Василий Авсеенко
правитьПервый сюжет
правитьI
правитьВокруг маленькой эстрады, на которой оркестр разыгрывал что-то из Вагнера, прогуливался молодой человек щеголеватого вида.
На нем был голубоватый пиджак новейшего покроя, с отворотами до талии и кринолином, фланелевые белые панталоны и белые башмаки, от которых его огромные ноги казались еще огромнее. Вместо жилета, талию его перетягивал широкий пояс из какой-то ткани цвета сыромятной кожи. На голове была соломенная шляпа тоже новейшего фасона, с защепом и с голубой ленточкой над повисшими полями.
Гладко выбритое, лоснящееся лицо молодого человека чуть розовело под загаром и как бы дышало веселою важностью, не чуждою шаловливого отношения к окружающему. Выпуклые светлые глаза задорно и немножко хищно смотрели из-под толстых век, а короткий нос придавал всей наружности своевольное и беспечное выражение.
Был тот час дня, когда поезда привозили дачников из города к домашнему обеду и когда около вокзала собиралось много дам и детей.
Соня и Настя Петровы, одинаково одетые, давно уже бегали по усыпанной песком площадке вокруг эстрады, предоставив мамаше дожидаться поезда на платформе. Им было совершенно все равно, опоздает ли папаша к обеду, и они даже не сознавали, что успели проголодаться.
Молодой человек щеголеватого вида беспрестанно с ними встречался, и, наконец, заметил, что каждый раз они исподтишка вскидывали на него глаза, подталкивали друг друга локтями, хихикали и, нагнув головы, ускоряли шаги. Он также стал бросать на них весело играющие взгляды, улыбаться и даже подсвистывать. Барышни еще ниже наклоняли головы, схватывались за руки и почти бежали. При этом он слыхал, как они произносили его фамилию.
Столкнувшись с ними чуть не в десятый раз, молодой человек приподнял шляпу и круто повернул на каблуках.
— Очень оживленно здесь сегодня, — произнес он, вместе с ними ускоряя шаги. — Все собираются к вокзалу встречать петербургские поезда. Вероятно, и вы ждете своих?
Барышни переглянулись и обе разом вскинули на него глазами.
— Да мы встречаем папа, — сказала Соня.
— А вы кого встречаете, мосье Райский? — спросила Настя.
— Вы здесь каждый день в это время, — добавила Соня.
— И, конечно, не без цели, — досказала Настя.
— Только те, кого вы встречаете, всегда опаздывают.
— Вероятно, очень капризные особы.
Все это было высказано чрезвычайно стремительно, наперебой, так что молодой человек даже почувствовал себя ошеломленным. Видно было, что сестрицы напряженно ждали этой минуты первого разговора и не могли сдержать себя.
— Но вы ошибаетесь: я вовсе не прихожу сюда встречать кого-нибудь, — весело возразил Райский, оправившись и помахивая тросточкой. — Мне даже некого встречать…
— Воображаю! — воскликнула Соня.
— Какая лицемерная скромность! — досказала Настя.
— Нет, почему же лицемерная? — защищался Райский, начиная как-то кокетливо вихлять на ходу боками. — Я здесь даже не завязал еще никаких знакомств.
— У вас в труппе достаточно знакомств, — возразила Соня.
— А в публике, наверное, еще больше, — добавила Настя.
По лицу Райского расплылось такое выражение, как будто его слегка щекотали.
— Право же, вы очень любезны, mesdames, — произнес он, немножко закатывая свои выпуклые глаза. — Я должен, впрочем, сказать, что совсем очарован здешней публикой. Это такое интеллигентное общество, перед которым в высшей степени приятно выступать.
— Такого артиста, как вы, всякая публика оценила бы, — убежденно сказала Соня.
— Вас везде баловали успехом, — добавила Настя.
Она это слышала от брата Павлика, гимназиста, обладавшего какой-то тайной вездесущности: он всегда все видел и слышал, все знал и во всем участвовал. Товарищи называли его Пинкертоном.
— Я прямо подавлен вашею любезностью, — сказал Райский, выпрямляя грудь и раздвигая плечи, что он привык делать выходя на вызовы — А вы видели меня уже в нескольких ролях?
— Ах, нет, нас очень редко водят в театр, — созналась Соня.
— В самом деле? — тоном сокрушения отозвался Райский, и даже поднял брови.
— Мы чаще видим вас вот здесь, — пояснила Настя.
Райский оглядел их обеих продолжительным взглядом. Он хотел дать себе окончательную оценку их наружности, «понять ансамбль», как он выражался, и решить, которая из них лучше.
Сестры обе были хорошенькие, но мало походили друг на друга. Светло-серые с поволокой глаза Сони, ее слегка вздернутый носик и пухленькая шея склонили выбор в ее пользу.
— Но сегодня вы будете в театре? — спросил Райский. — Сегодня замечательный спектакль. «Чары жизни» — это лучшая пьеса Фомы Ярого.
— Кого? — спросила Соня.
— Фомы Ярого. Молодой автор, творящий совсем в новом роде. Приближается к Стриндбергу и Гамсуну. Для меня лично этот спектакль имеет особенное значение, так как я в первый раз выступаю в символической роли.
— Кого же вы играете?
— Леля. Но этот Лель — символ. Он олицетворяет грех. Но грех творящий, властвующий, неотразимый. Можно понимать его так же, как торжество мужского начала в природе. Грех, исходящий от солнца и сгорающий в лучах солнца.
Соня так толкнула сестру, что та покачнулась.
— Надо сказать maman, — почти приказала она. — А можно еще достать ложу?
— Я велю оставить для вас, — пообещал Райский.
Со стороны вокзала донесся свисток.
— Нам надо на платформу, — объявила Соня.
И сестры, кивнув Райскому, побежали к вокзалу.
Молодой человек пошел за ними в некотором расстоянии и проследил, как они бросились к пожилой даме довольно тонного вида, и потом вместе с нею встретили вылезшего из вагона господина лет пятидесяти, министерской наружности, с портфелем под мышкой.
— Директорская семейка, — мысленно определил Райский, и почему-то придал своему лицу значительное выражение.
II
правитьСемен Евграфович Петров не был директором, как предположил Райский, но пользовался уважением в своем ведомстве и, зная, что в нем ценят дельца, умело обставлял свою службу прибавками к окладу, денежными наградами не в зачет и прочими благами. Это давало ему возможность иметь хорошо обставленную квартиру, «миленькую» дачу и иногда собирать у себя знакомых.
Он считал себя человеком новых взглядов, но в такой форме и с такою осторожностью, что это не вредило ему ни в те дни, когда он благосклонно посещал некоторые шумные собрания, ни в те, когда от чиновников его ведомства отбирали подписки о непринадлежности к политическим партиям. Дав такую подписку, Петров прекратил ежегодные взносы в «общество самосознания» и дал своим свободным взглядам преимущественно домашнее назначение, пугая ими свою молодящуюся жену.
Соня за обедом объявила, что сегодня непременно надо быть в театре, так как идет пьеса нового автора. Семен Евграфович придал своему лицу значительное выражение.
— А как называется? — спросил он.
— «Чары жизни», Фомы Ярого, — ответила Соня.
— Может быть, что-нибудь неприличное? — усомнилась Марья Андреевна.
— Кажется, у нас существует цензура, — заметил Семен Евграфович. — Пожалуй, этого довольно.
— А все-таки бывают неприличные пьесы, — настаивала мамаша.
— Ну, мама, ты всегда так, — протестовали Соня и Настя вместе. — Для нас даже ложу оставили.
— Кто оставил?
— Сам Райский, Вадим Николаевич.
— Какой такой Райский?
— Боже мой, как ты ничего не знаешь. Райский, артист, первый сюжет здешней труппы.
— Да ты-то откуда его знаешь?
— Вот странно! Подошел, заговорил. На даче это очень просто.
Марья Андреевна пожевала губами и взглянула на мужа. Тот придал лицу нейтральное выражение.
— Что ж, в театр, так в театр, — сказал он. — Барышням надо повеселиться. Поезжайте с мамашей, а я потом приду.
Театр не был полон: дачная публика не любит тратиться. Но было много гимназистов, и их звонкие голоса и упругие ладоши производили оглушающий шум. Хлопали больше всего Райскому и актрисе Лунской, изображавшей Облако, и потому закутавшейся в прозрачные покровы, сквозь которые свободно выступали линии ее красивого тела.
— Если я немножко пополнею, то тоже такая буду, — шепнула Соня сестре. — Но зачем она…
— Нет, ты посмотри на Райского, — перебила ее Настя и ущипнула ее за ногу.
Райский был очень пластичен в своем символическом костюме. На нем был жиденький парик из длинных русых волос, и наивность этого убора сообщала особую пикантность греховным репликам, которыми автор украсил его роль.
Сестры беспрестанно подталкивали друг друга.
— Ты поняла? — спрашивала Настя.
— Но ведь он хорош? — переспрашивала Соня.
В театральной зале становилось душно. Во втором антракте сестры вышли подышать воздухом. За березовой аллеей виден был маленький садик, принадлежащий театру и отгороженный от публики. По этому садику бегал взад и вперед Райский, вышедший отдышаться после длинного акта.
Соня притянула сестру к решетке и поднялась на нижний брус.
— Вадим Николаевич! — окликнула она.
С Райским случалось, что он не сразу отзывался на это имя. В действительности его звали Вуколом Никитичем.
— Райский! — громче позвала его Соня.
Он радостно подбежал к решетке.
— Вот мило, что вы в театре, — сказал он, и в темноте прижался губами к руке Сони, которою она держалась за зубец решетки. — Как находите?
— Бесподобно! — воскликнула Соня.
Ее голос выразил столько восторженности, что выпуклые глаза Райского на мгновение закатились под толстые веки.
— Для меня это пробная роль, — сказал он. — Я ведь новичок в таком репертуаре. Но красиво, не правда ли?
— Восхитительно! А теперь вы выйдете в том же костюме?
— Нет, я буду в серебряном трико.
— Как жонглер! — вырвалось у Насти.
Соня с негодованием толкнула ее в бок.
С актерского крылечка прозвонил тоненький колокольчик.
— Надо в уборную, — сказал Райский. — Но мы увидимся? Когда? Мне так необходимо узнать ваши впечатления…
Он просунул руку в решетку и охватил Соню за талию.
— Пустите, что вы выдумали, — оскорбилась Соня.
— Так когда же? Сегодня, после спектакля, будете в парке? — продолжал Райский.
— С чего вы взяли! Мы с папой и мамой, — объяснила Настя.
— Ну, так завтра, после репетиции. Приходите вот сюда, и мы сделаем маленькую прогулку, — настаивал Райский.
— Не знаю… может быть… — нерешительно пообещала Соня.
— Умру, если не придете, — пригрозил Райский. — Так до завтра!
Он повернулся и пошел, более обыкновенного вихляя боками.
Соня приподнялась на приступке и, перегнувшись через решетку, следила за удалявшейся тенью.
— Очарование! — крикнула она в темноту.
И, схватив сестру за руку, бегом потащила ее в театр.
Дома, отказавшись ужинать, Соня разделась и села у открытого окна, запустив пальцы обеих рук в густые космы волос.
— Если б он знал нашу дачу, и что я вот так сижу здесь ночью, то непременно ходил бы под окном, — сказала она, водя блуждающим взглядом по дорожкам и мокрым от росы клумбам сада.
— Ты влюбилась? — спросила оробевшим голосом Настя.
— Да, я чувствую! — ответила Соня.
И сестры всю ночь проговорили о Райском и о любви.
III
правитьОгни вокруг театра уже погасли, когда Райский вышел в парк.
В длинной липовой аллее мелькали запоздавшие тени, слышался шаловливый смех. Иногда сорвавшаяся со скамейки вертлявая женская фигурка бросалась бегом в темноту, и за нею в погоню устремлялось несколько пар быстрых ног.
Райский, распахнув пиджак и заломив на затылок соломенную шляпу с защепом, с наслаждением подставлял влажному воздуху разгоряченное лицо. Ему было душно, на щеках еще чувствовалось пощипывание только что смытого грима. Но он нес в себе настроение пережитого успеха, ощущение счастливой избалованности. Ему казалось, что его еще окружает расплывающееся пятно театрального зала, с подмывающим гулом рукоплесканий и вызовов.
«А барышня эта… ой-ой! — припоминал он также и Соню. — В глазенках чертенята прыгают. К бенефису непременно подписку устроит, или вышивку какую-нибудь поднесет. Пренебрегать не следует. Да только отец у нее, должно быть, важный чиновник. Тут надо ухо востро держать».
— Вадим Николаевич! — услышал он оклик со скамейки.
В двух шагах от него сидела молодая женщина в хорошо сшитом костюме английского покроя. Зажженный кончик папироски мерцал красноватой точкой около ее лица.
Райский узнал Анну Владимировну Пыхачеву, жену архитектора. Она несколько дней назад заговорила с ним подле театральной кассы, и он тогда проводил ее через парк до той улицы, где она жила.
— Куда вы стремитесь? — спросила она, указывая место подле себя.
— Так, хочется пройтись после спектакля, — ответил Райский. — Были в театре?
— Да нет же, мне никак не удалось попасть. Муж уехал в Москву, и мне не с кем было пойти, — объяснила Лихачева. — А уж так хотелось! Но, рассказывайте, как и что. Хорошо вас принимали?
— Лучше, чем я стоил, — с деланной скромностью ответил Райский. — Начали вызывать с первого акта.
— Как я рада!
Райский сидел так близко, что, несмотря на темноту, видел возбужденное поблескиванье серых глаз и влажную улыбку пухленьких губ.
— Ваш муж уехал, вы говорите? И вы скучаете? — спросил он.
— Да, ведь скучно, когда весь день одна, — объяснила Пыхачева. — Вот сколько времени гуляю в парке, и не хочется домой.
— И мне не хочется. Такая славная ночь!
Райский еще больше сдвинул шляпу и вздохнул всею грудью.
— А сколько здесь влюбленных, в этом парке, — сказала Пыхачева. — Я уже хотела бежать с этой скамьи — такая подсела нескромная парочка…
— Ха-ха! — рассмеялся Райский.
На него все больше находило возбужденное, избалованное настроение. Почему-то слова Пыхачевой об отъезде мужа в Москву застряли в его уме, как что-то очень важное. «Вернется — тогда уж не то», — думалось ему.
— Такие ночи имеют надо мною необъятную власть, — сказал он. — Эта душная теплота, эта прозрачная темень, этот запах остывающей листвы — я во всем этом чувствую стихию любви. Как хорошо любить в такую ночь…
— Перестаньте, разве вы можете любить? — возразила Пыхачева. — Вы, я думаю, так перебаловались, что уже забыли, как любят.
— Представьте, начинаю припоминать…
— Следовательно, не отрицаете, что перебаловались? — сказала она. — Что ж, это имеет свою хорошую сторону. С такими мужчинами веселее.
— Не правда ли? Надо уметь любить весело.
— Сохрани Бог полюбить вас трагически.
— Ну, вот видите, как мы понимаем друг друга.
Пыхачева бросила окурок папироски. Райский поймал ее руку и, целуя, не выпускал из своей.
— В следующий раз вы непременно должны пойти на «Чары жизни». Я пришлю вам ложу, — сказал он.
— Пришлите, — согласилась Пыхачева, — право, здесь такая скука.
— Мне кажется, что от вас зависит.
Анна Владимировна смотрела на него смеющимися, дразнящими глазами.
— Отчего женщинам нравятся бессовестные мужчины? — неожиданно спросила она.
— Разве?
— Увы!
Райский готов был думать, что едва ли она не бессовестнее его. Но ему правилось, что его находят избалованным, порочным. Он подвинулся к ней и просунул руку вокруг ее талии.
— Какая вы прелесть! — сказал он. — И как волшебно-очаровательна эта ночь. Я хотел бы просидеть так до утра.
— Вот так? — спросила Анна Владимировна и, прижавшись к нему плечом, повернула голову так, что коснулась краем щеки его губ.
— С ума с вами можно сойти! — произнес задыхающимся шепотом Райский, впиваясь губами в уголок ее рта.
— Да будет вам! Сидите смирно… — приказала Анна Владимировна, забавно наморщивая носик, но не меняя положения. — Вы видите, тут бродят какие-то тени. Пожалуй, еще кто-нибудь из знакомых увидит.
— Ах, уж эти женские страхи! — проворчал Райский.
Он хотел отодвинуться, но узнал шедшего в двух шагах актера Славина, под руку с молоденькой театральной буфетчицей. Ему сейчас же захотелось, чтоб они увидели его с дамой, и он еще ближе прижался к Пыхачевой и обхватил ее обеими руками. Славин, действительно, узнал его, чуть-чуть кивнул головой и прищелкнул языком.
— Кто этот дурак? — спросила Анна. Владимировна.
— Актерик один из нашей труппы, — объяснил Райский.
— Ну вот, этого только недоставало, — с беспокойством произнесла Анна Владимировна. — Пустите. Пора домой.
Райский пробовал не послушаться, но его с силою отпихнули.
— Я провожу вас домой, — предложил он.
— И не воображайте.
Анна Владимировна повернулась вполоборота и протянула руку.
— Когда я вас теперь увижу? — спросил упавшим голосом Райский.
— Завтра я еду в город. Может быть, буду там обедать, — ответила Пыхачева.
Она отняла свою руку, сделала шаг и оглянулась.
— Можете поехать с тем же поездом, в три часа, — сказала она.
Райский низко наклонил голову и прижал руку к сердцу.
IV
правитьС утра шел дождик, и Соня очень волновалась.
— Подумай только, если не разгуляется! — беспрестанно обращалась она к сестре.
— Тогда завтра разгуляется, — отозвалась, наконец, Настя.
— Дура! — выбранилась на это нервничавшая Соня.
Но к полудню заблистало горячее солнце, и улицы дачного городка быстро подсохли. Марья Андреевна предложила идти в парк.
— Ах, что ты, мама! — тоном отчаяния воскликнула Соня.
— Но почему же не пойти?
— Да ведь тебя звали Сырниковы.
— Что ж, что звали. К ним могу и завтра зайти.
— Нет, мама, иди сегодня. Завтра к нам может кто-нибудь приехать из города.
— Ну, ты все знаешь.
Марья Андреевна, как всегда почти, послушалась дочерей и ушла к Сырниковым. Сестры торопливо принарядились в свежие батистовые платьица и пошли к театру.
В березовой аллее, примыкающей к театральному садику, подозрительно шмыгали то какие-то дамы и барышни, то гимназисты.
— Может быть, они тоже поджидают Райского, — встревожилась Соня.
— Ну вот, все твоим Райским очарованы, — отозвалась Настя.
Ей Райский тоже очень нравился, но так как у него начинался роман с сестрой, то она расположена была относиться к нему критически.
Соня заглянула через решетку в театральный садик. Там было пусто, и только на актерском крылечке стояла какая-то женщина, должно быть, горничная.
— Скажите, милая, в Театре репетируют? — крикнула ей Соня.
— А то как же, — ответила женщина.
— А скоро кончат?
— Кто ж их знает.
Настя расхрабрилась и крикнула в свою очередь:
— Райский там?
— А то как же, — повторила свой ответ женщина.
Сестры тихонько пошли по аллее. Встречавшиеся дамы и барышни весело разговаривали с гимназистами. Иногда поднималась беготня, слышался радостный визг. Подальше, где тени были гуще, затеяли играть в горелки. Все это очень увлекало Настю. Но Соня боялась отойти далеко от театра, и заставляла сестру кружиться вместе с нею около решетки.
— Выходят, выходят! — вскрикнула Настя.
Репетиция, очевидно, кончилась. На актерском крылечке показался пожилой благородный отец, потом молодая актриса вертлявого склада, в сопровождении двух вторых любовников; за ними несколько статистов и статисток; и, наконец, мимо всей этой пестрой толпы торопливо пробежал Райский.
Соню удивило, что он даже не взглянул в ту сторону, где они стояли.
— Он торопится сюда, в парк, — сказала Настя.
Но Райский, пробежав через садик, свернул на площадку к вокзалу.
— Куда ж это он? — с недоумением спросила Соня. — Разве он едет в город? И почему у него на руке перекинуто пальто?
Настя не отвечала и только вопросительно посмотрела на сестру.
— Что вы тут делаете? — неожиданно раздался голос Павлика.
Он был в измятой, холщовой блузе, гимназическая фуражка лежала у него блином на голове, и вообще вся внешность его являла признаки летней беззаботности.
Сестры, не отвечая, обменялись взглядом, и поняв друг друга, бросились по направлению к вокзалу.
Райский широкими шагами шел по платформе, заглядывая в окна вагонов.
— Вадим Николаевич! — окликнула его задыхающимся от скорой ходьбы голосом Соня.
Он обернулся, дотронулся рукой до полей шляпы и небрежно кивнул головой.
— Ах, это вы, — сказал он, приостанавливаясь. — А я в город еду.
— Вот как! — произнесла сквозь зубы Соня. — А мы поджидали вас у театрального садика.
— В другой раз, милочка, в другой раз, — сказал Райский и бросился навстречу спешившей по платформе Пыхачевой.
Он распахнул перед нею дверцу вагона, помог ей войти и проскользнул вслед за нею.
Локомотив издал пронзительный свисток. Соня следила злыми глазами, как уселась Пыхачева, как Райский забросил на сетку свое пальто и покачнулся от толчка тронувшегося поезда.
— Вот невежа, — сказала Настя, поворачивая вместе с сестрой к дверям вокзала.
Соня ничего не говорила. Она шла с поджатыми губами, постукивая зонтиком по паркету зала. Только уже выйдя в парк она вдруг вспомнила вслух:
— Нет, ты слышала: он имел дерзость назвать меня милочкой. Вот нахал! И с какой это раскрашенной дрянью он поехал? Верно актриса какая-нибудь.
Настя сочувственно подтолкнула сестру.
— Знаешь, если мы с ним встретимся, сделаем вид, что совсем его не знаем, — предложила она.
— Я даже нарочно отвернусь, — заявила Сопя.
И обе, взволнованные и негодующие, шли все скорее.
1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.