Изъ темныхъ сѣней, по скрипучей, съ балясными перилами, лѣстницѣ надо подняться на чердакъ. Прямо въ полутьмѣ срубъ вышки съ низенькой дверью. Тутъ и живетъ Пафнутій Осиповичъ. У двери слушаю: есть кто дома или нѣтъ? —Дома—Мѣрно звучитъ за дверью пѣсенный голосъ:
А беретъ Илья ключики серебряны,
А серебряны ключи позолочены.
Отпиратъ Илья конюшонки столлые.
Он выводитъ коня да неѣзжалаго…
Дернувъ скобу, черезъ высокій порогъ ступаю на вышку. Пафнутій Осиповичъ, старикъ лѣтъ 60-ти, сидитъ у окна за своимъ обычнымъ зимнимъ дѣломъ — шьетъ парусъ. Лѣтомъ онъ ходитъ на мурманскихъ пароходахъ.
— Здрасте, Пафнутій Осиповичъ!?
Пафнутій Осиповичъ поднимаетъ голову и весь расплывается въ улыбку:
— А-а! Добро здоровье! Скиновай шубу, бѣлѣюшко, да садись… Я покамѣсъ засвѣтло конецъ дошью.
Сидя на лавкѣ, наблюдаю за работой хозяина. На колѣняхъ у него уголъ распластанной по полу парусины. Парусину эту надо прошить по всем швамъ смоленой дратвой. Для того, чтобы не повредить ладони швальной иглой, на правой рукѣ у старика надѣта громадная кожаная рукавица. Пафнутій Осиповичъ называетъ ее, иногда „наперстокъ“, иногда „пакша“. Въ комнатѣ слегка попахиваетъ кожей и смолой. Все давно знакомое. У развалистой русской печки шумитъ самоваръ. Прямо надъ дверями въ стѣну врѣзанъ большой мѣдный крестъ, а по косяку вязью выведено: „Христосъ съ нами уставися“. Хозяинъ вышки живетъ по старой вѣрѣ. Въ большомъ углу, на божницѣ, у него стали рядкомъ древнія иконы. Въ серединѣ „Деисусъ“ строгаго новгородскаго пошиба, по бокамъ „Праздники“, „преизящныхъ писемъ Строгановскихъ“. Тутъ же на божницѣ мѣдные складни, ручная кадильница и пара кожаныхъ лѣстовокъ свисли внизъ черными треугольниками. Отъ иконъ по стѣнѣ протянута полка съ старопечатными книгами. Тутъ и „Поморскій уставъ“, и „Октай“[1] и творенія Симеона Діонисевича „иже на Выгѣ рѣцѣ“[2] и, наконецъ стиховникъ, крюковой сборникъ духовныхъ стиховъ, переписанный рукою самаго Пафнутія Осиповича.
За окномъ почти смеркалось. Не дологъ зимній день. Темно стало и на вышкѣ. Самоваръ на полу, зашипѣлъ и оболокся паромъ. Пафнутій Осиповичъ встаетъ и потягивается:
— Ну слава Богу, на сей день работы довольно. Онъ складываетъ паруса, сбрасываетъ рукавицу и полощется, нѣкоторое время, у рукомойки. Потомъ не спѣша начинаетъ хозяйничать. Зажигаетъ лампочку, стелетъ на столъ камчатную скатерть, ставитъ самоваръ, подаетъ на блюдѣ рыбникъ и шанежки. Заводится разговоръ. Сначала идутъ распросы о здоровьѣ родныхъ, потомъ слѣдуютъ мои новости про учебныя дѣла, наконецъ переходимъ на болѣе интересныя темы.
Пафнутій Осиповичъ „знаетъ на голосъ“ добрый десятокъ старинъ-былинъ и множество духовныхъ стиховъ. Некоторые стихи поетъ по крюкамъ[3] съ книги. Старикъ большой любитель крюкового пѣнінія и кого угодно сумѣетъ увлечь разсказами о дивной красотѣ мелодій, скрытой въ таинственныхъ крюковыхъ знаменахъ.
Неудивительно, что я учусь у него пѣть по крюкамъ. Сегодня у насъ какъ разъ „урокъ“. Чаепитіе окончено и на столъ появляется старинный „Октай учебный“ съ „Разводомъ демественному“[4] и крюковому знамени“. Щелкаютъ книжныя застежки. На первой страницѣ Октая киноварью, чернью и золотомъ вырисована „лѣствица“, восходящая и нисходящая крюковая гамма. Каждый разъ надо пропѣть сначала лѣствицу, потомъ ужъ выпѣвать гласы Октая.
— Это како знамя?, — спрашиваетъ Пафнутій Осиповичъ.
— Дуда.[5]
— А это?
Параклитъ.
— Это?
— Подчашіе.
— Ну, ладно… Теперь споемъ кряду всю строку.
Передъ глазами строчка хомового[6] текста съ черными знаменами-крюками и красными помѣтами:
Въ два голоса тянемъ:
„Господи воззвахо ко тэбіэ“…
Мой учитель увлекается:
— И ахъ! Сколь красиво! Дуда-то! Дуда коль ловко со стрѣлой трясосвѣтлой да съ паукомъ сошлась!.. Ну-ко иша разъ! Во-во! Ну-ко иша!..
Онъ блаженно улыбается:
— Вить вотъ каково отъ правдѣдовъ искусство осталось! Равзѣ можетъ итальянска нота противъ крюка выстоять? Кака ей цѣна?!.
Ужо погоди схватится, какъ съ горы-то скатятся…
Къ сожалѣнію гость Пафнутія Осиповича нѣсколько молодъ для того чтобы надолго увлекаться наонными мелодіями, сѣтовать на современность и грустить о прекрасномъ прошломъ. Октай водворяется на полку.
— Ну а теперь старину, что-ли, споемъ?
Я оживляюсь:
— Пафнутій Осиповичъ, про Василья и Снафиду!?.
— Про Василья и Снафиду!?. Ладно… Дакъ вить ты и такъ про Василья и Снафиду хорошо знашь? Я вотъ, какъ тебѣ притти про Илью пѣлъ, какъ бой у ихъ съ Добрыней былъ… Голосъ ужъ очинь у этой старины хорошой! Ровно ручей льется…
Ясно что Пафнутію Осиповичу хочется пѣть про Илью.
Хочется непремѣнно! Но былина эта безконечно длинная, а пѣть надо обязательно до конца. Старина не сказка, на полусловѣ нельзя обрывать. Кромѣ того ужъ вечеръ, а у меня на совѣсти уроки на завтра и я кротко говорю что Василья и Снафиду знаю еще плоховато, а Илью очень люблю, но про него мы споемъ потомъ…
— Ладно, ладно, соглашается старикъ. Мнѣ-то все однако. Давай про Снафиду. Сперва я обначалую, а ты потомъ пристань.
Онъ чинно выпрямляется на лавкѣ, кладетъ руки на колѣни и ровнымъ голосомъ заводитъ:
— Въ, вольнемы-а-было въ воль-о-немы го-ороди,
— Упречи-и-стого Сопа-са да у-кре-ешшенья;
— А и жи-ы-ло Спас-са сорокъ-царскихъ е дочерей.
Мы поемъ съ чувствомъ. Обоимъ до глубины души жаль безвременно погибшихъ Василья и Снафиду. Особенно намъ нравятся заключительныя строфы:
А и были люди, да миновалися;
А ихъ звали, величали — забывалося.
Про Василья да про Снафиду была складена
Мы Василью да Снафиды и память творимъ
По окончанін старины выслушиваю кой какія техническія замѣчанія:
— Ежели старина плачевная, говоритъ П. О., дакъ не пой съ подерьгой, а пой въ ростягу. Води голосомъ то! Стихи разны, тамъ про Богородицынъ сонъ, про Пятницу, про Пустыню тожо вытягать на голоса надоть. Ну а ежли весёла кака старина, тамъ, къ примѣру про Катерину Микулишну, какъ съ прихехе въ карты играла, дакъ ужъ товда съ подборомъ съ прихватомъ играй.
Сегодня веселье какъ то плохо на умъ идетъ.
— Спѣть развѣ про князя Михайла?
— Давай!
Высоко, высоко нёбо синё е;
Широко, широко студено море;
А мхи болота и конца не знать
Отъ той иша Двины да отъ архандельской.
Напѣвъ еще болѣе грустный, чѣмъ Василій и Снафида.
За окнами совсѣмъ ужъ темно. Словно стараясь попасть въ унисонъ съ печальной мелодіей старины, въ трубѣ начинается жалобное подвываніе а на крышѣ заворочались и ржаво заскрипѣли флюгера. Видно поднялась метель.
Спѣта пѣсня и князя Михайлы… Онъ утопился, а по берегу ходитъ его мать. Ясно себѣ это представляю: Сѣрое туманное море, мшистый берегъ какъ въ Солзѣ и на пескѣ разбитый карбасъ… Мать князя Михайла бродитъ по берегу и вопитъ. Вѣтеръ рветъ на ней платокъ, треплетъ подолы, а уйти она не можетъ…
Глаза у ней какъ у Сашки Дикой, когда она по рынку бѣгаетъ, думаю я.
Пафнутій Осиповичъ сидитъ молча, закрывъ глаза. Потомъ немного въ носъ, исподтишка запѣваетъ:
—Древяно гробъ… сосновено.
И люблю этотъ стихъ и боюсь его. Стихъ „гробополагателей“ съ жуткимъ, безконечно-заунывнымъ наоннымъ напѣвомъ:
Древяно гробъ сосновенно
Ради мене строено-хо-оно.
И припѣвъ послѣ каждыхъ двухъ стиховъ:
Ты гробе нашъ гробе, предвѣчный нашъ доме!
Въ немъ буду лежати
Трубна гласа ждати.
Ангелы вострубято
Гробныхъ всихо возбудято-хо-оно.
Тишина въ комнатѣ. Только тикаютъ часы да потрескиваетъ лампочка. Изрѣдка проскулитъ въ трубѣ вьюга.
Старческій голосъ ведетъ заунывный стихъ.
Ты гробе нашъ гробе, предвѣчный нашъ доме!
Вспоминается что-то читанное или слышанное: во времена волка-Никона, бывшаго патріарха и его преемниковъ, когда по Русской землѣ текли потоки крови страдальцевъ за отеческое благочестіe и стлался дымъ отъ костровъ, отъ сжигаемыхъ въ срубахъ мучениковъ, многіе, убѣжденные въ пришествіи антихриста, убѣгали въ сѣверныя дебри. Ожидая со дня на день свѣтопредставленія, отшельники въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, каждую полночь ложились въ гробы и со свѣчами въ рукахъ, заслышавъ крикъ пѣтуха, начинали пѣть стихъ „Древянъ гробъ“.
Пойду азъ къ Богу на судъ;
Къ суду двѣ дороги.
Одна то дорога во царство небесно,
Друга-то дороженька во тьму кромѣшнюю
Старикъ сидитъ ко мнѣ бокомъ. Онъ закрылъ глаза. Точно не живой…
— Ты гробе нашъ гробе предвѣчный нашъ доме…
Часы на стѣне начинаютъ бить. 9 часовъ.
Я поднимаюсь.
— Пафнутій Осиповичъ?!. Ужъ мнѣ пора домой.
Онъ поворачивается ко мнѣ и я вижу снова дорогое, знакомое лицо.
— Домо-ой? Давай посиди ише? Вѣть време-то рано? Али уроки нать учить?
— Да—а уроки, да и поздно.
Съ лампочкой въ рукахъ онъ идетъ меня провожать.
На крыльцѣ мы прощаемся.
За воротами, на Новой Дорогѣ ни души. Гдѣ то забрякалъ въ колотовку караульщикъ.
— Какова пора — гости! — Слышу я еще разъ голосъ Пафнутія Осиповича.
Не знаю — живъ ли теперь Пафнутій Осиповичъ. Не слышно о немъ лѣтъ семь. Какъ это принято въ сѣверномъ старовѣріи П. О. ушелъ подъ старость „въ пустыню“. Можетъ быть онъ и по сейчасъ поетъ свои стихи въ Онежскихъ, въ Пинежскихъ, въ Мезенскихъ дебряхъ.
А можетъ быть лежитъ въ сырой землѣ, шумятъ надъ нимъ темныя ели да изрѣдка звучитъ заунывный напѣвъ поморской панихиды и струится вверхъ дымокъ изъ мѣдной кадильницы.
- ↑ Октай-октоихъ т. е. восьмигласникъ.
- ↑ Князья Мышецкіе Семенъ и Андрей управляли знаменитой старообрядческой киновіей на р. Выгѣ въ конце XVII — нач. XVIII вѣкахъ. Принадлежа к поморскому согласію, оба были людьми высоко-образованными и оставили много сочиненій. Наиболѣе популярны: „Виноградъ Россійскій“, „Исторія о соловецкихъ страдальцах“ и „Ответы“.
- ↑ Крюки — певческая нотація, разработанная на Руси теоретически и практически уже въ XII вѣке. Въ XVIII вѣке господствующая церковь смѣнила древніе „крюки“ на итальянскую ноту.Крюковая нотація осталась въ церкви Старообрядческой.
- ↑ Демественное пѣніе — пѣніе придворныхъ византійскихъ пѣцовъ.Демественнымъ напѣвомъ у старообрядцевъ поютъ въ большіе праздники. Такъ было и въ старой Руси
- ↑ Дуда, крюкъ, параклитъ, подчашіе — знаки, знамена древней нотаціи.
- ↑ Хомовое — наонное пѣние, есть то же крюковое но съ особенностями в тѣксте. Напр. слова: „Азъ есмь Богъ“, поются: — «Азо есме Бого». Хомовое пѣніе употребительно только у старообрядцевъ-беспоповцевъ. Такъ поютъ и архангельскіе старообрядцы
Из тёмных сеней по скрипучей с балясными перилами лестнице надо подняться на чердак. Прямо в полутьме сруб вышки с низенькой дверью. Тут и живёт Пафнутий Осипович. У двери слушаю: есть кто дома или нет? — Дома — Мерно звучит за дверью песенный голос:
А берёт Илья ключики серебряны,
А серебряны ключи позолочены.
Отпират Илья конюшонки столлые.
Он выводит коня да неезжалого…
Дёрнув скобу, через высокий порог ступаю на вышку. Пафнутий Осипович, старик лет 60-ти, сидит у окна за своим обычным зимним делом — шьёт парус. Летом он ходит на мурманских пароходах.
— Здрасте, Пафнутий Осипович!?
Пафнутий Осипович поднимает голову и весь расплывается в улыбку:
— А-а! Добро здоровье! Скиновай шубу, белеюшко, да садись… Я покамес засветло конец дошью.
Сидя на лавке, наблюдаю за работой хозяина. На коленях у него угол распластанной по полу парусины. Парусину эту надо прошить по всем швам смолёной дратвой. Для того, чтобы не повредить ладони швальной иглой, на правой руке у старика надета громадная кожаная рукавица. Пафнутий Осипович называет её, иногда „напёрсток“, иногда „пакша“. В комнате слегка попахивает кожей и смолой. Всё давно знакомое. У развалистой русской печки шумит самовар. Прямо над дверями в стену врезан большой медный крест, а по косяку вязью выведено: „Христос с нами уставися“. Хозяин вышки живёт по старой вере. В большом углу на божнице у него стали рядком древние иконы. В середине „Деисус“ строгого новгородского пошиба, по бокам „Праздники“, „преизящных писем Строгановских“. Тут же на божнице медные складни, ручная кадильница и пара кожаных лестовок свисли вниз чёрными треугольниками. От икон по стене протянута полка со старопечатными книгами. Тут и „Поморский устав“, и „Октай“[1] и творения Симеона Дионисевича „иже на Выге реце“[2] и, наконец, стиховник — крюковой сборник духовных стихов, переписанный рукою самого Пафнутия Осиповича.
За окном почти смеркалось. Не долог зимний день. Темно стало и на вышке. Самовар на полу зашипел и оболокся паром. Пафнутий Осипович встаёт и потягивается:
— Ну слава Богу, на сей день работы довольно. Он складывает паруса, сбрасывает рукавицу и полощется некоторое время у рукомойки. Потом не спеша начинает хозяйничать. Зажигает лампочку, стелет на стол камчатную скатерть, ставит самовар, подаёт на блюде рыбник и шанежки. Заводится разговор. Сначала идут расспросы о здоровье родных, потом следуют мои новости про учебные дела, наконец, переходим на более интересные темы.
Пафнутий Осипович „знает на голос“ добрый десяток старин-былин и множество духовных стихов. Некоторые стихи поет по крюкам[3] с книги. Старик большой любитель крюкового пениния и кого угодно сумеет увлечь рассказами о дивной красоте мелодий, скрытой в таинственных крюковых знамёнах.
Неудивительно, что я учусь у него петь по крюкам. Сегодня у нас как раз „урок“. Чаепитие окончено и на столе появляется старинный „Октай учебный“ с „Разводом демественному“[4] и крюковому знамени“. Щёлкают книжные застёжки. На первой странице Октая киноварью, чернью и золотом вырисована „лествица“, восходящая и нисходящая крюковая гамма. Каждый раз надо пропеть сначала лествицу, потом уж выпевать гласы Октая.
— Это како знамя? — спрашивает Пафнутий Осипович.
— Дуда.[5]
— А это?
— Параклит.
— Это?
— Подчашие.
— Ну, ладно… Теперь споём кряду всю строку.
Перед глазами строчка хомового[6] текста с чёрными знаменами-крюками и красными пометами:
В два голоса тянем:
„Господи воззвахо ко тэбиэ“…
Мой учитель увлекается:
— И ах! Сколь красиво! Дуда-то! Дуда коль ловко со стрелой трясосветлой да с пауком сошлась!.. Ну-ко иша раз! Во-во! Ну-ко иша!..
Он блаженно улыбается:
— Вить вот каково от правдедов искусство осталось! Равзе может итальянска нота против крюка выстоять? Кака ей цена?!.
Ужо погоди схватится, как с горы-то скатятся…
К сожалению, гость Пафнутия Осиповича несколько молод для того, чтобы надолго увлекаться наонными мелодиями, сетовать на современность и грустить о прекрасном прошлом. Октай водворяется на полку.
— Ну, а теперь старину, что ли, споём?
Я оживляюсь:
— Пафнутий Осипович, про Василья и Снафиду!?
— Про Василья и Снафиду!? Ладно… Дак вить ты и так про Василья и Снафиду хорошо знашь? Я вот, как тебе придти, про Илью пел, как бой у их с Добрыней был… Голос уж очинь у этой старины хорошой! Ровно ручей льётся…
Ясно что Пафнутию Осиповичу хочется петь про Илью.
Хочется непременно! Но былина эта бесконечно длинная, а петь надо обязательно до конца. Старина не сказка, на полуслове нельзя обрывать. Кроме того уж вечер, а у меня на совести уроки на завтра и я кротко говорю, что Василья и Снафиду знаю ещё плоховато, а Илью очень люблю, но про него мы споём потом…
— Ладно, ладно, — соглашается старик. — Мне-то всё однако. Давай про Снафиду. Сперва я обначалую, а ты потом пристань.
Он чинно выпрямляется на лавке, кладёт руки на колени и ровным голосом заводит:
— В, вольнемы-а-было в воль-о-немы го-ороди,
— Упречи-и-стого Сопа-са да у-кре-ешшенья;
— А и жи-ы-ло Спас-са сорок-царских е дочерей.
Мы поём с чувством. Обоим до глубины души жаль безвременно погибших Василья и Снафиду. Особенно нам нравятся заключительные строфы:
А и были люди, да миновалися;
А их звали, величали — забывалося.
Про Василья да про Снафиду была складена
Мы Василью да Снафиды и память творим
По окончанин старины выслушиваю кой-какие технические замечания:
— Ежели старина плачевная, — говорит П. О., — дак не пой с подерьгой, а пой в ростягу. Води голосом-то! Стихи разны, там про Богородицын сон, про Пятницу, про Пустыню тожо вытягать на голоса надоть. Ну а ежли весёла кака старина, там, к примеру про Катерину Микулишну, как с прихехе в карты играла, дак уж товда с подбором с прихватом играй.
Сегодня веселье как-то плохо на ум идёт.
— Спеть разве про князя Михайла?
— Давай!
Высоко, высоко нёбо синё е;
Широко, широко студёно море;
А мхи болота и конца не знать
От той иша Двины да от архандельской.
Напев ещё более грустный, чем Василий и Снафида.
За окнами совсем уж темно. Словно стараясь попасть в унисон с печальной мелодией старины, в трубе начинается жалобное подвывание а на крыше заворочались и ржаво заскрипели флюгера. Видно, поднялась метель.
Спета песня и князя Михайлы… Он утопился, а по берегу ходит его мать. Ясно себе это представляю: серое туманное море, мшистый берег, как в Солзе, и на песке разбитый карбас… Мать князя Михайла бродит по берегу и вопит. Ветер рвёт на ней платок, треплет подолы, а уйти она не может…
Глаза у неё как у Сашки Дикой, когда она по рынку бегает, думаю я.
Пафнутий Осипович сидит молча, закрыв глаза. Потом немного в нос исподтишка запевает:
—Древяно гроб… сосновено.
И люблю этот стих и боюсь его. Стих „гробополагателей“ с жутким бесконечно-заунывным наонным напевом:
Древяно гроб сосновенно
Ради мене строено-хо-оно.
И припев после каждых двух стихов:
Ты гробе наш гробе, предвечный наш доме!
В нём буду лежати
Трубна гласа ждати.
Ангелы вострубято
Гробных всихо возбудято-хо-оно.
Тишина в комнате. Только тикают часы да потрескивает лампочка. Изредка проскулит в трубе вьюга.
Старческий голос ведёт заунывный стих.
Ты гробе наш гробе, предвечный наш доме!
Вспоминается что-то читанное или слышанное: во времена волка-Никона, бывшего патриарха и его преемников, когда по Русской земле текли потоки крови страдальцев за отеческое благочестиe и стлался дым от костров, от сжигаемых в срубах мучеников, многие, убеждённые в пришествии антихриста, убегали в северные дебри. Ожидая со дня на день светопредставления, отшельники в некоторых местах, каждую полночь ложились в гробы и со свечами в руках, заслышав крик петуха, начинали петь стих „Древян гроб“.
Пойду аз к Богу на суд;
К суду две дороги.
Одна то дорога во царство небесно,
Друга-то дороженька во тьму кромешнюю
Старик сидит ко мне боком. Он закрыл глаза. Точно не живой…
— Ты гробе наш гробе предвечный наш доме…
Часы на стене начинают бить 9 часов.
Я поднимаюсь.
— Пафнутий Осипович?! Уж мне пора домой.
Он поворачивается ко мне и я вижу снова дорогое, знакомое лицо.
— Домо-ой? Давай посиди ише? Веть време-то рано? Али уроки нать учить?
— Да-а уроки, да и поздно.
С лампочкой в руках он идёт меня провожать.
На крыльце мы прощаемся.
За воротами на Новой Дороге ни души. Где-то забрякал в колотовку караульщик.
— Какова пора — гости! — Слышу я ещё раз голос Пафнутия Осиповича.
Не знаю — жив ли теперь Пафнутий Осипович. Не слышно о нём лет семь. Как это принято в северном староверии П. О. ушёл под старость „в пустыню“. Может быть он и по сейчас поёт свои стихи в Онежских, в Пинежских, в Мезенских дебрях.
А может быть лежит в сырой земле, шумят над ним тёмные ели да изредка звучит заунывный напев поморской панихиды и струится вверх дымок из медной кадильницы.
- ↑ Октай-октоих т. е. восьмигласник.
- ↑ Князья Мышецкие Семён и Андрей управляли знаменитой старообрядческой киновией на р. Выге в конце XVII — нач. XVIII веков. Принадлежа к поморскому согласию, оба были людьми высокообразованными и оставили много сочинений. Наиболее популярны: „Виноград Российский“, „История о соловецких страдальцах“ и „Ответы“.
- ↑ Крюки — певческая нотация, разработанная на Руси теоретически и практически уже в XII веке. В XVIII веке господствующая церковь сменила древние „крюки“ на итальянскую ноту.Крюковая нотация осталась в церкви Старообрядческой.
- ↑ Демественное пение — пение придворных византийских пецов.Демественным напевом у старообрядцев поют в большие праздники. Так было и в старой Руси
- ↑ Дуда, крюк, параклит, подчашие — знаки, знамена древней нотации.
- ↑ Хомовое — наонное пение, есть то же крюковое, но с особенностями в тексте. Напр. слова: „Аз есмь Бог“, поются: — «Азо есме Бого». Хомовое пение употребительно только у старообрядцев-беспоповцев. Так поют и архангельские старообрядцы
