Первые недели (Пешехонов)

Первые недели
автор Алексей Васильевич Пешехонов

Опубл.: 1923. Источник: az.lib.ru • (Из воспоминаний о революции)

А. В. Пешехонов

Первые недели ¹

(Из воспоминаний о революции)

Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г.

Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова

М.: Книга, 1991.

27 февраля

Петроградская сторона, где я жил, с утра 27 февраля была отрезана от остальных частей города: все мосты и переходы через Неву и Невки были заняты войсками и полицией, которые никого не пропускали через них. К этому полицейскому маневру петербургские власти не раз прибегали и раньше, когда ожидалось какое-нибудь уличное выступление… На этот раз оцепление было особенно строгим.

О том, что делается в других частях города, мы могли узнавать только по телефону, который, к слову сказать, все время работал. Таким путем мы узнали, что с утра два полка вышли из казарм и начали восстание; что в Государственной думе был прочтен указ о роспуске ее, но Дума решила не расходиться и избрала Исполнительный комитет, в который вошли представители всех фракций, кроме крайних правых; что восстание разрастается и что им охвачена уже Выборгская сторона; что заключенные из Дома предварительного заключения и из Крестов выпущены, что здание судебных установлений подожжено и т. д. …

На улицах, особенно на Большом и Каменноостровском проспектах, была масса народу. Полиции совсем не было видно, — впрочем, и в предыдущие дни она уже почти не показывалась. Настроение у публики было праздничное, радостно-возбужденное. Делились друг с другом сведениями и слухами, охотно заговаривали даже с незнакомыми, собирались кучками. Но активности, попыток прорваться через оцепление и присоединиться к восставшим или самим начать какие-либо действия — заметно не было.

Уже к вечеру, часов в пять, я пошел проводить жену к одному из ее пациентов и, возвращаясь назад, на площадке около гренадерских казарм, где сходятся Вульфова и Архиерейская улицы, обратил внимание на кучку народа, человек в сто, состоявшую, главным образом, из рабочей молодежи, мужской и женской. Было, конечно, немало и ребятишек. Как оказалось, эта кучка намерена была прорвать цепь гренадер, преграждавшую дорогу к казармам и далее — к Гренадерскому мосту.

Какой-то молодой рабочий поднял красное знамя и усиленно звал толпу за собою. Ему помогало несколько товарищей. Я тоже встал под красное знамя. Но толпа переминалась и не решалась двинуться. Наконец, тронулись, но далеко не все, — по крайней мере половина осталась около стен в качестве зрителей. Некоторые даже метнулись за угол, видимо, опасаясь, что начнется стрельба. Не успели мы дойти до цепи — и пройти-то было нужно сажен сорок, не больше, — как наша кучка растаяла: кто отстал, кто прямо повернул назад, и около знамени осталось не больше десятка человек. Пришлось возвращаться, вновь убеждать толпу и ждать, пока она наберется духа.

Так повторялось раз пять-шесть. Солдаты стояли в цепи «вольно», разговаривали друг с другом; с улыбками посматривали на демонстрантов и даже при приближении их не обнаруживали ни малейшего намерения оказать сопротивление. Нервно прохаживавшийся вдоль цепи молодой офицер порой останавливался, как будто готовясь что-то скомандовать, но потом опять шел дальше. Когда в один из антрактов я подошел к цепи, то сразу несколько солдат зашептало мне: «Пусть идут!» … «Мы не будем препятствовать!» … «И ружья у нас не заряжены!»… Но толпа все не набиралась смелости, чтобы дойти до них. Пробовали даже составлять цепь из более смелых, чтобы при ее помощи удержать от бегства более робких, но и это не помогало.

Мне это надоело, и я один совершенно беспрепятственно прошел сквозь цепь и дошел до моста. Вход на него преграждала вторая цепь гренадер, и на другом его конце, от Выборгской стороны, тоже виднелась какая-то цепь, но народа по ту сторону Невки не было. Я вернулся назад. Тем временем толпа демонстрантов прорвала все-таки первую цепь, но направилась не к мосту, а в казармы, желая «снять» гренадер, т. е. увлечь за собою.

У ворот был, конечно, дневальный, но никто не воспрепятствовал толпе открыть ворота и войти во двор. Я тоже вошел туда. Во дворе была масса солдат, среди которых небольшая кучка демонстрантов казалась особенно маленькой. Тут же суетились встревоженные и озабоченные офицеры, — все в походной форме, при оружии. Солдаты не обращали на них внимания, но и враждебности к ним не обнаруживали. Демонстранты первым делом пожелали осмотреть карцеры и потребовали освободить оказавшегося там арестованного. Это было немедленно исполнено, но увлечь за собой гренадер им не удалось.

— Кабы солдаты с вами были… А то что ж мы одни-то пойдем?!

Какой-то вольноопределяющийся дал мне и такое объяснение:

— Главное, что командиром у нас довольны, и наших вам едва ли удастся сдвинуть.

Демонстранты перемешались с солдатами, а затем начали понемногу разбредаться. Красное знамя еще колыхалось некоторое время во дворе, но и его, в конце концов, вынесли.

Уже почти смерклось. Я вернулся домой, где застал нескольких знакомых, зашедших поделиться впечатлениями. Часа через два до нас вдруг донеслись какие-то крики. Мы бросили чай, за которым сидели, и поспешили все на улицу. Оказалось, что грузовые автомобили с революционерами прорвались через Троицкий мост на нашу сторону, чтобы «снимать» здесь войска и громить полицию. Каждый такой автомобиль народ встречал радостными криками. Некоторые из них останавливались на углу Большого и Каменноостровского проспектов и спрашивали, куда ехать, где находятся полицейские участки и квартируют войсковые части. Толпа наперебой давала указания. Со своей стороны, и я попытался напомнить об охранке, которая находилась как раз на Петроградской стороне и которую, казалось бы, необходимо захватить в первую голову. Но мой одинокий голос совершенно затеривался, — тем более, что солдаты и рабочие на автомобилях, видимо, не могли даже взять в толк, о чем я кричу. Их интересовала больше всего наружная полиция.

Потолкавшись в народе, я решил идти в Таврический дворец, который представлялся центром движения. По дороге, на Каменноостровском проспекте, я сошелся с А. И. Венцковским², который направлялся туда же. Навстречу нам продолжали время от времени мчаться революционные автомобили. Один из них разбрасывал какие-то бумажки. Мы подняли и тут же около фонаря прочли несколько строк. Это было гектографированное воззвание Совета рабочих депутатов, который просил граждан покормить и приютить солдат, проведших весь день на улице.

Меня не оставляла мысль об охранке. В победу еще не верилось, во всяком случае, ее никак нельзя было считать обеспеченной. Быть может, завтра же охранка возобновит свою деятельность. Нет ничего невероятного, что даже сейчас она работает. Я поделился этими мыслями с Венцковским, и тот нашел их основательными. Решили попытаться еще раз привлечь к охранке, внимание революционеров. Преградив дорогу, мы криками и знаками остановили мчавшийся с Троицкого моста грузовик, наскоро объяснили сидевшим в нем, как важно захватить охранку, и дали ее адрес. Нам обещали, что воспользуются данными нами указаниями после того, как выполнят еще какое-то задание. Но уверенности в том, что они действительно это сделают, у меня все-таки не получилось.

На Троицком мосту, на Французской набережной, на Шпалерной улице, по которым мы шли, и даже на Литейном проспекте, который мы должны были пересечь, публики было очень мало, — только отдельные прохожие. Несколько человек стояло около здания судебных установлений. Оно еще пылало: горела внутренность, и из окон вырывалось пламя, но крыша уже провалилась и самый дом представлял собою остов. Эти продолжавшие еще пылать развалины напомнили нам о грозном характере происходящих событий, которые мы, проведшие весь день на Петроградской стороне, воспринимали слишком уж легко, почти как праздник. <…>

Была уже половина десятого, когда мы подошли к Таврическому дворцу. Здесь было довольно много народа, — главным образом солдат. За решетку не пускали, и большая часть собравшихся оставалась на улице, но мы как-то пробились. Дальше вход уже был свободный.

В Таврическом дворце меня поразили прежде всего тишина и безлюдье. В обширном вестибюле и громадном аванзале виднелось лишь несколько человек. Неужели же это — штаб революции? Таковым, конечно, он еще не был, — последняя шла совершенно стихийно, но нити ее уже начали сосредоточиваться здесь.

Увидав В. И. Чарнолусского³, я поделился с ним своим беспокойством насчет охранки. Позднее, сходив куда-то, он сообщил мне, что к охранке будет послан специальный автомобиль. В разговоре с ним я упомянул также, что офицеров совсем не видно. Неужели все они остаются на стороне власти и никто не перешел на сторону народа? Вот и здесь их нет. Тут я увидал сидевшего в стороне прапорщика.

— О, это свой человек, — сказал Чарнолусский. И он тут же познакомил меня с ним. Это был С. Ф. Знаменский — трудовик, известный петроградский педагог. Когда я разговаривал со Знаменским, во дворец вошел какой-то полковник.

— Ну, вот, кажется, и офицеры начинают появляться…

Но Знаменский, знавший, как оказалось, этого полковника, был другого мнения:

— Просто пришел на разведку; хочет понюхать, чем тут пахнет…

Полковник, действительно, через несколько минут ушел, и больше офицеров я в этот вечер уже не видел…

Не зная, куда бы себя пристроить, я отворил дверь, из-за которой раздавались голоса. Там происходило оживленное заседание. В небольшой комнате сидело человек десять; среди них я заметил А. И. Шингарева и В. Г. Громана⁴. Последний, увидев меня, воскликнул:

— А! Алексей Васильевич! Мы вас кооптируем…

Оказалось, что это заседает продовольственная комиссия, уже образованная Исполнительным комитетом Государственной думы и Советом рабочих депутатов, — зародыш будущего общегосударственного продовольственного комитета. Я ответил, что не вполне еще ориентировался и хочу посмотреть, что делается в других местах. Когда я вышел опять в коридор, ко мне подбежал один из партийных товарищей.

— Идите скорее в Совет рабочих депутатов, туда требуют представителей партий…

Я разыскал комнату, где заседал Совет, и вошел. Там было человек 40—50, по преимуществу интеллигентов, среди которых я увидел несколько хорошо знакомых мне лиц. При моем входе кто-то выкрикнул мою фамилию. Я понял было это так, что объявляют о каждом вновь пришедшем. Но оказалось, что это намечают кандидатов в литературную комиссию⁵; и кто-то назвал меня. Пока происходила баллотировка, у меня мысль: если я войду в какой-либо исполнительный орган этого Совета, то роковая черта будет мною перейдена, и в случае подавления восстания виселица неизбежна. Но колебаний у меня не было. Напротив, под давлением этой мысли я тотчас согласился на избрание, хотя и предпочитал, прежде чем браться за какое-нибудь дело, присмотреться, что здесь происходит. Кроме меня, в литературную комиссию были избраны: Соколов, Стеклов, Суханов (Гиммер) и Гриневич⁶. Мы тотчас же вышли, чтобы приступить к исполнению возложенных на нас обязанностей. Отыскивая себе место, мы почему-то пришли в другую половину дворца и устроились в проходной комнате, которая находилась рядом с кабинетом председателя Государственной думы, по-видимому, в его приемной. В кабинете в это время заседал Исполнительный комитет Государственной думы.

Усевшись около стола, на котором стоял телефон, мы решили, что первым делом должны составить воззвание от Совета рабочих депутатов с указанием на причины начавшейся революции и с призывом поддержать ее. Начали обсуждать содержание, — и сразу же обнаружились разногласия. Одни считали необходимым указать на военные неудачи, другие ни за что на это не соглашались. По мнению одних, следовало сказать о продовольственных неурядицах, другие находили упоминание о них излишним. При этом обсуждение шло донельзя вяло, говорили как бы нехотя, мотивов даже не приводили, а отделывались самыми краткими репликами и затем умолкали. Оживленнее всех держал себя Н. Д. Соколов, который не уставал предлагать разные формулы. Но дело подвигалось все-таки туго.

Между тем в кабинете председателя началось движение. Заседание Исполнительного комитета было прервано, и некоторые его члены вышли в нашу комнату, — в числе их был Н. В. Некрасов, сообщивший нам, что обсуждался вопрос, принимать ли Думе власть, что большинство считает это необходимым, но что Родзянко просит дать ему четверть часа на размышление. В течение как раз этой четверти часа были получены две телефонограммы, которые, надо думать, оказали влияние на решение г-на Родзянко. Обе телефонограммы были получены при посредстве телефона, который стоял на нашем столе и который, кстати сказать, был поврежден, так что приходилось все время подставлять карандаш, чтобы он не прекратил действия. Принимал телефонограммы Некрасов. Первая была от какого-то полка (помнится, от Павловского), который сообщал, что он в полном составе переходит на сторону Государственной думы. Вторая — такого же содержания — от Петропавловской крепости. Это последнее известие представлялось, особенно важным, так как Петропавловская крепость считалась почему-то главным оплотом старой власти и в ней, как уверяли, были сосредоточены крупные и более надежные ее резервы.

Когда возобновилось заседание Исполнительного комитета, то сразу же послышались аплодисменты. Выскочивший к нам Некрасов сообщил, что Родзянко согласился. Итак, новая власть зародилась. Мы присоединились к аплодисментам, — помнится, что даже Стеклов похлопал… Я взглянул на часы: было около половины двенадцатого.

Заседание думского Комитета опять было прервано, и в комнате, где мы сидели, все время толпились люди. Наша работа совсем остановилась. Мы ушли и устроились в какой-то кладовой, где были свалены старые издания. С трудом, застревая чуть не на каждом слове, мы кое-как дотянули воззвание до конца. Несколько дней спустя, помню, меня охватило беспокойство: мне казалось, что у нас должна была получиться ужасная галиматья. Я попросил кого-то разыскать эту прокламацию, но оказалось ничего: воззвание как воззвание…

Теперь же перед нами встал вопрос, как его напечатать. Один из нас пошел в Совет за указаниями и спустя довольно долгое время вернулся с В. Д. Бонч-Бруевичем⁷, который сообщил, что типография «Газеты-Копейки»⁸ уже захвачена, что он сейчас же отправится туда с нашим воззванием, и оно немедленно будет напечатано. Я заговорил было о недопустимости захвата частных типографий, но меня не стали даже слушать. Бонч-Бруевич заявил, что мы можем немедленно приступить к изданию даже газеты, и он ручается за ее печатание. Но этот вопрос решили отложить до завтра, а пока разошлись.

В кулуарах народу было уже гораздо больше. Всех (и меня, конечно) больше всего интересовал вопрос, как идет восстание. Положение, по циркулировавшим здесь слухам, представлялось далеко еще не определенным. Говорили, что значительная часть города и весь его центр заняты еще войсками старой власти; рассказывали об упорных боях, которые идут около Николаевского вокзала (чего, по-видимому, совсем не было) и т. д.

Не успел я разобраться в этих слухах, как меня подхватил А. А. Демьянов и увлек в финансовую комиссию рабочих депутатов. Не знаю, был ли я выбран в эту комиссию или меня просто «кооптировали». Здесь работа шла гораздо оживленнее, чем в литературной комиссии. Начали было с вопроса, откуда и как Совет рабочих депутатов будет доставать деньги на свои расходы. Но я заявил, что это — совершенно второстепенный вопрос, а прежде всего надо подумать, как бы события не привели к финансовому параличу и к приостановлению хозяйственной жизни в городе, что надо позаботиться об охране казначейства и банков, об их функционировании и т. д. В этом смысле и был составлен проект постановлений, которые мы решили предложить Совету.

Было уже четыре часа. Многие намеревались остаться во дворце до утра. Но я, сообразив, что завтра предстоит еще более трудный день, решил добраться, как ни далеко это было, до дому и уснуть хотя на несколько часов в своей постели.

Возвращался я через Выборгскую сторону. На улицах было темно и пустынно. С разных сторон доносились выстрелы. На Сампсоньевском мосту кто-то присоединился ко мне, и дальше мы шли уже вдвоем. Когда с Сампсоньевского проспекта мы завернули в Вульфову улицу, то чуть не попали под пулю: огонек блеснул, и выстрел грянул почти перед нашими лицами. Начни мы следующий шаг раньше, пуля не миновала бы нас. Это — два каких-то революционера залегли в воротах и обстреливали стоявший наискось четырехэтажный дом, на чердаке которого, по их уверению, стоял правительственный пулемет. Хотя никто на их выстрелы не отвечал, они упорно пускали пулю за пулей.

Несколько дальше мы обратили внимание на двух человек, жавшихся около пекарни. Это уже начинала выстраиваться очередь за хлебом. Будничная жизнь переплеталась с великими и грозными событиями, и для многих, конечно, ее заботы и тревоги были ближе и представлялись важнее, чем революция.

До дому добрался, когда уже рассветало.

Я делаюсь комиссаром

На следующий день я пришел к Таврическому дворцу около 12 часов. Вся улица была запружена народом. Одновременно со мной подошел гренадерский полк в полном своем составе, чтобы заявить о своем переходе на сторону революции. Пока я с трудом пробирался ко дворцу, пришло еще Михайловское артиллерийское училище, — также во главе с офицерами.

За решеткой, хотя у ворот была застава, тоже была масса публики. Впрочем, около самого подъезда еще оставалось свободное место для автомобилей и депутаций. Но народ все прибывал. Между прочим, одного за другим приводили арестованных министров и других сановников. При мне как раз привели митрополита, и его клобук долго виднелся в толпе, пока удалось арестованного провести во дворец. Внутри дворца было также много народа, несравненно больше, чем накануне, хотя и не так много, как в последующие дни. После уличной давки здесь было просторно, но после уличного света и празднично настроенной толпы казалось темно, неуютно, скучно. Я прошел в комнату Совета, — там происходила проверка мандатов, с которыми явились в Совет присланные от фабрик и заводов депутаты. Процедура шла довольно медленно, и ясно было, что Совет откроется еще не скоро. Никого из членов литературного комитета, с которыми было условлено сойтись, я не нашел во дворце. Ко мне подошел один социал-демократ и спросил, не соглашусь ли я отправиться комиссаром на Петроградскую сторону. Я побродил еще несколько времени по кулуарам и потом, неожиданно как-то даже для себя, сразу решил: «Еду!»

Тут же, во дворце, я пригласил в помощь нескольких интеллигентов, а также нескольких рабочих с Петроградской стороны, которые были присланы фабриками и заводами в качестве депутатов в Совет, но при проверке мандатов оказались избранными сверх нормы. Нам дали легковой автомобиль и грузовик, а также с десяток вооруженных солдат, командовать которыми согласился прапорщик Дюбуа⁹.

Прежде, однако, чем отправиться, я счел необходимым зайти в Исполнительный комитет Государственной думы, чтобы получить от него полномочия. Начало уже обозначаться раздвоение власти, и я опасался, что оно дойдет до самого низу. В Комитете я встретил П. Н. Милюкова и сказал ему, зачем я пришел.

— Ну, что же, отправляйтесь, — сказал он, — если вы находите это для себя подходящим.

Из разговора с Милюковым я вынес впечатление, что в думском Комитете вопрос об организации власти на местах даже не поднимался, — во всяком случае, никаких решений и даже предложений на этот счет не имелось. Для меня все яснее становилось, что Совет рабочих депутатов решительно опережает думский Комитет. Ведь вот и вчера, когда последний только еще обсуждал вопрос, принимать или не принимать власть, Совет уже распоряжался, у него был организован ряд комиссий, были назначены некоторые комиссары и т. д. В течение ночи Совет, представлявший собою вчера совершенно случайную и самочинную организацию, успел снестись с фабриками и заводами и потребовать от них присылки депутатов, — и эти депутаты уже избраны, они уже явились. О существовании Совета — притом своего, выборного Совета — знают уже широкие круги населения: его прокламации со вчерашнего вечера разбрасываются и читаются на улицах и т. д. О думском Комитете массы, вероятно, даже не знают. Знают Думу, но она ведь легко может быть причислена к старому строю и отброшена вместе с царской властью…

Раздумывать, однако, было некогда… Я застал своих товарищей уже разместившимися в автомобилях, и мы немедленно двинулись. Только что мы въехали на Троицкий мост, как наши автомобили были остановлены. В чем дело? Говорят, что мост откуда-то обстреливают, — по-видимому, из Инженерного замка. Дюбуа немедленно высадил свою команду, рассыпал ее в цепь и повел в наступление. Когда я это заметил, его цепь уже входила на Марсово поле. Было нелепо останавливать автомобили на самом мосту, если они находятся под обстрелом. Еще нелепее было вести наступление, хотя бы и по всем правилам военного искусства, с десятком солдат против замка. И было бы уж совсем глупо, если комиссар, еще не доехав до места, растерял свою вооруженную силу. Я догнал Дюбуа и потребовал, чтобы он немедленно прекратил свое предприятие. Мы быстро разместились опять в автомобилях и помчались дальше, решив не обращать внимания на обстрел, который грозил нам.

Еще в Таврическом дворце мы согласились, что займем какой-либо кинематограф. Я остановился на «Элите», который находился на углу Большого и Каменноостровского проспектов и Архиерейской улицы…

Заняв помещение, мы устроили на скорую руку совет, как нам действовать. Решили сразу же разбиться на несколько отделов…

Так, мы учредили продовольственный отдел, имея в виду продовольственные затруднения населения и полагая, что комиссариату придется взять на себя заботу об удовлетворении его продовольственных нужд…

Учредили мы также отдел публикаций, — по тому поводу, что нужно было напечатать объявление, которое мы решили расклеить по улицам. Предусматривали неизбежность и дальнейших публикаций от комиссариата, но их было немного…

Но некоторые из образованных нами в самом начале отделов сразу же были завалены такой массой работы, какой мы даже не ожидали. Упомяну, например, о нашей судебной комиссии, о которой мне еще придется говорить дальше.

Распределившись по отделам (за мной осталось общее руководство ими), мы решили вместе с тем, что все мои помощники будут называться товарищами комиссара и что все мы будем иметь отличительный знак: красную кокарду на шапках.

На это предварительное совещание мы потратили, как мне кажется, минут 20, не больше. Можно было приступать к делу.

Явились мы с пустыми руками — у нас не было даже письменных принадлежностей, и достать их, когда все лавки закрыты, было трудно. Но около нас уже были люди, горевшие желанием нам помочь. Я даже не знаю, откуда они появились, — вероятно, прямо с улицы, увидели стоявшие около кинематографа автомобили, ну и зашли посмотреть, что тут делается. Так или иначе, но чернильницы, перья, карандаши, бумага немедленно были доставлены. Какие-то дамы из красных лент соорудили нам кокарды. Одна сбегала домой и притащила простыню, на которой тут же при помощи палочки, обмакиваемой в чернила, начали крупными буквами выводить: «Комиссариат».

Я тем временем написал объявление гражданам о том, что революционными властями я назначен комиссаром Петроградской стороны, что моя задача — водворить здесь свободу и установить народную власть, что никаких других революционных властей, кроме меня, здесь нет и что аресты и обыски могут производиться не иначе как по моему письменному распоряжению. Я приглашал граждан сохранять спокойствие, уважать общую свободу и во всех случаях, когда требуется вмешательство власти, обращаться в комиссариат. Вместе с тем я потребовал, чтобы рабочие фабрик и заводов прислали своих представителей в Совет, который будет состоять при мне.

Написав это объявление, я передал его в соответственный отдел, то есть попросту товарищу, который при распределении ролей между нами получил в свое ведение отдел публикаций… Он немедленно отправил его в типографию, в которой у него были связи (к слову сказать, поэтому-то мы и поставили его во главе этого отдела). Тем временем вывеска была готова. Простыню, на которой было только одно слово, немедленно же водрузили над входом в комиссариат. Комиссариат был открыт.

И сразу же я попал в такую «гущу», о какой даже и не помышлял никогда.

Обстановка, в какой мне пришлось действовать

Нужно вспомнить, что представлял собой Петроград на другой день после революции.

Все власти были сметены, все государственные связи (а таковыми являлись почти исключительно полицейские цепи) были порваны, все законы — так большинство населения восприняло революцию — потеряли силу. Громадная масса людей сразу же оказалась в совершенно дезорганизованном состоянии. <…>

Никаких преград не было. Все пришло в движение, бурлило, принимало самые прихотливые очертания. Это был социальный хаос, из которого предстояло создать новое гражданское общество. История редко производит такие социальные опыты, редко представляет такие возможности. Очутившись лицом к лицу с этим хаосом, в самой его гуще, я пережил редкостный и в моей жизни, несомненно, самый интересный период. Но вместе с тем он был и самым напряженным.

В мятущемся хаосе наш комиссариат явился первой, как будто твердой точкой, первым кристалликом. К нему сейчас же потянулись люди. На следующий день нас обступали уже толпы.

Одни явились, чтобы пристать к нам, поддержать нас, помочь. И таких было очень много. Наши отделы сразу же наполнились сотрудниками, в громадном большинстве совершенно бескорыстными. Мне кажется, что их перебывало в комиссариате много сотен. Одни пробыли недолго, другие оставались все время, работая нередко целыми днями и даже ночами…

Немало было у нас и других помощников… Были и такие, которые целыми группами и даже толпами по собственному почину производили обыски, аресты, реквизиции и потом с торжеством доставляли захваченные ими трофеи в комиссариат. Они, конечно, были уверены, что помогают нам, что выполняют самое настоящее дело, что осуществляют народную власть. Много неприятностей и хлопот было от этих непрошеных помощников, о подвигах которых мне придется еще упоминать дальше.

В громадном большинстве нахлынувшего к нам и потом все время осаждавшего комиссариат народа явилось и являлось, конечно, со своими нуждами, требованиями, жалобами. На Петроградской стороне, с прилегающими к ней островами, было ведь около 300 000 жителей. Но этим не ограничивался район деятельности нашего комиссариата. К нам то и дело, особенно вначале, обращались граждане и других частей, являлись даже депутации, чтобы я распространил на них свою власть. Являлись также люди из деревень и провинции, требуя распоряжений и указаний.

Уже со следующего утра мы были вынуждены поставить вооруженную стражу у дверей комиссариата и установить вход в него по пропускам. Последние выдавались всем, кто заявлял о какой бы то ни было надобности, но необходимо было предупредить вторжение целых толп и хотя сколько-нибудь оградить комиссариат от праздношатающейся публики.

Маленькая, но характерная для того времени деталь: пропуски выдавались в самом комиссариате, и, таким образом, надо было войти в него, чтобы получить пропуск, а войти нельзя было, не имея пропуска. Я не сразу заметил эту несообразность — да и трудно было заметить. Комиссариат был постоянно набит публикой, и, очевидно, как-то проходили в него люди. И проходили, насколько я успевал заметить, все с пропусками. Не знаю, как они ухитрялись добывать их, но по тому времени такие мелочи никого не останавливали, это я по себе знаю. Пропуски требовались всюду, и бывать мне приходилось в самых разнообразных учреждениях, но в первые недели я нигде не брал их. Потом я уже выправил себе красный билет в качестве члена Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, которым я пользовался, даже будучи министром. Но в первое время энергии было так много, что при ее только помощи я преодолевал все заставы.

Заметив нецелесообразность, мы, конечно, устранили ее. Сначала пришлось поставить две вооруженных заставы, — одну перед столиками, где выдавались пропуски, чтобы толпа не опрокинула их, а другую — уже при самом входе в комиссариат. А затем наш комендант добыл где-то перила и устроил все как следует.

Комиссариат, как я сказал, постоянно был набит публикой. С раннего утра и до позднего вечера я был окружен, прямо стиснут толпой. Бывало, выслушиваешь одних, а другие в это время уже держат меня за одежду, опасаясь упустить момент, когда можно будет привлечь к себе мое внимание. Иногда в течение многих часов мне не удавалось вырваться даже на несколько минут, чтобы выпить стакан чаю или перекусить. А когда мне нужно было куда-нибудь съездить, то чуть не силой приходилось пробиваться к выходу.

Чтобы облегчить меня, товарищи устроили мне уголок в самой задней и, стало быть, верхней части кинематографа, уставив проход туда рядом барьеров. Но и через них пробиралась толпа. Да и сам я часто не выдерживал характера, спускался вниз и сразу попадал в тиски, из которых трудно было вырваться.

Окруженный постоянно толпой, я часто не знал, что делается в самом комиссариате, и вовсе почти не мог руководить деятельностью отделов. Лишь ночью, когда схлынет, бывало, толпа, удавалось переговорить с товарищами и принять посильное участие в решении хотя бы наиболее общих и принципиальных вопросов. <…>

Уличные толпы

На улицах, как я уже упоминал, все время была масса народа. Среди этого двигавшегося в разных направлениях или стоявшего небольшими кучками люда то и дело появлялись более или менее значительные толпы, имевшие уже общее устремление. Меня всякий раз охватывала тревога, хотя во многих случаях эти толпы имели совершенно невинные цели. Например, как-то на Большом проспекте уже вечером встречаю громадную толпу, которая с криком, гамом, визгом двигалась от Каменноостровского проспекта. Я выскочил из автомобиля: что такое? Оказалось, что был митинг домашней прислуги, а затем кухарки, горничные, прачки и т. д. высыпали на площадь и двинулись, увлекая за собою еще множество публики по улицам. Подобным образом демонстрировали и другие группы населения.

Помню также тревогу, которую возбуждала во мне громадная толпа, которую я не раз встречал на улицах под предводительством человека, который весь был увешен пулеметными лентами. В первые дни он, как настоящий предводитель, разъезжал даже верхом на лошади. Но, по-видимому, эта толпа, несмотря на довольно грозный вид ее предводителя, имела невинный характер, — по крайней мере, нашему комиссариату ни разу не пришлось иметь с нею дела. А потом и этого увешенного пулеметными лентами человека, уже в довольно жалком виде, я не раз замечал в числе рядовых участников других толп. Даже зевак он уже не собирал около себя.

Но вообще-то толпы причиняли нам массу беспокойства и хлопот. О них еще придется говорить дальше, а сейчас я расскажу лишь несколько конкретных эпизодов, чтобы охарактеризовать тревожное настроение, в каком находились мы и население.

В один из первых же дней, — должно быть, это было в субботу 4 марта, — появились какие-то прокламации, приглашавшие весь народ на следующий день на Невский проспект для демонстрации, не помню уже, по какому поводу. От Совета рабочих и солдатских депутатов было объявлено, что это провокация, и граждане приглашались воздержаться от участия в демонстрации¹⁰. Сейчас же пошли толки, что контрреволюционеры нарочно зазывают народ, а затем и начнут в него жарить из пулеметов, которые у них спрятаны в квартирах. До нас в комиссариате эти сведения и слухи дошли уже поздно вечером. Никаких мер с своей стороны мы не приняли, хотя и могли бы, конечно, в течение ночи расклеить свои объявления на улицах. Но я совершенно не верил в контрреволюцию и не придавал особого значения ни слухам, ни самой демонстрации.

На следующий день, часов в 11, нам сообщили, что от Новой Деревни движется по Каменноостровскому проспекту громадная толпа, очевидно, на Невский, что она все увеличивается, и численность ее определяли уже свыше десяти тысяч. Мы, конечно, встревожились. Совесть у меня была не спокойна, — никаких ведь предупредительных мер мы не приняли. А сейчас ничего и поделать нельзя. Не пускать же в ход оружие? Словами же и убеждениями такую толпу не остановить. А она — все ближе, вот сейчас пройдет мимо комиссариата. Но что-то долго нет… Послали посмотреть, куда же она девалась, — оказалось, что завернула в «Спортинг Палас».

Поспешили и мы туда. Народу масса, хотя и много меньше 10 тысяч. Мы застали уже митинг. Прислушались, идут прения. Это меня сразу успокоило: раз публика способна интересоваться спором и если одна часть ее аплодирует одним ораторам, другая — другим, то, очевидно, массового психоза нет. Взобрался и я на стол. Многие меня, видимо, узнали и встретили аплодисментами. Я приветствовал «народное собрание» от имени комиссариата, поздравил всех с завоеванной свободой, в частности со свободой собраний и слова, заявил, что революционная власть стоит на страже этой свободы и что наш комиссариат счастлив охранять такое многолюдное собрание. Я просил граждан, со своей стороны, не нарушать свободы и, в частности, терпеливо выслушивать ораторов, памятуя, что ввиду сложных вопросов, какие стоят теперь перед нами, каждому нужно дать высказаться и в слова каждого вдуматься… Моя речь была встречена очень сочувственно.

Но не успел я сойти со стола, как в толпе произошел какой-то инцидент и послышались возбужденные крики. Оказалось, что кто-то заподозрил в своем соседе шпика, другие уже вцепились в него, да и вся публика метнулась в эту сторону. Товарищ, стоявший рядом со мной, шепнул мне: «Арестуйте!» Воспользовавшись этой счастливой идеей, я немедленно вмешался в инцидент и разыграл роль пристава: арестовал заподозренного, а наиболее сильно кричавших людей назначил конвоирами и приказал им отвести «шпика» в комиссариат, пригласив туда и того, кто опознал его. А сам я обратился вновь к собранию и просил его в случае каких-либо недоразумений немедленно обращаться в комиссариат, который находится вот тут же, рядом.

Этот митинг продолжался потом весь день до позднего вечера. Я несколько раз посылал прислушаться, что там происходит. Менялись вопросы, менялись ораторы, менялась публика, а прения все продолжались… Тревожно начавшийся день прошел совершенно спокойно.

Возьму эпизод совершенно иного рода… Подъезжаю я как-то к своему комиссариату, и мне сразу бросилось в глаза отсутствие перед ним публики, которая постоянно тут толпилась. На выстрелы, которые раздавались, я как-то сначала не обратил даже внимания, — ухо в те дни к ним уже привыкло. Не доехав до комиссариата, мой автомобиль остановился. Выхожу и вижу, что на мостовой, как раз против комиссариата, залегли солдаты и обстреливают один из домов по Архиерейской улице. В этом доме — мне-то это хорошо было известно — помещался лазарет с увечными солдатами. Я бросился останавливать. — В чем дело? Говорят, что в комиссариат и по толпе, стоявшей около него, из этого дома стреляли, что там не иначе как спрятан пулемет. Вероятнее всего, что публике просто почудилось. Но возможно, что и раздался какой-нибудь выстрел, во всяком случае, никого не убивший и не ранивший. Толпа моментально рассеялась, а более смелые и вооруженные из нее начали отстреливаться. К ним присоединились солдаты нашего комиссариата и повели уже правильный обстрел возбудившего подозрения дома… Приостановив стрельбу, я для успокоения своей взволнованной команды послал осмотреть этот дом сверху донизу, — и, конечно, ничего подозрительного в нем не оказалось. К счастью, и из обитателей дома никто не пострадал.

Возьму еще эпизод, который чуть не кончился для нас трагически… Громадная толпа, состоявшая главным образом из солдат, частью вооруженных, частью уже растерявших свое оружие, под предводительством какого-то студента, казавшегося совершенно безумным, осадила как-то комиссариат, требуя, чтобы мы дали ей оружие. Надо сказать, что комиссариат уже начал в это время понемногу собирать оружие, которое нам нужно было для вооружения нашей милиции, да и независимо от этого хотелось уменьшить количество его в публике, нередко совершенно не умевшей обращаться с ним. В самом комиссариате оружия в этот момент было очень немного, но имелись, чего раньше я и не знал даже, в довольно большом количестве бомбы, найденные где-то сотрудниками комиссариата. Дать оружие толпе мы, конечно, отказались. Тогда она решила отобрать его у нас силой. Наша стража еле сдерживала напор и, в конце концов, несомненно, не выдержала бы. Позвали меня.

Объясняться со всей, осаждавшей нас толпой было, конечно, немыслимо. Я предложил, чтобы несколько человек из нее вошли к нам для переговоров. Сначала ни за что не хотели, но затем студент с несколькими вооруженными товарищами согласился войти за перегородку, которой успели забаррикадировать вход в комиссариат. Пройти дальше он отказался, и мне пришлось тут же, в густой толпе публики, осажденной вместе с нами в комиссариате, и на глазах осаждавшей нас толпы вступить с ним в объяснения. Я не сумел взять надлежащего тона и к тому же во время разговора сделал какое-то неловкое движение, — не то взял студента за руку, не то положил руку на его плечо, — уже не помню.

— Товарищи! — завопил он. — Ко мне! Меня арестовать хотят!..

Моментально защелками взводы у ружей и револьверов и сразу несколько дул было направлено в мою голову. Многие из окружающих, — как они рассказывали потом, — считали мою гибель неизбежной. К счастью, на выручку ко мне подоспел т. Шах¹¹, самый деятельный из моих помощников. Он сумел сразу же привлечь к себе внимание, а я стушевался и мог отойти в сторону. Начатые мною объяснения т. Шах сумел благополучно довести до конца и убедил студента поискать в другом месте нужное ему оружие и не трогать наш комиссариат, выполняющий такое же, как и он, революционное дело. Студент куда-то увел свою толпу, и дальнейшие ее подвиги мне неизвестны. Мы же все потом долго не могли успокоиться. Ведь если бы толпа ворвалась в комиссариат и в поисках оружия наткнулась бы на бомбы, то, пожалуй, от комиссариата остались бы одни щепки.

Преступные элементы

<…> Сделавшись комиссаром, я поинтересовался, конечно, узнать, что с охранкой. Мне сказали, что она разгромлена и даже сожжена. Я перестал о ней и думать. Но спустя несколько дней вдруг узнаю, что в помещении охранки остались какие-то бумаги, которые понемногу растаскивает публика. Я попросил прапорщика, который сообщил мне это, взять нескольких солдат и съездить туда, чтобы поставить там стражу, если действительно какие-нибудь бумаги уцелели. Через полчаса он уже вернулся и привез в качестве образчиков найденных им бумаг три листа со списками провокаторов. Я назначил его комендантом охранки, и он уже помимо меня вступил в сношение с Горьким, которому был поручен разбор архивов политической полиции и который принял в свое ведение бумаги охранки. Привезенные же прапорщиком листки остались у меня.

Возвратившись как-то сравнительно рано домой, я застал у сына и племянника в гостях компанию молодежи, главным образом студентов. В разговоре за чаем я сказал, что могу им показать списки провокаторов, какие велись в охранке. Это всех, конечно, заинтересовало. Когда же стали рассматривать самые списки, то сразу послышались изумленные восклицания. В этих списках студенты университета нашли троих своих товарищей. Это сразу объяснило им случившийся за год перед тем провал одной организации, когда некоторые из них были арестованы. Начали припоминать, где же теперь эти провокаторы. Один вовсе исчез из вида, другой находился где-то на Кавказском фронте в качестве служащего земского или городского союза, а третий, говорят, здесь, работает в Таврическом дворце, состоит адъютантом у Гучкова, — не далее как вчера его видели.

На следующий день я заехал к Керенскому, который был тогда министром юстиции, и, не застав его дома, оставил ему оказавшиеся в моих руках списки провокаторов при записочке, что такой-то, по имеющимся у меня сведениям, состоит при Гучкове. Через несколько дней, как я узнал, он был разыскан и арестован в военном отделе Комитета Государственной думы.

Были, несомненно, «примазавшиеся» и в нашем комиссариате. <…>

Но наибольшее количество «примазавшихся» к революции орудовало, конечно, вне связи с революционными властями. Превратившись в революционеров, воры и мошенники усердно занялись, в частности, обысками. Особенно многочисленны последние были в первые две ночи, когда никто не мог себя считать от них гарантированным, — тем более, что граждане для охраны домов и квартир собственными силами еще не додумались. Возбужденные солдаты группами и даже толпами врывались в квартиры, отыскивая спрятанные будто бы Протопоповым повсюду пулеметы или стрелявших якобы из окон людей, а то и просто контрреволюционеров. К ним-то и «примазывались», а иногда и натравливали их воры, грабители и всякие другие проходимцы…

Воры и грабители очень скоро осмелели и начали уже самостоятельно производить «обыски». Наш комиссариат накрыл как-то занимавшуюся этим шайку, которая состояла из семи человек, одетых в солдатскую форму, и имела даже общую квартиру. Захватить удалось только двоих из них, на квартире же было найдено до десятка ружей, свыше 60 очищенных кошельков и бумажников и много ценных вещей.

Обыватели сначала чувствовали себя совершенно беспомощными, а затем все больше и больше обращались в комиссариат за защитой. Товарищи добыли где-то броневик и уже с ним отправлялись в ночные экспедиции для водворения порядка. Иначе ведь легко можно было наткнуться на вооруженный отпор.

Думаю, что обстановка, в которой нам пришлось действовать, охарактеризована уже достаточно, и я могу перейти теперь к делу, которое в этой обстановке предстояло нам выполнить.

Водворение свободы

Как было уже упомянуто, я объявил гражданам Петроградской стороны, что моя задача — водворить свободу и установить народную власть. Мне нечего говорить, как увлекала меня эта задача. Народная воля — в обоих значениях этого великого слова: и в смысле народной свободы, и в смысле народной власти — была ведь мечтой моей жизни. И я был безмерно счастлив, что не только дожил до воплощения ее в России, но и буду лично участвовать в восстановлении основанного на ней строя, хотя бы и в небольшом уголке. Но я понимал, что это — нелегкая задача. То, что я видел за последние сутки, еще больше убедило меня в этом и заронило в мое сердце тревогу. Однако я никак не представлял себе, что задача будет такой трудной и что, в конце концов, для данного момента она окажется неразрешимой.

Я говорю неразрешимой, имея в виду, что она осталась неразрешенной не только на Петроградской стороне, но и в других местах, — во всей России. Многие склонны видеть причину этого в лицах, которые взялись за ее разрешение. Я никогда не отрицал значения личности в истории, но думаю, что в данном случае дело не в лицах, а в объективных условиях, во всяком случае, — не столько в «героях», сколько в «толпе», которая в данный момент определяла ход событий. «Герои» ведь не могут идти, куда она не хочет, а если все-таки идут, то перестают быть «героями».

Какова была «толпа» даже в Петрограде, это лучше всего видно из ее отношения к свободе. С этого я и начну.

Выше я упомянул, что наряду с отделами нами была учреждена «судебная комиссия»…

Не успели мы открыть комиссариат, как к нам уже повели арестованных. Наша комиссия еще не сформировалась, и мне пришлось самому, не отходя от столика, на котором я только что писал объявление, разобрать три дела. Двое из арестованных оказались городовыми. Оба уже сняли форму, но одного толпа опознала на улице, а другого разыскала в его квартире. Арестовывать бывших городовых я считал совершенно бесцельным и решил их освободить, отобрав подписки, что ни в коем случае не будут исполнять приказаний прежнего своего начальства и немедленно сдадут оружие, если таковое у них еще имеется. Третий арестованный обвинялся в том, что он осуждает революцию. Задерживать этого не было уже ровно никаких оснований… Если он даже сказал фразу, которую ему приписывали и которую он отрицал, то это ведь его право. Иначе, какая же это будет свобода?

Но на толпу, которая уже заполнила комиссариат, мои приговоры производили, видимо, неблагоприятное впечатление. Я вынужден был держаться преднамеренно резкого тона в своем обращении с обвиняемыми и не жалеть самых резких квалификаций по адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тех, кто осмелится противиться революции. Только таким путем мне удалось при этой первой встрече с толпой поддержать свой авторитет как представителя революционной власти. Иначе меня самого, вероятно, заподозрили бы как контрреволюционера. А арестованных все вели и вели… На следующее утро, чтобы разгрузить комиссариат, мы вынуждены были перенести нашу судебную комиссию в другое помещение. В ней с утра до вечера работало посменно до 20 юристов, и они едва успевали справляться с делом.

Была прямо какая-то эпидемия самочинных арестов. Особенно памятен мне один день, когда казалось, что все граждане переарестуют друг друга. Временное правительство еще не было объявлено, и думский Комитет только что назначил своих комиссаров по министерствам, причем это распоряжение подписал Родзянко. Получилось такое впечатление, как будто он является главой новой власти. Это вызвало большую смуту в умах и оживленные дебаты на улицах. Когда я зашел в помещение нашей судебной комиссии, там было целое столпотворение. Протискавшись к столу одного из товарищей, который разбирал дела, я прислушался.

— За что вы их арестовали? — спрашивал он тех, которые привели арестованных.

— Да они против Родзянко…

Следующее дело начинается тем же вопросом:

— Почему вы их арестовали?

— Да они за Родзянко…

И обстановка обоих дел одна и та же: сошлись на улице и заспорили, а потом более сильная сторона арестовала более слабую. В одном случае сильнее оказались сторонники Родзянко, а в другом — его противники. Если одни сами захватывали и тащили в комиссариат своих политических противников, то другие ждали этого от комиссариата. Нас прямо осаждали с требованиями обысков и арестов. Не менее того донимали нас доносчики. Стоишь, бывало, в толпе, а кто-то тащит тебя в сторону и шепчет, что такой-то поп сказал контрреволюционную проповедь. Другой самовольно вручает список квартир, в которых, по собранным им сведениям, имеются спекулятивные запасы; третий многозначительно сует в руки бумагу, в которой, как оказывается, подробно изложено, что секретарь такого-то учреждения, собрав в одну комнату некоторых служащих и закрыв дверь, имел с ними, несомненно, контрреволюционное совещание. Иногда, возвратившись ночью домой, я набирал в своих карманах целую пачку таких доносов.

Во всем этом, несомненно, сказывался неостывший еще, а у многих и запоздавший азарт борьбы. Хотелось принять в ней участие, внести свою долю в общую победу, захватить в плен хотя бы одного противника. Еще большую роль играл страх перед контрреволюцией. Но многие просто не понимали, что такое свобода. Некоторые так ведь и говорили:

— То была их воля, они нас сажали в кутузки, а теперь наша воля, мы — их…

Если многие, с одной стороны, воспринимали свободу как своеволие и самоуправство, то, с другой стороны, прямо не умели и не решались ею пользоваться. Полиция приучила, что на все требуются разрешения, и к нам шли за ними. «Оно, конечно, свобода, а все как-то сомнительно». Нередко просили разрешить даже то, на что никогда запрета не было. Является, например, женщина и просит разрешить ей перевезти дрова на другую квартиру.

— Пожалуйста… Кто же вам препятствует?!

Но она добивается непременно письменного разрешения. Меня уже берет сомнение, не чужие ли дрова она увезти хочет. Прошу одного из товарищей сходить и посмотреть на месте, в чем дело. Оказывается, — все в порядке. Но она боится, видите ли, что новые власти реквизируют ее дрова по дороге.

Нередко нам приходилось разрешать таким образом вопросы, совсем не входившие, казалось бы, в нашу компетенцию. Вижу, например, как-то в окружающей меня толпе священника, — оказывается, приехал из Финляндии.

— В чем дело, батюшка?

— Не знаю, — говорит, — как быть: поминать ли царя и царскую фамилию на ектениях или не надо? Как будто по теперешним обстоятельствам не следует, но и пропускать боязно… А от начальства нет никакого распоряжения. Приехал сюда, а тут и начальства не найду. Указали вот на вас… как вы скажете?

Обыватели чувствовали себя тем более неуверенно, что грани нового, как я сказал, не были еще изведаны: что можно? чего нельзя? — никто не знал толком. Случалось, что и я сам попадал впросак… Приходит как-то женщина, уже не молодая, очень скромно одетая, и просит ей выдать пропуск в Таврический дворец. Такого права у нас не было, но мы давали какие-то бумажки, и там они обыкновенно действовали. Спрашиваю: зачем ей туда надобно? Говорит: за разрешением на газету…

— Теперь свобода, гражданка! Можете без разрешения издавать газету.

— Нет, — говорит, — требуют разрешения… В газетах было, что нужно от Совета.

Как так? Газеты мне читать совершенно не удавалось. Обращаюсь к товарищам, — говорят, что действительно такое распоряжение было¹². Это меня задело, и, распорядившись, чтобы женщине выдали пропуск, я немедленно отправился в Таврический дворец.

Вхожу в Исполнительный комитет Совета, — как всегда, идет заседание. Я тоже присел, но мне не сидится. Обращаюсь к одному из соседей и говорю:

— Как бы мне получить разрешение на издание «Русского богатства»¹³?

— А это мы сейчас вам устроим… — Он взял со стола бумажку (оказывается, и печатные бланки уже имеются), вписал название журнала, подписался за секретаря и дал кому-то подписать за председателя. — Извольте!..

Ну, думаю, если так, то надо получить с подписью Чхеидзе — авось потом для революционного архива пригодится. Я взял другой бланк, вписал в него другое название нашего журнала — «Русские записки», попросил еще кого-то подписать за секретаря и подхожу к председателю:

— Николай Семенович, подпишите…

Он взглянул и, ни слова не говоря, подписал, — очевидно, дело для него обычное… Дождавшись перерыва, я скандал поднял.

— Что же это, говорю, вы нас и завоеваний 1905 г. хотите лишить?! Даже царская власть не решалась после него восстановить разрешительный порядок для периодических изданий, а вы восстановили?

— Ничего, — говорят, — не поделаешь… Низы требуют. Какая же, говорят, это революция, если «Новое время» по-прежнему выходит?..

Но оказалось, что в самом Исполнительном комитете имелось по этому поводу разногласие, и распоряжение вслед за тем было отменено.

Установление власти

С неменьшими трудностями пришлось встретиться при установлении власти. О том, как я устанавливал «народную» власть и какие при этом получились результаты, расскажу дальше. Но прежде всего мне предстояло ведь утвердить свою собственную власть.

Когда я объявил о ней, то как будто все сразу ее признали, — во всяком случае, никто ее не, оспаривал. Но из предыдущего читателям, конечно, ясно, что вся полнота власти находилась, в сущности, в руках толпы. Она осуществляла ее в форме самоуправства, причем многие, несомненно, были убеждены, что это и есть настоящая народная власть. Чуть не все наши усилия на первых порах мы должны были направить на ограждение граждан от проявлений этой власти и на ликвидацию неурядицы, какие производила она.

Кроме отыскивания и ареста противников революции, толпа особенно охотно занималась реквизициями. Она достаточно уже настрадалась от продовольственных неурядиц и, естественно, старалась, прежде всего, это дело упорядочить, — конечно, по-своему. Возможно, что некоторую роль в этом случае играла и провокация людей, которые рассчитывали кое-чем при этом поживиться. Так или иначе, но то и дело толпа, отыскав какой-либо «спекулятивный склад», немедленно его реквизировала, т. е. сваливала найденные продукты на подводы и тащила к нам, в комиссариат. Конечно, такие реквизиции не обходились без сильной утечки в продуктах. Я уже не говорю о том, что признаки, на основании которых толпа признавала тот или иной склад спекулятивным, нередко были совершенно фантастическими.

Доставлявшиеся нам продукты мы начали было сваливать в самом комиссариате, но скоро убедились, что этак мы весь загромоздим его. Когда были «реквизированы» железнодорожные запасы, о чем я расскажу сейчас, то мы решили устроить свой склад в находившемся неподалеку «Спортинг Паласе», громадное здание которого в эту зиму пустовало.

Особенно много беспокойства причинили мне спиртные напитки (а толпа наиболее охотно отыскивала и реквизировала именно винные склады). Сначала мы начали было сваливать их тоже в комиссариате, но сразу же явилось опасение, что таким путем мы подведем и его под «реквизицию», — очень уже соблазнительны были бы для толпы и особенно для охотников выпить значительные запасы спиртных напитков в одном и притом таком доступном месте. Кроме того, нельзя было положиться и на публику, которая постоянно толпилась в комиссариате, да и на солдат, которые были поставлены около продуктов в качестве стражи. Не зная, что делать, я как-то даже отправил несколько подвод с винами в находившуюся по соседству с комиссариатом Петропавловскую больницу, предписав ее администрации принять их на хранение. Больницу-то, рассчитывал я, авось громить не станут. Потом мы вошли в соглашение с одной из общественных организаций — помнится, с Союзом городов — и стали передавать вина в ее склады.

Приемом, хранением и затем расходованием оказавшихся в распоряжении комиссариата продуктов заведовал наш продовольственный отдел. Это и было одно из тех, совершенно непредусмотренных нами вначале дел, которыми ему пришлось заниматься.

Само собой понятно, что мы считали своим долгом предупреждать и останавливать самовольные «реквизиции», но это редко удавалось. Пока до нас дойдут сведения, что там-то громят склад, и мы явимся туда, толпа, обыкновенно, уже кончала дело, а иногда и совершенно неожиданно для нас являлась к комиссариату с реквизированными продуктами.

Для иллюстрации приведу такой случай. На Карповке у одной из вновь строившихся железных дорог имелись большие продовольственные запасы. На другой же день после того, как я объявил о своей власти, ко мне явился заведующий этим складом, принес книги и предложил принять находившиеся в его ведении запасы. Я назначил его же заведующим этим складом, в чем и выдал ему удостоверение, предписав вместе с тем никому не выдавать продуктов без моего письменного разрешения. По соглашению с ним мы решили также поставить около склада своих часовых. Спустя день или два нам вдруг сообщают, что громадная толпа сбила наших часовых и громит склад. Мы наскоро собрали свои небольшие вооруженные силы, вызвали даже имевшийся в нашем распоряжении броневик и бросились туда, но опоздали: толпа, нагрузив продукты на грузовики и конные подводы (тоже, вероятно, «реквизированные» ею на улице), с торжеством везла их к комиссариату.

Самоуправство толпы постепенно начало ослабевать. Решающую роль в этом отношении, как можно думать, сыграло появление на улицах милиции, которую, хотя и с грехом пополам, нам удалось кое-как создать. Но возможно, что толпа и сама по себе начала остывать. Так или иначе, но этот самый сильный и опасный претендент на власть, видимо, слабел. И мы уже более спокойно могли заниматься своим делом, постепенно совершенствуя свою организацию.

Но были и другие претенденты, с которыми мне все время пришлось вести борьбу…

В самом начале я упомянул о гектографированном воззвании, которое было разбросано по улицам вечером 27 февраля и в котором Совет рабочих депутатов просил граждан приютить и накормить солдат. Этот листочек вызвал самый горячий отклик в публике. Тут же на улице начались сборы денег и стали складываться организации для устройства чайных, тут же отыскивали для них помещения, добывали необходимую утварь, продукты и т. д. В эту же ночь Петроградская сторона покрылась целою сетью таких чайных, в которых солдат и других революционеров кормили и поили чаем, а в некоторых они и уснуть могли. Эти чайные продолжали функционировать и в дальнейшие дни. Содержались они за счет добровольных пожертвований, для чего около каждой почти чайной на тротуаре стоял столик, на который жертвователи и клали деньги. По этим столикам и можно было узнать, где находятся чайные. В деньгах не только не было недостатка, но был даже избыток.

Сделавшись комиссаром, я признал необходимым подчинить эти чайные некоторому контролю и предложил им зарегистрироваться в комиссариате, объявил вместе с тем, что буду выдавать продукты тем из них, которые обяжутся доставлять в комиссариат свои отчеты. Почти все чайные зарегистрировались, а некоторые ежедневно присылали нам отчеты и даже сдавали нам на ночь свои кассы. Заведовал чайными наш продовольственный отдел.

С течением времени нужда в чайных стала слабеть, и они начали закрываться. А затем я предложил закрыть и остальные, когда выяснилось, что они сделались базами для бродяжничающих и не желающих вернуться в свои части солдат. <…>

Несколько больше хлопот причинили мне самочинные организации, пытавшиеся взять в свои руки власть… Так, на Петроградской стороне, как вскоре же мне стало известно, имелся другой комиссариат, возникший чуть ли не раньше моего появления здесь. Он имел пребывание в здании городской управы на Кронверкском проспекте. Происхождение его, как мне передавали, было таково: собравшийся 28 февраля кружок интеллигентов, видя воцарившееся вокруг безначалие и понимая, как оно опасно, решил взять в свои руки власть на Петроградской стороне. Но фактически он занялся только продовольственным делом, некоторые нити которого, поскольку оно находилось ранее в ведении городского управления, действительно оказались у него в руках. Как претендент на власть, этот комиссариат мне представлялся совершенно не опасным, и я несколько дней оставлял его в покое, а затем вступил в переговоры и предложил людям, работавшим в нем, войти в состав моих сотрудников. Они сначала было заартачились, отстаивая свой приоритет, но потом уступили. Несколько лиц из них я включил в состав своего Совета, членами которого, кроме депутатов от рабочих, считались и мои ближайшие помощники.

Другой самостоятельный и не признававший моей власти комиссариат возник на Крестовском острове. Я ничего не имел бы против, если бы этот остров даже отделился от Петроградской стороны, — район моего комиссариата и без него был достаточно обширен. Но, по дошедшим до меня слухам, Крестовский комитет чересчур уж своевольничал, производил реквизиции, притеснял местных торговцев и т. д. Имея это в виду, я потребовал, чтобы члены комитета явились ко мне. На совещании с ними выяснилось, что они избраны на собрании местных граждан; в общем, это была совершенно приличная публика и только в продовольственном отношении практиковала меры, которые я никак не мог допустить. Мы поладили на том, что Крестовский комитет останется в качестве подсобной для нашего комиссариата организации и, в частности, в продовольственном деле будет проводить нашу политику; со своей стороны, я включил двух представителей комитета в свой Совет.

Я не мог также не обратить внимания, что вне всякой связи с нашим комиссариатом создается какая-то общая для всей Петроградской стороны организация под названием «гражданских комитетов», — притом организация выборная. Создавалась она таким путем: вся Петроградская сторона была разделена кем-то на 16 или 18 районов, в каждом районе назначалось собрание, на которое объявлениями приглашались все проживающие в этом районе граждане и гражданки старше 20-летнего возраста, на этих собраниях производились выборы районных гражданских комитетов, которые затем должны были составить общую организацию. Я поинтересовался узнать, кто начал и руководит этим делом. Оказалось, что в центре стоит кружок местной интеллигенции, до известной степени мне знакомой. Приблизительно такого же состава кружок под флагом «прогрессивно-демократической» группы¹⁴ вел избирательную кампанию при последних выборах в дореволюционную городскую думу, и я в нем участвовал. Ввиду этого я решил ожидать, когда сложится организация «гражданских комитетов», уверенный, что в случае надобности я с нею столкуюсь. Но к этой организации я еще вернусь.

Между тем на Петроградской стороне начали появляться власти, назначаемые сверху. Они появлялись для меня совершенно неожиданно, и узнавал я о них случайно.

Так, однажды ко мне поступил донос, что управляющий домом страхового общества «Россия» на Каменноостровском проспекте собирает сведения, кто из жильцов имеет оружие, и что им розданы с этой целью особые листки, которые должны заполнить квартиранты. В доносе, конечно, высказывалось предположение, что это делается с контрреволюционной целью. Дом, о котором шла в данном случае речь, очень большой, с барскими квартирами, населен очень состоятельными людьми. Поведение управляющего и мне показалось странным. Я решил расследовать дело на месте.

Управляющий подтвердил, что листки им действительно розданы, но это — не по его инициативе, а по распоряжению коменданта Петроградской стороны, который квартирует в их доме. Я сказал, что такого не знаю, и пожелал увидеть его лично. К моему удивлению, это был подлинный комендант, назначенный не то военным министром, не то военным отделом Комитета Государственной думы, офицер гренадерского полка, князь. Оказалось, что он уже дня три или четыре комендантствует, но за это время только и успел сделать, что раздать через управляющего какие-то листки в своем доме. Я заявил ему, что двоевластия я ни в коем случае на Петроградской стороне не допущу, что я готов признать его комендантом, но лишь в том случае, если комендатура будет при моем комиссариате и он будет работать в постоянном контакте со мною. Он согласился, — думаю даже, что с радостью, так как, видимо, совершенно не знал, как взяться за дело. Сначала мы относились к нему с опаской, не зная, что это за человек. Но потом сжились.

Для коменданта он был, конечно, недостаточно энергичен, и, как человек, не без слабостей. Возможно, что он несколько упорядочил нашу военную часть. У нас появились «наряды», «постовые ведомости» и т. д., которых я не замечал раньше. Но дальше этого его инициатива, по-видимому, не шла. Во всяком случае, единство власти было на этот раз сохранено.

Но подчинить себе начальника милиции¹⁵, когда таковой появился на Петроградской стороне, мне не удалось… Как я упомянул, нами была уже создана милиция. Похвалиться ею мы, конечно, не могли. Это были добровольцы, несшие службу совершенно безвозмездно, недостаточно дисциплинированные и к делу совершенно непривычные. Да и в самой организации нашей милиции, на мой взгляд, было много неправильного. В частности, товарищ, заведовавший ею, социал-демократ, все время стремился придать ей классово-рабочий¹⁶, а может быть, даже и партийный характер. Я не раз говорил ему о недопустимости такой постановки, но войти самому в дело и посмотреть, насколько проводятся мои указания, мне никак не удавалось. Кое-как мы при помощи нашей милиции все-таки справлялись с делом и как будто без особого ущерба для безопасности граждан. Во всяком случае, у нашей милиции было одно достоинство: это — достаточно высокий моральный ее уровень. Совершенно недоброкачественных элементов в ней, нужно думать, было очень немного.

Между тем вопрос об организации милиции встал и перед высшими властями. По этому поводу было созвано как-то совещание, в котором принимал участие и наш представитель. Он, конечно, сообщил, что у нас уже есть милиция и какова она. Я был уверен, что организацию милиции на общих основаниях поручат на Петроградской стороне нам и что во всяком случае хотя часть ее останется в нашем ведении. Иначе ведь комиссариат оказался бы не в состоянии выполнять многие свои функции. Но нас совершенно игнорировали… Вдруг узнаю, что на улицах, кроме нашей, появилась и еще какая-то милиция. Начались недоразумения, и дело легко могло дойти до столкновения. Я поручил товарищу, заведовавшему нашей милицией и все время работавшему над ее организацией, немедленно разыскать штаб этой новой милиции и вступить в переговоры. Я не сомневался, что он всемерно будет отстаивать права комиссариата, и даже побаивался, как бы из-за его неуступчивости у нас не получился конфликт с высшими властями и, главное, как бы не затянулось милицейское двоевластие. Но на следующий день он сообщил мне, что дело улажено, соглашение достигнуто и обе милиции будут объединены¹⁷. Я успокоился. Но подробностей этого соглашения он мне не рассказал или я их не помню. Вообще, дальнейшее совершенно не сохранилось в моей памяти. Это было уже к самому концу существования комиссариата, и возможно, что вопрос о милиции получил окончательное разрешение уже после его ликвидации. Но у меня почему-то осталось впечатление, что милиция, а вместе с нею и существенная доля собранной мной власти в последний момент из моих рук выскользнули.

Из сказанного ясно, насколько слаба в то время была связь между высшими и низшими органами власти, — между теми, которые устанавливались вверху, или сверху, и теми, которые строились внизу. Правильнее, быть может, будет сказать, что никакой связи не было. Вверху даже не знали, что имеются какие-то местные органы власти, а если и знали, то не представляли себе, что это за органы, даже не пытались руководить ими и никогда почти не обращались за содействием к ним. А если в таковом была надобность, то беспомощно опускали руки и в дальнейшем все надежды возлагали на аппарат, который они построят сверху. А эта постройка шла крайне медленно. Если же со своими органами центральная власть и спускалась в некоторых случаях донизу, то они или вклинивались в местную жизнь и разваливали то, что уже сложилось, или же, что бывало чаще, не найдя, за что уцепиться, оказывались совершенно беспомощными, как тот комендант, которого, к его удовольствию, я аннексировал.

Во всяком случае, мы в комиссариате чувствовали полную оторванность. Когда я являлся в центральные учреждения — даже в такие, в которых не раз приходилось бывать, — то меня всякий раз встречали с недоумением. И если мне удавалось добиваться надлежащего внимания, то чаще всего последнее оказывалось мне лично, а не как органу местной власти. В комиссариате никаких указаний, распоряжений и даже запросов от высших властей мы не получали. Раза два обращались оттуда к нам за содействием, но это были совершенно случайные эпизоды. Надо сказать, что и мы, со своей стороны, ни за какими руководящими указаниями к высшим властям не обращались. Все вопросы решались по собственному разумению. Это объяснялось до известной степени тем, что решать их нужно было немедленно. Но не только этим. Еще чем? — Не знаю. Может быть тем, что у нас мало было надежды, что нужные указания мы действительно получим. Во всяком случае, — не тем, что мы предпочитали своевольничать. Напротив, мы были одушевлены желанием поддержать складывавшиеся над нами власти, идти с ними в ногу. Да и сами мы в очень многих случаях несравненно лучше себя чувствовали бы, если бы мы могли опереться на закон, на циркуляр, на распоряжение высшей власти. Мы чувствовали бы себя тогда сильнее, увереннее…

Даже с ближайшею к нам властью у нас никаких связей не было. Временное правительство в один из первых же дней, как приняло власть, назначило для Петрограда общественного градоначальника в лице профессора Юревича¹⁸ (медика). Но мы на Петроградской стороне ни разу ни в чем не ощутили, что эта власть появилась, что она существует. И сами к ней не тянулись. Мне не раз приходило в голову, что надо бы съездить, представиться, но все не до того было, пока нужда к этому не принудила.

А нужда была такая. Весь комиссариат наш, не исключая, как я упомянул, милиции, держался на бесплатном труде. Между тем он выполнял уже громадную работу, — в известной части очень ответственную, в других, — может быть, мелочную, но для населения необходимую. Для характеристики этой последней работы достаточно сказать, что без наших разрешений попы не хоронили мертвых; если мы не удостоверяли подпись, почта не выдавала денег и т. д. Со всякой малостью обыватели шли к нам, — да больше и пойти ведь было некуда. Между тем время шло, и рассчитывать на бесплатный труд становилось все труднее. Сотрудники начали покидать комиссариат, возвращаясь к своим обычным занятиям, — иначе ведь многим из них прямо есть было нечего. Необходимо было переходить к платному труду, а для этого нужны были деньги. Вводить налоги и сборы мы, в качестве временной власти, считали себя не вправе. Оставалось одно — обратиться к Временному правительству, и для этого следовало, конечно, идти через градоначальство.

Я туда и отправился. Для Юревича было совершенною новостью, что существуют какие-то комиссариаты. Он очень заинтересовался моей информацией и, видимо, был рад, что нашлись органы, на которые он может опереться. А то ведь он висел прямо в воздухе. Им было обещано, что в наше распоряжение будут переданы суммы, назначенные на содержание полицейских участков, — других кредитов, по его словам, в его распоряжении не было. На этом мы и расстались, выразив надежду, что в дальнейшем будем держаться друг друга. Спустя несколько дней я получил телеграмму, в которой градоначальство требовало сообщить ему, сколько письмоводителей, паспортистов, регистраторов и других служащих прежних полицейских участков находится теперь на службе в комиссариате. Для них-то, очевидно, и решили отпустить нам деньги… Господи! Неужели же они там до сих пор не знают, что полицейские участки в первую же ночь были разгромлены и все их служащие не только разбежались, но и попрятались?! А они им — и только им — хотят платить жалованье!

Этим наши сношения с градоначальником и ограничились… А через несколько дней, как я уже сказал, совершенно неожиданно на улицах появилась конкурирующая с нашей милиция, на содержание которой, вероятно, и пошли полицейские кредиты.

Отсутствие надлежащей связи между различными ступенями складывавшейся власти сыграло, по моему мнению, очень важную роль и явилось одной из причин, почему эта власть ни вверху, ни внизу не смогла утвердиться. Центральная власть при этих условиях оставалась без опоры и не могла даже проявлять себя на местах. Местные власти, не получая поддержки, оказывались не в силах противостоять напиравшему на них самоуправству и своевольству.

А установить связь было трудно и, пожалуй, невозможно, — прежде всего, уже потому, что местные органы, складывавшиеся почти совершенно самочинно, были крайне разнообразны и по своему составу, и по своей компетенции, и по своей влиятельности. Взять хотя бы петроградские комиссариаты, — они даже не во всех частях города имелись и притом были далеко не однородны. Например, комиссариат Выборгской стороны, оказавшийся в руках у рабочих, был, в сущности, исполнительным органом местного Совета рабочих депутатов. Это была власть энергичная, предприимчивая, но уже классового характера. Не знаю, как по своему составу, но по своим приемам она была уже тогда большевистской. Были, с другой стороны, комиссариаты, которые находились всецело в руках интеллигенции и которые представляли из себя совершенно невидные и никому почти неизвестные учреждения. Все время, можно сказать, они просидели в четырех стенах, так и не выйдя на улицу. Если в этих частях города и была какая-либо власть, то таковой скорее явились местные Советы рабочих депутатов. В провинции царило еще большее разнообразие. Опираться на крайне разнородные и иногда совершенно неизвестные органы, руководить ими и даже просто сноситься с ними центральной власти было, конечно, трудно и едва ли даже возможно.

Мне кажется, — да и тогда казалось, — что наиболее надежный путь для организации местной власти при данных условиях был таков: Временное правительство должно было немедленно декретировать организационные начала для нее, установить нормы ее деятельности, преподать ей инструкции, — на основе этого материала местные люди и могли бы действовать. Конечно, не везде и не сразу этот материал был бы усвоен, — пришлось бы, вероятно, прибегнуть еще к посылке эмиссаров-организаторов. Но никаких общих указаний сразу же дано не было, — и неизбежно, конечно, началось местное творчество.

Прибавлю, что у масс в связи с революцией имелась лишь одна организационная идея, унаследованная еще от 1905 г., — это Советы. Таковые всюду и возникли. Временное правительство не считало возможным опираться на эти хотя и однотипные, но классовые организации. Но ими именно и воспользовались большевики, чтобы осуществить свою диктатуру. <…>

Организация самоуправления

При установлении власти мне пришлось, таким образом, направить свои усилия, прежде всего, на то, чтобы смягчить проявления воцарившегося в народе самоуправства и своеволия, а затем ограничить их и положить им конец. Наряду с этим я стремился предупредить расхищение революционной власти самозваными и самочинными организациями и раздробление ее между независимыми друг от друга органами. В том и другом направлениях задача, можно сказать, мной была выполнена.

Самоуправство и своеволие, как я уже упоминал, пошли на убыль и затем сошли почти на нет. Это произошло, главным образом, в силу естественного успокоения населения. Но известную роль, несомненно, сыграл и самый факт появления какой-то власти, особенно когда эта власть в виде милиции показалась на улицах. Имели свое значение, как я думаю, и принимавшиеся нами меры, — вплоть до выездов нашего броневика на места происшествий в случаях какой-либо тревоги. Так или иначе, но в конце нам приходилось иметь дело уже с отдельными эксцессами, справляться с которыми было сравнительно нетрудно.

Решительно устраняя одних претендентов на власть и объединяя с собой других, мне удалось поддержать и единство власти. Очень удачным в этом отношении оказался шаг, сделанный мною в самом начале, — именно вызов к себе депутатов от рабочих. Таким путем я избавился от наиболее опасного конкурента, каковым мог явиться, как это и было в других частях города, районный Совет рабочих депутатов. На Петроградской стороне этот Совет оказался состоящим при мне в качестве совещательного органа.

Итак, власть была установлена и собрана. Не могу, конечно, сказать, чтобы это была сильная и прочная власть. Я ставлю перед собой такой вопрос: решились ли бы мы и в состоянии ли бы мы были, если бы такая задача встала перед нами, выселить комитет большевиков из особняка Кшесинской, который они захватили в первую же ночь и который находится ведь как раз на Петроградской стороне? Может быть, решимость у меня и нашлась бы, но я очень сомневаюсь, чтобы нашлись нужные для этого силы. Вероятно, я не встретил бы поддержки даже в самом комиссариате среди ближайших своих сотрудников. Захват партийными организациями правительственных, общественных и частных помещений очень широко практиковался в те дни, многие видели в этом революционное право, и в моем посягательстве на него, вероятно, была бы усмотрена контрреволюционная затея.

Вообще далеко не всегда и не во всем я мог положиться на созданный нами аппарат. Необходимо было считаться с работавшей в комиссариате публикой, в мнениях и настроениях которой было много общего с тем, чему власть должна была себя противопоставить. В частности, разлитое в народе своеволие было привнесено этой публикой и в работу комиссариата. Это не значит, повторяю, что люди хотели своевольничать, что находили в этом удовольствие. Нет! Каждый желал идти в ногу со всеми и был уверен, что так и идет, а на деле нередко получался разброд. Немалое значение в этом случае имела и революционная сумятица, в условиях которой так трудно, почти невозможно сохранять внимание. Многое ведь прямо не доходило до сознания, а и дойдя, не удерживалось в нем, вытесняемое сейчас же другими впечатлениями, заботами, тревогами, делами — все неотложными и неотступными. Как бы то ни было, не только общие мои указания, но и конкретные распоряжения нередко оказывались невыполненными.<…>

Таким образом, наша власть не могла похвалиться даже внутренней сплоченностью и дисциплинированностью. Еще менее прочной являлась она вовне. Ее легко, конечно, — особенно при новом подъеме народных волн — могли опрокинуть снизу. В первые дни не раз ведь бывало, что толпа, казалось, вот-вот снесет нас с лица земли. Если ею сметена была власть, существовавшая 300 лет, то что же ей стоило снести наш комиссариат, пытавшийся обосноваться среди бушующих волн?! Но наша власть не могла считать себя обеспеченной и сверху. Какой-нибудь неосторожностью вбиваемый оттуда клин мог отбить значительную часть того, что нами было уже собрано, а то и вовсе развалить всю постройку. К концу существования комиссариата это больше всего меня и озабочивало. Я не говорю уже о том, что нас могли опрокинуть и со стороны, взорвать и изнутри. Но этих опасностей тогда как будто не было, — во всяком случае мысль о них не приходила даже в голову.

Какая ни на есть, — повторяю, — власть была все-таки установлена. Но в мою задачу входило ведь установление не какой-либо власти, а власти народной, власти самого населения в лице выборных его органов…

Сначала я ожидал и был убежден, что основания для организации такой власти будут немедленно указаны свыше. Из членов Временного правительства я в те дни встречался иногда только с Шингаревым, и каждый раз я его неуклонно спрашивал, когда же будет опубликован закон о местном самоуправлении. Он неизменно отвечал: разрабатывается. И с каждым разом мне становилось все яснее, что разработан он будет еще не скоро. А пока нужно было, стало быть, самим создавать хотя бы временные и несовершенные, но выборные органы.

До известной степени выборный орган уже имелся: это — состоявший при мне Совет, в который входили депутаты от рабочих и представители еще от некоторых групп населения. Но кроме выборных членов в него входили с правом решающего голоса все «товарищи комиссара», т. е. ближайшие мои помощники, а с совещательным голосом принимали участие в нем и многие другие сотрудники.

Надо сказать, что этот Совет в жизни комиссариата не играл сколько-нибудь видной роли. Собирали мы его обыкновенно в ночное время; заседания начинались с 10—11 часов, не раньше, а до этого времени мы все слишком были заняты. Может быть, поэтому заседания имели довольно вялый, тягучий характер. Все приходили усталые, измученные, и я сам, помню, только через силу мог в них председательствовать. Случалось, что я даже сваливал эту обязанность на какого-либо из своих товарищей. Бывали, правда, и более оживленные заседания, когда разгоралась борьба — не скажу партий, ибо фракций в Совете как будто и не было, — а мнений. Депутаты от рабочих, за исключением тех, которые непосредственно втянулись в работу комиссариата, держали себя по большей части довольно пассивно. Более активную роль играли товарищи комиссара и сотрудники.

В Совет мы старались вносить наиболее общие вопросы, какие вставали перед нами. В частности, через Совет предполагали проводить обязательные постановления для граждан, но до них дело не дошло. С постановлениями Совета я обыкновенно соглашался или же старался найти компромисс, который в состоянии был бы удовлетворить и меня, и большинство Совета. Председательствуя в последнем, я имел возможность делать это своевременно. Во всяком случае, до конфликта и даже до сколько-нибудь резкого расхождения с Советом дело ни разу у меня не доходило.

Но считать свой Совет органом народной власти — независимо даже от характера, какой он у нас получил, — я, конечно, не мог. Таковым мог быть только орган, избранный всем населением. Чтобы получить его, я, вероятно, организовал бы выборы, — конечно, далеко не совершенные. Но меня смущало то, что всеобщие выборы были уже произведены при организации гражданских комитетов. Приглашать население опять на выборы — это значило подрывать доверие его к выбираемым им органам. И кроме того, я легко мог нарваться на обструкцию со стороны тех же гражданских комитетов.

Но и передать власть этой организации я не решался. Во-первых, в таком случае вовсе не было бы преемственности. Никто из лиц, работавших в комиссариате и участвовавших в создании этой власти, не входил в гражданские комитеты, да и не мог в них попасть, так как во время выборов мы стояли совершенно в стороне от них. Нам пришлось бы передать дело в руки людей, совершенно с ним незнакомых и не имевших даже того опыта, какой был у нас. С другой стороны, меня смущал и состав гражданских комитетов, — почти исключительно интеллигентский. Рабочих в них было очень мало. Поэтому можно было опасаться, что они не встретят поддержки со стороны этой, очень активной части населения. В частности, мой Совет мог воспротивиться передаче власти гражданским комитетам и выступить конкурентом их в качестве уже районного Совета рабочих депутатов.

В конце концов я остановился на мысли попытаться отъединить обе эти организации. Это предложение я и внес, с одной стороны, в свой Совет, с другой — в центральный орган гражданских комитетов. Там и здесь оно встретило довольно сильное противодействие. Деятели гражданских комитетов настаивали, что власть должна принадлежать исключительно их организации, указывая, что избирательные собрания, на которых выбирались комитеты, были организованы на основе всеобщего избирательного права и что рабочие наряду со всеми гражданами могли участвовать и участвовали в выборах. Рабочие, со своей стороны, относились к гражданским комитетам с явным недоверием и обнаруживали склонность обособиться в своем Совете. Но противодействие с той и другой стороны удалось все-таки преодолеть, и соглашение было достигнуто. Было решено созвать общее собрание всех гражданских комитетов и Совета комиссариата и на этом собрании произвести выборы районной думы, которой комиссариат и передаст свою власть.

Когда это собрание было созвано, то соглашение чуть не лопнуло. Рабочие (правильнее, конечно, будет сказать: руководившие ими социал-демократы) неожиданно предъявили требование, чтобы, кроме участия в общих выборах, им было предоставлено дополнительное определенное число (если не изменяет память, десять) мест в организуемой думе, которые они заполнят сами. Им уступили, и районная дума (помнится, в составе 60 человек) была избрана. Это была первая районная дума в Петрограде¹⁹.

В думе немедленно образовались фракции: две социал-демократов (большевиков и меньшевиков), социал-революционеров, народных социалистов и кадетов. Преобладали, конечно, социалисты, но и кадеты были представлены довольно сильно.

Предстояло избрать голову и управу. Бесспорным кандидатом в головы был бы я. Но я решительно отказался и не поддался никаким настояниям. С своей стороны, я предложил в головы своего партийного товарища Н. Н. Шнитникова²⁰, который довольно долго был гласным Петроградской думы и хорошо знал городское хозяйство. Эта кандидатура была встречена менее охотно, так как далеко не все знали Шнитникова, но положились в конце концов на мою рекомендацию. Уговорил я и его согласиться, хотя он не был членом думы. Он и был избран. Остальная управа, уже не помню, была избрана по соглашению между фракциями или на основе пропорционального представительства. Этой управе я и сдал свою власть, а вместе с тем и весь аппарат комиссариата.

Примечания

¹ Источник: Пешехонов А. Первые недели (Из воспоминаний о революции) // На чужой стороне. Историко-литературный сборник. Берлин, 1923. Кн. 1.

² Венцковский А. И. (1854—1920) — инженер, общественный деятель, либерал, масон.

³ Чарнолусский В. И. (1865—1941) — член ЦК партии народных социалистов. После Февральской революции — Член Петроградского Совета, один из руководителей Всероссийского учительского союза и Государственного комитета по народному образованию при Временном правительстве.

⁴ Громан В. Г. (1874—1937) — статистик, экономист, меньшевик.

⁵ Литературная комиссия была создана для издательской деятельности Совета.

⁶ Гриневич К. С. — меньшевик, после Февральской революции член Временного исполкома Петроградского Совета, затем член президиума Исполкома Совета.

⁷ Бонч-Бруевич В. Д. (1873—1955) — большевик, после Февральской революции член Исполкома Совета.

⁸ «Газета-копейка» издавалась в Петербурге в 1908—1918 гг.

⁹ Дюбуа А. Э. (1882—1960) — меньшевик, публицист.

¹⁰ Видимо, речь идет о листовках, опубликованных от имени Петроградского межрайонного комитета РСДРП и Петроградского комитета эсеров, рекомендовавших не доверять Временному комитету Думы и призывавших к митингам. 2 марта Исполком Совета конфисковал эти листовки, а 3 марта опубликовал воззвание к населению с призывом поддержать Временное правительство, сохранять спокойствие и порядок.

¹¹ Видимо, Шах В. М. (1880—?) — помощник присяжного поверенного, литератор, меньшевик, масон, проживавший на Петроградской стороне.

¹² Исполком Совета 5 марта разрешил выход всех газет, кроме крайне правых; разрешение выдавалось каждой газете в отдельности. 10 марта Исполком решил, что все издания могут выходить без предварительной его санкции. В апреле Временное правительство приняло постановление о печати, в котором говорилось о недопустимости применения административных мер по отношению к печати и об отмене предварительной цензуры.

¹³ «Русское богатство» — журнал издавался в Петербурге в 1876—1918 гг. С 1906 г. — орган Трудовой народно-социалистической партии, в сентябре 1914 г. издание приостановлено, после Февральской революции возобновлено.

¹⁴ Речь идет о Радикальной демократической партии, созданной весной 1917 г. на базе распавшейся Прогрессивной партии.

¹⁵ Речь идет о городской милиции, созданной при петроградской городской думе 28 февраля 1917 г.

¹⁶ Решение о создании рабочей милиции принято Петроградским Советом в ночь с 27 на 28 февраля 1917 г.

¹⁷ 7 марта Петроградский Совет принял решение о слиянии городской и рабочей милиции и в рамках единой народной милиции.

¹⁸ Юревич В. А. — начальник Военно-медицинской академии.

¹⁹ В конце мая — начале июня 1917 г. в Петрограде прошли выборы в районные думы — первые в России официальные выборы на основе пропорционального представительства при всеобщем и равном голосовании.

²⁰ Шнитников Н. Н. (1861—?) — присяжный поверенный, народный социалист.