Оригинал здесь — http://www.vekperevoda.com/1855/grinev.htm
1864, Гродно — 1942, Ленинград, блокада
Драматург, прозаик, поэтесса, переводчица, критик; едва ли не первая русская писательница, принадлежавшая к бахаизму. Училась на Высших женских (Бестужевских) курсах. Владела многими европейскими языками, в начале своей деятельности писала, помимо русского, по-польски. Литературную деятельность начала переводами, позже печатала стихи, пьесы, рассказы, статьи, выпустила множество книг, ее одноактные пьесы шли на столичных и провинциальных сценах. Известность принесли ей пьесы «Баб» (СПб., 1903, 1916) и «Беха-Улла» (СПб., 1912), посвященные основателям бабизма и бахаизма — Бабу и Бехаулле. В процессе работы над пьесой «Баб» изучала труды историков и востоковедов. Тем не менее, исторические реалии оказываются у нее искаженными: Баб растет в доме отца Гуррат-уль-Айн, оказывается ее молочным братом, между ними развивается роман, Баб проповедует в Ширазе на базаре и т. д. В 1910 году Гриневская в качестве паломника бахаи удостаивается встречи с Абдул-Баха, который находился тогда в окрестностях Александрии в Египте. Абдул-Баха высказал одобрение литературной деятельностью Гриневской и сделал для ее пьес беспрецедентное исключение: согласно установлениям бахаи, Явители религий вообще не могут изображаться на сцене, чего в период работы над пьесами Гриневская, очевидно, не знала. Примерно до 1915 г. Гриневская работала над рукописью «Путешествие в страну солнца» о Вере Бахаи (не опубликована). После октябрьского переворота сотрудничала как переводчик с издательством «Всемирная литература». Несмотря на запрет деятельности групп бахаи в СССР начиная с конца 1920-х годов, ленинградский домашний адрес Гриневской продолжал открыто публиковаться в качестве контактного во всех выпусках Baha’i World в 1930—1940-х годах, вплоть до ее кончины во время блокады.
ТЕОФИЛЬ ЛЕНАРТОВИЧ
(1822—1893)
КАЛИНА
Над синим потоком в зеленом лесочке
Калина стыдливая тихо росла.
В росе серебристой купала листочки
И в солнышке майском она зацвела.
Сплелись ее ветви средь знойного лета,
Как волосы девушки, вставшей от сна.
В кораллах невестой счастливой одета,
Гляделась в потоке зеркальном она.
Ей ласковый ветер свободные косы
С зарей ежедневно любовно чесал
И стряхивал чистые светлые росы…
У этой калины искусно свивал
Пастух бледнолицый из ивы свирели,
С рассветом калине он песенки пел;
По росам искристым те песни летели,
В кустах соловей перед ними немел.
И песням печальным калина внимала,
Дрожа вся листами над синей рекой.
Но в час, как в могилу певца закопали,
Когда под распятием вечный покой
Нашел он осенней порою в долине, —
Развеяла листья калина с ветвей,
Кораллы в реку побросала. Калине,
Знать, дорог певец был, знать, дорог был ей.
АДАМ АСНЫК
(1838—1897)
ДВЕ ФАЗЫ
I
Когда, как солнце, мысль над миром загорится,
Людская сонная и мутная волна
В поток стремительный мгновенно заклубится
И в даль заветную уносится она.
Душа тогда, как вихрь, над бездной гордо мчится,
С надеждой ясною, беспечна и сильна,
И цель желанная всем близкой, близкой мнится,
И грудь у каждого отвагою полна.
Житейские валы все в искрах мощно плещут,
От чудного костра и старость всем светлей,
И крылья юности в огнях святых трепещут,
И даже смерть сама в венце златых лучей
Наградой кажется за подвиг жизни всей,
Обеты райские в глазах ее нам блещут.
II
Лишь только свет зари пурпурный угасает,
И мысль скрывается в далеких облаках —
Душа в смятении трепещет, изнывает,
Как птица вольная в раскинутых силках.
Людьми в тот мрачный час незримо управляет,
Как стадом немощным, один постыдный страх, —
Порок властительный коварно засевает
Гнилые семена в подавленных сердцах!
Весь Божий мир тогда нам кажется постылым;
А жизнь ненужною, бесцельной суетой,
Насильственным путем безрадостным, унылым,
К сырым и ждущим нас зияющим могилам,
И смерть нам кажется не кроткой и благой —
Жестоким призраком, нежданной карой злой.
ЧТО ЖЕ БЫЛО МЕЖДУ НАМИ
Что же было между нами?
Что сковало нас цепями?
Ах, в любви и дружбе вечной
Клятвы громкой, бесконечной
Мы друг другу не давали.
Мы цепей других не знали
Кроме вешних грез коварных
И лучей зари янтарных,
Кроме песни соловьиной,
Шума леса над стремниной.
Ленты радуг, птичек хоры,
Запах роз, теней узоры,
Ручеек над старой ивой,
Тихий шепот боязливый.
В темных тучах блеск зарницы,
Блеск природы чаровницы,
Всё, что в бархат землю крыло,
Вот что между нами было.
Повилика над стеблями,
Вот что было между нами,
Что сковало нас цепями.
ЦВЕТЫ
О чувства первые, цветы весенних дней,
Свое ж чарует вас душистое дыханье,
Таитесь робко вы в тени густых ветвей
И мните, что далек час близкий увяданья.
Вот летние цветы, что радуги пестрей!
О близости конца исполнены сознанья,
Пьют жадно солнца свет, тепло его лучей,
Но вот еще цветы, цветы воспоминанья!
То астры грустные… С тревожною тоской
За жизнь ведут борьбу с дождями, бурей, мглой
Суровой осени безрадостной, унылой…
Вокруг всё отцвело! Лишь над холмом повис
Печали верный друг, зеленый кипарис —
Смиренья дерево, надежды над могилой.
ЛИШЬ СЕРДЦА ОДНОГО…
Лишь сердца одного, — так мало, ах, так мало, —
Лишь сердца одного на свете надо мне,
Чтоб близ меня оно любовью трепетало…
Меж тихими тогда я жил бы в тишине.
Мне надо уст таких, чтоб я, как из фиала,
Мог счастье вечно пить из них, как в райском сне,
И глаз, чтобы душа моя в них утопала,
В их чудной, в их святой блаженной глубине.
Лишь сердца одного, руки, чтоб веки нежно
Усталых глаз моих закрыла мне она,
И мне бы грезился мой ангел белоснежный,
И мне бы чудилась лазури глубина.
Лишь сердца одного всегда молил у Бога.
Так мало! Но и то, я вижу, слишком много.
ИДУ Я С НОШЕЮ…
Иду я с ношею… Трудна моя дорога,
И долго тянется безрадостная ночь.
Далеко мне идти до отчего порога…
И ношу волочить мне более невмочь.
О, бездна, расступись! глубокая, немая,
И в тайниках твоих навек меня зарой!
О, тьма, ночная тьма, моей мольбе внимая,
Заботливо меня ты пологом укрой!
Пусть ангел сумрачный, всеблагий и могучий
Мой след с лица земли крылом своим сметет…
Где я блуждал когда — пусть лес взойдет дремучий,
Река забвения пускай там потечет.
Напрасны все мечты. Напрасно все моленья
Несутся к небесам из трепетной груди —
Из дали слышится мне слово повеленья:
«Вперед, вперед иди…»
МНЕ ЖАЛЬ
Мне жаль цветов живых
По кручам скал;
Над бездной темной их никто
Не отыскал!
Жемчужин жаль, что красоту
Таят в волне,
И одиноких гордых чувств
Так жалко мне!
И жалко тающих во мгле
Весенних грез.
И жаль без меры жертв людских,
Невинных слез;
Желаний скованной души
Мне жаль! Мне жаль
Без эха песен, что летят
В глухую даль.
Отваги жаль, что вечных дел
Напрасно ждет.
И жизни жаль, что без любви
Как сон уйдет.
О, ЛЮДИ ЖАЛКИЕ
О, люди жалкие, земли ничтожной племя!
Проклятье следует за вами по пятам.
Где б вы ни встретились — вражды упорной семя
Войдет в богатую мгновенно жатву там.
Кипите местью вы, как древние Атриды;
За зло вы платите друг другу тем же злом!
Но каждая рука, несущая обиды,
Обиды соберет сторицею кругом.
Ах, всяк из вас палач и жертва в то ж мгновенье;
Недолго над врагом ваш торжествует взгляд!
С блестящей высоты грозит и вам паденье…
В безумии побед жестокий зреет яд.
Но в мире что-то есть не ведомое вами,
Что вас влечет туда, в неведомую даль,
Что из лучей венец плетет вам над челами
И сеет вам в сердца небесную печаль.
СЧАСТЛИВАЯ ЮНОСТЬ
Счастливая юность! Ей кажется кроток
И вихря сурового буйный полет,
Миг радости длинен, страданья — короток
И легким несчастия тягостный гнет!
Счастливая юность! Сердечные боли
Залечит в целебном источнике слез,
В оковах неволи, в тумане недоли
Найдет утешение в радости грез.
АРТУР ОППМАН (ОР-ОТ)
(1867—1931)
НЕ НАДО ТИШИНЫ
Не надо тишины! Я жажду гнева бури,
Что с дальней высоты симфонией гремит
И кроет сумраком спокойный блеск лазури.
Пусть рой жестоких стрел мне в грудь она вонзит.
Я не страшусь грозы, что зажигает дали,
Голодной львицею всё мечет вкруг и рвет.
Боюсь я злой тоски, боюсь немой печали,
Что, как вампир, из жил всю нашу кровь сосет!
На крыльях унестись туда, к грозе могучей,
Из черных туч упав, разбиться я хочу…
Но верить надо мне, что к смерти неминучей
За дело славное стремительно лечу.
ЛЮЦИАН РЫДЕЛЬ
(1870—1918)
ПРОШЛОЕ
Как птицы, сумраком застигнуты нежданно,
Вдали от теплых гнезд несутся на покой,
Так мысли все летят в какой-то край желанный,
Знакомый будто мне, — не знаю сам какой.
Напрасно я ищу в реке немой забвенья,
Что унесла струя сурового теченья…
Порою кажется… порою мнится мне:
Я вижу тихий пруд в тени берез склоненных,
Гирлянды трав и мхов там стелются на дне,
На глади лилий ряд уснувших, полусонных…
Вот луч, пробивший мглу, на миг скользнул по ним,
Заискрился, исчез и… больше невидим.
Среди таинственной тиши лесного храма,
Под своды темные разросшихся ветвей,
Вот шелест хвороста под легкими шагами,
Скользящих меж кустов и полусгнивших пней.
Я слышу тихий зов. Меня, меня назвали…
Под чьею-то рукой вот ветви задрожали!
Что дальше, разглядеть глаза мои хотят,
Напрасно, не видать ни озера, ни леса!
Виденья милые пугливо прочь летят,
Всё скрыла предо мной туманная завеса.
Не видно ничего пылающим глазам,
Мне плакать хочется — о чем не знаю сам.
ДЖОЗУЭ КАРДУЧЧИ
(1835—1907)
В БУРЮ
Ревет и бушует безбрежное море,
По волнам несется челнок наш простой,
Без отдыха мчусь над пучиной морской,
И небо нависло в зловещем уборе.
И берег ищу я с тоскою во взоре,
Но волны скрывают его предо мной.
Померкла надежда, устал рулевой,
Уныло плывем мы на грозном просторе.
Тут гордый мой Гений, с подъятым челом,
Средь моря явился пред утлым челном.
Звучит его голос, как буря в снастях:
— Мужайтесь! Плывите к туману скорей,
Там верная пристань белеет в волнах,
Там пристань забвенья! Смелее, смелей!
ЛОРЕНЦО СТЕККЕТТИ
(1845—1916)
НЕ ВИДИМЫЙ НИКЕМ
Не видимый никем, под гущею ветвей
Расцвел ты, мой цветок,
Так бледен, одинок —
Как зацвела любовь в больной душе моей.
В тени погибнешь ты без солнечных лучей,
Не расцветешь ты вновь,
Так без тепла зари, надежды ясных дней
Умрет моя любовь.
ЛУИЗА АККЕРМАН
(1813—1890)
ОНИ МОИ…
Они мои, те слезы,
Что выплакала я,
В тиши ночной от света
Глубоко затая.
Они мои, страданья
И муки без числа,
Что в бедном гордом сердце
От всех я сберегла.
Кто злым подавлен горем —
Чужой всем на земле,
Он должен с ним укрыться
Один в могильной мгле.
Хочу я одиноко
Нести печаль мою,
Чтоб не промолвить слова —
Я лиру разобью.
Поведать в песнях скорби,
Их миру разглашать
Больней, больней, чем молча
И плакать, и страдать.
ПРОЩАНИЕ
То правда ли? В тот миг, когда я край родной
Для чуждых дальних стран навеки покидала,
Была я холодна… с горячею слезой
Любимого лица я взором не искала,
Как тот, кто в мгле своих печальных, долгих дней
Рабов одних встречал без сердца и без силы,
С отчаяньем в душе укрыться от людей
Спешит, боясь любви, как призрака могилы.
Не правда, видит Бог. Всю жизнь любви святой
Отдать хочу до дня последнего заката —
И слить ее с чужой великою судьбой
Хотела б навсегда, без страха, без возврата.
Нет, нет, холодною меня ты не зови,
Спокойно не гляжу, как дни все отцветают
Без света, радости, надежды и любви;
И в сердце умершем страданья воскресают.
АРМАН СЮЛЛИ-ПРЮДОМ
(1839—1907)
ЗДЕСЬ
Здесь птичек песни умолкают,
И вянут нежные цветы.
Где дни весны конца не знают —
Туда летят мечты.
Здесь поцелуи быстро тают,
Как тают в зеркале черты.
Где вечные лобзанья знают —
Туда летят мечты.
Любовь как щепку разбивают
Бесследно волны суеты,
Где боль измен сердца не знают —
Туда летят мечты.
АКАКИЙ ЦЕРЕТЕЛИ
(1840—1915)
ЛЮБОВЬ
Любовь, любовь! Как страшно краток
Твоей улыбки светлый миг,
И долог час, когда не виден
Твой царский, твой чудесный лик.
Сегодня ты ко мне склонилась,
А завтра ты к другим вспорхнешь.
Откуда ты, скажи, царица,
В каком краю навек уснешь?
Те шлют тебе одни укоры,
А те горячие мольбы.
Но жаждут все твоих улыбок,
Но все мы, все твои рабы.
Хотя отравлен горьким ядом
Твой сладкий, твой волшебный дар,
Но жизнь отдать мы все готовы
За миг его желанных чар.