Первая гроза (Стечкина)/ДО

Первая гроза
авторъ Любовь Яковлевна Стечкина

Опубл.: 1875. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», № 7, 1875.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЕРВАЯ ГРОЗА

РАЗКАЗЪ.

I.

Въ 186— году, мнѣ, по дѣламъ, пришлось быть на родинѣ моей въ Т--ской губерніи. Я воспользовался случаемъ чтобы навѣстить моего школьнаго товарища и пріятеля, Андрея Алексѣевича Пронина, который недавно получилъ очень порядочное наслѣдство и изъ скромнаго судебнаго слѣдователя, весьма тяготившагося своей безпокойною обязанностью и все имущество котораго состояло изъ маленькой, заложенной деревушки, успѣлъ превратиться въ богатаго помѣщика.

Новое имѣніе его, сельцо Парашино, оказалось далеко не живописнымъ. Довольно большая деревня вытянулась на совершенно ровной мѣстности и бурое, некрасивое однообразіе крестьянскихъ избъ не прерывалось ни малѣйшимъ клочкомъ зелени, даже и огороды были еще пусты, когда я пріѣхалъ туда. Только нѣсколько тощихъ ивъ стѣснились на берегу небольшаго прудика, но онѣ своимъ видомъ лишь усиливали невеселое впечатлѣніе всего ландшафта, который дополнялся недавно вслаханымъ яровымъ полемъ, чернѣвшимъ вправо отъ деревни, насколько охватывалъ взглядъ. Налѣво виднѣлась часть озимаго поля, покрытаго низенькими зеленями.

Не скрасилъ Парашина и новенькій, съ иголочки, господскій домъ, построенный нѣсколько поодаль, на мѣстѣ прежняго, завалившагося, холоднаго флигелька о двухъ комнаткахъ, назначавшагося на случай чрезвычайно рѣдкаго пріѣзда владѣльцевъ. Вокругъ новаго дома было немного пусто: окружавшія его службы еще строились, а большой садъ былъ разведенъ такъ недавно что пока нисколько не выполнялъ своего назначенія, и тѣни не давалъ, и виду отъ него было мало пользы.

На крыльцѣ меня встрѣтилъ Максимъ, старый лакей Пронина, его бывшій крѣпостной, помнившій своего барина еще въ пеленкахъ. Онъ ничего не перемѣнился съ тѣхъ поръ какъ я видѣлъ его въ послѣдній разъ. Та же сгорбленная фигура съ лысою головой на короткой шеѣ и съ плохо слушающейся нижнею губой, тотъ же старомодный сюртукъ, съ которымъ онъ никакъ не могъ разстаться и по образцу котораго передѣлывалъ получаемое отъ барина платье.

— Что, Максимъ, дома Андрей Алексѣевичъ?

— Никакъ нѣтъ-съ. Изволили на охоту уйти и Грачевскаго мужичка прислали: дома, говоритъ, кушать не будутъ.

— Жаль! Я такъ умираю съ голода.

— Кого-съ?

— Ѣсть мнѣ хочется. Нельзя ли хоть закусить?

— Да я ужь и не знаю. Окромѣ вчерашняго жаркаго… Баринъ вѣдь съ утра ушли.

— Ну хоть вчерашняго жаркаго, да сыру, если есть. Да умыться дай.

Пока старикъ возился и, по своему обыкновенію, громогласно вздыхалъ: «Охъ, Господи, Боже Ты мой!» я обошелъ всѣ комнаты. Обои, мебель, портьеры — все было ново и свѣжо. Пронинъ видимо не собирался щегольнуть оригинальностью убранства: каждая вещь стояла такъ какъ она стоитъ и въ сотнѣ другихъ домовъ; но за то не было и безвкусныхъ затѣй. Изъ дома я перешелъ въ садъ и подробно осмотрѣлъ газоны съ группами молодыхъ деревьевъ въ англійскомъ вкусѣ. Времени было довольно. Максимъ ничего не умѣлъ дѣлать скоро и прошло добрыхъ три четверти часа, прежде чѣмъ онъ позвалъ меня умываться и доложилъ что кушать готово.

Я сѣлъ за столъ, а старикъ, который, былъ страшно любопытенъ и въ особенности охотникъ поразказать свѣженькую новость, прислонился къ притолкѣ и привѣтливо скосивъ губы, причемъ одинъ глазъ совсѣмъ почти зажмурился, началъ выспрашивать у меня что я подѣлывалъ, да какъ это все тамъ въ Петербургѣ. Но остатки жаркаго были такъ миніатюрны что я только раздразнилъ аппетитъ и не чувствовалъ позыва къ разговорчивости. Максимъ остался недоволенъ, замолчалъ, нахмурился и сталъ съ суровымъ видомъ убирать со стола. Я подошелъ къ окну, поглядѣлъ какъ на дворѣ одинъ замазанный мальчишка отнималъ у другаго полузадушеннаго галченка, а третій, совсѣмъ маленькій, валялся на дорожкѣ; земля набилась ему въ ротъ и въ носъ, и онъ кричалъ благимъ матомъ.

Отъ нечего дѣлать я принялся удивляться новому образу жизни моего пріятеля.

Не странно ли въ самомъ дѣлѣ что человѣкъ всегда цѣнившій выше всего свое милое far niente и совершенно не умѣющій стрѣлять, охотится въ маѣ, въ запрещенное закономъ время? Поразузнать у Максима.

Я вышелъ въ переднюю. Старикъ лѣниво приподнялся со стула, зѣвнулъ, прикрывшись рукой, наклонилъ нѣсколько на сторону свою голову съ прилизанными клочками рѣдкихъ сѣдыхъ волосъ и равнодушно глядя куда-то, ждалъ пока его спросятъ.

— А что, Максимъ, скоро воротится твой баринъ?

— Кого-съ?

— Скоро вернется Андрей Алексѣевичъ?

— Не могу знать-съ.

— И часто это онъ не обѣдаетъ дома?

— Да вотъ ужь, почитай, другую недѣлю каждый день на охоту уходятъ, такъ оно, извѣстно, иной разъ и не кушаютъ дома. А то такъ къ Грачевской барынѣ зайдутъ.

Онъ усмѣхнулся, какъ бы давая понять что знаетъ кое-что, да ужь только не прогнѣвайтесь, надо было его давеча задобрить чтобъ онъ теперь пустился въ объясненія.

Видя что отъ него въ данную минуту ничего не добьешься, я опять ушелъ въ садъ. Максимъ поглядѣлъ мнѣ вслѣдъ съ непередаваемымъ выраженіемъ въ лицѣ, опустился со вздохомъ на стулъ, зѣвнулъ, перекрестилъ ротъ, и когда я проходилъ мимо окна передней, онъ уже дремалъ съ отвисшею губой.

День только начиналъ клониться къ вечеру; было жарко, несмотря на первую половину мая. Народъ еще не возвращался съ поля и по пустой дорогѣ только изрѣдка дребезжа проѣзжала телѣга. Я сталъ ходить по солнцу, такъ какъ тѣни не имѣлось.

— Борисъ Михайловичъ, дружище! раздался вдругъ на балконѣ сильный, добродушный голосъ и я увидѣлъ коренастую фигуру Пронина, поспѣшно сбѣгающаго съ лѣстницы.

Надо вамъ сказать что другъ мой Андрей Алексѣевичъ далеко не взялъ красотой. Мелкія черты его полнаго лица какъ-то расплылись и несмотря на выраженіе ума и доброты, оно даже нѣсколько смѣшно. Роста онъ небольшаго, сложенъ крѣпко и неуклюже. Даже его густые, вьющіеся волосы пепельнаго цвѣта лежатъ всегда крайне неграціозно. Сбѣгая съ лѣстницы, онъ былъ поразительно похожъ на торопящагося медвѣдя.

— Постой-ка, любезнѣйшій, сказалъ я какъ только мы обнялись, — пожалуйте на расправу. Я тутъ совсѣмъ теряюсь въ догадкахъ: ты, въ маѣ, проводишь цѣлые дни на охотѣ, и я пріѣхавъ къ тебѣ какъ къ порядочному человѣку, принужденъ ѣсть Богъ вѣсть какую дрянь, потому что барина дома нѣтъ и они сегодня у себя кушать не будутъ, вслѣдствіе чего обѣда вовсе не готовили.

Пронинъ сконфузился.

— Извини, милый мой, я право никакъ не ожидалъ тебя, забормоталъ онъ. — Ну, что, какъ здоровье Софьи Петровны?

— Нѣтъ, нѣтъ, объ этомъ послѣ. А ты прежде всего скажи мнѣ какъ прикажешь объяснить эти чудеса?

— Да помилуй, никакихъ чудесъ нѣтъ. Я просто пошелъ прогуляться.

— А ружье?

— Ну, ружье взялъ на всякій случай, если попадется какая птица. Въ молодомъ лѣсу встрѣтился съ Петрушей Ольхинымъ; онъ зазвалъ меня къ нимъ обѣдать. Я и велѣлъ проѣзжавшему мужику сказать людямъ чтобы меня не ждали къ обѣду. Вотъ почему тебя и покормили такъ плохо. А теперь мнѣ опять надо къ нимъ: Пелагея Васильевна просила непремѣнно сейчасъ же воротиться. Ты, конечно, тоже поѣдешь со мной?

— Ну, нѣтъ, Андрей Алексѣевичъ. Я, пожалуй, готовъ даже вѣрить вашему не совсѣмъ правдоподобному объясненію, но ѣхать съ вами къ Пелагеѣ Васильевнѣ…. pardon, это выше силъ моихъ. Я предпочту скорѣе просидѣть двое сутокъ съ глазу на глазъ съ Максимомъ и слушать его «кого-съ?» нежели провести часъ съ почтеннѣйшею Пелагеей Васильевной. Кстати, какого рода ея теперешняя idée fixe? Въ послѣдній разъ она, я помню, бредила медициной и разказывала мнѣ о какомъ-то маслѣ изъ комариныхъ жалъ, которое помогло Ѳедосьѣ Сидоровнѣ, тетушкѣ какой-то неизвѣстной мнѣ Натальи Ивановны.

— Не хорошо. Ты не справедливъ къ Пелагеѣ Васильевнѣ. Она дама почтенная и очень умная, хоть и имѣетъ нѣкоторыя странности. Да къ тому же она теперь не одна; у нея гоститъ ея тетка, то-есть вдова ея дяди, съ внучкой.

Я не могъ не разсмѣяться.

— Вотъ оно что! Такъ бы и говорилъ, а то охота, прогулки съ ружьемъ на всякій случай, почтенная дама съ нѣкоторыми странностями и т. д.

Надо было видѣть смущенную физіономію Андрея Алексѣевича.

— А что, хороша она? спросилъ я его.

— Очень.

— Ну, въ такомъ случаѣ, я ѣду. Хоть мое дѣло тутъ и сторона, но мнѣ любопытно посмотрѣть на твой вкусъ! по правдѣ сказать, я въ душѣ не на шутку боялся остаться опять съ Максимомъ и его безпрестаннымъ: «кого-съ?»

Не прошло четверти часа какъ мы, оправивъ свой костюмъ, садились въ кабріолетъ. У меня подъ ногами оказалось что-то обернутое рогожкой.

— Что это такое? спросилъ я Пронина.

— Это Пелагея Васильевна просила привезти на показъ буравъ. У нея тамъ строится загородка, такъ этимъ скорѣе и лучше дѣлать ямки.

— О Боже! Такъ вотъ о чемъ мы будемъ имѣть удовольствіе бесѣдовать сегодня. Право, меня страхъ беретъ.

Я даже было вернулся на крыльцо.

— А какъ зовутъ ея внучку? обратился я къ Пронину.

— Да она ей вовсе не внучка.

— Ну, все равно, какъ зовутъ внучку ея тетки?

— Нона Николаевна.

Не умѣю сказать, подѣйствовало ли тогда на меня это немного странное имя, или уже очень устрашился я Максима, но только я рѣшительно сѣлъ и мы поѣхали.

II.

Пелагея Васильевна Ольхина, Грачевская барыня, какъ звалъ ее Максимъ, была точно дама почтенная и даже пожалуй не глупая, но, благодаря своимъ странностямъ, она пріобрѣла во всемъ околодкѣ незавидную репутацію чудачки. Характеръ у нея былъ увлекающійся и все тщедушное существо ея бывало обыкновенно проникнуто одной какою-нибудь мыслію. Приходило ей, напримѣръ, въ голову заняться агрономіей: выписываются книги, машины; гостиная завалена образцами хлѣбныхъ сѣмянъ; сама Пелагея Васильевна разъѣзжаетъ по своимъ владѣніямъ, вырѣзываетъ въ разныхъ мѣстахъ собственноручно по куску земли, подвергаетъ эту землю химическому анализу, по особенному, ей самой изобрѣтенному, способу, и потомъ толкуетъ всѣмъ знакомымъ что вотъ подлѣ такой-то вершинки у нея почва пропитана натромъ, а что въ землѣ взятой изъ двухъ десятинъ примыкающихъ къ парку, она замѣтила присутствіе сѣры и серіозно полагаетъ что если покопаться хорошенько, такъ въ Грачевкѣ можно будетъ открыть сѣрные источники. Нужно ли прибавлять что Пелагея Васильевна весьма затруднилась бы отвѣтить на вопросъ что такое натръ? По счастію никто ей таковаго не предлагаетъ и испуганные гости думаютъ только о томъ какъ бы имъ поскорѣе раскланяться. А тамъ прошелъ мѣсяцъ и, глядишь, объ агрономіи нѣтъ уже и помина, а наша барыня бредитъ еще чѣмъ-нибудь. Понятно что при такой безалаберности, дѣла Пелагеи Васильевны, несмотря на большое состояніе, были очень запутаны. Управляющій кралъ и ничего не дѣлалъ; въ хозяйствѣ и въ домѣ царствовалъ величайшій безпорядокъ.

Одна только страсть никогда не покидала ее, страсть коверкать имена на иностранный ладъ. При этомъ она не довольствовалась переводомъ, а просто замѣняла ихъ совсѣмъ другими, руководствуясь внушеніями собственнаго вкуса. Такъ покойнаго мужа своего она звала Samuel, а онъ былъ просто-на-просто Семенъ Ѳедоровичъ; дочку свою, названную въ честь бабушки Варварой, она переименовала въ Берту и видѣла уже въ ней героиню какой-то фантастической эпопеи; но, къ несчастію, а можетъ-быть и къ счастію, маленькая Берта прожила только три мѣсяца, благодаря особенной системѣ воспитанія, придуманной ея изобрѣтательною маменькой.

Самое себя Пелагея Васильевна окрестила было Поликсеной, но скоро принуждена была отказаться отъ поэтическаго имени; прислуга совершенно исказила его. Съ горя она удовольствовалась Паулой, что произносилось Пала Васильевна.

Мы съ Пронинымъ нашли ее въ гостиной, красивой комнатѣ, убранной со вкусомъ, но весьма плохо прибранной. Она сидѣла на диванѣ и суетливо перебирала какіе-то планы и рисунки. Маленькое, худенькое личико ея имѣло обычное озабоченное выраженіе; Жидкіе, съ просѣдью, волосы были повязаны черною кружевною косыночкой, съѣхавшей нѣсколько на сторону. Я не видалъ ее четыре года и она за это время успѣла совершенно сморщиться. Подлѣ нея сидѣла въ креслѣ старушка лѣтъ около семидесяти, еще бодрая и даже красивая; какъ оказалось, ея тетка. Спокойное выраженіе ея добродушнаго, довольно полнаго лица и плавныя движенія рукъ, занятыхъ чулкомъ, составляли разительный контрастъ съ болѣзненною торопливостью хозяйки.

Увидавъ меня, Пелагея Васильевна вскрикнула, побросала планы и побѣжала ко мнѣ на встрѣчу.

— Васъ ли я вижу, cher М. Bernard?! ахнула она. — Вѣдь вы позволите мнѣ называть васъ такъ, по старой памяти; n’est-ce pas?

И не давъ мнѣ выговорить ни слова, она схватила меня за руку, потащила къ теткѣ и принялась рекомендовать.

Прасковья Ивановна, не понимая ни слова по-французски, не сообразила что Mme Volgine — это она сама, а что M. Bernard’омъ можетъ зваться православный христіанинъ, и, поклонившись мнѣ, пожелала узнать объ имени и отчествѣ. Я поспѣшилъ удовлетворить ея законному любопытству. Старушка замѣтила на это: «Такъ, такъ, батюшка», и сочла нужнымъ предложить мнѣ еще нѣсколько вопросовъ: какъ зовутъ моихъ родителей? Живы ли они, или померли, и какъ давно? чѣмъ я занимаюсь? какой имѣю чинъ? и т. д. Я обстоятельно отвѣтилъ на каждый изъ этихъ вопросовъ, зная что старуха, дѣлая ихъ, исполняетъ, по своему мнѣнію, неизбѣжный долгъ вѣжливости. Прасковья Ивановна слушала меня очень внимательно, мѣрно перебирая спицами.

Но у Пелагеи Васильевны рука такъ и протягивалась къ планамъ. Наконецъ она не выдержала, прервала меня и пустилась излагать свои мнѣнія о сходствѣ швейцарской архитектуры съ русскою. У меня даже голова закружилась. По счастію Пронинъ напомнилъ ей о буравѣ и мы всѣ вышли на дворъ, посмотрѣть какъ онъ дѣйствуетъ. Пелагея Васильевна и Пронинъ подошли къ строющейся загородкѣ, гдѣ послѣдній тотчасъ собственноручно принялся сверлить яму для столба. Я посмотрѣлъ на нихъ нѣсколько минутъ и лотомъ вернулся на крыльцо къ Прасковьѣ Ивановнѣ.

Она сидѣла на верхней ступенькѣ, внимательно глядя на дорогу; когда я подошелъ, она встала чтобы пропустить меня.

— На что вы такъ пристально смотрите, Прасковья Ивановна? спросилъ я ее.

— Да вотъ Нонушка не ѣдетъ, произнесла она съ разстановкой. — Охъ, ужь этотъ мнѣ Петруша съ своими катаньями! Нешто онъ смыслитъ что дитя можетъ умориться. Посмотрите-ка, батюшка, что это тамъ, какъ будто пыль? прибавила она послѣ короткаго молчанія.

— Это, кажется, телѣжка.

— Ну, слава Богу!

Прасковья Ивановна перекрестилась и лицо ея просіяло.

Нѣсколько минутъ спустя къ крыльцу подкатила маленькая щегольская телѣжка въ одну лошадь. Съ нея проворно соскочилъ сынъ Пелагеи Васильевны, гимназистъ съ едва пробивающимися усиками, и высадилъ красивую дѣвушку лѣтъ двадцати, въ простенькомъ синемъ холстинковомъ платьѣ.

— Ну что, Нонушка, уморилась ты, моя красавица? спросила Прасковья Ивановна, развязывая кисейный платочекъ, которымъ была покрыта голова дѣвушки, причемъ мнѣ бросилась въ глаза роскошная, волнистая коса, отливавшая яркимъ золотомъ.

— Ничего, бабушка, весело возразила дѣвушка, — мы такъ славно прокатились.

Она нѣжно поцѣловала старушку и побѣжала вверхъ по лѣстницѣ.

Бабушка поплелась за нею, бормоча:

— Вѣдь вздумаетъ теперь, чего добраго, холодною водой умываться. Нѣтъ того чтобъ огуречнымъ молокомъ или сливками съ водкой.

Петруша между тѣмъ усѣлся на крыльцѣ, закурилъ папироску и нетерпѣливо крикнулъ:

— Ну что же чаю, мамаша.

Восклицаніе это заставило Пелагею Васильевну прекратить дальнѣйшіе опыты надъ буравомъ и воротиться домой.

— Сейчасъ, сейчасъ, потерпи минуточку, Пьеръ, робко залепетала она, поспѣшно взбираясь на лѣстницу и поправляя на ходу свалившуюся косыночку.

Пелагея Васильевна побаивалась-таки сына, который обращался съ нею не слишкомъ почтительно. Характеръ его былъ съ дѣтства испорченъ безобразнымъ воспитаніемъ, съ рѣзкими переходами отъ излишней взыскательности къ крайнему баловству.

Четверть часа спустя насъ пришли звать къ чаю. Мы вернулись въ гостиную, гдѣ уже кипѣлъ самоваръ.

— А гдѣ же Nanny? спросила Пелагея Васильевна. — Пусть бы она разливала чай.

— Я здѣсь, тетя, раздался изъ другой комнаты звучный голосъ и Нона Николаевна тотчасъ же вошла въ гостиную. Пелагея Васильевна поспѣшно вскочила и опять принялась за рекомендацію, что, между нами сказать, она очень любила.

— Nanny, monsieur Невицынъ; М. Bernard, ma nièce.

Проговоривъ это, не переводя духа, она успокоилась и сѣла опять на диванъ.

Молодая дѣвушка съ улыбкой протянула мнѣ руку и подошла къ чайному столу. Я проводилъ ее глазами и принужденъ былъ сознаться что мнѣ еще не случалось встрѣчать такой оригинальной красоты. Она не перемѣнила наряда, но ея высокая, стройная фигура еще болѣе выигрывала отъ его простоты. Черты лица были тонки и правильны; особенно хорошъ былъ носъ съ маленькимъ горбикомъ и нѣжно обрисованными ноздрями — большая рѣдкость у насъ въ Россіи, гдѣ много прекрасныхъ глазъ и ртовъ и очень мало хорошихъ носовъ. Пушистыя черныя брови почти соединялись вмѣстѣ и придавали лицу выраженіе энергіи и силы; прекрасные, добрые, сѣрые глаза смотрѣли прямо и серіозно, а очертанія губъ и окладъ лица были нѣжны какъ у ребенка. Кожа ея имѣла какой-то особенный, горячій, золотистый оттѣнокъ, чрезвычайно гармонировавшій съ рыжими волосами, которые сверкали золотомъ въ маленькихъ завиткахъ около лба и шеи, но заплетенные были цвѣта прекраснѣйшей бронзы. Волосы эти были просто зачесаны назадъ и сплетены въ одну косу, свернутую на затылкѣ; при естественной ихъ волнистости и густотѣ прическа эта казалась артистическою.

Нона Николаевна съ спокойною граціей сѣла къ столу и принялась разливать чай. Разговоръ какъ-то не вязался. Я разсматривалъ новую знакомую, насколько позволяла вѣжливость; Пронинъ былъ отъ природы молчаливъ, а теперь еще не на шутку усталъ, сверля ямки. Пелагея Васильевна суетилась, а Прасковья Ивановна кушала чай также неторопливо какъ предъ тѣмъ вязала чулокъ и была, кажется, совершенно погружена въ свое занятіе. Одинъ только Петруша разглагольствовалъ, перебирая всѣхъ сосѣдей и самъ смѣясь своему остроумію. Но сосѣдей было немного и тема эта скоро истощилась. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Между тѣмъ Пелагея Васильевна, отъ усталости ли или еще отъ чего (врядъ ли кому удастся объяснить причину безпрестанныхъ перемѣнъ ея расположенія духа), вдругъ впала въ сентиментальность. Просидѣвъ минутъ пять съ глазами неподвижно устремленными на дверной косякъ, она неожиданно обратилась ко мнѣ и Пронину и произнесла со вздохомъ, продолжая впрочемъ смотрѣть куда-то черезъ наши головы.

— Вотъ смотрю я на васъ. Сколько васъ было на школьной скамьѣ! Tous unis par la pure et sainte amitié du printemps de la vie… И что изъ этого вышло? Que sont tous ces rêves radieux de vos blondes têtes? (Я совершенный брюнетъ, а цвѣтъ волосъ остальныхъ моихъ товарищей, за исключеніемъ Пронина, рѣшительно неизвѣстенъ Пелагеѣ Васильевнѣ, да такъ ужь къ слову пришлось.) Ничего не осталось! Tout се nid… (она поискала эпитета) разлетѣлось…

Всѣ съ недоумѣніемъ обернулись къ ней и отчего-то сконфузились. Петруша фыркнулъ, а Пронинъ, желая придать разговору менѣе оригинальный оборотъ, промолвилъ:

— Да, я дѣйствительно какъ-то потерялъ изъ виду всѣхъ своихъ товарищей, кромѣ Невицына, да и съ тѣмъ мы были не одноклассники.

— Ахъ да, вспомнилъ онъ вдругъ, — знаешь ли, Борисъ Михайловичъ, о чьей смерти я слышалъ недавно?

— О чьей?

— Коврова.

— Въ самомъ дѣлѣ! Ну, Богъ съ нимъ. Если судить по началу, такъ бѣдняга, кажется, не могъ ничего лучшаго и придумать.

На доброе лицо Пронина набѣжала тѣнь.

— И смерть-то его была какая ужасная. Онъ, какъ мнѣ говорили, замерзъ, упавъ мертвецки пьяный и въ одномъ дырявомъ пальто, шагахъ въ тридцати отъ кабака. Незадолго до этого, онъ вслѣдствіе пьянства же лишился мѣста.

— Qui était се Ковровъ? поторопилась вмѣшаться Пелагея Васильевна.

Видя что ей не спѣшатъ отвѣчать, она прибавила, переводя глаза съ одного изъ насъ на другаго:

— Un de vos camarades?

— Это былъ мой товарищъ, Пелагея Васильевна, нехотя отвѣтилъ Пронинъ.

— Но вы говорили про какое-то начало, qui…. дурное начало. Oh! contez moi donc cela.

— Право, нечего разказывать. Ковровъ былъ довольно пустой и безхарактерный мальчикъ; влюбился или воображалъ что влюбился въ тогдашнюю мѣстную знаменитость, актрису, которою онъ восхищался каждый вечеръ изъ райка. Какъ ни дешево стоитъ подобное удовольствіе, а все на него нужны деньги; Коврову достать ихъ было не откуда, онъ и сталъ играть въ карты съ товарищами, какъ оказалось, нечестно. Его уличили, назвали негодяемъ, выгнали вонъ. Онъ пропадалъ нѣсколько недѣль; затѣмъ его исключили. По бѣдности, некуда было дѣться; онъ пошелъ въ писцы и, какъ вы слышали, спился съ кругу. Вотъ и все.

— А кто же виноватъ въ томъ что онъ погибъ? заговорила вдругъ Нона Николаевна.

Я обернулся.

Она смотрѣла прямо въ глаза Пронину: щеки ея покрылъ яркій румянецъ, черныя брови сдвинулись.

— Виноваты вы, продолжала она, и звучный голосъ ея слегка дрогнулъ. — Развѣ вы сами были безгрѣшны, что имѣли право бросить въ него камнемъ? Вы погубили его.

— Ну, наша Нона Николаевна опять попала въ свою колею, вмѣшался Петруша. — Она, видите ли, прочла недавно какую-то французскую книжку: Les Misérables, кажется, она называется, да вотъ теперь и носится съ тѣмъ что оттуда вычитала. Изволите видѣть, я де не виноватъ въ томъ что я висѣльникъ. Это вы меня такимъ сдѣлали, зачѣмъ по головкѣ не гладили.

— Ты напрасно разсуждаешь о томъ чего не читалъ, заговорила опять Нона Николаевна. — Я ни съ чѣмъ не ношусь и прежде всегда думала то самое что говоритъ Гюго. Да и Евангеліе не даетъ намъ права карать.

— Ну, а вы развѣ теперь сами не бросаете камнемъ? вступился я.

Она на мгновеніе замолчала, потомъ подняла на меня свои большіе, лучистые глаза, освѣтившіе імягкимъ, кроткимъ свѣтомъ ея поблѣднѣвшее лицо.

— Да, вы правы, сказала она; — я виновата, я дурно поступила. Простите меня, прибавила она обращаясь къ сконфуженному Пронину, который отъ этого еще болѣе смутился.

— Ну, вотъ, видите ли-съ? Вотъ этакъ у насъ все въ сурьезъ принимается, заговорилъ опять Петруша. — Летаетъ у меня мимо носа муха; я подумалъ про себя: «Э, чортъ бы тебя побралъ!» По ихней теоріи мнѣ сейчасъ слѣдуетъ извиниться предъ нею.

Онъ самъ засмѣялся, воображая что сказалъ что-то очень острое, но видя что никто ему не вторитъ, поспѣшно обратился къ матери и сказалъ съ натянутою развязностью, закуривая папироску:

— Теоріи теоріями, а я хотѣлъ предложить всѣмъ отправиться на мельницу, а оттуда прокатиться на лодкѣ хоть до обвала. Что вы объ этомъ скажете?

Пелагея Васильевна пришла въ экстазъ, порывисто облобызала сына и полетѣла распоряжаться на счетъ линейки. Напрасно заявляли ей что будетъ уже поздно, что лучше идти пѣшкомъ; она чуть не разсердилась и велѣла позвать кучера. Но пока отыскивали этого сановника, ветерана въ родѣ Максима, пока Пелагея Васильевна въ ожиданіи его металась изъ угла въ уголъ, говорила что она несчастнѣйшая женщина, что ее задергали, что она всюду одна и нѣтъ у нея помощниковъ; пока она объяснялась съ явившимся наконецъ кучеромъ, примѣшивая въ свою рѣчь совершенно не относящіяся къ дѣлу вещи, пока тотъ ломался, заявляя о полнѣйшей невозможности ѣхать и разказывая всякіе фантастическіе ужасы имѣющіе случиться во время дороги, мы всѣ успѣли взбунтоваться и такъ рѣшительно объявили что идемъ пѣшкомъ, что Пелагеѣ Васильевнѣ осталось только поахать, посѣтовать и покориться.

Дамы взяли зонтики. Пелагея Васильевна надѣла огромную шляпу, подъ которой высохшее лицо ея совершенно стушевалось, Нона Николаевна накинула опять свой кисейный платочекъ и всѣ отправились въ путь. Линейкѣ приказали пріѣхать на мельницу, чтобы возвратиться на ней домой.

До мельницы было всего полчаса ходьбы. Петруша сейчасъ же распорядился насчетъ лодки, которая оказалась совершенно новой и достаточно просторной для пяти человѣкъ. Пелагея Васильевна нарочно купила ее для прогулокъ, но любила дѣлать видъ что лодка эта принадлежитъ au bon meunier, и что существованіе ея составляетъ нѣчто въ родѣ пріятнаго сюрприза. Петруша и я взялись за весла, а Пелагея Васильевна овладѣла рулемъ, увѣряя что безъ нея никто не знаетъ рѣки и гибель неизбѣжна. Между тѣмъ какъ на дѣлѣ Грачевка (отъ которой получила названіе и сама деревня) скорѣе могла назваться порядочнымъ ручьемъ нежели рѣкой. У мельницы она была запру жена и это давало возможность кататься по ней на разстояніи около версты.

Лодка плыла медленно, такъ какъ приходилось подниматься противъ теченія. Пелагея Васильевна правила изъ рукъ вонъ плохо, то вправо, то влѣво; я не былъ особенно хорошимъ гребцомъ, да, по правдѣ сказать, больше глядѣлъ на Нону Николаевну. Она сидѣла молча и смотрѣла сквозь воду на длинную палку своего зонтика трости, которую пробѣгавшія по ней струйки, порывисто отброшенныя весломъ, заставляли казаться волнообразной. На лицѣ ея было опять то же спокойно-привѣтливое выраженіе, какъ въ началѣ вечера. Пронинъ сидѣлъ рядомъ съ нею, не сводя глазъ съ ея красивой руки, игравшей водой.

Рѣчка мало-по-малу уходила въ лѣсъ. Берега ея стали круче и скоро превратились въ двѣ почти отвѣсныя стѣны, поросшія мать-и-мачихой и той низкою породой ивняка съ пушистыми сережками, которыя во второй половинѣ лѣта осыпаются и лежатъ на болотахъ и небыстрыхъ рѣчкахъ бѣловато-сѣрою, пуховою пленкой. Глинистая почва, какъ видно, осыпалась каждую весну, о чемъ свидѣтельствовали безпрестанно попадавшіяся красноватыя, обнаженныя мѣста. Недавно распустившійся лѣсъ не доходилъ до берега сажень на десять; только нѣсколько тоненькихъ дубковъ выбѣгали впередъ, почти къ самому краю, и ихъ молодая листва, не успѣвъ хорошенько позеленѣть, отливала свѣжимъ, золотистобурымъ оттѣнкомъ на заходящемъ весеннемъ солнцѣ, ярко просвѣчивавшемъ сквозь еще жидкія вѣтви.

— Тетя, сказала Нона Николаевна, когда рѣчка вдругъ круто повернула направо, — выпустите меня пожалуста тутъ. Мнѣ хочется взобраться на обвалъ.

— Mais la place n’а aucun effet, vue de là haut, Nanny! воспротивилась было Пелагея Васильевна.

— Но вѣдь я уже видѣла его снизу, тетя, возразила смѣясь Нона Николаевна. — Надо же когда-нибудь посмотрѣть и сверху.

Она перегнулась черезъ Пелагею Васильевну, взяла руль и повернула лодку.

— Хотите идти со мною, Андрей Алексѣевичъ? спросила она легко выпрыгивая на берегъ и обращаясь къ нему съ какой-то особенною, ей только свойственною улыбкой, составлявшей едва ли не главную прелесть ея лица, улыбкой, которая и сіяла и словно грѣла, можетъ-быть потому именно что въ ней вовсе не было замѣтно желанія злоупотребить могуществомъ своей красоты, всегда болѣе или менѣе проглядывающаго въ плѣнительнѣйшей изъ улыбокъ, называемой кокетливою улыбкой. Улыбка Ноны Николаевны была добрая, ласковая, правдивая, цѣломудренная улыбка.

Пронинъ поспѣшно прыгнулъ на берегъ и принялся вслѣдъ за нею взбираться на гору.

Лодка отчалила и поплыла дальше. Лѣсъ дѣлался старше и тѣснѣе обступалъ рѣчку; становилась замѣтна легкая волнистость почвы, на которой онъ росъ. Я началъ внимательнѣе осматриваться, не переставая грести. Для средней полосы Россіи, гдѣ такая бѣдность видовъ, мѣсто дѣйствительно было не дурно.

— C’est un coin de la Suisse! восклицала Пелагея Васильевна. (Замѣчу мимоходомъ что она никогда не бывала въ Швейцаріи и знала ее только по гравюрамъ.)

Вдругъ въ прозрачномъ, неподвижномъ воздухѣ зазвенѣла нота, за ней другая и далеко разлились по лѣсу и водѣ. Я вздрогнулъ и оглянулся; но за деревьями ничего не было видно. Превосходный, богатый, хотя и мало обработанный контральто пѣлъ не вдалекѣ незнакомую мнѣ мелодію. Вслушавшись, я разобралъ слѣдующую строфу изъ Мцыри:

О, милый мой! не утаю,

Что я тебя люблю,

Люблю какъ вольную струю;

Люблю какъ жизнь мою.

Строгій критикъ можетъ-быть нашелъ бы недостатки въ этомъ пѣніи; но, будь онъ хоть педантъ изъ педантовъ, ему пришлось бы сознаться что необыкновенная вѣрность слуха и замѣчательное музыкальное чутье обличали въ невидимомъ пѣвцѣ весьма недюжинное дарованіе. Что же касается до манеры пѣнія, то ней была своеобразная прелесть, такая искренность и природная грація, не мыслимыя подъ сводомъ залы, наполненной народомъ, что сердце невольно начинало биться сильнѣе и радостно вздрагивать какъ въ то время когда смотришь изъ только-что выставленнаго окна на пропитанную водою землю, чуть начинающую зеленѣть, на лежащій еще мѣстами снѣгъ, который уже не производитъ грустнаго впечатлѣнія, на сверкающія повсюду струйки весенней воды, согрѣтыя радостнымъ, улыбающимся апрѣльскимъ солнцемъ.

— Ага! замѣтилъ Петруша, — Андрей Алексѣевичъ упросилъ-таки ее спѣть его любимое.

Лодка между тѣмъ стала подъѣзжать къ самому обвалу. Рѣчка тутъ расширялась и образовала микроскопическое озеро; берегъ былъ замѣтно выше и представлялъ совершенно вертикальную стѣну; лѣсъ подступалъ почти къ самому краю.

Пѣніе прекратилось. Наверху, держась рукой за молодой кустъ ивы и нѣсколько наклонивъ впередъ корпусъ, освѣщенная послѣдними лучами солнца, горѣвшими какъ расплавленное золото въ ея волосахъ, на которыхъ уже не было платочка, стояла Нона Николаевна. Подлѣ нея виднѣлась фигура Пронина.

— Здравствуйте, весело раздался ея звучный, нѣжный какъ віолончель, голосъ, — причальте отсюда саженяхъ въ пяти, тетя, туда можно будетъ спуститься въ обходъ.

Она проворно отошла отъ берега и скрылась за деревьями. Лодка двинулась впередъ и, проплывъ немного, остановилась у пологаго мыска. Нона Николаевна и ея спутникъ уже стояли на немъ. У нея въ рукахъ было нѣсколько вѣтокъ дикой яблони, осыпанныхъ розовыми цвѣтами.

— Вотъ вы какъ поете! сказалъ я, помогая ей усѣсться.

— Да, отвѣчала она, — у меня есть голосъ, но училась-то я уже слишкомъ мало.

— Вы не смѣйтесь надо мною, Нона Николаевна, я вѣдь невѣжда въ этомъ дѣлѣ. Скажите пожалуста, чью это вещь вы пѣли? Слова мнѣ, конечно, знакомы; но я долженъ признаться, къ стыду моему, что не знаю кто авторъ музыки.

Она подняла на меня свои сіяющіе глаза, засмѣялась какъ-то всѣми чертами и проговорила:

— Я.

— Вы! невольно воскликнулъ я. — Да вѣдь у васъ, значитъ, замѣчательный талантъ. Вамъ слѣдуетъ позаботиться о немъ, развить его.

— C’est mon avis, вмѣшалась вдругъ Пелагея Васильевна. — J’adore la musique; а все-таки архитектура стоитъ гораздо выше. Ужь это какъ вамъ угодно.

У меня сердце такъ и замерло.

— Мамаша опять свернула на свое, замѣтилъ Петруша.

Но Пелагея Васильевна не слыхала его словъ. Попавъ разъ на свой любимый предметъ, она, какъ заведенный будильникъ, не могла уже остановиться пока не развернется вся пружина, которая у нея, къ несчастію, была много длиннѣе чѣмъ въ будильникахъ. На этотъ разъ ея хватило на весь обратный путь. Пелагея Васильевна такъ увлеклась что позабыла о смертельной опасности грозящей всѣмъ намъ, если рулемъ будетъ управлять не она, и согласилась, безъ возраженій, помѣняться мѣстами съ племянницей. Я, какъ утопающій за соломинку, схватился было за весло и сталъ грести съ величайшимъ рвеніемъ; но оказалось что надежды мои возлагались дѣйствительно на соломинку. Пелагея Васильевна объявила что ей необходимо немедленно посовѣтоваться со мною и попросила Пронина взять мою обязанность на себя. Дѣлать было нечего. Я отдалъ весло и битый часъ терпѣливо слушалъ ее. Пелагея Васильевна говорила очень горячо и старалась представить все образно, съ помощію пальцевъ.

Положеніе мое не улучшилось и съ пріѣздомъ на мельницу. Она опять посадила меня подлѣ себя и опять заговорила, Но тутъ я не выдержалъ, и когда мы вернулись домой и Пелагея Васильевна, стоя на крыльцѣ и продолжая размахивать руками, стала приглашать насъ зайти:

— Пойдемте въ комнаты. Мнѣ сейчасъ пришло въ голову какъ отлично можно будетъ примѣнить готическій стиль къ хозяйственнымъ постройкамъ. Мнѣ вотъ, кстати, надо строить новую кухню. Я вамъ это сейчасъ объясню, Bernard; нужно сдѣлать только самыя маленькія приспособленія. Пойдемте.

Я извинился и сказалъ что долженъ сейчасъ же ѣхать въ Парашино, такъ какъ жду съ часу на часъ важнаго извѣстія, можетъ-быть даже телеграммы. Пронинъ сжалился надо мною и поддержалъ меня, хотя самъ не прочь былъ остаться и даже, пожалуй, прослушать объясненіе маленькихъ приспособленій необходимыхъ для устройства готической кухни.

III.

— Ну, Андрей Алексѣевичъ, поздравляю тебя, сказалъ я Пронину на возвратномъ пути въ Парашино. — Вкусъ твой дѣлаетъ тебѣ честь, и Нона Николаевна дѣйствительно красавица какихъ встрѣтишь не каждый день.

Онъ тщательно спустился подъ горку, объѣхалъ промоину и потомъ уже проговорилъ съ разстановкой:

— Она и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасная дѣвушка.

— Прекрасная дѣвушка, передразнилъ я его. — Отчего это весь влюбленный народъ… (Пронинъ замоталъ головой.) Да, да, отчего это всѣ вы употребляете тѣ же избитѣйшія выраженія? Ты бы ее еще ангеломъ назвалъ. Однако мы вотъ уже подъѣзжаемъ, а дадутъ ли намъ поужинать? Максимъ, будетъ ужинъ?

Старикъ успѣлъ сбѣжать съ крыльца и стоялъ, вытянувъ руку и готовясь поддержать господъ подъ локотокъ, отчего вся его фигура подалась нѣсколько на одну сторону и даже ротъ пріоткрылся.

— Да, поди-ка раскуси его, вашего повара-то, обратился онъ къ своему барину. — Не то, прости Господи, человѣкъ, не то тетеревъ.

Я расхохотался, а Пронинъ спросилъ почти съ испугомъ:

— Неужто же въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ужина?

— Готово-съ, пожалуйте, проворчалъ Максимъ.

Мы, помирая со смѣху, пошли въ столовую и долго не могли уняться. Максимъ сурово подавалъ намъ кушанья. Ѣли мы за четверыхъ. Пронинъ хоть и былъ влюбленъ, но его здоровая натура и молодыя лѣта не позволяли ему питаться воздухомъ. Я не обѣдалъ, да кромѣ того чувствовалъ необходимость подкрѣпиться послѣ бесѣды съ Пелагеей Васильевной.

Послѣ ужина мы сейчасъ же разошлись. Я отправился въ отведенную мнѣ комнату, легъ въ постель и сталъ читать. Къ несчастію набралось множество комаровъ. Напрасно старался я съ озлобленіемъ ловить ихъ; пришлось погасить свѣчу и попытаться заснуть. Не тутъ-то было. Злодѣи начали выводить такія пронзительныя ноты, то взлетая кверху, то спускаясь къ самому моему уху, что весь сонъ прошелъ. Я всталъ и отворилъ окно. Струя свѣжаго воздуха ворвалась въ комнату и охватила меня всего. Я накинулъ халатъ и усѣлся въ креслѣ подлѣ раскрытаго окошка. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, было не душно, и самыя укушенія комаровъ не такъ раздражали нервы.

Я долго смотрѣлъ на садъ, казавшійся при лунномъ освѣщеніи весьма недурнымъ; откуда-то, очень издалека, слышался соловей. Мысли мои стали путаться. Предъ глазами что-то заструилось. Садъ сталъ гуще и старше, деревья красивѣе. Особенно вотъ эта большая старая ветла, совсѣмъ наклонившаяся надъ водой.

Странно, подумалъ я, что я давеча не замѣтилъ этой ветлы. Здѣсь вѣрно и въ прежнее время былъ садъ; дерево очень старо….

— Боря, поскорѣе, голубчикъ, шепчетъ задыхающимся отъ страха и восхищенія голоскомъ хорошенькая, черноглазая и кудрявая дѣвочка, наша маленькая сосѣдка.

Я поспѣшно разуваюсь; Лиза уже вошла въ воду и храбро идетъ съ доской по тинистому дну пруда.

— Ну вотъ посмотри, если не сдѣлаю я моста, говоритъ она.

Вдругъ съ балкона раздается голосъ матушки:

— Enfants! le dejeuner est servi. Venez donc vite.

— Какъ быть! Мы спѣшимъ обуваться; но я, словно на бѣду, никакъ не могу отыскать чулка. Сердце у меня бьется и я чуть не плачу, пока Лиза обуваетъ мнѣ другую ногу. Боже мой! балконъ какъ-то пододвинулся къ пруду и мать видитъ меня. Я со страху прилегъ къ землѣ и потихоньку смотрю на нее изъ-за травы.

Только это уже не матушка; это Нона Николаевна и солнце золотыми пятнами сверкаетъ въ ея волосахъ. Она протягиваетъ мнѣ руку и говоритъ:

— Хотите идти со мною?

Я вскакиваю и беру ее за руку.

Но вотъ ноги мои начинаютъ погружаться въ воду; я чувствую что тону и крѣпче сжимаю руку Ноны Николаевны. Она вся перевѣсилась надъ водой: свободною рукой она хватается за иву, и я вижу какъ кровь течетъ изъ-подъ ея ногтей.

….Наконецъ я выпустилъ ея руку и упалъ въ воду. Въ первую минуту я совсѣмъ окунулся, но потомъ вынырнулъ.

Вотъ я оглядываюсь: это уже не прудъ, это озеро, это море! Вода льется мнѣ въ уши, въ ротъ, въ носъ; я хочу дохнуть и захлебываюсь водой.

— Прикажете умываться?

Я вздрогнулъ и открылъ глаза.

Максимъ стоитъ предо мною съ вычищенными сапогами въ рукахъ; солнце такъ и заливаетъ комнату.

Мнѣ вдругъ сдѣлалось ужасно совѣстно. Я боялся что Максимъ пустится въ разспросы, почему я почиваю не на кровати, а въ креслѣ, и я поскорѣе одѣлся и вышелъ въ столовую, гдѣ Пронинъ давно уже сидѣлъ за чаемъ.

— Я получилъ телеграмму, сказалъ онъ мнѣ, кладя одною рукой сахаръ, а другою поднимая синій конвертъ.

— Отъ кого?

— Отъ моего управляющаго изъ В--. Въ Боровичкахъ оказался каменный уголъ, и предлагаютъ очень выгодныя условія на разработку его. Не судьба мнѣ, видно, побыть съ тобою. Впрочемъ ты непремѣнно дождись меня: я ѣду послѣ завтрака и черезъ недѣлю буду опять дома. У тебя же вѣдь все равно, есть тутъ дѣло.

— Голубчикъ, Андрей Алексѣевичъ, да неужто ты серіозно ѣдешь сегодня? Какъ успѣешь ты такъ скоро повернуться?

— Что же дѣлать, братъ! Этотъ дуракъ управляющій обѣщалъ отвѣтъ на воскресенье. Сегодня середа, а мнѣ предстоитъ почти двое сутокъ въ вагонѣ, да около ста верстъ проселкомъ. Надо вѣдь тоже и осмотрѣть успѣть. Нельзя же мнѣ поручить все ему; онъ, самъ знаешь, ничего не возьметъ ободрать меня какъ липку. Поневолѣ повернешься.

И точно они съ Максимомъ повернулись, къ не малому моему удивленію; только чего же это имъ и стоило! Старикъ узналъ новость еще пока я спалъ и сильно не по душѣ пришлась она ему. Онъ было выставилъ на видъ что и бѣлье еще не готово у прачки, и въ чемоданѣ ремень, кажется, лопнулъ, и т. п.; но видя что все напрасно, покорился и только громко вздыхалъ всякій разъ какъ выходилъ за дверь. Слышалось протяжное: «О, Господи, Іисусе Христе!» сопровождаемое шумнымъ втягиваніемъ воздуха. При господахъ онъ сдерживался и больше сопѣлъ, стоя на колѣняхъ подлѣ раскрытаго чемодана. Изрѣдка лишь поднималъ онъ голову и сурово обращался къ барину съ вопросомъ: «Этотъ жилетъ прикажете-съ положить?» или что-нибудь въ этомъ родѣ.

Пронинъ и самъ былъ не въ духѣ: кряхтѣлъ, безпрестанно вставалъ и опять садился, барабаня пальцами по колѣнкамъ и стараясь припомнить, не забыто ли что. Я сидѣлъ на окнѣ съ папиросой.

Наконецъ Максимъ, пыхтя и перекосивъ на сторону ротъ, застегнулъ ремни чемодана, пока баринъ придавливалъ крышку. Пронинъ одѣлся, позавтракалъ и отправился на станцію дожидаться поѣзда.

Проводивъ его, я постоялъ съ минуту на крыльцѣ, посмотрѣлъ на Максима, который шелъ въ кухню дать наконецъ волю своему языку, и закрывался рукою отъ солнца, безпощадно палившаго его лысую голову безъ фуражки, и сѣлъ было заниматься. Но день выбрался такой жаркій что хоть бы и не въ маѣ. Работать было рѣшительно невозможно. Я вынулъ новый романъ, взятый съ собою изъ Петербурга, и толкнулся въ садъ, но поскорѣе воротился опять въ столовую, куда солнце показывалось только предъ вечеромъ. Усѣвшись удобно въ креслѣ и протянувъ ноги на стулъ, я принялся читать. Романъ былъ невыносимо скученъ. Я, впрочемъ, не имѣя ничего другаго въ виду, читалъ довольно терпѣливо до самаго обѣда. Приходило мнѣ, правда, въ голову съѣздить въ Грачевку, да показалось что-то неловко.

За обѣдомъ Максимъ наконецъ разговорился и съ довольно злымъ юморомъ, составлявшимъ отличительную черту его характера, разказалъ цѣлую кучу сплетенъ обо всѣхъ безъ исключенія. Я смѣялся отъ души его оригинальной манерѣ. Однако нельзя же было продлить этого на цѣлый день, и я, выпивъ кофе, долженъ былъ волей-неволей взяться опять за свой романъ, но на этотъ разъ не выдержалъ, закрылъ книгу и велѣлъ закладывать кабріолетъ. Посѣщеніе мое оказалось крайне неудачнымъ. Я засталъ дома одну Пелагею Васильевну. Прасковья Ивановна отправилась навѣстить очень старинную знакомку, которую не видала Богъ знаетъ сколько лѣтъ. Нона Николаевна и Петруша поѣхали съ нею. Но за то Пелагея Васильевна вполнѣ насладилась. Она засадила меня рисовать и выпустила часа черезъ четыре.

Когда я надѣвалъ въ передней пальто, Прасковья Ивановна съ внучкой вернулась домой. Нона Николавна въ свѣтлолиловомъ барежевомъ платьѣ и въ бѣлой шляпкѣ, убранной вѣткой сирени, показалась мнѣ едва ли еще не ослѣпительнѣе чѣмъ вчера. Но я не рѣшился остаться, изъ боязни обидѣть хозяйку, которой насказалъ всякихъ важныхъ дѣлъ, ожидающихъ меня дома.

«Боже мой, какъ она хороша! думалъ я дорогой. Неужели же она будетъ женой Андрея Алексѣевича? Какая же онъ ей пара, когда у нея въ самой маленькой жилкѣ больше огня чѣмъ во всей его флегматической особѣ! Впрочемъ крайности, говорятъ, сходятся. Отчегоже бы ему и не посвататься! Его, по крайней мѣрѣ, не заподозрятъ въ корыстныхъ цѣляхъ, если она даже и богата. У Пронина у самого четыре тысячи десятинъ, цифра довольно крупная, да еще разные каменныя угли. Это не нашъ братъ, голышъ. А она поразительно хороша!»

Максимъ, по вчерашнему, подбѣжалъ высадить меня.

— Баринъ изволили прислать назадъ лошадей и что было съ почты. Къ вамъ письмо есть-съ, доложилъ онъ.

Меня словно что-то кольнуло въ сердце. Я прошелъ въ свою комнату, и первое что бросилось мнѣ въ глаза, былъ конвертъ надписанный знакомымъ почеркомъ, со штемпелемъ одной изъ прибалтійскихъ губерній. Я почему-то не сразу взялся за него, а прежде просмотрѣлъ, всѣ ли нумера газетъ присланы. Газеты оказались всѣ на лицо. Я распечаталъ и сталъ читать:

"Милый мой!

"Ты писалъ мнѣ съ дороги что погостишь у Андрея Алексѣевича. Не загащивайся, дорогой, слишкомъ долго. Я чувствую что глупо и не зачѣмъ это писать, что ты пріѣдешь какъ только позволятъ дѣла, что у Андрея Алексѣевича необходимо немножечко пожить, потому что ты самъ всегда говорилъ что онъ прекрасный человѣкъ и вы съ нимъ давно дружны (чуть не написала wie zarte Brüder; вотъ что значитъ съ Нѣмцами водиться). Все я это знаю, милый. Очень мнѣ ужь безъ тебя грустно. Сегодня я нечаянно уронила твой портретъ и стекло разбилось; я страшно расплакалась. Богъ вѣсть что пришло мнѣ въ голову. Я знаю, тебѣ не понравится такое сентиментальничанье. Что же дѣлать! Свалимъ все на вліяніе Нѣмцевъ; вѣдь невольно заразишься. Боже, какъ мнѣ надоѣли Нѣмцы и особенно кислыя Нѣмки, а вмѣстѣ съ ними и лучшій другъ мой исто-русская Надежда Ѳедоровна! Она, какъ тебѣ извѣстно, считаетъ меня героиней и ставитъ себѣ въ непремѣнную обязанность повторять это мнѣ цѣлый день. Сегодня у меня глаза ужасно покраснѣли и опухли, и мнѣ вовсе не хотѣлось чтобы кто-нибудь видѣлъ это; вдругъ слышу, идетъ Надежда Ѳедоровна. Я поскорѣе бросилась къ умывальному столику и принялась плескать себѣ въ лицо водой; она застала меня за этимъ, и я сказала ей что у меня болятъ глаза. Она сейчасъ предложила десятка три разныхъ средствъ, и какъ я ни отказывалась, почти силой примочила мнѣ вѣки розовою водой и надѣла синія очки, въ которыхъ я крайне уморительна. Кстати, пришли ей, пожалуста, ежевичнаго варенья и ежевичныхъ смоквъ, и чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше; она безпрестанно твердитъ о нихъ. Больше писать не стану. Новенькаго ничего нѣтъ; наслаждаюсь гостепріимствомъ Надежды Ѳедоровны, т.-е. ужасно скучаю и не могу ни на минуточку освободиться отъ нея. О другомъ же писать не могу, боюсь расплакаться.

"Голубчикъ мой, вѣдь ты знаешь что я люблю тебя и о тебѣ только одномъ и думаю.

"Твоя Sophie."

Смеркалось. Я подошелъ къ окну и открылъ медальйонъ, который постоянно носилъ. Прелестное, смѣющееся личико съ большими глазами и вьющимися волосами глянуло на меня изъ золотой рамки. «И я тоже люблю тебя и ни о комъ больше не хочу думать!» невольно вырвалось у меня.

IV.

Не хочу ни о комъ думать! Этого мало. Я не долженъ, я не имѣю права ни о комъ больше думать.

Но что же дѣлать, если въ голову такъ и тѣснится непрошенный вопросъ: а что, еслибы не случилось то что было четыре года тому назадъ?

А за четыре года, я, почти прямо съ университетской скамьи, получилъ мѣсто въ одномъ изъ нашихъ большихъ губернскихъ городовъ. Мнѣ было двадцать три года; но обстоятельства моего дѣтства и ранней молодости сложились такъ что я, во многихъ отношеніяхъ, былъ гораздо моложе своихъ сверстниковъ. Отецъ мой докончилъ разореніе великолѣпнаго состоянія, начатое задолго до него цѣлымъ рядомъ сумасбродныхъ баръ; чудачества ихъ до сихъ поръ поминаются въ Т…. Мать моя была француженка, гувернантка, поразившая отца своимъ очаровательнымъ личикомъ. И точно, она, говорятъ, была замѣчательная красавица. Я могу судить только по сохранившемуся акварельному портрету, такъ какъ рожденіе мое стоило ей жизни.

Выпіедши замужъ, она немедленно выписала къ себѣ свою троюродную сестру, недавно вышедшую изъ монастыря — это была ея единственная родственница.

«Кузина», какъ звали ее всѣ, послѣ смерти моей матери, вполнѣ замѣнила ее мнѣ. Привычка ли слышать что я называю ее «мама» или вспышка чего-то въ родѣ любви къ хорошенькой, веселенькой дѣвушкѣ, подала отцу мысль сдѣлать ей предложеніе. Кузина стала моею мачихой. Наши отношенія, впрочемъ, нисколько не измѣнились отъ этого: у нея не было дѣтей, и я, попрежнему, оставался ея единственною заботой и радостью, такъ какъ мужъ скоро охладѣлъ къ ней и они часто не видались по цѣлымъ недѣлямъ.

Мнѣ было семь лѣтъ когда отецъ мой умеръ скоропостижно отъ удара, а недѣлю спустя, мы узнали что мы нищіе. Мачиху мою не сломилъ этотъ неожиданный ударъ; она на другой же день напечатала въ Т--ской газетѣ что ищетъ мѣста гувернантки. Желающихъ принять ее къ себѣ въ домъ оказалось множество. Одни хотѣли сдѣлать доброе дѣло, другимъ льстило что вдова чуть не перваго лица въ губерніи будетъ у нихъ въ зависимости, а третьи просто надѣялись, не возьметъ ли она, въ виду грозящей нужды, меньше выписанной изъ столицы учительницы; и выгодно это будетъ, да и имѣть гувернантку-Француженку все какъ-то важнѣе чѣмъ Русскую. Благодаря этой возможности выбирать, мачихѣ моей удалось помѣститься въ порядочную семью, на недурное жалованье и съ правомъ имѣть меня при себѣ, что она поставляла непремѣннымъ условіемъ.

Бодро и весело переносила она связанныя съ ея положеніемъ мелкія непріятности, поводомъ къ которымъ служило большею частью мое присутствіе. При живости и вспыльчивости характера, ей, вѣроятно, стоило иногда большаго труда сдерживать себя и сохранять внѣшнее спокойствіе; но мнѣ не случалось видѣть чтобы вслѣдствіе этого обычная беззаботная улыбка слетѣла съ устъ ея.

Я рано выучился понимать что крылось подъ этою улыбкой, и привязался къ ней какъ только способенъ привязаться пылкій, впечатлительный ребенокъ. Одна очень значительная родственница хозяевъ, уѣзжая за границу, завезла къ нимъ двѣнадцати лѣтняго своего сына, погостить мѣсяца два. Хозяева наперерывъ ухаживали за мальчикомъ, въ сладкой надеждѣ на протекцію его вліятельнаго палаши. Ребенокъ былъ очень испорченъ: хвастался, важничалъ, смотрѣлъ на всѣхъ свысока — будущій фатъ такъ и виднѣлся въ немъ. Онъ сразу забралъ въ руки хозяйскаго сына и его маленькихъ сестеръ, а со мной обошелся такъ презрительно что я въ тотъ же вечеръ, ложась спать, объявилъ матери что не намѣренъ говорить съ этимъ дряннымъ мальчишкой. Я буквально исполнилъ это; и еслибъ она не приказала мнѣ здороваться съ нимъ наравнѣ съ прочими, я ни за что не сталъ бы отвѣчать на небрежный кивокъ которымъ онъ изрѣдка удостоивалъ меня. Дѣло и ограничилось бы этимъ, не вздумай онъ непочтительно отозваться о ней.

Мы были всѣ въ залѣ. Матери моей не было дома; она поѣхала въ лавки съ своею старшею ученицей, отпросившеюся покупать шерсти для работы. Анатолій ходилъ по залѣ съ хозяйскимъ сыномъ; я игралъ въ мячикъ на другомъ концѣ комнаты. Мальчики разговаривали довольно громко, такъ что я невольно все слышалъ.

— Удивляюсь, какъ это твоя мать не обратитъ вниманія на вашу гувернантку, говорилъ Анатолій; — вѣдь она одѣвается просто непозволительно. Ну что это на ней за уморительный допотопный бурнусъ? Съ нею просто неприлично показываться на улицѣ. Твоей матери слѣдовало бы заставить ее купить себѣ новый бурнусъ, или хоть подарить ей какой-нибудь свой прошлогодній.

— Это будетъ неловко.

— Совсѣмъ не неловко. У насъ сама старшая горничная maman постоянно носитъ ея прошлогоднія pardessus.

Онъ не договорилъ. Двѣ звонкія пощечины повалили его на полъ. Не помня себя отъ бѣшенства, я бросился на него и началъ колотить что было мочи. Хозяйскій сынъ побѣжалъ звать большихъ, дѣвочки подняли страшный крикъ; я не обращалъ ни на что вниманія и продолжалъ неистовствовать. Въ глазахъ у меня было темно, духъ захватывало.

Сбѣжались хозяинъ, хозяйка, мать моя, въ шляпкѣ и злополучномъ бурнусѣ, какъ воротилась изъ лавокъ, прислуга. Меня оттащили; избитаго и перепуганнаго Анатолія подняли, положили на диванъ и послали поскорѣе за докторомъ.

Хозяинъ былъ внѣ себя: всѣ его планы рушились. И еслибы хозяйка, одаренная, какъ женщина, болѣе тонкимъ пониманіемъ дѣтскихъ поступковъ, не приняла во вниманіе причины драки, о которой узнала отъ сына, и не заступилась за меня, мы были бы немедленно выпровожены со скандаломъ. Пока всѣ хлопотали вокругъ Анатолія, мать взяла меня за руку и увела въ свою комнату; голова у меня кружилась и я не могъ говорить отъ сильнаго спазма въ горлѣ. Она усадила меня, дала напиться воды и сѣла сама подлѣ, положивъ мою голову къ себѣ на плечо. Я понемногу опомнился и началъ рыдать. Насилу добилась она какъ было дѣло. Вмѣсто всякаго выговора, она засмѣялась своимъ добрымъ, ласковымъ смѣхомъ и сказала: «Какой же ты глупый мальчикъ!… Вѣдь я не стала хуже отъ его насмѣшекъ. Если ты меня любишь, то не станешь больше этого дѣлать», прибавила она серіозно.

Я долго еще не могъ успокоиться, пока не заснулъ.

Между тѣмъ гнѣвъ хозяина послѣ первой вспышки поулегся, и онъ сообразилъ что изъ-за пустяковъ отказывать отличной наставницѣ глупо; съ другой стороны, нельзя было, изъ уваженія къ важнымъ родственникамъ, оставить дѣло вовсе безъ всякихъ послѣдствій. Однимъ словомъ, меня надо было удалить подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ. И вотъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, онъ сообщилъ моей матери что я буду принятъ пансіонеромъ въ гимназію въ качествѣ стипендіата покойной генеральши Ш***, какъ только она представитъ нужныя бумаги. Она не ожидала ничего подобнаго, но, по обыкновенію, выдержала характеръ, поблагодарила и сказала что подумаетъ.

Всю ночь не спала бѣдная. Невыносимо больно было ей разстаться со мною: мнѣ только-что минуло десять и она разчитывала еще года два продержать меня при себѣ, а тамъ уже опредѣлить въ какое-нибудь заведеніе, но не иначе какъ приходящимъ. Отказаться же отъ предложенія хозяина значило лишиться мѣста и быть напередъ увѣренною что послѣ этого никто въ Т… не согласится взять ее вмѣстѣ со мною. Ѣхать въ другой городъ, гдѣ обаяніе ея имени уже не могло заставить смотрѣть сквозь пальцы на стѣснительное условіе какимъ вообще считается присутствіе въ семьѣ чужаго ребенка, было вовсе немыслимо. Проснувшись среди ночи, я увидалъ что она не спитъ: охвативъ колѣна крѣпко сжатыми руками, она сидѣла на постели; глаза ея были устремлены куда-то предъ собою, и слезы катились по блѣдному, мокрому лицу.

— Мама, ты плачешь? съ испугомъ вскрикнулъ я.

— Ничего, голубчикъ, это пустяки, проговорила она улыбаясь и поспѣшно вытирая глаза. — Я читала очень печальную повѣсть, да вдругъ и расплакалась. Почивай, милый, мнѣ и самой пора.

Она погасила свѣчу; но я еще долго прислушивался, спитъ ли она, и наконецъ самъ заснулъ. Наутро она объявила хозяину что рѣшилась отдать меня. Онъ остался очень доволенъ, пожалъ ей руку и сказалъ что всегда былъ увѣренъ въ ея разсудительности. Потомъ, собравшись съ духомъ, она сказала о томъ же и мнѣ, налегая особенно на то что мы все-таки будемъ видѣться каждое воскресенье. Я какъ сумашедшій повисъ у нея на шеѣ и рыдая просилъ не гнать меня. Она сама заплакала, но твердо сказала:

— Боря, безцѣнный мой, сдѣлай это для меня.

Этого было достаточно. Съ горькими слезами, но очень рѣшительно, я отвѣтилъ ей:

— Хорошо, мама, для тебя я сдѣлаю.

Первые дни по поступленіи мнѣ, конечно, было ужасно тяжело, но потомъ я довольно скоро привыкъ къ новой обстановкѣ и новому образу жизни. Разлука не только не охладила моей любви къ матери, но я думаю что благодаря именно ей-то она и поддержалась въ такой силѣ. Я всю недѣлю жилъ исключительно однимъ ожиданіемъ воскресенья. Съ товарищами я былъ хорошъ, но особенно не подружился ни съ кѣмъ. Все что я ни дѣлалъ, имѣло связь съ воскресеньемъ: учился я для того чтобы не оставили въ этотъ день въ пансіонѣ и для того чтобъ угодить ей; читалъ книгу только потому что она похвалила ее; думалъ о ней одной…. За то когда наступалъ желанный день, съ какимъ восторгомъ, какими огромными шагами летѣлъ я къ ней! Она встрѣчала меня въ передней; я здоровался со всѣми, и мы уходили къ ней въ комнату. Хозяйка очень жалѣла ее и позволила по воскресеньямъ не надзирать за дѣтьми, такъ что мы до самаго обѣда просиживали вдвоемъ.

Годы шли. Я кончилъ въ гимназіи и поступилъ въ университетъ.

Мать моя давно копила деньги чтобъ имѣть возможность отправить меня въ Москву. Разчитывая каждую копѣйку и покупая только самое необходимое для себя и для меня, она достигла того что я теперь могъ тратить въ годъ 200 руб. слишкомъ, то-есть не видать крайней нужды. Я поступилъ сперва на медицинскій факультетъ, но пробывъ на немъ полтора мѣсяца, перешелъ на юридическій, куда всѣ бросились тогда. Тутъ я случайно познакомился съ однимъ моимъ дальнимъ родственникомъ. Мы сошлись довольно коротко; онъ предложилъ мнѣ давать уроки его младшему брату и ввелъ въ свою семью. Люди они были очень богатые, но простые и добрые; меня приняли совершенно по родственному и съ первыхъ словъ стали звать племянникомъ; за уроки платили щедро, что мнѣ было особенно пріятно, такъ какъ дѣлало осуществимою самую задушевную мечту мою. Я написалъ матери немножко безтолковое отъ восхищенія письмо, гдѣ выставлялъ себя чуть не милліонеромъ (мнѣ еще не было восьмнадцати лѣтъ), и горячо умолялъ ее пріѣхать жить со мною. Она поколебалась сначала, но потомъ не выдержала и согласилась.

Я какъ прочелъ ея письмо утромъ въ университетѣ, такъ и бросился, не заходя на лекціи, искать квартиру. Въ два дня, не отдыхая съ утра до вечера, обѣгалъ я чуть не всю Москву, осмотрѣлъ нѣсколько сотъ помѣщеній и наконецъ отыскалъ очень маленькую квартирку на дворѣ, но за то окнами на югъ, чего я особенно добивался, зная ея страсть къ цвѣтамъ. Вся квартира состояла изъ одной небольшой комнаты о двухъ окнахъ и двухъ крошечныхъ комнатокъ объ одномъ окошкѣ каждая. Передней служилъ темный корридорчикъ, отдѣленный отъ кухни не доходившей до потолка перегородкой. Я тотчасъ же оклеилъ стѣны простенькими обоями, купилъ двѣ желѣзныя кровати, бѣлыя занавѣски къ окнамъ и нѣсколько горшковъ резеды.

Съ мебелью мнѣ было пропасть хлопотъ: за все просили такъ дорого что я пришелъ положительно въ отчаяніе и не зналъ бы что дѣлать, еслибы жена дворника не дала совѣта посмотрѣть на Смоленскомъ рынкѣ. Здѣсь я пріобрѣлъ мягкій диванъ безъ дерева, такія же два кресла и четыре стула. Все это было очень грязно и оборвано, но когда обилось свѣжимъ, хотя и недорогимъ ситцемъ, то вышло довольно прилично. Преддиванный столъ, купленный вмѣстѣ съ остальнымъ, былъ сдѣланъ подъ орѣхъ и не отличался изящною формой; чтобы какъ-нибудь помочь горю, я купилъ красивую филейную скатерть, такъ какъ на цвѣтную у меня не хватило денегъ. Къ довершенію убранства, сосѣдъ мой, старикъ Нѣмецъ, музыкальный учитель, съ которымъ мы свели знакомство на дворѣ, сбираясь уѣзжать куда-то очень далеко и узнавъ что я жду мать, подарилъ мнѣ низкорослое померанцевое дерево, горшокъ мѣсячныхъ розъ и превосходный большой плющъ, покрывшій всѣ стѣны нашей маленькой гостиной. Я уже думалъ что все готово, когда та же дворничиха замѣтила что надо бы завести самоварчикъ, посуду (и для обихода, и въ кухню), шаечку, лоханочку, и даже вызвалась сама превыгодно купить послѣдніе предметы. Я обрадовался ея предложенію, а она, конечно, не преминула обмануть меня; впрочемъ мы остались совершенно довольны другъ другомъ. Остальное все я купилъ самъ и даже взялъ четыре серебряныя ложки: двѣ столовыя и двѣ чайныя. Всю ночь наканунѣ ея пріѣзда я не сомкнулъ глазъ. Всталъ я часовъ въ шесть и сейчасъ же принялся прибирать въ квартирѣ, хотя, по правдѣ сказать, все было въ отличномъ порядкѣ. Сердце у меня такъ и колотилось отъ нетерпѣнія и радости. Насилу дождался я вечера, зажегъ въ гостиной лампу, въ остальныхъ комнатахъ по двѣ свѣчи, старательно разставилъ на столѣ простой бѣлый сервизъ, сухарики и тарелку съ яблоками и виноградомъ и, распорядившись чтобъ у дворничихи былъ готовъ самоваръ, отправился въ вокзалъ В--ской желѣзной дороги, куда все-таки прибылъ, несмотря на дряннаго извощика, почти за полтора часа до прихода поѣзда… Наконецъ прошли и эти полтора часа. Раздался пронзительный вопль останавливающагося паровоза; толпа хлынула изъ вагоновъ… А вотъ и она въ своемъ старомъ салопѣ, на которомъ не увидите ни одного пятнышка, съ большимъ, потертымъ мѣшкомъ въ рукахъ. Я бросился бѣгомъ черезъ всю платформу и понесъ ее почти на рукахъ. Она очень похудѣла и измѣнилась за это время, но на лицѣ у нея было такое счастливое выраженіе, когда мы вошли въ нашу квартиру, какого мнѣ прежде никогда не случалось видѣть. Самоваръ уже кипѣлъ на столѣ. Она оглянулась кругомъ и сказала радостно: «Даже и цвѣты!» Но тотчасъ же остановилась и покачала головой. Я поскорѣе объяснилъ какъ они мнѣ достались. Мы проговорили далеко за полночь, и послѣ этого я заснулъ такъ какъ спалъ только въ дѣтствѣ.

Счастливое это было для меня время, хотя мы жили болѣе чѣмъ скромно. Весь доходъ нашъ состоялъ изъ денегъ получаемыхъ съ дяди и платы за репетиторство двухъ мальчиковъ, жившихъ въ томъ же домѣ. Матушка, съ своей стороны, тоже нашла себѣ ученицу, приносившую намъ пятнадцать рублей серебромъ въ мѣсяцъ. Что же до скопленныхъ ею денегъ, то онѣ береглись на черный день.

Мнѣ оставалось только полгода до окончанія курса, когда ея не стало.

Здоровье ея уже давно было не въ цвѣтущемъ состояніи, хотя она и не была положительно больна. Но тутъ она вдругъ начала такъ замѣтно слабѣть что я уговорилъ ее посовѣтоваться съ докторомъ. Онъ выслушалъ и разспросилъ ее, сказалъ что это ничего, просто малокровіе и ослабленіе нервной системы, и прописалъ какія-то капли; но когда я вышелъ проводить его, онъ прямо объявилъ мнѣ:

— У вашей матушки давнишняя и запущенная болѣзнь сердца. Браться лѣчить ее я считаю шарлатанствомъ.

Я едва устоялъ на ногахъ: возможность потерять ее никогда не приходила мнѣ въ голову. Весь день меня била лихорадка. Ночью, какъ только я начиналъ засыпать, мысль что я не застану ее въ живыхъ когда проснусь сейчасъ же будила меня и я вскакивалъ, обливаясь холоднымъ потомъ. Наконецъ наступило утро, и я такъ обрадовался узнавъ что она не умерла что на минуту совершенно забылъ о всякой опасности. Въ университетѣ на меня опять напалъ страхъ; я не дождался конца лекцій и вернулся бѣгомъ домой. Въ недѣлю проведенную въ подобной тревогѣ, я до того измучился что едва держался на ногахъ, и отодвинься катастрофа еще на нѣсколько времени, я, пожалуй, сошелъ бы съ ума.

Матушка умерла на десятый день послѣ визита доктора…

Прошло болѣе двухъ тяжелыхъ мѣсяцевъ прежде чѣмъ я могъ опять пойти въ университетъ. Острый періодъ моего горя миновался, но страшная тоска грызла меня. Докторъ совѣтовалъ отложить экзаменъ, но я не послушался его. Усиленная, утомительная работа была мнѣ необходима: она замѣняла мнѣ опіумъ, притупляя боль. Послѣ экзаменовъ я уѣхалъ въ Т…. кандидатомъ на судебную должность при тамошнемъ окружномъ судѣ. Дядя, принимавшій во мнѣ большое участіе, думалъ что возвращеніе на родину благодѣтельно подѣйствуетъ на меня; мнѣ было все равно куда ни ѣхать.

Въ Т… я встрѣтился съ Пронинымъ, съ которомъ былъ хорошъ въ гимназіи. Онъ тогда еще не получалъ наслѣдства и былъ судебнымъ слѣдователемъ. Принадлежавшая ему маленькая деревенька находилась всего въ двухъ верстахъ отъ города, и я почти безвыѣздно гостилъ у него. Онъ зналъ рѣшительно всѣхъ и меня со всѣми перезнакомилъ. Многіе изъ этихъ новыхъ знакомцевъ помнили моего отца, въ томъ числѣ Пелагея Васильевна Ольхина, съ перваго же раза окрестившая меня Бернардомъ. Свѣжій воздухъ и новыя лица принесли большую пользу моимъ больнымъ нервамъ. Молодость взяла верхъ, и чувство безотрадной пустоты начало постепенно исчезать. Но тутъ я самъ придумалъ себѣ новую муку. Лишь только я замѣчалъ что тоска не такъ сильно гнететъ меня, какъ сейчасъ же принимался упрекать себя въ неблагодарности, безсердечности, повторять до слезъ что я забылъ ее и т. п., и обыкновенно достигалъ того что заболѣвалъ и физически, и морально. Замѣчательно что такое растравленіе чуть заживающей раны я считалъ своимъ долгомъ. Быть живымъ человѣкомъ мнѣ почему-то казалось оскорбленіемъ ея памяти. Въ такомъ состояніи застала меня и зима. Я получилъ мѣсто въ В-- и отправился туда.

В-- по справедливости, можетъ быть названъ веселымъ городомъ; по крайней мѣрѣ всѣ сановники его, начиная съ губернатора, и всѣ богатые жители, хотя бы они и не состояли ни на какой службѣ, наперерывъ стараются увеселять мѣстное общество, то-есть заставлять его какъ можно болѣе плясать. Балы и вечера даются безпрестанно, и балы очень роскошные, потому что всѣ знаютъ другъ друга, и какой-нибудь Иванъ Павловичъ ни за что не хочетъ ударить въ грязь лицомъ предъ Петромъ Николаевичемъ, а тотъ, въ свою очередь, боится осрамиться предъ Семеномъ Александровичемъ и т. л.

Я было рѣшился уклониться отъ всякаго участія въ этихъ празднествахъ, но дѣло оказалось неудобоисполнимымъ и поневолѣ пришлось поступать какъ другіе.

У нѣкоего Александра Ѳедоровича Песцова былъ костюмированный балъ. Про запутанныя дѣла хозяина уже десять лѣтъ разсуждалъ весь городъ и между тѣмъ онъ жилъ такъ великолѣпно что никто и не пытался тягаться съ нимъ. Поговаривали и про этотъ балъ что онъ собственно дается для поддержанія кредита, на деньги взятыя у свояченницы Песцова, очень доброй и смѣшной старой дѣвы, готовой изъ-за бала пожертвовать послѣднимъ грошемъ; Не знаю, имѣлъ ли хозяинъ въ виду разсѣять сомнѣнія заимодавцевъ, какъ сплетничали, или хотѣлъ отуманить тѣхъ отъ кого надѣялся получить новую ссуду, но онъ дѣйствительно ничего не пожалѣлъ чтобы пустить пыль въ глаза. Зала убранная камеліями въ полномъ цвѣту, превосходный оркестръ нарочно выписанный изъ столицы, роскошный буфетъ, поздній съѣздъ гостей, все было разчитано на эффектъ.

Я явился около одиннадцати часовъ, а танцы еще не начинались.

Дамъ было множество и въ самыхъ разнообразныхъ нарядахъ: отъ вѣчныхъ маркизъ и ластушекъ и до оригинальнаго костюма двухъ, трехъ губернскихъ львицъ, немного смѣлаго для частнаго маскарада.

Я пробрался въ гостинную, гдѣ возсѣдала хозяйка дома, красивая и моложавая женщина, въ богатомъ русскомъ костюмѣ, очень шедшемъ къ ея высокой и полной фигурѣ. Не успѣлъ я съ ней поздороваться и отвѣтить на вопросъ нравится ли мнѣ праздникъ, какъ изъ сосѣдняго будуара выпорхнула ея щедрая сестрица, подъ руку съ другой дамой. Старая дѣва была одѣта швейцарскою поселянкой; двѣ фальшивыя косы, распущенныя по спинѣ, и толстый, какъ штукатурка, слой бѣлилъ и румянъ довершали ея туалетъ. Она выбѣжала въ припрыжку на средину комнаты и, схвативъ свою спутницу за креповыя крылья, привязанныя за плечами, воскликнула тономъ семилѣтней дѣвочки и немилосердо картавя:

— Посмотрите, какую я бабочку поймала.

Бабочка, въ отвѣтъ на это, засмѣялась звонкимъ, откровеннымъ смѣхомъ, отчего у нея на щекахъ и вокругъ рта образовался цѣлый десятокъ ямочекъ. Поселянка не захотѣла отстать отъ нея закинула назадъ голову и выдѣлала престранную гамму, доходившую до поразительно высокихъ нотъ и делженствовавшую изображать смѣхъ. Окинувъ послѣ этого всѣхъ убійственно-кокетливымъ взглядомъ, она замѣтила меня губы ея сложились въ привѣтливую улыбку, показавъ дурные зубы, и она граціозно поманила меня пальчикомъ.

Я поспѣшилъ подойти.

— Подите, подите сюда, медвѣдь, дикарь, залепетала дѣва. — Вотъ, постойте, я васъ познакомлю съ моею бабочкой; она васъ расшевелитъ. Это М. Невицынъ, а это моя душка, мой котеночекъ, Софи. У, злодѣйка я тебя зацѣлую

Послѣднее слѣдовало понимать не въ собственномъ значеніи. Дѣва только пискнула, сдавила руками талію Софи и мазнула по ея хорошенькому личику ухомъ и щекой, усердно разрисованными карминомъ. Губы свои она берегла, боясь чтобы не потускъ ихъ коралловый блескъ.

Бабочка незамѣтно сняла ея руки съ своей таліи и сказала смѣясь:

— Однако ты умѣешь рекомендовать, Тоничка. М. Невицына, мнѣ кажется, не слишкомъ далеко подвинуло то что меня зовутъ котеночекъ Софи.

— Pardon, monsieur, прибавила она, обращаясь ко мнѣ. — Il faut que je décline moi-même mes titres: Софья Петровна Вельчинская.

Я снова поклонился ей и, пока Тоничка приходила въ неистовый восторгъ отъ своего наивнаго неумѣнья, попросилъ новую знакомку уступить мнѣ какую-нибудь кадриль.

— Я уже ангажирована на всѣ. Ахъ нѣтъ, спохватилась она вдругъ, — мой кавалеръ на вторую кадриль боленъ.

— Такъ позвольте мнѣ замѣнить его.

— Извольте.

Съ этими словами она обернулась къ Тоничкѣ и показала мнѣ глазами на ея кислую мину. Я поспѣшилъ сказать:

— А вы которую позволите мнѣ танцовать съ вами?

— Первую. Я берегла ее для васъ, добавила она, понизивъ голосъ и томно прищуривъ глазки,

Изъ залы раздались звуки оркестра.

— Ахъ вальсъ! Я обожаю вальсъ!

И Антонина Петровна съ дѣтскою стремительностью положила руку мнѣ на плечо. Мы завертѣлись.

Софья Петровна летала по залѣ уже со вторымъ кавалеромъ. Я заглядѣлся на нее. И въ самомъ дѣлѣ бабочка!

Представьте себѣ молоденькую женщину, почти ребенка, чрезвычайно миніатюрную, съ изящными, мелкими чертами, съ большими, черными, широко раскрытыми глазами, съ улыбкой искренняго, дѣтскаго веселья, не сходившей съ хорошенькихъ губъ, сверкавшей во всѣхъ ямочкахъ кругленькаго личика, при этомъ ямочки на локтяхъ и на плечахъ, какъ у маленькихъ дѣтей. А какъ шелъ къ этой восхитительной фигуркѣ фантастическій костюмъ въ стилѣ Louis XV! Воздушная бѣлая юбка съ пышнымъ panier, усыпанная разноцвѣтными бабочками, оставляла на виду, немного выше щиколки, стройную ножку въ голубомъ башмачкѣ, съ огромнымъ краснымъ каблукомъ и бабочками вмѣсто бантовъ. Бархатный корсажъ съ поперечными полосами темнокоричневаго и золотистаго цвѣта очень удачно подражалъ тѣльцу бабочки; вмѣсто точекъ которыми оно разукрашено искрились брилліанты. Прическа изъ взбитыхъ и напудренныхъ локоновъ оканчивалась брилліантовыми же усиками, а за плечами были привязаны голубыя крылья съ жилками и тѣневыми пятнами. Не я одинъ залюбовался ею въ тотъ вечеръ.

Но вотъ и вторая кадриль. Я пустился отыскивать свою даму.

Мнѣ немного льстило что я буду танцовать съ самою хорошенькою изо всѣхъ, и я былъ, противъ обыкновенія, довольно веселъ. Проворно обѣжавъ всѣ комнаты, я остановился у отворенныхъ дверей будуара. Софья Петровна болтала съ нѣсколькими дамами; мущинъ тамъ никого не было, и я не зналъ, войти мнѣ, или нѣтъ. Она, какъ нарочно, не оборачивалась въ мою сторону.

Пока я колебался и, конечно, конфузился, какъ всякій мало бывавшій въ свѣтѣ, расположеніе моего духа начало портиться. Мысль что у меня теперь, вѣроятно, преглупая физіономія, и я кажусь всѣмъ очень смѣшонъ, щипнула меня за сердце, самолюбіе шевельнулось; я поспѣшилъ упрекнуть себя въ пошлости и мелочности. Но такъ какъ Софья Петровна продолжала стоять ко мнѣ слиной, то я успѣлъ раздражиться, задать себѣ вопросъ: «къ чему я здѣсь?» и окончательно попасть въ свою обычную колею прежде чѣмъ она замѣтила мое присутствіе.

Уставляя стулья и выдѣлывая первую фигуру, я былъ отчаянно мраченъ и золъ. Софья Петровна поглядывала на меня съ задорною улыбочкой.

Антрактъ начался молчаніемъ. Она подождала, не заговорю ли я, вдругъ обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

— Хотите видѣть откуда я взяла мой костюмъ?

Я оглянулся. Что это, насмѣшка, или наивность?

Она засмѣялась и подала мнѣ свой вѣеръ. На немъ былъ артистически нарисованъ хороводъ цвѣтовъ и насѣкомыхъ, олицетворенныхъ въ видѣ граціозныхъ пажей и хорошенькихъ женщинъ. Я хоть и не знатокъ въ подобныхъ вещахъ, но изящный и оригинальный рисунокъ очень занялъ меня.

— Это престаринный вѣеръ, пояснила Софья Петровна. — Онъ принадлежалъ еще прабабушкѣ моего мужа. Я хотѣла было составить цѣлую такую кадриль, да кавалеры вздумали не костюмироваться; одна конечно скупость со стороны всѣхъ васъ. А вѣдь сознайтесь, это было бы прелестно. Въ концѣ, среди самаго grand rond, являлись бы вы, въ видѣ мокрой, надувшейся улитки, и разгоняли бы своимъ присутствіемъ все общество.

— Ну ужь позвольте мнѣ замѣтить что это рѣшительно несогласно съ натуральною исторіей. Гдѣ же видано чтобы бабочки и стрекозы пугались улитки?

— Намъ начинать, прервала она.

— Ну что же, сказалъ я, когда мы сѣли, — будемъ продолжать нашъ разговоръ объ улиткахъ?

Надо же было какъ-нибудь занимать эту видимо пустую бабенку.

Вмѣсто отвѣта, она быстро глянула на меня своими черными глазами и спросила ласково, какъ будто извиняясь:

— Вы не сердитесь что я назвала васъ такъ?

— Нисколько, увѣряю васъ.

— И не разсердитесь, если я скажу вамъ правду?

Она такъ хорошо смотрѣла мнѣ въ глаза что я разомъ перемѣнилъ свое мнѣніе и сказалъ ей отъ души:

— Нѣтъ, не разсержусь!

— Дайте честное слово.

— Даю.

Она помолчала съ минуту и вдругъ серіозно спросила:

— Зачѣмъ вы пріѣхали сюда?

— Мнѣ нельзя было отклонить приглашенія не сдѣлавъ положительной невѣжливости.

— Хорошо. Но разъ вы уже здѣсь, зачѣмъ смотрите вы букой?

— У меня можетъ-быть есть горе, Софья Петровна.

— Мнѣ сказывала Тоничка. Только знаете ли на вашемъ мѣстѣ я бы ни за что не выказала своего горя при чужихъ людяхъ. Мнѣ думается что это, какъ вамъ сказать, оскорбляло бы мое чувство. Ну, а потомъ…. потомъ, я боялась бы быть… смѣшной. (Я вздрогнулъ.) Вѣдь вы дали слово не сердиться, помните?

Какимъ милымъ выраженіемъ искрилось ея покраснѣвшее личико; она не хотѣла оскорбить меня. Болѣзненное чувство охватившее меня исчезло.

— Помню, сказалъ я, — и нисколько не сержусь. Даже больше, соглашаюсь что вы совершенно правы.

— Вотъ и отлично, а теперь начинайте фигуру!

— Софья Петровна, заговорилъ я опять въ антрактѣ, — позвольте мнѣ быть у васъ.

— Вылѣчитесь прежде отъ своей мрачности. Предупреждаю впередъ что я укажу вамъ дверь, какъ только вы нахмуритесь.

— Я не буду.

— Какая кротость. Побожитесь!

— Ей Богу.

Софья Петровна такъ расхохоталась что принуждена была закрыться вѣеромъ.

— Ну хорошо, выговорила она наконецъ. — Проводите меня послѣ кадрили къ мужу.

Послѣ кадрили она познакомила меня съ худощавымъ господиномъ лѣтъ двадцати пяти, одѣтымъ съ немного педантическою безукоризненностью и очень смахивавшимъ на Англичанина.

На другой день я поѣхалъ къ нимъ съ визитомъ. Меня принялъ самъ Вельчинскій въ изящной tenue de matin и безподобнѣйшей сорочкѣ. Не успѣлъ еще онъ пригласить меня садиться, какъ изъ сосѣдней съ гостиной комнаты раздался голосъ Софьи Петровны.

— Съ кѣмъ это ты, Georges?

— Съ М. Невицинымъ, душа моя.

— Войдите сюда.

— Но вѣдь ты, кажется, не одѣта..

— М. Невицынъ извинитъ. Ты ужь черезчуръ придерживаешься этикета.

Вельчинскій поднялся съ кресла и умѣреннымъ, безупречно-красивымъ жестомъ пригласилъ меня слѣдовать за нимъ. Мы вошли въ маленькую гостиную, кокетливо убранную розовымъ атласомъ и вишневымъ бархатомъ. Софья Петровна сидѣла на кушеткѣ подобравъ подъ себя ножки. На ней былъ бѣлый утренній капотъ, весь въ кружевахъ. Темнокаштановые волосы распущены длинными кудрями и немного влажны — видно что она недавно смыла съ нихъ вчерашнюю пудру. На колѣняхъ у нея копошились двое прехорошенькихъ котятъ.

— Здравствуйте, сказала она мнѣ и улыбнулась такъ что показала всѣ свои ямочки. — Дайте-ка посмотрѣть на себя…

— И рѣшить, слѣдуетъ ли указать мнѣ дверь? прервалъ я ее, смѣясь.

— Вы угадали.

— Такъ какое же ваше рѣшеніе, Софья Петровна?

— На первый разъ можете остаться. А чтобы вамъ было съ кого брать примѣръ, извольте познакомиться съ моими котятами. Каковъ вотъ этотъ сѣренькій! Особенно въ салфеточкѣ. Она взяла конецъ своего широкаго рукава и завѣсила имъ котенка: тотъ разсердился и оцарапалъ ей руку. Софья Петровна прибила его, сдвинула отъ боли брови и посадила другаго котенка на голову сѣренькому. Началась драка. Она пресеріозно дразнила ихъ, словно дѣло дѣлала.

— Однако что же вы все молчите? обратилась она вдругъ къ намъ. — Представленіе я что ли вамъ даю, или не знаете о чемъ говорить? Ну, въ судѣ скоро, говорятъ, преинтересное дѣло будетъ: вотъ вамъ и тема.

— А въ самомъ дѣлѣ очень интересное дѣло, подхватилъ Вельчинскій.

Мы заговорили о процессѣ про который толковалъ весь городъ. Софья Петровна замѣтила только: «Ну вотъ и слава Богу!» и опять занялась своими котятами. Не прошло, впрочемъ, и десяти минутъ, какъ она вдругъ оборвала мужа на полусловѣ.

— Дѣло-то, какъ я вижу, вовсе неинтересное. Позвоните, Georges, и велите подать мнѣ серьги: я забыла надѣть ихъ.

Горничная подала ей коробочку съ великолѣпными опаловыми серьгами.

— Это мой камень, сказала она мнѣ, вдѣвая ихъ въ уши. — А кстати, въ какомъ мѣсяцѣ вы родились?

— Въ сентябрѣ.

— Такъ вамъ надо носить хризолитъ.

— Какой это камень?

— Желтый, очень блестящій камень. Считается предохранительнымъ средствомъ отъ сумашествія.

Въ гостиной пробили часы. Я вспомнилъ что положенные на визитъ полчаса уже прошли и сталъ откланиваться. Софья Петровна протянула мнѣ ручку и крикнула вслѣдъ:

— Совѣтую вамъ купить хризолитъ. Всякому полезно носить сей камень.

Я засмѣялся и не исполнилъ совѣта.

А между тѣмъ не прошло и мѣсяца, какъ я совершенно обезумѣлъ. Я влюбился въ Софью Петровну со всею беззавѣтностью перваго увлеченія. Она, съ своей стороны, не давала никакого повода думать что отвѣчаетъ мнѣ тѣмъ же. Ея кокетливое, почти дерзкое поддразниваніе ничего не значило, какъ я скоро убѣдился; она обращалась точно также и со всѣми. Тѣхъ золотыхъ рѣчей, вырвавшихся у нея среди шутокъ въ первый вечеръ нашего знакомства, мнѣ не приходилось болѣе слышать. Я вступилъ въ число тридцати ухаживателей, которыхъ такъ пріятно подурачить, зная что ни одному изъ нихъ нечѣмъ похвалиться. Лишней насмѣшки даже не приходилось на мою долю; это могло бы подать надежду.

Я мучился, позволялъ ставить себя въ смѣшное положеніе, кусалъ потомъ отъ бѣшенства руки, проклиналъ ее и любилъ безумно…

Наступила Масляница.

Однажды утромъ пріѣзжаю я къ Вельчинскимъ. Софья Петровна. сидитъ въ маленькой гостиной и шьетъ съ чрезвычайнымъ прилежаніемъ.

Я подсѣлъ къ ней. Дѣло, какъ видно, не особенно клеилось. Она безпрестанно колола пальцы и морщась подносила ихъ къ губамъ, приподнимала и перевертывала на воздухѣ дѣтскую кофточку, которую шила, и вдругъ принималась что-то торопливо пороть. Мы просидѣли такъ съ четверть часа.

— Что же вы молчите? заговорила она наконецъ.

— Смотрю на васъ.

— Съ чего же это вамъ пришла охота смотрѣть на меня?

— Какъ же не смотрѣть, когда вы показываетесь намъ въ новомъ видѣ?

— Въ какомъ это новомъ видѣ? Просто шью фуфаечку бѣдному ребенку.

— Ну да, я вотъ именно и говорилъ про видъ благодѣтельной феи.

— А съ какой бы цѣлью, позвольте спросить, я принимаю эти виды?

— Съ какой цѣлью вы кокетничаете?

Я начиналъ сердиться; меня словно душило.

— Такъ, по вашему, я кокетка?

— Еще бы! И даже изъ самыхъ опасныхъ: вы кокетничаете чувствомъ. Хоть бы вотъ въ данную минуту, или припомните наше знакомство у Песцовыхъ.

— А почемъ вы знаете что я кокетничаю? Я, можетъ-быть… люблю васъ…

Она немножко задыхалась.

— Такъ не любятъ, Софья Петровна.

— А вамъ нужно доказательствъ?

— Вы смѣетесь надо мной!

— Всеконечно смѣюсь!

Она залилась громкимъ смѣхомъ.

— Однако, прощайте; мнѣ пора одѣваться и ѣхать съ визитами.

Она встала и ушла къ себѣ въ уборную. Я поѣхалъ домой.

Одному Богу извѣстно какой день провелъ я. Я пробовалъ и читать, и работать, и просто переписывать, но что-то мучительное, разбитое, оплеванное копошилось у меня въ груди и съ болѣзненною настойчивостью лезло на умъ. Наступила ночь, о снѣ нечего было и думать и я остался сидѣть у письменнаго стола.

Часу во второмъ кто-то вдругъ позвонилъ тихонько, разъ, потомъ другой. Мальчикъ мой спалъ въ кухнѣ, совершенно не обитаемой, такъ какъ у меня не готовили дома, и ничего не слыхалъ. Волей-неволей, я пошелъ отворять.

Софья Петровна!

Она стояла въ дверяхъ, робко опустивъ руки, въ мѣховомъ плащѣ, наброшенномъ на бальное платье.

Я схватилъ ее на руки, внесъ въ комнату и принялся цѣловать ея голову, руки, платье. Она прижалась къ моей груди и прошептала.

— Ѣдемъ скорѣе!

— Куда?

— Въ мое имѣніе. Это всего верстъ шестьдесятъ. Я не могу воротиться домой, я не хочу его обманывать, я ему завтра все напишу, а теперь, ради Бога, ѣдемъ.

— Но вѣдь это невозможно; ты замерзнешь въ своемъ открытомъ платьѣ.

— Ты дашь мнѣ что-нибудь изъ своихъ вещей. Только поскорѣе лошадей.

Видя что всѣ убѣжденія будутъ напрасны при ея напряженномъ состояніи, я отправился на поиски. Съ большимъ трудомъ и за двойную цѣну мнѣ удалось нанять вольныхъ лошадей. По правдѣ сказать, я не отдавалъ себѣ отчета въ томъ что дѣлаю. Случившееся было такъ неожиданно, счастіе пришло такъ полно что оглушило меня. Софи прислонилась къ моему плечу и не выговорила ни одного слова въ продолженіе всей дороги.

Мы прибыли на мѣсто когда уже совершенно разсвѣло. Она сейчасъ же написала мужу письмо въ которомъ сознавалась во всемъ и просила простить что оставила его. Отпустивъ посланнаго, она подошла ко мнѣ, схватила мои руки, закрыла ими себѣ лицо и зарыдала.

Боже мой, она ли это?

Вельчинскій, въ отвѣтъ, прислалъ ей ея вещи, видъ на свободное прожительство и коротенькое письмо, гдѣ заявлялъ что не въ его принципахъ стѣснять чью бы то ни было свободу и напрасно только она не устроила все безъ скандала. Можно бы подъ какимъ-нибудь предлогомъ уѣхать за границу; вышло бы много благовиднѣе. Прочтя эту сдержанную и непроницаемо-холодную записку, Софья пришла къ тому заключенію что онъ очень огорченъ. Ей лучше было знать.

Я тотчасъ же подалъ прошеніе объ отставкѣ. Мы заперлись въ деревнѣ. Я добылъ свидѣтельство о болѣзни и съѣздилъ въ В…. только разъ, сдать должность; Софи совсѣмъ ни куда не показывалась.

Въ половинѣ поста мы переселись въ Петербургъ. У нея было независимое состояніе, я занялся адвокатурой.

И эту женщину мнѣ разлюбить!

V.

Я всталъ съ головною болью и твердою рѣшимостью не измѣнять Софи. Чтобы постороннія мысли не шли на умъ, думалъ я, лучше всего заняться ея дѣломъ. Настоящей цѣлью моего пріѣзда въ Парашино было устройство разверстанія съ крестьянами въ ея имѣніи, лежавшемъ по близости. Управитель писалъ такіе ужасы о строптивости и ни съ чѣмъ не сообразныхъ требованіяхъ мужиковъ что заставилъ усомниться въ истинѣ своихъ показаній; я пріѣхалъ въ качествѣ повѣреннаго помѣщицы разузнать въ чемъ дѣло.

Налившись чаю, я отправился прямо на мѣсто. Проѣхать приходилось всего верстъ десять. Крестьяне, сверхъ чаянія, оказались очень сговорчивыми, тѣмъ болѣе что я, имѣя полномочіе распоряжаться какъ мнѣ угодно, предложилъ имъ совершенно выгодныя для нихъ условія. Угостивъ ихъ водкой, я, предъ вечеромъ, воротился домой.

На слѣдующее утро я написалъ письмо Софи, извѣщая ее объ успѣшности моихъ переговоровъ съ крестьянами и обѣщая всенепремѣнно воротиться черезъ двѣ недѣли, и то только потому такъ не скоро что въ противномъ случаѣ мнѣ вовсе не придется увидѣться съ Пронинымъ, уѣхавшимъ въ свое степное имѣніе. Я былъ въ болѣзненно страстномъ и нѣжномъ настроеніи и это отозвалось и въ моемъ письмѣ.

Потомъ я тщательно пересмотрѣлъ планы и бумаги, написалъ посреднику, еще разъ побывалъ въ имѣніи и въ продолженіи четырехъ дней дѣйствительно почти не вспоминалъ о сосѣдяхъ. Но одна изъ сосѣдокъ не забыла меня. Я только что собирался, вечеркомъ, пойти посмотрѣть на постройку, какъ въ комнату ко мнѣ ворвался Петруша, провожаемый недоброжелательнымъ взглядомъ Максима, весьма нежаловшаго такого сорванечества.

— Я за вами, закричалъ юноша еще изъ передней.

— Попросите, пожалуйста, Пелагею Васильевну извинить меня, отвѣтилъ я; — мнѣ право нельзя. Я буквально заваленъ дѣлами.

— Вздоръ! Что вы такое особенное успѣете сдѣлать въ нынѣшній вечеръ? Мамаша не велѣла возвращаться безъ васъ; ѣдемте!

— Увѣряю васъ что мнѣ было бы чрезвычайно пріятно, но я рѣшительно не могу.

— Послушайте, не ставьте же меня въ такое ужасное положеніе, жалобно произнесъ Петруша, съ шумомъ усаживаясъ на столъ. — Мнѣ житья отъ матери не будетъ!

Ему самому стало смѣшно.

— Впрочемъ и для васъ лучше ѣхать сегодня. Завтра она собирается лично явиться за вами и вѣдь тогда ужь васъ въ гробъ положитъ своею архитектурой. Сегодня же у насъ гости и потому опасность все-таки не такъ велика.

Я нехотя покорился.

У Пелагеи Васильевны я засталъ нѣсколько барынь и барышень, церемонно сидѣвшихъ вокругъ стола въ гостиной и кушавшихъ варенье. Изъ мущинъ были мужья и отцы этихъ дамъ, очень недовольные что имъ не дали выспаться всласть послѣ обѣда, и сынки и братцы, почти всѣ еще очень молодые и очень конфузившіеся: кто откровенно, а кто прикрываясь неловкою развязностью. Былъ еще одинъ уже пожилой господинъ, замѣтно ухаживавшій за Ноной Николаевной, или за ея приданымъ. Я видалъ его и прежде. Довольно ограниченный отъ природы, онъ считалъ себя чрезвычайно остроумнымъ и непобѣдимымъ соперникомъ въ спорѣ. Остроумія его, впрочемъ, хватало только на передѣлываніе фамилій непріятныхъ ему личностей такъ чтобы вышла какимъ-нибудь образомъ медвѣжья кличка, окончаніе на дуркинъ, и т. п. Секретъ же того что въ спорѣ послѣднее слово всегда оставалось за нимъ заключался просто въ его манерѣ тотчасъ переходить въ дерзости, такъ что противнику оставалось или обидѣться и тѣмъ поставить себя въ смѣшное положеніе, или поскорѣе прекратить состязаніе, что онъ обыкновенно и дѣлалъ.

Я пріѣхалъ въ дурномъ расположеніи духа и просто взбѣсился отъ потока привѣтствій и упрековъ хозяйки, а потому отнесся очень холодно какъ къ старымъ знакомымъ, съ которыми пришлось тутъ встрѣтиться, такъ и къ тѣмъ которымъ меня вновь представили. Нонѣ Николаевнѣ я поклонился крайне сухо и старался не смотрѣть на нее. Въ душѣ я сильно боялся чтобы не возобновилось впечатлѣніе произведенное ею на меня въ первый разъ и почувствовалъ ужасную ненависть къ одной изъ дѣвицъ которая принялась упрашивать ее спѣть. «Глупыя трещетки», мысленно выбранилъ я всѣхъ барынь поддержавшихъ просьбу дѣвицы. Съ мучительною тревогой, сознавая всю невозможность своего плана, принялся я искать предлога какъ-нибудь помѣшать этому и успокоился только когда раздались первыя ноты.

Пѣніе Ноны Николаевны на этотъ разъ далеко не такъ подѣйствовало на меня. Вмѣсто оригинальнаго мотива, такъ сильно поразившаго меня тогда, она продѣла небольшую арію изъ оперы, очевидно, разученную съ учителемъ; пропѣла вѣрно и со вкусомъ, но голосъ ея былъ слишкомъ великъ для гостиной Пелагеи Васильевны и мягкость его тембра терялась вслѣдствіе дурнаго резонанса. Къ тому же эффектная обстановка лѣса и рѣчки, при свѣтѣ потухающаго дня, смѣнилась теперь обыкновенною комнатой въ помѣщичьемъ домѣ, вдобавокъ еще наполненной шуршащими юбками, на которыхъ не пожалѣли крахмала. Я былъ такъ радъ что она пѣла хуже нежели въ тотъ разъ, что отъ души присоединился къ другимъ гостямъ когда тѣ разсыпались въ похвалахъ. У меня точно гора свалилась съ плечъ, и я даже понемногу разговорился съ моимъ сосѣдомъ, толстымъ помѣщикомъ. Оказалось что помѣщикъ читалъ газеты, и, какъ бывшій военный, любилъ потолковать о разныхъ улучшеніяхъ по этой части. Другой, уже совершенно сѣдой баринъ, принялся доказывать что все это можно было бы сдѣлать гораздо лучше и высказалъ свой собственный проектъ; они у него всегда были наготовѣ по всѣмъ предметамъ. Мнѣ трудно было поддерживать этотъ разговоръ, такъ какъ я даже и по газетамъ мало слѣдилъ за военными улучшеніями, между тѣмъ какъ мои собесѣдники, хоть и не отличавшіеся особенною ученостью, чуть не цѣликомъ цитировали Русскій Инвалидъ. Я незамѣтно свелъ рѣчь на значеніе войны вообще, желая, по возможности, вовлечь въ разговоръ и другихъ членовъ общества. Въ результатѣ вышло только то что скоро я оказался одиноко ораторствующимъ, среди общаго молчанія, о томъ блаженномъ времени когда не будетъ больше войны, когда всѣ народы сольются въ братскую семью. Природа не обидѣла меня краснорѣчіемъ; я увлекся, такъ что даже не замѣтилъ оборотной стороны медали, хоть бы, напримѣръ, неумѣстности моей вдохновенной импровизаціи среди невыспавшихся помѣщиковъ. На этотъ разъ мнѣ еще, по правдѣ сказать, развязала языкъ сверкнувшая вдругъ мысль что это, кажется, должно быть въ духѣ Ноны Николаевны и инстинктивно проявившееся желаніе чуть-чуть порисоваться предъ нею, произвести на нее впечатлѣніе, въ отместку за то что она сама заставила меня ощутить.

Но когда я взглянулъ на нее, когда встрѣтился съ ея внимательно устремленнымъ взглядомъ, мнѣ вдругъ стало страшно стыдно, и я остановился. Это прелестное лицо, нѣсколько приподнятое сложенными, изящными, точно изваянными руками, такъ незаучено граціозно опиравшимися на столъ, эти большіе, серіозно смотрѣвшіе глаза свѣтились такимъ чистымъ одушевленіемъ что мнѣ показалось будто я совершилъ святотатство.

Пожилой господинъ, непобѣдимый въ спорахъ, воспользовался происшедшею отъ этого паузой чтобъ однимъ ударомъ сразить меня.

— Помилуйте, презрительно изрекъ онъ, — да въ нашъ вѣкъ вѣрить такимъ бездѣльнымъ фантазіямъ смѣшно и доказываетъ незрѣлость мысли.

Выходка эта имѣла обычный успѣхъ. Я оглянулся на чудака и конечно не счелъ нужнымъ отвѣчать ему, тѣмъ болѣе что у меня совершенно прошла охота продолжать этотъ разговоръ. Но Нона Николаевна вступилась за меня и принялась было горячо доказывать что это вовсе не бездѣльно и вовсе не смѣшно. Мнѣ было тяжело слышать ее. Получивъ въ отвѣтъ что она становится еще красивѣе когда горячится, и что увлекаться такъ естественно въ ея возрастѣ, она чуть-чуть не разсердилась, но удержалась и чтобы разомъ прекратить разговоръ предложила танцовать.

— Извольте-ка лучше приглашать даму и визави, обратилась она къ Е--, сіявшему восторгомъ отъ своего умѣнья вести разговоръ съ дамой. — Я буду играть, пока готовятъ чай.

— Я стану перевертывать ноты, предложилъ онъ.

Но Нона Николаевна поблагодарила и сказавъ что играетъ наизусть, пошла было къ роялю. На полдорогѣ она что-то вспомнила, вернулась назадъ и подошла ко мнѣ.

— Вы танцуете? спросила она.

Я чувствовалъ себя ужасно виноватымъ предъ нею и отвѣчалъ смиренно:

— Да, если не достанетъ кавалера; хотя мнѣ вовсе не хотѣлось танцовать.

Она быстро окинула глазами присутствующихъ и сказала:

— Не достанетъ. Пойдемте, я представлю васъ дамѣ.

Я всталъ и покорно пошелъ за нею. Она подвела меня къ толстенькой, весьма не дурной дѣвушкѣ, которую я и ангажировалъ, попросивъ Б-- быть моимъ визави. Тотъ выбралъ единственную замужнюю даму, уже не молодую, но сильно желавшую молодиться. Она собиралась отказаться отъ такого, какъ она выразилась, вынужденнаго приглашенія, но подумала и согласилась. Мою даму нечего было занимать, она сама болтала безъ умолку и поминутно смѣялась. Послѣ чаю устроились petits jeux, непремѣнная принадлежность деревенскихъ сборищъ, и мнѣ не пришлось ни слова сказать съ Ноной Николаевной. Да я бы и не осмѣлился, меня ужь слишкомъ тяготило сознаніе моей вины. Прощаясь она ласково взглянула на меня и крѣпко пожала мнѣ руку.

Это за мою давишнюю-то низость! упрекнулъ я себя, а сердце вдругъ такъ забилось что я не помню какъ вышелъ, какъ сѣлъ въ экипажъ и какъ очутился дома: Кончено, все оборвалось! стояло у меня въ головѣ.

VI.

Я влюбился въ Нону Николаевну, влюбился безумно, безнадежно. Если первое чувство сдѣлало меня способнымъ ко всякимъ сумасбродствамъ, въ угоду любимой женщинѣ, то теперь, кажется, я былъ готовъ на преступленія.

Посѣщенія мои въ Грачевку сдѣлались ежедневными. Я безъ ропота, по цѣлымъ часамъ, рисовалъ Пелагеѣ Васильевнѣ всякіе готическіе и не готическіе эскизы, лишь бы только она была здѣсь, или хоть говорилось о ней.

Въ послѣднемъ не было недостатка, благодаря Прасковьѣ Ивановнѣ. Изъ ея неистощимыхъ, наивныхъ разказовъ я зерно за зерномъ нанизывалъ дѣтство и недавнее прошлое этой дѣвушки, такъ неожиданно и всецѣло овладѣвшей мною.

Нона Николаевна не помнила матери; она потеряла ее полутора года отъ рожденія. Лѣтъ до восьми дѣвочка была вполнѣ предоставлена попеченіямъ Прасковьи Ивановны, своей бабушкѣ съ отцовской стороны; Николай Степановичъ Волжинъ, постоянно занятый уѣздною политикой и псовою охотой, рѣдко бывалъ дома и еще рѣже видалъ дочь.

Послѣ одной попытки, кончившейся весьма неудачно, онъ и не пробовалъ болѣе вступаться въ ея воспитаніе. Дѣло было такъ: маленькая Нонушка зашла однажды предъ вечернимъ чаемъ въ кабинетъ отца; тотъ только-что проснулся и, по неизмѣнному обычаю, облекшись въ халатъ докуривалъ свою ежедневную порцію. Дѣвочкѣ дали какую-то книгу, няня ушла принимать отъ прачки бѣлье, а самого Николая Степановича позвали въ скорости для какихъ-то совѣщаній со старостой.

Воротившись черезъ часъ въ кабинетъ, онъ не нашелъ тамъ дочери и, заводя лежавшіе на столѣ карманные часы, замѣтилъ что они испорчены, видно было что какая-то неумѣлая рука пробовала завести ихъ. Николай Степановичъ предположилъ что это нашалила Нонушка и отправился на половину матери.

Малютка пила чай подлѣ бабушки. Онъ показалъ ей сломанные часы и спросилъ не она ли это сдѣлала. Дѣвочка съ нѣкоторымъ любопытствомъ посмотрѣла на часы и потомъ совершенно спокойно отвѣтила «нѣтъ».

Отецъ счелъ нужнымъ повторить свой вопросъ и получилъ опять тотъ же отвѣтъ, но уже произнесенный нѣсколько обиженнымъ тономъ; бабушка всегда вѣрила ей съ перваго слова.

Видя что ребенокъ не сознается, Николай Степановичъ сердито крикнулъ «ты лжешь!»

Нонушка поблѣднѣла, глаза ея сверкнули, и она проговорила немного дрожащимъ голосомъ: «Нѣтъ я не лгу, а ты лжешь, папа». Отецъ взбѣсился, схватилъ малютку за руку, вытащилъ ее на средину комнаты и поставилъ на колѣна, называя лгуньей и грубіянкой. Онъ объявилъ что не проститъ ея пока она не сознается въ своей винѣ.

Нонушка не заплакала; она скрестила руки и смотрѣла прямо въ глаза отцу съ страшно блѣднымъ лицомъ и крѣпко сжатыми губами.

Николай Степановичъ въ продолженіи получаса ждалъ что она попроситъ прощенія; но она молчала и продолжала смотрѣть на него. Ему стало даже какъ будто жутко и онъ ушелъ къ себѣ.

Бабушка, обливаясь слезами, подошла къ дѣвочкѣ и стала уговаривать ее попросить прощенія; та только мотнула головой и осталась на колѣняхъ. Часа черезъ три ее подняли въ обморокѣ, за которымъ послѣдовалъ нервный припадокъ, такъ что испуганный отецъ принужденъ былъ послать въ городъ за докторомъ.

Виновнымъ въ порчѣ часовъ оказался казачокъ Николая Степановича, котораго дня черезъ два застали за развинчиваніемъ подзорной трубы; но, съ этихъ поръ, Нонушка никогда не входила къ отцу, несмотря на всѣ его ласки.

Николай Степановичъ, послѣ этого случая, сталъ какъ будто побаиваться своей дочери и не позволялъ себѣ даже сдѣлать ей выговора. Бабушка, съ своей стороны, не запрещала ей ничего, и такимъ образомъ дѣвочка росла совершенно на свободѣ. Она цѣлые дни была на воздухѣ, рылась въ землѣ, и съ самыхъ раннихъ лѣтъ пристрастилась къ садоводству.

Прасковья Ивановна попробовала ее учить; но собственныя познанія старушки были очень малы и смутны; она не сумѣла заинтересовать живаго и впечатлительнаго ребенка, и ученіе пошло очень плохо, такъ что въ восемь лѣтъ Нонушка едва умѣла читать, и всякое длинное слово было для нея истиннымъ мученіемъ. Въ это время Николай Степановичъ вздумалъ отдать ее въ институтъ.

Нонушка даже обрадовалась что ей придется жить съ другими дѣвочками. У нея не было товарищей: единственнымъ ребенкомъ въ дворнѣ былъ маленькій сынъ кучера, но ему было всего два года, и Нонушка хоть и ласкала его постоянно, но къ любви ея примѣшивалось слишкомъ большое сознаніе своего превосходства. Перемѣна мѣста пріятно подѣйствовала на дѣвочку, не видавшую ничего кромѣ стариннаго помѣщичьяго дома и полузапущеннаго сада съ когда-то стриженными аллеями; во время всей дороги она была очень весела и съ любопытствомъ высовывалась изъ окна кареты, особенно когда на третій день путешествіе на долгихъ благополучно завершилось прибытіемъ въ Москву. Но когда въ институтской пріемной пришлось прощаться съ плачущею бабушкой, она съ воплемъ повисла на шеѣ старушки; съ трудомъ разжали ея судорожно стиснутые пальцы.

Много горя ждало Нонушку въ стѣнахъ института: постоянный надзоръ, невозможность выдти изъ комнаты безъ позволенія, заняться чѣмъ хочется и когда хочется; всѣ эти мелочи монотонной жизни въ закрытомъ заведеніи были невыносимо тяжелы для дѣвочки выросшей среди неограниченной свободы. Къ этому присоединились насмѣшки сверстницъ надъ ея мальчишескими манерами, невѣжествомъ и даже самою наружностью, которая казалась очень странною вытянутымъ въ струнку дѣвочкамъ.

Нонушка задумала бѣжать. Ей это, конечно, не удалось: ея хватились въ дортуарѣ, нашли заблудившеюся въ корридорахъ и наказали. Она опасно заболѣла и доктора посовѣтовали взять ее изъ заведенія.

Возвращеніе въ деревню благодѣтельно подѣйствовало на нее: она быстро оправилась и въ продолженіе полугода жизнь ея шла прежнимъ порядкомъ. Объ ученіи не было и помину; бабушка даже почувствовала къ нему нѣкоторую вражду, считая его виновникомъ всѣхъ бѣдъ.

Въ это время въ сосѣднее имѣніе пріѣхала гостить къ. старику отцу бывшая подруга Нонушкиной матери; она сдѣлала визитъ Прасковьѣ Ивановнѣ и выразила желаніе познакомить съ Нонушкой свою маленькую дочь.

Прасковья Ивановна собралась черезъ недѣлю отвѣтить ей на визитъ. Нонушку нарядили въ бѣлое платьеце съ голубыми бантами, причемъ бабушка пришла въ отчаяніе отъ того что она загорѣла какъ Цыганка; она разъ до трехъ заставляла ее умываться огуречнымъ молокомъ и тереть лицо, шею и руки миндальными отрубями. Не меньше хлопотъ было съ ея густыми, кудрявыми волосами, которыя никакъ не хотѣли дежать гладко и все падали ей на глаза. Наконецъ, послѣ часоваго путешествія (предстояло проѣхать не болѣе шести верстъ, но Прасковья Ивановна боялась лошадей и ѣздила всегда шагомъ), послѣ частыхъ остановокъ и вылѣзаній на всякомъ пригоркѣ, бабушка и внучка вошли въ гостиную сосѣдей Бѣжецкихъ. Молодая хозяйка радушно встрѣтила ихъ и тотчасъ послала за своею дочерью Леночкой, которая и не замедлила явиться въ сопровожденіи гувернантки. Mme Бѣжецкая представила дочь обѣимъ гостьямъ.

Леночка, миленькая блондинка съ голубенькими глазками и тщательно причесанною головкой, сдѣлала реверансъ и, взявъ за руку Нонушку, спросила по-французски, не хочетъ ли она идти въ садъ. Нонушка вспыхнула и на глазахъ у нея навернулись слезы; хозяйка и ея дочь сконфузились, а Прасковья Ивановна, желая поправить дѣло, принялась утѣшать внучку, чѣмъ, конечно, еще болѣе увеличила всеобщее смущеніе.

Эта маленькая сцена сдѣлала глубокое впечатлѣніе на Нонушку: она была все время молчалива и принужденна, несмотря на усердныя старанія Леночки занять ее. Бабушка замѣтила что она не сказала ни слова во время обратнаго пути, не стала ужинать и безпокойно ворочалась всю ночь. Прасковья Ивановна даже окликнула ее нѣсколько разъ; но она сдѣлала видъ что спитъ. Наслѣдующій день, послѣ чаю, она вдругъ, вмѣсто того чтобъ идти въ садъ, подошла къ бабушкѣ и сказала ей:

— Я хочу учиться.

— Да вѣдь ты устанешь, голубушка моя, молвила изумленная Прасковья Ивановна.

— Нѣтъ, бабушка, не устану, мнѣ очень хочется.

И она нѣжно поцѣловала старушку.

Прасковья Ивановна взяла книгу. Онѣ просидѣли два часа, и дѣвочка не выказала ни малѣйшаго нетерпѣнія, тогда какъ прежде тяготилась получасовымъ урокомъ. Бабушка сочла это просто капризомъ, но прилежаніе ученицы скоро разубѣдило ее.

Нонушкѣ взяли гувернантку, пожилую, обрусѣвшую Нѣмку. Почтенная особа эта не могла нахвалиться ученицей. Усидчивое прилежаніе Нонушки тѣмъ больше поражало гувернантку что, по окончаніи класса, дѣвочка совершенно измѣнялась и дѣлалась уже вовсе не похожею на благонравнаго ребенка. Первое время Каролина Андреевна пробовала приходить въ ужасъ, но дѣло кончилось тѣмъ что Нѣмка махнула рукой и предоставила Нонушкѣ дѣлать что ей угодно.

Попавшееся подъ руку какое-то путешествіе пробудило въ дѣвочкѣ страсть къ чтенію.

Нонушка читала съ жадностію, безъ подготовки, безъ разбора и безъ руководителя и потому, конечно, не все понимала; но она была далеко не глупа, любознательность пробудилась въ ней, и чтеніе болѣе помогло ей развиться и дало ей больше познаній нежели уроки Каролины Андреевны и семинариста, сына священника.

Года черезъ три почтенная Нѣмка скоропостижно умерла и Нонушка убѣдила бабушку переѣхать въ губернскій городъ и пригласить учителей. Но ей не пришлось долго пользоваться ихъ уроками; неожиданный случай прервалъ ея воспитаніе на шестнадцатомъ году. Съ Николаемъ Степановичемъ сдѣлался ударъ, лишившій его употребленія ногъ и правой руки. Больной не соглашался переѣхать въ городъ, а такъ какъ его нельзя было оставить на попеченіи слугъ, то Прасковья Ивановна и Нонушка принуждены были воротиться въ деревню. Для Нонушки это было тѣмъ грустнѣе что приходилось оставить уроки пѣнія, которые она только недавно начала брать и къ которымъ успѣла уже пристраститься, такъ какъ въ городѣ случайно нашелся очень дѣльный и знающій учитель. У нея, вообще, были огромныя музыкальныя способности и она, еще учась у Каролины Андреевны, далеко обогнала ее.

Поселившись въ деревнѣ, Нонушка стала нѣжно ухаживать за больнымъ отцомъ; но бабушка дѣлила съ нею заботы о немъ, и, такимъ образомъ, у нея оставалось много свободнаго времени, которое она отдавала чтенію и музыкѣ.

Въ то время когда судьба свела меня съ нею, Николая Степановича уже полтора года какъ не было на свѣтѣ. Нона Николаевна первое время послѣ его смерти продолжала вести тотъ же образъ жизни. Теперь она, по желанію бабушки, пріѣхала погостить на лѣто къ Пелагеѣ Васильевнѣ.

Что шевелилось въ молодой головѣ и молодой груди ея?

VII.

Май подходилъ къ концу. Такое положеніе дѣлъ становилось невозможнымъ; надо было кончить, такъ или иначе. Я цѣлыхъ два дня не заглядывалъ въ Грачевку, чтобъ образумиться. Очевидно мнѣ слѣдовало уѣхать и чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше. Я собрался съ духомъ и отправился проститься. Утро было великолѣпное. Въ передней встрѣтился мнѣ Петруша. Мы поздоровались.

— Что же это васъ не видно было? спросилъ онъ. — А мы сейчасъ ѣдемъ на именины къ предводителю. Мамаша одѣвается. Слышите? прибавилъ онъ, когда мы вошли въ гостиную.

Изъ уборной Пелагеи Васильевны, расположенной рядомъ, раздавались отчаянные вопли:

— Гдѣ рукавчикъ, гдѣ рукавчикъ? Дуняша! Аннушка! Вотъ ты всегда такъ. Съ вами ни за что не одѣнешься, чистое наказаніе Божіе!

— Да вы извольте оглянуться, вѣдь онъ у васъ на тувалетѣ. Ужь у господъ, извѣстно, завсегда горничная виновата. Жисти съ вами радъ не будешь!

— Не ворчи, не ворчи; я этого терпѣть не могу. Гдѣ картонка съ наколкой? Да не эта, Господи Боже мой…. уф-ф-фъ!…

— Гдѣ Нона Николаевна? спросилъ я Петрушу.

— Она пошла нарвать букетъ.

— Я пройду къ ней.

— Вотъ и прекрасно. А я потороплю мамашу.

Я сошелъ въ садъ. Старыя деревья огромнаго парка стояли неподвижно: день обѣщалъ быть жаркимъ. Весеннія растенія были въ полномъ цвѣту. Пелагея Васильевна одно время была помѣшана на ортикультурѣ и выписала множество рѣдкихъ кустовъ; часть ихъ существовала до сихъ поръ. Я прошелъ длинною липовою аллеей и повернулъ на небольшую поляну, засаженную разными сортами сиреней.

Нона Николаевна стояла у одного изъ кустовъ и старалась достать довольно высокую вѣтку. Подлѣ, на каменной скамьѣ, лежалъ большой букетъ. Услыхавъ мои шаги, она обернулась и пошла ко мнѣ на встрѣчу, подбирая длинную юпку своего бѣлаго кисейнаго платья.

Боже мой, какъ она была хороша!

— Посмотрите какой великолѣпный букетъ, сказала она весело, протягивая мнѣ руку. — Что за прелесть вотъ эта вѣтка сирени, какая крупная, какой превосходный цвѣтъ. Садитесь, а я сорву еще вѣтку….

Я опустился на скамейку. Она опять потянулась къ кустарнику. Страшная минута наступила. Я чувствовалъ что у меня холодѣютъ руки и ноги и вотъ, вотъ сдѣлается дурно. Я сдѣлалъ отчаянное усиліе.

— Нона Николаевна, заговорилъ я, — я пріѣхалъ проститься съ вами.

Она уронила вѣтку и испуганно обернулась ко мнѣ.

— Вы уѣзжаете? почти вскрикнула она, и ея чудный голосъ дрогнулъ.

— Да, я уѣзжаю. Я долженъ ѣхать.

Она поблѣднѣла и стояла неподвижно съ опустившимися руками. Я такъ любилъ ее! Развѣ я помню какъ вырвался у меня безумный стонъ:

— Я люблю васъ, Нона Николаевна!

Она быстро подняла на меня глаза. Яркая краска облила ея лицо.

— Зачѣмъ же уѣзжать? заговорила она. — Я тоже люблю васъ.

— Вы, Нона Николаевна?! О Боже!… Нонушка!

Все закружилось въ моей бѣдной головѣ; я упалъ лицомъ на скамью…. Чудныя руки легли на мои плеча. Я поднялъ голову. Какъ глядѣли на меня ея чудные, алмазные сѣрые глаза!

— Nanny! послышался съ балкона голосъ Пелагеи Васильевны. — Я готова, ѣдемъ!

Она подняла цвѣты, еще разъ взглянула на меня и проворно ушла домой.

Сутки прошли въ какомъ-то опьяненіи. Она любитъ меня! Я не могъ ни спать, ни думать…. Я не мечталъ, не строилъ плановъ, страшная мысль о томъ что выйдетъ изъ этого не приходила мнѣ въ голову. Безумное настоящее охватило меня всего. Я пришелъ въ себя только когда вспомнилъ что увижу ее опять сегодня. Я посмотрѣлъ на часы: еще рано. Они, по всей вѣроятности, ночевали въ гостяхъ и теперь еще не вернулись.

Я усѣлся на крыльцѣ; отъ горячаго, душнаго неба вѣяло не нѣгой, а какимъ-то мучительнымъ сладострастіемъ. Я сталъ ждать вечера. Предъ обѣдомъ, совершенно неожиданно пріѣхалъ Пронинъ, страшно загорѣлый, веселый. Максимъ выскочилъ къ нему съ сіяющею физіономіей и приложился къ плечику.

— Здравствуйте, сударь! Съ пріѣздомъ, батюшка.

Тотъ поцѣловалъ старика и бросился обнимать меня.

— Ну что, заждался, старый дружище? весело спросилъ онъ.

— Скажи прежде какъ кончилъ дѣла.

— Отлично. Послѣ все разкажу, а теперь бы поскорѣе выкупаться. А у васъ тутъ все благополучно? Былъ ты въ Грачевкѣ?

— Какъ же.

— Всѣ ли здоровы?

— Слава Богу.

— Ну и отлично. А къ тебѣ есть письмо съ почты. Отъ Софьи Петровны, если не ошибаюсь.

Меня словно чѣмъ ударили по головѣ. Я насилу успѣлъ схватиться за дверную ручку. Пронинъ, между тѣмъ, уже вынулъ изъ сумки роковой конвертъ и передалъ мнѣ. Какъ поднялся я къ себѣ въ комнату, какъ распечаталъ его, какъ потомъ сидѣлъ за обѣдомъ и слушалъ разказы Андрея Алексѣевича, все это представляется мнѣ очень смутно, словно было не со мной. Письма этого я такъ и не дочелъ до конца. Первыхъ строкъ было достаточно.

«Я все молчала, хорошій мой, писала Софи, а тебѣ, пожалуй, ужь и Богъ знаетъ что приходило въ голову. Ну, да ты поймешь отчего это случилось. Сестра Лидія писала мнѣ что до нея дошли слухи о его смерти. Не скажу чтобъ я обрадовалась; это было бы ужь слишкомъ возмутительно; но и не могла же я принять это извѣстіе совсѣмъ равнодушно. Выходитъ что все это не правда. Милый мой, вѣдь мы не могли бы быть ближе? Вѣдь ты не можешь любить больше, чѣмъ любишь меня теперь? Скажи, вѣдь такъ?….»

Съ этимъ письмомъ я пошелъ въ Грачевку, какъ только Пронинъ легъ отдохнуть съ дороги. Скажу, къ своей чести, что мнѣ не приходило въ голову обмануть Нону Николаевну, скрыть отъ нея все, но, странное дѣло, въ груди у меня шевелилась смутная надежда что все еще, можетъ-быть, устроится; какъ? я и самъ не зналъ.

Я прошелъ прямо въ паркъ, разчитывая что она навѣрное гуляетъ. Она, дѣйствительно, шла по одной изъ дальнихъ аллей. Увидавъ меня, она пошла скорѣе, протянула мнѣ обѣ руки и сказала здравствуйте, своимъ чуднымъ, бархатнымъ голосомъ.

Должно-быть на мнѣ лица не было, потому, что она вдругъ испуганно взглянула мнѣ въ глаза и спросила: Что съ вами?

У меня такъ сдавило горло что я не могъ выговорить ни слова. Я вынулъ письмо и подалъ ей. Она поспѣшно схватила его и принялась читать.

Нѣсколько мгновеній спустя, я рѣшился взглянуть на нее. Боже мой! у нея даже губы стали совершенно бѣлы, только глаза горѣли какъ-то страшно. Она съ невѣроятною быстротой пробѣжала письмо съ начала до конца и подняла на меня свои совсѣмъ черные глаза.

— Вамъ надо ѣхать, сказала она.

— Но я васъ люблю! вскрикнулъ я, чувствуя что земля уходитъ у меня изъ подъ ногъ.

— Она васъ любитъ.

— Нона Николаевна, ради Бога, подумайте о себѣ, обо мнѣ. Я васъ люблю; Софи пойметъ, она не захочетъ злоупотребить своимъ правомъ и сдѣлать меня несчастнымъ.

— Замолчите, заговорила она прерывистымъ голосомъ, — не ищите лазѣекъ. Вы не имѣете права жертвовать чужимъ счастіемъ своему собственному. Неужели у васъ хватило бы духа сказать ей что разлюбили ее, когда вы для нея все? Такъ я же не могу, не хочу краденнаго рая!

Я схватилъ ее за руки.

— Нона Николаевна, погодите еще минуточку. — Я умру, я не вынесу.

Она оперлась головой о дерево, сдѣлала усиліе чтобы сложить руки, но я крѣпко держалъ ихъ, и простонала:

— Сжальтесь!

Въ этой мольбѣ было столько страшнаго страданія что я невольно выпустилъ ея руки. Она быстро отдѣлилась отъ дерева и пошла по аллеѣ.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она внезапно повернулась, подошла ко мнѣ, схватила обѣими руками мою голову и съ не женскою силой прижала ее къ груди. Страстные, безумные поцѣлуи посылались на меня. Я онѣмѣлъ подъ ихъ отуманивающимъ потокомъ.

Вдругъ она словно опомнилась, съ неимовѣрнымъ усиліемъ разжала руки, такъ что даже пальцы хрустнули, и быстро удалилась.

Когда я пришелъ въ себя, было уже почти темно: небо заволокло тучами, молнія сверкала часто и ярко. Я всталъ и машинально вышелъ изъ парка, дошелъ до лѣса и побрелъ попавшеюся тропинкой. Гроза, первая весенняя гроза, разыгралась съ полною силой. Лѣсъ гудѣлъ и трещалъ. На меня напало опять то же притупленное состояніе, какъ и послѣ полученія письма, заставлявшее меня смотрѣть какъ-то со стороны на то что дѣлалось со мной.

Дождь полилъ какъ изъ ведра. Какое-нибудь отдѣльное, ни къ чему не относящееся слово, вдругъ приходило мнѣ въ голову и неотвязно повторялось нѣсколько сотъ разъ. Къ утру, совершенно измокшій, я случайно очутился подлѣ Парашина. Я пробрался черезъ никогда не запиравшійся балконъ къ себѣ въ комнату и легъ на постель. Часа два провелъ я въ какомъ-то странномъ не то бдѣніи, не то кошмарѣ, но наконецъ заснулъ.

VIII.

Проснулся я часу въ десятомъ. Въ сосѣдней комнатѣ Пронинъ пилъ чай и разговаривалъ съ заѣзжимъ купцомъ, богатымъ старикомъ, не оставлявшимъ сибирки, у котораго постоянно покупалъ лѣсъ для постройки.

— А какъ здоровье Бориса Михайловича? слышался степенный и важный голосъ. — Они, какъ слышно, пріѣхали къ вамъ погостить?

— Онъ слава Богу.

— Почиваютъ?

— Да. Его должно-быть гдѣ-нибудь застала вчерашняя гроза. Мы съ Максимомъ такъ и не слыхали когда онъ воротился. Максимъ входилъ: говоритъ, спитъ.

— Очень заморились?

— Вѣроятно.

Вошелъ Максимъ, своею тяжелою. неровною походкой.

— Дай еще чаю мнѣ и Ивану Ѳедотовичу, обратился къ нему Пронинъ.

— Они покрыли-съ.

Старикъ говоритъ это хриплымъ шепотомъ, но такъ что я ясно слышу, можетъ-быть потому что слѣжу за разговоромъ съ безучастною, но напряженною внимательностью, какъ всегда бываетъ во время сильнаго потрясенія.

— Я тебѣ говорю, принеси чаю.

— Они покрыли-съ.

— Какъ покрыли?

— Нешто не изволите-съ видѣть: ложечка въ стаканѣ. Покрыто.

Въ эту минуту на дворѣ раздался лошадиный топотъ; кто-то хлопнулъ дверью въ передней и поспѣшно вбѣжалъ въ столовую.

— Вы, Петръ Семеновичъ? Что случилось? испуганно спросилъ Пронинъ.

— Меня прислали къ вамъ: не знаете ли вы какого-нибудь доктора? У насъ вѣдь, какъ вамъ извѣстно, мамаша забрала всю медицину въ свои руки.

— У васъ кто-нибудь боленъ?

— Нона Николаевна что-то захворала.

— Ахъ, Боже мой! Я сейчасъ самъ поѣду. У васъ тутъ экипажъ?

— Нѣтъ, я верхомъ.

— Максимъ! Вели скорѣе фаэтонъ. Да чтобы не мѣшкали.

Я было вскочилъ съ постели, но голова такъ закружилась что я принужденъ былъ опять сѣсть. Пронинъ продолжалъ отдавать приказанія и, въ промежуткахъ, разспрашивалъ Петрушу.

— Скажите пожалуста, какъ это случилось?

— Богъ знаетъ. Вчера она воротилась изъ сада, прошла къ себѣ въ комнату и велѣла сказать горничной что не хочетъ чаю и чтобъ ее не безпокоили. Прасковья Ивановна ходила къ ней; она сказала что голова болитъ и что сейчасъ ляжетъ, и опять просила ее не безпокоить. Прасковья Ивановна такъ и не пустила къ ней мамашу. Сегодня встала она, по своему обыкновенію, часу въ шестомъ, проходитъ мимо внучкиной комнаты и заглянула въ щелку: въ комнатѣ свѣтло. Она вошла потихоньку. На постели никого; Нона Николаевна сидитъ у окна и такъ пристально куда-то смотритъ. Окошко отворено, и съ подоконника льется вода: видно, оно такъ и простояло открытымъ во время грозы. На Нонѣ Николаевнѣ платье тоже мокрое. Прасковья Ивановна бросилась къ ней: «Что», говоритъ, «съ тобой, Нонушка?» Она какъ будто опомнилась. «Ничего», говоритъ, «бабушка.» Однако позволила уложить себя въ постель. А теперь уже бредить начала.

— Андрей Алексѣевичъ! закричалъ я.

Онъ вошелъ.

— Скажи, ради Бога, что же это такое случилось? спросилъ я его.

— Нона Николаевна больна. Однако прощай, лошади, кажется, готовы.

Они уѣхали съ Петрушей.

Въ смертельномъ безпокойствѣ не отходилъ я весь день отъ окна, пока не воротился Пронинъ. Для меня лично это можетъ-быть было и лучше, потому что я право не знаю что сталось бы со мною еслибъ эта вѣсть не заставила меня отчасти позабыть о собственномъ, эгоистическомъ страданіи. Пойти самому въ Грачевку у меня не хватало духа.

Пронинъ пріѣхалъ предъ вечеромъ. Я встрѣтилъ его въ передней.

— Ну что же? спросилъ я его, какъ только онъ переступилъ черезъ порогъ.

— Докторъ предполагаетъ что нервная горячка, а впрочемъ ничего не берется рѣшать навѣрное. Она въ безпамятствѣ. Вообще болѣзнь, кажется, серіозная.

По счастію, опасенія эти не оправдались. На третій день Нона Николаевна пришла въ себя, а еще дня три спустя, узнавъ что тутъ Пронинъ, пріѣзжавшій постоянно утромъ и вечеромъ въ Грачевку, она пожелала видѣть его. Вернувшись домой, онъ сообщилъ мнѣ что на будущей недѣлѣ Волжины уѣзжаютъ въ Херсонскую губернію, гдѣ у Прасковьи Ивановны есть имѣніе. Мнѣ, конечно, не на что было надѣяться, а все-таки обдало какимъ-то холодомъ при этомъ извѣстіи.

— Ну, какъ ты нашелъ ее? спросилъ я.

— Похудѣла очень; впрочемъ уже сидитъ въ креслахъ.

Онъ вдругъ всталъ и вышелъ въ садъ, хотя кушанье стояло на столѣ. Я рѣшился во что бы то ни стало взглянуть на нее въ послѣдній разъ. Насталъ день отъѣзда; свѣтлый, теплый лѣтній день. Поѣздъ останавливался на сосѣдней станціи въ седьмомъ часу утра. Я всталъ рано. Пронинъ уже отправился въ Грачевку, провожать уѣзжающихъ. Я пошелъ пѣшкомъ, станція была не далеко. До прихода поѣзда оставалось около получаса, я вышелъ на дебаркадеръ и сѣлъ на скамейку. Пріѣхали всѣ Грачевскіе обитатели, въ вокзалѣ началась возня. Пришелъ поѣздъ; Пелагея Васильевна пробѣжала въ вагонъ размѣщать какіе-то мѣшки и корзинки, съ нею Петруша. Прасковья Ивановна показалась было въ дверяхъ, но вдругъ что-то вспомнила и бросилась назадъ. А вотъ и она, Пронинъ ведетъ ее подъ руку. Она увидала меня, высвободила руку и пошла въ мою сторону. Я всталъ къ ней на встрѣчу и насилу рѣшился взглянуть ей въ лицо.

Какая поражающая красота! Новая, незнакомая черта легла на ея похудѣвшее лицо; въ нѣсколько впавшихъ глазахъ меньше огня, но яснѣе чуется сила. Она вся словно выросла.

— Прощайте, сказала она.

— Нона Николавна, сказалъ я, — простите ли вы мнѣ что я испортилъ вашу жизнь?

— Не сокрушайтесь, другъ мой, ласково отвѣчала она, — вамъ больнѣй! Мнѣ, конечно, теперь очень тяжело; но знаете ли, я не хотѣла бы умереть.

— Нона Николавна, сейчасъ будетъ звонокъ, послышался голосъ Пронина.

— Прощайте! опять сказала она и знакомъ подозвала его къ себѣ. Поѣздъ тронулся и исчезъ; полоса дыма расплылась въ воздухѣ…

Меня вывелъ изъ оцѣпененія голосъ Пелагеи Васильевны:

— Ахъ, это вы Bernard!

Я бѣгомъ бросился въ вокзалъ и оттуда дальше по лѣсу. Домой вернулся я совершенно выбившись изъ силъ и легъ на диванъ. Пронинъ пріѣхавъ со станціи заходилъ ко мнѣ, но я продолжалъ лежать лицомъ къ стѣнѣ. Максимъ звалъ меня обѣдать, я сказалъ что не хочу. Предъ вечернимъ чаемъ Пронинъ опять вошелъ ко мнѣ, отворилъ окно, перевѣсился и началъ что-то нескладно насвистывать. Я лежалъ молча. Наконецъ онъ заговорилъ со мной.

— Не выпьешь ли ты хоть чаю?

Мнѣ вдругъ показалась обидною такая навязчивость.

— Оставь меня, ради Бога, произнесъ я чуть не со слезами. — Неужели ты не понимаешь каково мнѣ!

— А развѣ ты думаешь мнѣ легко? вырвалось у него.

Онъ заперъ окно и ушелъ.

Я заболѣлъ. То напряженное состояніе въ которомъ я находился послѣднее время необходимо должно было вызвать реакцію. Я впалъ въ какую-то странную апатію. Цѣлый день не вставалъ я съ дивана и лежалъ бездумно, закрывъ глаза. Пронинъ не тревожилъ меня.

Прошло недѣли двѣ со времени отъѣзда Ноны Николаевны. Разъ вечеромъ услыхалъ я шумъ въ передней. Пронинъ уѣзжалъ куда-то и теперь только-что воротился.

— Погодите, говорилъ онъ кому-то вполголоса. — Дайте мнѣ прежде приготовить его.

— Ахъ, Андрей Алексѣевичъ (голосъ былъ мнѣ слишкомъ знакомъ). Извините меня, но какой вы, посмотрю я, смѣшной. Что же вы его не приготовляли съ тѣхъ поръ какъ послали письмо? Да и съ чего вы это взяли что онъ меня испугается?

— Ну Богъ съ вами, ступайте.

Она отворила мою дверь. Я лежалъ съ закрытыми глазами. Она подошла и поцѣловала меня.

— Здравствуй Борисъ! ласково сказала она.

Я взглянулъ на нее.

— Здравствуй, Софи.

Она сѣла ко мнѣ на диванъ и посмотрѣла мнѣ въ лицо.

— Какъ ты однако перемѣнился! грустно проговорила она: — И что это ты вздумалъ болѣть? Да еще не пишетъ! Спасибо ужь Андрею Алексѣевичу. Головомойку тебѣ бы за это слѣдовало.

Ея веселый характеръ такъ и прорывался сквозь безпокойство.

— Однако ты, кажется, дремалъ; я не стану больше разговаривать.

Она сѣла къ окну, а я закрылъ глаза. Прошло томительныхъ минутъ двадцать. Но счастью пришелъ Пронинъ и предложилъ напиться всѣмъ чаю у меня въ комнатѣ. За чаемъ разговоръ шелъ о моемъ здоровьѣ. Софи разспрашивала совѣтовался ли я съ докторомъ, и пеняла зачѣмъ объ этомъ не подумали. Отвѣчалъ ей больше Пронинъ.

Но послѣ чая онъ нашелъ нужнымъ опять оставить насъ наединѣ. Я опять закрылъ глаза; Софи сѣла подлѣ. Часы постукивали въ столовой.

— Борисъ, вдругъ позвала она меня.

Я вздрогнулъ отъ страннаго тона ея голоса. Она пристально смотрѣла на меня расширившимися глазами.

— Ты не боленъ; ты разлюбилъ меня.

Она, кажется, ждала чтобъ я сказалъ: «нѣтъ». У меня не хватило духа солгать.

Она быстро встала, подошла къ окну и принялась что-то разсматривать.

— Ну, да объ этомъ мы поговоримъ завтра.

Голосъ ея дрожалъ; видно было что она едва владѣетъ собой.

— Теперь отдохни; я и сама устала.

Она поспѣшно поцѣловала меня въ лобъ и ушла.

Я остался на своемъ диванѣ. И вдругъ вспомнилъ я все чѣмъ была для меня эта женщина. Слезы медленно подступили мнѣ къ горлу и хлынули изъ глазъ. Словно въ ореолѣ нарисовался предо мною ея любящій образъ.

Я всталъ и на минуту остановился, соображая въ какой комнатѣ ее помѣстили, потомъ прошелъ залу, гостиную и отворилъ дверь угольной.

Софи стояла среди комнаты со свѣчей въ рукахъ, устремивъ глаза на огонь. Слезы одна за другой такъ и бѣжали по ея блѣдному лицу.

Я подошелъ и обнялъ ее. Она опустила голову ко мнѣ на плечо и зарыдала.

— Софи, безцѣнная моя, заговорилъ я, — забудь что этотъ призракъ на минуту сталъ между нами. Ея нѣтъ больше. Я твой. Прости меня.

Она подняла на меня свои заплаканные глаза.

— Ахъ, Борисъ, ты совсѣмъ не такой какъ я думала. Зачѣмъ я такъ люблю тебя!

Я прижалъ ее къ сердцу;

Что ждетъ насъ впереди?

Л. СТЕЧЬКИНА.

"Русскій Вѣстникъ", № 7, 1875