Первая гимназія : Воспоминанія
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ
Опубл.: «Русское слово», 1904, 4 января. Источникъ: Дорошевичъ В. М. На смѣхъ. — СПб.: М. Г. Корнфельда, 1912. — С. 108.

Изъ всѣхъ московскихъ гимназій хорошее воспоминаніе у меня сохранилось только о первой.

Быть-можетъ, потому, что изо всѣхъ московскихъ гимназій я не былъ только въ одной — въ первой.

Я, могу сказать, гонялся за наукой по всей Москвѣ.

Какихъ, какихъ путешествій я не предпринималъ въ поискахъ знаній!

Я ходилъ на Покровку, въ четвертую гимназію, чтобъ узнать правила, какъ склонять слово «domus[1]», ходилъ на Разгуляй, во вторую, чтобъ узнать, что у Ганнибала при переходѣ черезъ Альпы «остался всего одинъ слонъ».

И обогащалъ свой умъ!

Я предпринималъ даже путешествіе въ Замоскворѣчье, чтобъ хоть тамъ узнать: какъ же будетъ аористъ отъ глагола «кераннюма»? Тамъ помѣщалась шестая гимназія.

И только на Пречистенку, въ первую гимназію, я не зашелъ въ своихъ поискахъ знанія.

И о первой гимназіи я вспоминаю съ нѣжностью.

Какая это была чудная гимназія! Я говорю про свое время.

Тамъ учениковъ любили безциркулярною любовью. Тамъ не было ни большихъ чиновниковъ въ вицъ-мундирахъ, ни маленькихъ чиновниковъ въ мундирчикахъ, застегнутыхъ на девять пуговицъ.

— Ивановъ Павелъ? Почему вы не приготовили урока?

— У меня болѣла голова.

— Имѣете-ли вы докторское свидѣтельство?

— Имѣю.

— Причина уважительная!

Тамъ не было «преступленій», а были маленькія шалости маленькихъ мальчишекъ.

И когда меня «исключали» изъ гимназіи, я думалъ:

— Вотъ въ первую бы! «То-то чудо край!»

«Грекъ» первой гимназіи представлялся мнѣ не иначе, какъ древнимъ грекомъ.

Доблестнымъ, какъ Мильтіадъ, премудрымъ, какъ Сократъ, привѣтливымъ, какъ Платонъ.

И «ариѳметика» гладилъ мальчишку по головѣ, говоря:

— Не выучилъ урока на сегодня? Такъ выучи его на завтра.

Такъ рисовалась мнѣ первая гимназія.

И я любилъ гимназію, въ которой не учился.

Люблю и сейчасъ.

Я мечталъ о ней.

Въ четвертой гимназіи у меня вышли контры съ «грекомъ».

Это былъ преостроумный грекъ, сколько я теперь припоминаю.

Но тогда я былъ плохимъ цѣнителемъ аттической соли.

Онъ любилъ острить. И любимымъ предметомъ его остротъ былъ маленькій горбатый мальчикъ, Хвостовъ Алексѣй.

Мы съ Хвостовымъ были друзья.

Горбатый мальчикъ, которому дома внушали:

— Ты горбатенькій. Ты долженъ хорошо учиться. Въ этомъ для тебя все спасенье!

Внушали каждый часъ и каждую минуту.

И горбатый мальчикъ учился съ ужасомъ, учился съ отчаяніемъ:

— Получу двойку, — и всему конецъ!

Ему вбили въ голову:

— Будешь плохо учиться, — и погибъ!

Вбили крѣпко, какъ гвоздь.

Вѣроятно, когда онъ получалъ двойку, ему казалось, что горбъ выросъ у него еще больше и давитъ его еще тяжелѣе:

— И съ горбомъ, и съ двойкой.

Онъ рыдалъ.

Я рѣдко видалъ, чтобы рыдали съ такимъ отчаяніемъ.

Вѣроятно, онъ считалъ себя погибшимъ человѣкомъ.

Когда его «вызывали», онъ блѣднѣлъ, терялся, хватался за чужія тетради.

И часто раздавался окликъ:

— Хвостовъ Алексѣй! Вы хотите обмануть наставника? Это чужая тетрадь!

Тогда онъ колотился всѣмъ своимъ маленькимъ хилымъ тѣломъ.

— Г. учитель! Г. учитель!

Г. учитель брался за перо.

И Хвостовъ Алексѣй кричалъ, словно это былъ мечъ, которымъ ему сейчасъ отрубятъ голову:

— Г. учитель! Г. учитель! Не ставьте! Не ставьте! Вотъ моя тетрадка!

Хвостовъ былъ любимцемъ «грека».

— Хвостова вызоветъ, всегда пошутитъ.

«Грекъ» съ любовью сдѣлалъ изъ горбатаго мальчика своего Риголетто.

— Хвостовъ Алексѣй! — вдругъ спрашивалъ онъ, — вы ѣли лисицу?

И классъ давился отъ смѣха.

— Хвостовъ Алексѣй! Отвѣчайте, когда васъ спрашиваютъ! Ѣли-ли вы лисицу?

— Нѣтъ, я не ѣлъ лисицы! — со слезами отвѣчалъ Хвостовъ.

Не поставятъ-ли ему за это двойку?

— «И горбатый, и двойка».

— Хвостовъ Алексѣй никогда не ѣлъ лисицы!

И классъ грохоталъ.

Съ визгомъ хохотали первые ученики.

У нихъ была душа легка: они знали всѣ аористы.

Наперерывъ хохотали послѣдніе ученики. Хохотали такъ, чтобъ эту заслугу замѣтили.

— Вотъ какъ они умѣютъ смѣяться шуткамъ начальства!

Они не знали ни одного аориста и мечтали:

— Можетъ быть, хоть это зачтется.

И старались.

Мнѣ не казалось это смѣшнымъ.

Во-первыхъ, я слышалъ это въ десятый разъ. А во-вторыхъ, у горбатаго мальчика были глаза полны слезъ, — и я не видѣлъ въ этомъ ничего особенно смѣшного.

Зато я не могъ удержаться и расхохотался, когда «грекъ», разсердившись на Павликова Николая, который «считывалъ», словно Ахиллъ за Гекторомъ, ринулся за виновнымъ, догналъ его, вырвалъ у него бумажку, растопталъ и воскликнулъ:

— Такъ же я растопчу и тебя!

«За незнаніе уроковъ будутъ растаптывать!».

— Словно въ Индіи слоны!

И я такъ живо представилъ себѣ «казнь слономъ», что расхохотался.

— Дорошевичъ Власій, вонъ изъ класса!

Установился спортъ.

Я серьезно смотрѣлъ «греку» въ глаза, когда весь классъ хохоталъ, и смѣялся, когда всѣ дрожали въ ужасѣ.

Я получилъ единицу за незнаніе аористовъ и подошелъ къ греку

— Г. учитель! Позвольте мнѣ не оставаться за единицу послѣ классовъ сегодня! Позвольте остаться завтра. Сегодня моя мама именинница. И это ее страшно огорчитъ.

«Грекъ» посмотрѣлъ на меня, улыбнулся и сказалъ:

— Дорошевичъ Власій очень серьезенъ, когда смѣются всѣ. Дорошевичъ Власій смѣется, когда серьезны всѣ. Дорошевичъ Власій останется послѣ классовъ, когда именинница его мать.

Я отвѣтилъ.

И на слѣдующій день заплаканная матушка пришла изъ гимназіи:

— Дождался. Выгнали. Утѣшеніе!

И «утѣшеніе» перевели въ третью гимназію.

Я самъ мечталъ о третьей гимназіи:

— «То-то чудо край!» Какіе тамъ «греки»!

— Ты ничего не бойся. Ты ариѳметики бойся! — предупредили меня, какъ новичка.

Но «ариѳметика» оказалась премилымъ господиномъ.

Ариѳметика явился въ классъ, задалъ трудную задачу, отвернулся отъ класса, сѣлъ почти затылкомъ, досталъ зеркальце, гребенку и занялся своей куафюрой.

— «То-то чудо край!»

Я моментально далъ товарищу подъ ребро, взялъ у него тетрадку и принялся «скатывать» цифры.

Какъ вдругъ человѣкъ, сидѣвшій ко мнѣ затылкомъ, сказалъ:

— Дорошевичъ Власій списываетъ.

Повернулся, взялъ журналъ, съ удовольствіемъ, какъ мнѣ показалось, обмакнулъ въ чернильницу перо и съ аппетитомъ поставилъ мнѣ «колъ».

Мнѣ это показалось волшебствомъ.

— Г. учитель, я, ей-Богу, честное слово, не списывалъ!

— Дорошевичъ Власій вретъ и отпирается. Пусть станетъ въ уголъ.

Онъ снова повернулся къ классу спиной и занялся гребенкой, зеркальцемъ и куафюрой.

Черезъ пять минутъ онъ сказалъ:

— Голиковъ Алексѣй и Прянишниковъ Петръ списываютъ!

Повернулся, взялъ журналъ и поставилъ два «кола».

Весь классъ былъ подавленъ.

Предъ нами совершалось волшебство.

Человѣкъ видитъ затылкомъ.

А «колы» сыпались. И только послѣ десятаго «кола» поняли бѣдные мальчишки:

— Да, вѣдь, въ зеркальцо-то ариѳметикѣ все видно!

Послѣ Пасхи мы явились съ праздничными работами.

«Ариѳметика» просматривалъ тетради и сказалъ своимъ обычнымъ ледянымъ тономъ:

— Ивановъ Павелъ и Смирновъ Василій! Кто изъ васъ у кого списалъ?

— Ей-Богу, честное слово, мы…

— Кто у кого списалъ?

— Ей Богу же…

— У Иванова Павла и Смирнова Василія одна и та же ошибка. Такого совпаденія быть не можетъ. Кто у кого списалъ?

— Мы вмѣстѣ рѣшали задачу! — съ отчаяніемъ нашелся Ивановъ Павелъ.

— Что вы скажете, Смирновъ Василій?

— Мы вмѣстѣ рѣшали задачу! — радостно повторилъ Смирновъ Василій.

— «Проскочилъ!»

— Отлично! — такъ же спокойно и невозмутимо сказалъ «ариѳметика», — пусть Ивановъ Павелъ сядетъ въ этомъ концѣ класса, Смирновъ Василій — въ томъ.

Онъ написалъ двѣ записочки.

— Вотъ. Пусть Ивановъ Павелъ и Смирновъ Василій напишутъ отвѣты на эти вопросы.

Мы видѣли только, какъ и Ивановъ Павелъ, и Смирновъ Василій покраснѣли до корней волосъ.

Они сидѣли и пыхтѣли.

— Что жъ вы не пишете?

— Вотъ… Вотъ…

Это вырвалось какъ два тяжелыхъ вздоха.

«Ариѳметика» спокойно и внимательно прочелъ обѣ записочки.

— Иванову Павлу и Смирнову Василію былъ заданъ вопросъ: «Въ какой день и въ которомъ часу вы вмѣстѣ рѣшали задачу?» Ивановъ Павелъ отвѣчаетъ на это: «Въ страстной четвергъ, въ 8 часовъ вечера». Смирновъ Василій: «Во вторникъ на Святой, въ 10 часовъ утра».

Самъ безстрастный «ариѳметика» разсмѣялся.

Но его смѣхъ раздался одинъ.

Всѣмъ было какъ-то особенно тяжко.

И два «кола» были поставлены среди глубокаго молчанія класса.

Я издавалъ тогда «подъ партой» журналъ «Муха» и на слѣдующій же день написалъ фельетонъ, — дурныя привычки укореняются съ дѣтства:

— Лекокъ, или тайны ариѳметики.

Это былъ одинъ изъ наиболѣе обратившихъ на себя вниманіе моихъ фельетоновъ.

Онъ захватилъ широкій кругъ читателей.

Черезъ два дня надзиратель торжественно позвалъ меня:

— Дорошевичъ Власій!

И повелъ въ актовый залъ.

За столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ съ золотой бахромой, сидѣлъ педагогическій совѣтъ.

На зеленомъ сукнѣ лежала вырванная изъ тетрадки страница, и на ней наверху изукрашенными всякими росчерками красовались четыре буквы:

— «Муха».

— Дорошевичъ Власій, вы писали этотъ журналъ?

— Ей-Богу, честное слово…

— Васъ спрашиваютъ, вы или не вы?

— Я больше не буду. Я нечаянно.

— Идите за дверь и ожидайте.

Я вышелъ за дверь. Около меня стоялъ надзиратель и не подпускалъ ко мнѣ толпившихся гимназистовъ.

Словно я вдругъ заболѣлъ чумой.

Толпа гимназистовъ была оживлена:

— Дорошевича выгоняютъ! Дорошевича выгоняютъ!

Я имѣлъ единственное душевное утѣшеніе показать имъ языкъ.

Но изъ актоваго зала раздался звонокъ.

Судъ былъ скорый.

Испуганный сторожъ метнулся туда, выскочилъ оттуда:

— Идите. Зовутъ.

Педагогическій совѣтъ сидѣлъ величественный и неподвижный.

Какъ будто ничего не случилось, и они не шевельнули бровью, пока я стоялъ въ корридорѣ.

— Дорошевичъ Власій! — сказалъ директоръ торжественно и медленно, — возьмите ваши книги и идите домой. Скажите вашей матушкѣ, чтобъ она пришла завтра утромъ за вашими бумагами. А сами можете не приходить. Идите.

— Я, г. директоръ…

— Идите.

— Я…

Но директоръ взялся за звонокъ:

— Идите!

И когда я вышелъ, толпа гимназистовъ съ большимъ оживленіемъ спросила:

— Выгнали?

А они, вѣдь, канальи, зачитывались моимъ фельетономъ!

На слѣдующій день матушка пришла въ слезахъ домой.

— Утѣшеніе!

Она долго плакала передъ директоромъ.

— Только изъ снисхожденья къ вашему преклонному возрасту и слабому здоровью педагогическій совѣтъ разрѣшилъ позволить вамъ самой взять вашего сына. Онъ подлежалъ исключенію!

Я умолялъ:

— Я, все равно, не могъ бы здѣсь. Я не могъ-бы! Отдай меня на Разгуляй!

И меня отдали во вторую гимназію.

Я мечталъ:

— «То-то чудный край!» Вотъ въ новой гимназіи по-новому заучусь!

А черезъ годъ я стоялъ, наклонивъ голову передъ инспекторомъ второй гимназіи.

Онъ съ отвращеніемъ смотрѣлъ на вихоръ на моемъ затылкѣ и тоже говорилъ тѣмъ же ледянымъ тономъ:

— Дорошевичъ Власій.

«Дорошевичъ Власій», «Ивановъ Павелъ», «Смирновъ Василій»…

Это до сихъ поръ, при одномъ воспоминаніи, бьетъ меня по нервамъ.

Словно на судѣ!

И мнѣ кажется, что насъ не учили, а безпрерывно изъ года въ годъ, изо дня въ день, — судили, судили, судили…

— Дорошевичъ Власій, вы позволили себѣ сказать дерзость учителю латинскаго языка.

Учитель былъ чехъ.

— Г. директоръ, — ей-Богу, честное слово…

— Что вы ему сказали?

— Я сказалъ… я сказалъ…

— Я сказалъ… я только сказалъ, что по-чешски говорить не умѣю… За что же мнѣ единицу? Онъ говоритъ…

— Не онъ, а наставникъ!

— Христофоръ Ивановичъ говоритъ, что надо перевести изъ Цезаря такъ: «третій легіонъ попалъ въ килючій и вилючій кустъ». И поставилъ мнѣ единицу, что я такъ не перевелъ. А я и говорю… я только сказалъ… что, можетъ-быть, по-чешски и есть такія слова, а въ русскомъ языкѣ ихъ нѣту, говорю…

— Вы понимаете-ли, что вы сказали?!

И такъ какъ я молчалъ, — директоръ добавилъ:

— Вы даже не понимаете, что вы дѣлаете! Всю эту недѣлю вы будете оставаться по четыре часа послѣ классовъ въ карцерѣ. Идите.

— Г. директоръ…

— Идите и не разсуждайте.

Меня каждый день торжественно отводили послѣ классовъ въ карцеръ.

Гимназисты со страхомъ сторонились отъ этого шествія.

Словно вели страшнаго преступника.

Я самъ началъ смотрѣть на себя, какъ на арестанта, человѣка потеряннаго, погибшаго.

Три дня я выдержалъ.

На четвертый впалъ въ отчаяніе. Махнулъ на все рукой. Мнѣ казалось, что я долженъ «удивить міръ злодѣйствомъ».

— Мнѣ теперь все равно! — съ горечью и отчаяніемъ хвастался я «передъ классомъ».

Я поймалъ трехъ мухъ, вымазалъ имъ лапки чернилами и пустилъ по классу, изорвалъ «балловую книжку», скаталъ шаръ изъ чернаго хлѣба и запустилъ имъ въ доску среди урока и, встрѣтивъ въ коридорѣ учителя нѣмецкаго языка, лаялъ на него собакой.

А на слѣдующій день, придя изъ гимназіи отъ директора, матушка снова плакала, глядя на меня:

— Утѣшеніе!

И отсюда выгнали.

Матушка благодарила Бога:

— Хорошо еще, что я больна. Позволяютъ, изъ снисхожденія, брать, будто бы, по собственному желанію.

И я сталъ ходить за познаніями въ другое мѣсто.

Когда, наконецъ, меня выгнали и изъ шестой, — матушка пришла въ ужасъ:

— Пойду опять въ четвертую, гдѣ началъ. Можетъ быть, тамъ возьмутъ, — забылось. Гимназій для тебя больше нѣтъ!

Но у меня была въ запасѣ:

— А первая?

О первой я думалъ съ нѣжностью:

— «То-то чудо край!» Какіе «греки»!

Но матушка посмотрѣла мрачно:

— Была въ первой. Въ первой совсѣмъ не берутъ. «Намъ такихъ, которые нигдѣ не уживаются, не нужно!»

И начался плачъ, надрывающій душу плачъ матери:

— Выростешь ты олухомъ, бездѣльникомъ, неучемъ. Будешь всю жизнь несчастнымъ.

Я немножко не понималъ.

Неужели я, мальчишка, ужъ, дѣйствительно, успѣлъ натворить такихъ преступленій, — что всей жизни потомъ еле хватитъ, чтобъ за нихъ расплатиться?

Неужели же я долженъ быть, дѣйствительно, «на всю жизнь несчастнымъ»?

Зачѣмъ же тогда и жить?

Чего ждать?

Мнѣ очень мрачныя мысли приходили въ голову, пока меня не взяли обратно въ четвертую гимназію:

— Только изъ уваженія къ вашему преклонному возрасту и слабому здоровью, сударыня!

Мнѣ было очень досадно, зачѣмъ не въ первую.

— Все-таки новая гимназія!

Но теперь я глубоко благодаренъ, что меня не взяли въ первую гимназію.

Хоть одна осталась гимназія…

Надо же имѣть хорошія воспоминанія юности!

Примѣчанія

править
  1. лат. domus — домъ, жилище.