Предисловие
правитьПародия — не низкий, недостойный, окололитературный жанр. Пародия — в области искусства. Разумеется, — если это настоящая пародия, автор которой интересуется духом писательского творчества, а не обмолвкой или опечаткой. Можно пародировать стилистику писателя, и можно пародировать стиль его. В первом случае пародия не весьма отличается от глумления и является орудием издевки. Во втором случае пародия соприкасается с критикой и перерастает в нее, являясь орудием перестройки литературы. Впрочем, большой пародист может раскрыть недостаток стилистики, как закономерность стиля того или иного писателя. Для этого от пародиста требуется высокий уровень культуры — и общей и литературной, для этого от пародиста требуется пафос литературной борьбы, для этого от пародиста требуется целеустремленность. Обладает ли всем этим т. Архангельский?
Он один из заслуженно известных и наиболее популярных литературных пародистов. Книжку его пародий можно рекомендовать читателю. Но именно книжка показывает наиболее наглядно недостатки работы талантливого пародиста. Нет спору: в книжке много забавного, много и остроумного, много верных, а подчас и тонких, наблюдений над творчеством различных советских писателей. Очень хороши, например, пародии на Шкловского и Третьякова. «Ассоциативное» построение статей и заметок первого, где мы следим не столько за подчинением Шкловского скачкам своей мысли, сколько за претенциозным кокетничаньем надуманными переходами и логической распущенностью, долженствующей прикрывать неясность идей; абстрактная революционность второго, третьяковский холодок, неразрывно связанный с бравадой, не удающееся сочетание большевистской трезвости и страстности с американской деловитостью — это хорошо почувствовал и понял т. Архангельский. Есть пародии безобидно развлекательные. Часть из них не выше, а то и ниже уровня критикуемого; они смешат, но сквозь смех здесь видно только подстегивание. Есть пародии неудачные — с разных точек зрения и по-разному. Неудачна, по-моему, пародия на крестьянского поэта. Шаблонно «литературные» подсмеивания над авансом и «рублем за строчку» делают пародию откровенно дешевой — ст. Архангельским это бывает не часто.
Злее должна была быть пародия на Клычкова. Ведь, вообще, советский пародист должен уметь обнажать классовую сущность буржуазных произведений, разоблачая низменную корыстность, скрывающуюся за той или иной высоко «идейной» завесой. Архангельский больше иронизирует над Клычковым, чем его саркастически бичует. И — зря!
Совсем мало удачна пародия на П. Романова. Здесь т. Архангельский своей пародией служит именно тому, что он хотел высмеять в писательском «оригинале». Он теряет чувство меры, и его пародия оказывается не средством требующегося воздействия на писателя, но чтивом, радующим потребителя «половой литературы». Я больше остановился на недостатках т. Архангельского, чем на его достоинствах. Мне кажется, что т. Архангельский не всегда достаточно ответственно относится к тому жанру, в области которого он плодотворно и интересно работает. Не только его читатель, но и сам он должен считаться с тем, что пародия — товарищ и друг литературной критики.
Несколько слов о рисунках Кукрыниксов. Этот коллектив, состоящий из трех молодых художников, также широко известен — к сожалению, пока только преимущественно в литературных кругах. Но Кукрыниксы явно имеют право на большее внимание — многие отнюдь не легкомысленные люди начинают смотреть журнал «На литературном посту» с карикатур Кукрыниксов. Думается, что Кукрыниксы много могут сделать и в театре: у них не только много художественного чутья, но уже и много уменья и верная установка.
ЗОРИЧ
Поясница
править
ОнуфрийКочерга, девяностолетнийстарец, старикдед, крестьянинстарожилселаПоросячьиХвосты, отстоящегоотуездногоцентранарасстояниитридцативерстсгаком, проснулсяотневыносимой, нестерпимой, нудной, ноющейикрайнемучительнойломотывпоясницеситаккаконуюпоясницунетольколомило, новнейвдобавокктомужестреляло, тооныйКочерга, прозванныйзасвоюнечесануюбородатостьархиереем, счелнужным, кряхтя, сопяибормочаподпохожийнавыпеченнуювзолекартошкунос, реагироватьнастольнежелательное, недопустимоеитяжкоесостояниеиотправитьсяввышеупомянутый центр, вбольницу, находящуюсявведенииуздравотделаипомещавшуюсянабазарнойплощадиимениМеждународногоженскогоднявосьмогомарта, возлебудки, гдепродаютсяпироги.
Вбольнице, втемномзамызганном, заплеванном, зашарканномсапогами, валенками, лаптями, калошамикоридорчике,Кочергувстретиланекаяостроносая, сплутовскими, помышиномубегающимиглазками, личность, встаром, явнокоричневом, крайнепоношенномпиджачишке, заявившая, чтоготоваоказатьпомочь, ежелибудетмагарыч, начтоОнуфрийКочерга, кряхтя, охаяишморгаяносом, заметил, чтопоясницу, повсейвероятности, ломиткдождю, ачтожекасаетсямагарыча, тоон,Кочерга, порядкизнаетибудетжалитьсянафершалей, каковыепросятденьгизабесплатноелечение, иотправитсявгубернию, ксамомупрокурору, чтобывывеститакихшкодливыхлекарейнасвежуюводу.
Когдаследователь, молодой, ностарый, отзывчивый, чуткий, внимательный, непьющийинекурящийпартиец, вызвалнадопросфельдшераСеменаЛукича, последнийпоказал, чтоповсейсовокупностифакторвидимо: туткто-тонадурил, ибоонделосвоезнаетиоблегчаетстраждуищх, ночтоунегостраждущие--скоты, ибоонлечитьхудобу, нонелюдей, итакогопациентасродуневидал, апосемусчитаетпредъявлениестатьи114-йнедоразумением, ибоон, фельдшер, хотяиветеринарный, новполнесознательныйиникакихвзятокдажеборзымищенкаминебралинеберет.
УТКИН
Письмо из заграницы
править
Милое детство
бывает сто раз.
Молодость —
повторила.
ТЕТЯ!
Пишу письмецо для вас
Прямо из самого Рима.
Рим — это, знаете, город такой.
Около города Пармы.
Здесь на базаре
не городовой,
А прямо-таки
жандармы.
Здесь хотя и фашистский режим
И угнетаемых скрежет,
Но, к сожалению,
чтоб я так жил,
Теток пока не режут,
Вы понимаете?
Что за страна!
Это же прямо слякоть!
Если тетина
Кровь мне нужна,
Что же — прикажете плакать?
ТЕТЯ!
Прошу не грозить мне тюрьмой
И не считать за невежу.
Вас я,
как только вернусь домой,
Честное слово
Дорежу!
ХАЛТУРНОЕ
Не мало в году исторических дат
В стихах воспевают поэты.
Но их вдохновенью не нужно затрат,
Спасают певцов трафареты.
К чему над бумагой ночами корпеть?
Зачем отдаваться заботам?
Пииты давно приспособились петь
По старым испытанным нотам.
И вот на страницах журналов, газет,
Бряцая и сталью, и медью,
Покорных читателей кормит поэт
Своею рифмованной снедью.
8-е марта.
Международный женский день
В стране свободного народа!
Для городов и деревень
Сияет красная, свобода!
О, женщины! Свергайте гнет!
О, будьте бодры вы и яры!
Плечо к плечу, всегда вперед!
Ведут вас к счастью коммунары!
1-е мая.
Какой прекрасный, красный день
В стране свободного народа!
Для городов и деревень
Сияет красная свобода.
Где старой жизни тяжкий гнет?
Все бодры, веселы и яры,
Идут под музыку вперед,
И в авангарде — коммунары!
Мюд.
Румяный, рдяный, юный день
В стране свободного народа!
Для городов и деревень
Сияет красная свобода.
Мы свергнем капитала гнет!
Мы крепки, молоды и яры!
Итти вперед, всегда вперед,
Даем вам клятву, коммунары!
7-е Ноября.
День Октября! Великий день
В стране свободного народа!
Для городов и деревень
Сияет красная свобода.
Где старой жизни тяжкий гнет?
Все бодры, веселы и яры.
Всегда вперед, вперед, вперед
Шагают мощно коммунары!
Распродан товар и, почив от трудов,
Поэт не гнушается прозы.
А в новом году он, как прежде, готов
Стучать на машинке стихозы.
Но станет ли тратить энергию бард,
Пиша юбилейные оды?
Фабричной работе полезен стандарт
На долгие, долгие годы.
И в новом году на страницах газет,
Бряцая и сталью, и медью,
Покорных читателей кормит поэт
Своей прошлогоднею снедью.
У самого
берега
жил
рыбак.
Направо —
море,
налево —
дом.
Каждое
утро,
рыбак
натощак
Рыбку
ловил
неводом.
Ловил,
и какого еще
рожна!
Ухи
похлебать
теперь бы.
Но была
у него
старуха
жена.
Хуже
не сыщешь
стервы!
Золотую
рыбку
поймал
рыбак,
Не чуя
скверной
истории.
И вот
попал
к жене
под башмак,
Чтоб ей
сгореть
в крематории!
Семейная жизнь
превратилась
в содом —
Рыбак
вареного
рака
ошпаренней.
То выстрой
старухе
изящный
дом,
То сделай
ее
барыней!
Барыней побыла, —
требует,
чтоб
Звали ее
царицею.
Рыбаку впору
спрятаться
в гроб,
Ползает
мокрой
мокрицею.
Мне
попадися
такая
жена —
Зануда
старого
быта —
Я б как гаркнул:
— «Цыц, сатана!
Сиди
у разбитого
корыта!»
Я бы разделал
ее
под орех,
Моргнуть
не посмела б
глазом…
Читайте
журнал
«Бывший Леф»
И —
никаких
сказок!
Н. Бухарин.
— А, действительно, — подумал товарищ Октябрев, старый партийный работник, — хорошо бы описать свою жизнь. Сколько приключений! Как много захватывающих моментов! Подполье, ссылка, побег, революция, гражданская война. Есть что порассказать у молодым коммунистам. Да жаль — нет времени!
Октябрев посмотрел в записную книжку, где в отделе «для памяти» под сегодняшним числом было записано: «Междуведомственное совещание, комиссия по организации Дома отдыха, ячейка, доклад на заводе, лекция в партшколе, статья в газету…»
— Когда уж писать! — вздохнул он и заторопился на междуведомственное совещание…
— Эврика! — воскликнул литератор Чегоизволин, прочтя о коммунистическом Пинкертоне. — Есть такое дело! Тут пахнет не одним десятком червяков. Пока «они» раскачаются, я им таких Пинкертонов наделаю, что пальчики оближешь!
Он присел к столу, вытащил бумагу, схватил перо и принялся строчить:
Черная, как самодержавное правительство, ночь висела над Петербургом, когда в одном из рабочих кварталов старый партийный работник Ортодокс Большевиков спустился в подвал, где его ждали старые партийные работники со стажем с 1889 года.
— Товарищи! — вскричал, входя, Ортодокс. — Наступил, великий час! Поклянемся Марксом и Энгельсом, что завтра же свергнем власть буржуазии!!
— Клянемся! — вскричали старые партийные работники, потрясая оружием.
За окнами забывала метель. Метались тени сыщиков, полицейских и жандармов. Внезапно раздался залп. Ортодокс бросил бомбу и, воспользовавшись суматохой, выскочил в окно.
Преследуемый сыщиками, жандармами и полицейскими, Ортодокс вскочил в парадное' особняка на Галерной гавани и быстро взобрался на чердак. Но только он переступил порог, как чьи-то руки схватили eïo за шею и женский голос сказал:
— Не бойтесь, товарищ, это я — товарищ Анна, старая партийная работница с 1890 года.
— Это ты?! — вскричал Ортодокс, — ты тоже спасаешься от шпиков и наглого произвола жандармов? Так вот что я скажу тебе. Я люблю тебя! Будь моей гражданской женой, согласно нашей старой партийной программе!
— Нет! — твердо ответила Янна. — Разве можно говорить о любви, когда не свергнут существующий строй? Я буду твоей только тогда, когда ты организуешь социальную революцию.
— Да? — вскричал Ортодокс. — Хорошо! — И прыгнул в слуховое окно.
— Ara, попались! — вскричал поручик Белогвардейкин, втаскивая связанных по рукам и ногам Анну и Ортодокса.
— Готовьтесь, красные собаки, к смерти!
Поручик был пьян. Он высморкался в трехцветное знамя и запел «боже, царя храни», заряжая браунинг.
— Анна! — прошептал Ортодокс, — скорее перегрызи веревки, связывающие мне руки.
Едва поручик прицелился и стал нажимать курок, как ловким ударом Ортодокс выбил у него оружие и повалил его на пол.
— Спасайся! — крикнул он Анне, прыгая в окно.
— Итак, — улыбаясь, сказал Ортодокс, — ты моя жена!
— Твоя до гроба, — прошептала Анна, стыдливо опуская глаза.
Они сидели в уютной комнате, полученной по ордеру жилотдела. В камине уютно потрескивали дрова, полученные из райтопа, уютно горело электричество.
— Как хорошо! — сказал мечтательно Ортодокс. — Говорят, что женщина — зверь кровожадный. Как это неверно!
— Ну, конечно, милый! — ответила Анна. — Какой же я зверь? Я твоя маленькая женка!
Ортодокс обнял Анну, и их губы слились в горячем старом партийном поцелуе.
Через месяц в книгоиздательстве «Лови момент» вышла новинка: «Таинственное подполье», сочинение Чегоизволина.
Книжонка попала в руки товарища Октябрева. Он прочел ее и, швырнув, с досадой сказал:
— Чорт знает, что такое! И этой макулатурой пичкают рабочих! Почему не пишут наши партийные товарищи? Не понимаю!
Онуфрий Кочерга, девяностолетний старец, старик, дед, крестьянин, старожил села Поросячьи Хвосты, отстоящего от уездного центра на расстоянии тридцати верст с гаком, проснулся от невыносимой, нестерпимой, нудной, ноющей и крайне мучительной ломоты в пояснице, и так как оную поясницу не только ломило, но в ней вдобавок к тому же стреляло, то оный Кочерга, прозванный за свою нечесаную бородатость архиереем, счел нужным, кряхтя, сопя и бормоча под похожий на выпеченную в золе картошку нос, реагировать на столь нежелательное, недопустимое и тяжкое состояние и отправиться в вышеупомянутый центр, в больницу, находящуюся в ведении уздравотдела и помещающуюся на базарной площади имени Международного женского дня восьмого марта, возле будки, где продаются пироги.
В больнице, в темном, замызганном, заплеванном, зашарканном сапогами, валенками, лаптями, калошами коридорчике Кочергу встретила некая остроносая, с плутовскими, по-мышиному бегающими глазками, личность, в старом, явно коричневом, крайне поношенном пиджачишке, заявившая, что готова оказать помочь, ежели будет могарыч, на что Онуфрий Кочерга, кряхтя, охая и шморгая носом, заметил, что поясницу, по всей вероятности, ломит к дождю, а что же касается могарыча, то он, Кочерга, порядки знает и будет жалиться на фершалей, каковые просят деньги за бесплатное лечение, и отправится в губернию, к самому прокурору, чтобы вывести таких шкодливых лекарей на свежую воду.
Когда следователь, молодой, но старый, отзывчивый, чуткий, внимательный, не пьющий и не курящий, партиец, вызвал на допрос фельдшера Семена Лукича, последний показал, что по всей совокупности фактов видимо тут кто-то надурил, ибо он дело свое знает и облегчает страждущих, на что у него страждущие — скоты, ибо он фельдшер ветеринарный и обязан лечить худобу, но не людей, и такого пациента сроду не видал, а посему считает предъявление статьи 114-й недоразумением, ибо он, фельдшер, хотя и ветеринарный, но вполне сознательный и никаких взяток даже борзыми щенками не брал и не берет.
Недавно на одном из диспутов, где мне пришлось выступить по вопросу о бэконном свиноводстве и концертах Персимфанса, в числе полученных мною записок имелась одна следующего содержания:
«Товарищ Сосновский! Я умираю от безнадежной любви к Марусе. Посоветуйте, что мне делать?»
Нужно ли говорить о том, что умирать вообще, а тем более от безнадежной любви в то время, когда мы восстанавливаем наше сельское хозяйство, значит проявить величайшее малодушие, достойное справедливого осуждения со стороны рабкоров и селькоров?
Анонимный корреспондент может мне возразить:
— Вам-де, товарищ Сосновский, легко говорить. Вы-де, мол, забываете, что «любовь — не картошка». ^
Прекрасно. А позвольте вас спросить, много ли вы понимаете в этой самой картошке? Умеете ли вы ее высаживать, окучивать, убирать и хранить? Знакомо ли вам молочное хозяйство и разведение кенафа и донника?
Нет никакого сомнения в том, что ни вы, ни ваше обоже не смыслите во всем этом ни уха, ни рыла.
А между тем каждому мало-мальски грамотному человеку известно, что нормальная, сознательная курица может дать в месяц 30 экспортных яиц, или 360 в год, или 36000 в 100 лет.
Помножив это число примерно на 1.000.000 куроводов, мы получим такое количество высокосортных яиц, которыми можно засыпать не только буржуазную Европу, но и Америку!
Спрашивается, не лучше ли заняться куроводством, чем умирать (!) от безнадежной (!!) любви (!?!) в эпоху тракторизации и мелиорации, то-есть обнаружить вопиющее невежество — качество, тормозящее нашу агрикультуру?
К слову сказать — о тормозах.
Лишний раз приходится убеждаться в toM, что интереснейшее изобретение, каким является тормоз товарища Казанцева, злостные спецы старого закала пытаются похоронить в катакомбах волокиты и бюрократизма.
И лишний раз приходится утверждать, что им не удастся ни затормозить наш советский тормоз ни заткнуть рты нашей общественности в лице ее фельетонистов, ветеринаров и ученых куроводов.
В. МАЯКОВСКИЙ
ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ
Пропер океаном.
Приехал.
Стоп!
Открыл Америку
В Нью-Йорке
на крыше.
Сверху смотрю —
это ж наш Конотоп!
Только в тысячу раз
шире и выше.
Городишко,
конечно,
Москвы хужей.
Нет Госиздата —
все банки да баночки.
Дома,
доложу вам,
по сто этажей.
Фокстротируют.
американочки.
А мне
на них
свысока
наплевать.
Известное дело —
буржуйская лавочка.
Плюну раз —
мамочка-мать!
Плюну другой —
мать моя, мамочка!
Танцуют буржуи
и хоть бы хны.
Видать, не привыкли
к гостю московскому.
У меня
уже
не хватило
слюны.
Шлите почтой.
Нью-Йорк — Маяковскому.
ПЕРЕЦ МАРКИШ
ЗАПЕВ
(Отрывок из вступления к поэме)
Сквозь строй и млечные системы,
К протуберанцам солнц пути преодолев,
Для пламенной космической поэмы
Я отыскал неслыханный запев.
Вселенский хор гремит в надкрайности сверхзвездной
Превыше хладных лун и сказочных планет,
И мировой аккорд плывет над звучной бездной
В спиралях круговых стремительных комет.
Отверзлось все очам, что прежде было тайной,
И в грудь мою проник пылающий мажор.
В спиралях мировых, в сверхзвездности надкрайной
Аккордом мировым гремит вселенский хор.
Сквозь строй бездонных бездн и млечные системы
К протуберанцам солнц пути преодолев,
Для пламенной неслыханной поэмы
Я отыскал космический запев.
А. ЧАЧИКОВ
СЕДЯМ-АЛЕЙКУМ
Пусть муэдзин на минарете
Поет: алла, велик алла!
Шаир1 в московском вилайете2
Творит персидские дела.
Его шербетные напевы
Восточно-сладостны вполне,
Как смуглый стан рязанской девы —
Урмийской розы в чай-хане3.
И он поет ханум Глафиру,
В руках которой самовар.
Пускай завидуют шаиру
Гафиз, Саади и Омар4.
«О, ты, подобная джейрану5,
Иран-нишану6 и цветку!
Пишу, пою и не устану
Петь по пиастру 7 за строку!
Мне из Шираза канарей кум.
Привет ему! Привет весне!
И вообще омлет-алейкум
Замоскворецкой чай-хане!»
1 Рифмач.
2 Замоскворечье.
3 Кафе-столовая.
4 Персидские гомэцы.
5 Коаявочвд.
6 Звездуля.
7 Полтинник.
К ВОПРОСУ О ПОКАЗЕ ГЕРОЕВ
ВСТУПЛЕНИЕ
Дыши, грудная клеть!
Дорогу дайте, детки.
И я хочу воспеть
Героя пятилетки!
Воспеть его в стихах
От пяток до макушки,
Да так, чтоб, ахнув — ах! —
Вторично помер Пушкин.
Чтоб строфы стали в строй,
Обившись рифм плюмажем.
Который тут герой?
Сейчас его покажем!
БИОГРАФИЯ ГЕРОЯ
«Родился он
во времена царизма
В простой семье
рабочих и крестьян
И с первых дней
к заре социализма
Тянулся он
и не любил дворян.
Так проходили
дни, недели, годы.
Младенец рос,
он вырос, возмужал.
Пришел Октябрь,
и яркий луч свободы
Над темной жизнью
ярко засиял.
ПОРТРЕТ ГЕРОЯ
Седины почетной иней
Серебрится на виске.
Наш герой — в рубашке синей,
В черном скромном пиджаке.
В сапогах, в помятой кепке
На особенный покрой.
Скроен ладно, прочно, крепко.
Сразу скажешь: — Вот герой!
Лоб велик и необычен,
Подбородок энергичен,
Грудь стальная,
Взгляд стальной!
(Коль на прочие детали
У тебя нехватит стали,
Матерьял бери иной,
И в своем трактате длинном
Снова силу обретешь.
Мажь героя „Мозолином“ —
„Грудь в мозолях, руки тож“.)
КАК ОН СТАЛ ГЕРОЕМ
Был воздух эпохи
горяч и упруг.
Шли кварталы
сомкнутым строем.
Он токарь — как токарь.
Лег спать он. И вдруг
Наутро проснулся…
героем!
Он твердо и гордо
стоит у станка,
Ударным геройством
проколот.
И мертвою хваткой
стальная рука
Сжимает
мозолистый молот !
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Если был бы на героя
Остальной похож народ,
Мы — герои, землю роя,
Полным ходом шли б вперед.
День изо дня,
Из года в год
Мы шли б вперед!
Вперед!
Вперед!..»
ЕЩЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Закончив этот труд
Подобною «урок»,
Остановись и тут
Прочти его герою.
И вот герой труда
Отчетливо и внятно
Пошлет тебя туда…
Ну, в общем, все понятно.