъ такой сіяющій и побѣдоносный видъ, что письмоводитель, мрачный и молчаливый субъектъ, корпѣвшій у стола, проводивъ его изумленными глазами, промолвилъ съ недоумѣніемъ: „ишь ты!“ и покачалъ головой.

— Вотъ какія дѣла, другъ ты мой! — сказалъ Николай Ивановичъ. — Но я радъ за Петровскаго… Ты въ самомъ дѣлѣ его устроишь?

— Навѣрное. У меня къ тебѣ просьба, Николай Иванычъ: разрѣши мнѣ доступъ къ дѣламъ въ твоей канцеляріи.

— Сдѣлай одолженіе. Кстати, ты найдешь у меня часть волостного архива и кой что изъ заводскаго.

— Спасибо.

— Валяй, братъ, валяй!

V.

Чагинъ тотчасъ же принялся за дѣло. Съ обычной своей неутомимостью онъ просиживалъ въ канцеляріи съ ранняго утра до ночи.

Письмоводитель, придя въ канцелярію въ семь часовъ утра, очень удивился, заставши тамъ Чагина. Косо и недовѣрчиво посмотрѣвъ на него, онъ угрюмо поклонился, сѣлъ передъ столомъ у окна и сталъ свертывать папиросу.

— Здравствуйте, — сказалъ Чагинъ. — Неужели и сегодня заниматься? вѣдь воскресенье.

Письмоводитель ничего не отвѣтилъ и кивнулъ языкомъ папиросу.

— Вѣроятно, работы много? — продолжалъ Чагинъ, наблюдая за выраженіемъ его угрюмаго, неподвижнаго лица.

Письмоводитель, не торопясь, вставилъ папиросу въ мунштукь, чиркнулъ спичкой, затянулся два раза и отвѣтилъ:

— Работа! какая теперь работа? работа теперь пустяки! зимой — вотъ работа… А что праздникъ сегодня, то собственно потому, что нечего дома дѣлать. Скука. Въ церковь ходить я не хожу, а здѣсь, по крайности, къ понедѣльнику я всѣ рѣшенія напишу.

— Какія рѣшенія?

— Да всякія: о порубкахъ, о сѣнокосахъ, мало ли.

— Развѣ рѣшенія у васъ заранѣе пишутся?

— А какъ же? Завсегда. Неужели въ то самое время? когда же?

— Ну, а если написанное рѣшеніе не подойдетъ? на судѣ окажутся другія обстоятельства?

— Тогда перепишемъ. Да только что-то не оказывается. Какъ ни верти, все едино. И при мировомъ тоже было.

— А вы давно служите?

— Я-то? Да еще при посредникѣ, когда посредники были. Потомъ у мирового судьи.

— Когда же, до вашему, лучше было: при мировомъ судьѣ или теперь?

— Все едино.

— Никакой разницы нѣтъ?

— Все едино.

Послѣ этого оба, молча, не отрываясь, работали часа полтора.

— Пожалуйста, объясните мнѣ, что это за документъ? — спросилъ Чагинъ, показывая письмоводителю пришитый къ дѣлу лоскутокъ бумаги, на которомъ было написано: „Удостовѣреніе сіе выдано мастеровому Ивану Филатову Безматерныхъ въ томъ, что сего числа, по его обоюдному согласію дадено ему, Безматерныхъ, въ моемъ присутствіи двадцать пять розогъ, что и удостовѣряю приложеніемъ казенной печати. Неграмотный волостной старшина Шестаковъ“.

Письмоводитель, взглянувъ на бумагу, по обыкновенію, нѣсколько секундъ молчалъ.

— Удостовѣреніе — тутъ написано, — промолвилъ онъ, наконецъ.

— Я вижу, но для чего? что это такое?

— Для конторы.

— Для какой конторы?

— Для какой? Извѣстно, для какой: для заводской. Только одна контора у насъ и есть.

— Но для чего? вы объясните подробнѣе.

— Чего объяснять? Нечего объяснять. Слѣдовательно, придетъ мужикъ въ волость, весь въ сажѣ, какъ дьяволъ, и учнетъ старшину просить, записку ему подаетъ, а въ запискѣ сказано: „дать такому-то, скажемъ, Ивану Тараканову, двадцать или тридцать рогогъ“. Старшина само собой: „Убирайся вонъ! не до тебя, некогда намъ теперь“… Проситъ тотъ, проситъ, видитъ — безъ гривенника не обойдешься, жертвуетъ старшинѣ гривенникъ. И сейчасъ это десятскіе разложатъ мужика на полу и отсчитаютъ, сколько по запискѣ показано. Потомъ зачнутъ писать удостовѣреніе. За удостовѣреніе да за приложеніе печати писарю еще пятачекъ, да десятскимъ за то, что не больно драли, ну хоть три копѣйки, итого-восемнадцать копѣекъ. Какъ получилъ удостовѣреніе, опять его на работу принимаютъ, а безъ удостовѣренія не ходи. Вотъ къ чему эта бумага. Нынче этого нѣту, Николай Иванычъ отмѣнили, да и управляющій другой; а прежде это весьма соблюдалось.

Чагинъ смотрѣлъ на письмоводителя и удивлялся: ни по виду, ни по голосу нельзя было узнать, какъ онъ относился къ своему разсказу.

— Что же, по вашему, хорошо это или худо, что отмѣнили? — спросилъ Чагинъ.

— Порядокъ такой былъ, — уклончиво отвѣтилъ письмоводитель.

— Ну, однако, какъ вы думаете?

— А мнѣ чего думать? не меня драли. Я къ мѣщанскому сословію приписанъ, на заводѣ не роблю, мнѣ что?

— Ну, а если-бы?..

— Чего если бы?.. Порядокъ такой былъ…

— Теперь вонъ другой порядокъ, а развѣ лучше? Тоже ничего хорошаго.

Письмоводитель махнулъ рукой, нагнулъ голову на бокъ и стадъ писать. Черезъ полчаса онъ положилъ перо и исподлобья посмотрѣлъ на Чагина.

— Вы, сказываютъ, въ газетахъ пишете? — спросилъ онъ.

— Пишу.

— Гмъ… вотъ бы описать одинъ случай.

— Какой?

— Описать бы одного человѣчка… фельдшера здѣшняго… какъ онъ меня ловко надулъ… Продалъ мнѣ корову, а она черезъ недѣлю издохла… Я писалъ въ газету „Свѣтъ“ — не приняли. Не знаете, отчего?

— Не знаю. Вѣроятно, оттого, что неинтересно.

— Я пятнадцать рублей заплатилъ, а она издохла… стало быть, хворая была… мошенничество какое!.. Въ другихъ газетахъ не напечатаютъ, какъ вы полагаете?

— Едва ли.

— Почему же? цензура не пропуститъ?

— Нѣтъ, цензура пропуститъ, да никому это неинтересно.

— Гмъ!.. а надо бы описать его, мерзавца… Нашему брату нигдѣ ходу нѣтъ… Случись съ именитымъ лицомъ, сейчасъ же бы напечатали.

— Нѣтъ, все равно, не напечатали бы…

— Ну, какъ же! толкуйте! развѣ я не знаю? Вездѣ рука руку моетъ… Кто тамъ распоряжается въ редакціяхъ? не вы?

— Нѣтъ, не я.

— А то вотъ еще здѣшняго доктора описать… До того разъѣлся, что едва дышетъ, и цѣлый день лежитъ на боку, какъ скотина… въ больницу не ходитъ, приходящихъ на дому лѣчить… Придутъ къ нему, а онъ лежитъ и, хоть какая болѣзнь, ни за что не встанетъ, а только ругается: „лѣнтяи вы, говорить, лежебоки… пьянствуете, водку лопаете — оттого… Федотычъ! посмотри, что у него, у подлеца?“.. Двѣнадцать тысячъ балованья получаетъ за это, за лежанье-то…

— Неужели двѣнадцать тысячъ?

— Ей-Богу, двѣнадцать тысячъ. Потому что зять онъ главнаго начальника, съ шести заводовъ ему по двѣ тысячи платятъ, оно и составится двѣнадцать… Не житье, а маслянница» до того налѣнился, что ужъ, кажется, и лѣниться-то лѣнь… Вотъ это житье!.. Нашъ братъ за триста рублей въ годъ трубитъ-трубитъ, корпитъ-корпитъ, а тамъ все тысячи: главному управляющему двадцать четыре тысячи, помощнику двѣнадцать тысячъ, управителю шестъ тысячъ!.. Куда и деньги дѣваютъ — оказія!.. Съ заводовъ только лѣнивый не беретъ — всѣмъ платятъ, да и есть изъ чего: одинъ нашъ заводъ далъ въ прошломъ году триста семьдесятъ четыре тысячи дивиденту!.. Николай Иванычъ — чудакъ, смиренъ больно, а то могъ бы большія деньги нажитъ… Чего имъ стоить тысячекъ пять-шесть въ годъ? а человѣкъ онъ нужный: дали бы съ удовольствіемъ. Такъ нѣтъ, не беретъ, жалѣетъ ихъ, что ли?… Чудакъ, ей-Богу!.. Вы смотрите, не наябедничайте на меня, что я такъ говорю…

— А что?

— Да нехорошо… Я наболталъ вамъ нивѣсть чего, а вы разскажете, — мало ли что можетъ выйти?.. Вы Николаю Иванычу пріятели, съ вами осторожно надо… Вонъ они идутъ, съ лѣстницы спускаются, такъ вы смотрите не того… мало ли какіе разговоры бываютъ… — прибавилъ письмоводитель, заслышавъ шаги, и снова уткнулся въ работу.

— Мы тебя потеряли, — сказалъ Чагину вошедшій Николай Ивановичъ. — Бросай все, пойдемъ завтракать.

— Сейчасъ, погоди немного.

— Одна барышня желаетъ съ тобой познакомиться. Очень тобой заинтересована, красавица, умница — прелесть!

— Кто такая? — спросилъ Чагинъ, приводя бумаги въ порядокъ.

— M-lle Сопѣгина.

— А! дочь этого господина?

— Ну, да. Да ты чего? На папеньку она не похожа… Стремленія, идеи, братецъ ты мой, и все прочее.

Когда пришли въ столовую, Чагинъ увидѣлъ молодую, черноволосую дѣвушку лѣтъ двадцати, но красавицей ее не нашелъ. Не замѣтилъ онъ также, чтобъ она выказала къ нему какой-либо интересъ. Кивнувъ головой на его поклонъ и почти не взглянувъ на него, она спокойно обратилась къ студенту Салмину, очевидно, продолжая прерванный разговоръ:

— Итакъ, вы утверждаете, что обезземеленіе народа, гибель обшивы неизбѣжны, и воспрепятствовать этому невозможно?

Салминъ, вызывающе посмотрѣвъ на Николая Ивановича, отвѣчалъ:

— Разъ Россія ступила на путь капитализма, разумѣется, это неизбѣжно — таковъ общій законъ. А класть заплаты на то, что гнило, заниматься починкою ветхаго зданія, обреченнаго на разрушеніе, само собой, неразумно. Хлопотать объ обезпеченіи землей населенія, да еще заводскаго населенія, препятствовать накопленію и концентраціи капитала — значитъ прать противъ рожна, идти противъ законовъ исторіи, бороться съ вѣтрянными мельницами, и для чего? къ чему? во имя какихъ идеаловъ? ради какой будущности?

— Это не ваше личное мнѣніе? это мнѣніе другихъ… болѣе… то-есть, это мнѣніе ученыхъ?

— Да, конечно. Васъ необходимо, Екатерина Ивановна, ознакомить съ литературой…

— Я читала кой-что, но тамъ этого, что вы говорите, нѣту…

— Да вы не вѣрьте ему, барышня, сказалъ Николай Ивановичъ: — онъ, навѣрное, что-нибудь перевираетъ. По его словамъ, такъ и голодающихъ вонъ не слѣдуетъ кормить: пусть издыхаютъ.

— Ну это вы врете! — запальчиво, весь вспыхнувъ, вскричалъ студентъ.

— Позволь! ты говорилъ это.

— Я этого никогда не говорилъ! Я говорилъ, что помогать голодающимъ — все равно, что лить воду въ дырявую кадку: сколько ни лей, полна не будетъ. Вотъ что я говорилъ! Сколько ни помогайте голодающему мужику, хоть милліарды раздайте, ему не поможешь, потому что примитивное крестьянское хозяйство погибаетъ, недоѣданіе въ деревняхъ уже теперь стало хроническимъ. Надо поднять технику земледѣлія, надо увеличить производительныя силы страны, а это станетъ возможнымъ только тогда, когда сельское хозяйство изъ полуденежнаго, полунатуральнаго станетъ вполнѣ капиталистическимъ, когда разовьется обработывающая промышленность и поглотитъ излишнія рабочія руки, подниметъ производительность труда… Вотъ что я говорилъ… А голодающихъ вы можете кормить сколько угодно, да только не думайте при этомъ, что вы, въ самомъ дѣлѣ, занимаетесь настоящимъ дѣломъ, исцѣляете народныя язвы. Можете также хлопотать и о надѣленіи землей горнозаводскаго населенія, да только, вѣдь, изъ этого ровно ничего не выйдетъ.

— Почему бы это, однако?

— Да все потому же. Сколько ни старайтесь, рано или поздно земля уйдетъ изъ рукъ населенія. Это дважды два четыре, непреложный законъ. Да и теперь, если правду сказать, вы только воображаете, что хлопочете о земельномъ устройствѣ мастеровыхъ, на самомъ же дѣлѣ вы больше способствуете ихъ обезземеленію. Сознательная половина вашей дѣятельности безрезультатна, а безсознательная огромна по своему значенію. Вы сами, не замѣчая того, дѣйствуете, какъ слѣпое орудіе экономической необходимости.

— Что ты врешь? какое слѣпое орудіе? какая экономическая необходимость? Чортъ знаетъ что ты мелешь! при чемъ тутъ экономическая необходимость?

— Очень причемъ. Она-то и составляетъ, можно сказать, самый гвоздь, самую суть, а всѣ ваши идеальныя стремленія, дѣйствительно, не причемъ. Вѣдь, вотъ, напримѣръ, сами же вы три-четыре года тому назадъ силой заставляли мастеровыхъ отказываться отъ своихъ правъ на землю, не смотря на ваши идеи и прочее. А почему? Потому что такова сила вещей и таково безсиліе вашихъ идей, не имѣющихъ подъ собой экономической почвы…

Николай Ивановичъ поблѣднѣлъ и тяжело поднялся съ мѣста. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но, вмѣсто того, вдругъ повернулся и молча вышелъ изъ комнаты. Студентъ осѣкся на полусловѣ и съ испугомъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ. Съ минуту длилось тягостное молчаніе.

— Повидимому, вы не остановитесь ни передъ какой жертвой Молоху, — обратился къ нему Чагинъ: — разумѣется, это такъ и должно быть, если признать, что другого бога не существуетъ… Но точно ли нѣтъ другихъ боговъ? и не преувеличиваете ли вы значеніе и могущество вашего кумира? Вѣдь, надо имѣть слишкомъ крѣпкую вѣру, чтобъ рѣшиться на человѣческія жертвоприношенія…

Студентъ что-то хотѣлъ возразить, но въ это время вернулся въ комнату Николай Ивановичъ и, весь блѣдный, остановился у стола. Съ минуту онъ молчалъ, опустивъ глаза, потомъ, заикаясь, съ усиліемъ заговорилъ, ни на кого не глядя и держась обѣими руками за спинку стула.

— Я разскажу вамъ все… — началъ онъ низкимъ и безцвѣтнымъ голосомъ. — Это была подлость, и я не стану оправдываться… но я даю вамъ честное слово, что я самъ не понималъ того, какъ это важно и какое имѣетъ значеніе…

— Ты это послѣ разскажешь, — сказалъ было Чагинъ, но Николай Ивановичъ нетерпѣливо перебилъ его:

— Нѣтъ, нѣтъ… разъ объ этомъ упомянули, я разскажу… Я не оправдываюсь, но ты увидишь и всѣ увидятъ, что это не такъ… Дѣло въ томъ, что я не зналъ, а они знали… Однимъ словомъ, я разскажу все по порядку. Здѣшніе мастеровые, какъ и вездѣ на заводахъ, не получили земельныхъ надѣловъ, хотя имѣли на то право по закону… Правда, были составлены уставныя грамоты, но онѣ ни съ духомъ закона, ни съ прямымъ его смысломъ ничего общаго не имѣли, онѣ заключали въ себѣ стремленіе, такъ сказать, вторично закрѣпостить населеніе, и потому приняты не были. Такъ было вездѣ… Ну-съ. Такимъ образомъ, формально мастеровые не получили ничего, кромѣ усадебныхъ мѣстъ, но фактически они съ давнихъ временъ пользовались выгономъ, покосами и росчистями. Заводоуправленіе не препятствовало владѣть и пользоваться мастеровымъ этими угодьями, а не припятствовало потому, что боялось, не смѣло нарушить право этого стариннаго владѣнія.

Николай Ивановичъ перевелъ духъ и продолжалъ:

— Такъ тянулось десятки лѣтъ. Вдругъ стали требовать отъ мастеровыхъ, чтобы они брали изъ конторы билеты на право пользованія этими угодьями за установленную плату… Плата же была назначена баснословно ничтожная, почти невѣроятная: по десяти копѣекъ съ десятины въ годъ… Это-то меня и ввело въ заблужденіе… Населеніе, которое привыкло бытъ всегда на сторожѣ, уперлось съ непонятнымъ для меня упорствомъ… Началась цѣлая, въ высшей степени непріятная исторія… Начались преслѣдованія, тяжбы, судебныя дѣла, лишенія работъ… Съ той и съ другой стороны обнаружилось столько настойчивости и упорства, что я недоумѣвалъ и удивлялся… А былъ я тогда неопытенъ и несвѣдущъ… Формальное право было на сторонѣ заводоуправленія… Мнѣ говорили: вотъ до чего испорченъ, избалованъ заводскій народъ, вотъ до чего привыкъ онъ не уважать требованія закона и права собственности… Я сталъ на сторону заводоуправленія… Но, видитъ Богъ, я не подогрѣвалъ, къ чему все это клонилось!..

— А къ чему же это клонилось?

— Къ чему? Къ тому, чтобы обезземелить мастеровыхъ на законномъ основаніи. Заводы бываютъ всегда хорошо освѣдомлены на счетъ теченій въ верхнихъ слояхъ атмосферы. Имъ стало извѣстно, что черезъ годъ, черезъ два долженъ выйти законъ, по которому поссессіонные заводскіе мастеровые получать въ надѣлъ все, чѣмъ они фактически пользовались не по найму отъ заводоуправленія. Надо было заручиться доказательствами, что фактическими владѣльцами росчистей и покосовъ были заводы, а не мастеровые, что эти послѣдніе пользовались ими на правахъ аренды отъ заводоуправленія. Вотъ для чего нужны были билеты! Цѣна имъ была грошъ, но не въ ней было дѣло. Скажу вамъ откровенно, я чувствовалъ, что тутъ кроется какой-то обманъ, что дѣло не чисто и не такъ просто, какъ казалось, и первое время колебался… Но вскорѣ меня, что называется, огрѣли обухомъ по головѣ. На меня пожаловались, меня вызвали въ губернію… Тамъ приняли меня скверно… Я скажу все: меня приняли, какъ лакея, мнѣ угрожали, на меня кричали, меня обвиняли въ соціализмѣ… Я все это нынесъ и даже оправдывался… Я обѣщалъ сдѣлать все, что отъ меня требовали… И я исполнилъ свое обѣщаніе… Я употребилъ власть, данную мнѣ закономъ, на то, чтобы помочь заводоуправленію привести въ исполненіе его безчеловѣчный замыселъ… Тутъ я убѣдился, между прочимъ, до какой степени наша власть, о которой такъ много говорятъ, ничтожна въ сравненіи съ той огромной властью, какую имѣетъ надъ населеніемъ заводоуправленіе. Я могъ посадить мужика на три дня подъ арестъ, оштрафовать его на нѣсколько рублей, а они могли разорить его въ конецъ, продать съ торговъ его домишко, его корову, лошадь, все его имущество, лишить его работы, обречь на всѣ муки голоднаго существованія… При томъ я дѣйствовалъ робко, перемогая свою совѣсть, а они съ полнымъ сознаніемъ своей правоты… Къ счастію, всѣ наши старанія увѣнчались весьма малымъ успѣхомъ… Масса населенія, что называется, стала стѣной… Люди разорялись, лишались работы, бросали навсегда свои насиженныя мѣста, несли убытки, въ десять разъ превосходившіе стоимость тѣхъ клочковъ земли, изъ-за которыхъ возникало дѣло, но твердо стояли на своемъ: не брать билетовъ… Здѣсь опять таки идея, а не матеріальныя выгоды… а идеи двигаютъ горами… Борьба оказалась неравная: нельзя было поголовно разорить все населеніе… Въ концѣ концовъ, все осталось по прежнему…

— Надо сказать еще о томъ, что вы систематически не утверждали уполномоченныхъ для веденія судебныхъ дѣлъ, избираемыхъ сходами, — сказалъ студентъ.

— Да, и это было… Было, было… Послѣ, когда я узналъ всю подкладку дѣла, всю эту механику, мнѣ стало и горько, и стыдно. Когда я уразумѣлъ, что, вѣдь, въ сущности, здѣсь рѣшалась судьба всего заводскаго населенія и его будущихъ поколѣній, я пришелъ въ ужасъ… Тутъ только я понялъ, чѣмъ я рисковалъ, и чѣмъ рисковали мастеровые… Я рисковалъ благорасположеніемъ начальства, самое большее — службой, и какіе это пустяки сравнительно съ тѣмъ, чѣмъ рисковали они!..

— У тебя все пустяки… — начала было Лидочка, но Николай Ивановичъ съ внезапнымъ раздраженіемъ перебилъ ее:

— Молчи! ужъ ты-то молчи, ради Бога!

— Что я такое сказала?

— Ничего! но, я прошу тебя, не говори пока ни слова… теперь, именно теперь… Да, такъ о чемъ это я?.. Да, да… Я все разсказалъ, все какъ было, не скрылъ ничего, не пощадилъ себя… Все это ужасно, но что это значитъ? при чемъ тутъ экономическая необходимость? Подлость это, беззаконіе, произволъ, насиліе, а не экономическая необходимость!.. политика, а не политическая экономія…

— Но политика вытекаетъ изъ экономической необходимости — это аксіома, — возразилъ студентъ.

— Ну, хорошо, пусть… тогда всякая политика должна быть хороша, потому что она вытекаетъ изъ необходимости… Какая тутъ необходимость? Просто, человѣческая недобросовѣстность…

— Это-то и есть экономическая необходимость, желѣзные законы экономическаго развитія… Положимъ, что вы оказались недостаточно тверды, но будь вы самостоятельнѣе, васъ немедленно бы смѣстили и назначили на ваше мѣсто человѣка болѣе податливаго, не правда ли? Я думаю, вы не станете этого отрицать?

— Нѣтъ, нѣтъ! и, вообще, я не расположенъ сегодня слушать твои разглагольствованія.

Катя Сопѣгина, про которую всѣ позабыли, стала прощаться. Она была блѣдна, какъ платокъ, и дрожала.

— Ахъ, Господи Боже мой! вы здѣсь? — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Я упустилъ изъ виду… Ахъ, ты Господи!.. забылъ о вашемъ присутствіи…

Катя, отвернувшись, торопливо выбѣжала въ прихожую, откуда вскорѣ послышались рыданія. Съ ней сдѣлалась истерика, Лидочка увела ее къ себѣ въ спальню.

VI.

Однажды вечеромъ Чагинъ возвращался съ Пантюхина пріиска. Рядомъ съ нимъ ковылялъ, прихрамывая, захудалый пріисковый старатель Ерошка Безпалыхъ. Безъ шапки, босикомъ, въ красной рубахѣ и синихъ порткахъ, испачканныхъ въ глинѣ, возбужденный и взволнованный, Ерошка, не переставая, говорилъ съ необыкновеннымъ азартомъ. Чагинъ былъ, видимо, разстроенъ, угрюмо молчалъ и, не слушая ерошкиныхъ рѣчей, о чемъ-то упорно и тяжело думалъ.

— Зарѣзалъ онъ насъ али нѣтъ, въ омутъ его головой вмѣстѣ съ матушкой! какъ по вашему? — говорилъ Ерошка, то отставая отъ Чагина вслѣдствіе узости лѣсной тропинки, то перегоняя его: — не зарѣзалъ, что ли?.. Тьфу! будь онъ трижды со свѣту проклятъ!.. Вы говорите: пошто били? Какъ же его не бить, подлеца? Странное дѣло! по головкѣ гладить, что ли?.. За эдакія дѣла… Господи Боже мой!.. что же это?.. Изъ-за него мы всего лишились теперича, безъ куска хлѣба… Я, можетъ, богатѣющее золото нашелъ… я, можетъ, только что, Господи благослови, облюбовалъ настоящее природное мѣсто… Это какъ?.. Вы говорите: не виноватъ… Какъ не виноватъ? а кто же тогда виноватъ? я, что ли? али кто другой?.. Довольно странное разсужденіе!..

Ерошка, видимо, въ чемъ-то оправдывался, въ его словахъ выражалось смутное опасеніе и страхъ. Предметомъ его рѣчей было слѣдующее обстоятельство. Утромъ сегодняшняго дня появился на пріискѣ внезапно разбогатѣвшій и только что выпущенный изъ-подъ ареста старатель Пименовъ. Не смотря на раннее утро, онъ былъ сильно навеселѣ и бродилъ между отвалами отъ одной артели къ другой, бахвалясь и несуразнымъ голосомъ распѣвая пѣсни. Онъ наряженъ былъ въ новую красную рубаху съ шелковымъ поясомъ и плисовыя черныя шаровары, на ногахъ его блестѣли лаковые отвороты сапоговъ съ бураками и резиновыя калоши, а на головѣ новый козырекъ суконной фуражки. Пріисковый людъ не безъ основанія считалъ его главною причиною недавно разразившейся надъ ними бѣды, почему встрѣтилъ его зловѣщимъ молчаніемъ, угрюмо продолжая свое дѣло и, повидимому, не обращая на него никакого вниманія. Пименовъ сіялъ, также какъ новыя калоши на его ногахъ, останавливался передъ каждой группой одѣтыхъ, въ лохмотья и выпачканныхъ въ глинѣ людей, балагурилъ, шутилъ, заигрывалъ съ бабами, пересыпая рѣчь безцеремонною бранью и раскатами хохота, и упорно не хотѣлъ замѣчать ни той ледяной холодности, которая была ему отвѣтомъ, ни тѣхъ злобныхъ взглядовъ, какіе бросались на него исподлобья.

— Копай, братъ, копай! — кричалъ онъ въ какомъ-то упоеніи: — копай ее, долби!.. Ха, ха, ха!.. А я, братъ, того… выкопалъ что требуется и довольно… получилъ двѣ тысячи… будетъ на пряники… Копай, братъ… ничего — Марья! хошь, я те красный платокъ подарю?..

Вокругъ него стала собираться толпа. Вскорѣ она окружила его плотнымъ кольцомъ, принимая явно угрожающій видъ. Пименовъ не имѣлъ понятія ни о томъ озлобленіи, какое накопилось противъ него въ послѣдніе дни, ни о причинахъ этого озлобленія. Онъ не зналъ, что счастье, привалившее къ нему нежданно-негаданно, имѣло самыя дурныя послѣдствія для многихъ изъ его сотоварищей, и то странное отношеніе къ себѣ, котораго онъ все-таки не могъ не замѣтить, объяснялъ исключительно чувствомъ зависти и невольнаго почтенія, какое должны были питать къ нему теперь всѣ, какъ къ богатому человѣку. Исторія его обогащенія… которое онъ сильно преувеличивалъ въ своемъ воображеніи, представлялась ему какъ во снѣ. Мѣсяцъ тому назадъ онъ случайно наткнулся на богатѣйшую золотоносную жилу: золото замѣтно было на глазъ въ изломахъ каждаго камня. Наковырявъ нѣсколько пудовъ такихъ камней, онъ при помощи бабы пережегъ ихъ въ печкѣ на дровахъ, затѣмъ, когда камни растрескались и разсыпались на мелкіе куски подъ вліяніемъ жара, истолокъ ихъ въ ступѣ, промылъ песокъ и въ одну ночь добылъ золота больше фунта. Продолжая эту операцію въ теченіе трехъ недѣль, онъ намылъ золота почти полпуда. Жена совѣтовала продать его скупщикамъ, но онъ не рѣшился подвергать себя риску уголовной отвѣтственности и пошелъ сдавать его въ контору. Тамъ, при видѣ такого богатства, совершенно растерялись и отправили Пименова къ становому. Становой посадилъ его въ холодную. Здѣсь просидѣлъ Пименовъ десять дней, на одиннадцатый двое стражниковъ, какъ арестанта, привели его въ контору. Въ конторѣ его обругалъ штейгеръ, потомъ управитель, потомъ лѣсничій, его упрекали и стыдили за что-то и грозили посадить въ острогъ, заставили подписаться подъ какими-то бумагами, наконецъ, выдали разсчетъ. По той цѣнѣ, по которой отъ него раньше принималось золото, ему слѣдовало получить около пяти тысячъ рублей, но ему выдали только двѣ. Онъ не спорилъ, потому что и эта сумма казалась ему баснословно огромною. Онъ радъ былъ, что его не засудили, не упрятали въ острогъ, чего онъ сильно опасался, и отпустили на волю. Между тѣмъ, шахту его опечатали, приставили къ ней караулъ, затѣмъ объявили, что всѣ старательскія работы на разстояніи пятисотъ саженъ кругомъ должны быть очищены въ двухнедѣльный срокъ. Около сотни семействъ должны были, такимъ образомъ, оставить свои работы, бросить свои лачуги, свои нехитрыя приспособленія, остаться безъ заработка и подъ открытымъ небомъ. Это распоряженіе, разумѣется, какъ громомъ, поразило всѣхъ и вызвало страшный переполохъ. Все горе, вся досада, все озлобленіе пріисковой рвани обрушилось на Пименова. Его судили на всѣхъ перекресткахъ и находили, что онъ во всѣхъ отношеніяхъ поступилъ неправильно. Во-первыхъ, онъ велъ себя, какъ набитый дуракъ, отдавшись въ руки конторы, сообщивъ ей о своей находкѣ и, такимъ образомъ, лишившись возможности продолжать дальнѣйшую разработку жилы, наконецъ, не дополучивши за добытое уже золото по крайней мѣрѣ шести тысячъ рублей. Во-вторыхъ, онъ поступилъ не по товарищески, коварно, никому не открывъ своего секрета, ни съ кѣмъ не посовѣтовавшись… Скажи онъ хоть слово, ему указали бы, что надо дѣлать въ такомъ случаѣ. Можно бы, напримѣръ, незамѣтно всѣмъ пріискомъ сдавать золото Пименова хоть въ ту же контору… Жила могла имѣть развѣтвленія, къ ней могли припаиться и другіе… Наконецъ, можно было подкупить заводскихъ приставниковъ, войти съ ними въ сдѣлку, и, весь пріискъ жилъ бы себѣ припѣваючи… Ничего этого Пименовъ не зналъ. Очутившись на волѣ съ пачкою денегъ въ рукахъ, онъ одурѣлъ отъ радости и первымъ дѣломъ пошелъ на базаръ; здѣсь купилъ онъ себѣ пять суконныхъ фуражекъ, дюжину рубахъ, шаровары, сапоги съ калошами, голубую шелковую шаль и полпуда орѣховъ, затѣмъ отправился искать свою жену. Въ тотъ же день онъ купилъ еще лошадь, коробокъ на желѣзномъ ходу, сбрую, росписную дугу и тюменскій коверъ. Утромъ на другой день онъ отправился на пріискъ, заѣхавъ предварительно въ кабакъ и купивъ полведра водки, предполагая организовать угощеніе. Дорогою вмѣстѣ съ бабой они роспили одну бутылку, закусывая мятными пряниками. Оставивъ бабу караулить лошадь подъ кустомъ, на краю дороги, онъ пошелъ бродить по пріиску…

— Копай ее, копай, братцы!.. давай вамъ Господи!.. — говорилъ онъ, чуя въ толпѣ что-то недоброе. — Мнѣ будетъ, достаточно… Я могу сейчасъ полведра… намъ это не составляетъ… на проздравку, значитъ… а?.. Ну-ка…

— Ты зачѣмъ сюда пришелъ, сволочь? надъ нами куражиться пришелъ? а?.. Ахъ, ты подлая душа! — закричалъ на него Ерошка, выступая изъ толпы. — Бѣдой нашей любоваться? а?.. Ахъ, ты рыло твое неумытое! скволыга! скаредная твоя душа! дышломъ тебѣ въ самое горло!..

Пименовъ посоловѣвшими глазами смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Ты не думай… — бормоталъ онъ: — у меня приготовлено полведра… намъ это не составляетъ… вотъ, подъ тѣмъ кустомъ… съ собой привезъ… лошадь у меня новокупленная… не безпокойся…

— Лошадь?.. полведра?.. Ахъ, ты сволочь!..

Ерошка съ размаху ударилъ его по головѣ. Съ головы Пименова свалилась фуражка, а самъ онъ взмахнулъ руками, покачнулся и скатился по песчаной насыпи въ яму, на днѣ которой была жидкая грязь. Очутившись въ лужѣ, онъ не сразу поднялся на ноги и нѣкоторое время безсмысленно смотрѣлъ по сторонамъ, стоя на четверенькахъ; потомъ вдругъ лицо его приняло свирѣпое выраженіе, и онъ проворно, какъ кошка, вскарабкавшись на откосъ, бросился на Ерошку. Къ ту же минуту Ерошка лежалъ подъ нимъ на землѣ, весь красный съ натуги, съ вытаращенными глазами, и, задыхаясь, жалобно вопилъ:

— Братцы!.. други!.. братцы!..

Въ слѣдующій моментъ Пименовъ былъ сброшенъ съ Ерошки, приподнятъ на воздухъ, его новыя калоши мелькнули на мгновеніе поверхъ толпы, послѣ чего онъ тяжело грохнулся на землю… Толпа ахнула и съ ревомъ навалилась на него. Его за волосы приподнимали на воздухъ, бросали на землю, били по головѣ, по лицу, топтали ногами… Когда замолкли его крики и стоны, когда очнувшаяся толпа разступилась, онъ лежалъ на пескѣ въ разорванной въ клочья рубахѣ, неподвижный, какъ трупъ, съ закрытыми глазами, съ окровавленнымъ лицомъ… Теперь толпа съ недоумѣніемъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ смотрѣла на жертву своего безумія. «Неужели до смерти? неужели убитъ?» думалъ каждый съ смертельной тоскою на сердцѣ. Ерошка наклонился надъ тѣломъ, пощупалъ грудь и голову…

— Живъ, ребята! — сказалъ онъ успокоительно: — ничего, отойдетъ… Говорилъ онъ, гдѣ-то лошадь у его… на лошадь бы его надо… Ничего, оправится въ лучшемъ видѣ… Ведите лошадь, ребята!..

Привели лошадь, уложили безчувственнаго Пименовѣ въ коробокъ, прикрыли тюменскимъ ковромъ и отправили по дорогѣ въ заводъ. Лошадь долго возила его по заводскимъ улицамъ и по базарной площади. «Экъ напился человѣкъ спозаранку!» — не безъ зависти говорили видѣвшіе его мастеровые. Наконецъ, проходившій мимо Чагинъ обратилъ вниманіе на его растерзанный видъ и повезъ его въ больницу. Былъ уже двѣнадцатый часъ дня. Больница находилась на самомъ краю завода, на косогорѣ, у сосновой рощи. Сидѣвшій у воротъ на солнопекѣ старикъ сторожъ на обращенный къ нему вопросъ заявилъ, что докторъ въ больницу не ходитъ, сидѣлка ушла на малиной, а фельдшеръ — на имянины къ отцу Петру, и что безъ записки изъ конторы онъ никого въ больницу не пуститъ. Чагинъ выругался и пошелъ разыскивать фельдшера. Пименовъ, такимъ образомъ, еще часа полтора лежалъ въ телѣжкѣ у больничныхъ воротъ. Лицо его распухло и почернѣло, онъ началъ приходить въ себя и тихо стоналъ. Наконецъ, пришелъ фельдшеръ и велѣлъ перенести его въ палату.

— Зеркало души сильно попорчено, — говорилъ онъ, ощупывая его: — одно ребро сломано… рука вывихнута… пульсъ, кажется, ничего… Ловко обработали парня… Кто его такъ?

— Не знаю. Оживетъ? какъ вы думаете?

— Господь его знаетъ… авось оживетъ, если внутренности цѣлы… Черти! какъ напьются, непремѣнно драка… Что мнѣ теперь съ нимъ дѣлать? развѣ вы поможете?

Чагинъ изъявилъ согласіе.

— Дядя, а дядя! — громко обратился фельдшеръ къ своему паціенту, который лежалъ съ закрытыми глазами и стоналъ. Тотъ съ трудомъ приподнялъ отяжелѣвшія вѣки.

— А? — глухо отвѣчалъ онъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Иваномъ.

— А фамилія?

— Пименовъ.

— Кто тебя такъ обработалъ?

— Тамъ… мужики… на пріискѣ… на Пантюхиномъ…

— За что?

— Охъ… не знаю…

— Ну, хорошо. Молчи. Дѣло, кажется, уголовное, не послать ли за урядникомъ? какъ вы думаете? — обратился фельдшеръ къ Чагину.

— Какъ хотите, — отвѣчалъ Чагинъ разсѣянно. — Это, кажется, тотъ самый мужикъ, что нашелъ золотую жилу.

— Неужели?.. Дядя! ты, что ли, нашелъ золото? золотую жилу?

— Охъ… я… покаралъ Господь…

Провозившись около часа въ больницѣ, помогая фельдшеру, Чагинъ умылся и, собираясь уходить, спросилъ:

— Останется живъ? какъ вы полагаете?

— Крови много потерялъ, но мужикъ здоровый… Полагаю, что оживетъ.

— Дай Богъ. До свиданія. Большое вамъ спасибо.

— За что же, помилуйте? Будьте здоровы. Васъ покорно благодарю.

Изъ больницы, не заходя домой, Чагинъ пѣшкомъ отправился на пріискъ. До пріиска было верстъ шесть. Тамъ царствовало полное уныніе, однако Чагину обрадовались, какъ всегда. Бабы кланялись ему въ поясъ, мужики, снявши шапки, потянулись къ нему со всѣхъ сторонъ. Чагинъ началъ производить слѣдствіе. Одни, большею частію старики, угрюмо и сумрачно молчали, другіе съ видомъ раскаянія и покорности разсказывали обо всемъ вполнѣ откровенно. Глядя на эти сконфуженныя и виноватыя лица, носившія печать тяжкаго труда, заботъ и лишеній, Чагину трудно было повѣрить, чтобъ они принадлежали тѣмъ самымъ людямъ, которые нѣсколько часовъ тому назадъ до полусмерти избили ни въ чемъ неповиннаго человѣка.

— Эхъ, вы народъ, народъ! — укоризненно говорилъ онъ: — неужели изъ васъ не нашлось ни одного разумнаго человѣка? Изувѣчили мужика, за что? въ чемъ онъ провинился передъ вами? Васъ обидѣла контора, такъ развѣ онъ виноватъ? Вѣдь, и онъ тоже обиженъ конторою…

— Ну-у!.. обиженъ!.. чего онъ обиженъ? — заговорили было нѣсколько голосовъ, но Чагинъ перебилъ ихъ:

— Конечно, обиженъ, — повторилъ онъ: — вы только сообразите: нашелъ человѣкъ, можетъ быть, милліонное богатство, а у него все это отняли, выбросили ему гроши и прогнали, мало того, обругали, оскорбили, посадили подъ арестъ, поступили съ нимъ, какъ съ преступникомъ. Развѣ это не обида?

— Такъ-то такъ… оно, конечно… Эхъ, другъ ты мой! все-таки развѣ можно сравнять съ нами?… Зарѣзъ намъ, одно слово!…

Когда Чагинъ сообщилъ имъ, что Пименовъ живъ и, по всей вѣроятности, выздоровѣетъ, золотоискатели пріободрились духомъ.

— Слава Богу! значитъ, уголовства не будетъ… А то мы, вѣдь, вовсе того… думаемъ себѣ: бѣда, если окажется мертвое тѣло!.. Ну, дай ему, Господи! пускай выздоравливаетъ… по крайности безъ отвѣту… слава Богу!..

— Погодите еще! Во-первыхъ, выздоровѣетъ ли, одинъ Богъ вѣдаетъ, а, во вторыхъ, если и выздоровѣетъ, то захочетъ ли онъ простить васъ?..

— Ну!.. это что!.. станетъ онъ сутяжиться!.. не такой мужикъ, чтобъ изъ-за этого… Господи помилуй!.. да никогда онъ не зачнетъ, чтобы того… Мужикъ добрый… рубаха мужикъ… одно слово сказать, безотвѣтный… Дай только, Господи, ему здоровья… Ты вотъ скажи, что намъ теперича дѣлать?

— Я уже вамъ говорилъ что.

— Говорить-то говорилъ, да только… какъ тебѣ сказать?.. тоже съ конторой намъ спорить не приходится…

— Тогда и разговаривать не о чемъ.

— Если бы мы одного общества были, а то, самъ знаешь, всѣ мы съ разныхъ сторонъ, изъ разныхъ мѣстовъ… и выходитъ, что намъ не способно…

— Дѣло ваше. Я не навязываюсь съ своими услугами.

Когда вечеромъ Чагинъ пошелъ домой, за нимъ увивался Ерошка.

— Я вамъ вотъ что скажу: неправильно вы обо всемъ разсуждаете, — говорилъ онъ дорогой.

— А именно?

— Могу васъ разбить на всѣхъ четырехъ пунктахъ.

Но Чагинъ, зная Ерошку за самаго неосновательнаго на пріискѣ человѣка, не сталъ его слушать.

За полверсты отъ завода тропинка раздѣлилась на двое.

— До увиданія, баринъ, — сказалъ Ерошка. — Тебѣ прямо, а мнѣ сюда. Зайти надо къ одному знакомому человѣчку.

Разставшись съ Ерошкой, Чагинъ прошелъ нѣсколько шаговъ и сѣлъ на траву. Онъ вдругъ во всемъ тѣлѣ почувствовалъ страшную усталость. Было уже почти совершенно темно. Все небо было окутано темными облаками, въ просвѣтахъ которыхъ мерцали звѣзды; на западѣ виднѣлась мутно-багровая полоса. Сталъ слегка накрапывать мелкій, холодный дождь. Въ заводѣ зажигались огни, а въ отдаленіи доменныя печи, какъ пасти чудовищъ, изрыгали красные столбы ярко освѣщеннаго огнемъ дыма. Чагинъ, скорчившись, сидѣлъ на травѣ и съ тревогой прислушивался къ тому, какъ изъ глубины души поднималось въ немъ знакомое ощущеніе нервнаго холода, подъ вліяніемъ котораго онъ иногда цѣлыми сутками съ отвращеніемъ смотрѣлъ на суету человѣческой жизни и предавался томительному бездѣйствію. «Опять начинается», подумалъ онъ со страхомъ и, съ трудомъ поднявшись на ноги, скорыми шагами пошелъ по дорогѣ.

Проходя черезъ базарную площадь, Чагинъ увидѣлъ передъ зданіемъ волостного правленія огромную толпу народа. Нѣсколько сотъ человѣкъ сплошной массой столпились у крыльца и стояли безмолвно, къ чему-то прислушиваясь. Въ самомъ центрѣ толпы мерцалъ колеблющійся огонекъ, и какая-то темная фигура, возвышаясь надъ толпой, говорила или читала что-то. Чагинъ, вмѣшавшись въ задніе ряды, сталъ прислушиваться, но не разобралъ ни одного слова. Человѣкъ, читавшій или говорившій на возвышеніи, умолкъ, рядомъ съ нимъ появился другой и что-то крикнулъ надрывающимся голосомъ, Вдругъ вся огромная толпа ахнула, какъ одинъ человѣкъ, и шумъ голосовъ потрясъ воздухъ. Всѣ кричали одно и то же слово: «Согласны, согласны!» Затѣмъ опять все совершенно смолкло. Опять тотъ же человѣкъ, высоко стоявшій надъ толпой, прокричалъ что-то громкимъ голосомъ, послѣ чего люди, напирая другъ на друга и увлекая за собой Чагина, устремились куда-то всѣ въ одну сторону, и толпа въ нѣсколько минутъ вся передвинулась направо, оставивъ за собою пустое пространство. Чагинъ, увлеченный толпой, очутился совсѣмъ близко къ мерцавшему огоньку и, благодаря своему высокому росту, могъ разсмотрѣть, что огонекъ принадлежалъ сальной свѣчкѣ, стоявшей на столѣ. У стола, согнувшись, сидѣлъ человѣкъ безъ фуражки и, отирая со лба потъ, что-то писалъ. Стоявшій на другомъ столѣ высокаго роста мужикъ, съ закоптѣлымъ лицомъ и черной окладистой бородою, еще разъ крикнулъ: «коли такъ, подписываться, айда!.. руки давайте!.. грамотные, подходи!..» и спрыгнулъ на землю. Толпа опять зашумѣла и зашевелилась. Чагинъ подивился торжественности и порядку этого собранія, не безъ труда выбрался изъ толпы и направился къ дому.

VII.

У Николая Ивановича были гости. Весь огромный домъ ярко горѣлъ огнями. Съ балкона, выходившаго на улицу, слышался веселый говоръ и чей-то раскатистый смѣхъ. Чагинъ прошелъ въ свою комнату, зажегъ огонь и въ изнеможеніи бросился да диванъ, но пролежалъ не больше минуты: какая-то болѣзненная тоска и смутная тревога овладѣли всѣмъ его существомъ. Онъ вскочилъ, растворилъ окно и сѣлъ на подоконникъ. Потемнѣвшій садъ, казалось, дремалъ и тихо грезилъ. Издалека слабо доносились людскіе голоса, лай собакъ, шумъ заводскихъ машинъ, журчанье воды въ шлюзахъ, но въ саду, во мракѣ неподвижно стоявшихъ, словно окаменѣвшихъ деревьевъ было необыкновенно тихо. Чагинъ перешагнулъ черезъ подоконникъ и ступилъ ногою на мягкую, влажную траву. Вверху зажигались звѣзды и сквозь просвѣты деревьевъ мерцали яркимъ и влажнымъ сіяніемъ. Въ глубинѣ сада сгустились таинственные сумерки. Сильно пахло травой, сырою землей, резедой и левкоемъ. Что-то торжественное, важное и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжащее, трогательное и волнующее было въ тишинѣ августовской ночи, въ мягкомъ сумракѣ неподвижнаго сада. Чагинъ быстрыми шагами, какъ будто торопясь куда-то, прошелъ въ самую гущу деревьевъ и долго бродилъ по мокрой травѣ, наконецъ, остановился, снялъ шляпу, отеръ съ лица потъ, перевелъ духъ и оглядѣлся кругомъ. Его безпредметная тревога улеглась, но онъ чувствовалъ себя какъ-то странно взволнованнымъ. Все вокругъ него какъ будто напоминало ему что-то знакомое, но давно позабытое. Была какъ будто когда-то другая такая же ночь, другой садъ, когда сгустившійся сумракъ былъ еще таинственнѣй, звѣзды ярче, ароматы сильнѣй, когда молодое сердце сладко сжималось отъ радостнаго ожиданія, припоминался чей-то ласковый голосъ, и казалось, — кто-то безконечно дорогой и близкій стоитъ тутъ сейчасъ, въ тѣни деревъ… Тоска и сожалѣніе о чемъ-то на вѣки исчезнувшемъ сжали его сердце, и опять откуда-то изъ глубины души поднялось чувство отвращенія къ жизни, которое говорило ему, что все, чѣмъ красна и нарядна жизнь, одинъ обманъ, за которымъ скрывается холодъ и пустота. «Не нужно падать духомъ — это болѣзнь, это заблужденіе», говорилъ онъ себѣ: «не надо терять вѣры въ животворящую, побѣдоносную силу добра: въ ней все содержаніе, вся красота жизни… Надо побороть въ себѣ равнодушіе, надо разсѣять сомнѣніе, которое заползаетъ въ душу, какъ вмѣя… Не можетъ быть, чтобы зло было творческой и всемогущей силой, въ которой нужно искать спасенія… Но, Боже мой, какъ ярко и вдумчиво свѣтятъ звѣзды! Онѣ живутъ и говорятъ о чемъ-то»…

Со стороны дома послышалось пѣніе и звуки рояля. Пѣли два женскихъ голоса. Издали казалось, что они поютъ чрезвычайно хорошо.

«Бороться со зломъ, ненавидѣть его всѣми силами своей души, преслѣдовать его по пятамъ… смѣло ринуться въ битву… Господи, Господи! еще такъ недавно въ этомъ заключалось для меня столько радости и счастія», думалъ Чагинъ. «Ринуться безъ оглядки, очертя голову, не разсчитывая своихъ силъ… А теперь?.. Нѣтъ, я боленъ, я усталъ, и это пройдетъ… Хоть бы немного радости, хотя бы единую каплю торжества, побѣды… Ни одного дѣла не удалось мнѣ довести до конца… Радости, радости! вотъ чего нужно! Чтобъ охватила она всѣ сердца, чтобы слились они въ одно великое сердце, встрепенулись, воспрянули духомъ, окрылились надеждою!..»

Чагинъ всплеснулъ руками и, глядя въ темное небо съ горящими звѣздами, прошепталъ сдавленнымъ голосомъ: «радости, радости!..» Потомъ склонилъ голову и неожиданно для себя зарыдалъ. Онъ безсильно опустился на траву, но тотчасъ же вскочилъ. «Я боленъ, у меня разстроены нервы», прошепталъ онъ и, торопливо утеревъ лицо платкомъ, быстрыми шагами направился въ другой конецъ сада.

Пѣніе въ домѣ замолкло. Съ террасы несся веселый говоръ; свѣтъ лампъ и свѣчей прорывался сквозь кружево деревьевъ и привѣтливо манилъ къ себѣ. Казалось, что тамъ люди вполнѣ веселы, счастливы и довольны.

«Надо разсѣяться… пойду туда», подумалъ Чагинъ и, вернувшись къ себѣ въ комнату, умылся, старательно переодѣлся и взглянулъ на себя въ зеркало. На него странно и пристально смотрѣло блѣдное лицо съ грустными глазами. «Ничего, развеселюсь какъ нибудь», сказалъ онъ себѣ и пошелъ наверхъ, къ Николаю Ивановичу.

Тамъ во всѣхъ комнатахъ были гости. Въ кабинетѣ играли въ карты, въ гостиной чопорно сидѣли пожилыя дамы, въ залѣ молодежь готовилась къ танцамъ. Яркое освѣщеніе, веселый шумъ, движеніе, красивые наряды дамъ подѣйствовали на Чагина успокоительно.

— Гдѣ вы пропадали? мы васъ потеряли совсѣмъ, — обратилась къ нему Лидочка.

Наряженная въ какой-то очень легкій и очень пестрый костюмъ съ кораллами на шеѣ, раскраснѣвшаяся и возбужденная, она казалась совсѣмъ молоденькой. Глава ея блестѣли дѣтскимъ весельемъ и ласково и бойко глядѣли изъ подъ круглыхъ, темныхъ бровей, грудь высоко поднималась, шевеля бусы изъ топазовъ.

— Какая вы нарядная и красивая, — улыбаясь, произнесъ Чагинъ.

— Неужели? что вы говорите? Вотъ это такъ! Ужъ отъ васъ-то я меньше всего ожидала комплиментовъ.

— Почему же? да это и не комплиментъ, а сущая правда.

Лидочка засмѣялась и слегка захлопала въ ладоши.

— Браво, браво! — закричала она: — Право, если захотите, вы можете быть очень милы. Это для меня цѣлое открытіе. Угодно вамъ чаю?

— Чаю? — переспросилъ Чагинъ и вспомнилъ, что онъ сегодня съ утра ничего не ѣлъ. — Очень хочу.

— Тогда пойдемте въ столовую,

— Но, вѣдь, сейчасъ танцы?

— Нѣтъ, еще не начинаютъ.. Пойдемте.

Въ столовой никого не было. На столѣ. стоялъ потухшій самоваръ.

— Чай, кажется, простылъ, ничего? — спросила Лидочка: — или подождете новый самоваръ?

— Ничего, не нужно, ладно такъ, — отвѣчалъ Чагинъ и съ жадностью принялся за чай съ хлѣбомъ.

— Вонъ масло, сыръ.

— Хорошо, хорошо, я, въ самомъ дѣлѣ, очень голоденъ.

— Петръ Филиппычъ, вы не танцуете?

— Не умудрилъ Господь.

— Но противъ танцевъ ничего не имѣете?

— Ничего. Я люблю смотрѣть, какъ танцуютъ.

— А пошли бы вы, если бъ я пригласила васъ на кадриль?

— Отчего же, если бъ умѣлъ? съ большимъ удовольствіемъ.

— А вы совсѣмъ не умѣете?

— Совсѣмъ. Мнѣ кажется это чѣмъ-то чрезвычайно замысловатымъ.

— И никогда не танцовали?

— Никогда.

— Удивительно. Я думаю, это очень скучно все заниматься дѣлами, нужно же и развлеченія… Но васъ, ей-богу, сегодня узнать нельзя: такой вы смирный и какой-то необыкновенный. Что съ вами случилось?

— Очень проголодался и присмирѣлъ.

— Вамъ, можетъ быть, принести что-нибудь посущественнѣй?

— Нѣтъ, ничего не нужно.

Въ это время молодой человѣкъ въ бѣлыхъ перчаткахъ подошелъ къ Лидочкѣ и поклонился. Лидочка взяла его подъ руку и вышла съ нимъ изъ столовой. Чагинъ остался одинъ. Изъ залы доносились звуки рояля, за окномъ слышался говоръ проходившаго мимо народа. Поднявъ голову, Чагинъ увидѣлъ въ дверяхъ длинную и тощую фигуру бѣлобрысаго человѣка въ нанковомъ пиджакѣ: онъ, какъ журавль, вытянувъ шею, испуганно озирался, не смѣя переступить, порогъ.

— Ихъ высокородіе господинъ земскій начальникъ у себя-съ? — спросилъ онъ, униженно кланяясь.

— Дома.

— А гдѣ съ?

— Кажется, въ кабинетѣ. Вамъ что угодно?

— Да не знаю, право-съ… собственно, я волостной татаръ… Дѣло экстренное, самонужнѣйшее… Но ловко ли ихъ безпокоить?

Писарь вопросительно посмотрѣлъ на Чагина.

— Затрудняюсь, какъ поступить, — продолжалъ онъ: — съ одной стороны, такая у насъ вышла исторія, что ну! однимъ словомъ, полная ерунда… съ другой стороны, какъ бы не разсердились за безпокойство…

— Хорошо, я пошлю его къ вамъ.

— Ужъ, видно, нечего дѣлать… будьте любезны.

Николай Ивановичъ съ озабоченнымъ видомъ сидѣлъ за картами и разсѣянно выслушалъ Чагина.

— Писарь? какой писарь? — переспросилъ онъ и прибавилъ задумчиво: — какъ ни хитри, все безъ одной.

— Да, если вы будете лапти плести, — съ сдержаной злобой возразилъ ему сидѣвшій противъ него Сопѣгинъ.

— Не знаю… не знаю, кто изъ насъ лапти плететъ, — также задумчиво отвѣчалъ Николай Ивановичъ и обратился къ Чагину: — Такъ писарь, говоришь? что ему надо?

— Этого я не знаю.

— Странно, чего онъ шляется ночью! что-нибудь случилось?

— Я не спрашивалъ.

— Не спрашивалъ?… почему же ты не спрашивалъ?.. Не спрашивалъ… да… такъ ты не спрашивалъ…

И взявъ себя рукой за конецъ бороды, Николай Ивановичъ приподнялъ голову, прищурился, пристально посмотрѣлъ въ потолокъ и вдругъ тряхнулъ головой, ударилъ картой по столу и проговорилъ рѣшительно:

— Была не была, а мы вотъ!..

— Но это чортъ знаетъ что! — побагровѣвъ, съ отчаяніемъ вскричалъ Сопѣгинъ. — Разумѣется, теперь безъ одной… Съ чего угодно только не съ червей!.. съ чего угодно!..

— Позвольте: да когда у меня заручки нѣту!..

— У васъ нѣтъ головы на плечахъ!.. Я два раза говорилъ: пики…

— Да когда у меня ихъ нѣтъ!..

— Господа, господа! — провозгласилъ слѣдователь, — это вы послѣ, а теперь не того… не угодно ли продолжать?

— Да нечего играть: безъ одной.

Однако, благодаря какой-то ошибкѣ со стороны окружного инженера, которая заставила, въ свою очередь, побагровѣть слѣдователя, Сопѣгинъ и Николай Ивановичъ взяли свои взятки. Тогда, бросивъ карты и вскочивъ съ мѣстъ, всѣ четверо съ возбужденными лицами стали кричать и спорить, нанося другъ другу оскорбленія.

— У меня не было ни одной пики! вы забываете, что у меня не было ни одной пики! — надрываясь, кричалъ Николай Ивановичъ.

— Тебя писарь ждетъ, — напомнилъ ему Чагинъ.

— А чортъ бы его подралъ! чего ему надо? что онъ съ ума сошелъ? — огрызнулся Николай Ивановичъ, бросая на Чагина свирѣпый взглядъ. — Гдѣ онъ?

— Въ столовой.

Сердитый и взволнованный, Николай Ивановичъ скорыми шагами прошелъ въ столовую.

— Чего вамъ? — сурово нахмуривъ брови, обратился онъ къ писарю, не отвѣчая на его поклонъ.

Писарь быстро и сбивчиво началъ что-то докладывать, съ судорожной торопливостью стараясь въ то же время вытащить изъ бокового кармана какую-то бумагу. Николай Ивановичъ, не вслушиваясь въ его слова, взялъ изъ его рукъ бумагу и разсѣянно посмотрѣлъ на нее.

— Я тутъ, ваще высокородіе, не причемъ, — говорилъ писарь: — на сходѣ былъ въ родѣ какъ арестованный, а до того ничего не зналъ… Они это по заранѣе обдуманному намѣренію… Я даже не могъ отлучиться, поэтому не могъ своевременно доложить вамъ… Вотъ какіе анафемы!.. Какъ только отпустили, я со всѣхъ ногъ сюда…

— Что такое? — недоумѣвалъ Николай Ивановичъ? — въ чемъ дѣло? почему такая экстра?

— Я поспѣшилъ доложить.

— Развѣ нельзя было подождать до утра?.. Чортъ возьми! лѣзете ночью!

— Я думалъ, что какъ важное дѣло… и вообще…

— Что вообще? Надо время знать. Такъ невозможно… Какое тамъ важное дѣло? что такое? ну, зачѣмъ вы мнѣ это дали?.. Приговоръ! мало-ли ихъ приговоровъ.

— Я не смѣлъ не доложить, ваше высокородіе, потому какъ…

Николай Ивановичъ разсѣянно посмотрѣлъ на заголовокъ приговора и, вдругъ покраснѣвъ, сталъ внимательно читать. Тамъ было написано слѣдующее: «Мы, нижеподписавшіеся мастеровые домохозяева Надеждинской волости, Верхне и Нижне-Надеждинскаго сельскихъ обществъ, отъ 1790 домохозяевъ, имѣющихъ право голоса на сходѣ, въ числѣ 1215 человѣкъ, собранные сего числа на соединенный сельскій сходъ, подъ управленіемъ мѣстныхъ старостъ, обсуждали слѣдующее:

1) управляющій Надеждинскими заводами, Иванъ Петровъ Сопѣгинъ, своими распоряженіями наноситъ вредъ и обиды нашему обществу и всѣмъ общественникамъ, разстраивая тѣмъ общество, чего до поступленія Сопѣгина на заводы не было;

2) съ поступленіемъ на службу Сопѣгина управляющимъ заводами, общество почти поголовно предано суду, и заводоуправленіе считаетъ всѣхъ общественниковъ самоуправщиками, а также Сопѣгинъ допускаетъ всевозможныя обиды и стѣсненія на цеховыхъ и конныхъ работахъ. Признавая, что подобныя дѣйствія Сопѣгина, какъ крайне обидныя для общества, и въ дальнѣйшемъ являются нестерпимыми, постановили: настоящимъ приговоромъ ходатайствовать предъ правительствомъ объ удаленіи его, Сопѣгина, окончательно изъ Надеждинскаго завода».

Дочитавъ до конца, Николай Ивановичъ перевернулъ листъ и началъ читать снова. Руки его дрожали, онъ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ. Писарь, предчувствуя бурю, судорожными движеніями утиралъ пестрымъ платкомъ свое рябое лицо.

— Что это такое? — съ усиліемъ произнесъ Николай Ивановичъ охрипшимъ голосомъ, поднимая на писаря округленные глаза, и вдругъ, взвизгнувъ, затопалъ ногами и сталъ выкрикивать что-то безсвязное, захлебываясь и заикаясь отъ бѣщенства. Испуганный писарь попятился къ двери.

— Въ двадцать четыре часа! — кричалъ Николай Ивановичъ. — Какъ ты смѣлъ, какъ ты могъ, мерзавецъ, кувшинное твое рыло!..

— Я не виноватъ, — проговорилъ было писарь, но эти простыя слова привели Николая Ивановича въ совершенное и отупленіе: онъ побагровѣлъ, стиснулъ зубы, вытаращилъ глаза и полѣзъ на писаря съ кулаками. Писарь юркнулъ въ прихожую, Николай Ивановичъ за нимъ.

— Завтра же ко всѣмъ чертямъ! къ чорту! ко всѣмъ дьяволамъ! — неистово кричалъ онъ, перегнувшись черезъ перила, пока писарь, спотыкаясь, бѣжалъ внизъ по лѣстницѣ.

Запыхавшійся Николай Ивановичъ съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами, размахивая листомъ бумаги, который остался у него въ рукѣ, вернулся въ столовую и столкнулся съ Чагинымъ. Онъ дико и безсмысленно смотрѣлъ на него нѣсколько секундъ.

— Что съ тобой? — спросилъ Чагинъ.

— А вотъ, прочти, полюбуйся! — сказалъ Николай Ивановичъ, передавъ ему бумагу. — Не угодно ли? каково? — безпокойно топчась на одномъ мѣстѣ, тараторилъ онъ, пока Чагинъ читалъ. — Можешь себѣ представить, какіе анафемы! имъ, дѣйствительно, палка нужна, а не гуманное обхожденіе!..

Чагинъ внимательно прочиталъ приговоръ и, передавая его Николаю Ивановичу, посмотрѣлъ на него веселыми, смѣющимися глазами.

— Каково? — съ нѣкоторою растерянностью въ лицѣ отъ этого взгляда спросилъ Николай Ивановичъ.

— Очень хорошо, — отвѣчалъ Чагинъ.

— Что очень хорошо? какъ очень хорошо?

— Очень умно, даже удивительно умно, — продолжалъ Чагинъ: — чего жъ тебѣ еще?

— Что ты говоришь? да, вѣдь, это же скандалъ на всю губернію?

— Именно. Что ты волнуешься?.. Это единственный способъ въ ихъ положеніи обратить на себя вниманіе властей, не выходя изъ предѣловъ законности…

— Странно ты разсуждаешь, — бормоталъ Николай Ивановичъ. — Долженъ же ты принять во вниманіе, что мнѣ за это дурака скажутъ… Эдакій скандалъ!..

— Ну, это бѣда небольшая, пусть скажутъ… кто скажетъ-то?

Николай Ивановичъ махнулъ рукой и пошелъ изъ комнаты.

— Ты крайне односторонній человѣкъ, — произнесъ онъ съ раздраженіемъ, обернувшись въ дверяхъ.

Тревожная новость съ поразительной быстротой распространилась между гостями, произведя всеобщій переполохъ и впечатлѣніе огромнаго скандала. Какъ вспугнутое стадо, гости сновали по комнатамъ, съ жадностью торопясь узнать всѣ подробности происшествія; говорили шепотомъ, точно въ домѣ былъ трудно больной. Многіе явно злорадствовали и такъ или иначе выражали свое удовольствіе по поводу случившагося. Другіе злорадствовали втайнѣ, притворно негодуя на дерзость мастеровыхъ. Большинство же не на шутку было встревожено и имѣло разстроенный видъ.

Сопѣгинъ выказалъ поразительное малодушіе. Онъ явно струсилъ, поблѣднѣлъ, растерялся, и, когда немного пришелъ въ себя, имъ овладѣла безтолковая суетливость. Онъ обращался то къ Николаю Ивановичу, въ чемъ-то оправдываясь и желая что-то доказать и объяснить, то къ становому приставу, который вдругъ въ обращеніи съ нимъ усвоилъ себѣ покровительственную манеру, то къ слѣдователю, то къ окружному инженеру. Съ заискивающей улыбкой онъ обращался даже къ людямъ, совершенно ничтожнымъ въ его глазахъ, и заговаривалъ съ ними такъ, какъ-будто искалъ въ нихъ поддержки и снисхожденія. Все величіе, все обаяніе его могущества рушилось вдругъ, въ одно мгновеніе.

— Надо сейчасъ же телеграфировать губернатору, главному начальнику… какъ выдумаете, господа? — говорилъ онъ, смотря кругомъ умоляющимъ взоромъ. — Я на васъ разсчитываю, господа… вамъ хорошо извѣстно, что все это гнусная клевета… Вы должны меня поддержать: я частный человѣкъ и вполнѣ беззащитенъ.. Не могу же я теперь… то-есть сегодня же уѣхать отсюда… это было бы смѣшно и притомъ невозможно…

Телеграммы были составлены и отправлены, но это, повидимому, нисколько не успокоило Сопѣгина. Онъ блѣднѣлъ и вздрагивалъ отъ каждаго звука, долетавшаго съ улицы, и, кажется, втайнѣ опасался открытаго бунта или покушенія на свою жизнь.

— Будьте въ надеждѣ, милѣйшій Иванъ Петровичъ, не спасайтесь ничего, — успокаивалъ его молодцеватый становой, фамильярно похлопывая по плечу: — Богъ дастъ, все обойдется, уладится помаленьку… Что-жъ такое? Глупость одна и больше ничего.

— Собственно, я опасаюсь за Катю: мало ли что можетъ случиться? — отвѣчалъ Сопѣгинъ и затѣмъ, отведя Николая Ивановича немного въ сторону, сказалъ ему: — можно намъ у васъ ночевать?

— О, пожалуйста, сдѣлайте одолженіе.

— Потому что, видите ли… кто ихъ знаетъ?.. они могутъ хватить меня изъ-за угла… вы знаете здѣшній народъ…

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Благодарю васъ. Я, знаете, главное изъ-за Кати…

Гости, не дожидаясь ужина, стали разъѣзжаться. Остались только Сопѣгинъ съ дочерью да старый холостякъ слѣдователь, которому было жутко возвращаться домой раньше полуночи и въ одиночествѣ коротать вечеръ.

Мужчины сидѣли въ кабинетѣ и курили, лѣниво перекидываясь односложными фразами. Лидочка хлопотала въ столовой. Катя Сопѣгина изъ угла въ уголъ ходила по залѣ, взволнованная и потрясенная. Стыдъ, гнѣвъ, горе и отчаяніе душили ее. Она ненавидѣла всѣхъ людей и хотѣла бы отомстить имъ за свое униженіе и оскорбленную гордость. Она жалѣла только отца, но въ то же время и презирала его. «Зачѣмъ онъ испугался? зачѣмъ онъ струсилъ? зачѣмъ онъ оправдывался передъ этими ничтожными людьми и униженно просилъ ихъ защиты?.. И всѣ это видѣли, и всѣ поняли, что онъ трусъ… О, Боже мой, какой стыдъ! какой срамъ»!.. шептала она, сжимая руки. Въ раскрытыя двери съ балкона глядѣла темно-синяя звѣздная ночь. На площади ударили въ чугунную доску, и заунывный, колебляющійся звукъ ея отчетливо и ясно отдался въ лабиринтѣ фабричныхъ зданій, потомъ въ горахъ, за прудомъ. Катѣ казалось, что жизнь ея испорчена съ сегодняшняго дня на всегда, и впереди потянутся скучные дни, печальные и заунывные, какъ этотъ звонъ. «Все пропало… зачѣмъ жить?» думала она. Но уже за ужиномъ, увидѣвъ, что отецъ послѣ двухъ рюмокъ водки значительно оправился, она почувствовала, что отчаяніе ея уже утратило часть своей остроты.

Чагина не было въ столовой. Онъ сидѣлъ у себя въ комнатѣ передъ раскрытымъ окномъ и смотрѣлъ въ темный садъ, испытывая странное радостное настроеніе духа. «Это побѣда, все-таки это побѣда!» — шепталъ онъ пересохшими губами. Когда онъ всталъ и закрылъ окно, весь домъ давно уже былъ погруженъ въ глубокій сонъ. Онъ почувствовалъ, что ноги его подгибаются, раздѣлся и легъ въ постель. Голова его кружилась, и ему казалось, что онъ съ страшною быстротой опускается куда-то въ глубокую пропасть. «Надо отдохнуть, надо набраться силъ», думалъ онъ, засыпая.

VIII.

На другой день утромъ, часовъ около десяти къ квартирѣ Николая Ивановича съ грохотомъ подъѣхала довольно странная на видъ старинная рессорная коляска, запряженная тройкой разномастныхъ лошадей и сопровождаемая по пятамъ цѣлымъ роемъ мальчишекъ. Когда коляска остановилась, мальчишки окружили ее со всѣхъ сторонъ и съ пристальнымъ любопытствомъ стали разсматривать сидѣвшаго на козлахъ угольнаго мастера Панфилова, указывая на него пальцами. Это былъ худой и нескладный, огромнаго роста дѣтина, съ длинною черною бородой и голубыми наивными глазами. На головѣ его блестѣлъ лоснящійся, изъѣденный молью пуховый цилиндръ древняго образца, а на ногахъ новые сапоги съ резиновыми калошами. Хотя шея и руки его весьма мало отличались по чернотѣ отъ его суконной поддевки, однако замѣтны были явныя усилія возстановить ихъ первоначальный натуральный цвѣтъ. Панфилычъ зарычалъ на мальчишекъ такъ свирѣпо и такимъ густымъ басомъ, что они, какъ дождь, брызнули въ равныя стороны; минуту спустя они снова собрались вмѣстѣ и усѣлись, какъ стая воробьевъ, на ступенькахъ заводскаго амбара, на другой сторонѣ улицы, съ цѣлью дальнѣйшихъ наблюденій. Вскорѣ между ними началась драка. Откуда-то появились двое десятскихъ съ палками въ рукахъ и съ мѣдными бляхами на груди и разогнали ихъ въ разныя стороны. Любознательное отношеніе къ подъѣхавшей коляскѣ проявлялось и со стороны взрослаго населенія. Изъ оконъ, изъ дверей, изъ щелей заборовъ — отовсюду выглядывали глаза и головы любопытныхъ.

На перекресткѣ не разъ собиралась толпа, которую немедленно разгоняли десятскіе. Мимо Панфилова съ дѣловымъ видомъ проходили по одиночкѣ мастеровые и, постоявъ за угломъ, возвращались обратно. Между тѣмъ Панфиловъ, не слѣзая съ козелъ, началъ переговоры съ вышедшимъ за ворота дворникомъ.

— Управляющій у васъ ночевалъ, что ли? — спросилъ онъ.

— У насъ, — отвѣчалъ дворникъ.

— Проснулся али все еще дрыхнетъ?

— Проснулись всѣ. А ты чего нарядился шутомъ гороховымъ, точно клоунъ въ циркѣ?

— Я-то? Такъ пришлось.

— Въ кучера поступилъ, что ли?

— Въ кучера, не въ кучера, а вродѣ этого. Не твоего ума дѣло. Говорю, такъ пришлось. Ты вотъ поди-ка, скажи управляющему, что, молъ, такъ и такъ, лошадей ему подали.

— Онъ тебѣ заказывалъ, что ли?

— Не заказывалъ, а велѣно подать ему отъ общества.

— Ты чего мелешь? чай, у него свои есть?

— Ну, мало ли свои…

— Да куда ѣхать-то?

— Довеземъ до чугунки, а. тамъ самъ знаетъ куда. Отъ общества ему лошади поданы, какъ намѣренъ онъ отсюда уѣзжать.

— Те, те, те!.. вотъ такъ штука!.. Удумали!.. Повозка чья?

— Павла Пантелеича. Негодна была вовсе, да Вьюнъ почилъ, все утро старался.

— А лошади?

— Лошади съ пожарной, а сбрую Копыловъ далъ.

— Ну, и анафемы!.. Удумали, нечего сказать!.. А ежели онъ не согласенъ?

— Неволить не станемъ. Какъ хочетъ, дѣло его, а мы желаемъ его на своихъ лошадяхъ… отъ общества.

— Ахъ, чтобъ васъ!.. Чего сказать-то?

— А такъ и скажи, что, молъ, лошади отъ общества поданы. Ежели пожелаютъ ѣхать, то лошади готовы.

— Ну, однако… Да мнѣ что? Я скажу. Не мнѣ по шеѣ-то накладутъ.

— Объ этомъ не безпокойся. Доложи, а тамъ ужъ не твое дѣло.

Господа сидѣли за чаемъ, когда дворникъ пришелъ съ докладомъ по порученію Панфилова. Николай Ивановичъ вышелъ къ нему въ переднюю и долго не могъ ничего понять.

— Лошади? какія лошади?.. какой Панфиловъ?.. Управляющему?.. отъ общества?.. Что такое? Ничего не понимаю. Да ты пьянъ, можетъ быть, или не проспался? — съ раздраженіемъ говорилъ Николай Ивановичъ, слушая несвязныя объясненія дворника.

Встревоженный упоминаніемъ своего имени, на шумъ вышелъ Сопѣгинъ. Когда разъяснилось дѣло, онъ страшно поблѣднѣлъ.

— Я его арестую, мерзавца! — вскричалъ, вспыхнувъ, Ни колай Ивановичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… ради Бога!.. — съ испугомъ обратился къ нему Сопѣгинъ: — не дѣлайте этого, прошу васъ… не трогайте его… притомъ онъ не виноватъ… онъ не самъ собой… я знаю Панфилова: онъ хорошій мастеръ…

— Нѣтъ, ужъ это позвольте, это мое дѣло… Позовите ко мнѣ старшину!..

— Ахъ, ради Бога!.. Развѣ можно такъ, теперь… когда… Богъ знаетъ что… Я того… я лучше поѣду.

Николай Ивановичъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ.

— Куда вы поѣдете?

— Не знаю… я думаю, въ городъ…

— На этихъ лошадяхъ? съ этимъ болваномъ?

— Да… не все ли равно?

Николай Ивановичъ пожалъ плечами.

— Вы съ ума сошли! — сказалъ онъ.

— Я поѣду, — продолжалъ Сопѣгинъ, — но попрошу васъ об одномъ: проводите меня до станціи… Откровенно вамъ скажу, я боюсь этихъ скотовъ… Становой дастъ намъ двухъ стражниковъ… Сдѣлайте это въ видѣ особаго мнѣ одолженія.

— Фу, ты!.. Но это, ей-богу, комедія… Ну, извольте, извольте, съ удовольствіемъ… Ахъ, дурачье, дурачье!.. Когда же мы поѣдемъ?

— Я не знаю… какъ тамъ… должно быть, скоро, сейчасъ…

— Ахъ, ты Господи!.. ну, да это дѣло ваше.

Катя ѣхать наотрѣзъ отказалась.

— Ни за что! ни за что! — твердила, она, сверкая глазами.

— Катя! — кротко уговаривалъ ее отецъ, — до капризовъ ли теперь? полно упрямиться… Ну, ты поѣдешь на своихъ лошадяхъ.

— Никуда я не поѣду.

— Ну, Богъ съ тобой… Во всякомъ случаѣ у Николая Ивановича ты въ безопасности.

Сопѣгинъ торопливо сталъ приготовляться къ отъѣзду: послалъ взять изъ дому кой-какія самыя необходимыя вещи, написалъ два письма — одно помощнику своему, пану Лещинскому, другое управителю завода Тохтуеву, послалъ нѣсколько телеграммъ, сдѣлалъ кой какія распоряженія.

— Вы дѣлаете большую ошибку, подчиняясь этому глупому фарсу, потому что это глупый фарсъ и больше ничего, — говорилъ ему Николай Ивановичъ.

— Я подчиняюсь насилію, — отвѣчалъ Сопѣгинъ: — что я могу сдѣлать противъ грубой силы?.. Пусть, пусть, все равно… расплата будетъ потомъ… а пока мнѣ больше ничего не остается…

Черезъ часъ они въ дорожныхъ костюмахъ вышли на крыльцо. Панфиловъ почтительно обнажилъ голову. Николай Ивановичъ сердито посмотрѣлъ на него.

— Настоящая ворона въ павлиньихъ перьяхъ! — сказалъ онъ. — Ну, для чего ты нарядился шутомъ? чучело гороховое!

Панфиловъ былъ смѣшливъ, — онъ, отвернувшись, фыркнулъ въ кулакъ.

— Ну, пошелъ, дубина! — крикнулъ ему Николай Ивановичъ, когда усѣлись въ коляску.

Панфиловъ зачмокалъ губами и замахалъ кнутомъ. Кони дернули и побѣжали нестройной, развалистой рысью. Одна изъ пристяжныхъ сильно хромала, припадая на заднюю ногу.

Николай Ивановичъ вернулся вечеромъ и тотчасъ же послалъ за старшиной. Онъ былъ угрюмъ, молчаливъ и, видимо, чѣмъ-то разстроенъ. Старшина явился во время ужина и, поклонившись, молча остановился у дверей.

— Здравствуй, — сказалъ Николай Ивановичъ, — ну что?

Старшина крякнулъ, поправилъ цѣпь на шеѣ и холодно произнесъ:

— Ничего-съ. Явился по вашему приказанію.

— Новаго ничего нѣтъ?

— Ничего-съ, все благополучно.

— Ну, это ты врешь!.. Благополучно… хорошо благополучіе!.. эдакую затѣяли ерунду!.. Ну, да я съ тобой еще посчитаюсь… А теперь вотъ что: Осипа Пикараева, Ивана Копытова… да вотъ по этому списку посади всѣхъ на три дня подъ арестъ.

— Слушаю-съ..

— Копытова и Пикараева посади сегодня же, остальныхъ завтра. Понялъ?

— Арестантская не свободна, ваше высокородіе: подсудимыхъ содержится восемь человѣкъ.

— Ничего, потѣснятся.

— Слушаю-съ.

— Пока больше ничего. Иди.

— Слушаю-съ.

Старшина ушелъ.

— Это за что же? за какіе грѣхи? — спросилъ Чагинъ.

— А вотъ за то. Дурачье! ты знаешь, какую они штуку устроили? Выѣхали мы за околицу, а тамъ толпа, человѣкъ триста… безъ шапокъ, кланяются, выстроились, какъ солдаты, по обѣ стороны дороги… Это они проводы Сопѣгину устроили… мерзавцы!..

— Что-жъ — все смирно… Это хорошо.

— А тотъ… вотъ никогда не думалъ, что онъ окажется такимъ трусомъ… сидитъ ни живъ, ни мертвъ… вообразилъ себѣ, что его собираются убить, уцѣпился за меня руками, бормочетъ что-то, какъ помѣшанный, а самъ блѣденъ, какъ я не знаю что… Послѣ, какъ отъѣхали версты двѣ, онъ даже заплакалъ отъ радости, что остался живъ и все обошлось благополучно…

— Всѣ безсердечные люди трусы. Но все-таки, за что же ты велѣлъ арестовать этихъ… Копытова и другихъ?

— За что? какъ за что?.. Да, вѣдь, это школьничество какое-то, глупость!.. всѣ точно бѣлены объѣлись, съ ума сошли…

— Положимъ. Но почему, именно, этихъ, а не другихъ? Ты говоришь, было всего до трехсотъ человѣкъ?

— Потому что я знаю этихъ мерзавцевъ: безъ всякаго сомнѣнія, это ихъ затѣя!

IX.

На другой день съ утра наѣхали гости: исправникъ, предсѣдатель съѣзда, прокуроръ, жандармскій полковникъ. Ихъ торжественно встрѣтилъ на вокзалѣ помощникъ главнаго управляющаго Лещинскій и обратился съ покорнѣйшею просьбою отъ имени Сопѣгина остановиться въ заводскомъ домѣ, гдѣ обѣщалъ имъ всѣ удобства; къ удивленію Лещинскаго, гости вѣжливо отклонили это предложеніе и проѣхали на земскую квартиру. Около полудня они заявились въ Николаю Ивановичу, гдѣ сначала позавтракали, потомъ отобѣдали и засѣли за карты. Къ вечеру туда же собралось и все мѣстное общество. Въ домѣ опять началась суета. Прислуга металась, какъ угорѣлая. Въ кухнѣ съ утра до полуночи происходила безпрерывная сутолока. Лидочка не слышала подъ собою ногъ отъ усталости, но была весела и довольна, какъ и всегда, когда у нихъ бывали гости. Катя Сопѣгина со вчерашняго дня ушла домой и больше не показывалась. Чагинъ чувствовалъ себя совершенно больнымъ и не выходилъ изъ своей комнаты. Вялый и апатичный, онъ лежалъ на диванѣ, уставивъ глаза въ потолокъ и машинально прислушиваясь къ происходившей въ домѣ суетѣ, въ состояніи полнаго бездѣйствія. Такъ пролежалъ онъ весь день и весь вечеръ. Уже на разсвѣтѣ сквозь охватившую его дремоту онъ слышалъ голоса разъѣзжавшихся гостей и грохотъ удалявшихся экипажей.

На слѣдующій день съ ранняго утра толпились на дворѣ мастеровые. Разбившись на группы, они жужжали, какъ пчелиный улей. У воротъ стояли зачѣмъ-то два стражника. Въ толпѣ сновали взадъ и впередъ десятскіе съ бляхами на груди. На крыльцѣ, передъ входомъ въ камеру уже часа четыре сидѣли старшина и двое сельскихъ старостъ, ежесекундно ожидая, что ихъ потребуютъ къ исправнику. Раза два выходилъ становой и сурово смотрѣлъ на толпу. При его появленіи все смолкало, старшина и старосты поднимались съ мѣстъ и стояли безъ шапокъ.

— Ты смотри, — говорилъ становой старшинѣ: — чтобъ молодяжниковъ не было… Народъ нуженъ степенный, почтительный.

— Молодяжниковъ нѣту, ваше высокородіе, — отвѣчалъ старшина.

— Кузьма Калмыковъ здѣсь? а Пономаревъ? Горбуновъ? Полоротовъ?

— Такъ точно, здѣсь.

— Смотри, чтобъ много не разговаривали, глупостей не говорили. Понялъ?

— Слушаю-съ.

— А это что? это что такое? Пашка Булыгинъ? онъ здѣсь чѣмъ? по какому случаю?

— Самъ вызвался, ваше высокородіе, отъ своего желанія.

— Вонъ его! сейчасъ же! какъ можно эдакого?.. Эй, ты, Реаловъ! возьми вонъ того мужика! вонъ съ рыжей бородой, въ желтой фуражкѣ… Возьми, тащи его, засвѣти ему хорошаго тумака!.. Вотъ такъ! — прибавилъ становой, когда Пашка Булыгинъ отъ даннаго ему стражникомъ подзатыльника вылетѣлъ за ворота.

Часовъ въ одиннадцать старшину потребовали въ камеру, гдѣ за столомъ сидѣли исправникъ и прокуроръ. Старшина помолился на икону, поклонился господамъ и остановился въ двухъ шагахъ отъ стола, покрытаго зеленымъ сукномъ. На его умномъ, суровомъ лицѣ лежала печать спокойствія и непроницаемости. Ему стали задавать вопросы. Онъ осторожно, обдумывая каждое слово, давалъ краткіе, но довольно неопредѣленные отвѣты.

— По какому поводу былъ созванъ соединенный сходъ?

— По случаю пожарной машины, какъ старыя у насъ зачали портиться… значитъ, ужъ дѣйствія того не стало…

— Какимъ образомъ возникъ вопросъ объ удаленіи управляющаго Сопѣгина?

Старшина помолчалъ, потомъ сказалъ:

— Не могу знать.

— Ну, какъ же все это было? разскажите по порядку.

— А такъ было, что собрались, начали толковать насчетъ машины, согласились машину выписать…

— Нѣтъ, а на счетъ Сопѣгина?

— Ну, а потомъ и на счетъ господина Сопѣгина… зачали разсуждать…

— Кто предложилъ ходатайствовать объ его удаленіи?

— Всѣмъ обществомъ предложили, единогласно.

— Да, но кто первый подалъ эту мысль?

— Этого не могу знать.

— А не было ли у васъ тайныхъ сходокъ, гдѣ бы обсуждался этотъ вопросъ заранѣе, предварительно?

— Никакъ нѣтъ, не слыхалъ.

— Кто приговоръ писалъ?

— Писарь.

— Кто ему показывалъ, что и какъ нужно писать?

— Никто не показывалъ: какъ порѣшили, такъ онъ и записалъ.

— Писарь говоритъ, что ему приговоръ диктовалъ Никита Атамановъ, вѣрно ли это?

— Нѣтъ, не вѣрно, онъ самъ писалъ.

— Въ приговорѣ говорится объ обидахъ и притѣсненіяхъ со стороны управляющаго, какія же это были обиды?

— Будто бы притѣсненія разныя… говорили, что житья вовсе не стало…

— Будто бы? развѣ вы навѣрное не знаете, были эти обидь или нѣтъ?

— Оно точно-что того… жалобился народъ… ну, а намъ, разумѣется, это неизвѣстно, какъ я человѣкъ торгующій… Самъ я отъ господина управляющаго ничего худаго не видывалъ… а другіе обижались, точно…

Задавъ еще нѣсколько вопросовъ, старшинѣ велѣли сѣсть и позвали старостъ. Старосты давали еще болѣе уклончивые и неопредѣленные отвѣты. Допросивъ, имъ тоже велѣли сѣсть. Потомъ группами и по одиночкѣ стали вызывать мастеровыхъ разныхъ цеховъ и чернорабочихъ. Они также неохотно, неясно и уклончиво говорили о томъ, какъ и при какихъ обстоятельствахъ состоялось постановленіе схода, но объ обидахъ и притѣсненіяхъ Сопѣгина распространялись весьма подробно. Исправникъ тяжелымъ канцелярскимъ слогомъ добросовѣстно и терпѣливо записывалъ существо каждаго показанія.

Эта процедура продолжалась цѣлыхъ два дня. Панъ Лещинскій нѣсколько разъ пріѣзжалъ къ Николаю Ивановичу разузнать о ходѣ дѣла. Онъ усилилъ слащавость своей улыбки и льстивость своихъ рѣчей, но, видимо, былъ обезкураженъ. Положеніе его было до крайности хлопотливое. Сопѣгинъ, встревоженный тѣмъ оборотомъ, какой начинало принимать дѣло по сообщеніямъ Лещинскаго, засыпалъ его градомъ телеграммъ, требуя еще болѣе подробнаго отчета обо всемъ, что дѣлается въ заводѣ, а, главное, о ходѣ и возможныхъ результатахъ дознанія, и отдавалъ распоряженія одно другого противорѣчивѣе. Онъ телеграфировалъ, между прочимъ, что главный начальникъ рѣшилъ поручить произвести другое дознаніе окружному инженеру, и по этому поводу сдѣлалъ кой-какія распоряженія. Но оказалось, что окружной инженеръ три дня тому назадъ выѣхалъ неизвѣстно куда, и телеграмма, полученная на его имя, не была ему доставлена. Опять посыпались телеграммы. Сопѣгинъ требовалъ, чтобы пропавшій инженеръ былъ разысканъ въ двадцать четыре часа. Телеграммы приходили и днемъ, и утромъ, и ночью: видимо, Сопѣгинъ отъ безпокойства страдалъ безсоницей.

Между тѣмъ дознаніе коммиссіи было окончено. Когда, на третій день, утромъ прочитанъ былъ протоколъ, въ присутствіи приглашенныхъ со стороны заводоуправленія помощника главнаго управляющаго, пана Лещинскаго, и управителя Тохтуева, онъ произвелъ на всѣхъ неожиданно сильное впечатлѣніе. Одинъ только неизмѣнно флегматичный Тохтуевъ слушалъ совершенно спокойно, не шевельнувъ бровью: его интересовала въ заводскомъ дѣлѣ только техника, а все остальное онъ считалъ пустяками. Лещинскій сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и то безпокойно улыбался, то принималъ важный видъ, протиралъ очки, игралъ брелоками часовой цѣпочки, небрежно откидывался на спинку кресла и презрительно мычалъ.

— Прошу извиненія у господъ, — быстро заговорилъ онъ, вскакивая съ мѣста и изгибаясь, какъ змѣй, когда кончилось чтеніе: — я долженъ заявить господамъ, что написанное есть совершенно превратно… Голословные факты и больше ничего. Подборъ разныхъ анекдотовъ. Фактамъ не дано никакого освѣщенія. Я скажу господамъ, что надо знать горнозаводское дѣло, чтобъ судить о вещахъ. Это дѣло есть спеціалистовъ. Напримѣръ, тридцать процентовъ бракованнаго желѣза, по вашему мнѣнію, господа, есть вполнѣ не нормально? А я скажу вамъ, что то такъ и должно быть. Доложу вамъ, что это дѣлается въ интересахъ самаго населенія.

— Виноватъ, — перебилъ его прокуроръ: — не въ томъ дѣло, тридцать процентовъ или пятьдесятъ, а въ томъ, что бракуется хорошее желѣзо, и поэтому мастера получаютъ только половину задѣльной платы. По крайней мѣрѣ, такъ они заявляютъ.

— О, что они заявляютъ! мало ли что они заявляютъ!.. Я буду ссылаться на господина управителя…. Здѣсь есть, на то весьма основательная причина…

— Виноватъ, позвольте, одну минуту… Можетъ быть, намъ разъяснитъ господинъ Тохтуевъ… Скажите, пожалуйста, — обратился прокуроръ къ управителю: — почему хотя бы на вашемъ заводѣ такое огромное количество бракованнаго желѣза?

Молчаливый Тохтуевъ откашлялся и сказалъ:

— У насъ есть распоряженіе отъ главнаго управленія, чтобы браку было не меньше тридцати процентовъ.

— Ну, вотъ видите!

— Совершенно вѣрно, совершенно справедливо… развѣ я отрицаю это? — снова заговорилъ Лещинскій. — Но позвольте же мнѣ разъяснить это недоразумѣніе. Вотъ въ чемъ дѣло. Все желѣзо, изготовляемое вообще въ здѣшнемъ округѣ, отправляется на Нижегородскую ярмарку, а для мѣстной продажи оставляется только бракъ. Уже давно кричатъ и совершенно справедливо, что здѣсь, на мѣстѣ, въ центрѣ горнопромышленности, существуетъ недостатокъ въ желѣзѣ и прочее… Вотъ потому-то наши заводы, дабы удовлетворить мѣстной потребности — съ одной стороны, а съ другой — чтобы не нарушать принятаго порядка, увеличили массу бракованнаго желѣза или, вѣрнѣе, массу желѣза, отпускаемаго для мѣстныхъ рынковъ. Вотъ и все. Стало быть, сдѣлано это въ интересахъ самого же населенія.

— Допустимъ. Но по какимъ цѣнамъ продается желѣзо здѣсь, на мѣстѣ?

Лещинскій улыбнулся и сказалъ, что желѣзо бываетъ разныхъ сортовъ.

— Ну да, конечно, но хотя бы это… ну, какіе у васъ бываютъ сорта?

Лещинскій сталъ подробно перечислять изготовляемые на заводахъ сорта, изъ которыхъ прокуроръ остановился почему-то на полосовомъ желѣзѣ. Лещинскій сказалъ цѣну, но Тохтуевъ его тотчасъ же поправилъ, назвавъ цѣну болѣе высокую.

— Ну, можетъ быть, — согласился Лещинскій, — потому что цѣны колеблются.

— Но такой цѣны никогда не бывало, — упрямо твердилъ Тохтуевъ.

— Ахъ, Боже мой! но это же все равно! какое это можетъ имѣть значеніе?

— А цѣна на ярмаркѣ? — спросилъ прокуроръ.

Тохтуевъ съ свойственной ему пунктуальностью назвалъ цѣны за послѣдніе три года. Прокуроръ сдѣлалъ карандашомъ на бумагѣ какія-то вычисленія.

— Итакъ, оказывается, — сказалъ онъ, — что цѣна желѣза на ярмаркѣ на двадцать процентовъ дешевле, чѣмъ продаваемый здѣсь, на мѣстѣ бракъ. Такимъ образомъ, заводоуправленіе, переводя желѣзо въ разрядъ бракованнаго, выигрываетъ двадцать процентовъ при его продажѣ и половину стоимости его обработки, сокращая задѣльную плату мастерамъ. Операція довольно выгодная!

Лещинскій вспыхнулъ, и глаза его засверкали злобнымъ огонькомъ.

— Какое можетъ быть дѣло господамъ чиновникамъ до выгодности коммерческаго предпріятія? — вскричалъ онъ. — Наши барыши, наши и убытки! Какъ это можетъ относиться къ настоящему дѣлу? Это есть незаконное вмѣшательство администраціи въ частныя торговыя дѣла, и я протестую!

— Никакого вмѣшательства, — холодно возразилъ прокуроръ, — мы просто хотимъ уяснить себѣ смыслъ событій.

— Смыслъ! какой смыслъ? Смыслъ одинъ: населеніе бунтуетъ, населеніе до того распущено, что далѣе уже, кажется, не возможно!.. Смѣю думать, что заработная плата опредѣляется законами политической экономіи, а не указаніями господъ чиновниковъ! Мы не можемъ платить рабочимъ больше того, что они стоятъ. Чего же вы хотите? Я не понимаю намѣреній почтенной коллегіи! При такомъ отношеніи невозможна никакая промышленная дѣятельность, при такомъ отношеніи будутъ вѣчные безпорядки. Заводоуправленіе является, наконецъ, въ роли какого-то подсудимаго… Прошу извиненія у господъ, но меня это удивляетъ, это Богъ знаетъ что!.. Извините, я долго терпѣлъ, я долго молчалъ. Послѣ вашего дознанія рабочіе теперь, Богъ знаетъ, что возмечтаютъ, Богъ знаетъ, чего потребуютъ!..

Лещинскій все больше и больше горячился и уже не владѣлъ собой.

— Очень хорошо, — сказалъ прокуроръ: — вы можете все это внести въ протоколъ въ видѣ объясненія или возраженія, можете, наконецъ, жаловаться на наши дѣйствія. Мы сдѣлали то, что должны были сдѣлать — провѣрить донесеніе господина Сопѣгина. Къ счастію, ни бунта, ни злостныхъ намѣреній, ни покушенія на его жизнь не оказалось. Приговоръ же, какъ незаконно постановленный, по всей вѣроятности, будетъ уничтоженъ.

Прокуроръ и предсѣдатель съѣзда уѣхали въ тотъ же вечеръ. Остался исправникъ, котораго Николай Ивановичъ просилъ присутствовать на сходѣ при объявленіи постановленія съѣзда объ отмѣнѣ приговора, да жандармскій полковникъ, у котораго было свое дѣло и который почти не принималъ участія въ произведенномъ дознаніи.

По обыкновенію, сходъ собрался поздно вечеромъ. Когда Николай Ивановичъ съ исправникомъ появились на сходѣ, тысячная толпа въ глубокомъ безмолвіи обнажила головы. Николай Ивановичъ громко прочиталъ постановленіе съѣзда. Толпа молча выслушала и осталась неподвижна.

— Больше ничего, — прибавилъ Николай Ивановичъ. — Распустить сходъ.

Однако, послѣ ихъ ухода сходъ не разошелся и постановилъ новый приговоръ, которымъ нѣкто Иванъ Атамановъ избирался уполномоченнымъ отъ двухъ сельскихъ обществъ для защиты ихъ интересовъ въ судахъ и другихъ учрежденіяхъ, и отчислялась на расходы въ его распоряженіе изъ мірскихъ капиталовъ сумма въ двѣ тысячи рублей.

Николай Ивановичъ рѣшилъ отмѣнить это постановленіе схода, изъ-за чего жестоко поссорился съ Чагинымъ. Чагинъ, только-что оправившійся отъ припадка болѣзненной хандры, рѣзко и грубо наговорилъ ему много непріятныхъ вещей. Николай Ивановичъ, блѣдный и злой, сначала оправдывался, потомъ вышелъ изъ себя и перешелъ въ наступленіе.

— Худо ли, хорошо ли, а мы дѣло дѣлаемъ, — говорилъ онъ, — а ты что?

— Оставь меня въ покоѣ; рѣчь идетъ о тебѣ, этимъ ты не отвертишься, — отвѣчалъ Чагинъ. Глаза его потемнѣли и съ ненавистью смотрѣли на Николая Ивановича, который въ сильномъ раздраженіи бѣгалъ по комнатѣ взадъ и впередъ.

— Нѣтъ, позволь! я желаю говорить, именно, о тебѣ, потому что ты, кажется, доволенъ собой во всѣхъ отношеніяхъ. Я спрашиваю тебя: ты-то что такое? кто ты такой? что ты дѣлаешь? къ чему стремишься?

— Что я доволенъ собой — это не правда. Допустимъ, что я ничего не дѣлаю и всю свою жизнь провелъ въ праздности, но лучше ничего не дѣлать, чѣмъ дѣлать то, что вы здѣсь дѣлаете.

На дворѣ было утро, и свѣтъ лампы на столѣ казался грязновато-желтымъ пятномъ, когда они, не простившись, разошлись и разошлись почти врагами.

X.

Недѣлю спустя, Чативъ укладывалъ свои чемоданы. Николай Ивановичъ сидѣлъ на кровати, поджавъ подъ себя ноги, и курилъ. Оба молчали.

Съ описаннаго вечера отношенія между бывшими пріятелями совершенно испортились. Чагинъ усиленно, запоемъ работалъ, запасаясь матеріалами. Появляясь только къ обѣду, онъ былъ разсѣянъ и угрюмъ. Николай Ивановичъ съ развязно вызывающимъ видомъ заводилъ разговоры на общія темы. Постепенно разгорячаясь, онъ много и злобно говорилъ о русской ничего недѣлающей и только все критикующей интеллигенціи, о деспотизмѣ ея мнѣній, о безпочвенности и безплодности ея идеаловъ. Чагинъ молчалъ и даже, казалось, не слушалъ. Это и смущало, и раздражало Николая Ивановича…

— Ты можешь звать насъ измѣнниками, — говорилъ онъ, — но мы измѣнники только потому, что не хотимъ сидѣть сложа руки… Да-съ, потому что лишь на почвѣ компромиссовъ возможна какая-либо дѣятельность. Чортъ бы ихъ побралъ всѣ идеалы, когда изъ-за нихъ надо замариновать себя въ спиртѣ, заперетъ себя въ клѣтку, удалиться отъ жизни и смотрѣть на міръ божій, ковыряя въ носу!.. Жизнь кипитъ ключомъ, она не ждетъ, она требуетъ движенія, дѣятельности… и не идеальной, къ сожалѣнію, а примѣнительно къ обстоятельствамъ… Что изъ того, что вамъ это не нравится? Пусть! это никого не интересуетъ.. Вы превратились въ ничто, у васъ подъ ногами не стало почвы… Что жъ ты молчишь?

— Я не понимаю, о комъ и о чемъ ты говоришь, — холодно отвѣчалъ Чагинъ.

— А! не понимаешь? будто бы? Нѣтъ, ты понимаешь: я говорю о вашемъ безсиліи, о вашемъ одиночествѣ… Вы безсильны и одиноки… Я удивляюсь, какъ ты — умный человѣкъ — не видишь этого…

Николаю Ивановичу пришлось за это время пережить еще одно большое огорченіе. Послѣ неутвержденія Атаманова состоялся новый сходъ, на которомъ было постановлено ходатайствовать передъ правительствомъ, во-первыхъ, объ утвержденіи его, какъ единственнаго человѣка, которому населеніе можетъ довѣрить защиту своего дѣла; во-вторыхъ, о переводѣ Николая Ивановича въ другой участокъ, въ виду того, что онъ постоянно принимаетъ сторону заводоуправленія и лишаетъ общество послѣдней возможности отстаивать свои интересы законнымъ путемъ. Эта новая дерзость лишила Николая Ивановича аппетита и сна. Въ одинъ день онъ осунулся и похудѣлъ, точно перенесъ тяжкую болѣзнь. Это была публичная пощечина, данная ему населеніемъ. Онъ уволилъ писаря, смѣнилъ старшину и сельскихъ старостъ, посадилъ подъ арестъ предполагаемыхъ зачинщиковъ, но все это казалось ему недостаточнымъ возмездіемъ за обиду, и онъ мечталъ о мести. Отъ Сопѣгина, съ которымъ онъ состоялъ теперь въ пріятельской перепискѣ, получались нерадостныя вѣсти: онъ писалъ, что губернскія власти бездѣйствуютъ и не хотятъ принимать никакихъ мѣръ, становясь явно на сторону мастеровыхъ: что новый губернаторъ его не принялъ и посовѣтовалъ ему черезъ другихъ, во избѣжаніе безпорядковъ, не возвращаться больше въ заводы; что главный начальникъ, хотя и взбѣшенъ до послѣдней степени поведеніемъ губернатора, но пока безсиленъ что-либо сдѣлать. «Не сомнѣваюсь, что въ концѣ концовъ онъ подведетъ его подъ обухъ», прибавлялъ Сопѣгинъ, «но не такъ-то скоро, какъ было бы желательно».

Узнавъ, что Чагинъ уѣзжаетъ, Николай Ивановичъ почему-то очень встревожился, даже испугался и сталъ упрашивать его остаться еще на недѣлю.

— Нѣтъ, братъ, поѣду, прощай, — сказалъ Чагинъ.

— Но какъ же такъ, вдругъ? и почему непремѣнно сегодня? Ну, послѣ завтра, ну, завтра, наконецъ.

— Не все ли равно?

— Мнѣ еще о многомъ надо поговорить съ тобой… кое-что выяснить, кое-что установить.

Чагинъ махнулъ рукой.

— Напрасно ты такъ относишься… Ну, что тебѣ одинъ-два дня?

— Не упрашивай. Ты знаешь, что я упрямъ.

— Да, ты упрямъ. Эхъ, Петръ Филиппинъ!.. Ну, да я провожу тебя до станціи. Кстати, надо съѣздить въ Чугунногорскъ… Надо немножко разсѣяться, да и дѣло есть. Провожу тебя, дождусь встрѣчнаго поѣзда и поѣду.

— Что же, отлично.

Нѣкоторое время Николай Ивановичъ молча смотрѣлъ, какъ Чагинъ складывалъ и собиралъ свои вещи. Чагинъ, надавивъ колѣномъ на чемоданъ, щелкнулъ замкомъ и заперъ его, вздохнулъ, разогнулся и сказалъ:

— Готово.

— Вотъ ты уѣзжаешь, — началъ Николай Ивановичъ, глядя въ окно, — и, можетъ бы, больше мы не увидимся…

— Весьма возможно, — промолвилъ Чагинъ, опускаясь на стулъ.

— А если и встрѣтимся, то дороги наши еще больше разойдутся. Не странно ли это?

Чагинъ ничего не отвѣтилъ.

— А въ сущности, въ чемъ у насъ разногласіе? — продолжалъ Николай Ивановичъ вялымъ голосомъ: — у насъ однѣ и тѣ же симпатіи, однѣ и тѣ же цѣли, однѣ и то же задачи… Только пути у насъ разные…

Чагинъ сталъ перетаскивать чемоданы и подушки въ одинъ уголъ.

— У насъ разныя дороги, — такъ-же вяло и уныло продолжалъ Николай Ивановичъ, — но цѣль одна… Такъ въ чемъ же дѣло? и не все ли равно?..

Съ минуту длилось унылое молчаніе. Сложивъ вещи въ кучу, Чагинъ растворилъ окно, сѣлъ на подоконникъ и сталъ смотрѣть въ садъ, усѣянный желтыми опавшими листьями. Помолчавъ, Николай Ивановичъ продолжалъ говорить:

— Положимъ, что ты честный и прямой человѣкъ, а я флюгеръ, вертящійся по вѣтру… положимъ, что ты богато одаренная натура, а я ничтожество… Но, вѣдь, и намъ, мелкимъ людямъ, надо жить, имѣть участіе въ дѣлахъ человѣческихъ… Забудь, что я говорилъ тебѣ… ну, тамъ разный вздоръ… это я говорилъ въ раздраженіи… Я отдаю тебѣ должную справедливость… Но, вѣдь, и ты не обходишься безъ компромиссовъ, вѣдь и ты, такъ или иначе, приспособляешься къ обстоятельствамъ… Я больше, ты меньше, но суть одна и та же… Такъ не все ли равно?

— Оставимъ этотъ разговоръ, — промолвилъ Чагинъ, не отрываясь отъ окна. — Черезъ часъ, черезъ два мы разстанемся и, по всей вѣроятности, навсегда, такъ къ чему намъ обманывать другъ друга? къ чему играть въ прятки?

Отъ этихъ словъ Николай Ивановичъ вдругъ оживился и даже какъ будто повеселѣлъ.

— Игра въ прятки? почему же игра въ прятки? — заговорилъ онъ. — Я поднимаю серьезный, жизненный вопросъ, вопросъ о направленіи, о руководящихъ началахъ жизни, а ты…

Чагинъ сморщился и почесалъ кончикъ носа.

— Брось, право, брось! — сказалъ онъ: — слова твои неискренни и фальшивы, и ты самъ это чувствуешь… Лучше оставимъ это…

— Но почему же? вѣдь говорили же мы… и ты говорилъ…

— Я надѣялся убѣдить тебя принять правую сторону, но безуспѣшно… Теперь къ чему этотъ разговоръ? Мнѣ вовсе не хочется на прощанье снова наговорить тебѣ рѣзкихъ и непріятныхъ вещей.

— Говори, сдѣлай одолженіе.

— Къ чему?

— Нѣтъ, прошу тебя, ты сдѣлаешь мнѣ большое удовольствіе.

— Но я не хочу доставить тебѣ это удовольствіе. Есть вещи, о которыхъ лучше не говорить — до того онѣ ясны и очевидны: тутъ не можетъ быть ни споровъ, ни колебаній… Твое поведеніе было таково, что обсуждать его нѣтъ никакого смысла. Ты самъ это хорошо понимаешь, но тебѣ хочется представить все дѣло нѣсколько иначе, тебѣ хочется свести его на почву шаткихъ и спорныхъ теорій, какъ будто все дѣло заключается въ теоретическихъ несогласіяхъ… Нѣтъ, лучше оставимъ это!..

— Значитъ, ты считаешь мое поведеніе не заслуживающимъ ни объясненія, ни оправданія?

— Да, но, вѣдь, и ты тоже.

— Значитъ, по твоему, я недобросовѣстенъ и вполнѣ сознательно?

— Ахъ, полно, Николай Ивановичъ!.. Оставимъ этотъ разговоръ, не будемъ портить другъ другу послѣднія минуты… Ни я тебѣ, ни ты мнѣ не скажемъ ничего новаго… Если хочешь, вотъ мой совѣтъ: уходи отсюда, тебѣ здѣсь не мѣсто. Здѣсь слишкомъ много соблазновъ, слишкомъ много дурныхъ примѣровъ, и атмосфера насыщена ядовитыми испареніями… Надо не твое мужество, чтобъ устоять на стезѣ добродѣтели и не скатиться внизъ, на самое дно… Уѣзжай, брось все; свѣтъ не клиномъ сошелся: найдется и для тебя гдѣ-нибудь полезное дѣло…

— Брось, брось! — бормоталъ Николай Ивановичъ, — но научи меня, скажи мнѣ, какъ бросить? Это легко сказать: брось! Куда я кинусь? На что пригоденъ?.. А жена!.. Какъ я ей объясню?

Черезъ часъ они сидѣли въ повозкѣ. Николай Ивановичъ не переставалъ говорить, Солнце закатилось, надъ прудомъ поднимался бѣлый туманъ. Вскорѣ ихъ застигла ночь. Полная, золотая луна, поднявшись надъ лѣсомъ, бѣжала наравнѣ съ ними, обгоняя огромныя раскидистыя сосны, отбрасывавшія на дорогу длинныя, черныя тѣни. Николай Ивановичъ говорилъ объ идеалахъ, о вѣчной правдѣ, о назначеніи человѣческой жизни, наконецъ, о Богѣ. Одержимый припадкомъ болтливости, онъ, казалось, не могъ не говорить. Чагинъ упорно молчалъ; повременамъ недобрая улыбка кривила его губы.

— Замѣчаешь, какова теперь дорога? — сказалъ Николай Ивановичъ, прерывая свою болтовню. — Это они большое начальство ждали — главнаго начальника, а то и губернатора, и случаю воображаемаго бунта: въ три дня, какъ по щучьему велѣнью, устроили насыпи, мосты, трубы, канавы, усыпали дорогу хрящемъ — любо посмотрѣть!..

Когда подъѣзжали къ полустанку, луна стояла высоко на небѣ. До прихода поѣзда оставалось больше часа, и маленькій вокзалъ подъ тѣнью высокихъ, черныхъ деревьевъ былъ погруженъ въ темноту. Вправо бѣлѣла желѣзнодорожная насыпь съ сверкающими при лунѣ рельсами.

Распорядившись вынести вещи, пріятели пошли вдоль насыпи въ ту сторону, откуда долженъ былъ придти поѣздъ. Надъ ними высоко, мимо свѣтлаго облачка, плыла луна, освѣщая далеко убѣгающій путь серебристымъ сіяніемъ. На днѣ оврага сверкала сквозь туманъ извилина рѣчки, надъ которой, какъ призраки, поднимались, громоздясь другъ на друга, пересѣченныя тѣнями горы. На всемъ огромномъ пространствѣ до самаго горизонта царила глубокая тишина. Въ лунномъ сіяніи все принимало странный, обманчивый, загадочный, сказочно фантастическій видъ. Бѣлая сторожевая будка съ темными деревьями по сторонамъ, мимо которой они проходили, казалась живымъ существомъ, погруженнымъ въ глубокій сонъ. Въ черныхъ, какъ сажа, тѣняхъ, подъ кудрявыми пихтами, казалось, скрывалось что-то таинственное. Со стороны вокзала послышался мелодическій звонъ колокольчика — это экипажъ отъѣзжалъ отъ станціи. Колокольчикъ отрывисто звякнулъ раза два и залился однообразною трелью. Долго въ холодномъ, прозрачномъ воздухѣ слышенъ былъ его удаляющійся, постепенно замирающій звонъ, потомъ опять все смолкло.

Пройдя съ версту, пріятели присѣли на мостикъ и стали смотрѣть внизъ, вдоль крутого откоса. Картина была все та же. Трава, обрызганная росой, отливала фосфорическимъ голубоватымъ сіяніемъ. Далеко внизу также сверкала рѣка. Поднимавшіеся за нею холмы и горы въ смутныхъ очертаніяхъ уходили въ даль и сливались съ небомъ. Влѣво черный, какъ уголь, неподвижно и величаво стоялъ лѣсъ, словно очарованный. Николай Ивановичъ внезапно замолкъ и смотрѣлъ вдаль. Такъ молча сидѣли они нѣсколько минутъ, каждый погруженный въ свои думы.

— Въ природѣ есть какая-то особенная красота, почти недоступная нашему пониманію, — заговорилъ, наконецъ, Николай Ивановичъ, — точно откровеніе другого міра… Помнится, прежде я испытывалъ чувства, которыя не передать никакими словами… Теперь, братъ, не то… теперь, какъ заглянешь въ эту бездну, ощущается холодъ и страхъ…

— Природа внушаетъ благоговѣйное чувство, — продолжалъ Николай Ивановичъ. — Кто-то сказалъ, что это чувство есть наслѣдіе глубокой старины отъ нашихъ предковъ-дикарей, когда они боготворили природу… Можетъ быть, это вѣрно… не знаю, но, вѣдь, была же причина, почему наши предки боготворили природу… Впрочемъ я, кажется, начинаю заговариваться… А, помнишь, прежде, во время нашихъ прогулокъ, чего не сулили намъ такія ночи! Какая просторная, необъятная даль открывалась тогда впереди! жизнь казалась безконечной, манила впередъ, точно въ будущемъ ожидало насъ что-то великое, что-то такое, чему теперь не подыщешь и словъ. Помнишь?

— Да, помню, — медленно и неохотно отвѣчалъ Чагинъ.

— Теперь не то… Вонъ какъ хорошо кругомъ, а, вѣдь, у насъ въ душѣ пустота… Ждать больше нечего, не жить надо, а доживать… Скверно, братъ!..

Помолчавъ немного, Николай Ивановичъ продолжалъ:

— И притомъ этотъ страхъ… страхъ передъ смертію, передъ какой-то бѣдой, передъ ничтожествомъ будущаго или, я ужъ не знаю, передъ чѣмъ… онъ является вдругъ, безъ всякой причины, безъ всякаго повода… Иногда я испытываю такой ужасъ, что не нахожу себѣ мѣста… тогда я ищу развлеченій… Вотъ и сегодня я болтаю… это потому, что мнѣ страшно… Мнѣ. кажется, что я скатываюсь куда-то внизъ, въ сырую, скверную, темную, тѣсную и вонючую яму… Много наговорилъ я тебѣ всякихъ ненужныхъ и безсмысленныхъ гнусностей, не суди меня строго… прости и пожалѣй… Мнѣ тяжело было потерять твою дружбу, твое доброе ко мнѣ отношеніе… вѣдь, это все, что у меня еще оставалось хорошаго… да, братъ, тяжело… Въ этой исторіи ты успѣлъ разсмотрѣть меня во всѣхъ подробностяхъ, въ натуральную величину… Я скажу тебѣ правду: я человѣкъ пропащій… Повторись эта исторія еще двадцать разъ, мое поведеніе было бы то же… Да что! развѣ это первая исторія?.. Не первая и не послѣдняя, потому что я подлый трусъ… Я боюсь всего: своей жены, своего писаря… Эхъ, Боже мой!..

Чагинъ напрасно искалъ въ своей душѣ сочувственнаго отклика на эти скорбныя рѣчи и молчалъ.

— Ты преувеличиваешь, — съ усиліемъ промолвилъ онъ, наконецъ.

— Нѣтъ, не преувеличиваю… Ты еще не знаешь всего… Вѣдь, я губернатору писалъ… но это еще ничего… я главному начальнику заводовъ писалъ почтительное и подробное донесеніе, да-съ… для того, чтобы онъ какъ нибудь не усмотрѣлъ съ моей стороны попустительства… Вотъ, братъ, какъ… ты, конечно, но ожидалъ этого?.. Вотъ то-то и есть… Если я не сдѣлался совершеннымъ прихвостнемъ заводовъ, такъ тоже, брать, изъ трусости, изъ страха передъ закономъ, который не одобряетъ, напримѣръ, подлоговъ и прочее… Да, да… А знаешь ли ты, зачѣмъ я ѣду въ Чугунногорскъ? я сказалъ, что для разсѣянія, для развлеченія, но это я совралъ. Мнѣ намекнули, что слѣдуетъ повидаться съ главнымъ начальникомъ, что онъ меня ждетъ… Ну, что мнѣ главный начальникъ? я другого вѣдомства и ему не подвластенъ… Но, видишь ли, они сила, у нихъ и богатство, и власть, имъ бабушка ворожитъ, для нихъ законы не писаны… Они всегда остаются побѣдителями… Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ я ихъ ненавижу!

— Перестань! — брезгливо произнесъ Чагинъ.

— Тебѣ не нравится такая откровенность?.. Что дѣлать, мой милый!.. Твое пророчество сбылось: я оказался-таки въ станѣ ликующихъ, праздно болтающихъ, но, какъ видишь, и здѣсь занимаю не высокое положеніе…

Вдали показались два огненныхъ глаза.

— Смотри, уже поѣздъ идетъ, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Какъ скоро время прошло!.. А мнѣ такъ нужно было еще что-то сказать, что-то важное… но ужъ все равно..

Пріятели скорыми шагами направились къ полустанку. На полдорогѣ съ грохотомъ и шумомъ обогналъ ихъ поѣздъ, обдавъ вѣтромъ, дымомъ и запахомъ сѣры. Простились они наскоро, второпяхъ.

— Ну, прощай, — со слезами въ голосѣ говорилъ Николай Ивановичъ, глядя на Чагина, стоявшаго на площадкѣ вагона: — прощай!.. Можетъ быть, когда нибудь напишешь, а впрочемъ… что писать? о чемъ писать?.. Увидимся ли еще когда нибудь?.. Жизнь, братъ, коротка, ужасно коротка. Прощай, другъ, прощай!..

Поѣздъ медленно двинулся, Николай Ивановичъ пошелъ рядомъ съ нимъ, ускоряя шаги, что-то говоря и махая форменной фуражкой, но вскорѣ отсталъ, потомъ исчезъ вмѣстѣ съ платформой. Мелькнуло мимо каменное зданіе водокачки, и внезапно передъ глазами открылся широкій, освѣщенный луною просторъ. Чагинъ вздохнулъ съ облегченіемъ и вошелъ въ вагонъ. Здѣсь было душно и жарко. Въ полумракѣ на диванахъ, укрывшись одѣялами, спали нѣсколько человѣкъ пассажировъ. Чагинъ снова вышелъ на площадку и сталъ у раскрытаго окна. Отъ разговоровъ Николая Ивановича и отъ всѣхъ впечатлѣній послѣдняго времени онъ чувствовалъ на душѣ отвратительную накипь, что-то почти физически тошнотворное, горькое и отвратительное, точно онъ самъ былъ участникомъ въ совершеніи какой-то гнусности. Онъ обрадовался, когда вспомнилъ, что все это уже осталось позади.

«Прощай, Николай Ивановичъ!» — думалъ онъ, глядя на поджимающіяся у горизонта горы, — «прощай и ты горная страна, гдѣ съ первыхъ дней твоей исторической жизни царитъ жадное корыстолюбіе и жестокость, темное безправіе и произволъ, гдѣ искони тысячи человѣческихъ, жертвъ приносятся молоху… страна, гдѣ до сихъ поръ не исчезло рабство, нѣмая и безмолвная, какъ эта пустыня подъ сумракомъ ночи…»

Былъ уже третій часъ ночи, но Чагинъ тщетно пытался заснуть. Онъ то ложился на диванъ, то снова выходилъ на платформу. Подъ утро небо заволокло тучами, пошелъ дождь. Часовъ съ шести начали подниматься заспанные, измятые и недовольные пассажиры. Чагинъ, блѣдный и усталый, сидѣлъ у раскрытаго окна безъ мыслей въ головѣ и машинально прислушивался къ грохоту поѣзда. Ему казалось, будто огромный конь скачетъ подъ нимъ и стучитъ огромными желѣзными копытами. Навстрѣчу мчались телеграфные столбы, черные обгорѣлые пни, темно зеленыя сосны, кусты молодой ольхи, ярко-пурпуровая осина, березнякъ съ желтыми, поблекшими листьями… промелькнула живописно вьющаяся дорожка въ лѣсу, ярко зеленая прогалина со стогомъ темно бураго сѣна…

Наконецъ, лѣсъ исчезъ, и вдругъ открылась даль, синяя, туманная, хмурая. Надъ нею повисли тяжелыя, синія тучи и косыя полосы дождя… Но кругомъ уже чувствовалась близость солнца. Вотъ оно выглянуло на одно мгновеніе и снова спряталось. Въ отвѣтъ на это мимолетное привѣтствіе ему радостно и весело улыбнулся лѣсъ, внезапно вынырнулъ изъ травы какой-то запоздалый наивно розовый цвѣтокъ, зазеленѣли кусты и лѣсныя прогалины. Между сѣрыми кучами облаковъ стали показываться клочки такого чистаго, нѣжно-голубого, такого далекаго неба, что Чагину хотѣлось плакать…

Ему хотѣлось плакать также и оттого, что въ его жизни было такъ мало радости и такъ много неудачъ, и оттого, что такъ сини и хмуры далекія горы, и оттого, что тамъ, вдалекѣ, какъ казалось ему, есть гдѣ-то другая жизнь, прекрасная, какъ мечта; и оттого еще, что ему извѣстно было, что нѣтъ нигдѣ той прекрасной жизни и что тамъ, за горами, такъ-же сыро, холодно и скучно, какъ и здѣсь, вблизи, передъ глазами.

А. Погорѣловъ.

"Русское Богатство", №№ 4, 8—12, 1899.