Ив. Шмелев. Избранные рассказы
Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
Два месяца писал. Перечитал, переписал, прорезал, еще переписал, еще прорезал. Ну, куда такое! Стало грустно. И спокойно, будни. Послать — куда? Вспомнил редактора: «пишите, приносите». Принес. — «Зайдите… так, месяца через два». Стало совсем покойно: еще не скоро.
Через месяц — письмо, полуславянским в заголовке: «Русское Обозрение». Удача! Не совсем: «зайдите переговорить». Иду, в волнении. Усач швейцар, когда-то не допускавший до самого, — «гимназистов никак не допускаем!» — распахивает двери к самому: «пожалуйте-с», — усы играют весело и строго. Всё то же: груды на столе, «леонтьевском». Пальма еще пышней, как куща. В седых кудрях, редактор, Анатолий Александров, приват-доцент: — «а, садитесь… вот в чем дело…» — сердце тук-тук-тук… — «недурно, можно напечатать…» — сердце, по-другому: тук-тук. — «Интересно дали. Напечатаем… получите недурно…» — приятный взгляд, — «а для студента и совсем недурно…» — черкает на бумажке, множит, рублей четыреста!" Думаю: куплю Шекспира, Гёте, «Историю Земли», Неймайра — "Но вот в чем дело. Надо кой-что урезать. В цензурном отношении, и… редакция не может согласиться с вашим взглядом на аскетизм… Погодите. Вы легко разделались с этим… «аскетизм плоти!» — строгий взгляд. — «Постойте… Дух нашего монашества…» — лекция минут на двадцать. Слушаю с восторгом. Начинает листать, отчеркивать. — «Это неуместно. Что это за… „благо-уха-ние“, с тире, в кавычках?.. Старец, двадцать лет не обмывавший тела, преставился, и „от его тела истекало неизреченное благоухание“… это житийное! а вы — в кавычки! вам смешно…» И снова лекция о «преображении плоти». Интересно. — «Даете живую речь, прекрасно… но не всё выносит книга: надо от-би-рать. Искусство слова…» Лекция о слове. Я в восторге. — «В общем, предлагаю сократить, вот, где синим… страниц тридцать. Вы согласны?» Я: нет, не могу. — «Почему?! „На скалах Валаама“ мне нравится, будет читаться с интересом. При некоторой игривости… — это у вас пройдет! — внутренне вы духовно-близки…» Ласково глядит. — «Ваша душа чувствует красоту святого…» Я рад, но на урезку не согласен. — «Не по-ни-ма-ю… — встряхивает кудрями, — вы же получите… и еще могу вам предложить… сделаем для вас триста оттисков, в рубашечку оденем, можете раздать по магазинам, как книжечку. Это вам даст больше ста рублей…» Я что-то говорю: это мое, а если выбросить, это уже будет… Он поднимает руки к пальме: — «Вы чудак! не понимаю, что за… упорство!» — «Не могу». — «Но… цензура!» — восклицает он. Это дает мне силы: — «Я не желаю подчиняться произволу!» — «О, какой вы… Ну в таком случае…» — Холодный взгляд, холодное прощанье. Провожает усач, сочувственно: — «Вернул-с?» Дал ему целковый, за сочувствие.
«Как книжечку…» Самому издать? Прямо на Моховую, к К-ну, — мой поставщик «брошюрок». — «Да на что же лучше! такую книжицу закатим-с!..» Ловкий, ярославец, «с пеленок, скажу-с, при книжечках». — «Слушайте-с. Типографщица Е. Г., слыхали-с? Первый пионер, сам Гольцев поздравлял… женский труд ввела… облагодетельствовала, как сказать, прогрес-с… и в таком случае может брать дешевле все, не Кушнерев-с! Денежки вперед, понятно. Одно заглавие-с — „На скалах!..“ — из рук рвать будут. А с картинкой, монастырек там… да пустим копеек 80 — тыщи пролетят! В глаз чтобы било покупателю, повеселей обложечку… ну, два завода, 2400, — на счетах чик-чок-чук, — вам тыщенку чистых, не меньше-с. Можете… рубликов 700 вперед? Чудесно. Завтра сама примчится, шрифт, бумагу…»
Завтра сама примчалась. Громада, шляпа в лентах, запыхалась. — «Женский труд, я первая… Гольцев поздравлял, дорогу женскому труду! В наших условиях…» — понизив голос, — «вы понимаете, полиция косится, обыски… первая ласточка… женщина — субъект гражданских прав, вы понимаете?.. Значит, вы мне 700 авансом… Завтра и в набор. Цицером? Прекрасно, я люблю цицеро… Цензура? Обойдем. Я в восторге, всю ночь читала… есть зацепки, но, по закону, свыше десяти листов… разгоним, — без предварительной. Отпечатаем, три дня сроку… Не беспокойтесь, у меня рука…» — миг-миг, — «сколько раз сам Гольцев! Нет наличных?.. Ну как же?.. Ах, облигации? кредитного, московского? Охотно, по курсу, скидка на комиссию…» Трубка облигаций, тугая, крутится. Отсчитываем, сколько надо. Кладет в мешочек, вся красная, в удушьи.
Книга будет.
Корректуры, запах краски, радость. Первые листы — чудесно. Клише: скала над озером, под ней монахи, в лодочке, — «в глаз чтоб било покупателю». Ноябрь. Первая книжка, — красота!
Тут обрывается: Бутырки, две недели. Университет — Манеж — Бутырки.
Дома, наконец. Телеграмма: «Книга задержана, будьте в Цензурном Комитете… Е. Г.» Гром с неба! Вспомнился редактор, Шекспир, Гёте… «по магазинам раздадите». Было бы уже в журнале. И — горделивое сознанье: жертва гнета! Ах, юность, юность…
Цензурный Комитет, на Кисловке. Накурено, казенно, палачи. Вот главный: князь Н. В. Шаховской, — как будто и непохож на князя: одутлое лицо, мочалистое что-то на лице. Прищурясь: — «Вы… автор? Это что же, пикник из Валаама устроили? Не возражайте. Так нельзя-с. И порнография… Да позвольте, у вас бабы моют в банях… мужчин! Ну, не на Валааме… еще бы вы — на Валааме! В Финляндии, но в книжке о Валааме! И про пьяных купчиков и девок… В диалогах, да, но!.. Можете полюбоваться…» Показывает экземпляр «цензуры»: всё красно, залито. Затерзанная жертва гнета. — «Не возвышайте голоса, г. студент. Да, потеряли, сами на то шли, — „без предварительной“! Вам сколько лет?» — Даже благодушно: — «Э-эх, юнец, писатель. Вот что. Не волнуйтесь. Приходите вечерком, и мы поборемся: будете отстаивать свое, а я свое».
Пьем чай. Князь — будто и не цензор, а добрый дядя, «благородный человек». В кабинете — комфорт, культура. Шкапы, в зеленых занавесках, книги, книги. Есть один, «секретный»: «мученицы», сожженные. — "Может попасть и ваша, если не согласитесь на «операцию». Горько, но соглашаюсь. Князь — мягче: — «В чай коньячку?..» Чудесный человек, обворожительный, культурный… прогрессивный! я почти влюблен. Страница за страницей, проверяем. Князь уступчив: — «Хорошо, оставим. Да… вы в этом смысле?.. Ну, оставим. Больно, а? Не по живому телу. Хуже? Это так кажется, обтерпитесь». После работы — говорим друзьями. Нет, он либеральный, прогрессивный, сам под гнетом… какой он цензор! Двадцать страниц отбито. Четыре вечера боролись. В итоге: вырвать 27 страниц. — «Перепечатают и вклеят, только. Да, приплатите: за грех и наказание». Князь сверхлюбезен: показывает тайны: «мучениц», сожженных: — «Вот „Прогресс нравственности“, Шарля Летурно, пустая книжка! Ка-ак, читали?! Странно, сожжена». Показывает парижские журналы, каррикатуры на приезд царя. Нет, он хороший. Я открываю ему душу, про книгу. Он тоже: — «Покаюсь, я немножко виноват. Дал одному приятелю… драматург Невежин, знаете? Ему понравилось — розговор народный. Дал другому — Ширинскому-Шихматову, синодальному. А тот — „интересно, но!..“ Запросил К. П. Победоносцева. Вот телеграмма, самого: „задержать“. Чего вы удостоились! Что делать… Посадили вас не мы, а типография, советчики. Дорогонько, вдвое-с», — помял он книжку. — «А сколько припечатают? Могут. Снимут сливки… бывает это».
Приятный человек. Погиб при взрыве, на Аптекарском.
Книга вышла, израненная, в пластырях, — февраль, 1897 г. «Била в глаз». «Сам Гольцев» написал о ней страницу, в «Русской Мысли». «Русское Богатство» — тоже благоприятный отзыв: понравилось про «общину» и про «народ». «Новое Слово» — красная рубашка, рождавшийся марксизм, — разделало: слог бойкий, но о чем: о затхлой жизни, об «изжитых предрассудках», «эксплоатация труда религией». Книга продавалась. — «Плоховато, 247 всего!, — морщится К-н, — зарезала цензура». Я вспомнил князя: «снимут сливки». Не знаю. Так и тащилась: 248, 260, 293. Через год, К-н: — «только занимает место, лучше забирайте раз недовольны… не пошла». Продал букинисту за гроши. После мы с ней встречались — на Сухаревке, в Нижнем, в Твери, в Архангельске… предлагали переиздать. Не согласился: ошибка юности.
Десять лет — ни строчки, не тянуло. Удручило? Не думаю. А просто — не исполнилась душа. Исполнилась — заговорила.
Давно ее не видел — свою ошибку. А посмотрел бы.
Февраль, 1934.
Париж.