Из тёмных сеней по скрипучей с балясными перилами лестнице надо подняться на чердак. Прямо в полутьме сруб вышки с низенькой дверью. Тут и живёт Пафнутий Осипович. У двери слушаю: есть кто дома или нет? — Дома — Мерно звучит за дверью песенный голос:
А берёт Илья ключики серебряны,
А серебряны ключи позолочены.
Отпират Илья конюшонки столлые.
Он выводит коня да неезжалого…
Дёрнув скобу, через высокий порог ступаю на вышку. Пафнутий Осипович, старик лет 60-ти, сидит у окна за своим обычным зимним делом — шьёт парус. Летом он ходит на мурманских пароходах.
— Здрасте, Пафнутий Осипович!?
Пафнутий Осипович поднимает голову и весь расплывается в улыбку:
— А-а! Добро здоровье! Скиновай шубу, белеюшко, да садись… Я покамес засветло конец дошью.
Сидя на лавке, наблюдаю за работой хозяина. На коленях у него угол распластанной по полу парусины. Парусину эту надо прошить по всем швам смолёной дратвой. Для того, чтобы не повредить ладони швальной иглой, на правой руке у старика надета громадная кожаная рукавица. Пафнутий Осипович называет её, иногда „напёрсток“, иногда „пакша“. В комнате слегка попахивает кожей и смолой. Всё давно знакомое. У развалистой русской печки шумит самовар. Прямо над дверями в стену врезан большой медный крест, а по косяку вязью выведено: „Христос с нами уставися“. Хозяин вышки живёт по старой вере. В большом углу на божнице у него стали рядком древние иконы. В середине „Деисус“ строгого новгородского пошиба, по бокам „Праздники“, „преизящных писем Строгановских“. Тут же на божнице медные складни, ручная кадильница и пара кожаных лестовок свисли вниз чёрными треугольниками. От икон по стене протянута полка со старопечатными книгами. Тут и „Поморский устав“, и „Октай“[1] и творения Симеона Дионисевича „иже на Выге реце“[2] и, наконец, стиховник — крюковой сборник духовных стихов, переписанный рукою самого Пафнутия Осиповича.
За окном почти смеркалось. Не долог зимний день. Темно стало и на вышке. Самовар на полу зашипел и оболокся паром. Пафнутий Осипович встаёт и потягивается:
— Ну слава Богу, на сей день работы довольно. Он складывает паруса, сбрасывает рукавицу и полощется некоторое время у рукомойки. Потом не спеша начинает хозяйничать. Зажигает лампочку, стелет на стол камчатную скатерть, ставит самовар, подаёт на блюде рыбник и шанежки. Заводится разговор. Сначала идут расспросы о здоровье родных, потом следуют мои новости про учебные дела, наконец, переходим на более интересные темы.
Пафнутий Осипович „знает на голос“ добрый десяток старин-былин и множество духовных стихов. Некоторые стихи поет по крюкам[3] с книги. Старик большой любитель крюкового пениния и кого угодно сумеет увлечь рассказами о дивной красоте мелодий, скрытой в таинственных крюковых знамёнах.
Неудивительно, что я учусь у него петь по крюкам. Сегодня у нас как раз „урок“. Чаепитие окончено и на столе появляется старинный „Октай учебный“ с „Разводом демественному“[4] и крюковому знамени“. Щёлкают книжные застёжки. На первой странице Октая киноварью, чернью и золотом вырисована „лествица“, восходящая и нисходящая крюковая гамма. Каждый раз надо пропеть сначала лествицу, потом уж выпевать гласы Октая.
— Это како знамя? — спрашивает Пафнутий Осипович.
— Дуда.[5]
— А это?
— Параклит.
— Это?
— Подчашие.
— Ну, ладно… Теперь споём кряду всю строку.
Перед глазами строчка хомового[6] текста с чёрными знаменами-крюками и красными пометами:
В два голоса тянем:
„Господи воззвахо ко тэбиэ“…
Мой учитель увлекается:
— И ах! Сколь красиво! Дуда-то! Дуда коль ловко со стрелой трясосветлой да с пауком сошлась!.. Ну-ко иша раз! Во-во! Ну-ко иша!..
Он блаженно улыбается:
— Вить вот каково от правдедов искусство осталось! Равзе может итальянска нота против крюка выстоять? Кака ей цена?!.
Ужо погоди схватится, как с горы-то скатятся…
К сожалению, гость Пафнутия Осиповича несколько молод для того, чтобы надолго увлекаться наонными мелодиями, сетовать на современность и грустить о прекрасном прошлом. Октай водворяется на полку.
— Ну, а теперь старину, что ли, споём?
Я оживляюсь:
— Пафнутий Осипович, про Василья и Снафиду!?
— Про Василья и Снафиду!? Ладно… Дак вить ты и так про Василья и Снафиду хорошо знашь? Я вот, как тебе придти, про Илью пел, как бой у их с Добрыней был… Голос уж очинь у этой старины хорошой! Ровно ручей льётся…
Ясно что Пафнутию Осиповичу хочется петь про Илью.
Хочется непременно! Но былина эта бесконечно длинная, а петь надо обязательно до конца. Старина не сказка, на полуслове нельзя обрывать. Кроме того уж вечер, а у меня на совести уроки на завтра и я кротко говорю, что Василья и Снафиду знаю ещё плоховато, а Илью очень люблю, но про него мы споём потом…
— Ладно, ладно, — соглашается старик. — Мне-то всё однако. Давай про Снафиду. Сперва я обначалую, а ты потом пристань.
Он чинно выпрямляется на лавке, кладёт руки на колени и ровным голосом заводит:
— В, вольнемы-а-было в воль-о-немы го-ороди,
— Упречи-и-стого Сопа-са да у-кре-ешшенья;
— А и жи-ы-ло Спас-са сорок-царских е дочерей.
Мы поём с чувством. Обоим до глубины души жаль безвременно погибших Василья и Снафиду. Особенно нам нравятся заключительные строфы:
А и были люди, да миновалися;
А их звали, величали — забывалося.
Про Василья да про Снафиду была складена
Мы Василью да Снафиды и память творим
По окончанин старины выслушиваю кой-какие технические замечания:
— Ежели старина плачевная, — говорит П. О., — дак не пой с подерьгой, а пой в ростягу. Води голосом-то! Стихи разны, там про Богородицын сон, про Пятницу, про Пустыню тожо вытягать на голоса надоть. Ну а ежли весёла кака старина, там, к примеру про Катерину Микулишну, как с прихехе в карты играла, дак уж товда с подбором с прихватом играй.
Сегодня веселье как-то плохо на ум идёт.
— Спеть разве про князя Михайла?
— Давай!
Высоко, высоко нёбо синё е;
Широко, широко студёно море;
А мхи болота и конца не знать
От той иша Двины да от архандельской.
Напев ещё более грустный, чем Василий и Снафида.
За окнами совсем уж темно. Словно стараясь попасть в унисон с печальной мелодией старины, в трубе начинается жалобное подвывание а на крыше заворочались и ржаво заскрипели флюгера. Видно, поднялась метель.
Спета песня и князя Михайлы… Он утопился, а по берегу ходит его мать. Ясно себе это представляю: серое туманное море, мшистый берег, как в Солзе, и на песке разбитый карбас… Мать князя Михайла бродит по берегу и вопит. Ветер рвёт на ней платок, треплет подолы, а уйти она не может…
Глаза у неё как у Сашки Дикой, когда она по рынку бегает, думаю я.
Пафнутий Осипович сидит молча, закрыв глаза. Потом немного в нос исподтишка запевает:
—Древяно гроб… сосновено.
И люблю этот стих и боюсь его. Стих „гробополагателей“ с жутким бесконечно-заунывным наонным напевом:
Древяно гроб сосновенно
Ради мене строено-хо-оно.
И припев после каждых двух стихов:
Ты гробе наш гробе, предвечный наш доме!
В нём буду лежати
Трубна гласа ждати.
Ангелы вострубято
Гробных всихо возбудято-хо-оно.
Тишина в комнате. Только тикают часы да потрескивает лампочка. Изредка проскулит в трубе вьюга.
Старческий голос ведёт заунывный стих.
Ты гробе наш гробе, предвечный наш доме!
Вспоминается что-то читанное или слышанное: во времена волка-Никона, бывшего патриарха и его преемников, когда по Русской земле текли потоки крови страдальцев за отеческое благочестиe и стлался дым от костров, от сжигаемых в срубах мучеников, многие, убеждённые в пришествии антихриста, убегали в северные дебри. Ожидая со дня на день светопредставления, отшельники в некоторых местах, каждую полночь ложились в гробы и со свечами в руках, заслышав крик петуха, начинали петь стих „Древян гроб“.
Пойду аз к Богу на суд;
К суду две дороги.
Одна то дорога во царство небесно,
Друга-то дороженька во тьму кромешнюю
Старик сидит ко мне боком. Он закрыл глаза. Точно не живой…
— Ты гробе наш гробе предвечный наш доме…
Часы на стене начинают бить 9 часов.
Я поднимаюсь.
— Пафнутий Осипович?! Уж мне пора домой.
Он поворачивается ко мне и я вижу снова дорогое, знакомое лицо.
— Домо-ой? Давай посиди ише? Веть време-то рано? Али уроки нать учить?
— Да-а уроки, да и поздно.
С лампочкой в руках он идёт меня провожать.
На крыльце мы прощаемся.
За воротами на Новой Дороге ни души. Где-то забрякал в колотовку караульщик.
— Какова пора — гости! — Слышу я ещё раз голос Пафнутия Осиповича.
Не знаю — жив ли теперь Пафнутий Осипович. Не слышно о нём лет семь. Как это принято в северном староверии П. О. ушёл под старость „в пустыню“. Может быть он и по сейчас поёт свои стихи в Онежских, в Пинежских, в Мезенских дебрях.
А может быть лежит в сырой земле, шумят над ним тёмные ели да изредка звучит заунывный напев поморской панихиды и струится вверх дымок из медной кадильницы.
Примечания
- ↑ Октай-октоих т. е. восьмигласник.
- ↑ Князья Мышецкие Семён и Андрей управляли знаменитой старообрядческой киновией на р. Выге в конце XVII — нач. XVIII веков. Принадлежа к поморскому согласию, оба были людьми высокообразованными и оставили много сочинений. Наиболее популярны: „Виноград Российский“, „История о соловецких страдальцах“ и „Ответы“.
- ↑ Крюки — певческая нотация, разработанная на Руси теоретически и практически уже в XII веке. В XVIII веке господствующая церковь сменила древние „крюки“ на итальянскую ноту.Крюковая нотация осталась в церкви Старообрядческой.
- ↑ Демественное пение — пение придворных византийских пецов.Демественным напевом у старообрядцев поют в большие праздники. Так было и в старой Руси
- ↑ Дуда, крюк, параклит, подчашие — знаки, знамена древней нотации.
- ↑ Хомовое — наонное пение, есть то же крюковое, но с особенностями в тексте. Напр. слова: „Аз есмь Бог“, поются: — «Азо есме Бого». Хомовое пение употребительно только у старообрядцев-беспоповцев. Так поют и архангельские старообрядцы