Первый снег
правитьДлинным полукругом опоясывает голубую водную равнину набережная Круазет, служащая местом прогулки для больных. Вдали направо Эстрель далеко вдается в море. Он закрывает горизонт неровными странными очертаниями своих высот и красуется пейзажами чисто южной красоты. А налево виднеются покрытые сосновым лесом острова Св. Гонората, купающиеся в синеве моря.
И по всей длине залива, и на горах, окружающих Канн, всюду виднеются белые виллы, точно заснувшие в полуденных лучах, солнца. Точно белые снеговые пятна вырезываются они на темной зелени склонов.
Ближайшие к морю дома открывают свои решетчатые ворота прямо на набережную, омываемую спокойными волнами залива. Чудный теплый зимний день; в мягком воздухе только изредка откуда-то повеет свежестью. За оградой садов выделяются апельсинные и лимонные деревья, увешанные золотыми плодами. По белому песку аллеи медленно прогуливаются дамы с детьми, играющими в серсо, или с кавалерами, занимающими их разговором.
Из маленького кокетливого домика, ворота которого открываются на Круазет, вышла молодая женщина. Она на минуту остановилась, окинула взглядом прогуливающихся, улыбнулась и медленной утомленной походкой дошла до пустой скамьи, стоящей против моря.
Сделанные два десятка шагов уже утомили ее, и она опустилась на скамью, задыхаясь от усталости. Бледное личико имело мертвенный оттенок. Почти прозрачными пальцами прикрыла она рот, чтобы унять кашель, сотрясавший истощенную грудь.
Молодая женщина посмотрела на небо, где в ярком солнечном сиянии реяли ласточки, полюбовалась капризными высотами Эстреля, и перевела взор на море, такое синее, спокойное и прекрасное.
На бледных губах больной промелькнула улыбка, она прошептала:
— О, как я счастлива!..
А между тем она знала, что умирает, что ей не дождаться весны, п что когда снова через год, на этой самой прогулке появятся те же люди, которые гуляют теперь на ее глазах, и будут дышать мягким воздухом этой чудной страны, появятся с теми же детьми, которые за год подрастут немножко и с сердцами, полными надежд, ласки и счастья, она уже будет лежать в могиле. И ее бедное тело будет превращаться в прах в своей дубовой тюрьме, и останутся только кости, завернутые в белый шелк платья, приготовленного ею для погребения.
А ее уже не будет. Все на свете будет делаться для других. Для нее же все кончится, кончится навсегда, ее не будет… Она снова улыбнулась, стараясь вдохнуть всеми фибрами своих больных легких как можно больше воздуха, напоенного ароматами садов.
И она впала в раздумье.
Вспомнилось ей прошлое. Четыре года тому назад ее выдали замуж за одного нормандского дворянина.
Это был сильный, бородатый мужчина, румяный, с широкими плечами, с ограниченным умом п веселым нравом.
Их повенчали по денежным расчетам, в которые ее не посвятили. она охотно сказала бы «нет», но чтобы не рассердить отца и мать она движением головы сказала «да». В то время это была живая, веселая, жизнерадостная парижанка.
Муж увез ее в свой нормандский замок. Это было обширное каменное здание, окруженное громадными старыми деревьями. Перед самым домом высилась сосновая роща. Направо в прогалину между деревьями виднелась пустынная равнина, совсем голая вплоть до отдаленной фермы. За оградой проходила проселочная дорога, выходившая в трех верстах от замка на большую проезжую дорогу.
О, как хорошо она все помнит! И свой приезд, и первый день, проведенный в новом жилище, и свою одинокую жизнь потом!
Когда она вышла из кареты, она взглянула на дом и воскликнула с порывом смеха:
— Однако, видите, не особенно веселый!
Муж засмеялся также и отвечал:
— Ба! Можно ко всему привыкнуть. Вот увидишь. Я здесь никогда не скучаю.
Этот день они провели в поцелуях, и он не показался ей долог. На другой день повторилось тоже, и так с неделю, пожалуй, они ни за что не принимались, осыпая друг друга ласками. Затем она начала устраивать дом. Это тянулось с месяц. Дни шли за днями в мелочных хлопотах, поглощавших, однако, не мало времени. Она знакомилась с ценностью и значением житейских мелочей. Узнала, что можно с живым интересом следить за повышением цены на яйца, колеблющейся на несколько сантимов, смотря по сезону.
Приехали они летом; скоро наступила жатва; она ходила в поле смотреть, как жнут, и веселые лучи солнца поддерживали ее хорошее и веселое расположение духа.
Затем подошла осень. Муж начал охотиться. Он уходил с раннего утра забрав своих собак, Медора и Мирзу. Она оставалась одна и не жалела об отсутствии Генри. Хотя она его очень любила, но его отсутствие не было для нее очень заметно.
Когда муж возвращался, собаки всецело поглощали ее заботливость и нежность. она ухаживала за ними с материнской любовно, ласкала, придумывала нежные, милые имена, чего ей никогда не приходило в голову относительно мужа.
А он рассказывал ей об охоте, называл места, где встретил выводок куропаток, удивлялся, что в клевере Жозефа Ледемтю не попалось ни одного зайца, или возмущался поведением Г. Лешапелье, постоянно прохаживавшего на рубеже своих владений и подстреливавшего спугнутую им, Генри де Парвилем, дичь, как только она переступала его границы.
Она отвечала:
— О, да! Конечно, это не хорошо, — но отвечала машинально, думая о другом.
Наступила зима, нормандская зима, холодная п дождливая. Бесконечные потоки безостановочно низвергались на аспидную крышу с крутым уклоном п острым шпилем, тянувшимся к небу. Дороги изображали из себя реки, где грязь заменяла воду, равнины казались громадным грязным морем, и ничего нигде не было слышно, кроме шума падающих струй. Только стая воронов кружилась в сетке дождя, то проносясь в виде черного облака, то с криком падая вниз.
Часам к четырем эта мрачно летающая армия черных птиц опускалась на высокие буки налево от замка и начинала отчаянно каркать. Около часу летали они обыкновенно с вершины на вершину, сталкиваясь, точно сражаясь, и мелькая черными тенями среди серых ветвей.
Она наблюдала за ними каждый вечер, с сжимающимся сердцем, проникаясь мрачной меланхолией ночи, спускавшейся на пустынные поля.
Затем она звонила, чтобы подали лампу, п усаживалась поближе к камину. Она сжигала целые горы дров, не достигая все-таки своей цели, — нагреть эти громадные комнаты, прохваченные сыростью. Ей целые дни было холодно, холодно повсюду, и в зале, и в столовой, и в спальной. Ей казалось, что холод проникает в нее до костей. Муж, возвращавшийся только к обеду, потому что если он не охотился, то занимался хозяйством в поле и на дворе, присматривая то за пашней, то за севом, — обыкновенно восклицал, потирая руки от холода.
— Вот проклятая погода! Как славно здесь у огонька!
Иногда он спрашивал:
— Ну, что мне сегодня скажете моя милая женка? Довольна-ли она нами?
Он чувствовал себя вполне счастливым и думал, что лучше этой спокойной жизни ничего и вообразить себе нельзя.
К декабрю месяцу, когда выпал снег, она стала так страдать от холода в этих покоях старого замка, где казалось все было покрыто инеем времен, где холод накапливался там веками, — что однажды вечером обратилась к мужу с просьбой.
— Послушай, Генри, ты должен бы поставить здесь калорифер и провести трубы. Я просто не могу согреться, мерзну с утра до вечера.
Оп сперва даже растерялся от изумления. Поставить печь с теплопроводными трубами в этом доме? Предложение кормить его собак за столом и на тарелках показалось бы ему менее страшно. Затем он пришел в себя и расхохотался, расхохотался безумно, потрясая воздух раскатами, вырывавшимися из его богатырской груди.
— Калорифер! — повторил он, — здесь калорифер! ха! ха! ха! вот-то выдумала! Калорифер!
Она продолжала настаивать:
— Уверяю тебя, что я здесь замерзаю! Ты, мой друг, не замечаешь этого холода, потому что ты всегда в движении, а здесь прямо погреб!
Он отвечал, продолжая смеяться:
— Ба! Привыкнешь, и это отлично для здоровья. Ты будешь гораздо лучше себя чувствовать, когда укрепишь здоровье. Мы ведь, черт возьми, не парижане, — это они живут, как в грелках! Да и весна не за горами!
В начале января ее постигло страшное несчастие: ее отец и мать были убиты взбесившимися лошадями, опрокинувшими экипаж. Конечно, она поехала в Париж на похороны.
Следующие полгода горе поглотило все ее мысли, и она почти не замечала ничего окружающего.
От этой апатии пробудили ее теплые летние дни, но до самой осени она оставалась погруженной в тихую томную грусть.
С наступлением холодов, она в первый раз заглянула в то мрачное будущее, которое ждало ее впереди, что ей делать? Ничего! Что может случиться нового? Ничего! Какие надежды или ожидания могли бы оживить ее сердце? Никакие!
Врач, к которому она обращалась, сказал ей, что детей у нее не будет никогда.
Холод в этом году был еще пронзительнее, и она еще сильнее страдала от него. Целые дни проводила она у пылающего камина, согревая у огня свои бледные дрожащие руки. Пламя обжигало ей лице, но сзади, за спину, за платье пробирались медленные струи воздуха, заставлявшие ее дрожать с ног до головы. Дом был полон сквозняков, и этот сквозной ветер точно сознательно, как злой враг, преследовал ее по всюду, проникая до костей. Она нигде не могла от него укрыться, он дул ей то в лицо, то в руки, то в шею, обдавая губительным резким-холодом.
Она снова заговорила о калорифере. Но муж так отнесся к ее просьбе, точно она у него попросила достать ей с неба луну. Установка подобного аппарата в Парвиле казалась ему невозможнее открытия философского камня.
Как-то отправившись по делам в Руан, он привез жене оттуда маленькую медную грелку, называя ее со смехом «переносным калорифером».
Ему искренно казалось, что этого совершенно достаточно, чтобы предохранить ее от всякого холода.
К концу декабря она начала сознавать, что жить так вечно прямо невозможно, и однажды вечером робко обратилась к мужу с вопросом:
— А что, друг мой, не поедем ли мы недели на две в Париж?
Он взглянул на нее с искренним изумлением:
— В Париж? В Париж? Зачем это? Ну уж нет! Здесь у нас слишком хорошо, чтобы куда-нибудь стремиться! Какие странные вещи приходят иногда тебе в голову!..
Она прошептала, запинаясь:
— Это нас бы… развлекло.
— Каких-же тебе нужно развлечений? Театров, балов, выездов? Ты ведь знала, уезжая сюда из Парижа, что здесь таких развлечений тебе ждать не откуда?
В этих словах, а главное в их тоне ей почудился упрек. Она замолчала. Она была робка и скромна, не умела ни настаивать, ни возмущаться.
В январе холода усилились. Снег покрыл землю.
Однажды, стоя у окна и наблюдая по прошлогоднему за черным облаком воронов, кружащихся около деревьев, она невольно залилась слезами.
В эту минуту вошел муж. Он спросил ее с изумлением:
— Что с тобой?
Он был совершенно счастлив, счастлив вполне и никогда и не мечтал о другой жизни, о других удовольствиях. Он и родился и вырос в этой скучной местности и чувствовал себя здесь прекрасно, на своем месте и душой, и телом.
Для него было совершенно непонятно, чтобы можно было желать какого-нибудь разнообразия, перемен. Он не понимал, как тяжело для некоторых натур целый год, все четыре сезона, жить на одном месте. Он, казалось, даже не подозревал, что для многих весна п лето, осень и зима проходят в различных занятиях и удовольствиях, в различных местностях и странах. Она не сумела ничего ответить мужу. Она старалась только скорее вытереть глаза и растеряно бормотала:
— Я… я… мне взгрустнулось… Мне что то скучно стало…
Затем, испугавшись своей смелости, она быстро прибавила:
— И потом… мне холодно… немножко холодно!
Это его совсем рассердило:
— А! да! Это все твоя фантазия относительно калорифера! Черт возьми! да ты бы хоть одно подумала, — за все это время у тебя даже ни разу насморка не было!
Наступила ночь. Она поднялась в свою комнату. Она настояла с самого начала, чтобы у них были разные спальни. Лежа в постели, она все еще продолжала зябнуть и думала:
— И это будет вечно, всегда так… вечно… до самой смерти…
И она стала думать о своем муже. Как мог он решиться сказать:
— «У тебя даже насморка не бывало!».
Значит, для того, чтобы он понял, как она страдает, она должка заболеть, кашлять?
И ее охватило негодование. Отчаянное негодование слабого, робкого существа.
Так надо, чтобы она закашляла? Тогда, значит, он ее пожалеет? Отлично! она будет кашлять… он услышит, как она кашляет… придется звать врача… покажет она мужу, покажет! увидит он, что будет!
Она вскочила в одной рубашке, босиком. Чисто ребяческая мысль вызвала радостную улыбку на ее уста:
— Я хочу иметь калорифер и буду его иметь. Я так буду кашлять, что ему придется его поставить! И она уселась почти голая на стул. Ждала час, ждала другой, никаких признаков насморка несмотря на то, что она дрожала от холода. Тогда она решилась на героическое средство.
Она потихоньку вышла из своей комнаты, спустилась по лестнице и открыла дверь в сад.
Покрытая снегом земля точно замерла. Она разом ступила одной ногой на белый, пушистый покров, скрывавший ступени. Острое ощущение холода, резкое точно боль от нанесенной раны, заставило ее болезненно содрогнуться. Однако она протянула и другую ногу, и начала медленно спускаться с лестницы.
Добравшись до лужайки, она решительно проговорила:
— Я должка дойти до сосен.
И она мелкими шагами, вздрагивая и задыхаясь каждый раз, как ставила ногу на свежий снег, дошла до деревьев.
Точно для того, чтобы убедиться в том, что она выполнила задуманное до конца, она дотронулась рукою до первой сосны. Затем повернула домой. Раза два или три ей казалось, что она упадет, холод совершенно лишил ее сил. Но прежде чем войти в дом, она все-таки еще опустилась и села на эту замерзшую землю, снег которой напоминал собой застывшую пену. Мало того, она взяла снегу в руки и натерла им грудь.
После этого она вернулась и легла в постель. Через час ей показалось, что в горле у нее целый муравейник, а по всему телу бегают муравьи. Однако, она заснула. На другой день она и кашляла и не могла встать с постели. У ней оказалось воспаление легких. Она бредила и в бреду все требовала калорифера. Доктор потребовал, чтобы он был поставлен. Генри уступил, но с чувством гневного отвращения.
Ее не могли вылечить. Глубоко задетые легкие внушали опасения за ее жизнь.
— Если она останется здесь, ей не прожить и года! — объявил врач.
Ее отправили на юг.
Она приехала в Канн, полюбила и солнце, и море п упивалась чудным запахом померанцев в цвету.
Весной она вернулась на север. Но она боялась теперь выздороветь, боялась длинных, холодных зим Нормандии. И как только ей делалось лучше, она открывала ночью окно, мечтая о чудных берегах Средиземного моря.
А теперь она умирает; она это знает и счастлива.
Вот и сейчас открыла она неразвернутую газету и прочла «первый снег в Париже». И мысль о нем, о снеге, заставила ее вздрогнуть, а потом улыбнуться. Она взглянула на Эстрель, порозовевший под лучами заходящего солнца, взглянула на небо, такое синее, синее и на море, лазурное море. Затем она встала и медленно пошла домой. Ей приходилось несколько раз останавливаться, чтобы прокашляться, потому что она слишком долго сидела на воздухе и немного озябла. Дома она нашла письмо от мужа. Все улыбаясь вскрыла она конверт и прочла:
Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо и не тоскуешь по нашему чудному краю? У нас уже несколько дней славно подмораживает, надо ждать снежку. Я обожаю это время и конечно уже не топлю твоего промятого калорифера…»
Она перестала читать, совсем счастливая при мысли, что у нее все-таки был желанный калорифер. Правая рука, в которой она держала письмо бессильно опускается на колени, а левую она подносить ко рту, стараясь сдержать упорный кашель раздирающий ей грудь.