Первая гимназия (Дорошевич)/ДО
| Первая гимназія : Воспоминанія |
| Опубл.: «Русское слово», 1904, 4 января. Источникъ: Дорошевичъ В. М. На смѣхъ. — СПб.: М. Г. Корнфельда, 1912. — С. 108. |
Изъ всѣхъ московскихъ гимназій хорошее воспоминаніе у меня сохранилось только о первой.
Быть-можетъ, потому, что изо всѣхъ московскихъ гимназій я не былъ только въ одной — въ первой.
Я, могу сказать, гонялся за наукой по всей Москвѣ.
Какихъ, какихъ путешествій я не предпринималъ въ поискахъ знаній!
Я ходилъ на Покровку, въ четвертую гимназію, чтобъ узнать правила, какъ склонять слово «domus[1]», ходилъ на Разгуляй, во вторую, чтобъ узнать, что у Ганнибала при переходѣ черезъ Альпы «остался всего одинъ слонъ».
И обогащалъ свой умъ!
Я предпринималъ даже путешествіе въ Замоскворѣчье, чтобъ хоть тамъ узнать: какъ же будетъ аористъ отъ глагола «кераннюма»? Тамъ помѣщалась шестая гимназія.
И только на Пречистенку, въ первую гимназію, я не зашелъ въ своихъ поискахъ знанія.
И о первой гимназіи я вспоминаю съ нѣжностью.
Какая это была чудная гимназія! Я говорю про свое время.
Тамъ учениковъ любили безциркулярною любовью. Тамъ не было ни большихъ чиновниковъ въ вицъ-мундирахъ, ни маленькихъ чиновниковъ въ мундирчикахъ, застегнутыхъ на девять пуговицъ.
— Ивановъ Павелъ? Почему вы не приготовили урока?
— У меня болѣла голова.
— Имѣете-ли вы докторское свидѣтельство?
— Имѣю.
— Причина уважительная!
Тамъ не было «преступленій», а были маленькія шалости маленькихъ мальчишекъ.
И когда меня «исключали» изъ гимназіи, я думалъ:
— Вотъ въ первую бы! «То-то чудо край!»
«Грекъ» первой гимназіи представлялся мнѣ не иначе, какъ древнимъ грекомъ.
Доблестнымъ, какъ Мильтіадъ, премудрымъ, какъ Сократъ, привѣтливымъ, какъ Платонъ.
И «ариѳметика» гладилъ мальчишку по головѣ, говоря:
— Не выучилъ урока на сегодня? Такъ выучи его на завтра.
Такъ рисовалась мнѣ первая гимназія.
И я любилъ гимназію, въ которой не учился.
Люблю и сейчасъ.
Я мечталъ о ней.
Въ четвертой гимназіи у меня вышли контры съ «грекомъ».
Это былъ преостроумный грекъ, сколько я теперь припоминаю.
Но тогда я былъ плохимъ цѣнителемъ аттической соли.
Онъ любилъ острить. И любимымъ предметомъ его остротъ былъ маленькій горбатый мальчикъ, Хвостовъ Алексѣй.
Мы съ Хвостовымъ были друзья.
Горбатый мальчикъ, которому дома внушали:
— Ты горбатенькій. Ты долженъ хорошо учиться. Въ этомъ для тебя все спасенье!
Внушали каждый часъ и каждую минуту.
И горбатый мальчикъ учился съ ужасомъ, учился съ отчаяніемъ:
— Получу двойку, — и всему конецъ!
Ему вбили въ голову:
— Будешь плохо учиться, — и погибъ!
Вбили крѣпко, какъ гвоздь.
Вѣроятно, когда онъ получалъ двойку, ему казалось, что горбъ выросъ у него еще больше и давитъ его еще тяжелѣе:
— И съ горбомъ, и съ двойкой.
Онъ рыдалъ.
Я рѣдко видалъ, чтобы рыдали съ такимъ отчаяніемъ.
Вѣроятно, онъ считалъ себя погибшимъ человѣкомъ.
Когда его «вызывали», онъ блѣднѣлъ, терялся, хватался за чужія тетради.
И часто раздавался окликъ:
— Хвостовъ Алексѣй! Вы хотите обмануть наставника? Это чужая тетрадь!
Тогда онъ колотился всѣмъ своимъ маленькимъ хилымъ тѣломъ.
— Г. учитель! Г. учитель!
Г. учитель брался за перо.
И Хвостовъ Алексѣй кричалъ, словно это былъ мечъ, которымъ ему сейчасъ отрубятъ голову:
— Г. учитель! Г. учитель! Не ставьте! Не ставьте! Вотъ моя тетрадка!
Хвостовъ былъ любимцемъ «грека».
— Хвостова вызоветъ, всегда пошутитъ.
«Грекъ» съ любовью сдѣлалъ изъ горбатаго мальчика своего Риголетто.
— Хвостовъ Алексѣй! — вдругъ спрашивалъ онъ, — вы ѣли лисицу?
И классъ давился отъ смѣха.
— Хвостовъ Алексѣй! Отвѣчайте, когда васъ спрашиваютъ! Ѣли-ли вы лисицу?
— Нѣтъ, я не ѣлъ лисицы! — со слезами отвѣчалъ Хвостовъ.
Не поставятъ-ли ему за это двойку?
— «И горбатый, и двойка».
— Хвостовъ Алексѣй никогда не ѣлъ лисицы!
И классъ грохоталъ.
Съ визгомъ хохотали первые ученики.
У нихъ была душа легка: они знали всѣ аористы.
Наперерывъ хохотали послѣдніе ученики. Хохотали такъ, чтобъ эту заслугу замѣтили.
— Вотъ какъ они умѣютъ смѣяться шуткамъ начальства!
Они не знали ни одного аориста и мечтали:
— Можетъ быть, хоть это зачтется.
И старались.
Мнѣ не казалось это смѣшнымъ.
Во-первыхъ, я слышалъ это въ десятый разъ. А во-вторыхъ, у горбатаго мальчика были глаза полны слезъ, — и я не видѣлъ въ этомъ ничего особенно смѣшного.
Зато я не могъ удержаться и расхохотался, когда «грекъ», разсердившись на Павликова Николая, который «считывалъ», словно Ахиллъ за Гекторомъ, ринулся за виновнымъ, догналъ его, вырвалъ у него бумажку, растопталъ и воскликнулъ:
— Такъ же я растопчу и тебя!
«За незнаніе уроковъ будутъ растаптывать!».
— Словно въ Индіи слоны!
И я такъ живо представилъ себѣ «казнь слономъ», что расхохотался.
— Дорошевичъ Власій, вонъ изъ класса!
Установился спортъ.
Я серьезно смотрѣлъ «греку» въ глаза, когда весь классъ хохоталъ, и смѣялся, когда всѣ дрожали въ ужасѣ.
Я получилъ единицу за незнаніе аористовъ и подошелъ къ греку
— Г. учитель! Позвольте мнѣ не оставаться за единицу послѣ классовъ сегодня! Позвольте остаться завтра. Сегодня моя мама именинница. И это ее страшно огорчитъ.
«Грекъ» посмотрѣлъ на меня, улыбнулся и сказалъ:
— Дорошевичъ Власій очень серьезенъ, когда смѣются всѣ. Дорошевичъ Власій смѣется, когда серьезны всѣ. Дорошевичъ Власій останется послѣ классовъ, когда именинница его мать.
Я отвѣтилъ.
И на слѣдующій день заплаканная матушка пришла изъ гимназіи:
— Дождался. Выгнали. Утѣшеніе!
И «утѣшеніе» перевели въ третью гимназію.
Я самъ мечталъ о третьей гимназіи:
— «То-то чудо край!» Какіе тамъ «греки»!
— Ты ничего не бойся. Ты ариѳметики бойся! — предупредили меня, какъ новичка.
Но «ариѳметика» оказалась премилымъ господиномъ.
Ариѳметика явился въ классъ, задалъ трудную задачу, отвернулся отъ класса, сѣлъ почти затылкомъ, досталъ зеркальце, гребенку и занялся своей куафюрой.
— «То-то чудо край!»
Я моментально далъ товарищу подъ ребро, взялъ у него тетрадку и принялся «скатывать» цифры.
Какъ вдругъ человѣкъ, сидѣвшій ко мнѣ затылкомъ, сказалъ:
— Дорошевичъ Власій списываетъ.
Повернулся, взялъ журналъ, съ удовольствіемъ, какъ мнѣ показалось, обмакнулъ въ чернильницу перо и съ аппетитомъ поставилъ мнѣ «колъ».
Мнѣ это показалось волшебствомъ.
— Г. учитель, я, ей-Богу, честное слово, не списывалъ!
— Дорошевичъ Власій вретъ и отпирается. Пусть станетъ въ уголъ.
Онъ снова повернулся къ классу спиной и занялся гребенкой, зеркальцемъ и куафюрой.
Черезъ пять минутъ онъ сказалъ:
— Голиковъ Алексѣй и Прянишниковъ Петръ списываютъ!
Повернулся, взялъ журналъ и поставилъ два «кола».
Весь классъ былъ подавленъ.
Предъ нами совершалось волшебство.
Человѣкъ видитъ затылкомъ.
А «колы» сыпались. И только послѣ десятаго «кола» поняли бѣдные мальчишки:
— Да, вѣдь, въ зеркальцо-то ариѳметикѣ все видно!
Послѣ Пасхи мы явились съ праздничными работами.
«Ариѳметика» просматривалъ тетради и сказалъ своимъ обычнымъ ледянымъ тономъ:
— Ивановъ Павелъ и Смирновъ Василій! Кто изъ васъ у кого списалъ?
— Ей-Богу, честное слово, мы…
— Кто у кого списалъ?
— Ей Богу же…
— У Иванова Павла и Смирнова Василія одна и та же ошибка. Такого совпаденія быть не можетъ. Кто у кого списалъ?
— Мы вмѣстѣ рѣшали задачу! — съ отчаяніемъ нашелся Ивановъ Павелъ.
— Что вы скажете, Смирновъ Василій?
— Мы вмѣстѣ рѣшали задачу! — радостно повторилъ Смирновъ Василій.
— «Проскочилъ!»
— Отлично! — такъ же спокойно и невозмутимо сказалъ «ариѳметика», — пусть Ивановъ Павелъ сядетъ въ этомъ концѣ класса, Смирновъ Василій — въ томъ.
Онъ написалъ двѣ записочки.
— Вотъ. Пусть Ивановъ Павелъ и Смирновъ Василій напишутъ отвѣты на эти вопросы.
Мы видѣли только, какъ и Ивановъ Павелъ, и Смирновъ Василій покраснѣли до корней волосъ.
Они сидѣли и пыхтѣли.
— Что жъ вы не пишете?
— Вотъ… Вотъ…
Это вырвалось какъ два тяжелыхъ вздоха.
«Ариѳметика» спокойно и внимательно прочелъ обѣ записочки.
— Иванову Павлу и Смирнову Василію былъ заданъ вопросъ: «Въ какой день и въ которомъ часу вы вмѣстѣ рѣшали задачу?» Ивановъ Павелъ отвѣчаетъ на это: «Въ страстной четвергъ, въ 8 часовъ вечера». Смирновъ Василій: «Во вторникъ на Святой, въ 10 часовъ утра».
Самъ безстрастный «ариѳметика» разсмѣялся.
Но его смѣхъ раздался одинъ.
Всѣмъ было какъ-то особенно тяжко.
И два «кола» были поставлены среди глубокаго молчанія класса.
Я издавалъ тогда «подъ партой» журналъ «Муха» и на слѣдующій же день написалъ фельетонъ, — дурныя привычки укореняются съ дѣтства:
— Лекокъ, или тайны ариѳметики.
Это былъ одинъ изъ наиболѣе обратившихъ на себя вниманіе моихъ фельетоновъ.
Онъ захватилъ широкій кругъ читателей.
Черезъ два дня надзиратель торжественно позвалъ меня:
— Дорошевичъ Власій!
И повелъ въ актовый залъ.
За столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ съ золотой бахромой, сидѣлъ педагогическій совѣтъ.
На зеленомъ сукнѣ лежала вырванная изъ тетрадки страница, и на ней наверху изукрашенными всякими росчерками красовались четыре буквы:
— «Муха».
— Дорошевичъ Власій, вы писали этотъ журналъ?
— Ей-Богу, честное слово…
— Васъ спрашиваютъ, вы или не вы?
— Я больше не буду. Я нечаянно.
— Идите за дверь и ожидайте.
Я вышелъ за дверь. Около меня стоялъ надзиратель и не подпускалъ ко мнѣ толпившихся гимназистовъ.
Словно я вдругъ заболѣлъ чумой.
Толпа гимназистовъ была оживлена:
— Дорошевича выгоняютъ! Дорошевича выгоняютъ!
Я имѣлъ единственное душевное утѣшеніе показать имъ языкъ.
Но изъ актоваго зала раздался звонокъ.
Судъ былъ скорый.
Испуганный сторожъ метнулся туда, выскочилъ оттуда:
— Идите. Зовутъ.
Педагогическій совѣтъ сидѣлъ величественный и неподвижный.
Какъ будто ничего не случилось, и они не шевельнули бровью, пока я стоялъ въ корридорѣ.
— Дорошевичъ Власій! — сказалъ директоръ торжественно и медленно, — возьмите ваши книги и идите домой. Скажите вашей матушкѣ, чтобъ она пришла завтра утромъ за вашими бумагами. А сами можете не приходить. Идите.
— Я, г. директоръ…
— Идите.
— Я…
Но директоръ взялся за звонокъ:
— Идите!
И когда я вышелъ, толпа гимназистовъ съ большимъ оживленіемъ спросила:
— Выгнали?
А они, вѣдь, канальи, зачитывались моимъ фельетономъ!
На слѣдующій день матушка пришла въ слезахъ домой.
— Утѣшеніе!
Она долго плакала передъ директоромъ.
— Только изъ снисхожденья къ вашему преклонному возрасту и слабому здоровью педагогическій совѣтъ разрѣшилъ позволить вамъ самой взять вашего сына. Онъ подлежалъ исключенію!
Я умолялъ:
— Я, все равно, не могъ бы здѣсь. Я не могъ-бы! Отдай меня на Разгуляй!
И меня отдали во вторую гимназію.
Я мечталъ:
— «То-то чудный край!» Вотъ въ новой гимназіи по-новому заучусь!
А черезъ годъ я стоялъ, наклонивъ голову передъ инспекторомъ второй гимназіи.
Онъ съ отвращеніемъ смотрѣлъ на вихоръ на моемъ затылкѣ и тоже говорилъ тѣмъ же ледянымъ тономъ:
— Дорошевичъ Власій.
«Дорошевичъ Власій», «Ивановъ Павелъ», «Смирновъ Василій»…
Это до сихъ поръ, при одномъ воспоминаніи, бьетъ меня по нервамъ.
Словно на судѣ!
И мнѣ кажется, что насъ не учили, а безпрерывно изъ года въ годъ, изо дня въ день, — судили, судили, судили…
— Дорошевичъ Власій, вы позволили себѣ сказать дерзость учителю латинскаго языка.
Учитель былъ чехъ.
— Г. директоръ, — ей-Богу, честное слово…
— Что вы ему сказали?
— Я сказалъ… я сказалъ…
— Я сказалъ… я только сказалъ, что по-чешски говорить не умѣю… За что же мнѣ единицу? Онъ говоритъ…
— Не онъ, а наставникъ!
— Христофоръ Ивановичъ говоритъ, что надо перевести изъ Цезаря такъ: «третій легіонъ попалъ въ килючій и вилючій кустъ». И поставилъ мнѣ единицу, что я такъ не перевелъ. А я и говорю… я только сказалъ… что, можетъ-быть, по-чешски и есть такія слова, а въ русскомъ языкѣ ихъ нѣту, говорю…
— Вы понимаете-ли, что вы сказали?!
И такъ какъ я молчалъ, — директоръ добавилъ:
— Вы даже не понимаете, что вы дѣлаете! Всю эту недѣлю вы будете оставаться по четыре часа послѣ классовъ въ карцерѣ. Идите.
— Г. директоръ…
— Идите и не разсуждайте.
Меня каждый день торжественно отводили послѣ классовъ въ карцеръ.
Гимназисты со страхомъ сторонились отъ этого шествія.
Словно вели страшнаго преступника.
Я самъ началъ смотрѣть на себя, какъ на арестанта, человѣка потеряннаго, погибшаго.
Три дня я выдержалъ.
На четвертый впалъ въ отчаяніе. Махнулъ на все рукой. Мнѣ казалось, что я долженъ «удивить міръ злодѣйствомъ».
— Мнѣ теперь все равно! — съ горечью и отчаяніемъ хвастался я «передъ классомъ».
Я поймалъ трехъ мухъ, вымазалъ имъ лапки чернилами и пустилъ по классу, изорвалъ «балловую книжку», скаталъ шаръ изъ чернаго хлѣба и запустилъ имъ въ доску среди урока и, встрѣтивъ въ коридорѣ учителя нѣмецкаго языка, лаялъ на него собакой.
А на слѣдующій день, придя изъ гимназіи отъ директора, матушка снова плакала, глядя на меня:
— Утѣшеніе!
И отсюда выгнали.
Матушка благодарила Бога:
— Хорошо еще, что я больна. Позволяютъ, изъ снисхожденія, брать, будто бы, по собственному желанію.
И я сталъ ходить за познаніями въ другое мѣсто.
Когда, наконецъ, меня выгнали и изъ шестой, — матушка пришла въ ужасъ:
— Пойду опять въ четвертую, гдѣ началъ. Можетъ быть, тамъ возьмутъ, — забылось. Гимназій для тебя больше нѣтъ!
Но у меня была въ запасѣ:
— А первая?
О первой я думалъ съ нѣжностью:
— «То-то чудо край!» Какіе «греки»!
Но матушка посмотрѣла мрачно:
— Была въ первой. Въ первой совсѣмъ не берутъ. «Намъ такихъ, которые нигдѣ не уживаются, не нужно!»
И начался плачъ, надрывающій душу плачъ матери:
— Выростешь ты олухомъ, бездѣльникомъ, неучемъ. Будешь всю жизнь несчастнымъ.
Я немножко не понималъ.
Неужели я, мальчишка, ужъ, дѣйствительно, успѣлъ натворить такихъ преступленій, — что всей жизни потомъ еле хватитъ, чтобъ за нихъ расплатиться?
Неужели же я долженъ быть, дѣйствительно, «на всю жизнь несчастнымъ»?
Зачѣмъ же тогда и жить?
Чего ждать?
Мнѣ очень мрачныя мысли приходили въ голову, пока меня не взяли обратно въ четвертую гимназію:
— Только изъ уваженія къ вашему преклонному возрасту и слабому здоровью, сударыня!
Мнѣ было очень досадно, зачѣмъ не въ первую.
— Все-таки новая гимназія!
Но теперь я глубоко благодаренъ, что меня не взяли въ первую гимназію.
Хоть одна осталась гимназія…
Надо же имѣть хорошія воспоминанія юности!
Примѣчанія
править- ↑ лат. domus — домъ, жилище.