ПЕРВЫЙ ШАГЪ.
(Посвящается Лаурѣ).
править
| Да будетъ воздана честь блестящему, но скромному уму, которому принадлежитъ сюжетъ этого разсказа. |
Желѣзныя дороги должны въ недалекомъ будущемъ вытѣснить или видоизмѣнить нѣкоторые промыслы и въ особенности тѣ, которые относятся къ разнымъ способамъ передвиженія, существующимъ въ окрестностяхъ Парижа. Въ виду этого не подлежитъ сомнѣнію, что лица и порядки, описанные въ настоящемъ разсказѣ, придадутъ ему со временемъ характеръ археологическаго труда. Тѣмъ не менѣе надѣемся, что нашимъ внукамъ небезъинтересно будетъ познакомиться съ нѣкоторыми особенностями эпохи, которую они назовутъ «добрымъ старымъ временемъ». Такъ, процвѣтавшія въ теченіе цѣлаго столѣтія и стоявшія на Площади Согласія живописныя «кукушки», почти совсѣмъ вышли изъ употребленія въ настоящее время и только изрѣдка, въ самомъ разгарѣ дачнаго сезона встрѣчаются на нѣкоторыхъ дорогахъ. Въ 1820 году, въ районѣ такъ называемыхъ окрестностей Парижа, извѣстныхъ своимъ живописнымъ положеніемъ, не всѣ пункты пользовались правильно установленнымъ сообщеніемъ. Тушары — отецъ и сынъ — пріобрѣли монополію движенія для наиболѣе населенныхъ пунктовъ окрестностей Парижа; предпріятіе ихъ сосредоточивалось въ великолѣпномъ зданіи въ улицѣ Фобуръ Сенъ-Дени. Несмотря, однако, на многолѣтнія усилія, на крупный оборотный капиталъ и на всѣ преимущества сосредоточенія многихъ дорогъ въ однѣхъ рукахъ, товарищество Тушаровъ находило сильную конкурренцію для мѣстностей, расположенныхъ на разстояніи, семи — восьми миль отъ Парижа, въ такъ называемыхъ кукушкахъ Сенъ-Денисскаго предмѣстья. Страсть парижанина къ деревнѣ такъ велика, что мѣстныя предпріятія могли съ успѣхомъ конкуррировать съ «маленькимъ почтовымъ дворомъ», какъ называли предпріятіе Тушаровъ въ отличіе отъ почтоваго двора въ улицѣ Монмартръ. Успѣхъ Тушаровъ смущалъ всѣхъ спекулянтовъ. Ко всѣмъ пунктамъ окрестностей Парижа, лежавшимъ на разстояніи десяти миль отъ него, отправлялись въ опредѣленные часы удобныя, прекрасныя кареты, возвращавшіяся въ опредѣленное время въ Парижъ. Побѣжденная кукушка должна была ограничиться ближайшими разстояніями и такимъ образомъ просуществовала еще нѣсколько лѣтъ. Наконецъ, когда новые омнибусы доказали возможность перевозить восемнадцать пассажировъ въ каретѣ, запряженной парой лошадей, кукушка совершенно исчезла. Въ настоящее время, если только эта птица столь тяжеловѣснаго полета уцѣлѣла въ складѣ какого-нибудь каретнаго мастера, структура ея и особенности могли бы служить предметомъ научныхъ изслѣдованій въ родѣ изслѣдованій Кювье надъ остовами животныхъ, найденныхъ при раскопкѣ монмартрскихъ холмовъ.
Мѣстныя предпріятія, конкуррировавшія съ Тушарами, опирались, главнымъ образомъ, на симпатіи населенія тѣхъ пунктовъ, которымъ они служили. Предпринимателемъ въ такихъ пунктахъ являлся обыкновенно мѣстный трактирщикъ, который былъ одновременно хозяиномъ дилижанса и кондукторомъ и хорошо зналъ людей своего околотка, ихъ интересы и отношенія. Онъ очень толково справлялся съ возложенными на него порученіями и, хотя довольствовался самымъ скромнымъ вознагражденіемъ, выручалъ отъ этихъ порученій гораздо больше, чѣмъ кондукторъ дилижансовъ товарищества Тушаровъ. Онъ умѣлъ очень ловко увернуться отъ пропускного билета и постоянно нарушалъ правила относительно установленнаго числа пассажировъ. Такой предприниматель пользовался обыкновенно благосклонностью всего мѣстнаго населенія, и когда появлялся конкуррептъ, выѣзжавшій въ тѣ дни, когда старый предприниматель отдыхалъ, многіе обыватели откладывали свою поѣздку, чтобы совершить ее въ обществѣ стараго кондуктора, хотя карета его и лошади были большею частью въ довольно плачевномъ состояніи.
Одна изъ линій, которую пытались монополизировать Тушары и которую еще и теперь стараются удержать въ своихъ рукахъ ихъ преемники — Тулузы, это дорога между Парижемъ и Бомономъ на Оазѣ; дорога эта настолько оживлена, что въ 1822 году она эксплуатировалась тремя предпринимателями. Напрасно отдѣльные предприниматели старались понизить цѣну за проѣздъ, напрасно они увеличивали число дилижансовъ, напрасно старались привлечь публику отличнымъ устройствомъ каретъ — конкурренцію нельзя было убить на линіи, вдоль которой расположенъ цѣлый рядъ такихъ маленькихъ городовъ, какъ Сенъ-Дени и Сенъ-Бри, и такихъ деревень, какъ Пьерфитъ, Гролей, Экуанъ, Понсель, Нуайтель, Нервиль и другія. Почтовыя кареты Тушаровъ стали отправляться до Шамбли, надѣясь этимъ подорвать конкурреицію, но конкурренты послѣдовали за ними и тоже стали ѣздить въ Шамбли. Въ настоящее время Тулузы отправляются изъ Парижа въ Бове.
По этой дорогѣ — такъ называемой дорогѣ въ Англію — существуетъ вѣтвь, которая ведетъ отъ ложбины, названной по своему топографическому положенію «Погребомъ», до восхитительной долины бассейна Оазы, гдѣ лежитъ городокъ L’Isle-Adam, колыбель угасшаго дома L’Isle-Adam и бывшая резиденція Бурбоновъ-Конти. Лиль-Аданъ — прелестный городокъ, къ которому примыкаютъ двѣ большія деревни Долганъ и Пармень, извѣстныя своими богатыми каменоломнями, доставившими матеріалъ для лучшихъ зданій Парижа и другихъ городовъ; колонны брюссельскаго театра сдѣланы изъ ножанскаго камня. Хотя мѣстность эта замѣчательна по своей живописности, по роскошнымъ дворцамъ, сооруженнымъ принцами, монахами или знаменитыми художниками — Кассанъ, Сторъ, Ле-Валь, Нуантель, Персанъ и др. — тѣмъ не менѣе въ 1822 году она не входила въ районъ конкуррепціи; только два предпринимателя эксплуатировали ее по взаимному соглашенію. Это исключеніе весьма понятно. Отъ «Погреба» (пункта, отъ котораго дорога въ Англію была вымощена на средства принцевъ Конти) до Лиль-Аданъ — двѣ мили. Ни одна изъ почтовыхъ каретъ не могла дѣлать столь значительнаго отклоненія, тѣмъ болѣе что въ то время Лиль-Аданъ образовалъ непроходимую ложбину, на которой обрывалась дорога. Только нѣсколько лѣтъ тому назадъ проложена большая дорога, соединяющая долину Монморанси съ долиной Лиль-Аданъ; она проходитъ отъ Сенъ-Дени черезъ Сенъ-Ле-Таверни, Меру, Лиль-Аданъ до Бомона. Но въ 1822 году въ Лиль-Аданъ вела только дорога принцевъ Конти.
Такимъ образомъ Пьеротенъ и его коллега не имѣли конкуррентовъ между Парижемъ и Лиль-Аданъ и вообще пользовались любовью всего края. Карета Пьеротена отправлялась въ Сторъ, Ле-Валь, Пармень, Шампань, Муръ, Прероль, Ножанъ, Нервиль и Мафлье. Пьеротенъ пользовался такой симпатіей, что обыватели Монсу, Муассель, Де-Балье и Сенъ-Бри, пунктовъ, лежавшихъ на большой дорогѣ, нерѣдко путешествовали въ его каретѣ, въ которой было больше шансовъ найти свободное мѣстечко, чѣмъ въ дилижансахъ, отправлявшихся изъ Бомона, всегда почти переполненныхъ. Пьеротенъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ со своимъ конкуррентомъ; когда онъ выѣзжалъ изъ Лиль-Адана, товарищъ его пріѣзжалъ въ Лиль-Аданъ изъ Парижа и наоборотъ. О товарищѣ Пьеротена мы распространяться не будемъ, такъ какъ одинъ Пьеротенъ играетъ роль въ этомъ разсказѣ. Мы упомянемъ тутъ только о томъ, что оба кондуктора жили въ полномъ согласіи, конкуррируя другъ съ другомъ открыто, самыми честными путями. Въ Парижѣ они ради экономіи жили въ одномъ трактирѣ, пользовались общимъ сараемъ и общей конюшней, имѣли общую контору и одного конторщика. Фактъ этотъ свидѣтельствуетъ о томъ, что Пьеротенъ и его конкуррентъ были, по выраженію народа, добродушные малые. Гостинница, въ которой они жили и въ которой помѣщались ихъ дилижансы, существуетъ и теперь на углу: улицы Ангіенъ и называется гостинницей «Серебрянаго Льва». Хозяинъ этого заведенія, съ незапамятныхъ временъ занимавшійся своимъ дѣломъ, содержалъ почтовыя кареты между Парижемъ и Даммартеномъ и сумѣлъ такъ солидно поставить свое дѣло, что даже Тушары, его сосѣди, не рѣшались пустить кареты по этой линіи.
Хотя дилижансы Пьеротена должны были отправляться въ опредѣленные часы, однако, Пьеротенъ и его коллега позволяли себѣ въ этомъ отношеніи нѣкоторую неаккуратность, которая пріобрѣтала имъ расположеніе мѣстнаго населенія, но зато нерѣдко вызывала очень сильныя пререканія со стороны чужестранцевъ, привыкшихъ къ аккуратности большихъ общественныхъ дилижансовъ. Впрочемъ, оба кондуктора лиль-аданскихъ каретъ, представлявшихъ нѣчто среднее между дилижансомъ и кукушкой находили всегда защитниковъ среди представителей мѣстнаго населенія. Вечерній дилижансъ выѣзжалъ вмѣсто четырехъ часовъ, въ половинѣ пятаго, а утренній отправлялся вмѣсто восьми — не раньше девяти часовъ. Впрочемъ, система Пьеротена была весьма растяжима и видоизмѣнялась смотря по обстоятельствамъ и временамъ года. Лѣтомъ, въ благодатное для почтовыхъ дилижансовъ время, назначенные часы отъѣзда строго соблюдались относительно незнакомцевъ, но относительно мѣстныхъ жителей допускалось снисхожденіе. Этотъ методъ давалъ возможность Пьеротену получать иногда двойную плату за одно и то же мѣсто, принадлежавшее какой-нибудь «перелетной птицѣ», имѣвшей несчастье опоздать. Конечно, строгіе моралисты не одобрятъ этого метода, но Пьеротенъ и его коллега оправдывались тяжелыми временами, убытками, понесенными въ теченіе зимняго сезона, необходимостью завестись въ близкомъ будущемъ болѣе удобными каретами и, наконецъ, правами, изложенными въ бюллетеняхъ, выдававшихся лишь тѣмъ изъ пассажировъ, которые настойчиво требовали ихъ.
Пьеротенъ, человѣкъ лѣтъ около сорока, успѣлъ уже обзавестись семьей. Оставивъ службу въ кавалеріи въ 1815 году, онъ принялъ дѣло своего отца, владѣльца довольно капризной кукушки, совершавшей поѣздки между Парижемъ и Лиль-Аданъ. Женившись на дочери мелкаго трактирщика, Пьеротенъ расширилъ дѣло отца, повелъ его очень аккуратно и завоевалъ себѣ всеобщую симпатію своей смышленностью и чисто военной аккуратностью. Живой, рѣшительный, Пьеротенъ отличался необыкновенной подвижностью, которая придавала его красивому, нечувствительному къ самымъ рѣзкимъ измѣненіямъ погоды лицу насмѣшливое выраженіе, благодаря которому лицо его казалось довольно интеллигентнымъ. Къ тому же онъ не лишенъ былъ того краснорѣчія, которое пріобрѣтается постоянными сношеніями съ людьми разныхъ классовъ. Голосъ его, благодаря постоянному обращенію съ лошадьми и необходимости постоянно кричать во все горло: «берегись!», былъ довольно грубый, но онъ старался смягчить его при разговорѣ съ пассажирами. Одежда его, какъ у большинства второклассныхъ кондукторовъ, состояла изъ грубыхъ сапогъ, подбитыхъ желѣзными гвоздями лиль-аданской работы, изъ бутылочно-зеленаго цвѣта плисовыхъ панталонъ и жилетки той же матеріи, поверхъ которой онъ во время исправленія своихъ обязанностей надѣвалъ синюю блузу, отдѣланную у ворота, на плечахъ и у рукавовъ разноцвѣтнымъ шитьемъ. Фуражка съ козырькомъ довершала его костюмъ. Военная служба внушила Пьеротену глубокое почтеніе къ высшимъ классамъ, которымъ онъ всегда готовъ былъ повиноваться безпрекословно. Но если онъ держался фамильярно съ мелкими буржуа, то во всѣхъ случаяхъ выказывалъ неизмѣнное уваженіе женщинамъ, къ какому бы классу онѣ ни принадлежали. Тѣмъ не менѣе, возя всю жизнь пассажировъ, онъ привыкъ относиться къ людямъ, какъ къ движущейся клади, требовавшей несравненно менѣе заботливаго ухода, чѣмъ настоящая кладь, составлявшая въ то время главную статью дохода почтовыхъ каретъ.
Не оставаясь чуждымъ общему движенію, которое со времени заключенія мира волновало всѣ умы, Пьеротенъ нелегко поддавался вѣяніямъ прогресса. Однако, съ весны этого года онъ сталъ поговаривать о большой каретѣ, заказанной фирмѣ Фари, Брельманъ и К°, лучшихъ фабрикантовъ почтовыхъ каретъ. Въ то время, къ которому относится нашъ разсказъ, Пьеротенъ располагалъ двумя каретами: одна изъ нихъ, служившая зимою, перешла къ нему отъ отца и представляла настоящую кукушку. Выпуклые бока этой кареты давали возможность размѣстить въ ней шесть пассажировъ на двухъ скамеечкахъ, твердыхъ, какъ металлъ, несмотря на обивку изъ желтаго утрехтскаго бархата. Эти двѣ скамейки раздѣлялись деревянной перекладиной, которая вкладывалась въ два жолоба, вдѣланные въ стѣнки кареты; эта предательски обитая бархатомъ перекладина называлась Пьеротеномъ спинкой и приводила пассажировъ въ отчаяніе благодаря неудобствамъ, обусловленнымъ ея вкладываніемъ и выниманіемъ. Но если эти манипуляціи заставляли страдать пассажировъ кукушки, то еще болѣе страдали спины ихъ, когда перекладина эта покоилась на своемъ мѣстѣ; оставлять же ее поперекъ кареты было неудобно, такъ какъ при такомъ положеніи ея садиться въ кукушку или выходитъ изъ нея представлялось не совсѣмъ безопаснымъ, въ особенности для женщинъ. Хотя каждая изъ скамеекъ этой кареты, бока которой напоминали животъ беременной женщины, предназначалась для трехъ пассажировъ, но случалось — и довольно часто — что въ каретѣ помѣщалось восемь человѣкъ, стиснутыхъ точно сельди въ бочкѣ. Пьеротенъ утверждалъ, что пассажирамъ это даже гораздо удобнѣе, такъ какъ они образуютъ компактную, неподвижную массу, тогда какъ при шести пассажирахъ всѣ толкаютъ другъ друга при постоянныхъ толчкахъ во время ѣзды и рискуютъ испортить шляпы, ударяясь о стѣны кареты. Въ передней части кареты была деревянная скамейка — сидѣніе Пьеротена, на которомъ могли помѣститься три человѣка, получавшіе названіе «кроликовъ». Въ нѣкоторыхъ случаяхъ Пьеротенъ усаживалъ тамъ четырехъ «кроликовъ», а самъ, чтобы дать точку опоры ногамъ пассажировъ, усаживался на особенный ящикъ, помѣщавшійся въ нижней части кареты и наполненный соломой или пакетами, не требовавшими особенныхъ предосторожностей; ящикъ этотъ, выкрашенный въ желтый цвѣтъ, былъ украшенъ въ верхней своей части ярко-голубой полосой, на которой красовались серебристо бѣлыя буквы: Лиль-Аданъ — Парижъ. Потомки наши будутъ въ заблужденіи, если вообразятъ себѣ, что эта карета могла вмѣстить только тринадцать пассажировъ. Въ экстренныхъ случаяхъ можно было помѣстить еще троихъ въ квадратное помѣщеніе, покрытое парусиннымъ чехломъ, въ которое обыкновенно укладывались чемоданы, ящики и узлы. Но осторожный Пьеротенъ впускалъ туда только своихъ кліентовъ, и то только проѣхавъ шаговъ триста или четыреста за заставу. Эти пассажиры «курятника» — прозвище, данное кондукторами этой части кареты, должны были выходить изъ ящика передъ каждой изъ тѣхъ расположенныхъ на пути деревень, гдѣ находился жандармскій постъ. Переполненіе дилижанса, воспрещавшееся установленными правилами, настолько было очевидно въ такихъ случаяхъ, что жандармы, бывшіе въ дружескихъ отношеніяхъ съ Пьеротеномъ, не могли не составить протокола о нарушеніи существующихъ правилъ. Такимъ образомъ, кукушка Пьеротена вмѣщала въ нѣкоторые дни недѣли — напримѣръ, въ субботу вечеромъ и въ понедѣльникъ утромъ — пятнадцать пассажировъ, но въ такихъ случаяхъ Пьеротенъ давалъ своему Ружо — большой лошади неопредѣленнаго возраста — помощника, небольшую кобылу Бишетту, величиною съ маленькаго пони, которую онъ превозносилъ до небесъ: ѣла она немного, отличалась особеннымъ огонькомъ, была неутомима — словомъ, цѣны ей не было. «Жена моя не согласилась бы промѣнять ее на этого лѣнтяя Ружо!» восклицалъ Пьеротенъ, когда кто-нибудь изъ пассажировъ принимался острить надъ миніатюрной лошадкой.
Разница между этой кукушкой и другой каретой Пьеротена состояла въ томъ, что та была на четырехъ колесахъ и предназначалась для четырнадцати пассажировъ, хотя обыкновенно вмѣщала семнадцать. Она производила такой ужасный грохотъ по улицамъ, что въ Лиль-Аданѣ нерѣдко говорили: «Вотъ ѣдетъ Пьеротенъ», когда дилижансъ только выѣзжалъ изъ лѣса, покрывавшаго склонъ «Погреба». Карета эта состояла изъ двухъ отдѣленій, изъ которыхъ первое, внутреннее, вмѣщало шесть пассажировъ на двухъ скамейкахъ, а второе — родъ кабріолета, устроеннаго въ передней части кареты — называлось купе. Оно запиралось неудобными и очень странными окнами, описаніе которыхъ потребовало бы слишкомъ много времени. Эта карета имѣла имперіалъ съ навѣтомъ, подъ которымъ Пьеротенъ усаживалъ четырехъ пассажировъ. Самъ онъ усаживался на сидѣнье — почти невидимое — устроенное подъ окнами въ купе. Пьеротенъ представлялъ агентамъ фиска только свою кукушку и платилъ налогъ, взимаемый съ содержателей общественныхъ каретъ, по разряду за шестимѣстныя кареты; каждый разъ, когда ему приходилось пускать въ ходъ свою четырехколесную карету, онъ бралъ отдѣльное разрѣшеніе. Въ настоящее время этотъ пріемъ можетъ показаться страннымъ, но въ то время налогъ на дилижансы, установленный съ нѣкоторой робостью, допускалъ подобныя продѣлки со стороны содержателей почтовыхъ каретъ, которымъ доставляло удовольствіе надувать чиновниковъ. Съ теченіемъ времени государственные чиновники стали относиться строже къ этому налогу и, наконецъ, принудили содержателей дилижансовъ предъявлять двойной штемпель, констатирующій, что дилижансы осмотрѣны, и что пошлина внесена. Все переживаетъ свою пору невинности — даже фискъ! Но къ концу 1822 года эта пора еще не миновала. Нерѣдко случалось, что лѣтомъ единовременно выѣзжали кукушка-кабріолетъ и четырехколесная карета, увозя тридцать два пассажира, хотя Пьеротенъ платилъ по таксѣ только за шестерыхъ. Въ эти блаженные дни дилижансы выѣзжали въ половинѣ пятаго изъ предмѣстья Сенъ-Дени и въ десять часовъ вечера прибывали въ Лиль-Аданъ. Пьеротенъ гордился въ такіе дни своимъ подвигомъ, требовавшимъ найма лишнихъ лошадей и обыкновенно восклицалъ: «Вотъ такъ ѣзда!» Чтобы проѣхать девять лье въ пять часовъ, онъ не останавливался ни на станціяхъ Сенъ-Бри и Муассель, ни у «Погреба».
Гостинница «Серебрянаго Льва» занимаетъ очень обширный участокъ земли. Фасадъ ея, выходящій на предмѣстье Сенъ-Дени, имѣетъ всего три или четыре окна, но въ длинномъ дворѣ гостинницы, въ концѣ котораго помѣщаются конюшни, возвышается большое зданіе, прилегающее къ стѣнѣ сосѣдняго владѣнія. Входъ въ этотъ домъ составляетъ нѣчто вродѣ длиннаго корридора, въ которомъ можно помѣстить двѣ или три кареты. Въ 1822 году бюро всѣхъ дилижансовъ, помѣщавшихся въ гостинницѣ «Серебрянаго Льва», содержалось женой хозяина гостинницы, у которой было столько же книгъ, сколько имѣлось въ гостинницѣ дилижансовъ. Она сама получала деньги, записывала имена пассажировъ и добродушно складывала багажъ въ обширной кухнѣ гостинницы.
Въ одно субботнее утро, въ первые дни осени 1822 года, Пьеротенъ стоялъ, заложивъ руки въ карманы своихъ панталонъ, у воротъ гостинницы, откуда виднѣлась кухня а за ней — длинный дворъ, въ глубинѣ котораго обрисовывались темные контуры конюшенъ. Дилижансъ Даммартена только-что выѣхалъ изъ гостинницы и тяжело громыхалъ, катясь за дилижансами Тушара. Былъ девятый часъ утра. Подъ большими воротами, надъ которыми красовалась, на длиннѣйшей вывѣскѣ, надпись: «Гостинница Серебрянаго Льва», конюхи и агенты почтовыхъ дилижансовъ слѣдили за тѣмъ, какъ выѣзжали кареты, обманывая пассажировъ, воображавшихъ, что лошади и дальше пойдутъ тѣмъ же ходомъ.
— Не пора ли запрягать? — обратился къ Пьеротену его конюхъ, когда кареты скрылись изъ виду.
— Уже четверть девятаго, а пассажировъ всё еще нѣтъ! — возразилъ Пьеротенъ. — И куда это они запропастились? Впрочемъ, можешь запрягать… И даже багажу нѣтъ… Чортъ возьми! Тому некуда будетъ усадить своихъ вечернихъ пассажировъ, такъ какъ погода сегодня прекрасная, а у меня всего четыре записи. Вотъ-то выдалась суббота! И это всегда такъ бываетъ, когда вамъ нужны деньги. Собачье ремесло!
— Ну, а если и наберется больше пассажировъ, куда же вы дѣнете ихъ? Вѣдь у васъ только одинъ кабріолетъ! — сказалъ конюхъ, стараясь успокоить Пьеротена.
— А новый дилижансъ?
— Гдѣ же онъ? — спросилъ овернецъ, улыбаясь и показывая два рядъ широкихъ, бѣлыхъ, точно миндалины, зубовъ.
— Ахъ, ты старый негодяй! Онъ отправится завтра же утромъ, понимаешь? Мнѣ нужно восемнадцать пассажировъ.
— О, чортъ возьми, новая карета! Вотъ-то будетъ потѣха! — сказалъ овернецъ.
— Да, новая карета вродѣ той, которая идетъ въ Бомонъ. Точно огненная! Она вся красная, съ золотомъ, Тушары лопнутъ отъ злости. Мнѣ понадобятся три лошади. Я подобралъ уже пару для Ружо, Бишета пойдетъ впереди… Ну, теперь запрягай, — сказалъ Пьеротенъ, глядя въ сторону Сенъ-Денискихъ воротъ и набивая свою трубку. — Вотъ тамъ вдали я вижу даму съ юношей небольшого роста, съ чемоданами въ рукахъ. Они, повидимому, ищутъ гостинницу «Серебрянаго Льва», такъ какъ не сѣли ни въ одинъ изъ проѣзжавшихъ дилижансовъ… Ого, да, кажется, это одна изъ моихъ кліентокъ!
— Вамъ нерѣдко случалось биткомъ набивать кукушку, хотя вы и выѣзжали налегкѣ, — сказалъ одинъ изъ агентовъ.
— Но и багажа нѣтъ! — возразилъ Пьеротенъ. — Чортъ возьми, собачья доля!
И Пьеротенъ усѣлся на одну изъ двухъ тумбъ, защищавшихъ фундаментъ стѣнъ отъ ударовъ оглоблей. Но на лицѣ его выражались несвойственная ему тревога и озабоченность. Этотъ разговоръ, повидимому, поднялъ всѣ тяжелыя думы, скрытыя въ глубинѣ души Пьеротена. Да и что могло смутить его душу, какъ не мысль о новой каретѣ? Блистать на всемъ пути отъ Парижа до Лиль-Аданъ, бороться съ Тушарами, увеличить свой оборотъ, слышать отъ пассажировъ комплименты по поводу удобствъ, связанныхъ съ развитіемъ каретнаго дѣла, вмѣсто постоянныхъ жалобъ на неудобства его колымаги — такова была завѣтная мечта Пьеротена! Такимъ образомъ, увлеченный честолюбивымъ желаніемъ одержать верхъ надъ своимъ товарищемъ, заставить его отказаться отъ конкурренціи и предоставить ему одному дорогу между Парижемъ и Лиль-Аданъ, Пьеротенъ увлекся и сдѣлалъ соотвѣтствовавшій его маленькимъ средствамъ заказъ. Онъ заказалъ карету фирмѣ Фари, Брельманъ и К°, которые только недавно ввели квадратные англійскіе рессоры вмѣсто старыхъ французскихъ рессоръ. Но эти недовѣрчивые, черствые фабриканты объявили ему, что не выдадутъ заказанной кареты до полученія всѣхъ слѣдуемыхъ за нее денегъ. Нужно замѣтить, что, не желая приняться за изготовленіе кареты, которую нелегко было бы сбыть въ случаѣ, если бы заказчикъ отказался отъ нея, они согласились приступить къ работѣ только по полученіи отъ Пьеротена двухъ тысячъ франковъ задатка. Чтобы раздобыть эту сумму, Пьеротену пришлось исчерпать всѣ свои рессурсы и весь свой кредитъ: жена его, тесть и всѣ добрые друзья его отдали ему свои послѣдніе гроши. Наканупѣ только онъ осматривалъ у маляра великолѣпную махину, оставалось только дать ей толчокъ. Но, чтобы пустить ее на слѣдующій день, нужно было внести сполна всю сумму. А не хватало еще тысячи франковъ! Онъ задолжалъ уже трактирщику и рисковалъ потерять свой задатокъ, не говоря уже о пятистахъ франковъ за новаго Ружо и трехстахъ франковъ за новую упряжь: по симъ статьямъ ему былъ разрѣшенъ трехмѣсячный кредитъ. И охваченный бѣшенствомъ отчаянія и безуміемъ подтачивавшаго его самолюбія, онъ имѣлъ неосторожность заявить, что новая карета его выѣдетъ завтра утромъ! Можетъ быть, фабриканты все-таки согласятся выдать ему карету, если онъ внесетъ хоть 1.500 франковъ въ счетъ слѣдуемыхъ 2.500?.. «Нѣтъ, нѣтъ, это настоящія собаки, черствые палачи!.. А что, если бы я обратился къ Моро, управляющему Преля?. Онъ такой добрый, — подумалъ Пьеротенъ, оживляясь при этой мысли. — Быть можетъ, онъ возьметъ у меня вексель на полгода…»
Въ эту минуту къ воротамъ гостинницы подошелъ лакей безъ ливреи съ кожанымъ чемоданомъ на плечѣ. Онъ шелъ отъ Тушаровъ, гдѣ не нашлось свободнаго мѣста въ дилижансѣ, отправлявшемся въ Шамбли въ часъ пополудни.
— Вы Пьеротенъ? — спросилъ онъ.
— А вамъ что нужно?
— Если вы можете подождать четверть часика, то баринъ мой поѣдетъ съ вами; если же вы ждать не можете, то я найму для него кабріолетъ.
— Я готовъ ждать двѣ и даже три четверти часа, любезнѣйшій, — сказалъ Пьеротенъ, осматривая хорошенькій кожаный чемоданчикъ съ мѣднымъ замкомъ, на которомъ былъ вырѣзанъ гербъ.
— Вотъ и прекрасно! — сказалъ лакей, сбрасывая съ плеча чемоданъ, который Пьеротенъ поднялъ и осмотрѣлъ.
— Возьми, — сказалъ онъ своему слугѣ, — заверни его въ мягкое сѣно и уложи въ задній ящикъ… На немъ нѣтъ имени.
— На замкѣ гербъ его сіятельства.
— Его сіятельства? Вотъ какъ?.. Ну, пойдемъ, выпьемъ стаканчикъ, — сказалъ Пьеротенъ, подмигивая лакею и уводя его съ собой въ кафе de l’Echiquier. — Эй, малый! два абсента! — крикнулъ онъ, входя въ залъ. — Кто же вашъ баринъ и куда онъ ѣдетъ? Я васъ никогда не встрѣчалъ, — сказалъ Пьеротенъ, чокаясь съ лакеемъ.
— О, это неудивительно, — отвѣчалъ лакей. — Баринъ мой только разъ въ году бываетъ въ вашихъ краяхъ и всегда въ собственномъ экипажѣ. Онъ предпочитаетъ долину д’Оржъ, гдѣ у него есть одинъ изъ лучшихъ парковъ окрестностей Парижа; это его родовое имѣніе, настоящій Версаль! Вы знаете г-на Моро?
— Управляющаго Преля?
— Да. Такъ вотъ графъ собирается къ нему на два дня.
— Ахъ, такъ я повезу графа де-Серизи! — воскликнулъ Пьеротенъ.
— Да, голубчикъ, только подъ однимъ условіемъ. Если въ вашемъ дилижансѣ будутъ мѣстные жители, не называйте графа, онъ хочетъ ѣхать инкогнито и велѣлъ мнѣ сказать вамъ, что щедро вознаградитъ васъ, если вы не проболтаетесь.
— А, вѣроятно, это путешествіе находится въ связи съ дѣломъ, которое пріѣхалъ уладить Леже, фермеръ Мулино?
— Не знаю, — возразилъ лакей. — Но нѣтъ дыма безъ огня. Вчера я отправился въ конюшни съ приказаніемъ приготовить для графа коляску къ семи часамъ утра, но въ семь часовъ его сіятельство отмѣнилъ это приказаніе. Огюстенъ, камердинеръ графа, приписываетъ эту перемѣну визиту одной дамы, которая, повидимому, пріѣхала изъ тѣхъ мѣстъ.
— Ужь не оклеветали ли господина Моро? О, это добрѣйшій и честнѣйшій человѣкъ, увѣряю васъ, и умница. Онъ могъ бы нажить гораздо больше денегъ, если бы захотѣлъ…
— И напрасно не нажилъ, если могъ, — сказалъ лакей наставительнымъ тономъ.
— Вѣроятно, г-нъ де-Серизи разсчитываетъ поселиться въ Прелѣ, если омеблировалъ и ремонтировалъ замокъ? — спросилъ послѣ нѣкоторой паузы Пьеротезъ. — Правда ли, что онъ истратилъ болѣе двухсотъ тысячъ франковъ на это?
— Если бы у насъ было то, что истрачено сверхъ этой суммы, то мы были бы обезпечены. Да, графиня собирается переѣхать въ Прель… О, супругамъ Моро придется сократиться, — прибавилъ лакей таинственнымъ тономъ.
— Моро прекрасный человѣкъ, — заговорилъ опять Пьеротенъ, думая въ это время о томъ, какъ онъ обратится къ управляющему съ просьбой одолжить ему 1.000 франковъ. — Онъ доставляетъ людямъ работу, не особенно торгуется и извлекаетъ все, что возможно, съ земель графа, заботясь объ интересахъ своего господина. Да, славный человѣкъ Моро! Онъ частенько ѣздитъ въ Парижъ, и всегда въ моемъ дилижансѣ; я получаю всегда на чаекъ отъ него, да притомъ же у него постоянныя порученія въ Парижѣ. Три или четыре пакета въ день… то для него, то для его жены… словомъ, я за одни порученія получаю отъ него до пятидесяти франковъ въ мѣсяцъ. Если г-жа Моро и старается разыгрывать важную даму, то это не мѣшаетъ ей любить своихъ дѣтей; я всегда привожу ихъ въ Прель изъ коллежа и увожу ихъ обратно въ коллежъ… каждый разъ она даетъ мнѣ пять франковъ… самая знатная дама не будетъ болѣе щедрой. И когда я везу кого-нибудь къ нимъ или одъ нихъ, я подъѣзжаю къ самой калиткѣ замка… они заслуживаютъ этого.
— Говорятъ, что у Моро не было и тысячи экю, когда графъ сдѣлалъ его управляющимъ Преля, — сказалъ лакей.
— До съ 1806 года, т. е. послѣ семнадцатилѣтней службы, этотъ человѣкъ все-таки добился чего-нибудь!
— Это вѣрно, — замѣтилъ лакей, покачивая головой. — Но у господъ бываютъ иногда удивительныя странности, будемъ надѣяться, что Моро обезпечилъ себя.
— Я часто приносилъ корзины съ припасами въ отель графа, въ улицѣ шоссе Д’Антенъ, но я никогда не имѣлъ счастья видѣть графа или графиню, — сказалъ Пьеротепъ.
— Графъ очень добрый человѣкъ, — сказалъ конфиденціальнымъ тономъ лакей, — но если онъ требуетъ, чтобы вы не выдавали его инкогнито, то тутъ должно быть что-то неладно — по крайней мѣрѣ, у насъ въ отелѣ всѣ такъ полагаютъ. Подумайте, для чего же онъ велѣлъ распречь своихъ лошадей и ѣдетъ въ кукушкѣ? Да, наконецъ, развѣ пэръ Франціи не могъ бы нанять кабріолетъ?
— За кабріолетъ онъ заплатилъ бы сорокъ франковъ — туда и обратно. Вы должны знать, что эта дорога точно спеціально создана для бѣлокъ — все вверхъ и внизъ! Пэры Франціи или буржуа — всѣ берегутъ свои денежки. Но если дѣйствительно это путешествіе касается господина Моро… ахъ, Боже мой, я былъ бы очень огорченъ, если бы съ нимъ приключилась какая-нибудь бѣда. Чортъ возьми, нельзя ли какъ-нибудь предупредить его? Увѣряю васъ, онъ прекраснѣйшій человѣкъ, честнѣйшій человѣкъ, король между людьми, клянусь вамъ!
— Ба, графъ очень любитъ господина Моро, — сказалъ лакей. — Но послушайте, другъ мой, я дамъ вамъ хорошій совѣтъ: пусть каждый заботится о самомъ себѣ. Съ насъ и этого, знаете ли, довольно. Дѣлайте то, что требуютъ отъ васъ; съ его сіятельствомъ шутить неудобно. Къ тому же вы должны знать, что графъ очень великодушенъ. Если вы окажете ему вотъ такую услугу, — лакей указалъ на ноготь своего пальца, — онъ отдастъ вамъ вотъ сколько! — и лакей протянулъ свою руку.
Это весьма основательное разсужденіе въ устахъ столь высокопоставленнаго лица, какъ второй лакей графа де-Серизи, охладило рвеніе Пьеротена относительно управляющаго Преля.
— Ну, прощайте, г-нъ Пьеротенъ, — сказалъ лакей.
Тутъ намъ необходимо бросить бѣглый взглядъ на жизнь графа де-Серизи и его управляющаго, чтобы понять маленькую драму, которая должна была разыграться въ дилижансѣ Пьеротена,
Гюгре де-Серизи происходилъ по прямой линіи отъ знаменитаго президента Гюгре, возведеннаго въ дворянское достоинство при Францискѣ I. Отецъ графа былъ цервымъ президентомъ парламента до революціи. Что касается до него самого, то, будучи членомъ великаго совѣта въ 1787 году, когда ему исполнилось двадцать два года, онъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе своими талантливыми отчетами о весьма щекотливыхъ вопросахъ. Онъ не эмигрировалъ во время революціи, а провелъ все это тревожное время въ своемъ имѣніи Серизи, расположенномъ недалеко отъ Арпажона; уваженіе народа къ его отцу послужило охраной для него въ тревожные дни. Отдавъ нѣсколько лѣтъ жизни уходу за президентомъ де-Серизи, который скончался въ 1794 году, онъ послѣ его смерти горячо принялся за работу, чтобы забыть свое горе; въ это время его избрали въ совѣтъ пятисотъ. Обративъ на себя вниманіе перваго консула, относившагося съ особенной заботливостью къ представителямъ аристократіи парламента, де-Серизи былъ назначенъ 18 брюмера въ государственный совѣтъ; консулъ поручилъ ему реорганизацію одной изъ наиболѣе разшатанныхъ частей администраціи, и такимъ образомъ представитель древняго рода долженъ былъ сдѣлаться однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ рычаговъ грандіозной организаціи Наполеона. Скоро де-Серизи былъ утвержденъ сенаторомъ и получилъ титулъ графа. Въ 1806 году, на сороковомъ году жизни, графъ женился на сестрѣ маркиза де-Ронкероль, двадцатилѣтней г-жѣ де-Гоберъ, вдовѣ и наслѣдницѣ одного изъ самыхъ славныхъ генераловъ республики. Этотъ бракъ, вполнѣ приличный съ точки зрѣнія аристократическихъ воззрѣній, удвоилъ и безъ того значительное состояніе графа де-Серизи, сдѣлавшагося зятемъ маркиза де-Рувръ, которому императоръ пожаловалъ титулъ графа и камергера. Въ 1814 году, утомленный непрерывной работой, де-Серизи, разстроенное здоровье котораго требовало отдыха, отказался отъ всѣхъ своихъ обязанностей по управленію государствомъ, возложенныхъ на него императоромъ, и явился въ Парижъ. Побѣжденный очевидностью, Наполеонъ долженъ былъ уступить. Этотъ неутомимый властелинъ, не признававшій вообще усталости, отнесся, говорятъ, весьма несочувственно къ состоянію де-Серизи, приписывая его послѣдствіямъ порочной жизни. Правда, нельзя сказать, чтобы графъ подвергся немилости императора, но говорили, что онъ имѣлъ основаніе быть недовольнымъ отношеніемъ къ нему Наполеона. Когда вернулись Бурбоны, Людовикъ XVIII, въ которомъ де-Серизи призналъ своего законнаго государя, почтилъ сенатора, сдѣлавшагося пэромъ Франціи, большимъ довѣріемъ, поручивъ ему завѣдываніе своими личными дѣлами и, наконецъ, назначилъ его министромъ. 20-го марта де-Серизи не отправился съ другими въ Гентъ, онъ предупредилъ Наполеона, что останется вѣренъ дому Бурбоновъ и провелъ знаменитые сто дней въ своемъ имѣніи Серизи. Послѣ второго сверженія императора графъ снова сдѣлался членомъ частнаго совѣта, вице-президентомъ государственнаго совѣта и представителемъ Франціи въ ликвидаціонной коммиссіи. Далекій отъ внѣшняго блеска и отъ честолюбивыхъ стремленій, онъ тѣмъ не менѣе пользовался огромнымъ вліяніемъ на общественныя дѣла. Ничего не предпринималось безъ его совѣта, но лично онъ никогда не бывалъ при дворѣ и даже мало показывался въ своихъ собственныхъ салонахъ. Можно сказать, что благородная жизнь его всецѣло принадлежала труду. Графъ вставалъ въ четыре часа утра во всякое время года, работалъ до двѣнадцати часовъ, затѣмъ исполнялъ обязанности, сопряженныя съ званіемъ пэра или вице-президента государственнаго совѣта и ложился въ девять часовъ вечера. Король признавалъ его заслуги и высоко цѣнилъ его. Графъ былъ кавалеромъ большаго креста Почетнаго Легіона, ордена Золотого Рука, русскаго ордена Св. Андрея, прусскаго Орла и почти всѣхъ орденовъ европейскихъ дворовъ. Но никто не умѣлъ такъ стушевываться, играя такую видную роль въ политическомъ мірѣ, никто не относился съ такимъ равнодушіемъ къ почестямъ, къ шуму славы и успѣхамъ свѣта, никто, кромѣ духовныхъ лицъ, не въ состояніи былъ вести подобнаго образа жизни. Это загадочное поведеніе объясняется однимъ печальнымъ словомъ — несчастной любовью графа.
Влюбленный до брака въ свою жену, графъ продолжалъ страстно любить ее, несмотря на всѣ невзгоды его женитьбы на вдовушкѣ, всегда прекрасно владѣвшей собой какъ до, такъ и послѣ второго брака и безпрепятственно пользовавшейся своей свободой, благодаря тому, что графъ де-Серизи относился къ ней, какъ относится мать къ своему избалованному ребенку. Постоянныя занятія служили для графа щитомъ, за которымъ скрывались душевныя терзанія, охраняемыя отъ постороннихъ глазъ съ тою скрытрюстью, которая свойственна людямъ, отдающимся политикѣ. Впрочемъ, графъ понималъ, что ревность сдѣлала бы его смѣшнымъ въ глазахъ свѣта, не допускающаго супружеской страсти въ сердцѣ стараго администратора. Какъ подпалъ графъ съ первыхъ дней супружества чарамъ своей жены? Почему онъ вначалѣ страдалъ молча, не думая о мести? Почему онъ нѣкоторое время спустя уже не осмѣливался мстить? Что поддерживало въ немъ надежду? Какими средствами жена — хорошенькая и неглупая молодая женщина — совершенно поработила его? Выясненіе всѣхъ этихъ вопросовъ потребовало бы много времени и задержало бы ходъ нашего разсказа. Полагаемъ, однако, что если даже мужчинамъ это положеніе покажется неяснымъ, женщины сумѣютъ возстановить истину. Замѣтимъ только, что продолжительная работа и огорченія подорвали здоровье графа и лишили его преимуществъ, необходимыхъ мужчинѣ для борьбы съ соперниками. И самымъ ужаснымъ изъ терзаній графа было сознаніе, что онъ внушаетъ своей женѣ отвращеніе болѣзнью, исключительно обусловленной переутомленіемъ. Добрый, внимательный къ графинѣ, онъ предоставлялъ ей роль полновластной хозяйки дома: она принимала у себя весь Парижъ и жила то въ деревнѣ, то въ Парижѣ, пользуясь свободой молодой вдовы. Мужъ ея заботился объ ея удовольствіяхъ и охранялъ ея состояніе съ аккуратностью преданнаго управляющаго. Графиня относилась къ мужу съ величайшимъ почтеніемъ и высоко цѣнила его умъ. Она умѣла осчастливить его однимъ своимъ одобреніемъ и могла добиться всего отъ бѣдняги, если приходила побесѣдовать съ нимъ на часокъ. Какъ всѣ старинные вельможи, графъ такъ дорожилъ добрымъ именемъ своей жены, что малѣйшее неуваженіе къ ней казалось бы ему непростительнымъ оскорбленіемъ. Графиня была довольно неблагодарная натура, но отъ времени до времени она покрывала бальзамомъ раны графа.
Объяснимъ теперь причину внезапнаго отъѣзда графа и его желаніе сохранить инкогнито.
Богатый фермеръ изъ Бомона на Оазѣ, нѣкій Леже, арендовалъ землю, нѣкоторыя части которой врѣзывались въ землю графа и портили великолѣпное имѣніе Прель. Эта земля принадлежала Маргерону, одному изъ гражданъ Бомона. Арендный договоръ, заключенный въ 1799 году, когда невозможно было еще предвидѣть дальнѣйшіе успѣхи земледѣлія, заканчивался, и собственникъ земли отказывался отъ возобновленія договора съ Леже. Графъ де-Серизи, желая избавиться отъ разныхъ непріятностей, сопряженныхъ съ этимъ сосѣдствомъ, уже давно желалъ купить эту землю, такъ называемую ферму Мулино. Узнавъ, что Маргеронъ мечтаетъ только о возможности добиться для своего единственнаго сына мѣста сборщика податей въ Бомонѣ, де-Серизи разсчитывалъ на благополучное окончаніе этого дѣла. Моро указывалъ ему на Леже, какъ на опаснаго противника. Леже зналъ, что онъ впослѣдствіи можетъ продать очень выгодно графу отдѣльныя части этого имѣнія, и сумма, которую онъ собирался предложить Маргерону, покрыла бы тѣ выгоды, которыя послѣдній могъ ожидать для сына отъ мѣста сборщика податей. Дня два тому назадъ графъ, желая покончить съ дѣломъ, позвалъ своего нотаріуса Александра Крота и своего адвоката Дервиля, чтобы разсмотрѣть всѣ обстоятельства дѣла. Дервиль и Крота отнеслись съ нѣкоторой подозрительностью къ усердію Моро, тревожное письмо котораго вызвало это совѣщаніе, но графъ сталъ защищать своего управляющаго, честно служившаго ему въ теченіе семнадцати лѣтъ.
— Ну, такъ я совѣтую вашему сіятельству отправиться лично въ Прель и пригласить къ обѣду этаго Маргерона, — сказалъ Дервиль. — Крота вышлетъ туда своего перваго клерка съ готовой купчей, можно оставить пробѣлы для вписанія необходимыхъ подробностей. Вы должны запастись частью требуемой суммы и не забыть о назначеніи сына Маргерона сборщикомъ податей въ Бомонѣ. Если вамъ не удастся покончить сразу это дѣло, оно ускользнетъ изъ вашихъ рукъ. Вы не знаете, графъ, до чего хитры крестьяне; если завяжется борьба между крестьяниномъ и дипломатомъ, послѣдній будетъ обязательно побѣжденъ. — Крота поддержалъ это мнѣніе и, судя по сообщеніямъ второго лакея графа, послѣдній, вѣроятно, согласился съ ними. Наканунѣ графъ послалъ съ кондукторомъ бомонскаго дилижанса нѣсколько словъ своему управляющему, прося его пригласить къ обѣду Маргерона, чтобы покончить съ дѣломъ о покупкѣ Мулино. Еще раньше, чѣмъ у него возникла мысль объ этой покупкѣ, графъ приказалъ реставрировать замокъ въ Прель и уже съ годъ вошедшій въ моду архитекторъ Брендо еженедѣльно ѣздилъ туда. Теперь графъ разсчитывалъ покончить съ Маргерономъ и вмѣстѣ съ тѣмъ осмотрѣть производившіяся тамъ работы и новую мебель. Онъ хотѣлъ сдѣлать сюрпризъ графинѣ, и для него отдѣлка замка была вопросомъ самолюбія. Но какое же событіе могло заставить графа, наканунѣ объявившаго о своей поѣздкѣ въ Прель, отправиться теперь туда инкогнито въ дилижансѣ Пьеротена?
Тутъ необходимо сказать нѣсколько словъ объ управляющемъ графа.
Моро былъ сынъ провинціальнаго прокурора, сдѣлавшагося вовремя революціи прокуроръ-синдикомъ въ Версали. Состоя въ этой должности, Моро-отецъ спасъ жизнь и имущество де-Серизи — отца и сына. Но Моро-отецъ принадлежалъ къ партіи Дантона; Робеспьеръ, неумолимый въ своей ненависти, упорно преслѣдовалъ его и, наконецъ, накрывъ его въ Берсали, предалъ его смерти. Моро-сынъ наслѣдовалъ доктрины и симпатіи отца и примкнулъ къ заговору, направленному противъ перваго консула. Де-Серизи, желая уплатить свой долгъ, далъ Моро, приговоренному къ смертной казни, возможность бѣжать. Затѣмъ онъ въ 1804 году потребовалъ его помилованія, добился этого, устроилъ его въ одной изъ своихъ канцелярій и, наконецъ, сдѣлалъ его своимъ личнымъ секретаремъ и поручилъ ему управленіе своими имуществами. Нѣкоторое время спустя послѣ женитьбы своего покровителя, Моро влюбился въ горничную графини де-Серизи и женился на ней. Чтобы избавиться отъ ложнаго положенія, въ которое ставилъ его этотъ бракъ, Моро обратился съ просьбой къ графу дать ему мѣсто управляющаго въ Прелѣ, гдѣ жена его могла разыгрывать барыню и гдѣ самолюбіе его не подвергалось особеннымъ испытаніямъ. Графу нуженъ былъ надежный человѣкъ въ Прелѣ, такъ какъ графиня предпочитала жить въ Серизи, родовомъ имѣніи графа, находившемся въ пяти миляхъ отъ Парижа. Моро былъ близко знакомъ со всѣми дѣлами графа и еще до революціи получилъ необходимую для практической дѣятельности подготовку въ конторѣ своего отца. Графъ де-Серизи сказалъ ему:
— Вы уже не можете разсчитывать на блестящую карьеру, но вы будете счастливы, такъ какъ я буду заботиться о васъ.
И дѣйствительно, графъ назначилъ ему тысячу экю постояннаго жалованья и предоставилъ ему пользоваться хорошенькимъ павильономъ за службами замка; сверхъ того онъ разрѣшилъ ему извѣстное число саженъ дровъ для отопленія павильона, опредѣленное количество овса, соломы и сѣна для прокормленія пары лошадей и право на нѣкоторые продукты продовольствія. Такихъ окладовъ не получаютъ даже субъ-префекты въ Парижѣ.
Въ теченіе первыхъ восьми лѣтъ своего управленія Моро относился весьма добросовѣстно къ своимъ обязанностямъ и серьезно интересовался своимъ дѣломъ. Графъ, пріѣзжавшій въ Прель для осмотра производившихся работъ или для обсужденія нѣкоторыхъ вопросовъ, былъ очарованъ честностью своего управляющаго и щедрыми подарками неоднократно выражалъ свою признательность. Но когда Моро сдѣлался отцомъ дочери — третьяго ребенка — онъ такъ освоился съ условіями барской жизни, что не чувствовалъ даже признательности по отношенію къ графу де-Серизи за всѣ оказанныя ему благодѣянія. Такимъ образомъ, около 1816 года Моро, все время пользовавшійся только тѣмъ, что было предоставлено ему по уговору, — принялъ двадцать пять тысячъ франковъ отъ одного лѣсопромышленника, съ которымъ заключилъ контрактъ на эксплоатацію прельскихъ лѣсовъ въ теченіе двадцати лѣтъ. Моро успокоилъ себя тѣмъ соображеніемъ, что человѣкъ онъ необезпеченный, отецъ многочисленнаго семейства, что пенсіи у него не будетъ, что онъ могъ даже потребовать отъ графа эту сумму. Присоединивъ ее къ своимъ сбереженіямъ, онъ могъ пріобрѣсти за 120.000 франковъ ферму на землѣ, прилежащей къ Шампани — общинѣ, расположенной нѣсколько выше Лиль-Адана, на правомъ берегу Оазы. Благодаря тревожнымъ политическимъ событіямъ, ни графъ де-Серизи, ни мѣстное общество не обратили вниманія на пріобрѣтеніе Моро, совершонное на имя г-жи Моро, которая распространила слухъ, что это имѣніе завѣщала ей какая-то старая тетка. Послѣ того, какъ управляющій извѣдалъ запретнаго плода, поведеніе его наружно нисколько не измѣнилось, но онъ не упускалъ ни одного случая, который могъ способствовать увеличенію его собственнаго состоянія; интересы его дѣтей служили достаточнымъ основаніемъ для охлажденія его рвенія по отношенію къ интересамъ де-Серизи. Впрочемъ, нужно отдать ему справедливость: если онъ и бралъ взятки, если онъ не упускалъ изъ виду при всякаго рода сдѣлкахъ свои собственные интересы, если онъ отчасти злоупотреблялъ своими правами, его все-таки ни въ чемъ нельзя было уличить, по буквѣ закона онъ оставался честнымъ человѣкомъ. Выражаясь языкомъ самыхъ добросовѣстныхъ парижскихъ кухарокъ, онъ просто дѣлилъ съ графомъ барыши, получавшіеся благодаря его умѣлому управленію. Необыкновенно дѣятельный, посвященный во всѣ интересы графа, Моро выслѣживалъ случай сдѣлать какое-нибудь выгодное для графа пріобрѣтеніе и при этомъ считалъ себя въ правѣ получать приличное вознагражденіе. Прель приносилъ семьдесятъ двѣ тысячи франковъ дохода. Какъ человѣкъ очень осторожный, Моро съ 1817 года сталъ ежегодно помѣщать свои барыши и свое жалованье въ государственныя процентныя бумаги, наматывая свой клубокъ при соблюденіи глубочайшей тайны. Онъ нерѣдко отказывался отъ разныхъ предложеній, ссылаясь на то, что у него денегъ нѣтъ, и такъ ловко сумѣлъ разыграть нищаго передъ графомъ, что получалъ двѣ стипендіи для своихъ сыновей въ коллежѣ Генриха IV. Въ данное время Моро имѣлъ 120.000 франковъ капитала въ пятипроцентныхъ бумагахъ. Эти 120.000 фрапковъ, о которыхъ не подозрѣвалъ никто, и ферма въ Шампани, увеличенная нѣкоторыми позднѣйшими пріобрѣтеніями, составляли состояніе въ 280.000 франковъ, приносившихъ 16.000 франковъ годового дохода.
Таково было положеніе управляющаго въ тотъ моментъ, когда графъ рѣшилъ купить ферму Мулино. Пріобрѣтеніе это было необходимо для спокойствія владѣльца Преля. Ферма Маргерона состояла изъ девяноста шести участковъ земли, прилегавшей къ имѣнію графа, врѣзывавшейся въ него и даже въ нѣкоторыхъ мѣстахъ изрѣзывавшей Прель на подобіе шахматной доски, не считая заборовъ и рвовъ, которые давали поводъ къ вѣчнымъ спорамъ изъ-за каждаго деревца, которое приходилось рубить на спорномъ мѣстѣ. Не будь де-Серизи министромъ, его ежедневно разъ двадцать привлекали бы къ суду. Арендаторъ этой земли, Леже, тоже собирался пріобрѣсти ее въ разсчетѣ продать по участкамъ графу и нажить тысячъ тридцать или сорокъ на этой комбинаціи. Онъ давно, уже велъ переговоры съ Моро, стараясь склонить его на свою сторону. За три дня до этой достопамятной субботы, Леже, находясь въ полѣ съ управляющимъ, сталъ доказывать ему, что онъ могъ бы, служа добросовѣстно своему господину, нажить на этомъ дѣлѣ сорокъ тысячъ франковъ.
— Чортъ возьми, — сказалъ въ тотъ же вечеръ Моро своей женѣ, — если я выжму изъ этого дѣла пятьдесятъ тысячъ франковъ, графъ, вѣроятно, дастъ мнѣ десять тысячъ франковъ — мы можемъ устроиться въ Лиль-Аданѣ, въ ножанскомъ шале. Этотъ, прелестный шале сооруженъ принцемъ Конти для одной дамы со всевозможнымъ комфортомъ.
— Это прекрасная мысль, — подхватила г-жа Моро. — Голландецъ, который купилъ этотъ домикъ, отлично ремонтировалъ его. Онъ, вѣроятно, уступитъ намъ его за тридцать тысячъ франковъ, такъ какъ собирается вернуться въ Индію.
— Мы будемъ въ двухъ шагахъ отъ Шампани, — сказалъ Моро. — Такимъ образомъ у насъ, кромѣ десяти тысячъ ливровъ ренты, приносимой нашей землей, будетъ одинъ изъ самыхъ прелестныхъ домовъ этой долины, и еще шесть тысячъ ливровъ ренты въ процентныхъ бумагахъ.
— Почему бы тебѣ не хлопотать о мѣстѣ мирового судьи въ Лиль-Аданѣ? Ты будешь получать тысяча пятьсотъ франковъ въ годъ и пріобрѣтешь значительное вліяніе.
— О, я уже подумывалъ объ этотъ, — сказалъ Моро. Получивъ при такихъ обстоятельствахъ письмо отъ графа, въ которомъ тотъ извѣщалъ управляющаго о своемъ пріѣздѣ въ субботу и просилъ пригласить на этотъ день Маргерона къ обѣду, Моро поспѣшилъ послать нарочнаго къ графу съ письмомъ, въ которомъ просилъ графа не безпокоиться, не утомлять себя поѣздкой и положиться на него. Онъ писалъ, что Маргеронъ не желаетъ продать всю землю, а рѣшилъ разбить Мулино на девяносто шесть участковъ. Надо выбить прежде всего эту мысль изъ его головы или, пожалуй, найти подставное лицо, которое пріобрѣло бы по ихъ порученію эти участки.
Немного на свѣтѣ людей, у которыхъ не было бы враговъ. Такъ управляющій и жена его оскорбили проживавшаго въ Прелѣ офицера въ отставкѣ, нѣкоего де-Рэбера и его жену. Де-Рэберъ, всецѣло охваченный мыслью о мщеніи, рѣшилъ столкнуть съ мѣста Моро и затѣмъ занять его мѣсто. Поведеніе управляющаго, за которымъ де-Рэберъ слѣдилъ ревнивымъ окомъ въ теченіе двухъ послѣднихъ лѣтъ, не составляло тайны для де-Рэберовъ.
Въ то время, какъ Моро послалъ нарочнаго съ письмомъ къ графу, де-Рэберъ отправилъ въ Парижъ свою жену. Г-жа де-Рэберъ такъ настойчиво требовала свиданія съ графомъ, что, хотя она не была принята въ первый разъ, явившись въ девять часовъ вечера — время, когда графъ ложился, она все-таки была допущена къ нему на слѣдующій день, въ семь часовъ утра.
— Ваше сіятельство, — сказала она министру, — ни мужъ мой, ни я не способны писать анонимныя письма. Я де-Рэберъ, урожденная де-Коруа. Мужъ мой получаетъ всего шестьсотъ франковъ пенсіи и живемъ мы въ Прелѣ, гдѣ управляющій вашъ дѣлаетъ намъ всевозможныя непріятности. Повѣрьте мнѣ, графъ, мы люди вполнѣ приличные и мужъ мой не интриганъ. Онъ получилъ отставку въ чинѣ артиллерійскаго капитана въ 1816 году, прослуживъ въ арміи двадцать лѣтъ и находясь все время вдали отъ императора, ваше сіятельство. А вѣдь вы должны знать, какъ трудно было получить повышеніе военнымъ, не находившимся на глазахъ императора, уже не говоря о томъ, что честность и прямота де-Рэбера не нравились его начальству. Мужъ мой въ теченіе трехъ лѣтъ неустанно слѣдилъ за вашимъ управляющимъ, задавшись цѣлью лишить его этого мѣста. Вы видите, мы дѣйствуемъ открыто. Моро сдѣлалъ насъ своими врагами и мы стали слѣдить за нимъ. Я пріѣхала соообщить вамъ, что васъ надуваютъ въ дѣлѣ Маргерона, хотятъ стянуть съ васъ сто тысячъ франковъ, которые будутъ раздѣлены между нотаріусами Леже и Моро. Вы просили Моро пригласить въ субботу къ обѣду Маргерона. Маргеронъ скажется больнымъ, а Леже такъ увѣренъ въ томъ, что ферма останется за нимъ, что пріѣхалъ въ Парижъ для продажи своихъ бумагъ. Если мое сообщеніе подтвердится и если вамъ нуженъ честный управляющій, то позволяю себѣ надѣяться, что вы пригласите моего мужа; хотя онъ аристократъ, онъ такъ же добросовѣстно будетъ служить вамъ, какъ служилъ государству. У вашего управляющаго есть капиталъ въ двѣсти пятьдесятъ тысячъ франковъ — будущее его обезпечено.
Графъ де-Серизи не переносилъ доносовъ и холодно поблагодарилъ г-жу де-Рэберъ. Но, припоминая подозрѣнія Дорвиля, онъ почувствовалъ нѣкоторую тревогу. Затѣмъ онъ еще разъ прочиталъ письмо управляющаго, и въ увѣреніяхъ глубокой преданности, въ почтительныхъ упрекахъ, которые дѣлалъ Моро графу за его желаніе лично заняться этимъ дѣломъ, онъ почувствовалъ истину сообщеній г-жи де-Рэберъ. — Деньги всегда ведутъ къ развращенію! — сказалъ онъ себѣ. Онъ задалъ г-жѣ де-Рэберъ цѣлый рядъ вопросовъ — не столько изъ любопытства, сколько изъ желанія познакомиться съ нею. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ при ней же написалъ нѣсколько словъ своему нотаріусу, прося его не посылать своего клерка, а самому пріѣхать къ обѣду въ Прель.
— Если вашей милости, — сказала въ заключеніе г-жа де-Рэберъ, — не нравится шагъ, на который я рѣшилась безъ вѣдома мужа, то прошу, по крайней мѣрѣ, не сомнѣваться въ томъ, что мы получили всѣ свѣдѣнія относительно управляющаго самыми прямыми путями, не идущими въ разрѣзъ съ самой щепетильной совѣстью.
Госпожа де-Рэберъ, урожденная де-Коруа, держалась прямѣе палки. Лицо ея было изрыто оспой, талія плоская, глаза свѣтлые и пронизывающіе, бѣлокурые волосы завивались надъ морщинистымъ лбомъ. На ней была шляпка изъ полинялой зеленой тафты, подбитая розовымъ шелкомъ, бѣлое платье съ лиловымъ горошкомъ и кожаные башмаки. Графъ, бросивъ на нее бѣглый взглядъ, тотчасъ же узналъ въ ней жену бѣднаго офицера въ отставкѣ, рьяную пуританку, выписывавшую «Французскаго Курьера», строго добродѣтельную, но соблазнившуюся хорошимъ мѣстечкомъ и во что бы то ни стало рѣшившуюся добиться его.
— Вы говорите, что получаете шестьсотъ франковъ пенсіи? — спросилъ графъ, не касаясь сообщеній г-жи Рэберъ.
— Да, ваше сіятельство.
— Вы урожденная де-Коруа?
— Да, ваше сіятельство, это старинный родъ въ Мессенѣ, родинѣ моего мужа.
— Въ какомъ полку служитъ мужъ вашъ?
— Въ седьмомъ артиллерійскомъ полку.
— Хорошо, — сказалъ графъ, записывая номеръ полка. Онъ соображалъ въ это время, что можно было бы передать управленье Прелемъ старому офицеру, по наведеніи точныхъ справокъ о немъ въ военномъ министерствѣ.
— Сударыня, — продолжалъ онъ, — возвратитесь въ Прель съ моимъ нотаріусомъ, котораго я пригласилъ туда къ обѣду и которому я писалъ о васъ… вотъ его адресъ. Я самъ поѣду инкогнито въ Прель и вызову г. де-Рэбера для переговоровъ.
Такимъ образомъ, извѣстіе о томъ, что графъ де-Серизи рѣшилъ ѣхать въ кукушкѣ, при соблюденіи строжайшаго инкогнито, недаромъ взволновало Пьеротена: онъ предчувствовалъ; что бѣда готова настигнуть лучшаго изъ его кліентовъ.
Выходя изъ кафе, Пьеротенъ увидѣлъ у воротъ "Серебрянаго Льва, " женщину и молодого человѣка, въ которыхъ онъ тотчасъ же узналъ пассажировъ кукушки. Дама тревожно оглядывалась, точно ища кого-то. На ней было черное шелковое, повидимому, крашенное платье, шляпа цвѣта кармелитокъ, старая французская кашемировая шаль, филозелевые чулки и шевровыя ботинки; въ рукахъ у нея была соломенная корзина и синій зонтикъ. Дамѣ этой, которая, повидимому, была очень хороша въ молодости, можно было дать лѣтъ сорокъ, но голубые глаза ея были лишены того блеска, который придаетъ имъ счастье, и свидѣтельствовали о томъ, что она давно уже отказалась отъ свѣта. Да и туалетъ этой женщины и ея осанка указывали на то, что она всецѣло отдалась своему хозяйству и семьѣ. Ленты шляпки, давно вышедшей изъ моды, были смяты, а шаль приколота сломанной иголкой, превращенной въ булавку посредствомъ шарика изъ сургуча, Незнакомка ждала съ нетерпѣніемъ Пьеротена, желая поручить ему своего сына; повидимому, она въ первый разъ отпускала его одного и провожала его отчасти изъ недовѣрія къ нему, отчасти изъ материнской любви. Сынъ и мать дополняли и объясняли другъ друга. Мать не стѣснялась носить заштопанныя перчатки, сынъ былъ въ оливковомъ сюртукѣ, короткіе рукава котораго указывали на то, что онъ еще находится въ періодѣ роста: на видъ ему было лѣтъ восемнадцать или девятнадцать. На его синихъ брюкахъ, заштопанныхъ заботливой рукой матери, виднѣлась заплатка изъ новой матеріи, когда открывались фалды его сюртука.
— Да не терзай же такъ свои перчатки, вѣдь ты портишь ихъ, — говорила она въ то время, когда подходилъ Пьеротенъ…
— Вы кондукторъ?… Ахъ, да вѣдь это вы, Пьеротенъ, — воскликнула она, оставляя сына и уводя въ сторону Пьеротена.
— Все ли у васъ благополучно, г-жа Клапаръ? — спросилъ онъ тономъ почтительной фамильярности.
— Благодарю васъ, Пьеротенъ. Прошу васъ, позаботьтесь о моемъ Оскарѣ, онъ въ первый разъ ѣдетъ одинъ.
— О, онъ ѣдетъ одинъ къ г-ну Моро?.. — воскликнулъ Пьеротенъ, желая узнать, дѣйствительно ли молодой чаловѣкъ ѣдетъ къ управляющему.
— Да, — сказала мать.
— Значитъ, мадамъ Моро пригласила его? — спросилъ Пьеротенъ съ хитрой улыбкой.
— Ахъ, я знаю, что его ждутъ тамъ не однѣ розы! Но будущее его безусловно требуетъ этой поѣздки.
Этотъ отвѣтъ поразилъ Пьеротена, не рѣшавшагося, однако, сообщить г-жѣ Клапаръ о своихъ опасеніяхъ, относительно управляющаго. И она также не рѣшалась обратиться къ нему съ нѣкоторыми внушеніями, которыя превратили бы кондуктора въ ментора. Но воспользуемся тѣмъ временемъ, пока оба они разговариваютъ о погодѣ, о дорогѣ, о станціяхъ между Парижемъ и Лиль-Аданъ, и постараемся объяснить читателю, какія отношенія существовали между Пьеротеномъ и госпожей Клапаръ.
Раза три или четыре въ мѣсяцъ, по дорогѣ изъ Лиль-Адана въ Парижъ, у такъ называемаго «Погреба», Пьеротена выжидалъ прельскій управляющій и, при видѣ приближавшагося дилижанса, дѣлалъ знакъ своему садовнику. Садовникъ помогалъ Пьеротену помѣстить въ дилижансѣ одну или двѣ корзины съ фруктами, или овощами, или, смотря по времени года, куры, яйца, масло, дичь. Управляющій платилъ Пьеротену за доставку и давалъ ему деньги на уплату таможенной пошлины, если продукты подлежали уплатѣ. Но на этихъ корзинахъ и пакетахъ никогда не было надписей. Когда управляющій въ первый разъ обратился къ Пьеротену съ подобной кладью, онъ далъ ему адресъ квартиры г-жи Клапаръ, причемъ просилъ лично передать ей эти продукты и вообще никогда не поручать постороннимъ лицамъ его посылокъ. Пьеротенъ, въ воображеніи котораго рисовался интересный романъ между управляющимъ и какой-нибудь прелестной молодой дѣвушкой, отправился въ улицу de la Cerisaie, 7, въ Арсенальномъ кварталѣ, гдѣ вмѣсто красавицы, которую онъ разсчитывалъ встрѣтить, увидѣлъ только-что описанную нами г-жу Клапаръ. Кондукторамъ приходится проникать въ разные дома и узнавать разныя семейныя тайны, но такъ какъ они, благодаря печальной случайности — этой помощницы Провидѣнія — лишены образованія и наблюдательности, то они и не представляютъ особенной опасности. Тѣмъ не менѣе, исполняя въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ порученія Моро, Пьеротенъ все-таки не зналъ, какъ объяснить отношенія между г-жей Клапаръ и управляющимъ. Несмотря на то, что квартиры въ Арсенальномъ кварталѣ были въ то время очень дешевы, г-жа Клапаръ жила въ третьемъ этажѣ, во дворѣ стараго дома, бывшаго отелемъ какого-то вельможи въ тѣ времена, когда высшая аристократія Франціи селилась возлѣ Пале-де-Турнель и Отель Сенъ-Поль. Къ концу XVI вѣка аристократическія фамиліи раздѣлили между собой обширныя пространства, нѣкогда занимаемыя садами при королевскихъ дворцахъ, на что указываютъ названія улицъ: Де-ла-Серизэ, Ботрельи, улица Львовъ и другія.
Квартира г-жи Клапаръ, всѣ стѣны которой были отдѣланы старинными деревянными фанерами; состояла изъ трехъ комнатъ, расположенныхъ въ рядъ: столовой, зала и спальни. Надъ этими комнатами помѣщались кухня и комнатка Оскара. Противъ входной двери виднѣлась дверь въ боковую комнату, врѣзывавшуюся въ пристройку, въ которой находилась деревянная лѣстница; пристройка эта образовала четыреугольную башню, сооруженную изъ массивныхъ камней. Въ этой боковой комнатѣ помѣщался Моро, когда ночевалъ въ Парижѣ. Въ первой комнатѣ, въ которой Пьеротенъ ставилъ кадки, находились шесть стульевъ орѣховаго дерева, съ соломеннымъ сидѣніемъ, столъ и буфетъ; на окнахъ красовались порыжѣвшія занавѣски. Въ гостиной стояла старинная, совершенно поблеклая мебель въ стилѣ Empire, которая должна была служить рекомендаціей домовладѣльцу. Пьеротенъ имѣлъ основаніе думать, что и обстановка спальни не лучше этихъ двухъ комнатъ. Деревянныя фанеры, выкрашенныя грубой клеевой краской, которая портила рисунокъ арабесокъ и фигуръ, производили удручающее впечатлѣніе. Никогда не натиравшійся паркетъ имѣлъ сѣроватый оттѣнокъ, напоминавшій школьные паркеты. Заставъ однажды г-на и г-жу Клапаръ за столомъ, кондукторъ былъ пораженъ тѣмъ, что, несмотря на печать бѣдности, лежавшей на всей обстановкѣ, все у Клапаровъ подавалось на серебрѣ, хотя серебряныя блюда и суповая чашка, потертыя и помятыя, имѣли такой же жалкій видъ, какъ посуда самыхъ бѣдныхъ людей. Самъ Клапаръ ходилъ въ потертомъ сюртукѣ, въ старыхъ туфляхъ, съ зелеными очками на носу и обнажалъ, снимая ужасную фуражку, которой было не менѣе пяти лѣтъ, остроконечный черепъ украшенный грязными рѣдкими нитями, которымъ поэты отказали бы въ названіи волосъ. Лицо его отличалось мертвенной блѣдностью и носило печать трусости и деспотизма.
Изъ этого печальнаго жилья, обращеннаго окнами на сѣверъ, не видно было ничего кромѣ виноградника, разстилавшагося на противоположной стѣнѣ, да колодца въ углу двора. Тѣмъ не менѣе г-жа Клапаръ расхаживала въ своихъ каморкахъ съ достоинствомъ королевы, поступью женщины, не привыкшей ходить пѣшкомъ. Иногда, выражая Пьеротену свою благодарность, она бросала на него взглядъ, который могъ бы привести въ умиленіе посторонняго наблюдателя; отъ времени до времени она давала ему монету въ двѣнадцать су. Голосъ ея былъ очарователенъ. Пьеротенъ не узналъ Оскара по той простой причинѣ, что мальчикъ учился въ коллежѣ и что онъ ни разу не видѣлъ его въ улицѣ де-Ла-Серизэ.
Такова была печальная исторія, которую Пьеротенъ никогда не разгадалъ бы, несмотря на то, что онъ наводилъ справки у привратницы дома, гдѣ жили Клапары. Но привратница ничего не могла сказать ему; она знала только, что Клапары платятъ двѣсти пятьдесятъ франковъ въ годъ за квартиру, что къ нимъ ежедневно приходитъ на нѣсколько часовъ работница и что г-жа Клапаръ нерѣдко сама стираетъ мелкое бѣлье.
Нѣтъ совершенно зачерствѣлыхъ преступниковъ или, вѣрнѣе, они встрѣчаются очень рѣдко; еще рѣже встрѣчаемъ мы среди обыкновенныхъ мошенниковъ людей, которые не проявляли бы нѣкоторыя симпатичныя стороны характера. Можно представлять подложные счета хозяину, можно стараться по возможности больше наполнять свои амбары, но сколачивая болѣе или менѣе нечестными путями свое состояніе, эти люди не отказываютъ себѣ въ удовольствіи сдѣлать доброе дѣло. Изъ любопытства ли, изъ самолюбія или вслѣдствіе случайнаго настроенія, но въ жизни каждаго человѣка бываетъ минута, когда онъ поддается потребности дѣлать добро. Можетъ быть, онъ впослѣдствіи назоветъ этотъ порывъ заблужденіемъ и не поддастся ему во второй разъ, но онъ приноситъ извѣстную дань добру, какъ самый грубый человѣкъ хоть разъ или два въ жизни приноситъ дань граціямъ. И если прегрѣшенія Моро заслуживаютъ прощенія, то однимъ изъ смягчающихъ его вину обстоятельствъ является то постоянство, съ которымъ онъ поддерживалъ бѣдную женщину, расположеніе которой нѣкогда преисполняло его гордости и которая въ дни опасности скрывала его у себя. Эта женщина, извѣстная во время Директоріи своей связью съ однимъ изъ пяти властелиновъ Франціи, вышла замужъ, благодаря этой всесильной протекціи, за подрядчика Гюссона, нажившаго милліоны. Разоренный Наполеономъ въ 1802 году, несчастный подрядчикъ лишился разсудка и бросился въ Сену, оставивъ красавицу-жену беременной. Моро, одинъ изъ ближайшихъ друзей г-жи Гюссонъ, былъ въ то время приговоренъ къ смертной казни и потому не могъ жениться на ней. Двадцатидвухлѣтняя вдова, убитая горемъ, вышла замужъ за чиновника Клапара, молодого человѣка двадцати семи лѣтъ, подававшаго большія надежды. Но Клапаръ, отличавшійся самой вульгарной красотой, былъ далеко не уменъ. Полагая, что г-жа Гюссонъ обладаетъ значительнымъ состояніемъ, онъ прикинулся страстно влюбленнымъ въ нее, но такъ какъ у нея не было ничего, а онъ не въ состояніи былъ удовлетворить тѣмъ потребностямъ къ роскоши, къ которымъ она привыкла въ дни своего блеска, то онъ оказался тяжелымъ бременемъ для нея. Въ министерствѣ финансовъ, гдѣ онъ получалъ 1.800 франковъ жалованья въ годъ, онъ былъ на весьма плохомъ счету. Когда Моро, вернувшись къ графу де-Серизи, узналъ о бѣдственномъ положеніи г-жи Гюссонъ, онъ выхлопоталъ для нея наканунѣ своей женитьбы мѣсто первой камеръ-фрау у матери императора. Клапару нельзя было, несмотря на протекцію, разсчитывать на повышеніе — бездарность его слишкомъ бросалась въ глаза. Въ 1815 году, послѣ паденія императора, блестящая Аспазія Директоріи осталась безъ всякихъ средствъ въ жизни; только благодаря содѣйствію графа де-Серизи удалось выхлопотать Клапару мѣсто при одномъ изъ бюро городского управленія. Моро, единственный покровитель бывшей милліонерши, добился для Оскара городской стипендіи въ коллежѣ Генриха IV и старался поддерживать несчастную семью всѣмъ, что находилъ возможнымъ удѣлить изъ своихъ продуктовъ, Оскаръ являлся единственной надеждой бѣдной матери, которой можно было поставить въ упрекъ только ея безграничную снисходительность къ этому мальчику, предмету антипатіи Клапара. Къ несчастью, Оскаръ отличался нѣкоторой ограниченностью или, вѣрнѣе, наивностью, которой не замѣчала г-жа Клапаръ. Эта наивность настолько безпокоила управляющаго, что онъ попросилъ г-жу Клапаръ прислать Оскара на мѣсяцъ въ Прель, гдѣ можно было спокойно изучить его и рѣшить, къ какой карьерѣ онъ способенъ. Моро надѣялся представить въ будущемъ Оскара графу, какъ своего преемника. Но чтобы понять особенности характера бѣднаго юноши и его доведеннаго до глупости самолюбія, необходимо констатировать, какія причины могли обусловить эти черты. Прежде всего нужно замѣтить, что Оскаръ родился при дворѣ матери императора. Съ первыхъ годовъ дѣтства глаза его были ослѣплены царской роскошью, и въ воображеніи мальчика сохранилось впечатлѣніе цѣлаго ряда великолѣпныхъ картинъ и роскошныхъ празднествъ, о которыхъ онъ не переставалъ мечтать. Тщеславіе, свойственное большинству школьниковъ, развилось въ немъ, благодаря этимъ воспоминаніямъ дѣтства, до болѣзненной степени. Быть можетъ, и мать слишкомъ часто и въ черезчуръ восторженныхъ выраженіяхъ вспоминала о тѣхъ дняхъ, когда она была царицей Парижа. Къ тому же Оскару, только-что окончившему курсъ въ коллежѣ, приходилось, вѣроятно, отражать насмѣшки, которыми платные ученики обыкновенно осыпаютъ стипендіатовъ, если только послѣдніе не умѣютъ внушить къ себѣ нѣкоторое почтеніе своей физической силой. Что касается до г-жи Клапаръ, то воспоминаніе о былой роскоши и красотѣ, любовь къ сыну, покорно мирившаяся съ нищетой и доходившая до ослѣпленія, надежды, возлагавшіяся ею на этого сына и страданія, переносившіяся съ необыкновеннымъ героизмомъ — все это дѣлало изъ несчастной матери одну изъ тѣхъ дивныхъ фигуръ, которыя невольно останавливаютъ на себѣ вниманіе наблюдателя въ Парижѣ.
Неспособный разгадать ни глубокой привязанности Моро къ этой женщинѣ, ни отношеній ея къ своему протеже 1797 года, ея единственному другу, Пьеротенъ не сообщилъ ей о подозрѣніи, которое зародилось въ его головѣ относительно опасности, ожидавшей Моро. Двусмысленное: «довольно съ насъ и заботъ о насъ самихъ», произнесенное лакеемъ графа, звучало еще въ сердцѣ кондуктора, опираясь на чувство безпрекословнаго повиновенія тѣмъ, кого онъ привыкъ считать господами страны. Впрочемъ, въ данную минуту Пьеротенъ былъ всецѣло озабоченъ своимъ собственнымъ дѣломъ и чувствовалъ, что въ головѣ его столько же иголокъ, сколько пятифранковыхъ монетъ въ 1000 франкахъ! Путешествіе въ семь лье казалось, вѣроятно, очень далекимъ этой бѣдной матери, которая, быть можетъ, никогда не выѣзжала за черту города… «Хорошо, сударыня!.. Да, сударыня», — повторялъ Пьеротенъ, но лицо его выражало желаніе избавиться поскорѣй отъ этихъ безполезныхъ наставленій.
— Уложите вещи такъ, чтобы они не промокли въ случаѣ перемѣны погоды.
— У меня есть закрытое помѣщеніе, — сказалъ Пьеротенъ. — Впрочемъ, убѣдитесь сами, сударыня, смотрите, какъ заботливо ихъ укладываютъ.
— Оскаръ, не оставайся больше двухъ недѣль, какъ бы тебя ни упрашивали, — продолжала г-жа Клапаръ, возвращаясь къ сыну… Какъ бы ты ни старался, ты не сумѣешь понравиться г-жѣ Моро. Къ тому же ты долженъ быть дома къ концу сентября, такъ какъ нужно отправиться въ Бельвиль, къ твоему дядѣ въ Кардо.
— Да, маменька…
— И въ особенности не говори тамъ, о сословныхъ различіяхъ. Не забывай ни на минуту, что г-жа Моро была горничной г-жи…
— Да, маменька…
Оскаръ, какъ и всѣ молодые люди съ болѣзненнымъ самолюбіемъ, глубоко страдалъ, вынужденный выслушивать эти наставленія у воротъ гостинницы «Серебрянаго Льва».
— Ну, прощайте, маменька. Дилижансъ сейчасъ тронется… вотъ уже запрягли лошадь.
Г-жа Кланаръ, совершенно забывая о томъ, что находится въ самомъ центрѣ Сенъ-Денискаго предмѣстья, обняла своего сына и, вынимая булку изъ своей корзинки, сказала:
— Вотъ, ты чуть было не забылъ взять булку и шоколадъ. Дитя мое, повторяю, не ѣшь ничего въ трактирахъ, тамъ запрашиваютъ за все въ десять разъ больше, чѣмъ слѣдуетъ.
Оскару отъ души хотѣлось, чтобы мать его очутилась за нѣсколько верстъ отъ него въ то время, какъ она клала ему въ карманъ булку и шоколадъ. Вся эта сцена происходила при двухъ свидѣтеляхъ — двухъ молодыхъ франтахъ, которые казались старше Оскара на нѣсколько лѣтъ, были лучше одѣты, а главное — явились безъ провожатыхъ. Въ походкѣ ихъ, въ туалетѣ и манерахъ сказывалась та полная независимость, которая составляетъ мечту дѣтей, еще не вышедшихъ изъ подъ опеки родителей. Эти молодые люди представляли для Оскара цѣлый міръ.
— Онъ говоритъ «маменька», — сказалъ смѣясь одинъ изъ молодыхъ людей другому.
Оскаръ услышалъ это замѣчаніе.
— Прощайте! — воскликнулъ онъ въ порывѣ нетерпѣнія.
Нужно замѣтить, что г-жа Клапаръ дѣйствительно говорила очень громко и точно желала посвятить всю улицу въ свои сердечныя дѣла.
— Что съ тобою, Оскаръ? — спросила бѣдная мать, оскорбленная въ своихъ чувствахъ. — Не понимаю тебя, — продолжала она строгимъ тономъ, полагая (заблужденіе всѣхъ матерей, балующихъ своихъ дѣтей), что она можетъ импонировать ему. — Послушай, Оскаръ, — поспѣшила она прибавить болѣе мягкимъ тономъ, — ты вообще любишь болтать, любишь толковать о томъ, что тебѣ извѣстно или даже неизвѣстно, и все это изъ хвастовства, изъ глупѣйшаго самолюбія. Повторяю тебѣ, не давай воли своему языку. Ты еще не знаешь жизни, сокровище мое, — прибавила она болѣе мягкимъ тономъ, — и не можешь узнать сразу людей, съ которыми тебѣ придется встрѣтиться. А между тѣмъ нѣтъ ничего опаснѣе, какъ болтовнѣ въ общественныхъ дилижансахъ. Помни, что въ такихъ дилижансахъ порядочные люди молчатъ.
Молодые люди, о которыхъ мы упомянули, дошли, вѣроятно, до глубины двора и теперь возвращались: подъ воротами снова раздался стукъ ихъ каблуковъ. Быть можетъ, они слышали эту проповѣдь. Чтобы избавиться отъ матери, Оскаръ рѣшился прибѣгнуть къ послѣднему средству.
— Матушка, — сказалъ онъ, — ты стоишь на сквозномъ вѣтру, ты рискуешь простудиться. Впрочемъ, пора садиться.
Повидимому, юноша задѣлъ чувствительную струнку матери; она обняла сына и стала цѣловать его съ такой страстностью, точно ему предстоялъ далекій путь. Наконецъ, она со слезами на глазахъ проводила его до дилижанса.
— Не забудь дать пять франковъ слугамъ, — сказала она. — Напиши мнѣ раза три въ теченіе этихъ двухъ недѣль, веди себя хорошо и не забывай моихъ наставленій. Бѣлья у тебя достаточно, такъ что нѣтъ надобности отдавать его тамъ прачкѣ. А главное, помни всегда расположеніе къ намъ г-на Моро, слушай его, какъ родного отца и слѣдуй его совѣтамъ.
Когда Оскаръ усаживался въ дилижансъ, брюки его приподнялись и обнаружились его синіе чулки, а распахнувшійся сюртукъ открылъ новую заплатку на брюкахъ. Улыбка молодыхъ людей, отъ вниманія которыхъ не ускользнули эти признаки почтенной бѣдности, нанесла новую рану самолюбію юноши.
— Оскаръ записался первымъ, — сказала мать Пьеротену, — онъ можетъ занять первое мѣсто… Садись въ уголъ, — обратилась она къ сыну, продолжая смотрѣть на него съ невыразимой нѣжностью и съ любовью улыбаясь ему.
О, какъ сожалѣлъ въ эту минуту Оскаръ о томъ, что невзгоды и лишенія разрушили красоту матери, что нужда и материнская самоотверженность не дозволяли ей изящно одѣваться! Одинъ изъ двухъ молодыхъ людей, тотъ, у котораго были ботинки со шпорами, толкнулъ другого локтемъ, указывая ему на мать Оскара, а тотъ закрутилъ вверхъ свои усы жестомъ, который говорилъ: — Хороша, нечего сказать!
«Какъ избавиться отъ маменьки?» — думалъ Оскаръ, принимая озабоченный видъ.
— Что съ тобою? — спросила г-жа Клапаръ.
Оскаръ — о, извергъ! — сдѣлалъ видъ, что не разслышалъ вопроса. Быть можетъ, г-жа Клапаръ дѣйствительно обнаруживала отсутствіе такта, но сильныя чувства такъ эгоистичны!
— Жоржъ, тебѣ нравится путешествующія дѣти? — спросилъ, одинъ изъ молодыхъ людей, обращаясь къ своему другу.
— Да, милый Амори, если только они перестали сосать молоко матери, если имя ихъ Оскаръ и если у нихъ есть шоколадъ.
Эти слова были сказаны вполголоса, такъ что Оскару предоставлялось разслышать или не разслышать ихъ. Отношеніе его къ этому вопросу должно было показать путешественникамъ, что можно было себѣ позволить съ юношей для развлеченія во время путешествія. Оскаръ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ. Онъ оглядѣлся вокругъ себя, чтобы убѣдится въ томъ, тутъ ли еще его мать, присутствіе которой тяготѣло надъ нимъ точно тяжелый кошмаръ. Онъ зналъ насколько она любитъ его и былъ увѣренъ въ томъ, что она не такъ скоро разстанется съ нимъ. Онъ невольно сравнивалъ костюмы молодыхъ людей съ своимъ костюмомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что насмѣшливая улыбка ихъ относится не только къ его одеждѣ, но и къ туалету его матери.
«Ахъ, если бы они ушли!» думалъ онъ.
Увы! Въ то время, какъ Жоржъ подумалъ объ этомъ, Амори сказалъ Жоржу, слегка ударяя своей тросточкой по колесу дилижанса:
— Неужели же ты намѣренъ, другъ мой, ввѣрить свою жизнь этой хрупкой ладьѣ?
— Ничего не подѣлаешь, — возразилъ Жоржъ.
Оскаръ вздохнулъ, замѣтивъ щегольскую шляпу своего спутника, едва прикрывавшую его великолѣпные, изящно завитые свѣтлорусые волосы; у Оскара волосы были острижены подъ гребешокъ по приказанію отчима. Тщеславный юноша имѣлъ круглое, полное лицо, оживленное здоровымъ румянцемъ, тогда какъ у его дорожнаго товарища было блѣдное продолговатое лицо и довольно большой лобъ. Любуясь плотно обтягивавшими ногу брюками стального цвѣта, сюртукомъ съ бранденбурами, плотно прилегавшимъ къ таліи, Оскаръ думалъ о томъ, что этотъ романическій незнакомецъ, надѣленный такими преимуществами, злоупотребляетъ своимъ превосходствомъ; такъ некрасивая женщина чувствуетъ себя оскорбленной однимъ присутствіемъ красавицы. Шумъ желѣзныхъ шпоръ франта звучалъ слишкомъ безцеремонно и болѣзненно отдавался въ душѣ Оскара. Притомъ же Оскаръ чувствовалъ себя настолько стѣсненнымъ въ своемъ платьѣ, перешитомъ дома изъ платья отца, насколько тотъ чувствовалъ себя свободно въ своемъ изящномъ костюмѣ. — «У этого молодца должно быть нѣсколько десятковъ франковъ въ карманѣ», — подумалъ Оскаръ. Въ эту минуту онъ увидѣлъ на груди незнакомца золотую цѣпь, на концѣ которой, вѣроятно, были золотые часы. Съ этого момента незнакомецъ получилъ въ глазахъ Оскара значеніе важной особы.
Воспитанный съ 18,15 года въ улицѣ de la Cerisaie, приходя домой въ дни отпусковъ и возвращаясь въ училище всегда въ сопровожденіи отца, Оскаръ не имѣлъ возможности сравнить свою бѣдную домашнюю обстановку съ обстановкой другихъ людей. Воспитаніе онъ, по совѣту Моро, получилъ очень суровое, очень рѣдко бывалъ въ театрѣ, да и то не шелъ дальше театра Ainbigu-Comique, гдѣ онъ не могъ видѣть особеннаго изящества. Впрочемъ, въ театрѣ, ребенокъ, вниманіе котораго направлено исключительно на сцену, едва ли замѣчаетъ публику. Отчимъ Оскара все еще носилъ по обычаю временъ имперіи часы свои въ карманѣ панталонъ и спускалъ на животъ толстую золотую цѣпь со связкой разнообразнѣйшихъ брелоковъ — печатей разной формы, ключа съ круглой, плоской головкой, на которой красовался мозаичный пейзажъ. Оскаръ, для котораго эти старинные предметы составляли nec plus ultra роскоши, былъ ослѣпленъ элегантной наружностью незнакомца. Молодой франтъ, казалось, дразнилъ Оскара своими тщательно натянутыми перчатками и тростью съ золотымъ набалдашникомъ, которой онъ граціозно помахивалъ. Оскаръ вступалъ въ тотъ послѣдній періодъ отрочества, когда мелочи доставляютъ большія радости и причиняютъ большія страданія, когда несчастье предпочитается уродливому костюму, когда самолюбіе, игнорируя высшіе интересы, останавливается на мелочахъ; юноша желаетъ казаться мужчиной, старается возвысить себя въ глазахъ другихъ. Но съ другой стороны, не подлежитъ сомнѣнію, что если юноша способенъ чувствовать зависть по отношенію къ изящно одѣтому болвану, то онъ способенъ также восторгаться талантомъ, преклоняться передъ геніемъ. Эти недостатки, если только они не пустили глубокихъ корней въ сердцѣ юноши, доказываютъ избытокъ силъ и силу воображенія. Пусть юноша 19 лѣтъ, единственный сынъ, строго воспитанный въ условіяхъ крайней бѣдности, на которую обреченъ жалкій чиновникъ, получающій въ годъ 1.200 франковъ жалованья, пусть такой юноша восхищается сюртукомъ съ бранденбурами, подбитымъ шелкомъ, жилеткой изъ поддѣльнаго кашемира и галстукомъ, продѣтымъ въ кольцо мѣщанскаго вкуса, — развѣ эти недостатки не встрѣчаются на каждомъ шагу, во всѣхъ слояхъ общества, гдѣ нижестоящіе завидуютъ вышестоящимъ? Даже геніальный человѣкъ зачастую не свободенъ отъ этого недостатка. Развѣ Руссо не восхищался Вектуромъ и Баклемъ? Но Оскаръ перешелъ отъ чувства къ дѣйствію, онъ почувствовалъ себя униженнымъ и началъ сердиться на своего дорожнаго товарища, въ душѣ его заговорило тайное желаніе доказать, что онъ равенъ ему. Оба друга все еще расхаживали между воротами и конюшнями; отъ времени до времени они выходили на улицу и посматривали на Оскара, забившагося въ уголъ. Оскаръ, увѣренный въ томъ, что они смѣются надъ нимъ, прикидывался совершенно равнодушнымъ. Онъ даже сталъ насвистывать мотивъ одной пѣсни, въ то время введенной въ моду либералами: «c’est la faute à Voltaire, c’est la faute à Rousseau». Молодые люди приняли его за младшаго клерка какого-нибудь адвоката.
— Должно быть это одинъ изъ оперныхъ хористовъ, — сказалъ Амори.
Выведенный изъ себя, бѣдный Оскаръ вскочилъ, приподнялъ спинку и обратился къ Пьеротену: — Когда же мы двинемся!
— Сейчасъ, — сказалъ кондукторъ, державшій кнутъ въ рукѣ и вглядывавшійся въ улицу д’Ангіенъ.
Въ эту минуту сцена оживилась появленіемъ молодого человѣка, котораго сопровождалъ отрокъ, повидимому, его ученикъ; за ними шелъ коммиссіонеръ, толкая передъ собою ручную телѣжку. Молодой человѣкъ заговорилъ вполголоса съ Пьеротеномъ, который позвалъ своего слугу. Явившійся слуга принялся выгружать телѣжку, въ которой, кромѣ двухъ чемодановъ, были ведра, щетки, странной формы ящики, множество свертковъ и разныхъ орудій, которые младшій изъ двухъ прибывшихъ, стоявшій на имперіалѣ, укладывалъ съ такой быстротой, что бѣдный Оскаръ, улыбавшійся своей матери, стоявшей на противоположной сторонѣ улицы, не замѣтилъ ни одной изъ принадлежностей, указывавшихъ на профессію новоприбывшихъ пассажировъ. На младшемъ изъ нихъ, юношѣ лѣтъ шестнадцати, была сѣрая блуза, перетянутая кожанымъ лакированнымъ поясомъ. Фуражка его, ухарски надѣтая набекрень, и живописный безпорядокъ его темныхъ волнистыхъ волосъ, ниспадавшихъ на плечи, указывали на веселый нравъ. Черный шелковый галстухъ оттѣнялъ очень бѣлую шею и повышалъ блескъ сѣрыхъ глазъ. Подвижность его смуглаго лица, оживленнаго румянцемъ, очертаніе полныхъ губъ, нѣсколько оттопыренныя уши, вздернутый носъ, — все въ этой физіономіи напоминало насмѣшливый умъ Фигаро, а живость жестовъ юноши и его полный ироніи взглядъ свидѣтельствовали о раннемъ умственномъ развитіи, обусловленномъ увлеченіемъ спеціальной профессіей. Точно чувствуя за собой нѣкоторую нравственную силу, этотъ ребенокъ, превратившійся въ мужчину, благодаря своему призванію, казался совершенно индифферентнымъ къ вопросу о внѣшности и насмѣшливо поглядывалъ на свои нечищенные сапоги и свои панталопы изъ простой парусинки, отыскивая на нихъ пятна и любуясь ихъ эффектомъ.
— Ну, и хорошъ же я! — сказалъ онъ, отряхивая пыль и обращаясь къ своему товарищу.
Послѣдній окинулъ говорившаго взглядомъ, въ которомъ сказывалось сознаніе власти надъ мальчикомъ; опытный взглядъ тотчасъ же призналъ бы въ. этомъ мальчикѣ ученика какого-нибудь, извѣстнаго живописца.
— Не дурачься, Мистигрисъ, — отвѣчалъ учитель. — Вѣроятно это было прозвище, данное ученику въ мастерской.
Учитель былъ блѣдный, худощавый молодой человѣкъ съ густыми черными волосами, находившимися въ самомъ фантастическомъ безпорядкѣ. Но эта пышная шевелюра казалась необходимой принадлежностью огромной головы съ широкимъ лбомъ, свидѣтельствовавшимъ о выдающихся умственныхъ способностяхъ. Лицо его было настолько оригинально, что не могло быть названо некрасивымъ, но оно было точно измождено какой-нибудь хронической болѣзнью или лишеніями, обусловленными нуждой — одной изъ самыхъ ужасныхъ хроническихъ болѣзней или же глубокимъ горемъ, недавно постигшимъ его и еще свѣжимъ въ его сердцѣ. Костюмъ его, гармонировавшій съ костюмомъ Мистигриса, состоялъ изъ потертаго, но очень чистаго сюртука американскаго зеленаго цвѣта и черной жилетки, застегнутой до верху, какъ и сюртукъ. Запыленные сапоги свидѣтельствовали о томъ, что онъ пришелъ пѣшкомъ издалека. Окинувъ окрестность быстрымъ взглядомъ, художникъ остановилъ свой взоръ на виднѣвшемся отсюда длинномъ дворѣ гостинницы «Серебрянаго Льва» съ его постройками и конюшнями, осмотрѣлъ малѣйшія подробности и взглянулъ на Мистигриса, тоже погруженнаго въ созерцаніе окрестности.
— Премило! — сказалъ Мистигрисъ.
— Да, недурно, — подхватилъ учитель.
— Мы пришли слишкомъ рано, — сказалъ Мистигрисъ. — Не удастся ли намъ подкрѣпиться чѣмъ-нибудь? Мой желудокъ, какъ и природа, не терпитъ пустоты.
— Не успѣемъ ли мы выпить чашку кофе? — спросилъ молодой человѣкъ мягкимъ голосомъ, обращаясь къ Пьеротену.
— Только не засиживайтесь тамъ, — сказалъ Пьеротенъ.
— Ладно, у насъ есть еще четверть часа времени, — сказалъ Мистигрисъ, обнаруживая даръ наблюдательности, свойственной парижской молодежи.
Оба пассажира удалились. Въ кухнѣ гостинницы пробило девять часовъ. Жоржъ нашелъ необходимымъ обратиться къ Пьеротсну.
— Эхъ, любезный, имѣя колымагу такого устройства, — сказалъ онъ, стуча своей тросточкой по колесу, — нужно, по крайней мѣрѣ, стараться быть аккуратнымъ. — Чортъ возьми! Никто не рѣшится трястись въ ней ради своего удовольствія, только чертовски спѣшныя дѣла могутъ заставить человѣка довѣрить этому ящику свои кости. Да и кляча эта, которую вы называете Ружо, не въ состояніи нагнать потерянное время.
— Мы можемъ запречь Бишетту, пока эти два пассажира пьютъ кофе, — возразилъ Пьеротенъ. — Иди, — обратился онъ къ слугѣ, — узнай, поѣдетъ ли съ нами дядя Леже?
— А гдѣ этотъ дядя Леже? — спросилъ Жоржъ.
— Напротивъ, въ 50 номерѣ… онъ не нашелъ мѣста въ бомонскомъ дилижансѣ, — сказалъ Пьеротенъ слугѣ, не отвѣчая Жоржу и отправляясь за Бишеттой.
Жоржъ пожалъ руку своему другу Амори и сѣлъ въ дилижансъ, бросивъ съ важнымъ видомъ большой портфель подъ подушку сидѣнья; онъ занялъ уголъ, противоположный тому, на которомъ сидѣлъ Оскаръ.
— Этотъ дядя Леже безпокоитъ меня, — сказалъ онъ.
— Напрасно, нельзя лишить насъ нашихъ мѣстъ… у меня первый номеръ, — возразилъ Оскаръ.
— А у меня второй, — сказалъ Жоржъ.
Въ то время, какъ Пьеротенъ появился съ Бишеттой, къ дилижансу подошелъ слуга въ сопровожденіи толстяка, вѣсомъ не менѣе ста двадцати килограммовъ. Леже принадлежалъ къ породѣ фермеровъ съ большимъ животомъ и широкой спиной. На немъ былъ короткій сюртучекъ изъ синяго холста; бѣлыя гамаши, доходившія до самыхъ колѣнъ, охватывали панталоны изъ полосатаго бархата и придерживались серебряными пряжками; сапоги его, подбитые желѣзными гвоздями, вѣсили, по меньшей мѣрѣ, по четыре фунта каждый. Въ рукѣ у него была маленькая красноватая, блестящая палочка съ толстымъ набалдашникомъ, привязанная ремешкомъ къ кисти руки.
— Вы — дядя Леже? — спросилъ серьезно Жоржъ, въ то время, какъ фермеръ старался поднять ногу на ступеньку дилижанса.
— Точно такъ, — сказалъ фермеръ, обращая къ Жоржу свое, напоминавшее Людовика XVIII, лицо съ полными, красными щеками, между которыми едва виднѣлся носъ, который на каждомъ другомъ лицѣ показался бы огромнымъ; надъ улыбающимися глазами висѣли мѣшки съ жиромъ
— Ну, братецъ, давай руку, — сказалъ онъ Пьеротену.
Кондуктору и его слугѣ съ трудомъ удалось поднятъ фермера. «Гопъ-ла! Оге! Гисо!» кричалъ все время Жоржъ.
— О, мнѣ недалеко… только до «Погреба», — сказалъ фермеръ, отвѣчая шуткой на шутку. — Во Франціи всѣ понимаютъ шутку.
— Садитесь въ углубленіе, — сказалъ Пьеротенъ, — васъ будетъ шестеро.
— Вы обѣщали впречь еще одну лошадь, — замѣтилъ Жоржъ. — Можетъ быть, это такой же призракъ, какъ третья лошадь на почтовыхъ трактахъ?
— Вотъ она, гражданинъ, — сказалъ Пьеротепъ, указывая жестомъ на Бишетту.
— Онъ называетъ это насѣкомое лошадью! — воскликнулъ съ удивленіемъ Жоржъ.
— О, это превосходная лошадка! — сказалъ фермеръ, который успѣлъ усѣсться. — Честь имѣю кланяться, господа! Двинемся ли мы, Пьеротенъ?
— Есть еще два пассажира, которые пьютъ кофе въ трактирѣ, — возразилъ Пьеротенъ.
Въ эту минуту показались художникъ и его ученикъ.
— Ну, пора ѣхать! — крикнули всѣ въ одинъ голосъ.
— Сейчасъ поѣдемъ. Ну, трогай! — крикнулъ Пьеротенъ, обращаясь къ слугѣ, который сдвинулъ камни, тормозившіе колеса.
Кондукторъ взялъ возжи и издалъ тотъ характерный носовой звукъ: «Но!.. но!..», которымъ приглашаютъ животныхъ собраться съ силами; изрядно окоченѣлыя лошади подкатили дилижансъ къ воротамъ гостинницы «Серебрянаго Льва». Послѣ этого подготовительнаго маневра Пьеротенъ посмотрѣлъ въ улицу д’Ангіенъ и исчезъ, оставивъ свою карету подъ присмотромъ слуги.
— Куда это онъ? — спросилъ Мистигрисъ.
— Онъ пошелъ въ конюшню за овсомъ, — сказалъ овернецъ, посвященный во всѣ обычныя хитрости, которыя служили для успокоенія нетерпѣливыхъ пассажировъ.
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается, — сказалъ бѣдный художникъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Пьеротенъ возвратился въ сопровожденіи графа де-Серизи, который пришелъ по улицѣ de l’Echiquier и, повидимому, уже успѣлъ переговорить съ ІТьеротеномъ.
— Дядя Леже, не уступители вы ваше мѣсто г-ну графу? Грузъ распредѣлится болѣе равномѣрно.
— И тогда мы уѣдемъ не раньше, какъ черезъ часъ, если вы будете кататься такимъ образомъ, — сказалъ Жоржъ. — Придется снять эту чертовскую перекладину, которую мы уложили съ такимъ трудомъ, всѣмъ придется выдти изъ-за одного пассажира, который пришелъ послѣднимъ… Каждый въ правѣ сохранить то мѣсто, которое онъ занялъ. Гдѣ же вашъ списокъ? Сдѣлайте перекличку? Какое мѣсто занялъ этотъ господинъ?
— Monsieur le comte… — началъ Пьеротенъ, видимо смущенный, — вамъ будетъ очень неудобно.
Пассажиры приняли графа за добраго буржуа, фамилія котораго была Lecomte.
— Не безпокойте никого, — сказалъ де-Серизи Пьеротену, — я сяду рядомъ съ вами на переднемъ сидѣніи.
— Ну, Мистигрисъ, — сказалъ художникъ своему ученику, — вспомни, что юность обязана чтить старость. Ты и представить себѣ не можешь, насколько ты можешь состарѣться: долгія странствованія обезображиваютъ людей. Уступи мѣсто господину Леконту.
Мистигрисъ отворилъ переднюю дверь кабріолета и соскочилъ на землю съ быстротой лягушки, бросающейся въ воду.
— Вы не можете сидѣть на козлахъ почтенный старецъ, — сказалъ онъ господину Серизи.
— Помни, Мистигрисъ, что искусство поддерживаетъ любовь къ людямъ, — замѣтилъ художникъ.
— Благодарю васъ, сударь, — обратился графъ къ художнику, который оказался теперь его сосѣдомъ. Затѣмъ онъ бросилъ бѣглый взглядъ на другихъ пассажировъ, сидѣвшихъ въ каретѣ, что очень оскорбило Оскара и Жоржа.
— Мы опоздаемъ на часъ и пятнадцать минутъ, — сказалъ Оскаръ.
— Кто хочетъ распоряжаться дилижансомъ, долженъ оставить за собой всѣ мѣста, — замѣтилъ Жоржъ.
Увѣренный теперь въ своемъ инкогнито, графъ де-Серизи не отвѣчалъ на эти замѣчанія и принялъ видъ добродушнаго буржуа.
— А если бы вамъ пришлось опоздать, господа, то вы, полагаю, были бы очень рады тому, что васъ ждутъ? — спросилъ фермеръ, обращаясь къ Оскару и Жоржу.
Пьеротенъ смотрѣлъ на Сенъ-Денискія ворота, вертя въ рукахъ кнутъ и точно не рѣшаясь сѣсть на жесткую скамейку, на которой вертѣлся Мистигрисъ.
— Если вы ждете еще кого-нибудь, то, стало быть, я не послѣдній.
— Совершенно вѣрно, — замѣтилъ Мистигрисъ.
Жоржъ и Оскаръ засмѣялись вызывающимъ смѣхомъ.
— Старикъ видно не далеко ушелъ, — сказалъ Жоржъ Оскару, восхищенный новымъ знакомствомъ.
Усѣвшись на своихъ козлахъ, Пьеротенъ перегнулся, чтобы посмотрѣть, не найдется ли въ толпѣ еще двухъ пассажировъ, необходимыхъ для полнаго комплекта.
— Чортъ возьми, два пассажира были бы очень кстати! — сказалъ онъ.
— Ну, я еще не заплатилъ, я выйду, — сказалъ Жоржъ, испугавшись этого заявленія.
— Что же ты стоишь, Пьеротенъ? — спросилъ Леже.
Пьеротенъ крикнулъ «но!» тономъ, въ которомъ Бишетта и Ружо разслышали окончательную рѣшимость двинуться и ускореннымъ шагомъ, который скоро пришлось умѣрить, направились къ возвышенности предмѣстья.
У графа де-Серизи было совершенно красное, мѣстами воспаленное лицо, обрамленное серебристо бѣлыми волосами. Люди, болѣе опытные, чѣмъ молодые спутники графа, усмотрѣли бы въ этомъ цвѣтѣ лица воспалительное состояніе кожи, обусловленное тяжелой умственной работой. Прыщи, покрывавшіе лицо графа, до такой степени уродовали его, что только очень проницательный взглядъ могъ найти въ зеленыхъ глазахъ графа тонкій умъ юриста, глубину политическаго дѣятеля и эрудицію законодателя. Лицо было плоское, носъ точно приплюснутъ; шляпа скрывала красоту умнаго лба. Странный контрастъ серебристыхъ волосъ и густыхъ черныхъ бровей разсмѣшилъ легкомысленную молодежь. На графѣ былъ длинный синій сюртукъ, застегнутый по военному до верху, бѣлый галстухъ и высокій бѣлый воротникъ, который образовалъ на каждой щекѣ бѣлый четыреугольникъ; уши были заткнуты ватой. Черныя брюки спускались на сапоги; въ петлицѣ не было никакихъ украшеній, замшевыя перчатки скрывали его руки — словомъ, ничто не выдавало въ немъ пэра Франціи, одного изъ самыхъ видныхъ дѣятелей страны. Леже никогда не видѣлъ графа де-Серизи, который тоже зналъ фермера только по наслышкѣ. Окидывая пассажировъ бѣглымъ взглядомъ, оскорбившимъ Оскара и Жоржа, графъ искалъ между ними клерка своего нотаріуса. Но, успокоенный видомъ Оскара и Леже, и въ особенности военной осанкой, длинными усами и манерами Жоржа, изобличавшими искателя приключеній, онъ подумалъ, что записка его попала во-время въ руки нотаріуса.
— Дядя Леже, — сказалъ Пьеротенъ, добравшись до крутого подъема предмѣстья Сенъ-Дени, въ улицѣ Фиделите, — не выйдете ли вы тутъ?
— Я тоже выйду, — сказалъ графъ, услышавъ это имя. — Нужно облегчить работу лошадямъ.
— О, если мы будемъ двигаться такимъ образомъ, то, вѣроятно, сдѣлаемъ четырнадцать миль въ двѣ недѣли! — воскликнулъ Жоржъ.
— Чѣмъ же я виноватъ? — сказалъ Пьеротенъ. — Одинъ изъ пассажировъ желаетъ выдти.
— Ты получишь отъ меня десять луидоровъ, если исполнишь мою просьбу и не выдашь меня, — шепнулъ графъ, беря Пьеротена за руку.
— Ахъ, мои 1.000 франковъ! — подумалъ Пьеротенъ, но подмигнулъ глазомъ господину де-Серизи, точно говоря: «Разсчитывайте на меня».
Оскаръ и Жоржъ остались въ дилижансѣ.
— Послушайте, Пьеротенъ, — крикнулъ Жоржъ, когда дилижансъ поднялся на гору и всѣ пассажиры усѣлись на свои мѣста, — если вы не можете везти насъ лучше этого — скажите прямо! Я заплачу за свое мѣсто и возьму лошадь въ Сенъ-Дени: у меня важныя дѣла, не допускающія опозданія.
— О, вы увидите, онъ прекрасно поѣдетъ теперь, — сказалъ Леже.
— Никогда я не опаздываю болѣе, чѣмъ на полчасика, — вставилъ Пьеротенъ.
— Ну, такъ подгоните лошадей, — вѣдь вы не везете папу, неправда ли?
— Вы не должны оказывать предпочтенія кому-либо изъ пассажировъ, неужели же вы боитесь растрясти этого барина? — спросилъ Мистигрисъ, указывая на графа.
— Передъ кукушкой, какъ и передъ хартіей, всѣ пассажиры равны, — замѣтилъ Жоржъ.
— Будьте спокойны, — сказалъ Леже, — мы доберемся въ Ла-Шапель до полудня.
Ла-Шапель — деревня, прилегающая къ Сенъ-Дениской заставѣ.
Всѣ тѣ, которымъ приходилось путешествовать, знаютъ, что случайно собравшіеся въ дилижансѣ пассажиры не сразу знакомятся другъ съ другомъ, большею частью они вступаютъ въ бесѣду только проѣхавъ нѣкоторое разстояніе. Во время этого перваго періода, который можно назвать періодомъ безмолвія, пассажиры стараются изучить другъ друга и освоиться со своими мѣстами. Души, такъ же, какъ и тѣла, нуждаются въ пріобрѣтеніи нѣкотораго равновѣсія. Когда пассажиры думаютъ, что угадали профессію, возрастъ и характеръ своихъ спутниковъ, наиболѣе словоохотливый изъ нихъ завязываетъ разговоръ, который большею частью ведется съ большимъ зкаромъ; каждый чувствуетъ потребность скрасить скуку путешествія. Это бываетъ во французскихъ дилижансахъ. У другихъ народовъ нравы иные. Англичане гордятся тѣмъ, что во все время путешествія не раскрываютъ рта. Нѣмцы предаются меланхоліи въ дилижансѣ, а итальянцы слишкомъ недовѣрчивы, чтобы вступать въ бесѣду съ незнакомыми людьми; у испанцевъ нѣтъ болѣе дилижансовъ, а у русскихъ нѣтъ дорогъ. Итакъ, веселость можно встрѣтить только въ тяжелыхъ почтовыхъ каретахъ Франціи, въ странѣ, гдѣ всѣ такъ болтливы и такъ неосторожны, гдѣ всѣ спѣшатъ блеснуть остроуміемъ, гдѣ шутка оживляетъ все — отъ тяжелой нужды въ низшихъ классахъ до большихъ предпріятій богатыхъ буржуа. Полиція не сдерживаетъ языковъ, а трибуна ввела обсужденіе въ моду. Когда молодой человѣкъ двадцати двухъ лѣтъ одаренъ, какъ, напримѣръ, нашъ франтъ Жоржъ, нѣкоторымъ умомъ, онъ склоненъ злоупотреблять имъ при извѣстныхъ условіяхъ. Нужно замѣтить, что Жоржъ прежде всего рѣшилъ, что онъ умнѣе всѣхъ своихъ спутниковъ. Онъ принялъ графа за фабриканта второго разряда; блѣдный юноша, сопровождавшій Мистигриса, показался ему пустымъ болтуномъ, Оскаръ — идіотомъ, а толстый фермеръ, однимъ изъ тѣхъ простяковъ, которыхъ забавно мистифицировать. Ознакомившись такимъ образомъ со всѣми, Жоржъ рѣшилъ потѣшиться надъ своими спутниками.
— Что же, — сказалъ онъ себѣ въ то время, какъ кукушка выѣзжала изъ Ла-Шапель въ равнину Сенъ-Дени, — не выдать ли мнѣ себя за Этьенна или Беранже?.. Но эти чудаки не знаютъ, пожалуй, ни того, ни другого… Или за карбонари?.. О, чортъ возьми, меня могутъ арестовать. Не выдать ли себя за одного изъ сыновей маршала Нея?.. Ба, но что же я скажу? Разсказывать имъ о казни отца?.. Это далеко не забавно… Не разыграть ли переодѣтаго русскаго князя? Я наплету имъ разныхъ небылицъ объ этой странѣ… А что если бы я выдалъ себя за кузена профессора философіи?.. О, какъ бы я могъ одурачить ихъ! Но нѣтъ… этотъ болтунъ съ растрепанными волосами толкался, повидимому, на курсахъ въ Сорбоннѣ. Почему я раньше не подумалъ объ этомъ? А такъ хорошо подражаю англичанамъ… я могъ бы разыграть лорда Байрона, путешествующаго инкогнито… Чортъ возьми, упустилъ же такой случай! Я могъ бы явиться сыномъ какого-нибудь палача… вотъ вѣрный способъ очутиться одному за столомъ во время завтрака… Ахъ, вотъ идея… я командовалъ отрядами Али-паши…
Во время этого монолога дилижансъ катился среди столбовъ пыли, поднимавшейся непрерывно по обѣимъ сторонамъ дороги.
— Какая пыль, — сказалъ Мистигрисъ.
— Генрихъ IV умеръ! — отвѣчалъ его учитель. — Еще если бы ты заявилъ, что она пахнетъ ванилью, то сказалъ бы по крайней мѣрѣ что-нибудь новое.
— Вы смѣетесь, — возразилъ Мистигрисъ, — а между тѣмъ она дѣйствительно мѣстами пахнетъ ванилью.
— Вотъ на Востокѣ, откуда я только-что вернулся, — сказалъ Жоржъ, — пыль дѣйствительно имѣетъ очень пріятный запахъ, но здѣсь чувствуешь запахъ только тогда, когда наткнешься на такое море пыли, какъ, напримѣръ, въ этомъ мѣстѣ.
— Вы возвращаетесь съ Востока? — спросилъ насмѣшливымъ тономъ Мистигрисъ.
— Ты видишь, что господинъ настолько усталъ отъ далекаго путешествія, что даже занялъ лучшее мѣсто въ дилижансѣ, — замѣтилъ художникъ.
— Вы не особенно загорѣли подъ лучами южнаго солнца, — замѣтилъ Мистигрисъ.
— О, я только-что всталъ послѣ трехмѣсячной болѣзни, которую доктора признали скрытой формой чумы.
— У васъ была чума? — воскликнулъ графъ, дѣлая испуганный жестъ. — Пьеротенъ, остановите лошадей!
— Не слушайте его, Пьеротенъ, — сказалъ Мистигрисъ. — Вѣдь вамъ говорятъ, что это была «скрытая» чума, — обратился онъ къ де-Серизи.
— О ней говорятъ: Peste! — воскликнулъ художникъ.
— Или: Peste soit du bourgeois! — подхватилъ Мистигрисъ.
— Мистигрисъ, — началъ опять учитель, — я высажу васъ изъ дилижанса, если вы затѣете ссору. Такъ вы были на Востокѣ? — обратился онъ къ Жоржу.
— Да, милостивый государь, сначала я былъ въ Египтѣ, затѣмъ отправился въ Грецію, гдѣ поступилъ на службу къ Али, янинскому пашѣ… Но трудно устоять противъ климата этихъ странъ, и въ концѣ концовъ всякаго рода волненія, обусловленныя жизнью на Востокѣ, наградили меня разстройствомъ печени.
— А, такъ вы служили тамъ? — сказалъ толстякъ-фермеръ. — Сколько же вамъ лѣтъ?
— Мнѣ двадцать девять лѣтъ, — продолжалъ Жоржъ, на котораго обратились взоры всѣхъ пассажировъ. — Восемнадцати лѣтъ я участвовалъ, будучи простымъ солдатомъ, въ знаменитой кампаніи 1813 года; послѣ сраженія при Ганау, я получилъ чинъ сержанта при Монтро, я былъ произведенъ въ подпоручики и получилъ орденъ отъ… тутъ, надѣюсь, нѣтъ шпіоновъ?.. отъ императора.
— Вы имѣете орденъ? — спросилъ Оскаръ. — Но почему же вы не посите его?
— Орденъ, данный тѣми?.. Недурно! Впрочемъ, приличные люди не носятъ орденовъ во время путешествій. Вотъ, напримѣръ, этотъ господинъ… — Жоржъ указалъ на графа… — готовъ держать пари на что угодно…
— Держать пари на что угодно, значитъ совсѣмъ не держать пари, — сказалъ художникъ Мистигрису.
— Готовъ держать пари на что угодно, — повторилъ Жоржъ съ аффектаціей, — что этотъ господинъ покрытъ орденами.
— У меня, — отвѣчалъ смѣясь графъ, — дѣйствительно большой крестъ Почетнаго Легіона, русскій орденъ Св. Андрея, прусскій орденъ Орла, сардинскій орденъ Апонціады и орденъ Золотого Рука.
— И все это ѣдетъ въ кукушкѣ? — спросилъ Мистигрисъ.
— Ого, этотъ господинъ съ кирпичнымъ цвѣтомъ лица развертывается, — сказалъ Жоржъ на ухо Оскару. — Ну, на чемъ же я остановился? — продолжалъ онъ громкимъ голосомъ. — Я не скрываю этого, я боготворю императора…
— Я тоже служилъ ему, — сказалъ графъ.
— Что за человѣкъ! — воскликнулъ Жоржъ.
— Я ему многимъ обязанъ, — возразилъ графъ, мастерски разыгрывая простака.
— Не онъ ли далъ вамъ всѣ ваши ордена? — спросилъ Мистигрисъ.
— И какое количество онъ употреблялъ табаку! — продолжалъ де-Серизи.
— О, да, онъ даже набивалъ имъ свои карманы, сказалъ Жоржъ.
— Мнѣ говорили объ этомъ, — замѣтилъ Леже съ выраженіемъ недоумѣнія въ лицѣ.
— Этого мало, — продолжалъ Жоржъ. — Онъ даже жевалъ табакъ. Я видѣлъ его при Ватерло, когда маршалъ Сультъ схватилъ его и бросилъ въ экипажъ въ тотъ моментъ, когда онъ собирался стрѣлять въ англичанъ…
— Вы были при Ватерло? — спросилъ Оскаръ, въ глазахъ котораго вспыхнулъ огонекъ.
— Да, молодой человѣкъ, я участвовалъ въ кампаніи 1815 года. Я былъ капитаномъ при Mont-Saint-Jean и удалился на берега Луары, когда насъ распустили. Но Франція оттолкнула меня и я не могъ оставаться на родинѣ. Я рѣшилъ удалиться съ нѣсколькими молодцами, Сеньвомъ, Кассовомъ и другими… они и теперь находятся въ Египтѣ, на службѣ у Мегмеда-паши, презабавнаго субъекта, могу васъ увѣрить. Онъ былъ простой торговецъ табакомъ въ Кавалѣ, а теперь собирается захватить всю власть въ свои руки. Вы видѣли его на картинѣ Ораса Верне — «Избіеніе мамелюковъ»? Какой красавецъ! Я не хотѣлъ измѣнить; вѣрѣ моихъ отцовъ и перейти въ исламъ, тѣмъ болѣе, что отреченіе сопряжено съ выполненіемъ извѣстной хирургической операціи, которая мнѣ совсѣмъ не по душѣ. Къ тому же ренегаты не пользуются уваженіемъ общества. Вотъ если бы мнѣ предложили за это сто тысячъ франковъ ренты, тогда, можетъ быть… впрочемъ, нѣтъ!.. Паша приказалъ выдать мнѣ тысячу талари.
— Сколько это? — спросилъ Оскаръ, жадно ловившій каждое слово Жоржа.
— О, немного. Одинъ талари равняется пяти франкамъ… Да, чортъ возьми, привычки, пріобрѣтенныя мною въ этой проклятой странѣ, не окупились. Такъ, напримѣръ, я не могу отдѣлаться отъ привычки раза два въ день прибѣгать къ кальяну, а это обходится очень дорого.
— А каковъ вообще Египетъ? — спросилъ де-Серизи.
— О, Египетъ — это сплошной песокъ, — возразилъ Жоржъ, не смущаясь. — Зеленѣетъ только долина Нила. Проведите зеленую черту по желтой бумагѣ — вотъ Египетъ. Но египтяне или феллахи имѣютъ важное преимущество передъ нами — у нихъ нѣтъ жандармовъ. О, вы можете обойти весь Египетъ, вы не найдете тамъ ни одного жандарма.
— Я полагаю, что тамъ много египтянъ, — сказалъ Мистигрисъ.
— Далеко не столько, сколько вы полагаете, — продолжалъ Жоржъ. — Тамъ гораздо больше аббиссинцевъ, гяуровъ, вегабитовъ, бедуиновъ и кофтъ… Впрочемъ, всѣ эти животныя настолько неинтересны, что я былъ очень счастливъ, когда мнѣ, наконецъ, удалось сѣсть на генуэзское судно, отправлявшееся на Іонійскіе острова за порохомъ и провіантомъ для Али-паши. Вы, вѣроятно, знаете, что англичане готовы продавать порохъ и провіанты всему свѣту — туркамъ, грекамъ и даже самому чорту, если бы только у него оказались деньги. Итакъ, мы должны были, лавируя все время, отправиться къ берегамъ Греціи. Имя мое хорошо извѣстно въ тѣхъ странахъ. Я внукъ знаменитаго Черни-Жоржа, который воевалъ съ Турціей и. собираясь провалить ее, самъ провалился. Сынъ его нѣкоторое время скрывался въ домѣ французскаго консула, въ Греціи, а въ 1793 году умеръ въ Парижѣ, оставивъ жену беременною мною… его седьмымъ ребенкомъ. Имущество наше было расхищено однимъ изъ друзей моего дѣдушки, такъ что мы оказались разоренными. Мать моя, проживавшаяся тѣмъ, что продавала одинъ за другимъ свои брилліанты, въ 1799 году вышла замужъ за подрядчика Уинга, моего отчима. Когда мать умерла, я поссорился съ отчимомъ, изряднымъ негодяемъ, между нами будь сказано; онъ еще живъ, но мы никогда не встрѣчаемся. Такъ вотъ этотъ китаецъ бросилъ всѣхъ дѣтей своей жены безъ всякаго (зазрѣнія совѣсти. Въ порывѣ отчаянія я уѣхалъ въ 1813 году простымъ солдатомъ. Вы и представить себѣ не можете, съ какимъ восторгомъ этотъ старый Али Янинскій принялъ внука Черни-Жоржа… тутъ меня зовутъ просто Жоржъ… Паша далъ мнѣ цѣлый сераль…
— У васъ былъ собственный сераль? — спросилъ Оскаръ.
— Не думайте, что сераль — нѣчто особенное, это почти то же, что стадо козъ. О, эти женщины ужасно глупы! Я въ тысячу разъ больше люблю монпарнасскихъ гризетокъ.
— Онѣ во всякомъ случаѣ ближе, — сказалъ графъ де-Серизи.
— Женщины сераля не говорятъ ни слова по-французски, а языкъ необходимъ для сближенія. Али далъ мнѣ пять законныхъ женъ и десять рабынь — въ Янинѣ это почти равно нулю. На Востокѣ, видите ли, считается mauvais genre имѣть сношенія съ женщинами; но у каждаго должно быть извѣстное число женъ, какъ у каждаго изъ насъ должны быть Вольтеръ и Руссо. Но кто изъ насъ заглядываетъ въ страницы Вольтера или Руссо? Никто… Тѣмъ не менѣе ревность все-таки считается тамъ признакомъ хорошаго тона. При малѣйшемъ подозрѣніи, женщину зашиваютъ въ мѣшокъ и, согласно статьѣ закона, бросаютъ въ воду.
— И вы также слѣдовали этой статьѣ? — спросилъ фермеръ.
— Я? О, помилуйте!.. Вѣдь я французъ… Нѣтъ, я любилъ ихъ.
Жоржъ провелъ рукой по волосамъ, закрутилъ усы и принялъ мечтательный видъ. Въ это время подъѣзжали къ Сенъ-Дени. Пьеротенъ остановился передъ воротами трактира, который славится своими ватрушками и у котораго всегда останавливаются путешественники. Заинтригованный долей правды, лежавшей въ основаніи шутокъ Жоржа, графъ быстро вернулся въ дилижансъ, когда всѣ пассажиры отправились въ трактиръ, и заглянулъ подъ подушку сидѣнія, гдѣ лежалъ портфель Жоржа, положенный туда, какъ сообщилъ графу Пьеротенъ, загадочнымъ незнакомцемъ. На портфелѣ красовалась золотыми буквами надпись: «Контора нотаріуса Крота». Графъ позволилъ себѣ открыть портфель, боясь, что фермеръ Леже можетъ оказаться столь же любопытнымъ, какъ и онъ самъ, вынулъ актъ, касавшійся продажи фермы Мулино, сложилъ его, уложилъ въ боковой карманъ сюртука и вернулся въ залъ для дальнѣйшихъ наблюденій надъ пассажирами.
— Этотъ Жоржъ, вѣроятно, второй клеркъ Крота. Я поблагодарю его патрона, который обѣщалъ мнѣ прислать перваго клерка.
Почтительное отношеніе фермера и Оскара доказывало Жоржу, что онъ пріобрѣлъ въ нихъ горячихъ поклонниковъ. Онъ держался важнымъ бариномъ, заплатилъ за ватрушки, которыя они велѣли себѣ подать и угостилъ ихъ аликантскимъ виномъ. Онъ предложилъ также вина Мистигрису и его учителю, который съ улыбкой отклонилъ угощеніе. Другъ янинскаго паши воспользовался этимъ случаемъ, чтобы узнать имена своихъ спутниковъ.
— О, сударь, — сказалъ художникъ, — я не могу похвастать громкимъ именемъ и не возвращаюсь изъ Азіи…
Въ эту минуту графъ, спѣшившій вернуться въ обширную кухню трактира, чтобы не вызвать подозрѣній своимъ отсутствіемъ услышалъ отвѣтъ учителя Мистигриса:
— Я просто бѣдный художникъ, возвращающійся изъ Рима, куда я былъ посланъ правительствомъ, получивъ большую медаль пять лѣтъ тому назадъ, фамилія моя — Шиннеръ.
— А вы, гражданинъ, не позволите ли предложить вамъ стаканъ аликантскаго вина и ватрушку? — обратился Жоржъ къ графу.
— Благодарю васъ, — сказалъ графъ. — Я никогда не выхожу изъ дома, не выпивъ чашки кофе со сливками.
— И вы ничѣмъ не подкрѣпляете себя до обѣда? Какъ это напоминаетъ нравы Болотнаго квартала, площади Рояль и острова Сенъ-Луи!.. Когда онъ хвасталъ своими орденами, — прибавилъ онъ шепотомъ, наклоняясь къ живописцу, — я считалъ его умнѣе. Но мы опять наведемъ его на ордена, этого фабриканта свѣчей…
— Ну, милѣйшій, — обратился Жоржъ въ Оскару, — осушите этотъ стаканъ, это ускоритъ ростъ вашихъ усовъ.
Оскаръ хотѣлъ выказать себя мужчиной; онъ выпилъ залпомъ второй стаканъ и съѣлъ три ватрушки.
— Прекрасное вино, — сказалъ Леже, прищелкивая языкомъ.
— И оно замѣчательно тѣмъ, что привезено туда прямо изъ Берси! Я былъ въ Аликанте и могу увѣрить васъ, что это вино такъ же напоминаетъ мѣстное вино, какъ моя рука вѣтряную мельницу. Наши поддѣльныя вина несравненно лучше натуральныхъ… Ну, Пьеротенъ, еще стаканчикъ. Очень жаль, что нельзя преподнести по стаканчику вашимъ лошадямъ, онѣ пріободрились бы…
— Прошу садиться, господа! — крикнулъ Пьеротенъ, хлопая бичемъ. Было одиннадцать часовъ. Нѣсколько туманное небо прояснилось, вѣтеръ разогналъ облака, мѣстами сіялъ голубой эѳиръ. Когда Пьеротенъ повернулъ въ узенькую лентообразную тропинку, отдѣляющую Сенъ-Дени отъ Пьерфита, показались послѣднія тонкія испаренія, окутывавшія прозрачнымъ покрываломъ всю эту достопримѣчательную мѣстность.
— Ну, такъ почему же вы оставили вашего друга Али-пашу? — спросилъ фермеръ Жоржа.
— О, это былъ удивительный субъектъ! — сказалъ Жоржъ таинственнымъ тономъ. — Представьте себѣ, онъ поручилъ мнѣ командованіе кавалеріей!.. Недурно!
«Ахъ, такъ вотъ почему у него шпоры», подумалъ Оскаръ.
— Въ то время Али-паша долженъ былъ отдѣлаться отъ Хозрева-паши… Тоже презабавный малый! Вы, вѣроятно, читали въ газетахъ, что старый Али здорово отдулъ Хозрева, Ну, такъ знайте, что безъ меня Али-паша былъ бы изжаренъ нѣсколькими днями раньше. Я былъ въ правомъ крылѣ и вижу старую лисицу Хозрева, прорывающую нашъ центръ… Да, онъ врѣзывался по прямой линіи, движеніями à la Murat. Ладно, думаю. Выжидаю удобную минуту, командую къ аттакѣ и разбиваю на двое колонну Хозрева, который остается неприкрытымъ… Вы понимаете?.. Послѣ этого дѣла Али расцѣловалъ меня…
— Это также принято на Востокѣ? — спросилъ графъ де-Серизи насмѣшливымъ тономъ.
— Да, милостивый государь, — сказалъ художникъ, — это дѣлается вездѣ.
— Мы преслѣдовали Хозрева тридцать верстъ въ глубь страны; это была настоящая охота! — продолжалъ Жоржъ. — Вы должны знать, что турки — настоящіе джентльмэны. Али далъ мнѣ ятаганы, ружья, сабли… словомъ, бери, что хочешь. Возвратившись въ свою резиденцію, этотъ проклятый шутъ сдѣлалъ мнѣ цѣлый рядъ совершенно неподходящихъ предложеній. Эти восточные люди преуморительны, когда заберутъ себѣ что-нибудь въ голову… Али вздумалъ, представьте себѣ, сдѣлать меня своимъ фаворитомъ, своимъ наслѣдникомъ! Но мнѣ уже по горло надоѣла эта жизнь — вѣдь собственно Али-паша былъ врагомъ Порты, а мнѣ казалось болѣе приличнымъ держаться Порты. Но я отдаю должную справедливость Али — онъ осыпалъ меня подарками; я получилъ отъ него много брилліантовъ, десять тысячъ талари, красивую гречанку въ качествѣ грума, маленькую арнаутку въ качествѣ компаніонки и арабскую лошадь. О, увѣряю васъ, янинскій паша остался непонятымъ, онъ ждетъ еще своего исторіографа. Только на Востокѣ встрѣчаешь еще эти бронзовыя души, способныя въ теченіе двадцати лѣтъ употреблять всевозможныя усилія, чтобы въ одинъ прекрасный день отомстить за полученную обиду… И внѣшность его была особенная: роскошная бѣлая борода, строгое, серьезное лицо…
— Но что же вы сдѣлали съ вашими сокровищами? — спросилъ Леже.
— Ахъ, вѣдь тамъ нѣтъ французскаго банка! Я везъ свои богатства на греческомъ суднѣ, которое было перехвачено самимъ капитанъ-пашой, я чуть было не былъ казненъ къ Смирнѣ… да, не будь тамъ посланникомъ господинъ де-Ривьеръ, я былъ бы принятъ за сообщника Али-паши. Благодаря ему, я спасъ свою голову, но мои десять тысячъ талари, мое оружіе — все было поглощено жадной сокровищницей капитана-паши. Положеніе мое было тѣмъ болѣе затруднительно, что этотъ капитанъ-паша былъ никто иной, какъ Хозревъ. Проучивъ его хорошенько, ему предоставили это мѣсто, соотвѣтствующее мѣсту контръ-адмирала во Франціи.
— Но, вѣдь онъ былъ, кажется, въ кавалеріи, — сказалъ Леже, слѣдившій со вниманіемъ за разсказомъ Жоржа.
— О, видно, что Востокъ очень мало извѣстенъ въ департаментахъ Сены и Оазы! — воскликнулъ Жоржъ. — Вотъ каковы турки: вы, напримѣръ, фермеръ, — падишахъ назначаетъ васъ маршаломъ. Если вы не исполняете своихъ обязанностей — тѣмъ хуже для васъ, васъ лишаютъ жизни — это самый обыкновенный способъ отставки должностныхъ лицъ въ Турціи. Турки не признаютъ ни закона послѣдовательнаго повышенія, ни закона іерархіи; садовникъ назначается префектомъ, а первый министръ — судебнымъ приставомъ. Такимъ образомъ, Хозревъ превратился изъ кавалериста въ моряка. Падишахъ Махмудъ поручилъ ему схватить Али-пашу морскимъ путемъ и, дѣйствительно, онъ исполнилъ это порученіе при содѣйствіи англичанъ. Подлецы эти получили лучшій кусокъ, овладѣли всѣми сокровищами. Хозревъ тотчасъ узналъ меня… вы понимаете, что дѣло мое было довольно скверно, и нѣтъ сомнѣнія, что мнѣ пришлось бы проститься съ жизнью, если бы я не догадался обратиться въ качествѣ француза и трубадура къ г. де-Ривьеру. Посолъ, обрадовавшись случаю выказать свое усердіе, потребовалъ моего освобожденія. Турки симпатичны тѣмъ, что они такъ же добродушно готовы отпустить васъ, какъ готовы спокойно отрубить вамъ голову, они индифферентны ко всему. Французскій консулъ, очаровательнѣйшій изъ людей, другъ Хозрева, приказалъ возвратить мнѣ двѣ тысячи талари. Имя его будетъ вѣчно храниться въ моемъ сердцѣ.
— Позвольте узнать его имя, — обратился де-Серизи къ Жоржу, и когда Жоржъ назвалъ имя одного изъ выдающихся консуловъ, находившихся въ то время въ Смирнѣ, на лицѣ графа выразилось изумленіе.
— Я присутствовалъ, между прочимъ, при казни коменданта Смирны, которую падишахъ приказалъ исполнить Хозреву. Это было одно изъ самыхъ любопытныхъ зрѣлищъ изъ всѣхъ видѣнныхъ мною въ жизни… я разскажу вамъ о немъ за завтракомъ. Изъ Смирны я отправился въ Испанію, узнавъ, что тамъ вспыхнула революція, я прямо явился къ Минѣ, который назначилъ меня своимъ адъютантомъ и возвелъ въ чинъ полковника. Я сражался за конституцію, которая доживаетъ свои послѣдніе дни, такъ какъ Франція собирается вступить въ Испанію на этихъ дняхъ.
— И вы называете себя французскимъ офицеромъ? — спросилъ строгимъ голосомъ графъ де-Серизи. — Вы, вѣроятно, разсчитываете на скромность вашихъ слушателей?
— Здѣсь, надѣюсь, нѣтъ шпіоновъ? — сказалъ Жоржъ.
— Вы забываете, полковникъ Жоржъ, — сказалъ графъ, — что въ данное время въ особенности въ присутствіи палаты пэровъ производится дѣло о заговорѣ и что правительство относится очень строго къ военнымъ, обличеннымъ въ интригахъ, имѣющихъ цѣлью поколебать власть нашихъ законныхъ повелителей…
Послѣ этого ужаснаго замѣчанія художникъ покраснѣлъ до ушей и взглянулъ на Мистигриса, который тоже казался смущеннымъ.
— Чѣмъ же это кончилось? — спросилъ Леже.
— Если бы я, напримѣръ, былъ членомъ магистратуры, я счелъ бы своей обязанностью арестовать адъютанта Мины, пригласивъ бригаду Пьеротена и сославшись на всѣхъ нашихъ спутниковъ, какъ на свидѣтелей.
Эти слова остановили потокъ краснорѣчія Жоржа, тѣмъ болѣе, что дилижансъ проѣзжалъ въ это время мимо жандармской бригады, бѣлый флагъ которой развѣвался, выражаясь классическимъ языкомъ, но капризу зефира.
— О, у васъ такъ много орденовъ, что вы не рѣшитесь на подобную низость! — сказалъ Оскаръ.
— Мы еще подцѣпимъ его насчетъ орденовъ, — шепнулъ Жоржъ на ухо Оскару.
— Полковникъ, — воскликнулъ Леже, смущенный выходкой графа и желая перемѣнить разговоръ, — какъ воздѣлывается земля въ тѣхъ странахъ, гдѣ вы были? Какое удобреніе употребляютъ они?
— Во-первыхъ, вы должны знать, милѣйшій мой, что эти люди такъ заняты табакомъ, что имъ не до навоза.
Графъ не могъ сдержать улыбки. Эта улыбка успокоила разсказчика.
— У нихъ, — продолжалъ Жоржъ, — особый способъ культуры, который, пожалуй, покажется вамъ комичнымъ. Способъ этотъ состоитъ въ томъ, что они совершенно не культивируютъ своихъ земель. Турки и греки питаются лукомъ или рисомъ, изъ своего мака они добываютъ опій и выручаютъ большую прибыль. Кромѣ того, у нихъ есть табакъ, который растетъ вездѣ, — знаменитый латаки; финики и масса всевозможныхъ плодовъ, которые ростутъ безъ всякой культуры. Эта страна вообще отличается своими естественными богатствами и оживленной торговлей. Въ Смирнѣ выдѣлывается много ковровъ и весьма недорого…
— Но, — замѣтилъ Леже, — если ковры эти шерстяные, то вѣдь имъ нужно содержать стадо овецъ, а для этого нужны поля, фермы, культура…
— Да, есть тамъ что то вродѣ этого, — отвѣчалъ не смущаясь Жоржъ. — Но, видите ли, я все время держался береговъ и видѣлъ только земли, опустошенныя войнами. Впрочемъ, у меня глубокое презрѣніе къ статистикѣ.
— А налоги? — спросилъ Леже.
— О, налоги очень тяжелы. У народа отнимается все, онъ долженъ довольствоваться только тѣмъ, что ему оставляютъ. Пораженный преимуществами этой системы, египетскій паша собирался организовать свою администрацію по этому образцу, когда я разстался съ нимъ.
— Но какъ же… — пробормоталъ Леже, теряясь все болѣе и болѣе.
— Какъ? — сказалъ онъ. — Есть цѣлый штатъ агентовъ, которые обираютъ феллаховъ, оставляя имъ только самое необходимое для жизни. При этой системѣ не нужны ни канцеляріи, ни кипы бумагъ, составляющихъ язву Франціи…
— Но по какому праву? — сказалъ фермеръ.
— Это деспотическая страна, вотъ и все. Не помните ли вы прекрасное опредѣленіе деспотизма Монтескье: «Точно дикарь рубитъ онъ деревья у корня, чтобы снять съ нихъ плоды».
— И насъ хотятъ возвратить къ этому, — сказалъ Мистигрисъ.
— И возвратятъ! — воскликнулъ графъ де-Серизи. — Вотъ почему всѣ тѣ, у которыхъ есть земли, прекрасно сдѣлаютъ, если продадутъ ихъ заблаговременно. Г-нъ Шиннеръ долженъ былъ лично убѣдиться въ томъ, какими быстрыми шагами возвращаются къ этимъ порядкамъ въ Италіи.
— Corpo di Вассо, папа не дремлетъ! — сказалъ Шиннеръ. — Но итальянцы добродушнѣйшій народъ. Только бы имъ не препятствовали заниматься немного разбоемъ, они готовы согласиться на все.
— Но, — сказалъ графъ, — вы также не носите ордена Почетнаго Легіона, полученнаго вами въ 1810 году.
Мистигрисъ и ложный Шиннеръ покраснѣли до корней волосъ.
— О, я, видите ли, — сказалъ Шиннеръ, — просто не хотѣлъ бы быть узнаннымъ… прошу васъ, не выдавайте меня, сударь. А выдаю себя за неизвѣстнаго художника-декоратора. Я отправляюсь въ одинъ замокъ, гдѣ мнѣ не хотѣлось бы вызвать ни малѣйшихъ подозрѣній.
— Ахъ, васъ, вѣроятно, ждетъ тамъ любовь… интересная интрига… О, счастливая молодость!
Оскаръ, подавленный сознаніемъ своего ничтожества, смотрѣлъ то на полковника Черни-Жоржа, то на великаго художника Шиннера и придумывалъ, какую бы роль разыграть ему передъ спутниками. Но что же можетъ изображать девятнадцатилѣтній юноша, котораго отправили на двѣ-три недѣли въ деревню, къ управляющему графскаго имѣнія? Аликантское вино кружило ему голову, самолюбіе возбуждало кровь въ его жилахъ, и когда Шиннеръ намекнулъ на романическое приключеніе, повидимому, исполненное опасностей и сулившее высшее блаженство, онъ взглянулъ на счастливца глазами, горѣвшими завистью и злобой.
— О, — сказалъ графъ тономъ наивной довѣрчивости, — нужно очень любить женщину, чтобы рѣшиться на такія жертвы!
— Какія жертвы? — спросилъ Мистигрисъ.
— Развѣ вы не знаете, дружокъ мой, что потолокъ, расписанный такимъ извѣстнымъ художникомъ, какъ г-нъ Шиннеръ, оплачивается золотомъ? — возразилъ графъ. — Вотъ видите ли, если городъ платитъ вамъ 30.000 франковъ за два зала, — продолжалъ онъ, глядя на Шиннера, — мы, буржуа, какъ вы называете насъ въ вашихъ мастерскихъ, должны платить не менѣе 20.000 франковъ за потолокъ зала вашей работы. А между тѣмъ неизвѣстный художникъ едва ли получитъ болѣе 2.000 франковъ за потолокъ зала.
— Есть потери болѣе тяжелыя, чѣмъ потери денежныя, — сказалъ Мистигрисъ. — Не забывайте, что все-таки это будетъ шедевръ…. нельзя только подписаться подъ этой работой, чтобы не выдать себя.
— О, я охотно возвратилъ бы свои ордена всѣмъ государствамъ Европы ради счастья испытать любовь, внушающую подобную самоотверженность! — воскликнулъ де-Серизи.
— Да, — вставилъ Мистигрисъ, — человѣкъ молодъ, любимъ, женатъ! Какъ говорятъ, излишекъ не мѣшаетъ.
— А какъ относится къ этому г-жа Шиннеръ? — продолжалъ графъ. — Вѣдь вы женились на красавицѣ Аделаидѣ де-Рувиль, протеже стараго адмирала де-Кергаруэ, племянникъ котораго, графъ де-Фонтенъ, выхлопоталъ для васъ работу въ Луврѣ?
— Развѣ великіе художники думаютъ о женахъ во время путешествій? — замѣтилъ Мистигрисъ.
— Такъ вотъ мораль мастерскихъ! — воскликнулъ наивнымъ тономъ де-Серизи.
— А развѣ мораль дворовъ, наградившихъ васъ орденами, выше? — спросилъ Шиннеръ, снова овладѣвшій собой послѣ смущенія, вызваннаго въ немъ фактомъ знакомства его сосѣда съ обстоятельствами жизни Шиннера.
— Я не добивался ихъ, — сказалъ графъ, — и полагаю, что добросовѣстно заслужилъ ихъ…
— Дѣйствительно ли такъ красивъ Римъ, какъ говорятъ? — обратился Жоржъ къ великому художнику.
— Римъ нравится только влюбленнымъ. Я предпочитаю Венецію, хотя меня чуть было не укокошили тамъ.
— Да, чортъ возьми, не будь меня, васъ бы уложили тамъ, — вмѣшался Мистигрисъ. — Этотъ проклятый шутъ лордъ Байронъ виноватъ во всемъ. О, какъ онъ разсвирѣпѣлъ!
— Молчи! — воскликнулъ Шиннеръ. — Я не желаю, чтобы кто-нибудь узналъ о моей стычкѣ съ лордомъ Байрономъ.
Время отъ времени Пьеротенъ обмѣнивался съ графомъ де-Серизи странными взглядами, которые смутили бы людей болѣе опытныхъ, чѣмъ наши пассажиры.
— Лорды, паши, потолки въ 30.000 франковъ… О, — воскликнулъ кондукторъ, — сегодня я везу великихъ міра сего! Вотъ ужь могу ожидать царскаго вознагражденія! Это будетъ очень кстати… вѣдь вы знаете, дядя Леже, что новая карета, за которую я внесъ двѣ тысячи франковъ задатка, готова, но эти канальи не хотятъ ея выдать мнѣ, пока я не внесу остальные 2.500 франковъ. Я предлагалъ имъ 1.500 франковъ и вексель въ 1.000 франковъ срокомъ на два мѣсяца… нѣтъ, эти живодеры требуютъ всю сумму. Проявить такую черствость относительно человѣка, который уже восемъ лѣтъ ведетъ свое дѣло, подвергать отца семейства опасности потерять все — и деньги, и карету, если онъ не найдетъ несчастныхъ 1.000 франковъ… Но-но, Бишетта!.. Они не осмѣлились бы поступить такъ съ какимъ-нибудь крупнымъ предпринимателемъ.
— Ахъ, чортъ возьми — pas d’argent pas de suit! — сказалъ Мистигрисъ.
— Вамъ остается найти только 800 франковъ, — возразилъ графъ, чувствуя, что жалоба Пьеротена относится собственно къ нему.
— Да, это вѣрно!.. Но-но, Руже!
— Вы, вѣроятно, видѣли не мало красивыхъ потолковъ въ Венеціи? — обратился графъ въ Шиннеру.
— Я былъ слишкомъ влюбленъ въ то время, чтобы обратить вниманіе на нихъ, — возразилъ Шиннеръ. — Да, я долженъ былъ бы навсегда излечиться отъ любви, такъ какъ получилъ жестокій урокъ въ Далмаціи.
— Неужели же? — спросилъ Жоржъ. — Я хорошо знаю Далмацію.
— Ну, такъ вы должны знать, что у Адріатики все населеніе состоитъ изъ старыхъ пиратовъ, разбойниковъ, удалившихся отъ дѣлъ корсаровъ, которыхъ не успѣли повѣсить…
— Ускоковъ, — вставилъ Жоржъ.
При этомъ словѣ графъ, котораго Наполеонъ посылалъ въ иллирійскія провинціи, взглянулъ на Жоржа съ удивленіемъ.
— Тамъ есть городъ, гдѣ добывается мараскинъ, — продолжалъ Шиннеръ, точно стараясь припомнить названіе города.
— Дара! — воскликнулъ Жоржъ. — Я былъ тамъ, онъ расположенъ на самомъ берегу.
— Совершенно вѣрно, — сказалъ художникъ. — Я направился туда, чтобы осмотрѣть мѣстность, такъ какъ у меня особенная страсть къ пейзажу. Я ужь разъ двадцать собирался приняться за пейзажъ, въ которомъ никто по моему ничего не смыслить, за исключеніемъ Мистигриса, который со временемъ уподобится Гоббемѣ, Рюисдалю, Клодъ Лорену, Пуссену…
— Но, — воскликнулъ графъ, — если онъ уподобится одному изъ нихъ, то и этого достаточно!
— Если вы будете постоянно прерывать разсказчика, милостивый государь, — обратился къ графу Оскаръ, — то мы совсѣмъ потеряемъ нить разсказа.
— И притомъ же господинъ художникъ обращается не къ вамъ, — сказалъ Жоржъ.
— Конечно, невѣжливо прерывать кого-нибудь, — замѣтилъ наставительнымъ тономъ Мистигрисъ, — но вѣдь мы всѣ дѣлаемъ это… мы были бы въ убыткѣ, если бы наша бесѣда не оживлялась обмѣномъ мнѣній. Въ дилижансѣ всѣ французы равны другъ передъ другомъ, — сказалъ внукъ знаменитаго Жоржа. — Итакъ, не стѣсняйтесь, милѣйшій старикъ, осмѣивайте насъ… Это дѣлается въ лучшихъ кружкахъ. Съ волками жить — по волчьи выть.
— Мнѣ разсказывали разныя чудеса о Далмаціи и я отправился туда, оставивъ Мистигриса въ Венеціи, въ трактирѣ.
— Въ такъ называемой loeanda, — вставилъ Мистигрисъ.
— Цара дѣйствительно отвратительна…
— Да, но она укрѣплена.
— Чортъ возьми! — сказалъ Шиннеръ. — Эти укрѣпленія играютъ немаловажную роль въ моемъ приключеніи. Въ Царѣ много аптекарей и я поселился у одного изъ нихъ. Въ этихъ краяхъ главный заработокъ составляетъ отдача въ наемъ меблированныхъ комнатъ, другія профессіи являются только побочными занятіями. Вечеромъ, переодѣвшись, я усаживаюсь на балконъ. На противоположномъ балконѣ я вижу женщину… ахъ, и какую женщину!.. гречанку, прелестнѣйшее существо во всемъ мірѣ: глаза точно миндалины, вѣки опускаются точно шторы, рѣсницы словно кисти, овалъ лица могъ бы свести съ ума Рафаэля, цвѣтъ лица восхитительный, бархатистыя щеки… ручки… о!
— Да, вѣроятно, онѣ не походили на руки изъ сливочнаго масла живописцевъ школы Давида, — замѣтилъ Мистигрисъ.
— Ахъ, что это вы все о живописи толкуете? — воскликнулъ Жоржъ.
— Гоните природу въ дверь, она войдетъ въ окно, — продекламировалъ Мистигрисъ.
— А костюмъ ея… настоящій греческій костюмъ, — продолжалъ Шиннеръ. — Словомъ, я воспламенился. Допрашиваю моего Діафоруса; онъ сообщаетъ мнѣ, что сосѣдку мою зовутъ Цена. Чтобы добиться ея руки, мужъ ея, старый негодяй, уплатилъ ея родителямъ 300.000 франковъ, такъ очаровательна эта Цена, съ которой, говорятъ, не сравнится ни одна изъ женщинъ Далмаціи, Иллиріи и Адріатики. Вы должны знать, что въ Далмаціи покупаютъ себѣ жену, не имѣя даже возможности взглянуть на нее.
— О, я не поѣду туда! — улыбнулся Леже.
— Глаза Цены освѣщали всѣ мои сны, — продолжалъ Шинперъ. — Ея мужу было 67 лѣтъ, благопріятное обстоятельство! Но онъ былъ ревнивъ, не скажу, какъ тигръ, такъ какъ о тиграхъ говорятъ, что они ревнивы, какъ далматинцы, а мой старикъ стоилъ, по крайней мѣрѣ, трехъ съ половиной далматинцевъ. Бывшій корсаръ не остановился бы передъ убійствомъ христіанина. Къ тому же этотъ старый подлецъ былъ милліонеръ и уродъ… онъ напоминалъ того пирата, которому какой-то паша отрѣзалъ уши и выкололъ одинъ глазъ… Но онъ прекрасно пользовался оставшимся глазомъ и видѣлъ рѣшительно все… Маленькій аптекарь сообщилъ мнѣ, что онъ никогда не оставляетъ своей жены. Если бы ей понадобились ваши услуги, сказалъ я ему, я могу переодѣться и отправиться вмѣсто васъ… вѣдь эта штука прекрасно удается — въ нашихъ театральныхъ пьесахъ! Не стану описывать вамъ подробностей самаго счастливаго времени моей жизни — я провелъ три дня у окна моей комнаты, обмѣнивался взглядами съ Ценой! Это было тѣмъ соблазнительнѣе, что малѣйшая неосторожность представляла страшную опасность. Наконецъ, Цена, вѣроятно, рѣшила, что иностранецъ, французъ и художникъ лучше другихъ сумѣетъ утѣшить ее своей любовью отъ всѣхъ окружавшихъ ее ужасовъ, и такъ какъ она ненавидѣла своего безобразнаго пирата, то отвѣчала мнѣ взглядами, которые переносили меня въ рай… Я былъ вполнѣ достоинъ Донъ-Кихота… возбужденіе все болѣе и болѣе овладѣвало мною и, наконецъ, я воскликнулъ:
— Ладно, пусть старикъ растерзаетъ меня, я все-таки пойду къ ней! И вечеромъ, надѣвъ самое тонкое душистое бѣлье, я перешелъ черезъ улицу и вошелъ…
— Въ домъ? — спросилъ Оскаръ.
— Въ домъ! — воскликнулъ Жоржъ.
— Въ домъ, — повторилъ Шиннеръ.
— Ну, вы храбрый малый! — воскликнулъ Леже. — Я не рѣшился бы на это, о, нѣтъ!
— Тѣмъ болѣе, что вы и не прошли бы въ ту дверь, — продолжалъ Шиннеръ. — Итакъ, вхожу и чувствую, что двѣ маленькія ручки, мягкія, какъ шелуха луковицы, умоляютъ меня молчать. Мнѣ шепчутъ на ухо по-венеціански: «онъ спитъ!» Затѣмъ, убѣдившись въ томъ, что никто не встрѣтитъ насъ, мы отправляемся, Цена и я, гулять вдоль городскихъ укрѣпленій, но, представьте себѣ, въ сопровожденіи старой, безобразной дуэньи, напоминавшей дворника. Она слѣдовала за нами, какъ тѣнь, я не могъ склонить жену пирата отослать эту нелѣпую компаньонку. На слѣдующій вечеръ мы повторяемъ нашу прогулку. Я хотѣлъ отослать старуху, но Цена воспротивилась этому, а такъ какъ моя возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венеціански, то мы не могли понять другъ друга и разстались въ ссорѣ. Переодѣваясь, я думалъ: «вѣроятно, въ слѣдующій разъ не будетъ старухи и мы будемъ объясняться на языкѣ любви…» Однако, оказалось, что именно старуха-то и спасла меня, какъ вы сейчасъ увидите. Была такая дивная погода, что, не желая дать повода къ подозрѣніямъ, я пошелъ гулять, помирившись предварительна съ красавицей. Погулявъ вдоль укрѣпленій, я спокойно возвращаюсь, опустивъ руки въ карманы, какъ вдругъ вижу, что улица биткомъ набита народомъ. Собралась огромная толпа, точно ожидая зрѣлища казни. Эта толпа набрасывается на меня… меня арестуютъ, связываютъ и ведутъ подъ охраной полицейскихъ. О, вы не знаете, и дай Богъ, чтобы вы никогда не узнали, что значитъ прослыть убійцей въ глазахъ разъяреннаго населенія, которое забрасываетъ васъ камнями и преслѣдуетъ васъ ревомъ по всей главной улицѣ маленькаго города, требуя вашей смерти… Ахъ, всѣ эти глаза кажутся многочисленными огнями, всѣ рты выкрикиваютъ брань… изъ зловѣщаго моря ярости вырываются страшные крики: «Смерть убійцѣ!»:
— Такъ эти далматинцы кричали по-французски? — спросилъ графъ. — Вы такъ живо передаете эту сцену, точно она происходила вчера.
ІІІиннеръ смутился.
— Бунтари всего міра говорятъ однимъ языкомъ! — сказалъ глубокомысленный политикъ Мистигрисъ.
— Наконецъ, --продолжалъ ІІІиннеръ, --когда я очутился въ залѣ суда, въ присутствіи судебныхъ властей города, я узналъ, что проклятый корсаръ умеръ, отравленный Ценой. Клянусь вамъ, я ничего не зналъ объ этой мелодрамѣ. Оказалось, что гречанка, дабы урвать свободную минутку, клала опій въ грогъ пирата (въ этой странѣ много маку, какъ сообщилъ вамъ полковникъ Черни-Жоржъ), а старуха ошиблась въ дозѣ. Огромное состояніе несчастнаго пирата составляло несчастье Цены, но старуха такъ наивно объяснила все происшествіе, что я тотчасъ же послѣ ея показаній былъ освобожденъ отъ суда и получилъ предписаніе мэра и австрійскаго полицейскаго коммиссара немедленно уѣхать въ Римъ. Цена, предоставивъ наслѣдникамъ и судебнымъ властямъ овладѣть большею частью богатствъ пирата, отдѣлалась, какъ я узналъ, двумя годами заточенія въ монастырь, гдѣ она пребываетъ и теперь. Я отправлюсь когда-нибудь туда писать ея портретъ, черезъ нѣсколько лѣтъ все будетъ забыто. Да, вотъ какія глупости дѣлаешь въ восемнадцать лѣтъ.
— А меня вы изволили оставить одного въ венеціанской ло-кандѣ, --сказалъ Мистигрисъ. — Я отправился изъ Вепеціи въ Римъ разыскивать васъ, вынужденный рисовать портреты по пяти франковъ за штуку. Но все-таки это было счастливое время! Счастье, какъ говорится, не нуждается въ вызолоченныхъ хоромахъ.
— Можете себѣ представить, какъ весело было сидѣть въ далматинской тюрьмѣ, безъ всякой протекціи, ожидая казни за то, что два раза вышелъ погулять съ женщиной, которая не отпускала ни на минуту своей нянюшки. Вотъ такъ потѣха!
— Какъ, — воскликнулъ Оскаръ, — неужели вамъ пришлось испытать все это?
— Почему же это не могло случиться съ г-мъ Шиннеромъ, если это случилось во время оккупаціи съ однимъ изъ самыхъ красивыхъ офицеровъ нашей артиллеріи? — спросилъ съ тонкой ироніей графъ.
— И вы повѣрили артиллеристу? — спросилъ Мистигрисъ.
— Этимъ и кончилось все? — спросилъ Оскаръ.
— Чего же вамъ еще нужно, — сказалъ Мистигрисъ, --вѣдь онъ не можетъ разсказать вамъ, что его обезглавили!
— Есть ли фермы въ этихъ краяхъ? — спросилъ Леже. — Какъ обрабатывается тамъ земля?
— Тамъ культивируютъ мараскинъ, — сказалъ Мистигрисъ, — растеніе, которое достигаетъ человѣческаго роста и даетъ ликеръ того же имени.
— A-а! — удивился Леже.
— Я провелъ только три дня въ городѣ, — сказалъ Шиинеръ, — да двѣ недѣли въ тюрьмѣ и ничего не видѣлъ, не видѣлъ даже мараскиновыхъ полей.
— Они смѣются надъ вами, — сказалъ Жоржъ фермеру, — мараскинъ созрѣваетъ въ ящикахъ.
Дилижансъ спускался въ это время съ крутого холма Сенъ-Бри и направлялся къ кабачку, гдѣ обыкновенно останавливался на часъ, чтобы дать отдыхъ лошадямъ и накормить ихъ. Было около половины второго.
— Ого, да это Леже! — воскликнулъ трактирщикъ, когда дилижансъ поровнялся съ воротами трактира. — Вы вѣдь завтракаете?
— Да, ежедневно, — возразилъ смѣясь толстякъ. — Мы перекусимъ…
— Ну, дайте намъ позавтракать, — крикнулъ Жоржъ, размахивая своей тросточкой съ ловкостью, которая поразила Оскара. Но онъ окончательно смутился, когда увидѣлъ, что загадочный авантюристъ досталъ изъ своего бокового кармана изящный соломенный портъ-сигаръ и вынулъ изъ него золотистую сигару, которую закурилъ, стоя на порогѣ въ ожиданіи завтрака.
— Вы курите? — спросилъ Жоржъ, обращаясь къ Оскару.
— Иногда, — отвѣчалъ юноша, принимая вызывающій видъ.
Жоржъ предложилъ ему и Шиннеру открытый портъ-сигаръ.
— Чортъ возьми, воскликнулъ художникъ, — сигары въ десять су!
— Это оставшіяся отъ привезенныхъ мною изъ Испаніи, — сказалъ авантюристъ. — Вы будете завтракать?
— Нѣтъ, — сказалъ художникъ, — меня ждутъ въ замкѣ… Впрочемъ, я закусилъ до отъѣзда.
— А вы? — обратился Жоржъ къ Оскару.
— Я уже позавтракалъ.
Оскаръ далъ бы десять лѣтъ своей жизни, чтобы раздобыть такіе сапоги и такіе штрипки, какіе были, у Жоржа. Онъ чихалъ, плевалъ и дѣлалъ страшныя гримасы, задыхаясь отъ дыма.
— Вы не умѣете курить, — сказалъ Шиннеръ. — Вотъ смотрите.
Шиннеръ, лицо котораго оставалось неподвижнымъ, втянулъ дымъ своей сигары и выпустилъ его изъ носа, затѣмъ онъ вторично затянулся, подержалъ нѣкоторое время дымъ во рту и наконецъ вынулъ сигару и выпустилъ изящную струю дыма.
— Вотъ видите, молодой человѣкъ, — произнесъ великій художникъ.
— А вотъ и другой способъ, молодой человѣкъ, — сказалъ Жоржъ, втягивая дымъ и не выпуская его.
«И родители мои думаютъ, что дали мнѣ хорошее воспитаніе!» — подумалъ бѣдный Оскаръ, стараясь курить съ нѣкоторой граціей. Но онъ чувствовалъ такую сильную тошноту, что позволилъ овладѣть своей сигарой Мистигрису, который сказалъ ему, затягиваясь съ видимымъ удовольствіемъ:
— Надѣюсь, у васъ нѣтъ заразительныхъ болѣзней?
Оскаръ отъ души пожалѣлъ въ эту минуту о томъ, что у него не хватаетъ силы поколотить Мистигриса.
— Какъ, — сказалъ онъ, указывая на полковника Жоржа, — на восемь франковъ аликантскаго вина и ватрушекъ, сигаръ на сорокъ су, да завтракъ будетъ стоить…
— По меньшей мѣрѣ десять франковъ, — сказалъ Мистигрисъ.
— Дядя Леже, не выпьемъ ли мы бутылочки бордоскаго? — обратился Жоржъ къ фермеру.
— Десять франковъ? — воскликнулъ Оскаръ. — Теперь завтракъ обойдется ему не менѣе двадцати франковъ!
Убитый сознаніемъ своего ничтожества, Оскаръ усѣлся на тумбу и, углубившись въ свои мысли, не замѣтилъ, что панталоны его поднялись, обнаруживая старый чулокъ, надвязанный новой бумагой — шедевръ г-жи Кланаръ.
— Мы товарищи по чулкамъ, — сказалъ ему Мистигрисъ, приподнимая панталоны и показывая такое же сочетаніе цвѣтовъ.
Эта шутка разсмѣшила г-на де-Серизи, стоявшаго у воротъ трактира. Несмотря на взбалмошность этихъ молодыхъ людей, серьезный государственный человѣкъ завидовалъ ихъ недостаткамъ, ихъ живости и веселости.
— Ну, стало быть, Мулино, останется за вами? — раздался голосъ трактирщика, показывавшаго фермеру лошадь, которую онъ собирался продать. — Вѣдь вы ѣздили въ Парижъ за деньгами? Да, недурно подставить ножку пэру Франціи, министру, графу де-Серизи.
Лицо стараго администратора оставалось совершенно спокойнымъ; онъ медленно обернулся и взглянулъ на фермера.
— Да, мы ловко провели его, — сказалъ тихимъ голосомъ фермеръ.
— Чортъ возьми, тѣмъ лучше! Я люблю, когда эти аристократы попадаются впросакъ… Если бы вамъ понадобилось тысячъ двадцать франковъ, я могъ бы дать ихъ вамъ. Но Франсуа, кондукторъ дилижанса Тушаровъ, только-что сообщилъ мнѣ, что Маргеронъ приглашенъ графомъ де-Серизи къ обѣду въ Прель.
— Да, таковъ былъ планъ графа, — возразилъ Леже, но у насъ оказался другой планъ.
— Графъ можетъ дать мѣсто сыну Маргерона, а вы этого не можете, — сказалъ трактирщикъ.
— Нѣтъ, но если графъ можетъ опереться на министровъ, то я могу опереться на короля Людовика XVIII, — сказалъ трактирщикъ, и сорокъ тысячъ портретовъ этого короля, которые я обѣщалъ Моро, позволятъ мнѣ купить ферму раньше г-на де-Серизи, который радъ будетъ пріобрѣсти у меня Мулино за триста шестьдесятъ тысячъ франковъ, чтобы не…
— Недурно, братъ! — воскликнулъ трактирщикъ.
— Не правда ли?
— Да и для него ферма стоитъ этого, — замѣтилъ трактирщикъ.
— Мулино приноситъ въ настоящее время шесть тысячъ франковъ чистаго дохода, а при возобновленіи аренднаго договора ферма будетъ приносить семь тысячъ пятьсотъ франковъ; это составляетъ два съ половиной процента на затраченный капиталъ, графъ не будетъ въ убыткѣ. Моро предложитъ меня графу въ качествѣ арендатора фермы и сдѣлаетъ видъ, что дѣйствуетъ исключительно въ интересахъ графа, доставляя ему надежнаго арендатора и хорошее помѣщеніе капитала…
— Сколько же перепадетъ на долю Моро?
— Если графъ дастъ ему десять тысячъ франковъ, онъ получитъ по этому дѣлу пятьдесятъ тысячъ франковъ. Онъ заслужилъ ихъ.
— Впрочемъ, графъ, повидимому, и не особенно интересуется Предемъ, Онъ, говорятъ, такъ богатъ! — сказалъ трактирщикъ. — Я ни разу не видѣлъ его.
— И я никогда не видѣлъ его, — сказалъ Леже. — Но онъ, кажется, думаетъ переѣхать въ Прель. Для чего бы ему тратить двѣсти тысячъ франковъ на внутреннюю отдѣлку замка! Тамъ обстановка не уступитъ королевскому дворцу.
— Ну, значитъ Моро во-время устроилъ свои дѣла, — замѣтилъ трактирщикъ.
— Еще бы! Разъ господа переселятся въ Прель, они не станутъ закрывать глаза.
Отъ графа не ускользнуло ни одно слово изъ этого разговора. «Вотъ я и нашелъ доказательство того, что собирался разслѣдовать на мѣстѣ, — подумалъ онъ, глядя на толстаго фермера, направлявшагося въ кухню. — Можетъ быть, все это еще представляетъ не вполнѣ опредѣлившійся планъ? Можетъ быть, Моро еще не далъ своего согласія?..» Графъ съ отвращеніемъ гналъ отъ себя мысль объ участіи Моро въ подобномъ заговорѣ.
Пьеротенъ явился въ это время и сталъ поить лошадей. Графъ подумалъ, что кондукторъ отправится завтракать съ трактирщикомъ и фермеромъ. Послѣ всего слышаннаго онъ особенно боялся, чтобы Пьеротенъ не проговорился.
— Всѣ эти люди въ заговорѣ противъ меня, — подумалъ онъ, — интересно разбить ихъ планы… Пьеротенъ, — сказалъ онъ вполголоса, подходя къ кондуктору, — я обѣшалъ тебѣ десять луи, если ты не проговоришься. Но теперь скажу тебѣ слѣдующее: если ты не выдашь моего имени (а я узнаю, произнесъ ли ты его или сдѣлалъ ли хоть малѣйшій знакъ кому бы то ни было и гдѣ бы то ни было — вплоть до Лиль-Адана), то я обѣщаю дать тебѣ завтра утромъ тѣ тысяча франковъ, которые нужны тебѣ для уплаты за новую карету. Итакъ, въ интересахъ дѣла совѣтую тебѣ, — сказалъ графъ, хлопая по плечу Пьеротена, который поблѣднѣлъ отъ удовольствія, — не завтракай, оставайся тутъ при лошадяхъ.
— Я понимаю васъ, господинъ графъ — это относится къ фермеру Леже?
— Это относится ко всѣмъ, — отвѣчалъ графъ.
— Будьте спокойны… Намъ нужно спѣшить, господа, — сказалъ онъ, пріотворяя дверь въ кухню, — мы опоздали. Послушайте, Леже, вы знаете, что намъ придется подниматься на гору. Я не голоденъ и поѣду шагомъ, вы нагоните меня… вамъ полезно пройтись.
— Ты, братъ, бѣлены, что ли, объѣлся? — воскликнулъ трактирщикъ. — Неужели же ты не позавтракаешь съ нами? Полковникъ заказалъ вина на пятьдесятъ су и бутылку шампаискаго.
— Нѣтъ, не могу, господа. Я везу рыбу, которая должна быть доставлена въ Сторъ къ тремъ часамъ… тамъ сегодня званый обѣдъ… Съ этими господами, какъ и съ рыбой, шутить опасно.
— Ладно, — сказалъ Леже трактирщику, — впряги ты въ свой кабріолетъ ту лошадь, которую ты хочешь продать мнѣ. — Мы спокойно позавтракаемъ, а затѣмъ нагонимъ Пьеротена. Вотъ я кстати и познакомлюсь съ твоей лошадью… я думаю, что мы помѣстимся втроемъ въ твоей колымагѣ.
Къ удивленію графа, Пьеротенъ не обратился къ помощи конюха, а самъ сталъ перепрягать лошадей. Шиннеръ и Мистигрисъ ушли раньше другихъ. Не успѣлъ Пьеротенъ нагнать ихъ на поворотѣ дороги, откуда виденъ Екуэнъ, колокольня Дюмениль и лѣса, окаймляющіе восхитительный пейзажъ, какъ послышался стукъ копытъ лошади трактирщика, и скоро Леже и адъютантъ Минье заняли свои мѣста въ дилижансѣ. Когда Пьеротенъ повернулъ, чтобы спуститься въ Муассель. Жоржъ, все время обсуждавшій съ Леже прелести трактирщицы въ Сенъ-Брисѣ, воскликнулъ:
— Не правда ли, великій художникъ, пейзажъ недуренъ?
— Ба, онъ не можетъ поражать человѣка, который видѣлъ Востокъ и Испанію.
— И сохранилъ еще двѣ испанскія сигары! Если это никого не безпокоить, мы сейчасъ же покончимъ съ ними, г-нъ Шиннеръ. Нашъ молодой человѣкъ, полагаю, удовлетворенъ сдѣланной попыткой.
Фермеръ и графъ хранили молчаніе, которое, вѣроятно, было принято за согласіе, и такимъ образомъ оба разсказчика, занявшись своими сигарами, угомонились.
Оскаръ, оскорбленный пренебреженіемъ къ нему Жоржа, воспользовался моментомъ, когда молодые люди закуривали свои сигары, и сказалъ:
— Я не состоялъ адъютантомъ Мины, милостивый государь, и не былъ на Востокѣ, но карьера, къ которой готовитъ меня моя семья, избавитъ меня, надѣюсь, отъ удовольствія путешествовать въ кукушкѣ, когда я достигну вашего возраста. И разъ мнѣ удастся добиться нѣкотораго положенія, я сумѣю сохранить его…
— Et coetera punctum! — воскликнулъ Мистигрисъ, подражая пѣнію хриплаго пѣтуха. — Это придало еще болѣе комизма рѣчи Оскара, такъ какъ бѣдный юноша находился въ томъ періодѣ развитія, когда начинаетъ показываться борода и устанавливается голосъ.
— Ахъ, чортъ возьми, — сказалъ Шиннеръ, — лошадямъ положительно не довезти такой массы почетныхъ званій.
— Ваша семья, молодой человѣкъ, готовитъ васъ къ спеціальной карьерѣ? — спросилъ серьезнымъ тономъ Жоржъ. — Не позволите ли узнать, къ какой именно?
— Къ дипломатической, — возразилъ Оскаръ.
Мистигрисъ, Шиннеръ и Леже громко расхохотались, даже графъ не могъ сдержать улыбки. Только Жоржъ оставался серьезнымъ.
— Не вижу тутъ ничего смѣшного, господа. Но только, видите ли, молодой человѣкъ, мнѣ кажется, что матушка ваша въ данное время находится въ условіяхъ далеко не благопріятныхъ для матери посланника. На ней была шляпка…
— Моя мать, милостивый государь?.. — прервалъ его Оскаръ съ негодованіемъ. — О, это была наша экономка…
— Позвольте мнѣ просить вашего покровительства, — обратился Шиннеръ къ Оскару.
— Я горжусь тѣмъ, что путешествую съ людьми, которые пользуются или будутъ пользоваться громкой извѣстностью — съ знаменитымъ художникомъ, съ будущимъ генераломъ и съ молодымъ дипломатомъ, который возвратитъ когда-нибудь Бельгію Франціи.
Отрекшись отъ матери и видя, что онъ сдѣлался предметомъ насмѣшекъ своихъ спутниковъ, Оскаръ, доведенный до бѣшенства, рѣшилъ во что бы то ни стало побудить ихъ предубѣжденіе.
— Не все то золото, что блеститъ, — сказалъ онъ, метая искры во всѣ стороны.
— Вамъ, вѣроятно, предстоитъ далекій путь, экономка ваша снабдила васъ провизіей точно для заморскаго путешествія… бисквиты, шоколадъ…
— Да, милостивый государь, особенный хлѣбъ и шоколадъ, такъ какъ у меня очень нѣжный желудокъ, онъ не перевариваетъ вашихъ трактирныхъ ratatouilles.
— Ratatouilles! Это такое же деликатное слово, какъ кашъ желудокъ, — сказалъ Жоржъ.
— О, я люблю это выраженіе! — воскликнулъ великій художникъ.
— Оно принято въ лучшихъ обществахъ, — подтвердилъ Мистигрисъ. — Я всегда слышу его въ трактирѣ «Черной Курицы».
— Вашъ учитель, вѣроятно, какой-нибудь знаменитый профессоръ — Андріе, членъ французской академіи, или г-нъ Ройе-Кодларъ? — спросилъ Шиннеръ.
— Моимъ учителемъ былъ аббатъ Лоро, нынѣ викарій въ Сенъ-Сюльиисѣ, — продолжалъ Оскаръ, случайно вспомнивъ имя своего духовника въ коллеясѣ Генриха IV.
— Вы очень счастливы въ томъ отношеніи, что получили домашнее воспитаніе, — сказалъ Мистигрисъ. — Скука, говорятъ, есть дѣтище университета. Но вы, конечно, вознаградите когда-нибудь вашего аббата?
— Конечно. Онъ будетъ епископомъ.
— По протекціи вашей семьи? — серьезно спросилъ Жоржъ.
— Да, мы постараемся посодѣйствовать этому, такъ какъ аббатъ Фрейсину часто бываетъ въ нашемъ домѣ.
— Вы знаете аббата Фрейсину? --спросилъ графъ.
— Онъ многимъ обязанъ моему отцу, — отвѣчалъ Оскаръ.
— И вы, вѣроятно, ѣдете въ ваше имѣніе? — спросилъ Жоржъ.
— Нѣтъ, сударь. Но я могу сказать вамъ, куда я ѣду. Я приглашенъ въ Прель, въ замокъ графа де-Серизи.
— Ахъ, чортъ возьми, вы ѣдете въ Прель? — воскликнулъ Шиннеръ, краснѣя, какъ ракъ.
— Вы знаете его сіятельство графа де-Серизи? — спросилъ Жоржъ.
Фермеръ взглянулъ съ удивленіемъ на Оскара.
— Развѣ г-нъ де-Серизи въ Прелѣ? — спросилъ онъ.
— Конечно, разъ я ѣду къ нему.
— И вы видѣли графа? — обратился графъ къ Оскару.
— Какъ вижу васъ, сударь, — возразилъ Оскаръ. — Я товарищъ его сына, молодого человѣка моего возраста… ему около девятнадцати лѣтъ… Мы почти ежедневно вмѣстѣ катаемся верхомъ.
Пьеротенъ лукаво подмигнулъ Леже однимъ глазомъ, что совершенно успокоило фермера.
— Я очень радъ, — сказалъ графъ, — встрѣчѣ съ лицомъ, которое можетъ сообщить мнѣ кое-что объ этой личности. Я нуждаюсь въ его протекціи по очень важному вопросу, въ которомъ онъ можетъ содѣйствовать мнѣ… дѣло идетъ объ одномъ искѣ къ американскому правительству. Я буду очень радъ получить нѣкоторыя свѣдѣнія относительно характера господина де-Серизи.
— О, если вы желаете добиться чего-нибудь, — возразилъ Оскаръ съ иронической улыбкой, — то обращайтесь не къ нему, а къ его женѣ: онъ безумно влюбленъ въ свою жену, но жена его терпѣть не можетъ.
— Почему же? — спросилъ Жоржъ.
— У графа — болѣзнь кожи, которая обезобразила его и которую докторъ Алиберъ тщетно старается вылечить. Графъ де-Серизи песомнѣнно отдалъ бы половину своего огромнаго состоянія за мою грудь, — продолжалъ Оскаръ, разстегивая свою рубашку и показывая почти дѣтское тѣло. — Онъ живетъ въ своемъ отелѣ въ полномъ уединеніи. Надо имѣть сильную протекцію, чтобы попасть къ нему. Онъ встаетъ очень рано, работаетъ отъ трехъ часовъ до восьми, а съ восьми принимается за предписанныя ему средства — сѣрныя ванны или паръ. Его варятъ въ какихъ-то желѣзныхъ ящикахъ и онъ все еще надѣется на выздоровленіе… Онъ обѣщалъ 30.000 франковъ извѣстному шотландскому врачу, который лечитъ его въ настоящее время.
— Ну, въ такомъ случаѣ жену его нельзя обвинять въ томъ, что она ищетъ лучшаго… — замѣтилъ Шиннеръ.
— Еще бы! — воскликнулъ Оскаръ. — Этотъ бѣдный рогоносецъ такъ старъ, что ему можно дать восемьдесятъ лѣтъ. Онъ высохъ, какъ пергаментъ, и невыразимо страдаетъ подъ гнетомъ этихъ условій…
— Такое тѣло издаетъ, вѣроятно, не особенно пріятный запахъ, — замѣтилъ весельчакъ Леже.
— Онъ обожаетъ свою жену, — продолжалъ Оскаръ, — и не осмѣливается бранить ее. Между ними происходятъ сцены, которыя могутъ уморить свидѣтеля со смѣху… точно Арнольфъ въ комедіи Мольера…
Глубоко возмущенный, графъ посмотрѣлъ на Пьеротена, но кондукторъ, видя, что лицо де-Серизи остается безстрастнымъ, подумалъ, что сынъ госпожи Клапаръ распространяетъ какую-нибудь вздорную клевету.
— Итакъ, милостивый государь, если вы желаете имѣть успѣхъ, обратитесь къ маркизу д’Эглемонъ. Если вамъ удастся склонить на свою сторону этого стараго поклонника графини, вы пріобрѣтете протекцію графа и графини.
— То есть убьете двухъ зайцевъ однимъ зарядомъ, — сказалъ Мистигрисъ.
— Вы должно быть камердинеръ графа, — замѣтилъ художникъ, — если видѣли его раздѣтымъ…
— Камердинеръ! — воскликнулъ Оскаръ.
— Чортъ возьми, о пріятеляхъ такихъ вещей не разсказываютъ въ общественныхъ дилижансахъ, — сказалъ Мистигрисъ. — Осторожность, юноша, мать глухоты… Я болѣе не слушаю васъ.
— Поймите, великій художникъ, — произнесъ Жоржъ, — что нельзя говорить дурного о людяхъ, которыхъ не знаешь, а молодой человѣкъ доказалъ намъ, что прекрасно знаетъ своего графа де-Серизи. Еслибы онъ говорилъ только о графинѣ, можно было бы подумать, что онъ находится въ связи съ нею…
— Ни слова больше о графинѣ де-Серизи! — вскрикнулъ графъ. — Я другъ ея брата, маркиза де-Ронкероль, и предупреждаю, что тотъ, кто осмѣлится затронуть честь графини, будетъ отвѣчать за каждое слово.
— Этотъ господинъ правъ, — сказалъ художникъ, — никогда не слѣдуетъ дурно отзываться о женщинахъ.
— Чортъ возьми! Честь и женщины… Я видѣлъ эту мелодраму! — воскликнулъ Мистигрисъ.
— Если я не знакомъ съ Миной, то зато я хорошо знакомъ съ государственнымъ канцлеромъ, — сказалъ графъ, пристально глядя на Жоржа. — Если я не ношу своихъ орденовъ, то все-таки могу помѣшать недостойнымъ получить ихъ, — продолжалъ онъ, глядя на Шиннера. — Наконецъ, я знаю очень много людей, знаю даже прельскаго архитектора Грендо… Остановитесь, Пьеротенъ, я хочу пройтись.
Пьеротенъ погналъ лошадей до конца деревни Муассель и остановился у трактира. Въ дилижансѣ царило глубокое молчаніе.
— Къ кому ѣдетъ этотъ молокососъ? — спросилъ графъ, уводя Пьеротена во дворъ трактира.
— Къ вашему управляющему. Это сынъ одной бѣдной дамы, которая живетъ въ улицѣ де-Ла-Серизи и которой я часто доставляю фрукты, дичь, птицу. Это нѣкая г-жа Гюссонъ.
— Кто этотъ господинъ, Пьеротенъ? — спросилъ Леже, когда графъ удалился.
— Право, не знаю, — отвѣчалъ Пьеротенъ, — онъ въ первый разъ ѣдетъ въ моемъ дилижансѣ. Но, какъ знать, можетъ быть, это владѣлецъ замка Мафлье или кто-нибудь въ этомъ родѣ. Онъ только-что заявилъ мнѣ, что выйдетъ раньше, онъ не ѣдетъ въ Лиль-Аданъ.
— Пьеротенъ полагаетъ, что этотъ господинъ — владѣлецъ замка Мафлье, — заявилъ Леже Жоржу, усаживаясь въ дилижансъ.
Молодые люди растерянно глядѣли другъ на друга, точно воры, застигнутые врасплохъ, и, казалось, всецѣло были поглощены возможными послѣдствіями своей болтовни.
— Вотъ что значитъ: не столько дѣла, сколько шуму, — прервалъ молчаніе мудрый Мистигрисъ.
— Во всякомъ случаѣ вы убѣдились въ томъ, что я знаю графа, — сказалъ Оскаръ.
— Весьма возможно. Но не подлежитъ сомнѣнію то, что вы никогда не будете посланникомъ. Въ общественныхъ дилижансахъ нужно умѣть болтать, не говоря ничего.
Скоро графъ опять занялъ свое мѣсто; въ дилижансѣ царила глубокая тишина.
— Ну, что же вы притихли, друзья мои? — сказалъ графъ, когда дилижансъ подъѣзжалъ къ рощѣ Каро. — Мы точно собираемся на казнь.
— Il faut savoir же traire à propos, — наставительнымъ тономъ произисъ Мистигрисъ.
— Прекрасная погода! — замѣтилъ Жоржъ.
— Какая это мѣстность? — спросилъ Оскаръ, указывая на великолѣпный замокъ Франконвиль, расположенный на окраинѣ большого лѣса Сенъ-Мартенъ.
— Какъ, — воскликнулъ графъ, — вы говорите, что часто бываете въ Прелѣ, а между тѣмъ не знаете замка Франконвиль?
— Этотъ юноша, — пояснилъ Мистигрисъ, — знаетъ только людей, а не дома.
— Молодымъ дипломатамъ простительна нѣкоторая разсѣянность, — замѣтилъ Жоржъ.
— Запомните мое имя! — вскрикнулъ взбѣшенный Оскаръ. — Меня зовутъ Оскаръ Гюссонъ. Черезъ десять лѣтъ я буду извѣстенъ всему міру.
Послѣ этихъ словъ, произнесенныхъ съ паѳосомъ, Оскаръ откинулся въ уголъ.
— Очень знатный родъ, — сказалъ графъ, — Гюссонъ de la Cerisaie… Мосье родился подъ ступеньками императорскаго трона.
Оскаръ покраснѣлъ до корней волосъ; страшное безпокойство овладѣло имъ. Пьеротенъ собирался спуститься по крутому склону «Погреба». Внизу, въ узкой долинѣ, за большимъ лѣсомъ Сенъ-Мартенъ, возвышался великолѣпный замокъ Прель.
— Господа, — сказалъ графъ, — желаю вамъ успѣха на избранныхъ вами блестящихъ поприщахъ. Помиритесь съ французскимъ королемъ, полковникъ; Черни-Жоржъ не должны враждовать съ Бурбонами. Вамъ, дорогой г-нъ Шиннеръ, не нужны мои пожеланія — вы уже успѣли покрыть себя лаврами и добились ихъ благороднымъ путемъ — вашими превосходными работами. Но вы опасный соперникъ и, какъ человѣкъ женатый, я не рѣшился бы предложить вамъ работу въ моемъ имѣніи. Господину Гюссонъ не нужна протекція, онъ владѣетъ тайнами государственныхъ людей и можетъ тероризировать ихъ. Что касается да г-на Леже, то въ виду того, что онъ собирается ощипать графа де-Серизи, мнѣ остается только пожелать ему дѣйствовать твердой рукой… Выпустите меня, Пьеротенъ. Вы встрѣтите меня тутъ завтра, на обратномъ пути, — прибавилъ графъ, выходя изъ дилижанса и направляясь по маленькой тропинкѣ, которая вела въ лѣсъ. Пассажиры остались въ страшномъ замѣшательствѣ.
— Это, вѣроятно, тотъ графъ, который снялъ Франконвиль, — сказалъ Леже. — Онъ направился прямо туда.
— Если я еще когда-нибудь вздумаю балагурить въ дилижансѣ, — сказалъ лже-Шиннеръ, — то готовъ вызвать самого себя на дуэль. Впрочемъ, это отчасти твоя вина, Мистигрисъ, — прибавилъ онъ, ударяя ученика по шапкѣ.
— О, я только послѣдовалъ за вами въ Венецію, — возразилъ Мистигрисъ.
— Знаете ли, — сказалъ Жоржъ Оскару, — если бы этотъ господинъ оказался графомъ де-Серизи, то я не желалъ бы быть въ вашей шкурѣ, хотя она и не поражена болѣзнями.
Оскаръ, вспомнивъ при этомъ замѣчаніи о наставленіяхъ матери, поблѣднѣлъ и сразу отрезвился.
— Вотъ мы и пріѣхали, господа! — сказалъ Пьеротенъ, останавливаясь у великолѣпной рѣшетки.
— Какъ, пріѣхали? — воскликнули въ одинъ голосъ художникъ, Жоржъ и Оскаръ.
— Вотъ курьезъ! — сказалъ Пьеротенъ. — Неужели же никто изъ васъ, господа, не былъ здѣсь? Вѣдь это замокъ Прель!
— И прекрасно, другъ мой, — сказалъ Жоржъ самоувѣреннымъ тономъ. — Я отправляюсь на ферму Мулино, — прибавилъ онъ, не желая показать своимъ товарищамъ, что онъ пріѣхалъ въ замокъ.
— Вотъ какъ? Значитъ вы пожаловали ко мнѣ? — спросилъ Леже.
— Къ вамъ?
— Да вѣдь я фермеръ Мулино. Чѣмъ могу служить, полковникъ?
— Я желалъ бы купить у васъ масла, — возразилъ Жоржъ, хватаясь за бумажникъ.
— Пьеротенъ, — сказалъ Оскаръ, — снесите мои вещи къ управляющему, я отправляюсь прямо въ замокъ. И Оскаръ направился по узенькой тропинкѣ, не зная, куда она ведетъ.
— Послушайте, г. посланникъ, — крикнулъ Леже, — вы направляетесь въ лѣсъ. Если вы желаете попасть въ замокъ, войдите въ калитку!
Вынужденный послѣдовать этому совѣту, Оскаръ совершенно растерялся, очутившись въ обширномъ дворѣ замка, посрединѣ котораго красовалась великолѣпная цвѣточная клумба, окаймленная тумбами, соединенными цѣпями. Въ то время, какъ Леже слѣдилъ за Оскаромъ, Жоржъ, озадаченный званіемъ толстяка, успѣлъ такъ ловко улизнуть, что когда Леже сталъ искать своего полковника, его и слѣдъ простылъ. По требованію Пьеротена калитка была немедленно отперта и кондукторъ понесъ съ сосредоточеннымъ выраженіемъ лица многочисленныя принадлежности Шиннера къ привратницѣ замка. Оскаръ былъ пораженъ, увидѣвъ художника и Мистигриса, свидѣтелей его хвастовства, водворенными въ замкѣ. Въ десять минутъ Пьеротенъ справился съ багажемъ художника и съ вещами Оскара Гюссона и сдалъ хорошенькій кожаный чемоданчикъ привратницѣ. Затѣмъ онъ вернулся къ своему дилижансу, хлопнулъ бичемъ и поѣхалъ но дорогѣ къ Лиль-Аданскому лѣсу, съ озабоченнымъ лицомъ крестьянина, занятаго вычисленіями. Счастье его было обезпечено: на слѣдующій день онъ долженъ былъ получить завѣтные 1000 франковъ.
Оскаръ ходилъ съ довольно глупымъ выраженіемъ лица вокругъ большой клумбы, слѣдя за своими дорожными товарищами, когда вдругъ увидѣлъ Моро, выходившаго изъ большого зала надъ подъѣздомъ. Управляющій былъ въ длинномъ синемъ сюртукѣ, спадавшемъ до самыхъ пятъ, въ панталонахъ изъ желтой кожи, въ жокейскихъ сапогахъ; въ рукѣ у него былъ хлыстъ.
— А, мой мальчикъ, вотъ и ты! Какъ здоровье дорогой мамаши? — спросилъ онъ, беря за руку Оскара. — Здравствуйте, господа, вы, вѣроятно, художники, посланные архитекторомъ Грендо? — обратился онъ къ художнику и Мистигрису.
Онъ свистнулъ два раза, пользуясь своимъ хлыстомъ. Явился привратникъ.
— Проведите этихъ господъ въ комнаты 14 и 15, г-жа Моро дастъ вамъ ключи отъ нихъ. Если понадобится, разведите тамъ огонь и снесите туда вещи… По желанію графа, предлагаю вамъ обѣдать у меня, господа, — обратился онъ къ художникамъ. — Мы обѣдаемъ въ пять часовъ, какъ въ Парижѣ. Если вы любите охоту, вамъ не будетъ скучно, такъ какъ у меня есть необходимое разрѣшеніе. Вы можете охотиться на разстояніи 12.000 саженъ за предѣлами нашихъ владѣній.
Оскаръ, художникъ и Мистигрисъ, страшно сконфуженные, обмѣнялись растеряннымъ взглядомъ, но, вѣрный своей роли, Мистигрисъ воскликнулъ:
— Ахъ, чортъ возьми, никогда не слѣдуетъ отчаиваться! Смѣло впередъ!
Маленькій Гюссонъ послѣдовалъ за управляющимъ, который быстрыми шагами направился въ паркъ.
— Жакъ, — сказалъ онъ одному изъ своихъ сыновей, — иди предупреди мамашу о пріѣздѣ молодого Гюссона. Скажи ей, что мнѣ необходимо отправиться на полчасика въ Мулино.
Управляющій, пятидесятилѣтній, средняго роста брюнетъ, производилъ впечатлѣніе очень суроваго человѣка. Желчное лицо его, сильно загорѣвшее благодаря деревенскимъ условіямъ жизни, вводило на первый взглядъ въ заблужденіе насчетъ его характера. Голубые глаза и большой носъ крючкомъ придавали мрачный видъ его лицу, да и глаза были слишкомъ сдвинуты къ носу. Но его полныя губы, контуры лица и вся фигура были проникнуты добродушіемъ. Рѣшительный въ манерахъ, отличаясь быстротой и рѣзкостью рѣчи, Моро страшно импонировалъ Оскару своей проницательностью, вытекавшей изъ необыкновенной внимательности управляющаго къ юношѣ. Пріученный матерью поклоняться своему благодѣтелю, Оскаръ всегда чувствовалъ себя совершенно приниженнымъ въ присутствіи Моро, но теперь, очутившись въ Прелѣ, онъ почувствовалъ какую-то особенную внутреаніою тревогу, точно въ ожиданіи тяжелаго удара со стороны своего единственнаго покровителя и друга.
— Ну, что же, Оскаръ, ты точно недоволенъ тѣмъ, что попалъ сюда? — сказалъ управляющій. — Надѣюсь, что ты разсѣешься здѣсь, ты будешь учиться ѣздить верхомъ, стрѣлять, охотиться.
— Я не умѣю всего этого, — сказалъ Оскаръ.
— Но я именно для того пригласилъ тебя сюда, чтобы научить тебя этимъ искусствамъ.
— Маменька не разрѣшили мнѣ оставаться тутъ дольше двухъ недѣль, такъ какъ г-жа Моро…
— О, это мы еще посмотримъ! — возразилъ Моро, почти оскорбленный тѣмъ, что Оскаръ сомнѣвался въ его авторитетѣ.
Младшій сынъ Моро, стройный, живой мальчикъ лѣтъ пятнадцати, подбѣжалъ къ нимъ.
— Вотъ, — сказалъ ему отецъ, — поведи этого товарища къ мамашѣ.
Управляющій удалился по кратчайшей дорогѣ, которая вела къ домику сторожа, расположенному между паркомъ и лѣсомъ.
Павильонъ, предоставленный графомъ управляющему, былъ выстроенъ нѣсколько лѣтъ до революціи владѣльцемъ роскошнаго имѣнія «Кассанъ», въ которомъ Бюржере, генеральный фермеръ, обладавшій колоссальнымъ состояніемъ, устроилъ сады, провелъ рѣки, соорудилъ дачи, китайскіе павильоны и другіе великолѣпныя и весьма разорительныя украшенія.
Этотъ павильонъ, расположенный посрединѣ большого сада, одна изъ стѣнъ котораго граничила съ дворомъ, гдѣ находились службы замка Прель, въ прежнее время сообщался съ большой деревенской улицей. Купивъ это владѣніе, графъ де-Серизи разрушилъ внутреннюю стѣну и заколотилъ ворота, выходившія на улицу. Паркъ также значительно расширился благодаря садамъ, пріобрѣтеннымъ де-Серизи для округленія своихъ земель. Павильонъ управляющаго, сооруженный изъ камня съ стилѣ Людовика XV (украшенія его разстилаются скатертью подъ окнами, какъ въ колоннадѣ на площади Людовика XV — сухими, крутыми желобками), состоялъ въ первомъ этажѣ изъ большого, красиваго зала, сообщавшагося со спальней, и столовой, рядомъ съ которой находилась билліардная. Эти два параллельныя помѣщенія были раздѣлены лѣстницей, передъ которой было устроено нѣчто въ родѣ передней; изъ этой передней одна дверь вела въ залъ, а другая въ столовую; двери были роскошно отдѣланы. Кухня помѣщалась подъ столовой, въ подвальномъ этажѣ, десять ступенекъ вели въ первый этажъ.
Устраиваясь въ павильонѣ, г-жа Моро превратила въ будуаръ старинную спальню. Въ этомъ будуарѣ и въ залѣ находились очень цѣнные, взятые изъ графскаго замка, предметы, которые могли бы красоваться въ отелѣ любой дамы высшаго свѣта. Обитый голубымъ дама съ бѣлыми цвѣтами (матерія эта служила когда-то драпировкой большой парадной постели), этотъ залъ производилъ величественное впечатлѣніе. Мебель изъ стараго дерева съ позолотой была отдѣлана той же матеріей. Картины, взятыя изъ старыхъ трюмо, жардиньерки, нѣсколько красивыхъ модныхъ столиковъ и красивыхъ лампъ, старая люстра съ гранеными хрустальными подвѣсками — все это придавало этой комнатѣ грандіозный видъ. Полъ былъ устланъ стариннымъ персидскимъ ковромъ. Модный будуаръ, вполнѣ соотвѣтствовавшій вкусу г-жи Моро, имѣлъ форму шатра, голубые и шелковые шнурки котораго выдѣлялись на свѣтло-сѣромъ фонѣ. Былъ тутъ и классическій диванъ со своими многочисленными подушками. Жардиньерки — предметъ заботливаго ухода старшаго садовника — радовали глазъ своими пирамидами цвѣтовъ. Столовая и билліардная изъ краснаго дерева. Вокругъ павильона г-жа Моро развела роскошные цвѣтники, примыкавшіе къ большому парку. Группы экзотическихъ деревьевъ скрывали службы отъ глазъ обитателей павильона. Для облегченія сообщенія съ знакомыми г-жа Моро замѣнила калиткой старыя заколоченныя ворота.
Такимъ образомъ, зависимое положеніе Моро въ Прелѣ было искусно замаскировано. Ихъ можно было принять за богатыхъ людей, взявшихъ на себя ради собственнаго удовольствія управленіе имѣніемъ, тѣмъ болѣе что ни графъ, ни графиня не появлялись въ Прелѣ и не оспаривали занятаго супругами Моро положенія. Широкія льготы, дарованныя графомъ де-Серизи управляющему, давали ему возможность жить въ полномъ довольствѣ. Такъ, молочные продукты, яйца, птица, дичь, фрукты, цвѣты, овощи, дрова, сѣно — все это получалось ими въ избыткѣ; приходилось покупать только мясо, вина и колоніальные продукты, которые являлись необходимостью при той роскошной жизни, которую вели Моро. Птичница пекла для нихъ хлѣбъ; въ послѣдніе годы Моро платилъ своему мяснику извѣстнымъ числомъ свиней, сохраняя для себя лишь столько, сколько требовалось для истребленія его дома. Графиня, очень благоволившая къ своей бывшей горничной, подарила ей однажды маленькую коляску, вышедшую изъ моды, которую Моро велѣлъ перекрасить. Г-жа Моро постоянно каталась въ ней, пользуясь двумя лошадьми, служившими для работъ въ паркѣ. Кромѣ этихъ лошадей, управляющій имѣлъ еще верховую лошадь. Моро вспахивалъ земли въ графскомъ паркѣ и добывалъ все необходимое для прокормленія своихъ слугъ и своихъ лошадей, и между прочимъ триста тысячъ фунтовъ сѣна, изъ которыхъ въ отчетѣ значилось только сто тысячъ фунтовъ. Половину того, что онъ получалъ натурой, Моро продавалъ. Онъ содержалъ большой птичій дворъ и голубятникъ, имѣлъ много коровъ, содержавшихся на счетъ парка; за то садовники замка пользовались навозомъ изъ его конюшенъ. Такимъ образомъ, всѣ незаконныя дѣйствія управляющаго имѣли свое оправданіе. Дочь одного изъ садовниковъ служила то кухаркой, то горничной у г-жи Моро; скотница, завѣдывавшая молочнымъ хозяйствомъ, также помогала барынѣ. Для грубыхъ работъ и ухода за лошадьми Моро нанялъ отставного солдата, котораго звали Брошонъ.
Въ Йервилѣ, Шаври, Бомонѣ, Мариве, Преролѣ и Нуантелѣ всѣ принимали красивую жену управляющаго, дѣлая видъ, что не знаютъ ея прошлаго. Впрочемъ, Моро нерѣдко оказывалъ довольно важныя услуги этому обществу. Онъ пользовался вліяніемъ де-Серизи для проведенія разныхъ дѣлъ, которыя казались пустячными въ Парижѣ, но для глухой провинціи имѣли громадное значеніе. Такъ Моро добился назначенія извѣстныхъ лицъ мировыми судьями въ Бомонѣ и Лиль-Аданѣ, въ томъ же году добился отмѣны приказа объ отставкѣ старшаго лѣсничаго и выхлопоталъ крестъ Почетнаго Легіона бомонскому гоффурьеру. Нужно замѣтить, что ни одно изъ буржуазныхъ празднествъ не обходилось безъ супруговъ Моро. Священникъ и мэръ играли каждый вечеръ въ карты у Моро. Нетрудно сдѣлаться приличнымъ человѣкомъ, устроивъ себѣ удобное гнѣздо.
Хорошенькая и кокетливая, какъ всѣ горничныя великосвѣтскихъ дамъ, стремящіяся, по выходѣ замужъ, подражать своимъ госпожамъ, г-жа Моро считалась законодательницей модъ во всемъ названномъ раіонѣ. Она носила дорогія ботинки и выходила пѣшкомъ только въ очень хорошіе дни. Хотя мужъ выдавалъ ей всего пятьсотъ франковъ на ея туалетъ, но въ провинціи эта сумма составляетъ цѣлый капиталъ, въ особенности, если она находится въ умѣлыхъ рукахъ. Г-жа Моро, яркая, свѣжая блондинка тридцати шести лѣтъ, сохранила стройную, изящную фигурку, несмотря на то, что была матерью троихъ дѣтей. Она держала себя, какъ молоденькая дѣвушка, и вмѣстѣ съ тѣмъ любила разыгрывать принцессу. Когда она проѣзжала въ своей коляскѣ по бомонской дорогѣ и какой-нибудь незнакомецъ спрашивалъ: «Кто эта дама?», г-жа Моро приходила въ негодованіе, если мѣстный житель отвѣчалъ: «Это жена прельскаго управляющаго». Ей хотѣлось, чтобы всѣ принимали ее за владѣлицу замка. Въ деревняхъ она любила разыгрывать роль покровительницы бѣдныхъ и слабыхъ. Вліяніе ея мужа на графа, подтвержденное цѣлымъ рядомъ фактовъ, не дозволяло буржуазіи смѣяться надъ г-жею Моро, а въ глазахъ бѣдныхъ крестьянъ она являлась важной особой. Впрочемъ, Эсгелла — такъ звали г-жу Моро — столь же мало вмѣшивалась въ дѣла управленія имѣніемъ, какъ жена биржевого маклера въ дѣла биржи. Она вполнѣ полагалась на мужа во всемъ, что касалось хозяйственныхъ и экономическихъ вопросовъ, и была очень далека отъ мысли, что можетъ наступить конецъ этому блаженному состоянію, длившемуся уже семнадцать лѣтъ. Тѣмъ не менѣе, узнавъ о рѣшеніи графа реставрировать великолѣпный замокъ, она почувствовала нѣкоторую тревогу и убѣдила мужа покончить съ Леже и переселиться затѣмъ въ Лиль-Аданъ. Она знала, что самолюбіе ея будетъ слишкомъ страдать въ присутствіи ея госпожи, которая, безъ сомнѣнія, станетъ потѣшаться надъ своей бывшей горничной, разыгрывавшей даму изъ хорошаго общества.
Глубокая непріязнь, возникшая между Рэберами и Моро, была вызвана оскорбленіемъ, нанесеннымъ г-жей де-Рэберъ г-жѣ Моро послѣ того, какъ жена управляющаго, не желавшая уступить первенства урожденной де-Коруа, позволила себѣ насмѣшку надъ ней. Тогда г-жа де-Рэберъ напомнила всему населенію о прежнемъ положеніи г-жи Моро: слово «горничная» переходило изъ устъ въ уста. Завистники, которыхъ у Моро было немало въ Бомонѣ, въ Лиль-Аданъ, въ Мафлье, Шампани, Нервилѣ, Шоври, Балье и Муасселѣ, долго злословили на эту тему, и не одна искра зажженнаго де-Рэберами костра попала въ домъ прельскаго управляющаго. Но въ теченіе послѣднихъ лѣтъ де-Рэберы, изгнанные изъ общества красивой г-жи Моро, сдѣлались предметомъ ненависти многочисленныхъ приверженцевъ Моро и положеніе ихъ было бы рѣшительно невыносимымъ, если бы ихъ не поддерживала мысль о мщеніи.
Супруги Моро, находившіеся въ дружескихъ отношеніяхъ съ архитекторомъ Грендо, были предупреждены о скоромъ пріѣздѣ молодого живописца, которому было поручено закончить орнаменты въ замкѣ — главная работа была недавно исполнена Шиннеромъ. Великій художникъ рекомендовалъ для арабесокъ, рамъ и другихъ деталей того путешественника, котораго сопровождалъ Мистигрисъ.
Г-жа Моро уже два дня изнывала отъ ожиданія. Шиннеру и его женѣ во время пребыванія ихъ въ Прелѣ были отведены комнаты въ самомъ замкѣ, гдѣ по распоряженію графа имъ оказывали высшія почести. Грендо, жившій въ то время у Моро, относился съ такимъ почтеніемъ къ великому художнику, что ни управляющій, ни его жена не позволяли себѣ фамильярности въ обращеніи съ нимъ. Самые знатные и богатые окрестные землевладѣльцы наперерывъ другъ передъ другомъ чествовали Шиннера и его жену. Такимъ образомъ г-жа Моро разсчитывала теперь отомстить ему и протрубила по всей окрестности, что новый художникъ, который приглашенъ въ Прель, равенъ по таланту знаменитому Шиннеру.
Г-жа Моро уже два дня подъ-рядъ появлялась въ очень кокетливыхъ туалетахъ: въ ожиданіи гостей, хорошенькая женщина очень вѣрно разсчитала свои боевыя средства и оставила самый прелестный туалетъ на субботу, такъ какъ было болѣе чѣмъ вѣроятно, что художникъ пріѣдетъ въ субботу къ обѣду. Она надѣла ботинки бронзоваго цвѣта и фильдекосовые чулки. Розовое платье въ мелкихъ полоскахъ, розовый поясъ съ золотой пряжкой, украшенный богатой рѣзьбой, бархатка на шеѣ и бархатные браслеты на голыхъ рукахъ (г-жа де-Серизи любила показывать свои прелестныя руки) — все это придавало женѣ управляющаго видъ изящной парижанки. Изъ подъ великолѣпной шляпы итальянской соломы, украшенной букетомъ махровыхъ розъ, ниспадали въ блестящихъ локонахъ роскошные бѣлокурые волосы. Заказавъ обѣдъ изъ самыхъ изысканныхъ блюдъ и осмотрѣвъ всѣ свои комнаты, она точно владѣлица замка расхаживала передъ цвѣточной клумбой въ большомъ дворѣ замка, держа надъ головой восхитительный розовый зонтикъ, подбитый бѣлымъ шелкомъ и отдѣланный бахромой. Увидѣвъ Пьеротена, который передавалъ привратницѣ замка странные свертки Мистигриса, и не видя ни одного пассажира, Эстелла вернулась разочарованная, досадуя на то, что напрасно принарядилась. Подобно большинству женщинъ, которыя принаряжаются для пріема гостей, она чувствовала себя неспособной заняться чѣмъ бы то ни было и порхала по залу въ ожиданіи бомонскаго дилижанса, который прибывалъ черезъ часъ послѣ Пьеротена, хотя выѣзжалъ изъ Парижа въ половинѣ второго. Такимъ образомъ она находилась въ залѣ въ то время, какъ оба художника были заняты своимъ туалетомъ. Молодой живописецъ и его помощникъ были такъ возбуждены восторженными отзывами садовника о красивой женѣ управляющаго, что почувствовали необходимость пріодѣться и предстать въ возможно интересномъ видѣ въ павильонъ, куда ихъ повелъ Жанъ Моро, старшій сынъ управляющаго, бойкій мальчикъ въ хорошенькомъ англійскомъ костюмѣ съ отложнымъ воротникомъ; мальчикъ чувствовалъ себя во время каникулъ точно рыба въ водѣ въ имѣніи графа, гдѣ мать разыгрывала полновластную хозяйку.
— Мама, — сказалъ онъ, — вотъ художники, присланные г-немъ Шиннеромъ.
Г-жа Моро, пріятно возбужденная, встала, велѣла сыну подать молодымъ людямъ стулья и стала разсыпаться въ любезностяхъ.
— Мама, молодой Гюссонъ разговариваетъ въ саду съ папашей, я приведу его…
— Не спѣши, погуляй съ нимъ въ саду, — сказала мать.
Изъ этого отвѣта молодые люди усмотрѣли, что дорожный товарищъ ихъ не особенно важная птица; вмѣстѣ съ тѣмъ въ голосѣ г-жи Моро сказывалась особенная непріязнь мачихи къ пасынку. Дѣйствительно, послѣ семнадцати лѣтъ супружеской жизни она не могла игнорировать привязанности управляющаго къ г-жѣ Клапаръ и ея сыну и такъ открыто выражала свою ненависть, что нетрудно было понять, почему управляющій не рисковалъ до сихъ поръ пригласить Оскара въ Прель.
— Мы получили предписаніе отъ графа, — сказала г-жа Моро, — доставить вамъ всѣ удобства въ замкѣ. Мы очень любимъ искусства и въ особенности художниковъ, — прибавила она съ кокетливой улыбкой. — Будьте какъ дома, господа. Въ деревнѣ не должно быть ни малѣйшаго стѣсненія, всѣ должны пользоваться полной свободой. У насъ жилъ г-нъ Шиннеръ…
Мистигрисъ взглянулъ, насмѣшливо улыбаясь, на своего товарища.
— Вы, вѣроятно, знаете его, — продолжала Эстелла послѣ кратковременной паузы.
— Кто не знаетъ его, сударыня? — сказалъ живописецъ.
— Имя его такъ же распространено, какъ хмель, — прибавилъ Мистигрисъ.
— Грендо сказалъ мнѣ ваше имя, но я…
— Жозефъ Бридо, — сказалъ живописецъ. Онъ сгоралъ отъ нетерпѣнія, желая узнать, съ какого рода женщиной отъ имѣетъ дѣло.
Мистигрисъ начиналъ уже внутренно возмущаться покровительственнымъ тономъ жены управляющаго, но онъ ждалъ, какъ и Бридо, какого-нибудь жеста или слова, которое выдало бы ее, ждалъ одного изъ тѣхъ движеній, которыя выдаютъ человѣческую душу живописцамъ, этимъ жестокимъ наблюдателямъ человѣческихъ слабостей. Грубыя руки и большія ноги Эстеллы, дочери крестьянина изъ окрестностей Сенъ-По, поразили молодыхъ людей; нѣкоторые обороты рѣчи также не согласовались съ изящнымъ туалетомъ красавицы и указывали на степень ея развитія. Обмѣнявшись быстрымъ взглядомъ, они рѣшились отнестись совершенно серьезно къ роли, которую разыгрывала жена управляющаго въ надеждѣ, что она послужитъ для нихъ развлеченіемъ во время ихъ пребыванія въ замкѣ.
— Вы любите искусства? Вы, можетъ быть, сами занимаетесь ими, сударыня? — обратился Жозефъ къ г-жѣ Моро.
— Нѣтъ. Мнѣ дали очень солидное коммерческое образованіе. Несмотря на это, у меня такое тонкое и такое глубокое пониманіе искусства, что г-нъ Шиннеръ всегда просилъ меня посмотрѣть на его работу и высказать ему мое мнѣніе.
— Мольеръ тоже спрашивалъ мнѣнія Лафоре, — сказалъ Мистигрисъ.
Не зная, что Лафоре имя горничной, г-жа Моро приняла сентиментальную позу, которая доказывала, что въ своемъ невѣжествѣ она приняла насмѣшку за комплиментъ.
— Ученикъ мой, — сказалъ Бридо, — Леонъ де-Пора, выказываетъ большой талантъ къ портретной живописи. Онъ былъ бы счастливъ, сударыня, если бы вы позволили ему нарисовать въ память о нашемъ пребываніи у васъ вашу прелестную головку.
Жозефъ Бридо сдѣлалъ знакъ Мистигрису, точно говоря: «Ну, дѣйствуй рѣшительнѣе! Она весьма недурна, эта бабенка».
Поймавъ этотъ взглядъ, Леонъ де-Пора опустился на диванъ рядомъ съ Эстеллой и взялъ ея руку.
— О, если бы вы согласились дать мнѣ нѣсколько сеансовъ, хотя бы для того, чтобы сдѣлать сюрпризъ вашему супругу, я постарался бы превзойти себя. Вы такъ очаровательны, такъ прекрасны… Человѣкъ самый бездарный сдѣлается геніемъ, имѣя такую модель… Въ вашихъ глазахъ онъ можетъ почерпать столько…
— А затѣмъ мы среди арабесокъ набросаемъ головки вашихъ прелестныхъ дѣтей, — прервалъ Жозефъ Мистигриса.
— Мнѣ, положимъ, пріятнѣе было бы видѣть ихъ на стѣнахъ моего зала… но это было бы нескромной просьбой, — продолжала она, кокетливо поглядывая на Бридо.
— Красота, сударыня, — богиня, которой поклоняются художники и которая имѣетъ серьезныя права на нихъ.
«Они восхитительны», — думала г-жа Моро. — Любите ли вы, — обратилась она къ молодымъ людямъ, — вечернія прогулки въ коляскѣ, среди лѣсовъ?..
— О! — воскликнулъ Мистигрисъ тономъ экстаза. — Прель будетъ настоящимъ раемъ!..
— Съ бѣлокурой Евой въ центрѣ, съ очаровательной молодой женщиной… — сказалъ Жозефъ Бридо.
Но въ ту минуту, когда г-жа Моро почувствовала себя на седьмомъ небѣ, ее вернулъ къ дѣйствительности голосъ горничной.
— Сударыня, — крикнула она, врываясь точно бомба въ комнату.
— Что вамъ нужно, Розали? Кто разрѣшилъ вамъ входить сюда безъ позволенія?
Розали, не обращая вниманія на этотъ вопросъ, шепнула на ухо хозяйкѣ: — Графъ въ замкѣ.
— Развѣ онъ требуетъ меня?
— Нѣтъ, сударыня… Но… онъ требуетъ ключи отъ своего чемодана и своей комнаты.
— Ну, и пусть ему дадутъ то, что онъ требуетъ, — сказала г-жа Моро, дѣлая нетерпѣливый жестъ, которымъ хотѣла замаскировать свое смущеніе.
— Мама, вотъ Оскаръ Гюссонъ! — воскликнулъ младшій изъ ея сыновей, подводя къ ней Оскара, который покраснѣлъ, какъ ракъ. Онъ былъ смущенъ изящными костюмами художниковъ и не смѣлъ подойти.
— Ну, вотъ и маленькій Оскаръ, — сказала г-жа Моро. — Надѣюсь, что ты пойдешь переодѣться, — продолжала она, окинувъ его презрительнымъ взглядомъ, — Твоя мать, вѣроятно, не пріучила тебя являться къ обѣду въ такомъ видѣ.
— О, — сказалъ жестокій Мистигрисъ, — будущій дипломатъ долженъ…
— Будущій дипломатъ? — воскликнула г-жа Моро.
Тутъ у бѣднаго Оскара выступили слезы на глазахъ и онъ въ недоумѣніи поглядывалъ то на Бридо, то на Леона.
— Это шутка, которую молодой человѣкъ позволилъ себѣ во время нашего путешествія, — сказалъ Жозефъ, желая вывести Оскара изъ затрудненія.
— Молодчикъ хотѣлъ позабавиться, какъ другіе, вотъ онъ и попался! — сказалъ неумолимый Мистигрисъ.
— Сударыня, — сказала Розали, возвращаясь въ гостиную, — его свѣтлость заказали обѣдъ на восемь человѣкъ и требуютъ, чтобы обѣдъ былъ поданъ къ шести часамъ. Мы ждемъ вашихъ приказаній.
Во время переговоровъ Эстеллы и ея первой горничной оба художника и Оскаръ обмѣнялись взглядами, выражавшими самыя ужасныя предчувствія.
— Его свѣтлость? Кто это? — спросилъ Жоржъ.
— Графъ де-Серизи, — отвѣчалъ маленькій Моро.
— Ужь не пріѣхалъ ли онъ съ нами въ кукушкѣ? — спросилъ Леонъ де-Пора,
— О, — сказалъ Оскаръ, — графъ де-Серизи разъѣзжаетъ только въ каретѣ, запряженной четырьмя лошадьми.
— Не знаете ли вы, какимъ образомъ графъ попалъ сюда? — обратился художникъ къ г-жѣ Моро, когда та вернулась въ сильномъ смущеніи на свое мѣсто.
— Я рѣшительно ничего не знаю. Я не могу объяснить себѣ цѣли пріѣзда графа де-Серизи. А Моро нѣтъ дома!
— Его свѣтлость проситъ г-на Шиинера пожаловать въ замокъ, — доложилъ садовникъ. — Его свѣтлость приглашаетъ г-на Шиннера и г-на Мистигриса пообѣдать сегодыя съ нимъ.
— Мы погибли! — сказалъ ученикъ смѣясь. — Тотъ пассажиръ въ кукушкѣ Пьеротена, котораго мы приняли за фабриканта, и есть графъ де-Серизи.
Оскаръ точно превратился въ статую изъ соли, онъ даже почувствовалъ при этихъ словахъ вкусъ морской воды во рту.
— А вы-то говорили ему о поклонникахъ его жены и о его тайной болѣзни! — сказалъ Мистигрисъ Оскару.
— Что вы говорите? — вскрикнула жена управляющаго, глядя съ ужасомъ на художниковъ, которые поспѣшно удалились, смѣясь надъ неподвижной фигурой Оскара.
Сраженный, ошеломленный, растерявшійся, Оскаръ не могъ вымолвить ни одного слова, хотя г-жа Моро осыпала его вопросами и жестоко трясла его руку, сжимая ее въ своихъ рукахъ. Но она принуждена была оставить его въ залѣ, не добившись отвѣта, такъ какъ Розали опять позвала ее, требуя столовое бѣлье и серебро и передавая приказанія графа. Садовники, привратникъ, его жена и всѣ служащіе бѣгали взадъ и впередъ; внезапный пріѣздъ графа произвелъ страшную суматоху.
Выйдя изъ дилижанса Пьеротена, графъ по знакомой ему тропинкѣ добрался до домика прельскаго сторожа. Увидѣвъ хозяина, тотъ остолбенѣлъ.
— Вѣдь это лошадь Моро, развѣ онъ тутъ? — спросилъ графъ.
— Нѣтъ, ваше сіятельство, но такъ какъ онъ до обѣда собирается въ Мулино, то онъ оставилъ тутъ свою лошадь и отправился въ замокъ, чтобы отдать нѣкоторыя приказанія.
Сторожъ не соображалъ всего значенія этого отвѣта, который подтверждалъ подозрѣнія графа.
— Если ты дорожишь своимъ мѣстомъ, — сказалъ графъ, — ты немедленно отправишься на этой лошади въ Бомонъ и передашь Маргерону записку, которую я сейчасъ напишу.
Графъ вошелъ въ домикъ сторолга, написалъ нѣсколько словъ, сложилъ записку такъ, что невозможно было открыть ее незамѣтнымъ образомъ, и передалъ ее сторожу, когда тотъ сидѣлъ уже на лошади.
— Ни слова отъ этомъ порученіи кому бы то ни было, — крикнулъ ему графъ.
— А васъ, сударыня, — обратился онъ къ женѣ сторожа, — я попрошу сказать Моро, если онъ удивится, не найдя тутъ своей лошади, что я взялъ ее.
Вслѣдъ затѣмъ графъ приказалъ отпереть калитку и направился черезъ паркъ въ замокъ. Сколько бы ни перенесъ человѣкъ волненій и разочарованій въ личной и общественной жизни, душа его всегда будетъ возмущаться предательствомъ. Де-Серизи такъ тяжело было допустить, что Моро обманываетъ его, что въ Сенъ-Бри еще онъ склоненъ былъ считать его не сообщникомъ Леже и нотаріуса, а жертвой, которую они соблазнили. Прислушиваясь у воротъ трактира къ разговору Леже и трактирщика, онъ готовъ былъ простить своего управляющаго, сдѣлавъ ему строгое внушеніе. Но съ того момента, какъ Оскаръ разболталъ о его тайномъ недугѣ, мысль о предательствѣ со стороны человѣка, которому онъ вполнѣ довѣрялъ, отодвинулась на задній планъ. Строго охраняемая тайна его могла бытъ выдана только Моро, который, вѣроятно, издѣвался надъ своимъ благодѣтелемъ въ присутствіи бывшей горничной г-жи де-Серизи или бывшей Аспазіи Директоріи. Направляясь по боковой тропинкѣ, этотъ пэръ Франціи и министръ плакалъ, какъ плачутъ молодые люди. Всѣ чувства его были такъ болѣзненно задѣты, такъ потрясены, что графъ, всегда прекрасно владѣвшій собой, пробирался теперь по своему парку точно раненый звѣрь.
Когда Моро потребовалъ свою лошадь, жена сторожа отвѣчала:
— Господинъ графъ только-что взяли ее.
— Какой графъ? — вскричалъ Моро.
— Графъ де-Серизи, нашъ хозяинъ… Онъ теперь, вѣроятно, въ замкѣ, — прибавила она, чтобъ избавиться отъ управляющаго, который рѣшительно не могъ разобраться въ случившемся и отправился въ замокъ. Но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ вернулся къ сторожихѣ для болѣе обстоятельнаго допроса. Однако, бѣдная женщина, находившаяся точно въ тискахъ между графомъ и управляющимъ, заперлась въ домикѣ, твердо рѣшившись не отпирать никому, кромѣ мужа. Моро, все болѣе и болѣе охваченный тревогой, побѣжалъ, несмотря на свои высокіе сапоги, въ привратницкую, гдѣ онъ узналъ, что графъ одѣвается. Розали, которая попалась ему навстрѣчу, сообщила ему, что къ обѣду въ замокъ приглашены семь человѣкъ.
Моро направился къ павильону и увидѣлъ скотницу, спорившую о чемъ-то съ красивымъ молодымъ человѣкомъ.
— Его сіятельство сказали: «адъютантъ Мины, полковникъ Жоржъ», — говорила дѣвушка.
— Я не полковникъ, — отвѣчалъ Жоржъ.
— Но васъ зовутъ Жоржъ?
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ управляющій.
— Сударь, я Жоржъ Маре, сынъ богатаго оптоваго торговца въ улицѣ Сенъ-Мартенъ. Я пріѣхалъ по дѣлу къ графу де-Серизи… я присланъ сюда нотаріусомъ Крота, у котораго я состою вторымъ клеркомъ.
— А я повторяю вамъ, что господинъ графъ только-что изводили сказать мнѣ: «Сюда явится полковникъ Черни-Жоржъ, адъютантъ Мины, который пріѣхалъ въ дилижансѣ Пьеротена. Если онъ спроситъ меня, введите его въ пріемный залъ».
— Съ графомъ де-Серизи шутить неудобно, — сказалъ управляющій. — Идите въ замокъ, сударь. Но какъ это графъ пріѣхалъ сюда, не предупредивъ меня? И какъ онъ могъ узнать, что вы пріѣхали въ дилижансѣ Пьеротена?
— Повидимому, — сказалъ клеркъ, — графъ и есть тотъ путешественникъ, который собирался уже усѣсться на козлахъ рядомъ съ Пьеротеномъ, если бы одинъ любезный молодой человѣкъ не уступилъ ему своего мѣста.
— Козлы… дилижансъ Пьеротена! — воскликнули въ одинъ голосъ управляющій и скотница.
— Я вполнѣ увѣренъ въ этомъ, въ особенности послѣ того, что сообщила мнѣ эта дѣвушка, — продолжалъ Жоржъ Маре.
— Но на какомъ основаніи?
— Ахъ, видите ли, желая мистифицировать пассажировъ, я наговорилъ имъ всякую ерунду объ Египтѣ, Греціи и Испаніи. У меня шпоры на сапогахъ, я выдалъ себя за полковника ради потѣхи…
— А какова наружность этого путешественника, котораго вы принимаете за графа?
— У него лицо кирпичнаго цвѣта, совершенно бѣлые волосы и черныя брови.
— Это онъ!
— Я пропалъ! — воскликнулъ Жоржъ Маре.
— Почему?
— Я издѣвался надъ его орденами.
— Ба, графъ человѣкъ добродушный, вы позабавили его! Пойдемте скорѣй въ замокъ! Я тоже отправляюсь въ его сіятельству. Когда же онъ вышелъ изъ дилижанса?
— На горѣ.
— Я совершенно теряюсь! — воскликнулъ Моро.
«Въ сущности я только посмѣялся надъ нимъ, но я не оскорбилъ его», подумалъ клеркъ.
— По какому дѣлу прислалъ васъ Крота, — спросилъ управляющій.
— Я привезъ съ собой акты по продажѣ Мулино.
— Боже, я ничего не понимаю! — воскликнулъ Моро.
Какъ страшно забилось его сердце, когда на его стукъ въ дверь, раздался голосъ графа:
— Это вы, господинъ Моро?
— Да, ваше сіятельство.
— Войдите.
Графъ былъ въ бѣлыхъ панталонахъ, въ тонкихъ сапогахъ, въ бѣлой жилеткѣ р черномъ фракѣ, на которомъ сверкали на правой сторонѣ — ленты орденовъ Почетнаго Легіона, на лѣвой — орденъ Золотаго Рука на золотой цѣпи. Голубая лента ярко выдѣлялась на бѣлой жилеткѣ. Онъ самъ привелъ въ порядокъ свою прическу, вѣроятно, онъ хотѣлъ подѣйствовать на Маргерона престижемъ величія.
— Что же, милостивый государь, — сказалъ графъ, не поднимаясь съ своего мѣста и не приглашая Моро сѣсть, — значитъ, мы не можемъ кончить теперь же дѣло съ Маргерономъ?
— Въ данное время онъ потребовалъ бы слишкомъ высокую цѣну за ферму.
— Но почему же онъ самъ не можетъ придти сюда? — спросилъ графъ, принимая разсѣянный видъ.
— Онъ боленъ, ваше сіятельство…
— Вы увѣрены въ этомъ?
— Я былъ у него.
— Сударь, — сказалъ графъ, принимая строгій видъ, который дѣлалъ его ужаснымъ, — если бы вы сообщили близкому лицу о своей болѣзни которую вы желали бы скрыть отъ другихъ, и это лицо стало бы издѣваться надъ вами у какой-нибудь потаскушки, какъ поступили бы вы относительно этого лица?
— Я поколотилъ бы его.
— А если бы вы узнали вмѣстѣ съ тѣмъ, что это лицо злоупотребляетъ вашимъ довѣріемъ и обкрадываетъ васъ?
— Я постарался бы накрыть его и послать въ каторгу.
— Ну, такъ слушайте же, г-нъ Моро. Вы, вѣроятно, говорили о моемъ недугѣ у г-жи Клапаръ и издѣвались съ нею надъ моей любовью къ графинѣ де-Серизи, потому что маленькій Гюссонъ сообщалъ разныя подробности моего леченія пассажирамъ общественнаго дилижанса въ моемъ присутствіи, и Богъ знаетъ, въ какихъ выраженіяхъ! Онъ осмѣлился клеветать на мою жену!.. Наконецъ, я узналъ изъ устъ самого Леже, который возвращался изъ Парижа въ дилижансѣ Пьеротена, о планѣ, составленномъ вами, имъ и бомонскимъ нотаріусомъ касательно покупки фермы Мулино. Если вы и были у Маргерона, то, вѣроятно, только для того, чтобы уговорить его сказаться больнымъ. Но онъ совершенно здоровъ, и я жду его къ обѣду… Видите ли, сударь, я прощаю вамъ состояніе въ 250.000 франковъ, нажитое вами въ теченіе семнадцати лѣтъ… я понимаю это. Если бы вы каждый разъ требовали отъ меня то, что вы брали или то, что предлагалось вамъ, я съ удовольствіемъ далъ бы вамъ все: вѣдь вы отецъ семейства. Въ вашемъ стремленіи къ наживѣ вы все-таки были лучше другихъ, допускаю это… Но какъ могли вы, зная, какъ я работалъ, не отдыхая по сто ночей подъ-рядъ, работалъ по восемнадцати часовъ въ сутки въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, и зная, какъ я люблю г-жу де-Серизи, какъ могли вы болтать объ этомъ передъ ребеккомъ, выдавая мою тайну, осмѣивая мою любовь передъ какой-то Гюссонъ?..
— Наше сіятельство…
— Это непростительпо. Задѣть человѣка въ его матеріальныхъ интересахъ простительно, но нанести ему ударъ прямо въ сердце… О, вы не знаете, что вы сдѣлали!.. — Графъ опустилъ голову на руки и оставался въ такомъ положеніи нѣсколько минутъ. — Я оставляю за вами, — продолжалъ онъ, — все, что у васъ есть, и постараюсь забыть васъ. Ради моего и вашего собственнаго достоинства мы должны разойтись совершенно спокойно; я вспоминаю въ эту минуту все, что отецъ вашъ сдѣлалъ для моего отца… Вы передадите все г-ну де-Рэберу, который принимаетъ вашу должность. Постарайтесь сохранить спокойствіе, въ особенности прошу васъ передать все вашему преемнику безъ брани и безъ задержекъ. Если вы потеряли мое довѣріе, то постарайтесь, по крайней мѣрѣ, сохранить внѣшній престижъ богатыхъ людей. Что касается до этого болвана, который нанесъ мнѣ смертельный ударъ, то не желаю его присутствія въ Прелѣ. Помѣстите его въ гостинницу; я не отвѣчаю за себя, если увижу его.
— Я не заслуживаю такого великодушія, ваше, сіятельство — сказалъ Моро со слезами на глазахъ. — Если бы я былъ безсовѣстнымъ человѣкомъ, я имѣлъ бы теперь полмилліона франковъ капитала. Впрочемъ, я согласенъ дать вамъ точный отчетъ моего состоянія. Только повѣрьте мнѣ, графъ, что, бесѣдуя съ г-жей Клапаръ, я никогда не позволилъ себѣ ни малѣйшаго непочтенія, я только выражалъ сожалѣніе о вашемъ состояніи и спрашивалъ, не знаетъ ли она какого-нибудь неизвѣстнаго врачамъ средства, примѣняемаго народомъ въ подобныхъ случаяхъ… Я говорилъ о вашихъ чувствахъ къ графинѣ въ то время, когда юноша спалъ, повидимому, онъ слышалъ все, но всегда съ любовью и почтеніемъ. Къ несчастью, нескромность ведетъ нерѣдко къ столь же тяжелымъ наказаніямъ, какъ и преступленіе. По подчиняясь вашему справедливому гнѣву, я хочу, по крайней мѣрѣ, чтобы вы знали, какъ все это произошло… О, повѣрьте, я говорилъ отъ чистаго сердца съ г-жей Клапаръ… Наконецъ, вы можете допросить мою жену, мы никогда не говорили объ этихъ вопросахъ…
— Довольно, — сказалъ графъ. Убѣжденіе его было непоколебимо. — Мы не дѣти, дѣло непоправимо. Вы можете оставаться въ павильонѣ до октября. Господинъ и госпожа де-Рэберъ будутъ жить въ замкѣ; старайтесь держаться, какъ благовоспитанные люди, которые ненавидятъ другъ друга, но сохраняютъ внѣшнее спокойствіе.
Затѣмъ графъ въ сопровожденіи Моро сошелъ внизъ. Лицо Моро было бѣлѣе волосъ господина де-Серизи; графъ держался съ величавымъ спокойствіемъ.
Въ это время бомонскій дилижансъ остановился передъ калиткой парка и изъ него вышелъ нотаріусъ Крота, который по приказанію графа былъ приглашенъ въ залъ, гдѣ онъ засталъ своего клерка въ обществѣ двухъ художниковъ, ожидавшихъ въ недоумѣніи. Затѣмъ явился г-нъ де-Рэберъ въ сопровожденіи стараго Маргерона и бомонскаго нотаріуса, который принесъ цѣлый ворохъ документовъ. Когда, наконецъ, въ залъ вошелъ графъ, Жоржъ Маре почувствовалъ спазмы въ желудкѣ; Жозефъ Бридо вздрогнулъ. Но Мистигрисъ, который чувствовалъ себя прекрасно въ своемъ праздничномъ платьѣ и вообще не могъ ни въ чемъ упрекнуть себя по отношенію къ хозяину дома, сказалъ довольно громко:
— Вотъ такъ онъ гораздо лучше!
— Маленькій проказникъ, — сказалъ графъ, взявъ его за ухо, — наши роли сходятся… nous faisons tous deux la décoration!
— Узнаете ли вы вашу работу, г-нъ Шиннеръ? — обратился графъ, указывая художнику на потолокъ.
— Ваше сіятельство, — сказалъ художникъ, — я имѣлъ дерзость присвоить себѣ ради шутки имя знаменитаго человѣка. Но этотъ день обязываетъ меня создать что-нибудь выдающееся и прославить имя Жозефа Бридо.
— Вы защищали меня, сказалъ графъ, — и я надѣюсь, что вы и остроумный Мистигрисъ доставите мнѣ удовольствіе пообѣдать сегодня со мной. Но, — продолжалъ онъ, охваченный воспоминаніями, — не родственникъ ли вы одного изъ самыхъ ревностныхъ дѣятелей имперіи, начальника дивизіи Бридо, который палъ жертвой своего усердія?
— Я его сынъ, ваше сіятельство.
— Добро пожаловать! — сказалъ графъ, пожимая руку художника. — Я зналъ вашего отца… вы можете разсчитывать на меня, какъ на дядюшку изъ Америки, — прибавилъ онъ улыбаясь. — Но вы слишкомъ молоды, чтобы имѣть учениковъ. Чей же ученикъ Мистигрисъ?
— Моего друга Шиннера, который отпустилъ его со мной. Имя его Леонъ де-Лора. Ваше сіятельство, если вы не забыли моего отца, то благоволите подумать объ одномъ изъ его сыновей, который обвиняется въ государственной измѣнѣ и судится въ палатѣ пэровъ…
— Ахъ, да, знаю… Повѣрьте, что я не забуду объ этомъ… Что же касается до князя Черни-Жоржъ, друга Али-паши, адъютанта Мины… — сказалъ графъ, обращаясь къ Жоржу.
— Онъ?.. Мой второй клеркъ? --воскликнулъ Крота.
— Вы ошибаетесь, Крота, — произнесъ графъ строгимъ тономъ. — Клеркъ, который готовится сдѣлаться нотаріусомъ, не оставляетъ важныхъ документовъ въ дилижансахъ на потѣху любопытнымъ пассажирамъ! Клеркъ, который готовится быть нотаріусомъ, не тратитъ двадцать франковъ по дорогѣ отъ Парижа до Муассели, не рискуетъ быть задержаннымъ, какъ измѣнникъ…
— Ваша свѣтлость, — сказалъ Жоржъ Маре, — я могъ для потѣхи позволить себѣ мистифицировать пассажировъ Пьеротена, но…
— Не прерывайте его, ваше сіятельство, — сказалъ нотаріусъ.
— Нотаріусъ, — продолжалъ графъ, — долженъ съ раннихъ лѣтъ отличаться скромностью, проницательностью, осторожностью и не принимать министра за фабриканта свѣчей.
— Я готовъ понести должное наказаніе за мое поведеніе, но бумагъ я не оставлялъ…
— Вы и въ данный моментъ совершаете преступленіе, опровергая слова министра, пэра Франціи, дворянина, старика, кліента. Поищите актъ въ вашихъ бумагахъ.
Клеркъ сталъ рыться въ своемъ портфелѣ.
— Вы напрасно комкаете ваши бумаги, — сказалъ министръ, вынимая документъ изъ своего кармана, — вотъ то, что вы ищете.
Крота раза три поднесъ бумагу къ своимъ глазамъ, до того онъ былъ пораженъ, получая ее изъ рукъ своего кліента.
— Какъ это случилось, сударь? — обратился онъ къ Жоржу.
— Если бы я не взялъ ея, — продолжалъ графъ, — то она могла попасть въ руки толстяка Леже, который далеко не такъ глупъ, какъ онъ могъ казаться вамъ по своимъ сельско-хозяйственнымъ вопросамъ, онъ, по крайней мѣрѣ, показалъ вамъ, что нужно постоянно думать о своей профессіи!.. Прошу и васъ пообѣдать съ нами, но подъ условіемъ разсказать намъ казнь смирискаго мусселима и этимъ закончить мемуары какого-нибудь кліента, которые вы, повидимому, читали раньше публики… А васъ, господа, — обратился графъ къ бомонскому нотаріусу, въ Крота, Маргерону и Рэберу, — прошу заняться теперь же дѣломъ. Мы не сядемъ обѣдать, пока не покончимъ съ нимъ… Какъ говоритъ юный другъ мой Мистигрисъ: il faufc savoir же traire à propos.
— Онъ удивительно добродушенъ, — сказалъ Леонъ де-Пора, обращаясь къ Жоржу Маре.
— Да, но мой патронъ далеко не добродушенъ и, вѣроятно, дастъ мнѣ отставку.
— Ба, вы любите путешествовать, — сказалъ Бридо.
— Но воображаю, какую головомойку получитъ маленькій Гюссонъ отъ супруговъ Моро! — воскликнулъ Леонъ де-Пора.
— Онъ болванъ, — сказалъ Жоржъ. — Не будь его, графъ прекрасно провелъ бы время. Но все равно это хорошій урокъ. Клянусь, что никогда впредь не буду болтать въ общественныхъ дилижансахъ!
— Да, это очень глупо! — сказалъ Жозефъ Бридо.
— И очень вульгарно, — замѣтилъ Мистигрисъ.
Въ то время, какъ Маргеронъ и графъ де-Серизи, въ присутствіи де-Рэбера и при помощи своихъ нотаріусовъ, обсуждали дѣло о продажѣ фермы, бывшій управляющій направился медленными шагами въ свой павильонъ. Онъ вошелъ въ залу, не замѣчая ничего, и опустился на диванъ. Оскаръ Гюссонъ поспѣшилъ удалиться въ уголъ: мертвенно-блѣдное лицо покровителя его матери испугало его.
— Что съ тобой, другъ мой? — спросила входя въ комнату Эстелла, утомленная всѣми хлопотами, вызванными пріѣздомъ графа.
— Мы погибли, безвозвратно погибли! Я лишился мѣста управляющаго и потерялъ довѣріе графа.
— Что случилось?
— Леже, который ѣхалъ въ дилижансѣ Пьеротена, проговорился о продажѣ Мулино. Но не это лишило бы меня навсегда покровительства графа.
— Что же?
— Оскаръ отзывался непочтительно о графинѣ и выдалъ болѣзнь графа.
— Оскаръ? — воскликнула мадамъ Моро. — Другъ мой, ты заслужилъ это наказаніе. Стоило пригрѣвать эту змѣю у своей груди!.. Сколько разъ я говорила тебѣ…
— Довольно! — сказалъ измѣнившимся голосомъ Моро.
Въ эту минуту они увидѣли Оскара, забившагося въ уголъ. Моро накинулся на несчастнаго, какъ ястребъ на свою добычу, схватилъ за воротъ его оливковаго сюртука и потащилъ къ окну.
— Говори, что ты сказалъ графу въ дилижансѣ? Какой чортъ тянулъ тебя за языкъ? Вѣдь отъ тебя-то вообще и слова не добьешься! Что ты имѣлъ въ виду? — спросилъ управляющій съ обезображеннымъ гнѣвомъ лицомъ.
Оскаръ былъ такъ ошеломленъ, что не могъ ни плакать, ни говорить. Онъ продолжалъ стоять неподвижно, точно статуя.
— Иди проси прощенія у графа! — сказалъ, наконецъ, Моро.
— Развѣ графъ интересуется такимъ червякомъ? — воскликнула разгнѣванная Эстелла.
— Ну, иди въ замокъ! — крикнулъ Моро.
Оскаръ упалъ точно безжизненная масса на полъ.
— Идешь ли ты? — крикнулъ Моро, все болѣе и болѣе возбуждаясь.
— Нѣтъ, нѣтъ! пощадите! — простоналъ Оскаръ, не желая подвергаться наказанію, которое онъ считалъ хуже смерти.
Тогда Моро схватилъ Оскара за сюртукъ и потащилъ его по всему двору, несмотря на крики и рыданія несчастнаго, раздававшіяся по всей окрестности. Наконецъ онъ дотащилъ его до пріемной залы и бросилъ его, неподвижнаго, къ ногамъ графа, только-что покончившаго съ Маргерономъ и направлявшагося въ столовую со всей компаніей.
— На колѣни! На колѣни, несчастный! Проси прощенія у того, кто далъ тебѣ хлѣбъ духовный, кто выхлопоталъ для тебя стипендію въ училищѣ! — кричалъ Моро.
Оскаръ лежалъ лицомъ къ землѣ, охваченный бѣшенствомъ, не произнося ни слова. Всѣ присутствовавшіе трепетали; Моро, едва владѣя собой, стоялъ съ багровымъ лицомъ — вся кровь, казалось, бросилась ему въ голову.
— Этотъ юноша — воплощенное тщеславіе, — сказалъ графъ, тщетно выжидая извиненій Оскара. — Самый гордый человѣкъ смиряется, потому что и въ смиреніи есть нѣкотораго рода величіе. Я боюсь, что вы никогда ничего не сдѣлаете изъ этого мальчишки.
И министръ отправился въ столовую, сопровождаемый приглашенными. Моро опять схватилъ Оскара и потащилъ его къ себѣ. Пока впрягали лошадей къ карету, онъ написалъ г-жѣ Клапаръ письмо слѣдующаго содержанія:
"Дорогая моя, Оскаръ погубилъ меня. Сегодня утромъ онъ разсказалъ самому графу, который ѣхалъ инкогнито въ дилижансѣ Пьеротена, о легкомысліи графини и объ ужасной болѣзни графа. Смѣстивъ меня, графъ потребовалъ немедленнаго удаленія Оскара изъ Преля. Вынужденный повиноваться ему, я распорядился о томъ, чтобы заложили коляску моей жены; Врошонъ, нашъ конюхъ, привезетъ вамъ злосчастнаго мальчика. Вы можете представить себѣ, насколько мы, я и жена моя, разстроены. Не буду говорить объ этомъ. Черезъ нѣсколько дней буду у васъ, такъ какъ я долженъ предпринять что-нибудь для своего обезпеченія. У меня трое дѣтей, я долженъ подумать о ихъ будущности. Но, во всякомъ случаѣ, я хочу доказать графу, что значитъ семнадцатилѣтняя работа такого человѣка, какъ я. Имѣя двѣсти шестьдесятъ тысячъ франковъ, я хочу нажить состояніе, которое поставитъ меня со временемъ на ряду съ самимъ графомъ де-Серизи. Въ данную минуту я чувствую въ себѣ достаточно силъ; я, кажется, способенъ сдвинуть горы и преодолѣть непреодолимыя затрудненія. Какимъ могущественнымъ рычагомъ является такая унизительная сцена!.. Но что за кровь течетъ въ жилахъ Оскара? Не могу сказать вамъ ничего утѣшительнаго относительно него, онъ ведетъ себя, какъ совершенный идіотъ. Въ то время, какъ пишу вамъ это письмо, онъ стоитъ точно окаменѣлый; онъ не отвѣтилъ ни на одинъ изъ вопросовъ, съ которыми мы — я и жена моя — обратились къ нему. Угрожаетъ ли ему слабоуміе или онъ и теперь уже лишился разсудка? Дорогой другъ, почему вы не внушили ему, разставаясь съ нимъ, какъ вести себя? Сколько горя вы предупредили бы, если бы исполнили мою просьбу и поѣхали бы вмѣстѣ съ нимъ! Если васъ пугала Эстелла, вы могли остановиться въ Муасселѣ. Но теперь все кончено. Прощайте… до скораго свиданія! Вашъ покорный слуга и преданный другъ
Въ восемь часовъ вечера, вернувшись съ мужемъ послѣ небольшой прогулки, г-жа Клапаръ принялась вязать зимніе чулки для Оскара при свѣтѣ единственной свѣчи, освѣщавшей комнату. Г-нъ Клапаръ поджидалъ одного изъ своихъ пріятелей, по имени Пуаре, который изрѣдка заходилъ сыграть съ нимъ партію въ домино, такъ какъ Клапаръ никогда не рѣшался провести вечеръ въ кафэ. Какъ ни былъ онъ разсчетливъ, чего требовали его скромныя средства, онъ не ручался за себя: его воздержность могла бы измѣнить ему среди обилія яствъ и подъ вліяніемъ насмѣшекъ завсегдатаевъ кафэ.
— Я боюсь, что Пуаре уже заходилъ къ намъ въ наше отсутствіе, — сказалъ Клапаръ женѣ.
— Но привратница сказала бы намъ объ этомъ, другъ мой, — отвѣчала г-жа Клапаръ.
— Она могла забыть.
— Ну, сейчасъ и забыла!
— Да она не разъ такъ поступала съ нами: вѣдь съ людьми небогатыти не Богъ вѣсть какъ церемонятся.
— Наконецъ-то Оскаръ пріѣхалъ въ Прель, — прервала его жена, желая перемѣнить разговоръ: бѣдной женщинѣ хотѣлось избѣжать колкихъ намековъ мужа. — Какъ онъ будетъ счастливъ въ этомъ чудномъ имѣніи, въ этомъ роскошномъ паркѣ…
— Да, жди отъ него добра, — отвѣчалъ Клапаръ, — онъ надѣлаетъ всѣмъ непріятностей.
— Когда ты перестанешь сердиться на бѣднаго мальчика? Что онъ тебѣ сдѣлалъ? Какъ знать, если у насъ будетъ когда-нибудь достатокъ, можетъ быть, мы будемъ этимъ обязаны ему же; вѣдь у него такое доброе сердце…
— Ну, когда этотъ мальчишка выбьется на дорогу, наши кости успѣютъ ужь сгнить въ могилѣ! — воскликнулъ Клапаръ. — И ему надо будетъ радикально измѣниться!.. Ты его совсѣмъ не знаешь, сынка-то своего; онъ хвастунъ, лжецъ, лѣнтяй, ни къ чему не способенъ…
— Не пойти ли тебѣ навстрѣчу г-ну Пуаре? — сказала бѣдная мать, уязвленная въ самое сердце такимъ отзывомъ о сынѣ.
— Ребенокъ, который никогда не получалъ наградъ за ученье! — воскликнулъ Клапаръ. Въ глазахъ буржуа награда за ученье является залогомъ блестящаго будущаго.
— А ты развѣ получалъ награды? — сказала ему жена. — Оскару же дали четвертую премію по философіи.
Это возраженіе заставило Клапара замолчать на минуту.
— Зато и любитъ его г-жа Моро, какъ занозу… То-то она постарается настроить противъ него мужа!… Оскару сдѣлаться управляющимъ въ Прелѣ?!. Да тутъ нужно знать сельское холяйство, межеваніе…
— Онъ изучитъ все это.
— Онъ? Какъ бы не такъ! Пари держу, что получи онъ мѣсто, черезъ недѣлю же онъ надѣлаетъ столько глупостей, что графъ де-Серизи его выгонитъ.
— Боже мой! Какъ можно такъ нападать на бѣднаго ребенка, не ждать отъ него въ будущемъ ничего хорошаго, когда онъ кротокъ, какъ ангелъ, и никому не въ состояніи причинить зла?
Въ эту самую минуту послышались удары бича, шумъ колесъ, и коляска, запряженная парой лошадей, остановилась передъ воротами, что привело въ волненіе всю улицу Серизе. Клапаръ, услышавъ, какъ отворяли вездѣ окна, поспѣшилъ выйти на площадку лѣстницы.
— Тебѣ доставили обратно Оскара! — вскричалъ онъ, и въ тонѣ его послышалось неподдѣльное безпокойство, заглушившее даже его радость.
— Боже мой, что съ нимъ случилось? — произнесла бѣдная мать, дрожа, какъ осенній листъ отъ порыва вѣтра.
Вошелъ Брошонъ въ сопровожденіи Оскара и Пуаре.
— Боже мой, да что же случилось? — повторила мать, обратившись къ Брошону.
— Я, право, не знаю, но только г-нъ Моро теперь ужь не управляющій въ Прелѣ, — и поговариваютъ, что вашъ сынокъ въ этомъ виноватъ. Его сіятельство приказали отправить его обратно. Да вотъ вамъ, сударыня, письмо отъ самого г-на Моро. Онъ, бѣдный, такъ перемѣнился, жаль глядѣть…
— Клапаръ, два стакана вина для кучера и для этого господина, — сказала мать и, бросившись въ кресло, прочитала роковое письмо.
— Оскаръ, — простонала она, еле добравшись до своей постели, — ты рѣшилъ убить свою мать?.. Послѣ всего, что я говорила тебѣ сегодня утромъ…
И, не окончивъ фразы, г-жа Клапаръ лишилась чувствъ отъ горя.
Оскаръ стоялъ совершенно растерянный. Г-жа Кланаръ пришла въ себя, услышавъ голосъ мужа, который трясъ Оскара за руку и повторялъ:
— Отвѣтишь ли ты мнѣ?
— Идите спать, сударь, — сказала она сыну. — Оставьте его въ покоѣ, г-нъ Клапаръ… Какъ бы онъ не сошелъ съ ума! Онъ такъ измѣнился, что страшно на него смотрѣть.
Оскаръ уже не слышалъ послѣднихъ словъ матери: онъ поспѣшилъ исполнить ея приказаніе и тотчасъ же отправился спать.
Всякій, кто помнитъ свою молодость, нисколько не удивится тому, что послѣ всѣхъ волненій этого дня, столь богатаго событіями, Оскаръ, несмотря на свои грѣхи, заснулъ сномъ праведника. На слѣдующее утро онъ не нашелъ природу измѣнившеюся и крайне удивился, что почувствовалъ голодъ, тогда какъ еще наканунѣ считалъ себя недостойнымъ жить. Онъ собственно испыталъ только нравственное потрясеніе, а въ такомъ возрастѣ впечатлѣнія быстро смѣняются, вытѣсняя другъ друга. Отсюда ясно, что система тѣлесныхъ наказаній, какъ ни нападаютъ на нее въ послѣднее время филантропы, положительно необходима для дѣтей въ нѣкоторыхъ случаяхъ. Притомъ же эта система является наиболѣе естественной, такъ какъ сама природа поступаетъ такимъ же образомъ: она причиняетъ горе, боль, чтобъ лучше запечатлѣть въ памяти свои уроки. Если бы къ стыду, который испыталъ Оскаръ наканунѣ, Моро прибавилъ еще тѣлесное наказаніе, урокъ, вѣроятно, вполнѣ достигъ бы цѣли. Наиболѣе вѣскимъ аргументомъ противъ тѣлесныхъ наказаній является то, что надо знать, когда ихъ примѣнять. Природа никогда не впадаетъ въ ошибку, а наставникъ зачастую заблуждается.
Г-жа Клапаръ постаралась выпроводить своего мужа изъ дома, чтобъ провести все утро наединѣ съ сыномъ. Она была въ такомъ состояніи, что невольно внушала жалость. Заплаканные глаза, слѣды безсонной ночи на лицѣ, ослабѣвшій голосъ, все въ ней молило о пощадѣ; видно было, что ее постигло страшное горе, какого она не перенесла бы во второй разъ. При входѣ Оскара она знакомъ пригласила его сѣсть подлѣ нея и кроткимъ, но внушительнымъ тономъ напомнила ему о благодѣяніяхъ Моро. Она открыла Оскару, что въ послѣдніе годы она могла существовать только благодаря щедротамъ Моро, что графу де-Серизи они обязаны стипендіей, которая дала Оскару возможность окончить курсъ, а также и мѣстомъ г-на Клапара, которое не вѣкъ же будетъ за нимъ. А между тѣмъ Клапаръ не можетъ разсчитывать на пенсію, такъ какъ не выслужилъ ея ни на казенной, ни на общественной службѣ. Что же станется съ ними со всѣми, если г-нъ Клапаръ лишится мѣста?
— Конечно, — добавила она, — я сумѣю заработать свой хлѣбъ, а также прокормить г-на Клапара, хотя бы мнѣ пришлось для этого стать сидѣлкой въ больницѣ или пойти въ экономки въ богатый домъ. Но что станешь дѣлать ты? Состоянія у тебя нѣтъ, ты непремѣнно долженъ трудомъ обезпечить себя. А для васъ, молодыхъ людей, есть только четыре пути къ карьерѣ: торговля, административная служба, военная служба и, наконецъ, свободныя профессіи. Для торговли какой бы то ни было нуженъ капиталъ, а мы его тебѣ дать не можемъ. Если нѣтъ денегъ, молодой человѣкъ беретъ усердіемъ, способностями. Но торговцу еще безусловно нужно умѣть молчать, а твое вчерашнее поведеніе не позволяетъ на тебя надѣяться въ этомъ отношеніи, и врядъ ли тебя можетъ ожидать успѣхъ въ торговлѣ. Чтобъ получить какую-нибудь общественную должность, надо долго служить сверхъ штата, да при томъ еще имѣть протекцію; а ты самъ лишилъ себя единственнаго покровителя, котораго имѣлъ, и покровителя очень вліятельнаго. Будь у тебя даже выдающіяся способности, благодаря которымъ молодой человѣкъ можетъ и самъ быстро выдвинуться впередъ, на какія деньги ты будешь жить и одѣваться, пока выйдешь на дорогу?
Тутъ мать Оскара принялась, какъ всѣ женщины, изливать горе въ пространныхъ рѣчахъ. Какъ она обойдется теперь безъ той помощи, какую Моро оказывалъ ей, какъ управляющій Преля, снабжая ее разными продуктами? — Оскаръ лишилъ своего благодѣтеля мѣста… Теперь ему нечего и думать о торговлѣ или административной службѣ, такъ какъ она, мать, не въ состояніи его содержать. Остаются еще свободныя профессіи: можно сдѣлаться нотаріусомъ или стряпчимъ, но и тутъ помѣха: надо учиться года три, заплатить немалую сумму за право держать экзаменъ, за дипломъ, да еще выказать особый талантъ въ виду массы кандидатовъ… И опять на сцену выступалъ вопросъ о содержаніи Оскара.
— Оскаръ, — закончила она свою рѣчь, — ты былъ моей гордостью, тобой однимъ я жила. Мечты о твоемъ будущемъ были для меня отрадой въ несчастіи: я заранѣе видѣла тебя на хорошей дорогѣ и гордилась твоими успѣхами. Эта надежда давала мнѣ мужество переносить лишенія, которымъ я подвергала себя въ теченіе шести лѣтъ, чтобы содержать тебя въ школѣ; вѣдь ты стоилъ намъ, несмотря на стипендію, отъ семисотъ до восьмисотъ франковъ въ годъ. Теперь, когда мои надежды рухнули, меня страшитъ твое будущее. Я не могу взять ни одного су изъ жалованья г-на Клапара для тебя лично. Что же ты станешь дѣлать? Ты не такъ силенъ въ математикѣ, чтобъ поступить въ какое-нибудь спеціальное высшее училище; да и гдѣ я возьму три тысячи франковъ, которыя потребуется внести за тебя?.. Да, вотъ какова жизнь, дитя мое!.. Тебѣ только восемнадцать лѣтъ, ты силенъ, здоровъ, или въ солдаты: это для тебя единственный кусокъ хлѣба…
Оскаръ не зналъ еще совсѣмъ жизни. Какъ всѣ дѣти, которыхъ воспитали, скрывая отъ нихъ бѣдность семьи, онъ не подозрѣвалъ, что необходимо пробивать себѣ дорогу. Слово «торговля» не возбуждало въ его умѣ никакихъ представленій; слова «административная служба» тоже не имѣли для него значенія, онъ не понималъ, къ чему все это ведетъ. Онъ слушалъ покорно увѣщанія матери и старался казаться пристыженнымъ; но всѣ ея слова пропадали даромъ. Тѣмъ не менѣе перспектива быть солдатомъ и слезы, навернувшіяся на глаза матери, заставили и его расплакаться. Едва г-жа Клапаръ замѣтила, что слезы катятся по щекамъ Оскара, она почувствовала себя обезоруженной, и, какъ всѣ матери въ подобныхъ случаяхъ, она закончила свои наставленія такими словами:
— Ну, Оскаръ, обѣщай мнѣ, что не будешь больше болтать лишняго, говорить, не подумавши; обѣщай, что ты подавишь свое глупое самолюбіе…
Оскаръ обѣщалъ, конечно, исполнить все, что требовала отъ него мать, и г-жа Клапаръ, нѣжно обнявъ сына, поцѣловала его въ утѣшеніе за то, что побранила.
— Теперь, — прибавила она, — ты будешь повиноваться матери, будешь слѣдовать ея совѣтамъ, такъ какъ мать желаетъ только добра сыну. Мы съ тобой отправимся къ твоему дядѣ Кардо. На него только мы и можемъ надѣяться. Кардо многимъ обязанъ твоему отцу, который, выдавъ за него свою сестру, мадмуазель Гюссонъ, далъ за ней большія по тому времени деньги и этимъ помогъ зятю быстро нажить состояніе, стать однимъ изъ первыхъ торговцевъ шелкомъ, Я думаю, что онъ пристроитъ тебя у г-на Камюзо, своего зятя и преемника въ улицѣ Бурдонэ… Но, видишь ли, у твоего дяди Кардо четверо дѣтей. Свой магазинъ «Cocon d’or» онъ отдалъ старшей дочери, г-жѣ Камюзо, а у мужа ея тоже четверо дѣтей отъ двухъ браковъ: значитъ, есть кому оставить свои милліоны. И врядъ ли онъ знаетъ даже о нашемъ существованіи. Вторую дочь, Маріанну Кардо, выдалъ за г-на Проте, главу фирмы Проте и Шифрвиль. Старшій сынъ Кардо — нотаріусъ и устроить его стоило старику четыреста тысячъ франковъ, а второго сына, Іосифа, онъ только-что сдѣлалъ компаньономъ торговаго дома Матифи. Немудрено, что твоему дядѣ не до тебя, и видится-то онъ съ тобой раза четыре въ годъ. Онъ ни разу еще не навѣстилъ меня здѣсь, а прежде онъ находилъ время пріѣзжать ко мнѣ, чтобы получать заказы для членовъ императорскаго дома и для двора. Теперь всѣ Камюзо стоятъ за короля. Камюзо женилъ даже своего сына отъ перваго брака на дочери камердинера короля. Да, эти господа люди ловкіе: «Cocon d’or» остался придворнымъ поставщикомъ при Бурбонахъ, какъ былъ имъ при императорѣ!.. Ну, завтра же мы отправимся къ дядѣ Кардо. Надѣюсь, что ты сумѣешь вести себя тамъ, какъ слѣдуетъ, — вѣдь на него теперь вся наша надежда!
Жанъ-Жеромъ-Северинъ Кардо былъ уже шесть лѣтъ вдовцомъ; покойная жена его, урожденная мадмуазель Гюссонъ, получила въ приданое отъ брата, дѣла котораго шли тогда превосходно, сто тысячъ франковъ наличными. Кардо, первый приказчикъ «Cocon d’or», купилъ этотъ магазинъ въ 1803 году, когда владѣльцы его совсѣмъ разорились, и благодаря деньгамъ, взятымъ за женой, въ десять лѣтъ нажилъ почти колоссальное состояніе. Желая при жизни обезпечить своихъ дѣтей, Кардо далъ троимъ изъ нихъ по четыреста тысячъ франковъ, а старшей дочери передалъ магазинъ «Cocon d’or», оцѣненный Камюзо въ такую же сумму. Для себя же онъ положилъ триста тысячъ франковъ на такихъ условіяхъ, что они приносили ему пожизненную ренту въ тридцать тысячъ франковъ. Эти деньги старикъ могъ тратить безъ ущерба для интересовъ дѣтей: всѣ они были прекрасно устроены и любовь ихъ къ отцу не омрачалась никакими разсчетами.
Кардо жилъ въ одномъ изъ лучшихъ домовъ Бельвиля. Онъ занималъ прекрасную квартиру въ бель-этажѣ, за которую платилъ тысячу франковъ. Изъ оконъ его, расположенныхъ на югъ, видна была вся долина Сены. Выговоривъ себѣ право исключительнаго пользованія большимъ садомъ, находившимся при домѣ, онъ не чувствовалъ ни малѣйшаго стѣсненія отъ присутствія трехъ или четырехъ жильцовъ, занимавшихъ болѣе скромныя квартиры въ этомъ же домѣ. Заключивъ контрактъ на продолжительное время, Кардо былъ увѣренъ въ томъ, что окончитъ въ этомъ домѣ свои дни. Жилъ онъ довольно скупо, имѣя при себѣ только старуху-кухарку и прежнюю горничную покойной г-леи Кардо; обѣ онѣ надѣялись получить послѣ его смерти сотенъ по шести франковъ и потому не обворовывали его. Эти двѣ женщины съ неслыханнымъ усердіемъ ухаживали за своимъ хозяиномъ и тѣмъ болѣе старались угодить ему, что трудно было найти человѣка болѣе мелочного, болѣе придирчиваго. Мебель въ комнатахъ была пріобрѣтена еще покойной г-леей Кардо и въ теченіи шести лѣтъ не обновлялась: старикъ былъ вполнѣ доволенъ своей обстановкой. Онъ не проживалъ въ общемъ и тысячи экю въ годъ, такъ какъ пять разъ въ недѣлю обѣдалъ въ Парижѣ и каждый вечеръ къ полуночи возвращался домой въ наемномъ фіакрѣ. Его кухаркѣ приходилось готовить только завтракъ. Завтракалъ Кардо въ одиннадцать часовъ, послѣ чего онъ одѣвался и уѣзжалъ въ Парижъ.
Этотъ небольшого роста, коренастый, склонный къ полнотѣ, но свѣжій и сильный старикъ былъ всегда щегольски одѣтъ, т. е. всегда въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ, въ штанахъ изъ пу-десуа, въ бѣлой пикейной жилеткѣ, въ бѣльѣ ослѣпительной бѣлизны и платьѣ васильковаго цвѣта. Лиловыя шелковыя перчатки, золотыя пряжки на башмакахъ и черная лента на напудренной косичкѣ дополняли его костюмъ.
На лицѣ его особенно выдавались густыя брови, изъ подъ которыхъ, какъ изъ-за кустовъ, сверкали сѣрые глаза; большой носъ придавалъ ему сходство съ пребендаріемъ прежнихъ временъ.
Кардо принадлежалъ къ поколѣнію тѣхъ игривыхъ старичковъ, ряды которыхъ рѣдѣютъ съ каждымъ днемъ. Обращаясь къ дамѣ, онъ не называлъ ее иначе, какъ «belle dame»; нерѣдко онъ въ своей каретѣ отвозилъ домой женщинъ, не имѣвшихъ на улицѣ защитника; въ такихъ случаяхъ онъ «предоставлялъ себя вполнѣ въ ихъ распоряженіе», какъ онъ самъ выражался, и велъ себя настоящимъ рыцаремъ.
Его спокойная наружность, его сѣдина не позволяли думать, что это — человѣкъ, посвятившій свою старость однимъ наслажденіямъ. Въ мужской компаніи онъ смѣло проповѣдывалъ эпикуреизмъ и нерѣдко позволялъ себѣ вольныя шутки. Онъ не нашелъ предосудительнымъ, что его зять Камюзо сталъ поклонникомъ очаровательной актрисы Корали, такъ какъ и самъ втайнѣ былъ покровителемъ мадмуазель Флорентины, первой танцовщицы театра «Gaîté». Однако, ничто ни въ наружности Кардо, ни въ манерѣ его держать себя въ обществѣ не выдавало его истинныхъ убѣжденій, не обличало его образа жизни. Наоборотъ, Кардо, серьезный и сдержанно-вѣжливый, слылъ почти холоднымъ человѣкомъ. Этотъ достойный старецъ питалъ. особую ненависть къ священникамъ и принадлежалъ къ числу подписчиковъ «Constitutionnel». Онъ любилъ Вольтера, хотя отдавалъ предпочтеніе Пирону, Ваде и Колле, и восхищался талантомъ Беранже, котораго остроумно называлъ «основателемъ культа Лизетты». Обѣ дочери Кардо, г-жа Камюзо и г-жа Проте, и оба его сына крайне удивились бы, если бы кто-нибудь пояснилъ имъ, что ихъ отецъ подразумѣваетъ подъ словами «chanter la mère Godichon». Мудрый Кардо ни однимъ словомъ не заикнулся дѣтямъ о своемъ доходѣ въ тридцать тысячъ франковъ, и тѣ, видя, какъ скромно живетъ отецъ, думали, что онъ лишилъ себя всего ради нихъ, и еще болѣе выказывали ему вниманія и нѣжности. Случалось Кардо говорилъ сыновьямъ: «Берегите свое состояніе, мнѣ больше нечего вамъ оставить». Только одному Камюзо, въ характерѣ котораго Кардо находилъ много сходства со своимъ, онъ открылъ свою тайну, а также посвятилъ его въ свою закулисную жизнь. Камюзо вполнѣ одобрялъ философію тестя и находилъ, что старикъ имѣлъ полное право весело провести послѣдніе дни, разъ онъ благородно выполнилъ всѣ свои обязанности и устроилъ счастье дѣтей.
— Видишь ли, мой другъ, — говорилъ зятю прежній владѣлецъ «Cocou d’or», — я могъ бы жениться во второй разъ, не такъ ли? Молодая жена осчастливила бы меня дѣтьми… Да, у меня были бы дѣти, такъ какъ я былъ еще въ такомъ возрастѣ, когда ихъ имѣютъ… Ну, а отъ Флорентины нельзя ждать дѣтей, и стоитъ она мнѣ не такъ дорого, какъ стоила бы жена. Притомъ же она не надоѣстъ мнѣ и состоянія моего не прокутитъ.
Камюзо признавалъ Кардо самымъ умнымъ во всей роднѣ и считалъ его образцовымъ тестемъ.
— Онъ умѣетъ, — говорилъ Камюзо, --соблюдать интересы дѣтей и въ то же время наслаждаться удовольствіями; а желать ихъ въ старости, послѣ всѣхъ треволненій жизни коммерсанта, вполнѣ естественно.
Никто изъ дѣтей Кардо не подозрѣвалъ, что ихъ старуха-тетка, г-жа Клапаръ, еще жива. И не мудрено: всѣ семейныя сношенія съ ней ограничивались извѣщеніемъ о какомъ-нибудь семейномъ событіи, свадьбѣ или похоронахъ, да присылкой карточекъ въ день Новаго года. Г-жа Клапаръ подавляла свою гордость только въ интересахъ Оскара, а также изъ дружбы къ Моро, единственному человѣку, который остался ей вѣренъ въ несчастіи. Она не очень докучала Кардо своими визитами, но не расходилась съ нимъ, имѣя въ виду, что онъ можетъ быть полезенъ въ будущемъ Оскару. Она являлась къ нему разъ въ три мѣсяца и всегда много говорила объ Оскарѣ Гюссонѣ, племянникѣ покойной г-жи Кардо, во время же каникулъ привозила раза три и самого Оскара. Въ каждый изъ этихъ визитовъ Кардо водилъ Оскара обѣдать въ «Cadran Bleu», бралъ его вечеромъ въ театръ «Gaité» и самъ отвозилъ его потомъ домой, въ улицу Серизе. Однажды, одѣвъ Оскара заново, онъ подарилъ ему кубокъ и сервизъ изъ серебра. Г-жа Клапаръ, желая увѣрить Кардо въ любви къ нему племянника, вѣчно потомъ напоминала старику объ этомъ кубкѣ, о сервизѣ и о чудномъ костюмѣ, отъ котораго не осталось уже ничего, кромѣ жилета. Но всѣ эти уловки матери скорѣе вредили Оскару въ глазахъ дяди, чѣмъ располагали къ нему: слишкомъ ужь хитеръ былъ самъ Кардо! Притомъ Кардо никогда не любилъ особенно свою покойницу-жену, худую, высокаго роста женщину съ рыжими волосами. Онъ зналъ также, при какихъ обстоятельствахъ женился покойный Гюссонъ на матери Оскара, зналъ, что Оскаръ родился по смерти отца. Понятно, что этотъ племянникъ казался ему совершенно чужимъ. А мать Оскара, не предвидя несчастья, не позаботилась сблизить сына съ дядей, не сумѣла возбудить въ обоихъ чувство симпатіи другъ къ другу. Какъ всѣ женщины, всецѣло отдавшіяся материнскому чувству, г-жа Клапаръ думала, что дядя не можетъ не интересоваться такимъ прелестнымъ ребенкомъ, какъ Оскаръ, ребенкомъ, носящимъ притомъ имя покойной г-жи Кардо.
— Сударь, къ вамъ пріѣхала мать Оскара, вашего племянника, — сказала горничная старику Кардо, гулявшему у себя въ саду, въ ожиданіи завтрака. Куаффёръ только-что успѣлъ его выбрить и напудрить.
— Здравствуйте, здравствуйте, моя красавица, — сказалъ Кардо, кланяясь г-жѣ Клапаръ и плотнѣе запахиваясь въ свой халатъ изъ бѣлаго пике. — Э, да вашъ молодецъ ужь выросъ, — прибавилъ онъ, взявъ Оскара за ухо.
— Да, онъ окончилъ курсъ и очень сожалѣлъ, что дорогой дядя не могъ присутствовать при раздачѣ наградъ и порадоваться за своего племянника: вѣдь его тоже удостоили отличія. Да, имя Гюссонъ, которое, надѣюсь, онъ будетъ носить съ честью, было торжественно провозглашено…
— Браво, браво! — воскликнулъ старикъ пріостановившись. Г-жа Клапаръ, Оскаръ и Кардо прохаживались по террасѣ, окруженной миртами и померанцевыми деревьями. — Что же онъ получилъ?
— Четвертую премію по философіи, — отвѣтила съ тріумфомъ мать.
— Ну, онъ не скоро наверстаетъ потерянное время, — замѣтилъ Кардо. — Окончить съ четвертой преміей… Это не Богъ вѣсть что!.. Надѣюсь, вы позавтракаете со мной? — добавилъ онъ.
— Мы къ вашимъ услугамъ, — отвѣтила г-на Клапаръ. — Ахъ, г-нъ Кардо, какая радость для родителей, когда дѣти вступаютъ въ жизнь съ успѣхомъ! Въ этомъ отношеніи, да, впрочемъ, и во всѣхъ другихъ, — добавила она, — вы самый счастливый отецъ изъ всѣхъ, кого я знаю. Ваша милая дочь и ея уважаемый супругъ поддерживаютъ честь вашего имени: «Cocon d’or» остается первымъ торговымъ домомъ Парижа. А вашъ старшій сынъ одинъ изъ лучшихъ нотаріусовъ въ столицѣ. И какъ удачно онъ женился!.. Второй сынъ только-что сталъ компаньономъ одной изъ богатѣйшихъ фирмъ. Внучки у васъ прелестныя. Вы теперь глава четырехъ семействъ… Оставь насъ однихъ, Оскаръ! Иди осмотри садъ, только не трогай цвѣтовъ! Это замѣчаніе, сдѣланное Оскару, вызвало улыбку на лицѣ Кардо.
— Но ему вѣдь восемнадцать лѣтъ, — сказалъ онъ.
— Да, ужь восемнадцать лѣтъ, г-нъ Кардо. — Я сумѣла выростить его здоровымъ, и тѣломъ и духомъ, искреннимъ, прямымъ, я пожертвовала всѣмъ для его образованія. Развѣ не горько мнѣ думать о томъ, что я ничего не могу сдѣлать для его дальнѣйшей карьеры?
— Но г-нъ Моро, который доставилъ ему стипендію въ школѣ, вѣроятно, поможетъ ему и теперь, выведетъ его въ люди, — сказалъ Кардо самымъ невиннымъ тономъ.
— Г-нъ Моро можетъ умереть, — отвѣтила г-жа Клапаръ, — и притомъ же онъ окончательно разошелся съ графомъ де-Серизи, своимъ патрономъ.
— Чортъ возьми!.. Теперь, сударыня, я понимаю, что васъ привело ко мнѣ…
— Нѣтъ, сударь, — прервала г-жа Клапаръ старика, который, изъ уваженія къ дамѣ не выразилъ ни однимъ жестомъ своей досады. — Развѣ вы можете знать все, что перенесла мать, которая цѣлыхъ семь лѣтъ принуждена была брать для сына шестьсотъ франковъ изъ жалованья мужа, получающаго всего полторы тысячи въ годъ?.. Да, сударь, вотъ все наше достояніе. Что же я могу сдѣлать для Оскара? Г-нъ Клапаръ такъ ненавидитъ моего бѣднаго ребенка, что мнѣ нельзя держать его дома. Мудрено ли, что я, бѣдная, одинокая женщина, пришла въ такомъ важномъ случаѣ посовѣтоваться съ единственнымъ родственникомъ своего сына?
— Вы прекрасно сдѣлали, — отвѣтилъ Кардо. — Но вы никогда раньше не говорили мнѣ объ этомъ…
— О, сударь, — гордо прервала его г-жа Клапаръ, — вамъ послѣднему я сказала бы о своей нуждѣ. Я сама во всемъ виновата, я выбрала себѣ въ мужья человѣка, ни къ чему неспособнаго. О, какъ я несчастна!..
— Выслушайте меня, сударыня, — заговорилъ Кардо, — и не плачьте пожалуйста. Мнѣ всегда слишкомъ больно смотрѣть на слезы женщины… Вашъ сынъ носитъ фамилію Гюссонъ, и будь жива моя дорогая жена, она, навѣрно, сдѣлала бы что-нибудь для него въ память своего отца и брата…
— Она очень любила брата! — воскликнула мать Оскара.
— Но я роздалъ все свое состояніе дѣтямъ, которымъ нечего больше ждать отъ меня, — продолжалъ Кардо. — Я отдалъ имъ два милліона, которые нажилъ, чтобы еще при жизни моей они были вполнѣ счастливы. Себѣ я ничего не оставилъ, кромѣ пожизненнаго дохода, — а въ мои годы не легко жертвовать своими привычками… Знаете ли, по какой дорогѣ надо пустить этого молодца? — сказалъ онъ, позвавъ Оскара и взявъ его за руку, — пусть онъ изучаетъ право, я внесу плату за него въ школѣ правовѣдѣнія и заплачу за диссертацію. Помѣстите его къ какому-нибудь юристу, пусть онъ изучаетъ тамъ всѣ судейскія уловки. Если онъ будетъ вести себя хорошо и полюбить дѣло и если я буду еще живъ, никто изъ моихъ дѣтей не откажется ссудить ему сумму, необходимую для того, чтобы устроиться; я же внесу за него залогъ. Вамъ придется только кормить и одѣвать его, пока онъ будетъ учиться. Конечно, ему предстоитъ много лишеній, но за то онъ изучитъ жизнь… Ба, я покинулъ Ліонъ съ двумя луидорами въ карманѣ, подаркомъ бабушки, пѣшкомъ пришелъ въ Парижъ и вотъ видите, чего достигъ. Умѣренность сохраняетъ здоровье… Да, молодой человѣкъ, честность, скромность и трудъ все преодолѣютъ… Какъ пріятно собственнымъ трудомъ нажить себѣ состояніе! А истратить его можно и въ старости, было бы здоровье. Итакъ, запомни мои слова: честность, трудъ и скромность!
— Слышишь, Оскаръ? — сказала мать. — Въ этихъ словахъ твой дядя высказалъ то же, что я тебѣ говорила недавно. Тебѣ слѣдовало бы огненными буквами записать въ памяти каждое слово.
— О, я ихъ не забуду, — отвѣчалъ Оскаръ.
— Ну, такъ поблагодари же дядю. Развѣ ты не слышишь, что онъ выразилъ желаніе позаботиться о твоемъ будущемъ? Ты можешь стать ходатаемъ по дѣламъ въ Парижѣ.
— Онъ не подозрѣваетъ о своемъ будущемъ величіи, — сказалъ Кардо, замѣтивъ растерянный видъ Оскара. — Не мудрено: онъ только-что сошелъ со школьной скамейки… Выслушай меня, — обратился онъ къ племяннику, — я не стану много распространяться. Помни, что въ твои годы надо прежде всего умѣть противиться соблазнамъ, а ихъ встрѣчаешь на каждомъ шагу въ такомъ большомъ городѣ, какъ Парижъ. Живи лучше у своей матери, въ мансардѣ, ходи оттуда прямо въ школу, а потомъ возвращайся и работай съ утра до вечера. Сдѣлайся въ двадцать два года вторымъ клеркомъ, а въ двадцать четыре — первымъ. Изучи все, что слѣдуетъ, и дѣло въ шляпѣ!.. Ну, а если профессія эта будетъ тебѣ не по душѣ, можешь поступить къ моему сыну, нотаріусу. Со временемъ станешь его преемникомъ… Итакъ, терпѣніе, трудъ, честность и скромность — вотъ твой девизъ.
— Дай Богъ вамъ прожить еще тридцать лѣтъ и дождаться, чтобы пятый вашъ ребенокъ осуществилъ всѣ ваши надежды! — воскликнула г-жа Клапаръ, схватывая руку Кардо и съ жаромъ дожимай ее.
— Ну, пойдемъ завтракать, — отвѣчалъ старикъ и взялъ Оскара за ухо. За столомъ Кардо слѣдилъ за племянникомъ и нашелъ, что онъ не умѣетъ держать себя.
— Присылайте его иногда ко мнѣ, — сказалъ онъ г-жѣ Клапаръ, прощаясь съ нею и указывая на Оскара. — Я докончу его воспитаніе.
Этотъ визитъ успокоилъ горе бѣдной женщины, которая не ожидала такого блестящаго успѣха. Цѣлыхъ двѣ недѣли она, какъ Церберъ, стерегла Оскара и никуда не пускала его одного. Такъ прошло время до конца октября.
Однажды утромъ, къ ужасу Оскара, явился Моро. Онъ засталъ всю семью за скуднымъ завтракомъ, состоявшимъ изъ латука, селедки и чашки молока.
— Мы уже переѣхали въ Парижъ и, конечно, живемъ здѣсь не такъ, какъ въ Прелѣ, — сказалъ Моро. Этимъ онъ желалъ дать понять г-жѣ Клапаръ, что въ ихъ отношеніяхъ должна произойти перемѣна — по милости Оскара. — Впрочемъ, — продолжалъ онъ, — мнѣ не придется много бывать въ городѣ. Я вошелъ въ компанію съ Леже и Маргерономъ; мы сдѣлались скупщиками имѣній и для начала купили землю Персанъ. Я стою во главѣ компаніи, располагающей милліономъ франковъ, такъ какъ я заложилъ свои земли. Когда мнѣ предлагаютъ подходящее дѣло, я обсуждаю его съ Леже: мои компаніоны получаютъ по 25 %, а я 50 % прибыли, такъ какъ на мнѣ лежатъ всѣ хлопоты. Я постоянно буду въ разъѣздахъ… Жена моя живетъ въ Парижѣ, въ предмѣстьѣ Руль, и живетъ очень скромно. Когда намъ удастся съ успѣхомъ провевести нѣкоторыя дѣла, такъ чтобы впредь рисковать только прибылью, я, можетъ быть, устрою у себя Оскара, если буду имъ доволенъ.
— Вотъ увидите, другъ мой, что катастрофа, вызванная легкомысліемъ моего бѣднаго Оскара, доставить вамъ блестящую будущность. Право же, въ Прелѣ вы только зарывали въ землю свои таланты, свою энергію…
Затѣмъ г-жа Клапаръ разсказала о своемъ визитѣ къ дядѣ Кардо, желая показать Моро, что она съ сыномъ можетъ теперь не быть ему въ тягость.
— Старикъ правъ, — сказалъ Моро, — надо держать Оскара въ рукахъ, тогда изъ него можетъ выдти хорошій нотаріусъ или адвокатъ. Но не дай Богъ ему свернуть съ намѣченнаго пути… Погодите, я помогу вамъ устроить его. Мнѣ теперь приходится сталкиваться съ массой разныхъ лицъ. Недавно еще мнѣ говорили объ одномъ стряпчемъ, купившемъ себѣ контору безъ кліентовъ. Онъ твердъ, какъ кремень и неутомимъ въ работѣ. Имя его Дерошъ. Я предложу ему вести всѣ наши дѣла подъ условіемъ, что онъ вышколитъ Оскара. Пусть онъ возьметъ его къ себѣ за девятьсотъ франковъ въ годъ; триста изъ нихъ заплачу я, и такимъ образомъ онъ будетъ стоить вамъ только шестьсотъ франковъ въ годъ. И если онъ желаетъ сдѣлаться человѣкомъ, лучшей школы ему не надо. Онъ выйдетъ оттуда нотаріусомъ, адвокатомъ или стряпчимъ.
— Ну, Оскаръ, что же ты не благодаришь г-на Моро, а стоишь столбомъ? Видишь, какъ онъ добръ къ тебѣ. Не всѣ молодые люди имѣютъ такихъ друзей, которые прощаютъ имъ ихъ глупости и еще заботятся о нихъ послѣ всѣхъ испытанныхъ непріятностей.
— Если хочешь помириться со мною, — сказалъ Моро, пожимая руку Оскару, — то для этого единственное средство — работать съ неизмѣннымъ усердіемъ и хорошо вести себя.
Десять дней спустя Моро представилъ Оскара г-ну Дерошъ. Послѣдній только-что успѣлъ устроиться въ большой, но недорогой квартирѣ, окнами во дворъ, въ улицѣ Бетизи. Дерошъ, молодой человѣкъ двадцати шести лѣтъ, сынъ бѣдныхъ родителей, былъ строго воспитанъ суровымъ отцомъ и самъ когда-то находился въ положеніи Оскара; онъ принялъ въ немъ близкое участіе, хотя ничѣмъ не проявилъ этого. Видъ молодого стряпчаго, худощаваго и суроваго, съ проницательнымъ, мрачнымъ взглядомъ, жесткими, коротко остриженными волосами и отрывистой рѣчью, навелъ ужасъ на бѣднаго Оскара.
— У меня работаютъ не только днемъ, но и ночью, — сказалъ Дерошъ, сидя въ креслѣ у длиннаго стола, на которомъ горою возвышались бумаги. — Г-нъ Моро, мы не уморимъ вашего молодца, но ему придется работать, чтобы не отставать отъ насъ. Г-нъ Годшаль! — крикнулъ онъ. Хотя день былъ воскресный, главный клеркъ вошелъ съ перомъ въ рукѣ.
— Г-нъ Годшаль, вотъ ученикъ, о которомъ я вамъ говорилъ. Г-нъ Моро принимаетъ въ немъ близкое участіе… Онъ будетъ обѣдать съ нами и помѣстится въ мансардѣ рядомъ съ вашей комнатой… Вы разсчитаете, сколько ему нужно будетъ времени, чтобы ходить отсюда въ училище правовѣдѣнія и возвращаться оттуда. У него не должна пропадать даромъ ни одна минута въ теченіе дня… Вы должны слѣдить за тѣмъ, чтобы онъ изучалъ законы и хорошо шелъ въ училищѣ. Давайте ему читать юридическія книги, когда онъ окончитъ заданныя въ училищѣ работы. Однимъ словомъ, онъ долженъ находиться подъ вашимъ непосредственнымъ руководствомъ. Помогите ему стать тѣмъ, чѣмъ вы сумѣли стать сами, т. е. искуснымъ главнымъ клеркомъ, ко дню, когда онъ долженъ будетъ принести присягу, какъ адвокатъ. Идите съ г-номъ Годшалемъ, милый другъ, онъ вамъ укажетъ ваше помѣщеніе… Вы видѣли Годшаля? — обратился затѣмъ Дерошъ къ Моро. — Это малый, у котораго, какъ и у меня, ничего нѣтъ. Онъ братъ знаменитой танцовщицы Маріэтты, которая разсчитываетъ лѣтъ черезъ десять скопить ему необходимыя для его устройства деньги. Всѣ мои клерки въ томъ же положеніи, все они должны разсчитывать исключительно на свой личный трудъ. Вотъ почему мы шестеро работаемъ за двѣнадцать человѣкъ. Лѣтъ черезъ десять у меня будутъ лучшіе кліенты во всемъ Парижѣ. Мы всецѣло отдаемся дѣламъ кліентовъ и не щадимъ себя… Я взялъ Годшаля отъ своего коллеги Дервиля, гдѣ онъ былъ вторымъ клеркомъ, и то не болѣе двухъ недѣль. У меня же Годшаль получаетъ тысячу франковъ, столъ и помѣщеніе. Это очень дѣльный малый и неутомимый… я очень люблю его. Онъ сумѣлъ жить на шестьсотъ франковъ, какъ и я, когда я былъ клеркомъ. Но главнымъ образомъ я требую отъ моихъ клерковъ безупречной честности. Кто умѣетъ быть честнымъ въ бѣдности, тотъ выйдетъ человѣкомъ. При малѣйшемъ отступленіи отъ моихъ правилъ въ этомъ пунктѣ клеркъ долженъ оставить мою контору.
«Слава Богу, Оскаръ попалъ въ хорошія руки», — подумалъ Моро.
Оскаръ прожилъ два года въ улицѣ Бетизи, въ самомъ центрѣ крючкотворства, потому что къ конторѣ Дероша болѣе чѣмъ къ какой-либо другой это выраженіе было вполнѣ примѣнимо. Въ теченіе этого времени за нимъ такъ строго слѣдили, такъ точно распредѣлили часы его занятій, такъ неуклонно требовали исполненія предписаннаго, что жизнь молодого человѣка въ самомъ центрѣ Парижа походила на жизнь монаха.
Во всякое время года Годшаль неизмѣнно вставалъ въ пять часовъ утра и отправлялся съ Оскаромъ внизъ въ контору, гдѣ они заставали своего патрона уже за работой. Кромѣ занятій въ конторѣ, Оскару приходилось готовить уроки для училища и, кромѣ того, читать тѣ юридическія сочиненія, которыя давали ему Годшаль и Дерошъ. Вообще занятія съ Годшалемъ и Дерошемъ были гораздо серьезнѣе, чѣмъ занятія въ самомъ училищѣ. По возвращеніи изъ училища, гдѣ Оскаръ проводилъ немного времени, онъ опять занимался въ конторѣ, а иногда отправлялся въ судъ и вообще до самаго обѣда находился въ распоряженіи Годшаля. Обѣдъ Дероша состоялъ изъ хорошаго куска мяса, овощей и салата, на дессертъ подавали каждому по ломтю швейцарскаго сыра. Пообѣдавъ, Годшаль и Оскаръ отправлялись въ контору, гдѣ занимались до вечера. Разъ въ мѣсяцъ Оскаръ завтракалъ у дяди Кардо, а каждое воскресенье проводилъ у матери. Случалось, что Моро, явившись по дѣлу въ контору Дероша, уводилъ Оскара обѣдать въ Пале-Рояль. Дерошъ и Годшаль такъ пробрали Оскара за его склонность къ щегольству, что онъ пересталъ даже думать объ изящныхъ костюмахъ.
— Клеркъ, — говорилъ ему Годшаль, — долженъ имѣть два черныхъ сюртука (новый и старый), черныя брюки, черные чулки и штиблеты, — сапоги стоютъ слишкомъ дорого. Ихъ можно пріобрѣсти, когда сдѣлаешься стряпчимъ. Клеркъ не долженъ тратить болѣе семисотъ франковъ въ годъ. Бѣлье слѣдуетъ дѣлать изъ тонкаго полотна. Да, когда начинаешь дѣлать карьеру, не имѣя ни одного су въ карманѣ, надо имѣть только необходимое. Взгляните на г-на Дероша! Онъ поступалъ такъ, какъ мы, и вышелъ въ люди.
Годшаль и самъ могъ служить примѣромъ. Онъ не только старался внушить другимъ строжайшія понятія о чести, скромности и честности, но и самъ примѣнялъ ихъ въ жизни, примѣнялъ, не кичась ими, а такъ же естественно, какъ дышалъ или ходилъ. Черезъ полтора года послѣ поступленія Оскара къ Дерошу у второго клерка была усмотрѣна вторично маленькая неточность въ отчетѣ по сданной ему кассѣ. Годшаль сказалъ ему, придя въ контору:
— Милѣйшій Годе, уходите отъ насъ по доброй волѣ, чтобы не говорили, что васъ уволили. Вы либо разсѣяны, либо неаккуратны, а недостатки эти для насъ неудобны. Г-нъ Дерошъ не узнаетъ о вашемъ промахѣ — вотъ все, что я могу сдѣлать для васъ, какъ товарища.
Въ двадцать лѣтъ Оскаръ сдѣлался третьимъ клеркомъ въ конторѣ Дероша. Онъ не получалъ еще жалованья, но зато не платилъ уже за столъ и помѣщеніе, такъ какъ исполнялъ обязанность второго клерка (Дерошъ имѣлъ двухъ первыхъ клерковъ и второй клеркъ былъ заваленъ работой). Къ концу второго года ученья Оскаръ былъ опытнѣе многихъ лиценціатовъ и нѣсколько разъ выступалъ защитникомъ въ судѣ. Годшаль и Дерошъ были очень довольны имъ. Но хотя Оскаръ и сталъ благоразумнѣе, жажда удовольствій и стремленіе блистать въ обществѣ проглядывали въ немъ, какъ ни заглушали ихъ непрерывныя занятія и строгая дисциплина. Моро, довольный успѣхами Оскара, пересталъ относиться къ нему съ прежней строгостью, а когда, въ іюлѣ 1825 года, онъ прекрасно сдалъ послѣдніе экзамены, Моро далъ ему денегъ на элегантный костюмъ. Г-жа Клапаръ, которая гордилась своимъ сыномъ, приготовляла для будущаго лиценціата и второго клерка полную и роскошную экипировку. Въ ноябрѣ Оскаръ Гюссонъ замѣнилъ, наконецъ, второго клерка и получилъ восемьсотъ франковъ жалованья, кромѣ стола и помѣщенія. Кардо, постоянно освѣдомлявшійся у Дероша о племянникѣ, обѣщалъ г-жѣ Клапаръ дать ему возможность открыть собственную контору, если онъ и впредь будетъ также вести себя.
Несмотря, однако, на всѣ признаки перемѣны къ лучшему, въ душѣ Оскара Гюссона происходила жестокая борьба. По временамъ ему хотѣлось даже бросить такой образъ жизни, который шелъ совершенно въ разрѣзъ съ его вкусами и характеромъ; онъ находилъ, что даже каторжники счастливѣе его. На улицѣ, при встрѣчѣ съ элегантно одѣтыми молодыми людьми, у него являлось желаніе бѣжать, освободиться изъ подъ гнета суроваго режима. Нерѣдко его тянуло къ женщинамъ, и хотя онъ побѣждалъ себя, но чувствовалъ отвращеніе къ жизни. Только благодаря примѣру и вліянію Годшаля, а не по собственной волѣ, удерживался онъ на тернистомъ пути добродѣтели. Годшаль, слѣдя за Оскаромъ, поставилъ себѣ правиломъ не подвергать его никакимъ искушеніямъ: Оскаръ сидѣлъ большею частью безъ денегъ или имѣлъ такъ мало денегъ, что не могъ позволить себѣ ничего лишняго. Однако, въ концѣ послѣдняго года Годшаль нашелъ, что слѣдуетъ, наконецъ, предоставить нѣсколько болѣе свободы пылкому юношѣ, и самъ предпринималъ съ нимъ parties de plaisir, расплачиваясь за все. Эти поѣздки — баловство, какъ ихъ называлъ суровый клеркъ — помогали Оскару мириться съ своей жизнью, такъ какъ онъ не встрѣчалъ развлеченій ни у дяди Кардо, ни у матери, жившей еще скромнѣе и однообразнѣе, чѣмъ Дерошъ. Моро не могъ, подобно Годшалю, быть на пріятельской ногѣ съ Оскаромъ; весьма возможно, что онъ самъ предложилъ Годшалю познакомить юношу съ жизнью. Оскаръ успѣлъ уже взвѣсить всѣ послѣдствія оплошности, которую онъ совершилъ во время свой поѣздки въ Прель, и сталъ теперь значительно скромнѣе. Но какъ ни обуздывалъ онъ свои прихоти, пылкость его натуры могла въ одинъ прекрасный день о держать верхъ. И о всякомъ случаѣ, по мѣрѣ того, какъ Оскаръ знакомился съ жизнью и съ людьми, онъ становился благоразумнѣе. Моро надѣялся теперь, что юноша выйдетъ, наконецъ, на хорошую дорогу, если только Годшаль не перестанетъ до поры до времени слѣдить за нимъ.
— Ну, какъ онъ ведетъ себя? — спросилъ Годшаля Моро, возвратившись изъ путешествія, которое длилось нѣсколько мѣсяцевъ.
— Въ немъ все еще много тщеславія, — отвѣчалъ Годшаль. — Вы даете ему роскошное платье и прекрасное бѣлье, и вотъ нашъ малый отправляется по воскресеньямъ въ Тюльери искать приключеній. Что тутъ станешь дѣлать? Молодость беретъ свое. Онъ все пристаетъ ко мнѣ, чтобы я представилъ его моей сестрѣ. Тамъ онъ встрѣтитъ прекрасное общество: балеринъ, актрисъ, золотую молодежь, прожигателей жизни и состоянія… Я боюсь, что онъ совсѣмъ неспособенъ быть стряпчимъ. Впрочемъ, говоритъ онъ довольно хорошо: онъ могъ бы быть адвокатомъ, вести хорошо подготовленныя дѣла…
Въ ноябрѣ 1825 года, когда Оскаръ Гюссонъ занялъ должность второго клерка и собирался защищать диссертацію на лиценціата, въ контору Дероша былъ принятъ новый клеркъ по случаю повышенія Оскара.
Этотъ четвертый клеркъ, по имени Фредерикъ Маре, молодой человѣкъ двадцати трехъ лѣтъ, разсчитывалъ посвятить себя магистратурѣ и два года уже изучалъ право. Какъ оказалось по собраннымъ свѣдѣніямъ, онъ былъ сынъ вдовы богатаго лѣсопромышленника и по смерти дяди-холостяка получилъ на свою долю двѣнадцать тысячъ франковъ годового дохода. Къ Дерошу онъ поступилъ съ похвальнымъ намѣреніемъ серьезно изучить судопроизводство, вникнуть во всѣ его тонкости и такимъ образомъ получить возможность года черезъ два сдѣлаться первымъ клеркомъ. Добиться въ тридцать лѣтъ должности прокурора какого-нибудь суда было его единственной мечтой: далѣе честолюбіе его не шло. Фредерикъ былъ двоюродный братъ Жоржа Маре, но такъ какъ участникъ памятной поѣздки въ Прель не открылъ своей фамиліи никому, кромѣ Моро, то фамилія новаго клерка не вызвала въ памяти Оскара никакихъ воспоминаній.
— Господа, — сказалъ Годшаль за завтракомъ, обращаясь ко всѣмъ клеркамъ, — къ намъ поступаетъ новый клеркъ, и такъ какъ онъ очень богатъ, то мы, надѣюсь, заставимъ его угостить насъ на славу.
— Принеси сюда книгу, — сказалъ Оскаръ, — обращаясь къ помощнику клерка, — и займемся серьезно.
Помощникъ клерка съ ловкостью бѣлки пролѣзъ между конторками и досталъ книгу, положенную въ такое мѣсто, гдѣ она скорѣе всего могла запылиться.
— Она одѣлась одѣяломъ, — сострилъ клеркъ, указывая на книгу.
Подобныя книги были тогда въ большомъ употребленіи среди клерковъ. Клерки, которымъ приходится такъ много работать, любятъ позабавиться, тѣмъ болѣе, что забава у нихъ рѣдкая гостья. Но особенное наслажденіе доставляютъ имъ всякаго рода мистификаціи. Этимъ отчасти объясняется поведеніе Жоржа Маре въ дилижансѣ Пьеротена. Самый мрачный изъ клерковъ и тотъ вѣчно чувствуетъ потребность выкинуть какую-нибудь шутку. Интересно прослѣдить, съ какимъ умѣніемъ клерки пускаютъ въ ходъ ту или другую мистификацію, какъ подхватываютъ и развиваютъ какую-нибудь шутку. Одни только живописцы могутъ сравняться съ ними въ этомъ отношеніи. Актеры же уступаютъ и тѣмъ и другимъ. Купивъ контору безъ клерковъ, Дерошъ словно началъ новую династію. Онъ занялъ помѣщеніе, въ стѣнахъ котораго никогда еще не писали на гербовой бумагѣ, поставилъ вездѣ новыя конторки и завелъ новыя папки — бѣлыя съ синимъ. Клерки были имъ набраны изъ разныхъ конторъ и между ними не было ничего общаго. Не мудрено, что при поступленіи ихъ не были соблюдены установленные обычаи. Но Годшаль, начавшій свою карьеру у Дервиля, былъ человѣкъ твердыхъ правилъ и не желалъ измѣнить священному обычаю, въ силу котораго новопоступившій клеркъ долженъ былъ угостить завтракомъ служащихъ въ конторѣ клерковъ. Въ тотъ зимній вечеръ, когда юный Оскаръ впервые явился въ контору Дероша, и клерки, окончивъ занятіе, грѣлись у камина передъ уходомъ, Годшаль подалъ мысль о возобновленіи прежняго обычая. Рѣшено было составить книгу якобы древняго происхожденія съ отчетами о пирахъ прежнихъ клерковъ, чудомъ спасенную отъ бурь революціи и якобы принадлежавшую еще Бордену, предшественнику Саванье, отъ котораго Дерошъ пріобрѣлъ контору. Начали съ того, что стали искать у торговцевъ старыми бумагами какую-нибудь отчетную книгу восемнадцатаго вѣка. Найдя такую книгу, принялись волочить ее повсюду: побывала она и въ печкѣ, и въ каминѣ, и въ кухнѣ; валялась она на полу, въ пыли, оставляли ее даже въ такомъ, мѣстѣ, которое клерки называютъ «комнатой совѣщаній», и вотъ, наконецъ, книга покрылась плѣсенью, отъ которой пришелъ бы въ восторгъ всякій антикварій; на ней явились глубокія борозды несомнѣнно древняго происхожденія, а углы приняли такой видъ, точно ими лакомились крысы; обрѣзъ книги былъ подпаленъ съ замѣчательнымъ искусствомъ.
Приведемъ теперь нѣсколько цитатъ изъ этой книги, чтобы понять, для чего предназначали ее клерки Дероша. Шестьдесятъ первыхъ страницъ были заполнены подложными протоколами. Первая страничка начиналась слѣдующими словами:
"Въ сеи день, празник Св. Женевьевы, Патронесы Парижа, под Покровом Коей состоят с 1525 г. клерки сеи Конторы, мы, ниженазванные, клерки и помощники клеркои Конторы Жерома-Себастьана Бордена, преемника покойнаго Гербе, сочли нужным смѣнить регистровую книгу клерков сего достохвальнаго мужа, поелику сія книга заполнилась актами возлюбленых наших предшественников и просили Архивариуса Суда приложить оную кпрочим документам, и направили послѣ сего стопы своя в храм дабы достойно ознаменовать приобретение новой регистровой книги.
«Въ увѣреніе сего руку приложили: Мален, главный клерк; Гревен, второй клерк; Аѳанасій Фере — клерк; Жак Гюе — клерк; Рено — клерк; Бедо — помощник клерка. Лѣта от P. X. 1787».
«Отстояв обедню направились мы в Куртиль и на общій щет заказали обильный завтрак съ коего вернулись мы въ 7 часов утра».
Это было такъ написано, что любой экспертъ поклялся бы, что это подлинная рукопись восемнадцатаго вѣка. За этимъ актомъ слѣдовали двадцать семь протоколовъ о поступленіи клерковъ, и подъ послѣднимъ изъ нихъ былъ подписанъ роковой 1792 годъ. Затѣмъ акты прерывались на четырнадцать лѣтъ, и первымъ послѣ такого перерыва помѣщенъ былъ обозначенный 1806 годомъ актъ о назначеніи Бордена стряпчимъ при трибуналѣ первой инстанціи департамента Сены. Подъ этимъ актомъ приписаны были слѣдующія строки:
"Господу, въ Его неизреченномъ милосердіи, угодно было сохранить невредимымъ драгоцѣнный архивъ всѣмъ извѣстной конторы Бордена, сохранить, несмотря на страшное бѣдствіе, вихремъ пронесшееся надъ Франціей, ставшей затѣмъ великой Имперіей. Такое чудесное спасеніе архива въ эпоху, когда безвозвратно погибло столько хартій и всякихъ документовъ, мы, нижеподписавшіеся клерки достойнаго, всѣми уважаемаго Бордена, не колеблясь, приписываемъ заступничеству Св. Женевьевы, покровительницы означенной конторы, а равно и тому обстоятельству, что нашъ патронъ всегда глубоко чтилъ всѣ старинные обычаи и преданія. Итакъ, не вѣдая, кому мы болѣе обязаны вышеупомянутымъ чудомъ, Святой-ли Женевьевѣ, или достопочтенному патрону, мы предрѣшили: 1) отправиться въ храмъ и вознести молитву у алтаря Святой Женевьевы, посылающей намъ столько агнцевъ, съ которыхъ мы снимаемъ шкуры, а 2) предложить завтракъ возлюбленному патрону, въ надеждѣ, что всѣ расходы уплатитъ самъ же онъ.
"Подписали: Оньяръ, главный клеркъ, Подевэнъ, второй клеркъ, Пруа — клеркъ; Дервиль — клеркъ; Августинъ Коре, помощникъ клерка.
«Въ Конторѣ, 10-го ноября 1806 года. Три часа пополудни слѣдующаго дня. Вышеподписавшіеся клерки позволяютъ себѣ выразить здѣсь глубокую благодарность ихъ несравненному патрону, угощавшему ихъ вчера въ ресторанѣ Роллана отборными винами трехъ странъ, Бургундіи, Бордо и Шампаня, а равно и тонкими блюдами, — съ четырехъ часовъ пополудни до половины восьмого. Въ изобиліи подавались также ликеры, мороженое и кофе. Присутствіе патрона не позволило клеркамъ пропѣть ихъ хвалебный гимнъ. Вообще никто не вышелъ изъ границъ приличной веселости, имѣя въ виду, что уважаемый и щедрый патронъ обѣщалъ повести всѣхъ во Французскій Театръ посмотрѣть Тальма въ „Британникѣ“. — Ура! Многіе годы Бордену!.. Да прольетъ на него Всевышній Свои щедроты! Да поможетъ ему продать за большія деньги свою славную Контору! Пошли ему, Господи, богатаго кліента! Пусть Борденъ вернетъ всѣ свои издержки!.. О, еслибъ всѣ наши будущіе патроны были похожи на него!.. Да будетъ онъ вѣчно любимъ своими клерками, даже когда смежитъ навсегда свои очи».
Затѣмъ слѣдовали тридцать три протокола о поступленіи клерковъ, и всѣ они отличались одинъ отъ другого чернилами, почерками, слогомъ. Похвалы, расточавшіяся тамъ винамъ и кушаньямъ, заставляли думать, что всѣ эти отчеты писались подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ inter pocula.
Наконецъ, дойдя до іюня 1822 года — времени принесенія присяги Дерошемъ, мы находимъ слѣдующую конституціонную прозу:
«Я, нижеподписавшійся — Франсуа-Клодъ-Мари Годшаль, приглашенный господиномъ Дерошемъ для исполненія трудныхъ обязанностей перваго клерка въ конторѣ, которой приходилось пріобрѣтать своихъ кліентовъ, получивъ запросъ отъ бывшаго моего патрона, господина Дервиля. о состояніи знаменитой старинной книги писцовъ-распорядителей пиршествъ, книги, извѣстной всему сословію стряпчихъ, попросилъ господина Дероша справиться о ней у своего предшественника, находя безусловно необходимымъ разыскать этотъ документъ, помѣченный 1786 годомъ и примыкающій къ другимъ архивамъ, хранящимся въ судѣ. Подлинность вышеназваннаго документа была удостовѣрена архиваріусами Терасъ и Дюкло, изысканія которыхъ даютъ намъ возможность восходить до 1525 года и такимъ образомъ получить весьма цѣнныя историческія указанія относительно обычаевъ и кухни прежнихъ клерковъ».
"Благодаря этому, контора располагаетъ въ настоящее время доказательствами поклоненія, съ которымъ наши предшественники всегда относились къ божественной бутылкѣ и тонкимъ яствамъ.
"Въ виду этого, въ назиданіе нашимъ преемникамъ и ради прославленія славнаго прошлаго, я пригласилъ Дубле, второго клерка, Вассаль, третьяго клерка, клерковъ Гериссонъ и Грандменъ и помощника клерка Дюме, къ завтраку, который имѣетъ быть въ слѣдующее воскресенье въ гостинницѣ «Краснаго Коня», на набережной Сенъ-Бернаръ, гдѣ мы отпразднуемъ пріобрѣтеніе этой книги, содержащей хартію нашихъ жруновъ.
«Въ это воскресенье, 27 іюня, было выпито двѣнадцать бутылокъ разныхъ винъ, оказавшихся превосходными. Особенное вниманіе обратили на себя двѣ дыни, пирожки изъ jus romanum, филе и запеканка съ грибами. Мадмуазель Маріэтта, знаменитая сестра перваго клерка, предоставила конторѣ первыя мѣста въ оркестрѣ для вечерняго представленія; считаемъ долгомъ внести въ книгу это великодушное пожертвованіе. Кромѣ того, рѣшено было, что всѣ клерки въ полномъ составѣ отправятся къ этой благородной дѣвицѣ, чтобы засвидѣтельствовать ей свою благодарность и заявить ей, что если бы когда-нибудь чортъ навязалъ ей какой-нибудь процессъ, ей придется уплатить только судебныя издержки».
«Годшаль провозглашенъ добрымъ малымъ и лучшимъ изъ клерковъ. Отъ души желаемъ ему поскорѣе пріобрѣсти собственную контору».
Страница была испещрена пятнами вина, пирожнаго и росчерками писцовъ, походившими на ракеты. Чтобы понять, насколько составители сумѣли придать печать правдоподобія этимъ записямъ, достаточно привести тутъ протоколъ принятія Оскара въ контору:
«Сегодня, 25 ноября 1892 года, послѣ пиршества, состоявшагося вчера въ улицѣ де-Ла-Серизе въ Арсенальномъ кварталѣ, у г-жи Клапаръ, матери кандидата въ клерки Оскара Гюссонъ, мы, нижеподписавшіеся, удостовѣряемъ, что пиршество по случаю пріема вышеназваннаго кандидата, превзошло всѣ наши ожиданія. Приводимъ меню обѣда: черныя и розовыя редиски, корнишоны, анчоусы, масло и оливки для закуски; прекрасный рисовый супъ, свидѣтельствовавшій о необыкновенной материнской заботливости и издававшій дивный ароматъ. Молодой Гюссонъ сообщилъ, что въ супъ были положены великолѣпные потроха, приготовленные его матерью съ заботливостью, которая возможна только въ семейномъ домѣ».
«Item, потроха, залитые желе».
«Item, языкъ съ томатами».
«Item, рагу изъ голубей, столь восхитительный, что можно было подумать, будто ангелы спустились на землю для его изготовленія».
«Item, каравай изъ макаронъ, окруженный чашками съ шоколаднымъ кремомъ».
«Item, дессертъ, состоявшій изъ одиннадцати деликатнѣшихъ блюдъ, между которыми, несмотря на опьянѣніе, въ которое повергли насъ шестнадцать бутылокъ вина высшаго качества, мы замѣтили превосходный компотъ изъ персиковъ».
«Вина Русильона и Рейнскихъ береговъ совершенно вытѣсныли вина Шампани и Бургони. Бутылка мараскина и вишневка повергли насъ, несмотря на дивный кофе, въ состояніе особеннаго экстаза, въ силу котораго одинъ изъ насъ, г. Гериссонъ, полагая, что находится еще на бульварѣ dû Temple, очутился въ Булонскомъ лѣсу, а другой, четырнадцатилѣтній помощникъ клерка Жакино, обращался къ пятидесятилѣтнимъ почтеннымъ дамамъ, принимая ихъ за дѣвицъ легкаго поведенія, что считаемъ долгомъ внести въ протоколъ».
«Одинъ изъ параграфовъ нашего устава гласитъ, что кандидатамъ предоставляется предложить угощеніе, соотвѣтствующее ихъ средствамъ, такъ какъ всѣмъ извѣстно, что люди, обладающіе рентой, не отдаются Ѳемидѣ и что вообще клерки подвержены очень строгому режиму въ родительскомъ домѣ. Тѣмъ болѣе слѣдуетъ отмѣтить отношеніе г-жи Клапаръ, вдовы по первому браку г. Гюссона, отца новопоступившаго клерка, оказавшагося вполнѣ достойнымъ тѣхъ тостовъ, которыми его почтили во время дессерта и которые подписаны нами всѣми».
Три клерка сдѣлались уже жертвой этой мистификаціи, такъ что на страницахъ этой внушительной книги внесены были протоколы трехъ дѣйствительно состоявшихся пиршествъ.
Въ день появленія этихъ неофитовъ въ контору помощникъ клерка клалъ на ихъ конторку знаменитую книгу, и клерки отъ души радовались, глядя на физіономію новичка въ то время, какъ онъ изучалъ эти дикія страницы. Inter pocula, каждый новопоступающій клеркъ посвящался въ тайну фарса и это откровеніе должно было, по мнѣнію другихъ клерковъ, вызвать въ нихъ желаніе мистифицировать будущихъ клерковъ.
Теперь не трудно будетъ представить себѣ выраніеніе лицъ четырехъ клерковъ и помощника клерка, когда Оскаръ воскликнулъ: — Достаньте книгу!
Минутъ десять спустя послѣ этого восклицанія изящный молодой человѣкъ высокаго роста и пріятной наружности вошелъ въ контору и представился Годшалю.
— Я Фредерикъ Маре, — сказалъ онъ, — меня приняли третьимъ клеркомъ.
— Г-нъ Гюссонъ, — обратился Годшаль къ Оскару, — укажите этому господину его мѣсто и познакомьте его съ его обязанностями.
На слѣдующій день клеркъ нашелъ на своей конторкѣ знаменитую книгу, но, пробѣжавъ первыя страницы, расхохотался и отложилъ ее.
— Господа, — сказалъ онъ, собираясь уходить, — мой двоюродный братъ служитъ первымъ клеркомъ въ конторѣ нотаріуса Ганекена, я поговорю съ нимъ относительно того, какъ мнѣ быть въ этомъ случаѣ.
— Дѣло дрянь! — воскликнулъ послѣ его ухода Годшаль. — Онъ не походитъ на новичка, этотъ будущій дѣятель на поприщѣ магистратуры.
— Мы обработаемъ его, — сказалъ Оскаръ.
На другой день въ два часа пополудни въ контору вошелъ старшій клеркъ Ганекена, Жоржъ Маре, котораго Оскаръ тотчасъ же узналъ.
— Ого, другъ Али-паши! — воскликнулъ онъ развязнымъ тономъ.
— Такъ вотъ вы гдѣ, господинъ посланникъ, — сказалъ Жоржъ, узнавъ Оскара.
— Зы значитъ знаете другъ друга? — спросилъ Годшаль Жоржа.
— Еще бы! Мы года два тому назадъ надѣлали глупостей въ одномъ дѣлѣ… Да, я ушелъ отъ Крота и перешелъ къ Ганекену именно благодаря этой исторіи…
— Какой исторіи? — спросилъ Годшаль.
— О, ерунда! отвѣчалъ Жоржъ, поймавъ знакъ Оскара. — Мы хотѣли потѣшиться надъ однимъ пэромъ Франціи, а онъ ловко отдѣлалъ насъ… Ну, господа, что же это, вы хотите выманить ужинъ у моего кузена?
— Мы ничего не выманиваемъ, — произнесъ съ достоинствомъ Оскаръ. — Вотъ нашъ уставъ.
И онъ указалъ на одинъ изъ протоколовъ знаменитой книги, который констатировалъ исключеніе одного изъ клерковъ, виновнаго въ непокорности уставу и потому вынужденнаго оставить контору въ 1788 году.
— Полно молоть вздоръ, — сказалъ Жоржъ. — Но мы люди богатые, кузенъ мой и я, и мы вамъ устроимъ такое пиршество, какого вы и во снѣ не видали и которое воспламенитъ ваше воображеніе при составленіи новаго протокола. Итакъ, завтра въ два часа пополудни въ «Rocher de Cancale». Вечеръ мы проведемъ у маркизы де-Ласъ-Флорентинасъ-и-Кабиролосъ. Прошу васъ, господа, — прибавилъ онъ, принимая гордую осанку, — постарайтесь держать себя съ достоинствомъ и переносить пары вина, какъ вельможи временъ регентства…
— Урра! — воскликнули въ одинъ голосъ всѣ клерки. — Браво!.. Very well!.. Vivat! Да здравствуютъ Маре!
— Что это тутъ у васъ? — спросилъ Дерошъ, выходя изъ своего кабинета. — Ахъ, это ты, Жоржъ! Ты, вѣроятно, пришелъ развращать моихъ клерковъ. — Дерошъ позвалъ Оскара и ушелъ въ кабинетъ. — Вотъ, — сказалъ онъ ему, отпирая кассу, — пятьсотъ франковъ; отправься въ судъ и постарайся получить отъ судебнаго пристава приговоръ по дѣлу Вандепессовъ. Я обѣщалъ Симону двадцать франковъ, если онъ поспѣшитъ изготовить его. Подожди тамъ, если бумага не готова, и не забывай, что Дервиль способенъ въ интересахъ своего кліента напакостить намъ. Графъ Феликсъ де-Ванденессъ могущественнѣе своего брата, посланника, нашего кліента. Итакъ, держи ухо востро и при первомъ затрудненіи вернись въ контору.
Оскаръ удалился съ намѣреніемъ отличиться но этому дѣлу, это было первое порученіе, которое ему давалъ патронъ.
Послѣ ухода Жоржа и Оскара Годшаль присталъ къ новому клерку съ разспросами относительно маркизы де-Ласъ Флорентинасъ-и-Кабиролосъ. Но Фредерикъ поддерживалъ съ хладнокровіемъ и важностью прокурора мистификацію своего кузена; онъ утверждалъ что маркиза Ласъ-Флорентинасъ вдова испанскаго гранда, за которой ухаживалъ его кузенъ. Уроженка Мексики, дочь креолки, молодая, богатая вдова отличалась всѣми особенностями женщинъ этихъ странъ.
— Она любитъ «веселье, вино и пѣсни», какъ и всѣ мы, — сказалъ онъ вполголоса, цитируя знаменитую пѣснь Беранже. — Жоржъ очень богатъ; послѣ смерти отца, который былъ вдовцомъ, онъ получилъ состояніе, которое приноситъ ему восемнадцать тысячъ франковъ ренты; съ тѣми двѣнадцатью тысячами франковъ ренты, которые каждый изъ насъ недавно получилъ послѣ смерти дяди, это составляетъ тридцать тысячъ годового дохода. Теперь онъ расплатился съ долгами и собирается бросить службу. Онъ разсчитываетъ получить титулъ маркиза де-Ласъ-Флорентинасъ, такъ какъ молодая вдова имѣетъ право передать свой титулъ мужу.
Хотя клерки не совсѣмъ увѣровали въ существованіе маркизы де-Ласъ-Флорентинасъ, но перспектива завтрака въ «Rocher de Caucale» и обѣщаннаго вечера исполнила ихъ превеликой радости. Они рѣшили не касаться вопроса объ испанкѣ до того момента, пока она сама предстанетъ передъ ними.
Эта маркиза Ласъ-Флорентинасъ-и-Кабиролосъ была просто-на-просто мадемуазель Агата-Флорентина Кабироль, первая танцовщица театра Gaîté, у которой дядя Бардо распѣвалъ «la Mère Godichoff». Черезъ годъ послѣ смерти г-жи Бардо, счастливый коммерсантъ встрѣтилъ Флорентину при выходѣ ея изъ школы. Восхищенный красотой этого едва распустившагося цвѣтка — Флорентинѣ было въ то время тринадцать лѣтъ — коммерсантъ проводилъ ее до улицы Пастурель, гдѣ имѣлъ удовольствіе узнать, что будущая краса балета была дочерью бѣдной привратницы. Недѣли двѣ спустя мать и дочь очутились въ очень комфортабельной обстановкѣ въ улицѣ Брюсоль. Такимъ образомъ театръ обязанъ былъ пріобрѣтеніемъ новаго таланта этому покровителю искусствъ. Великодушный меценатъ преподнесъ своей протеже и ея матери мебель изъ краснаго дерева, обои, ковры и полную кухонную обстановку, заставилъ ихъ нанять прислугу и ассигновалъ имъ на расходы двѣсти пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ. Такимъ образомъ, дядя Кардо былъ прозванъ «ангеломъ» и наслаждался ролью благодѣтеля; для него это было самое блаженное время.
Въ теченіе трехъ лѣтъ пѣвецъ знаменитой «Mère Godichon» содержалъ мадемуазель Кабороль и ея мать въ этой маленькой квартирѣ, въ двухъ шагахъ отъ театра. Затѣмъ изъ любви къ хорографіи, онъ пригласилъ великаго Вестриса давать уроки своей протеже и въ 1820 году имѣлъ счастье увидѣть Флорентину въ балетѣ мелодрамы: «Вавилонскія руины». Ей было тогда шестнадцать лѣтъ. Нѣкоторое время спустя послѣ этого дебюта, дядя Кардо изъ ангела превратился въ стараго скрягу, но такъ какъ онъ сообразилъ, что танцовщица театра Gaité должна жить сообразно своему положенію и назначилъ ей пятьсотъ франковъ въ мѣсяцъ, то хотя онъ и не назывался уже «ангеломъ», но считался вторымъ отцомъ и лучшимъ другомъ.
Отъ 1820 до 1823 года Флорентина пріобрѣла всѣ знанія и весь запасъ опытности, необходимые для танцовщицы девятнадцати-двадцати лѣтъ. Подругами ея были Маріэтта и Тулія, первыя оперныя пѣвицы, Флорина и бѣдная Корали, столь преждевременно разставшаяся съ жизнью, съ искусствомъ, съ своей любовью и съ Камюзо. Такъ какъ почтенный старичекъ Кардо въ этотъ промежутокъ времени также постарѣлъ на пять лѣтъ, то онъ довольствовался теперь тѣмъ полуотеческимъ чувствомъ, которое выказываютъ старики по отношенію къ молодымъ, воспитаннымъ ими талантамъ, успѣхи которыхъ становятся ихъ собственными успѣхами. Впрочемъ, въ шестьдесятъ восемь лѣтъ трудно свить себѣ новое гнѣздо; старикъ Кардо уже не могъ разсчитывать на новую привязанность, а Флорентина знала всѣ его привычки и наклонности, и съ ея друзьями онъ могъ, не стѣсняясь, распѣвать «la Mère Godichon».
Въ теченіе этихъ пяти лѣтъ Кардо успѣлъ отложить девяносто тысячъ франковъ. Благоразумный старикъ предвидѣлъ, что когда онъ достигнетъ семидесятилѣтняго возраста, Флорентина сдѣлается совершеннолѣтней и, можетъ быть, будетъ дебютировать въ балетѣ оперы. Тогда ей, конечно, захочется блеснуть роскошью первой балерины. За нѣсколько дней до вечера, о которомъ идетъ рѣчь, Кардо истратилъ сорокъ пять тысячъ франковъ на новую обстановку Флорентины, для которой онъ нанялъ ту роскошную квартиру, въ которой Корали услаждала Камюзо. Есть въ Парижѣ квартиры, дома, улицы, которые имѣютъ свое предназначеніе. Первая балерина давала великолѣпные обѣды, тратила триста франковъ въ мѣсяцъ на свои туалеты, выѣзжала въ собственной коляскѣ, имѣла горничную, кухарку и лакея. Ждали только указа театральной дирекціи о назначеніи дебюта въ оперѣ. «Cocon d’or» въ угоду своему бывшему владѣльцу, предоставлялъ лучшія свои произведенія мадмуазель Флорентинѣ, какъ три года тому назадъ онъ старался угождать Корали. И все это оставалось неизвѣстнымъ дочери Кардо — отецъ и мужъ прекрасно умѣли сохранять внѣшнія приличія! Г-жа Камюзо не догадывалась ни о привычкахъ своего отца, ни о расточительности мужа. Роскошь обстановки мадмуазель Флорентины въ улицѣ Вандомъ могла удовлетворить самымъ честолюбивымъ стремленіямъ. Въ теченіе семи лѣтъ старикъ Кардо былъ полновластнымъ хозяиномъ положенія, теперь же онъ чувствовалъ, что теченіе уноситъ его съ силой неудержимаго каприза… Да, несчастный старикъ любилъ… Онъ надѣялся, что умретъ на рукахъ Флорентины и собирался оставить ей сто тысячъ франковъ.
Жоржъ Маре, красивый юноша, получавшій тридцать тысячъ франковъ годового дохода, ухаживалъ за Флорентиной. Всѣ танцовщицы, находящіяся на содержаніи какого-нибудь покровителя, стараются обзавестись поклонникомъ, который выѣзжаетъ съ ними и устраиваетъ имъ веселые пикники. Но такая фантазія балерины, хотя вполнѣ безкорыстная, обходится довольно дорого счастливому избраннику. Обѣды въ ресторанахъ, ложи въ театрахъ, кареты для загородныхъ поѣздокъ, дорогія вина, употребляемыя въ изобиліи (танцовщицы ведутъ жизнь прежнихъ атлетовъ), все это должно оплачиваться избранникомъ сердца. Жоржъ развлекался, какъ развлекаются всѣ молодые люди, которые сразу переходятъ отъ семейнаго гнета къ свободѣ, а смерть его дяди, почти удвоившая его состояніе, произвела полный переворотъ въ его планахъ. Обладая восемнадцатью тысячами франковъ годового дохода, Жоржъ разсчитывалъ сдѣлаться нотаріусомъ. Но, получивъ состояніе, завѣщанное ему дядей, онъ рѣшилъ, что нужно быть идіотомъ, чтобы отдаться профессіи нотаріуса, располагая подобнымъ капиталомъ. Итакъ, первый клеркъ праздновалъ свой первый день свободы этимъ завтракомъ, который долженъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ удовлетворить требованіямъ клерковъ конторы Дероша. Будучи благоразумнѣе Жоржа, Фредерикъ рѣшилъ, что добьется мѣста государственнаго прокурора.
Не было ничего невѣроятнаго въ предположеніи, что такой красавецъ, какъ Жоржъ, могъ жениться на богатой креолкѣ. Вѣдь предпочелъ же маркизъ Ласъ-Флорентинасъ-и-Кабиролосъ, какъ сообщилъ Фредерикъ, красивую креолку всѣмъ другимъ дѣвицамъ знатнаго происхожденія! Въ виду этого соображенія клерки конторы Дероша, не бывавшіе никогда въ высшемъ свѣтѣ, сочли необходимымъ надѣть лучшее свое платье, сгорая нетерпѣніемъ узрѣть мексиканскую маркизу Ласъ-Флорентинасъ-и-Кабиролосъ.
— Какое счастье, — сказалъ въ то утро Оскаръ Годшалю, — что я заказалъ себѣ фракъ, брюки, новую жилетку и сапоги и что мать моя сдѣлала мнѣ все бѣлье, когда я былъ назначенъ вторымъ клеркомъ. У меня есть дюжина рубахъ изъ тонкаго полотна, шесть изъ нихъ съ жабо… Мы покажемъ себя! Ахъ, если бы кто-нибудь изъ насъ могъ похитить эту маркизу!
— Прекрасное желаніе для клерка конторы Дероша! — воскликнулъ Годшаль. — Такъ ты никогда не избавишься отъ своего глупаго тщеславія, мальчуганъ?
— Ахъ, сударь, — сказала г-жа Клапаръ, подавая сыну галстухъ, — молю Бога о томъ, чтобы сынъ мой послышался вашихъ добрыхъ совѣтовъ. Я постоянно твержу ему: подражай господину Годшалю, слушайся его совѣтовъ!
— Нельзя жаловаться на него, сударыня, — отвѣчалъ старшій клеркъ. — Но если онъ надѣлаетъ еще нѣсколько такихъ промаховъ, какъ, напримѣръ, вчера, то Дерошъ потеряетъ къ нему всякое довѣріе. Нашъ патронъ не признаетъ неудачи. Онъ далъ порученіе вашему сыну достать выписку приговора суда по дѣлу о наслѣдствѣ, по которому ведутъ процессъ два брата… Оскаръ позволилъ одурачить себя. Патронъ взбѣшенъ. Мнѣ съ трудомъ удалось уладить это дѣло. Я отправился сегодня въ шесть часовъ утра къ судебному приставу, который обѣщалъ мнѣ выдать приговоръ завтра въ 7½ часовъ утра.
— О, Годшаль, — воскликнулъ Оскаръ, подходя къ старшему клерку г пожимая ему руки, — вы надежный другъ!
— Ахъ, сударь, — сказала г-жа Клапаръ, — каждая мать должна быть счастлива, зная, что сынъ ея находится подъ охраной такого человѣка, какъ вы! Будьте увѣрены, что чувство благодарности къ вамъ умретъ только вмѣстѣ со мною. Оскаръ, не довѣряйся этому Маре, онъ былъ причиной твоего перваго несчастья въ жизни.
— Какимъ образомъ? — спросилъ Годшаль.
Довѣрчивая мать сообщила первому клерку приключеніе бѣднаго Оскара въ дилижансѣ Пьеротена.
— Я увѣренъ въ томъ, — сказалъ Годшаль, — что этотъ шутъ готовитъ намъ нѣчто вродѣ этого къ сегодняшнему вечеру… я не пойду къ графинѣ Ласъ-Флорентинасъ, сестра моя ждетъ меня для составленія новаго контракта, и я уйду послѣ дессерта. Но смотри, Оскаръ, будь остороженъ! Васъ усадятъ за карточные столы… неудобно клеркамъ конторы Дероша отказываться… такъ играй за насъ обоихъ — вотъ тебѣ сто франковъ, — сказанъ добрякъ, передавая сто франковъ Оскару, который долженъ былъ истратить всѣ свои деньги на портного и на сапожника. — Будь остороженъ, не рискуй болѣе этихъ ста франковъ, не. увлекайся ни игрой, ни винами. Чортъ возьми, второй клеркъ имѣетъ уже извѣстное положеніе и долженъ держаться въ извѣстныхъ границахъ. Какъ только юноша сдѣлался вторымъ клеркомъ, онъ долженъ уже подумывать о томъ, чтобы сдѣлаться поскорѣй адвокатомъ. Итакъ, не пей много, не увлекайся игрой, держи себя съ достоинствомъ и не забудь, что къ полуночи ты долженъ вернуться домой, такъ какъ завтра ты долженъ быть къ семи часамъ утра въ палатѣ, гдѣ тебѣ выдадутъ копію приговора.
— Слышишь ли, Оскаръ? — сказала г-жа Клапаръ. — Видишь, какой снисходительный г-нъ Годшаль, какъ онъ умѣетъ согласовать удовольствія съ обязанностями по службѣ.
Въ это время явились сапожникъ и портной, и г-жа Клапаръ, оставшись наединѣ съ первымъ клеркомъ, поспѣшила возвратить ему его сто франковъ.
— Ахъ, сударь, — воскликнула она, — благословенія матери будутъ охранять всѣ ваши предпріятія!
Увидѣвъ сына хорошо одѣтымъ, мать почувствовала глубокую радость; въ награду за хорошее поведеніе она подарила ему золотые часы, пріобрѣтенные на ея сбереженія.
— Ты долженъ тянуть жребій черезъ недѣлю, — сказала она ему, — и такъ какъ нужно предвидѣть возможность, что ты вытянешь роковой номеръ, я отправилась къ дядѣ Кардо. Онъ очень доволенъ тобой и твоими успѣхами въ училищѣ правовѣдѣнія и обѣщалъ внести необходимыя для подставного рекрута деньги. Не чувствуешь ли ты нѣкоторое удовлетвореніе въ сознаніи, что хорошее поведеніе вознаграждается? Если тебѣ приходится испытывать лишенія, подумай о томъ, что черезъ пять лѣтъ у тебя будетъ своя контора. Наконецъ, ты знаешь, котикъ мой, что ты составляешь счастье твоей матери…
Лицо Оскара, нѣсколько похудѣвшее отъ занятій, приняло въ послѣднее время болѣе серьезное выраженіе. Періодъ роста былъ законченъ, борода обрамляла лицо юноши. Мать не могла не любоваться сыномъ; нѣжно обнявъ его, она повторяла ему: «Веселись, но не забывай наставленій добраго Годшаля. Ахъ, чуть было не забыла! Вотъ портфель — подарокъ нашего друга Моро».
— Онъ сегодня будетъ очень кстати, такъ какъ патронъ передалъ мнѣ пятьсотъ франковъ, чтобы уплатить за этотъ проклятый приговоръ по дѣлу Ванденесса съ Ванденессомъ.
— Ты оставишь ихъ при себѣ! — воскликнула г-жа Клапаръ. — А если ты потеряешь эти деньги? Не лучше ли отдать ихъ Годшалю?
Оскаръ одобрилъ совѣтъ матери. Но Годшаль, какъ и другіе клерки, пользовался свободой по воскресеньямъ отъ десяти часовъ утра до двухъ часовъ пополудни и Оскаръ не засталъ его въ конторѣ.
Разставшись съ матерью, Оскаръ отправился гулять по бульваранъ въ ожиданіи завтрака. Какъ не похвастать новымъ костюмомъ, доставлявшимъ ему невыразимое удовольствіе. Это чувство будетъ весьма понятно тѣмъ, которые испытали гнетъ нужды въ ранней юности. Хорошенькая кашемировая жилетка шалью, черныя кашемировыя панталоны, хорошо сшитый фракъ и тросточка съ красивымъ набалдашникомъ доставляли глубокую радость бѣдному юношѣ, который вспоминалъ въ это утро о томъ, какъ онъ былъ одѣтъ въ день знаменитой поѣздки въ Прель и какое впечатлѣніе произвелъ на него тогда Жоржъ. Затѣмъ мысли его сосредоточились на тѣхъ удовольствіяхъ, которыя ожидали его въ этотъ день. Ему предстояло въ первый разъ увидѣть высшее общество, и нужно признаться, что бѣдному клерку, лишенному всякихъ удовольствій и давно мечтавшаму о какомъ-нибудь кутежѣ, простительно было позабыть о благоразумныхъ наставленіяхъ Годшаля и матери. Да, къ стыду юности слѣдуетъ констатировать, что она не можетъ жаловаться на отсутствіе добрыхъ совѣтовъ и мудрыхъ наставленій. Впрочемъ, помимо совѣтовъ товарища и матери, Оскаръ испытывалъ въ глубинѣ своей души какое-то чувство отвращенія къ Жоржу, онъ точно чувствовалъ себя униженнымъ передъ этимъ свидѣтелемъ той сцены въ залѣ Прельскаго замка, когда Моро бросилъ его къ ногамъ графа де-Серизи. Нравственный порядокъ вещей подчиненъ неумолимымъ законамъ и переступать ихъ нельзя безнаказано. Одинъ изъ этихъ законовъ приказываетъ намъ бѣжать отъ тѣхъ, которые сознательно или безсознательно нанесли намъ вредъ, и этому закону подчиняются безпрекословно даже животныя. Существо, причинившее намъ вредъ или неудовольствіе, всегда будетъ возбуждать въ насъ непріязнь. Каково бы ни было положеніе этого существа, какими узами родства или дружбы оно бы ни было связано съ нами, необходимо порвать съ этимъ существомъ, оно послано нашимъ злымъ геніемъ. Хотя христіанская мораль противится такому образу дѣйствій, тѣмъ не менѣе инстинктъ самосохраненія требуетъ повиновенія этому ужасному закону. Дочь Іакова II, занявшая престолъ своего отца, нанесла ему, вѣроятно, не одну рану до узурпаціи. Іуда нанесъ, вѣроятно, нѣсколько смертельныхъ ударовъ Христу раньше, чѣмъ предалъ Его. Мы одарены какимъ-то внутреннимъ зрѣніемъ, и это-то внутреннее зрѣніе — глазъ души, — обусловливаетъ отвращеніе къ роковому для насъ существу. Если религія требуетъ отъ насъ, чтобы мы побороли это чувство, то тѣмъ не менѣе мы должны считаться съ зародившимся въ насъ недовѣріемъ. Но могъ ли Оскаръ въ двадцать лѣтъ проявить такое благоразуміе? Увы, когда въ половинѣ третьяго онъ вошелъ въ залъ «Rocher du Cancale», гдѣ находились, кромѣ клерковъ Дероша, еще трое приглашенныхъ: старый драгунскій капитанъ Жирондо, журналистъ Фино, который могъ повліять на дебютъ Флорентины въ Оперѣ, Дю-Брюэль, писатель, другъ соперницы Маріэтты Туліи, — второй клеркъ почувствовалъ, какъ исчезло чувство вражды къ Жоржу при первомъ пожатіи руки, при видѣ роскошнаго стола съ двѣнадцатью приборами. Впрочемъ, Жоржъ былъ очень милъ по отношенію къ Оскару.
— Вы всетаки, — сказалъ онъ ему, — попали на путь частной дипломатіи. — Какъ опредѣлите вы разницу между посломъ и адвокатомъ? Она обусловливается только тѣмъ, что первый является представителемъ цѣлаго народа, а второй — одного лица. Да, посланники суть адвокаты народовъ. Если я могу быть чѣмъ-нибудь полезенъ вамъ, обратитесь ко мнѣ.
— Теперь я могу признаться, — сказалъ Оскаръ, — вы причинили мнѣ когда-то большое зло…
— Ба! — сказалъ Жоржъ, выслушавъ разсказъ клерка. — Графъ де-Серизи возмутительно держалъ себя. Его жена… о, я не желалъ бы имѣть такую жену! И хотя графъ — пэръ Франціи и министръ, я не желалъ бы быть въ его шкурѣ. Это недалекій умъ… теперь я смѣюсь надъ нимъ.
Оскаръ слушалъ съ удовольствіемъ насмѣшки Жоржа надъ графомъ де-Серизи, такъ какъ эти насмѣшки умаляли до нѣкоторой степени его вину. Онъ даже увлекся полнымъ вражды краснорѣчіемъ Жоржа, который предсказывалъ аристократіи всѣ невзгоды, обрушившіяся на нее въ 1830 году и составлявшія мечту буржуазіи въ двадцатыхъ годахъ. Въ половинѣ четвертаго усѣлись за столъ. Дессертъ былъ поданъ лишь въ восемь часовъ. Каждому блюду посвящалось два часа времени: только клерки способны ѣсть съ такимъ аппетитомъ. Впрочемъ, желудки молодыхъ людей отъ 18 до 20 лѣтъ составляютъ для медицины необъяснимую тайну. Вина были достойны Бореля, замѣнившаго въ это время знаменитаго Валена, основателя перваго по совершенству своей кухни ресторана Парижа, то есть всего міра.
За дессертомъ былъ составленъ протоколъ этого роскошнаго пиршества, который начинался словами: «Inter pocula aurea restaurant, qui vulgo dicitur Rupes Cancali» Послѣ этого вступленія можно представить себѣ, какая прекрасная страничка была вписана въ золотую книгу писцовъ.
Годшаль исчезъ, подписавшись подъ протоколомъ и предоставивъ всѣмъ остальнымъ одиннадцати приглашеннымъ предаваться подъ руководствомъ стараго капитана императорской гвардіи винамъ, тостамъ и ликерамъ. Пирамиды изъ фруктовъ и сластей напоминали ѳивскіе обелиски. Въ половинѣ одиннадцатаго помощникъ клерка пришелъ въ состояніе невмѣняемости и его пришлось отправить въ фіакрѣ; Жоржъ далъ адресъ матери бѣд
няги и уплатилъ за проѣздъ. Остальные приглашенные, хотя были пьяны, какъ Питтъ и Дундасъ, выразили желаніе пройтись пѣшкомъ по бульварамъ, такъ какъ вечеръ былъ восхитительный. Къ полуночи они должны были явиться къ маркизѣ Ласъ-Флорен-тинасъ-и-Кабиролосъ, гдѣ ихъ ждало блестящее общество. Всѣ жаждали подышать чистымъ воздухомъ, но за исключеніемъ Жоржа, Жирудо, Дю-Брюэля и Фино, привыкшихъ къ парижскимъ оргіямъ, никто не могъ держаться на ногахъ. Жоржъ послалъ нанять три кареты и цѣлый часъ катался со своими гостями по внѣшнимъ бульварамъ, между Монмартромъ и заставой Трона. Наконецъ, они вернулись черезъ Берси и, проѣхавъ рядъ набережныхъ и бульзаровъ, добрались до улицы Вандомъ.
Клерки находились еще въ фантастической области грезъ, куда унесли невинные пары, когда амфитріонъ ихъ ввелъ гостей въ салонъ Флорентины. Тутъ сіяли яркимъ блескомъ театральныя принцессы, которыя были предупреждены о шуткѣ Фредерика и старались разыгрывать дамъ высшаго общества. Когда молодые люди вошли въ залу, подавали мороженое; канделябры ярко сіяли отъ свѣта зажженныхъ свѣчей. Лакеи Туліи, г-жи Du Val-Noble и Флораны — всѣ въ своихъ ливреяхъ, подавали лакомства на серебряныхъ подносахъ. Шелковая матерія, которой были обиты стѣны — шедевръ ліонской мануфактуры, была подобрана золотыми шнурками и положительно ослѣпляла глаза своимъ богатствомъ. Цвѣты на коврахъ напоминали оранжерею. Благодаря состоянію опьянѣнія, въ которомъ находились клерки, они въ первый моментъ дѣйствительно вообразили, что находятся у маркизы Ласъ-Флорентинасъ. Золото сверкало на четырехъ столахъ, приготовленныхъ въ спальнѣ. Полусонные, убаюканные прогулкой по бульварамъ въ полупьяномъ видѣ, клерки очнулись отъ сна въ настоящемъ дворцѣ Армиды. Оскаръ, представленный Жоржемъ quasi-маркизѣ, стоялъ соверііенно ошеломленный, не узнавая танцовщицы изъ театра Gaêté въ этой аристократически декольтированной, утопавшей въ кружевахъ дамѣ, которая приняла его съ такой милой любезностью, какую никогда не приходилось встрѣчать бѣдному клерку. Онъ былъ ослѣпленъ богатствомъ всей обстановки и красивыми женщинами, которыя явились въ роскошныхъ туалетахъ для усиленія престижа этой обстановки. Наконецъ, маркиза взяла юношу за руку и подвела его къ столу, гдѣ играли въ карты.
— Позвольте представить вамъ прелестную маркизу д’Англадъ, одну изъ моихъ пріятельницъ…
И она подвела бѣднаго Оскара къ хорошенькой Фанни Бопре, которая уже около двухъ лѣтъ занимала мѣсто покойной Корали въ сердцѣ Камюзо. Молодая актриса недавно имѣла блестящій успѣхъ въ мелодрамѣ: «Семейство д’Англадъ», которая была поставлена въ театрѣ Porte Saint Martin.
— Вотъ, дорогая моя, — сказала Флорентина, — представляю тебѣ прелестнаго юношу, который можетъ играть съ тобой.
— О, какъ это будетъ мило! — воскликнула съ восхитительной улыбкой актриса, вглядываясь въ Оскара. — Я все время проигрываю… хотите, мы раздѣлимъ потерю пополамъ?
— Маркиза, я весь къ вашимъ услугамъ, — сказалъ Оскаръ, усаживаясь рядомъ съ хорошенькой актрисой.
— Положите сюда деньги, вы принесете мнѣ счастье. Видите, вотъ мои послѣдніе сто франковъ…
И quasi-маркиза вынула изъ кошелька, украшеннаго брилліантами, пять золотыхъ монетъ. Оскаръ вынулъ свои сто франковъ — двадцать пятифранковыхъ тяжелыхъ монетъ и сконфуженно положилъ ихъ рядомъ съ золотыми монетами маркизы. Послѣ десяти туровъ она потеряла эти двѣсти франковъ.
— Ну, вотъ это глупо! — воскликнула она. —Теперь я ставлю банкъ. Вы играете со мной, не правда ли? — обратилась она къ Оскару.
Фанни Бопре поднялась, и молодой клеркъ, замѣтивъ, что оба они сосредоточиваютъ на себѣ вниманіе всего стола, не рѣшился отвѣтить, что у него нѣтъ больше денегъ. Голосъ измѣнилъ ему, языкъ его отяжелѣлъ и былъ точно прикованъ къ нёбу.
— Займи мнѣ пятьсотъ франковъ, --сказала актриса танцовщицѣ.
Флорентина взяла у Жоржа, игравшаго въ экарте, пятьсотъ франковъ и припесла ихъ подругѣ.
— Наганъ выигралъ 1.200 франковъ, — сказала актриса клерку. — Банкиры всегда выигрываютъ… но не нужно унывать, — шепнула она на ухо Оскару.
Люди, не лишенные сердца, воображенія и огня, поймутъ состояніе Оскара, когда онъ открылъ свой бумажникъ и вынулъ оттуда билетъ въ пятьсотъ франковъ. Онъ смотрѣлъ на Натана, знаменитаго писателя, который въ компаніи съ Флориной поставилъ большую ставку противъ банка.
— Ну, крошка, загребай! — крикнула ему Фанни Бопре, дѣлая знакъ Оскару взять двѣсти франковъ, которые поставили Флорина и Натанъ.
Актриса преслѣдовала шутками и насмѣшками тѣхъ, которые проигрывали и оживляла игру замѣчаніями, которыя Оскаръ находилъ весьма странными, но радость заглушила его мыслительныя способности, такъ какъ, послѣ первыхъ двухъ туровъ, она выиграла двѣ тысячи франковъ. Оскару хотѣлось прикинуться больнымъ и убѣжать, оставивъ свою партнершу, но чувство чести приковывало его къ мѣсту. Три слѣдующихъ тура унесли весь выигрышъ. Оскаръ почувствовалъ холодный потъ въ спинѣ и сразу отрезвился. Наконецъ, въ послѣдніе два тура была проиграна и общая ставка. Оскаръ, почувствовалъ страшную жажду и выпилъ три стакана замороженнаго пунша. Актриса увела его въ спальню, забрасывая его сладкими рѣчами. Но тутъ чувство виновности совершенно овладѣло Оскаромъ и точно во снѣ онъ увидѣлъ передъ собой строгое лицо Дероша. Усѣвшись на великолѣпной отоманкѣ, стоявшей въ темномъ углу, онъ закрылъ лицо платкомъ… онъ плакалъ! Флорентина увидѣла выраженіе настоящаго горя въ его позѣ, она подбѣжала къ нему, взяла его платокъ, увидѣла слезы и увела его въ свой будуаръ.
— Что съ тобою, мой милый? — спросила она.
Въ ея голосѣ и въ выраженіи ея лица была чисто материнская нѣжность.
— Я потерялъ пятьсотъ франковъ, которые мой патронъ далъ мнѣ для полученія одной бумаги въ судѣ, — сказалъ Оскаръ. — Теперь мнѣ остается только броситься въ воду… Я сдѣлалъ подлость…
— Какъ вы глупы! — сказала Флорентина. — Сидите тутъ, я принесу вамъ тысячу франковъ… постарайтесь отыграться. Не ставьте только болѣе пятисотъ франковъ, сохраните деньги вашего патрона. Жоржъ отлично играетъ въ экарте, держите пари за него.
Оскару въ его безвыходномъ положеніи оставалось только принять предложеніе хозяйки.
«Ахъ, — подумалъ онъ, — только маркизы способны на подобные поступки!.. Хороша собой, знатна, богата… какой счастливецъ Жоржъ!»
Онъ получилъ отъ Флорентины тысячу франковъ золотыми и подошелъ къ Жоржу. Жоржъ сыгралъ уже четыре раза, когда явился Оскаръ. Игроки встрѣтили его съ удовольствіемъ — всѣ они въ силу присущаго игрокамъ инстинкта, стали на сторону стараго офицера Жиродо.
— Господа, — сказалъ Жоржъ, — вы будете наказаны за ваше заблужденіе. Я сегодня въ ударѣ. Оскаръ, мы оберемъ ихъ!
Жоржъ и его партнеръ проиграли пять партій. Проигравъ свою тысячу франковъ, Оскаръ, охваченный бѣшенствомъ игры, бросился къ картамъ. Въ силу случайности, нерѣдко выпадающей на долю тѣхъ, которые въ первый разъ берутъ карты въ руки, Оскаръ сталъ выигрывать, но Жоржъ сбилъ его съ толку своими совѣтами: онъ говорилъ ему, какія карты бросить, и нерѣдко вырывалъ ихъ у него изъ рукъ. Борьба этихъ двухъ стремленій, двухъ противоположныхъ силъ мѣшала игрѣ. Наконецъ, около трехъ часовъ утра, послѣ многихъ колебаній счастья, продолжая все время утолять жажду пуншемъ, Оскаръ дошелъ до того, что у него осталось всего сто франковъ въ карманѣ. Онъ поднялъ отяжелѣвшую голову, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и свалился на кушетку въ будуарѣ; тяжелый сонъ сомкнулъ его вѣки.
— Маріэтта, — сказала Фанни Бопре сестрѣ Годшаля, которая пріѣхала въ два часа пополуночи, — не пріѣдешь ли ты завтра обѣдать съ нами? Твой Камюзо будетъ тутъ съ дядей Кардо, мы потѣшимся надъ ними.
— Какъ, — воскликнула Флорентина, — старый китаецъ не предупредилъ меня!
— Онъ придетъ утромъ предупредить тебя, что будетъ пѣть la Mère Godichon. Позволь же ему отпраздновать новоселье въ своей квартирѣ.
— Чортъ бы побралъ его съ его оргіями! — воскликнула Флорентина, — Онъ и зять его хуже судейскихъ, хуже даже директоровъ театра. Впрочемъ, обѣды у насъ бываютъ превосходные. Кардо заказываетъ ихъ у Шеве. Приходи съ твоимъ герцогомъ де-Мофриньезъ. Мы позабавимся, заставимъ ихъ плясать.
Услышавъ сквозь сонъ имена Кардо и Камюзо, Оскаръ сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы стряхнуть съ себя сонъ, но онъ могъ только пробормотать какія то неясныя слова и голова его снова упала на шелковую подушку.
— Ну, вотъ ты запаслась кавалеромъ, — сказала смѣясь Фанни Бопре Флорентинѣ.
— Ахъ, бѣдный мальчикъ, онъ опьянѣлъ отъ пунша и отчаянія. Это второй клеркъ конторы, въ которой служитъ твой братъ, — сказала Флорентина. — Онъ проигралъ деньги, которыя ему далъ его патронъ для уплаты по дѣлу. Онъ хотѣлъ лишить себя жизни, но я заняла ему тысячу франковъ въ надеждѣ, что онъ отыграется. Эти разбойники Фино и Жиродо обобрали его. Бѣдный младенецъ!
— Но нужно разбудить его, — сказала Маріэтта, — ни братъ, ни его патронъ не любятъ шутокъ.
— О, разбуди его, если можешь, и уведи его, — сказала Флорентина, возвращаясь въ залу. Нѣкоторые изъ гостей стали прощаться, другіе принялись танцовать. Флорина отправилась спать на разсвѣтѣ, разбитая усталостью. Никто не вспомнилъ объ Оскарѣ, который спалъ глубокимъ сномъ.
Около одиннадцати часовъ утра страшный голосъ разбудилъ второго клерка. Узнавъ голосъ дяди Кардо, онъ прикинулся спящимъ и еще глубже зарылъ лицо въ желтыя бархатныя подушки, на которыхъ онъ провелъ ночь.
— Право, моя маленькая Флерентина, — говорилъ почтенный старикъ, — ты ведешь себя неблагоразумно. Ты вчера танцовала въ «Руинахъ» и затѣмъ кутила всю ночь! Но, во-первыхъ, ты потеряешь свою свѣжесть при такомъ образѣ жизни, а во-вторыхъ, считаю крайней неблагодарностью съ твоей стороны праздновать новоселье безъ меня… съ посторонними, безъ моего вѣдома… Какъ знать, что тутъ произошло!
— Старое чудовище! воскликнула Флорентина. — Развѣ у васъ нѣтъ ключа отъ моихъ дверей? Вѣдь вы можете явиться сюда, когда вздумаете! Балъ окончился въ половинѣ шестого, а вы будите меня въ одиннадцать!..
— Теперь половина двѣнадцатаго, Титина, — замѣтилъ робко Кардо. — Я всталъ рано, чтобы заказать Шеве чисто архіерейскій обѣдъ… Они испортили твои ковры… что это за люди были у тебя?
— Вы не должны бы ворчать сегодня. Фанни Бопре сообщила мнѣ, что вы собираетесь ко мнѣ съ Камюзо, и чтобы доставить вамъ удовольствіе, я пригласила Тулію, Дю-Брюэль, Маріэтту, герцога де-Мофриньезъ, Флорину и Патана. Такимъ образомъ, вы будете окружены самыми красивыми женщинами изъ всѣхъ появлявшихся когда-либо на сценѣ, и кромѣ того вамъ протанцуютъ на де-Зефиръ.
— Вести такую жизнь, значитъ убивать себя, — воскликнулъ Кардо. — И сколько разбитыхъ стакановъ, какое разореніе! Передняя наводитъ ужасъ…
Въ эту минуту старикъ остановился, точно охваченный столбнякомъ. Онъ увидѣлъ распростертую на кушеткѣ фигуру въ черномъ фракѣ.
— А-а, мадемуазель Кабироль!.. — сказалъ онъ наконецъ.
— Въ чемъ дѣло! — спросила она.
Танцовщица посмотрѣла въ тотъ уголъ, который привлекалъ вниманіе старика, и когда увидѣла второго клерка, стала такъ безумно хохотать, что совершенно смутила старика. Затѣмъ, схвативъ юношу за руку, она заставила его подняться, но, взглянувъ на лицо дяди и племянника, Флорентина снова расхохоталась.
— Какъ, вы тутъ, племянникъ?..
— Ахъ, такъ это вашъ племянникъ, — продолжала Флорентина, не переставая хохотать. — Вы никогда не говорили мнѣ объ этомъ племянникѣ… Такъ Маріэтта не увела васъ? — обратилась она къ Оскару, который точно окаменѣлъ. — Что будетъ дѣлать этотъ несчастный?
— Что ему вздумается, — возразилъ сухо Кардо; направляясь къ двери.
— Погодите минуточку, папа Кардо, вы должны выручить вашего племянника изъ бѣды, въ которую онъ попалъ по моей винѣ. Онъ проигралъ тутъ деньги своего патрона — пятьсотъ франковъ, да еще тысячу франковъ, которые я дала ему, чтобы отыграться.
— Несчастный, ты проигралъ 1.500 франковъ?
— О, дядюшка, — воскликнулъ бѣдный Оскаръ, сознавая весь ужасъ своего положенія и бросаясь на колѣни передъ дядей Кардо. Теперь двѣнадцать часовъ… я погибъ, обезчещенъ… Дерошъ безпощаденъ. Дѣло идетъ о важномъ предпріятіи, составляющемъ для него вопросъ самолюбія. Я долженъ былъ сегодня утромъ получить у судебнаго пристава копію приговора по дѣлу Ванденесса съ Ванденессомъ. Что дѣлать?.. Что будетъ со мною?.. Спасите меня, умоляю васъ именемъ моего отца и моей матери… Пойдемте къ Дерошу… — разскажите ему все, подыщите оправданіе…
Слова его прерывались громкими рыданіями, которыя способны были смягчить сфинкса луксорской пустыни.
— Ну, старый скряга, — воскликнула, заливаясь слезами, танцовщица, — неужели вы допустите, чтобы обезчестили имя вашего родного племянника, сына человѣка, которому вы обязаны своимъ состояніемъ, Оскара Гюссона?!. Спасите его или Титина отречется отъ васъ и уйдетъ къ своему лорду.
— Но какимъ образомъ онъ попалъ сюда? — спросилъ старикъ.
— Гмъ! Развѣ вы не видите, что онъ опьянѣлъ и свалился отъ усталости и дѣйствія вина? Жоржъ и кузенъ его Фредерикъ угощали вчера клерковъ Дероша въ ресторанѣ «Rocher de Cancale».
Старикъ Кардо смотрѣлъ съ недовѣріемъ на Флорентину.
— Ахъ, старая обезьяна, — воскликнула она, — развѣ я не сумѣла бы спрятать его получше, если бы дѣло обстояло не такъ?
— Вотъ твоя пятьсотъ франковъ, бездѣльникъ, — сказалъ Кардо своему племяннику, — больше ты никогда не получишь отъ меня ни одного су! Уладь дѣло съ своимъ патрономъ, если можешь. Я отдамъ мадмуазель тѣ 1.000 франковъ, которые ты взялъ у нея. Но я не желаю больше слышать твоего имени.
Оскаръ поспѣшилъ удалиться. Очутившись на улицѣ, онъ не зналъ, куда идти.
Случай, который губитъ или спасаетъ людей, дѣлалъ невѣроятныя усилія въ интересѣ Оскара въ это ужасное утро. Но онъ оказался безсильнымъ передъ патрономъ, который всегда неуклонно шелъ къ намѣченной цѣли. Возвратившись домой, Маріэтта ужаснулась при мысли о томъ, что ожидало бѣднаго ученика ея брата, и написала письмо Годшалю, приложивъ билетъ въ пятьсотъ франковъ для спасенія Оскара. Добрая дѣвушка легла спать, приказавъ своей горничной снести письмо раньше семи часовъ въ контору Дероша.
Проснувшись раньше шести часовъ и не найдя Оскара, Годшаль догадался обо всемъ. Онъ досталъ свои собственные пятьсотъ франковъ и побѣжалъ къ судебному приставу за приговоромъ, чтобы къ восьми часамъ представить его для подписи Дерошу. Дерошъ, который вставалъ всегда въ четыре часа утра, пришелъ въ семь часовъ утра въ контору. Горничная Маріэтгы, не найдя брата своей госпожи въ мансардѣ, сошла внизъ въ контору, гдѣ ее встрѣтилъ Дерошъ. Она передала ему пакетъ.
— Это дѣловое письмо? — спросилъ онъ. — Я нотаріусъ Дерошъ.
— Потрудитесь посмотрѣть, — отвѣчала горничная.
Дерошъ вскрылъ письмо и сталъ читать. Взглянувъ на билетъ въ пятьсотъ франковъ, онъ ушелъ въ свой кабинетъ, взбѣшенный поведеніемъ своего второго клерка. Въ половинѣ восьмого онъ услышалъ, что Годшаль диктуетъ объявленіе приговора другому первому клерку; нѣсколько минутъ спустя Годшаль вошелъ въ кабинетъ патрона.
— Былъ Оскаръ Гюесонъ сегодня утромъ у Симона? — спросилъ Дерошъ.
— Да, сударь, — отвѣчалъ Годшаль.
— Кто же далъ ему деньги? — спросилъ нотаріусъ.
— Вы сами, — возразилъ Годшаль, — въ субботу.
— Что это, съ неба, что ли, сыпятся пятисотфранковые билеты! — воскликнулъ Дерошъ. — Послушайте, Годшаль, вы славный малый, но маленькій Гюссонъ не стоитъ такого великодушія. Я терпѣть не могу дураковъ, но еще болѣе ненавижу людей, которые дѣлаютъ глупости, несмотря на то, что ихъ постоянно оберегаютъ окружающіе… Вы простите, что я вскрылъ это письмо, — продолжалъ онъ, передавая Годшалю письмо Маріэтты и билетъ въ пятьсотъ франковъ, — горничная вашей сестры сказала мнѣ, что это дѣловое письмо. Увольте немедленно Оскара.
— Сколько бился я съ этимъ несчастнымъ! — сказалъ Годшаль. — Этотъ бездѣльникъ Жоржъ Маре — злой геній бѣднаго Оскара, онъ долженъ бѣжать отъ него, какъ отъ чумы. Ужь не знаю, какого несчастья ждать отъ третьей встрѣчи!
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ Дерошъ.
Годшаль разсказалъ въ нѣсколькихъ словахъ мистификацію въ время путешествія въ Прель.
— А, — сказалъ нотаріусъ, — Жозефъ Бридо разсказалъ мнѣ этотъ фарсъ. Благодаря этой встрѣчѣ, графъ де-Серизи хлопоталъ о помилованіи брата художника.
Въ это время въ контору вошелъ Моро, — который былъ заинтересованъ въ дѣлѣ о наслѣдствѣ Ванденессъ. Маркизъ хотѣлъ продать землю, разбивъ ее на участки, а братъ его, графъ, противился этому.
Моро пришлось выдержать первый взрывъ негодованія Дероша и услышать цѣлый потокъ самыхъ мрачныхъ пророчествъ по поводу Оскара, благодаря чему преданный другъ г-жи Клапаръ рѣшилъ, что несчастный сынъ ея, одержимый тщеславіемъ, неисправимъ.
— Сдѣлайте изъ него адвоката, — сказалъ Дерошъ, — ему остается только защитить свою диссертацію. — Въ профессіи адвоката недостатки его превратятся въ достоинства: самолюбіе служитъ главнымъ источникомъ краснорѣчія у доброй половины нашихъ адвокатовъ.
Въ это время г-жа Клапаръ исполняла обязанности сидѣлки при захворавшемъ мужѣ. Это была очень тяжелая обязанность; больной чиновникъ невыразимо терзалъ несчастную женщину, которая впервые испытывала, до какой степени тяжело переноситъ докучную брань и ядовитыя насмѣшки нолувыжившаго изъ ума человѣка, котораго нужда доводила до бѣшенства. Онъ по прежнему съ особеннымъ злорадствомъ растравлялъ раны бѣдной женщины, стараясь дѣйствовать на чувствительное сердце матери разными намеками на недостатки и неодобрительное поведеніе Оскара. И дѣйствительно, послѣ того потрясенія, которое испытала г-жа Клапаръ по возвращеніи Оскара изъ Преля, она находилась въ постоянномъ страхѣ, и этотъ страхъ чувствовался въ ея рѣчахъ даже въ то время, когда она расхваливала Оскара по поводу какой-нибудь удачи въ его карьерѣ. Клапаръ хорошо зналъ о тайныхъ терзаніяхъ матери и постоянно игралъ на этой стрункѣ.
— Ну, Оскаръ пошелъ гораздо лучше, чѣмъ можно было разсчитывать, — говорила мать. — Вѣдь я и тогда утверждала, что злосчастное его путешествіе въ Прель свидѣтельствовало только о легкомысліи, свойственномъ его возрасту. Кто изъ молодыхъ людей не дѣлалъ глупостей? Бѣдное дитя! Онъ геройски выдерживаетъ всякія лишенія, которыхъ ему не пришлось бы испытывать, если бы былъ живъ бѣдный его отецъ. Дай Богъ только, чтобы онъ научился сдерживать свои порывы!..
Въ то время, какъ разыгрывались столь потрясающія сцены въ улицѣ Вандомъ и въ улицѣ Бетизи, Клапаръ, укутанный въ плохенькій халатъ, сидѣлъ у огня камина и слѣдилъ за тѣмъ, какъ жена приготовляла у камина въ спальнѣ бульонъ и чай для мужа и завтракъ для себя.
— Боже, какъ мнѣ хотѣлось бы знать, какъ окончился вчерашній день! Оскаръ долженъ былъ завтракать въ «Rocher du Cancale» и отправиться вечеромъ къ маркизѣ…
— О, будьте покойны, рано или поздно мы все это узнаемъ, — сказалъ Клапаръ. — Неужели же вы вѣрите въ существованіе этой маркизы? Полноте! Молодой человѣкъ съ наклонностями и потребностями Оскара всегда найдетъ испанскихъ маркизъ, за знакомство съ которыми онъ платитъ золотомъ. Погодите, онъ еще когда-нибудь откроетъ вамъ, сколько у него долговъ…
— Вы просто не знаете, что выдумать, чтобы довести меня до отчаянія! — воскликнула г-жа Кланаръ. — Вы жаловались, что сынъ мой съѣдаетъ все ваше жалованье, а между тѣмъ онъ не стоилъ вамъ ни одного су. Вотъ уже два года, какъ Оскаръ не даетъ вамъ ни малѣйшаго повода къ неудовольствію, онъ назначенъ теперь вторымъ клеркомъ, дядя его и г-нъ Моро заботятся о немъ, онъ получаетъ уже восемьсотъ франковъ жалованья. Если у насъ будетъ хлѣбъ на старости лѣтъ, мы будемъ обязаны этимъ Оскару. Вы страшно несправедливы…
— Вы называете мое предвидѣніе несправедливостью? — прервалъ ее больной рѣзкимъ голосомъ:
Въ эту минуту раздался звонокъ. Г-жа Клапаръ побѣжала отворить двери и увидѣла Моро, явившагося съ цѣлью смягчить ударъ, который должно было нанести бѣдной матери новое доказательство легкомыслія Оскара.
— Какъ! Онъ проигралъ деньги конторы? — воскликнула рыдая г-жа Клапаръ.
— Ну, не говорилъ ли я вамъ! — воскликнулъ Клапаръ, появляясь точно привидѣніе у дверей зала, привлеченный любопытствомъ.
— Но что намъ теперь дѣлать съ нимъ? — спросила г-жа Клапаръ, не замѣчая въ своемъ горѣ эту выходку мужа.
— Если бы Оскаръ былъ моимъ сыномъ, — сказалъ Моро, — я предоставилъ бы ему идти въ солдаты. Вотъ онъ во второй разъ дѣлаетъ глупости благодаря своему безграничному тщеславію. Какъ знать, можетъ быть, это именно тщеславіе подвинетъ его на блестящіе подвиги, благодаря которымъ онъ сдѣлаетъ карьеру. Впрочемъ, шесть лѣтъ службы произведутъ благотворное дѣйствіе на его легкомысленную натуру, а такъ какъ ему остается только представить свою диссертацію, то если онъ пожелаетъ заняться адвокатурой, онъ можетъ сдѣлаться адвокатомъ и въ двадцать шесть лѣтъ. На этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, онъ подвергнется строгому наказанію, наберется опытности и проникнется духомъ повиновенія.
— Если вы дѣйствительно могли бы поступить такъ съ вашимъ сыномъ, — сказала г-жа Клапаръ, — то нужно допустить, что сердце отца нисколько не походитъ на сердце матери. Мой бѣдный Оскаръ будетъ солдатомъ!..
— Желали ли бы вы, чтобы онъ бросился въ Сену, совершивъ безчестный поступокъ? Онъ не можетъ быть стряпчимъ… находите ли вы, что онъ достаточно уменъ, чтобы сдѣлаться адвокатомъ?.. Пока онъ наберется благоразумія, онъ сдѣлается негодяемъ. Дисциплина военной службы, по крайней мѣрѣ, сохранитъ вамъ его…
— Не можетъ ли онъ поступить въ другую контору? Его дядя Кардо внесетъ, конечно, деньги для подставного рекрута, Оскаръ посвятитъ ему свою диссертацію…
Въ эту минуту послышался стукъ колесъ фіакра, въ которомъ находилось все имущество Оскара. Вслѣдъ затѣмъ явился и самъ несчастный юноша.
— Ахъ, вотъ и ты, г-нъ Joli-Coeur! — воскликнулъ Клапаръ.
Оскаръ поцѣловалъ мать и протянулъ руку Моро, но Моро не хотѣлъ подать ему руки. Оскаръ отвѣтилъ ему взглядомъ, исполненнымъ упрека; на этотъ разъ горе не сломило его.
— Послушайте, г-нъ Клапаръ, — сказалъ юноша, — вы совершенно изводите мою бѣдную мать. Но, къ несчастью, она ваша жена и должна переносить ваши выходки. Но я не позволю вамъ издѣваться надо мною. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я буду совершеннолѣтнимъ, да, впрочемъ, вы и теперь не имѣете никакихъ правъ на меня. Вы никогда ничего не сдѣлали для меня. Благодаря милости этого господина, — Оскаръ указалъ на Моро, — я не стоилъ вамъ и двухъ ліяровъ. Вы не имѣете права на мою благодарность, прошу оставить меня въ покоѣ.
Послѣ этого обращенія Клапаръ вернулся къ своему креслу у камина. Категорическое заявленіе второго клерка и глубокій гнѣвъ, звучавшій въ голосѣ двадцатилѣтняго юноши, только-что выслушавшаго наставленіе отъ своего друга Годшаля, навсегда прекратили вмѣшательство въ его дѣла полуумнаго больного.
— Увлеченіе, которому вы могли точно такъ же поддаться, будь вы въ моемъ возрастѣ, — сказалъ Оскаръ, обращаясь къ Моро, — заставило меня сдѣлать глупость, которой Дерошъ придаетъ слишкомъ серьезное значеніе. Я гораздо больше сконфуженъ тѣмъ, что принялъ Флорентину, танцовщицу театра Gaîté, за маркизу и разныхъ актрисъ за женщинъ высшаго общества, чѣмъ проигрышемъ въ тысячу пятьсотъ франковъ, послѣ оргіи, когда всѣ, не исключая Годшаля, опьянѣли. Если вы можете помочь мнѣ, г-нъ Моро, то клянусь вамъ, что въ теченіе тѣхъ шести лѣтъ, которыя я обязанъ прослужить клеркомъ…
— Нѣтъ, — прервалъ его Моро, — у меня трое дѣтей и я не могу ни къ чему обязываться…
— Прекрасно, — сказала сыну г-жа Клапаръ, бросая полный упрека взглядъ на Моро, — дядя Кардо…
— Нѣтъ болѣе дяди Кардо! — отвѣчалъ Оскаръ. Затѣмъ онъ разсказалъ все, что произошло въ улицѣ Вандомъ.
Г-жа Клапаръ, чувствуя, что у нея подкашиваются ноги, опустилась на одинъ изъ стульевъ столовой. — Все погибло!.. — простонала она, падая въ обморокъ. Моро взялъ на руки бѣдную женщину и отнесъ ее въ спальню. Оскаръ стоялъ неподвижно, точно сраженный молніей.
— Тебѣ остается только сдѣлаться солдатомъ, — сказалъ Моро, возвращаясь къ Оскару. — Этотъ идіотъ Клапаръ по моему не протянетъ болѣе трехъ мѣсяцевъ; мать твоя останется безъ всякихъ средствъ къ жизни. Не долженъ ли я отложить для нея все то, что могу удѣлить изъ своихъ средствъ? Этого я при ней не могъ сказать тебѣ. Сдѣлавшись солдатомъ, ты будешь обезпеченъ и будешь имѣть возможность судить о томъ, какова жизнь людей, лишенныхъ средствъ.
— Я могу вытянуть благопріятный номеръ, — сказалъ Оскаръ.
— Что же ты станешь дѣлать? Твоя мать добросовѣстно выполнила свой долгъ относительно тебя; она дала тебѣ образованіе и поставила тебя на настоящую дорогу, съ которой ты сегодня свернулъ. Что же ты думаешь предпринять? Безъ денегъ ничего не добьешься, это ты долженъ знать. Во всякомъ случаѣ ты неспособенъ снять сюртука, натянуть на себя рабочую блузу и начать жизнь рабочаго или ремесленника. Къ тому же ты знаешь, какъ горячо любитъ тебя твоя мать, она умретъ, если ты дойдешь до этого.
Оскаръ опустился на стулъ и далъ волю слезамъ, которыя душили его. Онъ понималъ теперь языкъ житейской мудрости, вполнѣ недоступный ему послѣ его перваго проступка.
— Люди безъ состоянія должны быть безупречны, — сказалъ Моро, — не подозрѣвая всей глубины этого жестокаго изреченія.
— Участь моя скоро рѣшится, послѣзавтра я тяну жребій, — возразилъ Оскаръ. — Тогда я обдумаю все.
Моро, глубоко взволнованный, несмотря на свою внѣшнюю суровость, долженъ былъ оставить семью въ улицѣ Серизе, совершенно подавленную горемъ. Три дня спустя Оскару достался двадцать седьмой номеръ. Желая смягчить участь бѣднаго юноши, Моро рѣшился обратиться къ графу де-Серизи съ просьбой оказать протекцію Оскару и содѣйствовать его зачисленію въ кавалерію. Сынъ графа, окончившій Политехническую школу, гдѣ онъ числился въ послѣднемъ разрядѣ, былъ назначенъ подпоручикомъ того кавалерійскаго полка, шефомъ котораго былъ герцогъ де-Мофриньезъ; благодаря рекомендаціи графа де-Серизи, Оскаръ былъ принятъ въ одинъ изъ лучшихъ полковъ, причемъ командиръ обѣщалъ произвести его черезъ годъ въ фурьеры. Такимъ образомъ, бывшій клеркъ конторы Дероша поступилъ подъ начальство виконта де-Серизи.
Въ теченіе нѣсколькихъ дней, слѣдовавшихъ за всѣми этими потрясеніями, г-жа Клапаръ всецѣло предавалась своему горю; затѣмъ она почувствовала угрызенія совѣсти, нерѣдко овладѣвающія матерями, поведеніе которыхъ было небезупречно въ юности. Съ наступленіемъ старости такія матери всегда обнаруживаютъ склонность къ раскаянію. Г-жа Клапаръ стала убѣждать себя въ томъ, что надъ ней тяготѣетъ проклятіе. Она приписала всѣ невзгоды своего второго брака и всѣ неудачи сына гнѣву Бога, Который такимъ образомъ караетъ ее за грѣхи и радости ея молодости. Бѣдная мать отправилась въ первый разъ послѣ сорока лѣтъ исповѣдываться къ викарію церкви св. Павла, аббату Гудронъ, который убѣдилъ ее искать утѣшенія въ религіи. Бывшая Аспазія Директоріи рѣшилась замолить свои грѣхи и заслужить для Оскара прощеніе Бога. Она посвятила себя дѣламъ благотворительности и спасла жизнь Клапару своимъ самоотверженнымъ уходомъ: — даже и въ деспотизмѣ этого слабоумнаго она видѣла справедливую кару Бога. Впрочемъ, Оскаръ велъ себя безукоризненно и въ 1830 году былъ произведенъ фурьеромъ роты виконта де-Серизи; это давало ему права подпоручика, такъ какъ полкъ герцога де-Мофриньезъ принадлежалъ къ королевской гвардіи. Оскару Гюссонъ было въ то время двадцать пять лѣтъ. Такъ какъ королевская гвардія большею частью находилась въ Парижѣ или въ его окрестностихъ, то Оскаръ имѣлъ возможность навѣщать мать отъ времени до времени и дѣлиться съ нею своими заботами; онъ прекрасно понималъ, что никогда не будетъ произведенъ въ офицеры и это угнетало его. Въ то время въ офицеры кавалерійскихъ полковъ производили только младшихъ сыновей знатныхъ родовъ; молодымъ людямъ, не принадлежавшимъ къ дворянству, трудно было добиться повышенія. Оскаръ мечталъ только о томъ, чтобы выйти изъ гвардіи и получить чинъ подпоручика въ одномъ изъ кавалерійскихъ полковъ арміи. Въ февралѣ 1830 года г-жа Клапаръ добилась, благодаря аббату Гудронъ, назначенному настоятелемъ церкви св. Павла, протекціи супруги дофина, и Оскаръ былъ произведенъ въ подпоручики.
Хотя Оскаръ, казалось, былъ вполнѣ преданъ Бурбонамъ, но душа бывшаго клерка склонялась на сторону либераловъ. Въ самомъ разгарѣ сраженія 1830 года онъ перешелъ на сторону народа. Этотъ поступокъ имѣлъ важныя послѣдствія по мѣсту, гдѣ происходили военныя дѣйствія и обратилъ вниманіе общества на молодого Гюссона. Въ августѣ 1830 года Оскаръ, произведенный въ поручики, получилъ крестъ Почетнаго Легіона и былъ назначенъ адъютантомъ при Лафайэттѣ, который далъ ему чинъ капитана въ 1832 году. Когда этотъ благородный защитникъ республики былъ отставленъ отъ командованія войсками націоналѣной гвардіи, Оскаръ Гюссонъ, преданность котораго новой династіи граничила съ фанатизмомъ, былъ назначенъ эскадроннымъ командиромъ и зачисленъ въ полкъ, который былъ отправленъ въ Африку при первомъ походѣ, предпринятомъ королевскимъ принцемъ. Виконтъ де-Серизи состоялъ подполковникомъ въ этомъ полку. Во время стычки у Манта, когда пришлось уступить поле битвы арабамъ, тяжело раненный виконтъ де-Серизи остался подъ своей убитой лошадью. Оскаръ сказалъ своему эскадрону:
— Ребята, насъ ожидаетъ смерть, но мы не можемъ бросить нашего полковника… — и первый устремился на арабовъ. Солдаты его, воодушевленные его отвагой, послѣдовали за нимъ. Въ первый моментъ арабы, пораженные этимъ неожиданнымъ возвращеніемъ, растерялись настолько, что позволили имъ унести виконта; Оскаръ усадилъ его на свою лошадь и помчался галопомъ. Но во время этой ужасной схватки онъ получилъ два удара ятаганомъ въ лѣвую руку. За свой великодушный поступокъ молодой Гюссонъ получилъ офицерскій крестъ Почетнаго Легіона и чинъ подполковника. Несмотря на то, что онъ самъ былъ раненъ, Оскаръ ухаживалъ съ самой нѣжной заботливостью за виконтомъ де-Серизи, за которымъ пріѣхала его мать; виконтъ умеръ, какъ извѣстно, въ Тулопѣ, отъ послѣдствій своихъ ранъ. Графиня де-Серизи не рѣшилась разлучить своего сына съ другомъ, который вырвалъ его изъ объятій смерти и продолжалъ ухаживать за нимъ съ необыкновенной преданностью. Раны, полученныя Оскаромъ, были признаны тяжелыми, и хирургъ, привезенный графиней де-Серизи, нашелъ необходимымъ ампутировать лѣвую руку Оскара. Графъ де-Серизи простилъ Оскару его глупую выходку въ дилижансѣ Пьеротена и даже считалъ себя его должникомъ послѣ того, какъ похоронилъ своего единственнаго сына въ часовнѣ замка де-Серизи.
Въ одно прекрасное майское утро, долгое время спустя послѣ схватки у Манта, у воротъ гостинницы «Серебрянаго Льва» въ улицѣ Фобуръ-Сенъ-Дени, стояла пожилая дама, опираясь на руку господина лѣтъ тридцати четырехъ. Повидимому, это былъ офицеръ въ отставкѣ, лишившійся на войнѣ одной руки; въ петлицѣ у него была лента ордена Почетнаго Легіона. Конечно, Пьеротену, содержателю дилижансовъ долины Оазы, не легко было узнать въ этомъ офицерѣ съ загорѣлымъ лицомъ маленькаго Оскара Гюссона, котораго онъ когда-то возилъ въ Прель. Г-жа Клапаръ, овдовѣвшая наконецъ, такъ же сильно измѣнилась, какъ и ея сынъ. Клапаръ, одна изъ жертвъ покушенія Фіески, принесъ женѣ больше пользы своей смертью, чѣмъ всей своей жизнью. Бродя по обыкновенію безъ всякаго дѣла, лѣнтяй выбралъ мѣстечко на бульварѣ du Temple, чтобы видѣть, какъ будутъ проходить войска. Послѣ взрыва адской машины бѣдной вдовѣ назначили пожизненную пенсію въ 1.500 франковъ въ силу закона о вознагражденіи семействъ несчастныхъ жертвъ катастрофы.
Дилижансъ, въ который впрягли четверку великолѣпныхъ сѣрыхъ лошадей въ яблокахъ, состоялъ изъ внутренняго помѣщенія, изъ купэ, ротонды и имперіала. Онъ напоминалъ такъ называемыя «гондолы», которыя конкуррируютъ въ настоящее время по версальской дорогѣ съ двумя желѣзными дорогами. Солидная и вмѣстѣ съ тѣмъ легкая, хорошо выкрашенная и обитая внутри тонкимъ синимъ сукномъ, украшенная шторами въ мавританскомъ вкусѣ и красными кожаными подушками, «Ласточка Оазы» вмѣщала девятнадцать пассажировъ. Пьеротенъ, несмотря на пятидесятилѣтній возрастъ, мало измѣнился. Стоя у воротъ въ своей неизмѣнной блузѣ, подъ которой онъ носилъ черный сюртукъ, онъ спокойно курилъ трубку и слѣдилъ за тѣмъ, какъ два кондуктора въ ливреѣ укладывали вещи пассажировъ на обширномъ имперіалѣ дилижанса.
— Вы заняли мѣста? — обратился онъ къ г-жѣ Клапаръ и Оскару, осматривая ихъ взглядомъ человѣка, который старается припомнить что-то.
— Да, два мѣста взяты нами во внутреннемъ помѣщеніи. Они записаны на имя Бельжамбъ, моего слуги, — сказалъ Оскаръ.
— Ахъ, вы, вѣроятно, новый бомонскій инспекторъ, — сказалъ Пьеротенъ. — Вы замѣститель племянника Маргерона..
— Да, — сказалъ Оскаръ, сжимая руку матери, которая собиралась заговорить.
Офицеру хотѣлось оставаться нѣкоторое время неузнаннымъ.
Въ эту минуту Оскаръ вздрогнулъ, услышавъ голосъ Жоржа Маре.
— Пьеротенъ, есть ли у васъ еще одно свободное мѣсто? кричалъ онъ съ улицы.
— Мнѣ кажется, что вы могли бы называть меня «г-номъ Пьеротенъ» и не надрывать себѣ глотки, — возразилъ довольно рѣзко содержатель дилижансовъ.
Если бы не особенный оттѣнокъ знакомаго голоса, Оскаръ никогда не узналъ бы человѣка, встрѣчи съ которымъ принесли ему столько зла. Жоржъ почти облысѣлъ; только три-четыре пряди волосъ надъ ушами были тщательно взбиты, чтобы по возможности скрыть лысину. Грушевидный животъ и значительная полнота обезобразили нѣкогда столь изящную фигуру. Вульгарная внѣшность и вульгарныя манеры свидѣтельствовали о томъ, что Жоржъ прошелъ сквозь огонь и воду и продолжалъ вести безпутную жизнь; лицо его было угреватое, черты огрубѣли и точно расплылись отъ вина, глаза лишились того блеска молодости, который сохраняется очень долго у людей, ведущихъ благоразумную жизнь, посвященную умственному труду. Одѣтъ онъ былъ, какъ человѣкъ, не заботящійся о своей внѣшности, но его панталоны со штрипками — совершенно полинялыя и испачканныя — требовали по своему покрою лакированныхъ сапогъ; сапоги Жоржа, на толстыхъ подошвахъ и нечищенные, служили, повидимому, не менѣе года, что въ Парижѣ равносильно тремъ годамъ службы въ другихъ городахъ. Выцвѣтшая жилетка, старый фуляръ, замѣнявшій галстухъ и перевязанный съ нѣкоторой претензіей на изящество — все это указывало на крайнюю нужду, въ которой находился бывшій щеголь. Къ тому же, несмотря на ранній часъ, Жоржъ былъ не въ сюртукѣ, а во фракѣ, — безусловный признакъ нищеты! Этотъ фракъ видѣлъ, вѣроятно, не мало баловъ; швы его побѣлѣли, засаленный воротъ лоснился, края рукавовъ напоминали волчьи зубы. И Жоржъ рѣшился привлечь вниманіе публики желтыми, довольно грязными перчатками! На одномъ изъ пальцевъ обрисовывалось черное кольцо. Вокругъ галстуха, продѣтаго въ золотое кольцо, обвивалась шелковая цѣпочка — имитація волосъ — на концѣ которой висѣли, вѣроятно, часы. Шляпа болѣе всѣхъ другихъ симптомовъ нужды свидѣтельствовала о безвыходности положенія человѣка, который живетъ изо дня въ день и не въ состояніи дать шестнадцать франковъ шляпочнику. Бывшій избранникъ сердца Флорентины размахивалъ тросточкой съ рѣзнымъ набалдашникомъ, но совершенно погнувшуюся и потертую. Синія панталоны, жилетка изъ клѣтчатой матеріи, галстухъ небесно-голубого цвѣта, коленкоровая рубашка въ розовыхъ полоскахъ выражали такое желаніе казаться чѣмъ-нибудь, что этотъ контрастъ производилъ удручающее впечатлѣніе и могъ служить хорошимъ урокомъ.
«И это Жоржъ!.. — подумалъ Оскаръ. — Человѣкъ, у котораго было тридцать тысячъ франковъ годового доходу!»
— Г-нъ де-Пьеротенъ, имѣется ли свободное мѣсто въ купе? — спросилъ съ ироніей Жоржъ.
— Нѣтъ, купе мое занято зятемъ г-на Моро, пэромъ Франціи, барономъ де-Каналисъ, который ѣдетъ съ женой и тещей. Есть только одно свободное мѣсто во внутреннемъ отдѣленіи, — возразилъ Пьеротенъ.
— Чортъ возьми! Пэры Франціи во всѣ времена путешествуютъ въ дилижансахъ Пьеротена! Хорошо, я беру мѣсто во внутреннемъ отдѣленіи, — сказалъ Жоржъ, вспоминая о путешествіи въ Прель съ графомъ де-Серизи.
Онъ окинулъ быстрымъ взглядомъ Оскара и его мать, но, повидимому, не узналъ ни сына, ни матери. Оскаръ загорѣлъ отъ африканскаго солнца. У него были густые усы и большія бакенбарды. Довольно рѣзкія черты серьезнаго лица вполнѣ гармонировали съ военной осанкой. Офицерская кокарда и суровая внѣшность Гюссона могли во всякомъ случаѣ ввести въ заблужденіе Жоржа, если бы даже въ его воспоминаніяхъ сохранился образъ его жертвы. Что касается до г-жи Клапаръ, которую Жоржъ видѣлъ только мелькомъ, то нужно замѣтить, что десять лѣтъ жизни, исключительно посвященной благотворительности, совершенно преобразили ее. Никто не узналъ бы въ этой дамѣ, напоминавшей сестру милосердія, одну изъ Аспазій 1797 года.
Невѣроятныхъ размѣровъ старикъ въ простомъ, но довольно дорогомъ костюмѣ подходилъ къ дилижансу медленной, тяжелой походкой. Онъ фамильярно раскланялся съ Пьеротеномъ, повидимому, относившимся къ нему съ тѣмъ почтеніемъ, которое встрѣчаютъ милліонеры во всѣхъ частяхъ свѣта.
— Эхъ, да это дядя Леже!.. И, какъ видно, преуспѣваетъ! — воскликнулъ Жоржъ.
— Съ кѣмъ имѣю честь говорить? — спросилъ сухимъ тономъ Леже.
— Какъ, вы не узнаете полковника Жоржа, друга Али-паши? Мы когда-то путешествовали вмѣстѣ въ обществѣ графа де-Серизи, который ѣхалъ инкогнито.
Люди часто впадаютъ въ роковую ошибку, узнавая старыхъ знакомыхъ и желая быть узнанными ими.
— Вы очень перемѣнились, — возразилъ землевладѣлецъ-милліонеръ.
— Все мѣняется! — сказалъ Жоржъ. — Посмотрите, развѣ гостинница «Серебрянаго Льва» и дилижансъ Пьеротена напоминаютъ то, что было четырнадцать лѣтъ тому назадъ?
— Пьеротенъ держитъ теперь въ своихъ рукахъ всѣ дороги долины Оазы и славится своими прекрасными дилижансами. Онъ теперь гражданинъ города Бомона, содержитъ гостинницу, у которой останавливаются всѣ дилижансы, имѣетъ очень дѣльную жену и дочь…
Въ это время изъ гостинницы вышелъ старикъ лѣтъ семидесяти и присоединился къ ожидавшимъ пассажирамъ.
— Ну, дядя Рэберъ, — сказалъ Леже, — мы ждемъ только вашего великаго человѣка.
— Вотъ онъ, — сказалъ управляющій графа де-Серизи, указывая на Жозефа Бридо.
Ни Жоржъ, ни Оскаръ не узнали знаменитаго художника, извѣстнаго теперь всему міру, оригинальное лицо его и вся фигура дышали увѣренностью, всегда сопровождающей успѣхъ. На черномъ сюртукѣ красовалась ленточка Почетнаго Легіона; одѣтъ онъ былъ очень тщательно и, повидимому, былъ приглашенъ на какой-нибудь загородный праздникъ.
Въ это время изъ бюро, устроеннаго въ прежней кухнѣ «Серебрянаго Льва», вышелъ приказчикъ съ листомъ въ рукѣ и подошелъ къ дилижансу. Прежде всего онъ вошелъ въ пустое купэ.
— Г-нъ и г-жа де-Каналисъ, три мѣста! — крикнулъ онъ. — Затѣмъ онъ перешелъ во внутреннее отдѣленіе и сталъ выкрикивать: "Бельжамбъ — два мѣста. — Мосье де-Рэберъ — три мѣста. — Господинъ… ваше имя? — обратился онъ къ Жоржу.
— Жоржъ Маре, — отвѣчалъ вполголоса разорившійся щеголь.
Комми подошелъ къ ротондѣ, у которой толпились кормилицы, крестьяне и мелкіе торговцы, прощаясь съ уѣзжавшими. Усадивъ всѣхъ пассажировъ, приказчикъ крикнулъ: «Готово!» Пьеротенъ усѣлся рядомъ съ кондукторомъ, молодымъ человѣкомъ въ блузѣ, который погналъ лошадей.
Карета, запряженная четверкой лошадей, купленныхъ въ Руа, поднималась довольно медленно по возвышенности Сенъ-Денискаго предмѣстья, но добравшись до Сенъ-Лорана, она понеслась точно легкая почтовая карета и черезъ сорокъ минутъ добралась до Сенъ-Дени. Затѣмъ, не останавливаясь у трактира, славившагося ватрушками, дилижансъ свернулъ налѣво отъ Сенъ-Дени, и покатилъ по дорогѣ, пролегавшей черезъ долину Монморанси.
У этого поворота Жоржъ прервалъ молчаніе, царившее въ дилижансѣ.
— Да, теперь мы ѣдемъ нѣсколько лучше, чѣмъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ, — сказалъ онъ, вынимая серебряные часы. — Неправда ли, дядя Леже?
— Вы могли бы называть меня г-нъ Леже, — возразилъ милліонеръ.
— О, да это нашъ балагуръ, который ѣхалъ съ нами когда-то въ Прель! — воскликнулъ Жозефъ Бридо. — Ну, что, участвовали ли вы въ новыхъ походахъ въ Азіи, въ Африкѣ или въ Америкѣ? — спросилъ великій живописецъ.
— Чортъ возьми, я участвовалъ въ іюльской революціи, и этого довольно съ меня… Она разорила меня…
— Вотъ какія бываютъ встрѣчи… — сказалъ Леже, обращаясь къ де-Рэберу. — Вотъ, видите ли, папа Рэберъ, это тотъ клеркъ нотаріуса Крота, которому вы, вѣроятно, обязаны управленіемъ имѣніями дома де-Серизи…
— Недостаетъ только Мистигриса, который прославился теперь подъ именемъ Леона Лера, да того молодого человѣка, который имѣлъ глупость разсказать графу о его болѣзняхъ, отъ которыхъ тотъ въ концѣ концовъ вылечился и о графинѣ де-Серизи, которую графъ, наконецъ, бросилъ, чтобы спокойно умереть, — сказалъ Бридо.
— Недостаетъ также графа де-Серизи, — сказалъ Рэберъ.
— О, я полагаю, — сказалъ печальнымъ голосомъ Жозефъ Бридо, — что если графъ пріѣдетъ еще разъ изъ Преля въ Лиль-Аданъ, то это будетъ только для того, чтобы присутствовать при моемъ бракосочетаніи.
— Онъ еще катается иногда въ своемъ паркѣ, — сказалъ старикъ Рэберъ.
— А графиня часто навѣщаетъ его? — спросилъ Леже.
— Разъ въ мѣсяцъ, — отвѣчалъ Рэберъ. — Она очень любитъ Парижъ; прошлой осенью, въ сентябрѣ, она выдала замужъ свою племянницу, мадмуазель дю-Рувръ, на которой она сосредоточила всю свою любовь, за молодого и очень богатаго поляка, графа Лагринскаго…
— Къ кому же, — спросила г-жа Клапаръ, — перейдетъ имущество графа де-Серизи?
— Къ женѣ, которая похоронитъ его, — возразилъ Жоржъ. — Графиня хорошо сохранилась, несмотря на свои пятьдесятъ четыре года; она всегда очень изящна и издали можетъ еще вызвать нѣкоторую иллюзію… Но кстати, что сталось съ тѣмъ управляющимъ, который былъ уволенъ въ то время?
— Моро? — спросилъ Леже. — Вѣдь онъ состоитъ депутатомъ департамента Оазы!
— Ахъ, это знаменитый представитель центра? Моро de l’Oise, какъ его называютъ? — сказалъ Жоржъ.
— Да, — отвѣчалъ Леже, — въ Моро de l’Oise. Онъ нѣсколько болѣе, чѣмъ вы, содѣйствовалъ іюльской революціи и, однако, кончилъ тѣмъ, что купилъ великолѣпное имѣніе Пуантель, между Прелемъ и Бомономъ.
— О, рядомъ съ землей своихъ господъ, у которыхъ онъ состоялъ управляющимъ? это довольно вульгарно, — сказалъ Жоржъ.
— Не говорите такъ громко, — сказалъ де-Рэберъ, — такъ какъ г-жа Моро находится тутъ рядомъ въ купэ, съ своей дочерью, баронессой де-Каналисъ и зятемъ, бывшимъ министромъ.
— Какое же приданое долженъ былъ дать Моро, чтобы заставить нашего великаго оратора жениться на мадемуазель Моро?
— Да около двухъ милліоновъ, — сказалъ Леже.
— У него было предрасположеніе къ милліонамъ, — сказалъ Жоржъ, понизивъ голосъ. — Онъ началъ наматывать свой клубокъ еще въ Прелѣ…
— Ни слова больше о господинѣ Моро! — воскликнулъ съ живостью Оскаръ. — Мнѣ кажется, что вы должны были научиться хранить молчаніе въ общественныхъ каретахъ.
Жозефъ Бридо пристально взглянулъ на однорукаго офицера.
— Вы не сдѣлались посланникомъ, милостивый государь, но кокарда ваша свидѣтельствуетъ о томъ, что вы сдѣлали карьеру, и благородную карьеру… братъ мой и генералъ Жиродо часто упоминали о васъ въ своихъ отчетахъ…
— Оскаръ Гюссонъ! — воскликнулъ Жоржъ. — Чортъ возьми, если бы вы не заговорили, я не узналъ бы васъ!
— Ахъ, это вы съ такимъ мужествомъ вырвали изъ рукъ арабовъ виконта де-Серизи? — спросилъ де-Рэберъ. — Вѣдь это для васъ графъ выхлопоталъ должность сборщика податей въ Бомонѣ, въ ожиданіи вакансіи въ Понтуазѣ.
— Да, милостивый государь, — сказалъ Оскаръ.
— Прошу васъ, — сказалъ великій живописецъ, — сдѣлать мнѣ удовольствіе, присутствовать на бракосочетаніи моемъ въ Лиль-Аданѣ.
— Позвольте узнать, на комъ вы женитесь? — спросилъ Оскаръ.
— На мадемуазель Леже, внучкѣ господина Рэбера. Графъ де-Серизи усердно хлопоталъ о томъ, чтобы бракъ этотъ состоялся… Я очень многимъ ему обязанъ. Передъ смертью онъ хотѣлъ обезпечить мое матеріальное положеніе, о которомъ я не заботился…
— Значитъ Леже женился… — сказалъ Жоржъ.
— На моей дочери, — отвѣчалъ де-Рэберъ, и безъ приданаго.
— У него есть дѣти?!
— Одна дочь. У меня, какъ и у моего комнаніона Моро, будетъ знаменитый зять.
— И вы постоянно живете въ Лиль-Аданѣ? — спросилъ Жоржъ, проникаясь почтеніемъ къ милліонеру.
— Да, я купилъ «Кассанъ».
— О, въ такомъ случаѣ я очень радъ, что выбралъ этотъ день для поѣздки въ долину Оазы, — сказалъ Жоржъ. — Вы можете оказать мнѣ услугу, господа.
— Какую? — спросилъ Леже.
— Вотъ въ чемъ дѣло, — сказалъ Жоржъ. — Я служу въ недавно учрежденномъ обществѣ «Надежда», уставъ котораго долженъ быть утвержденъ на-дняхъ королевскимъ приказомъ. Общество это будетъ обезпечивать приданое молодымъ дѣвушкамъ, пожизненную ренту старикамъ, воспитаніе дѣтей, однимъ словомъ, гарантируетъ благосостояніе людямъ…
— А, понимаю, — сказалъ Леже, улыбаясь, — вы, вѣроятно, агентъ страхового общества?
— Нѣтъ, милостивый государь, я главный инспекторъ общества; на мнѣ лежитъ обязанность подъискать корреспондентовъ и агентовъ въ разныхъ пунктахъ Франціи, а найти подходящихъ людей не легко…
— Но какъ же могли вы потерять капиталъ, который приносилъ вамъ тридцать тысячъ ливровъ ренты? — спросилъ Оскаръ Жоржа.
— Точно такъ же, какъ вы потеряли вашу руку, — возразилъ сухо бывшій клеркъ.
— Стало быть, и вы совершили какой-нибудь подвигъ? — спросилъ Оскаръ съ ироніей.
— Да, чортъ возьми, слишкомъ много подвиговъ… на биржѣ! У меня и теперь на рукахъ цѣлый ворохъ акцій.
Въ это время пріѣхали въ Сенъ-Ле-Таверни; всѣ пассажиры вышли изъ дилижанса, пока перепрягали лошадей. Оскаръ любовался быстротой, съ которой Пьеротенъ отстегивалъ постромки у вальковъ, въ то время, какъ кондукторъ развязывалъ возжи у пристяжныхъ лошадей.
«Бѣдняга Пьеротенъ! Ему не особенно повезло въ жизни, какъ и мнѣ, — подумалъ Оскаръ. — Жоржъ впалъ въ нищету, всѣ остальные разбогатѣли благодаря спекуляціямъ или таланту».
— Будемъ ли мы завтракать тутъ, кондукторъ? — спросилъ Оскаръ громкимъ голосомъ, хлопая по плечу Пьеротена.
— Я не кондукторъ, — сказалъ Пьеротенъ.
— Кто же вы? — спросилъ полковникъ Гюссонъ.
— Я содержатель дилижансовъ, — возразилъ Пьеротенъ.
— Ну, ладно, не сердитесь на старыхъ знакомыхъ, — сказалъ Оскаръ, указывая на свою мать и сохраняя свой покровительственный тонъ. — Развѣ вы не узнаете г-жу Клапаръ?
Въ эту минуту г-жа Моро de l’Oise вышла изъ купэ и, услышавъ это имя, бросила на Оскара и его мать полный презрѣнія взглядъ.
— Ей-Богу, сударыня, я никогда не узналъ бы васъ… ни васъ, сударь. Въ Африкѣ, вѣроятно, довольно жарко…
Снисходительное отношеніе Оскара къ Пьеротену было послѣдней безтактностью, обусловленной тщеславіемъ героя этого разсказа. Но и на этотъ разъ его тщеславіе не осталось безъ наказанія. Два мѣсяца спустя послѣ того, какъ Оскаръ устроился въ Бомонѣ, онъ сталъ ухаживать за мадмуазель Жоржеттой Пьеротенъ, и въ концѣ зимы 1838 года женился на дочери содержателя дилижансовъ, получивъ сто пятьдесятъ тысячъ франковъ приданаго.
Путешествіе въ Прель сдѣлало Оскара болѣе сдержаннымъ, вечеръ у Флорентины укрѣпилъ въ его душѣ принципы честности, лишенія суровой военной жизни внушили ему почтеніе къ іерархическому строю общества и покорность судьбѣ. Передъ смертью графъ де-Серизи выхлопоталъ для него мѣсто сборщика податей Понтуазскаго округа. Протекція господина Моро de l’Oise, графини де-Серизи и барона Каналисъ, который рано или поздно сдѣлается министромъ, позволяетъ Оскару Гюссону разсчитывать въ будущемъ на мѣсто главнаго сборщика податей. Семья Камюзо признаетъ въ немъ теперь близкаго родственника.
Оскаръ человѣкъ обыкновенный, кроткій, нетребовательный, скромный и придерживающійся, какъ и правительство его родины, золотой середины. Онъ не возбуждаетъ ни зависти, ни презрѣнія. Это типъ современнаго буржуа.