Парламент (Дорошевич)/ДО
Только что прошелъ теплый лѣтній дождь.
Отъ травы, сѣдой отъ капелекъ дождя, отъ мокрой земли поднимается дыханіе, теплое, влажное, нѣжное.
Колокола заговорили по Риму.
Звонятъ къ «Ave Maria[1]».
Близится вечеръ.
На голубомъ небѣ облака стали цвѣта розовыхъ коралловъ.
Я стою на Палатинскомъ холмѣ.
На развалинахъ колоссальныхъ дворцовъ.
Отъ развалинъ поднимается смрадная, какъ запахъ крови, память Калигулы, Клавдія, Нерона.
Передо мной, внизу, мраморные обломки форума.
А за форумомъ, надъ противоположнымъ обрывомъ, большой грязный домъ.
Подъ нимъ въ землѣ похороненъ римскій сенатъ.
Въ грязномъ домѣ овощная лавка, старьевщикъ, слесарная, столярная мастерская, трактиръ.
Днемъ передъ дверями матери ищутъ насѣкомыхъ въ головахъ у дѣтей.
Вечеромъ пьетъ, сквернословитъ, дуется на грязныя мѣдныя деньги въ засаленныя карты мастеровщина.
Это надгробный памятникъ надъ римскимъ сенатомъ.
Тридцатый годъ нашей эры.
Римъ въ волненіи.
Утромъ прибылъ съ острова Капреи патрицій Казоній Прискусъ.
Говорятъ, возведенный въ какое-то новое достоинство.
Ликторы немедленно увѣдомили сенаторовъ, что, повелѣніемъ императора, сенатъ созывается сегодня, въ полдень, на засѣданіе.
Сенатъ давно не собирался.
Императоръ Тиверій удалился на островъ Капрею и живетъ тамъ, совершая богослуженія въ двѣнадцати выстроенныхъ имъ храмахъ, окруженный оракулами.
И вдругъ собраніе сената! Посолъ отъ цезаря!
Форумъ, всѣ портики, ступени храмовъ чернѣютъ отъ народа.
Ликторы съ трудомъ пролагаютъ дорогу сенаторамъ.
Сенаторы взволнованы не меньше народа.
— Что случилось?
— Говорятъ, тяжелыя извѣстія отъ проконсула изъ Іудеи.
— Возмущеніе на сѣверѣ Галліи!
— Новый испанскій походъ!
Жрецъ кидаетъ благовонныя травы на дымящійся алтарь Кастора и Поллукса.
Сенаторы занимаютъ курульныя кресла изъ золоченой бронзы.
Предсѣдатель ставитъ передъ собой песочные часы и, поклонившись сенату, говоритъ:
— Слово благородному Казонію Прискусу, министру удовольствій[2].
Сенаторы смотрятъ на него съ удивленіемъ.
Предсѣдатель, опустивъ глаза, объясняетъ:
— Новая должность, только что учрежденная всемилостивѣйшимъ Августомъ.
Казоній Прискусъ медленно поднимается со своего кресла.
У него полное розовое лицо. Только около глазъ и угловъ губъ желтоватыя пятна.
На бѣлой тогѣ, обрамленной широкой каймой цвѣта запекшейся крови, полныя, налитыя руки кажутся желтоватыми.
Словно тлѣніе слегка коснулось уже этого рыхлаго, выхоленнаго тѣла.
Онъ слегка касается рукой сердца и накрашенныхъ губъ и говоритъ:
— Избранные отцы! Императоръ и верховный жрецъ, благочестивый цезарь Августъ, божественный Тиверій сенату римскому посылаетъ свой привѣтъ.
Сенаторы встаютъ, прикладываютъ руки къ сердцу и устамъ, глубоко наклоняются и остаются такъ нѣсколько долгихъ мгновеній.
Затѣмъ всѣ садятся, и Казоній Прискусъ продолжаетъ:
— Императоръ и верховный жрецъ, благочестивый цезарь Августъ, божественный Тиверій увѣдомляетъ васъ о новой милости, явленной ему безсмертными богами. Два дня тому назадъ императорскими рыбаками у береговъ Байи поймана камбала невиданной величины, и живою была доставлена на островъ Капрею, гдѣ находятся нынѣ въ садкахъ для рыбы, предназначенной къ императорскому столу. Самъ повелитель морей, богъ Нептунъ, шлетъ брату своему, Юпитеру, воплотившемуся въ божественномъ Тиверіи, дань изъ глубины своихъ владѣній. Съ благодарностью и достойно должны мы принимать дары благословляющихъ боговъ, и равный богамъ цезарь Августъ повелѣваетъ черезъ меня своему сенату обсудить подъ какимъ соусомъ должно изготовить посланную Нептуномъ рыбу[3]. Избранные отцы, что вы отвѣтите вашему цезарю?
Словно громъ поразилъ сенатъ.
Сенатъ молчалъ. Слышно было только тяжелое дыханіе.
Всѣ опустили головы.
Одни поблѣднѣли, какъ ихъ тоги, другіе густо покраснѣли, какъ ихъ пурпуръ.
Кай, полководецъ, который такъ часто видѣлъ смерть, что лицо его стало мертвымъ, чувствовалъ, какъ горячая кровь заливаетъ его щеки.
Онъ чувствовалъ это только одинъ разъ.
Когда въ Испаніи возмутился одинъ изъ легіоновъ, и солдатъ кинулъ въ грязь вызолоченный значокъ съ лавровымъ вѣнкомъ: «S.P.Q.R.[4]» и сталъ топтать его ногами.
Тогда горячая кровь такъ же бросилась въ лицо Каю.
Онъ кинулся и крикнулъ:
— Десятаго казнить…
Но сейчасъ же одумался и приказалъ:
— Десятаго только оставить въ живыхъ, чтобы онъ разсказалъ, какъ оскорблять римскія знамена.
И девять десятыхъ мятежнаго легіона тутъ же пали подъ мечами.
И когда побоище было кончено, — легіоны подняли Кая на щитахъ:
— Да здравствуетъ нашъ Кай, носитель страшнаго римскаго имени!
А сидѣвшій рядомъ съ Каемъ старикъ Пизонъ, мирный Пизонъ, всю жизнь свою отдавшій изученію исторіи, съ глазами, полными слезъ, прошепталъ:
— Въ дѣтствѣ меня однажды отецъ высѣкъ. Съ тѣхъ поръ я не испытывалъ ничего подобнаго.
— Цезарь ждетъ отвѣта своего сената! — сказалъ Прискусъ, прищуривъ пухлыя вѣки и обводя пристальнымъ взглядомъ ряды наклонившихъ головы сенаторовъ и ища ихъ взглядовъ.
Молчаніе было страшно.
И вдругъ среди него раздался голосъ.
Всѣ вздрогнули и оглянулись на говорившаго.
Говорилъ Антоній, изъ рода Павзаніевъ.
— Камбалу нужно прежде всего…
Казоній Прискусъ слегка наклонилъ голову:
— Пусть благородный Павзаній говоритъ громче. Такъ, чтобы всѣ слышали!
Антоній возвысилъ дрожащій голосъ, который звенѣлъ, какъ струна, среди всеобщаго молчанія.
— Камбалу нужно прежде всего пустить живою въ бѣлое вино. Есть люди, которые говорятъ, что камбалу достаточно варить въ винѣ. Эти люди заблуждаются! Живою надо пустить ее въ бѣлое вино. Пусть поплаваетъ. Всѣми жабрами она, по привычкѣ, хватитъ въ себя вина и пропитается вся виномъ. Вино пройдетъ у нея внутри. Все мясо, весь жирокъ пропахнетъ нѣжно, нѣжно винцомъ.
Сенатъ, дрожа, слушалъ эту рѣчь.
А Павзаній воодушевлялся:
— Пусть сдѣлаетъ пять, шесть, десять глотковъ, — и когда, отравленная виномъ, задергается въ судорогахъ, надо серебрянымъ ножомъ, острымъ, какъ бритва, моментально разрѣзать ей животъ и, выпустивъ кишки, печень и пузырь, бросить ее въ кипящее бѣлое вино, разбавленное водою, чтобы не придать мясу рыбы слишкомъ виннаго вкуса. И прибавить въ эту кипящую воду для запаха гвоздики.
Въ сенатѣ раздался стонъ.
Павзаній въ испугѣ смолкъ на звенящей нотѣ и задрожалъ.
Сенаторы поднялись съ креселъ и смотрѣли: откуда раздался стонъ.
Рука Кая шарила около пояса, гдѣ привыкла находить мечъ.
— Это Ливій…
Болѣзненный стонъ вырвался у благороднаго Ливія.
Весь сенатъ былъ на ногахъ и ждалъ слова Ливія.
Ливій поднялся.
На лицѣ его было страданіе.
Онъ протянулъ передъ собою руки и голосомъ, полнымъ муки, воскликнулъ:
— Только не гвоздики!
Сенаторы переглянулись долгими взглядами.
И одинъ за другимъ молча стали опускаться въ кресла.
Краска сбѣжала было съ лица Казонія Прискуса, и теперь снова румянецъ возвращался на щеки.
— Будь прокляты тѣ, кто кладетъ въ рыбу гвоздику! Это дѣлаютъ рабы-повара. И поистинѣ справедливъ тотъ, кто приказываетъ бить бычачьими жилами повара, когда замѣтитъ въ своей рыбѣ горьковатый привкусъ гвоздики. Небрежные, не умѣющіе сохранить рыбу живою, они кладутъ проклятую гвоздику, чтобъ заглушить вкусъ тлѣнія, которое немедленно же охватываетъ, въ самой легкой степени, морскую рыбу, лишь только она заснула. Не кладите гвоздики!
Ливій заклиналъ, махая руками:
— Не кладите ея, чтобъ не убить легкаго привкуса, запаха моря. Когда ѣшь морскую рыбу, надо, чтобъ на языкѣ рождалась и въ воображеніи неслась мысль о морѣ! Въ этомъ поэзія камбалы. Нѣтъ! Не разваривая рыбы, оставивъ ее въ кипящей водѣ съ виномъ столько времени, чтобъ мясо ея было еще слегка твердымъ и чуть-чуть сырымъ, — пусть огонь потомъ додѣлаетъ то, чего не сдѣлала вода, — рыбу надо выхватить изъ кипятка, и, осторожно снявши мясо и жиръ съ костей цѣльными, огромными, аппетитными четырьмя кусками, — съ каждой стороны, сверху и снизу по куску, — положить сейчасъ же, не давая остынуть, горячей, на раскаленную сковороду съ кипящимъ. бурлящимъ и брызгающимъ сливочнымъ масломъ…
— Стой! — закричалъ сенаторъ Маркъ, изъ рода Плавтовъ, — гдѣ-жъ будетъ соль?
— Соль была въ кипяткѣ! — закричалъ звонкимъ, пронзительнымъ голосомъ Павзаній, — не прерывай!
— Опять неправда! Опять ошибка! Не въ кипяткѣ! Не такъ солятъ рыбу! Надо жарить въ анчоусномъ маслѣ!
Плавтъ покинулъ свое мѣсто и стоялъ, размахивая руками, посрединѣ сената.
— Надо взять соленыхъ анчоусовъ съ ихъ сокомъ, смѣшать руками, чтобъ сдѣлалось тѣсто, и протереть это тѣсто сквозь самое частое серебряное рѣшето. Затѣмъ взять сливочнаго масла и пахтать, пахтать, пахтать, растирать, растирать, растирать анчоусную соленую массу со сливочнымъ масломъ, свѣжимъ, только что сбитымъ, на которомъ, словно слезы, стоятъ еще капли воды.
Плавтъ говорилъ со звѣрствомъ и горящими глазами, и скрюченные пальцы его, какъ будто, мяли анчоусное тѣсто и сливочное масло.
— И смявъ, измявъ эту массу, когда вся она станетъ темной, коричневой, — кусками, горстями, кидать, кидать ее на раскаленную сковороду. И пусть кругомъ распространится и дразнитъ, и щекочетъ ноздри запахъ жареной рыбы. Въ это кипящее анчоусное масло положить филей пухлой, жирной камбалы. Перевернуть ее, перевернуть нѣсколько разъ. Перевертывать, перевертывать, чтобъ она не прижарилась, боги да спасутъ, гдѣ-нибудь. И трясти, трясти сковороду. Не сверху внизъ, а такъ: шевелить взадъ, впередъ, направо, налѣво, быстро, быстро на огнѣ, чтобъ анчоусное масло заливало камбалу. И пусть въ немъ дойдетъ она, недоваренная въ кипяткѣ, и отъ него получитъ свою сольцу.
— Избранные отцы! — воскликнулъ Казоній Прискусъ.
Пухлыя вѣки его теперь почти совсѣмъ сощурились, а около толстыхъ губъ легла глубокая складка.
Онъ смотрѣлъ на сенатъ, откинувшись назадъ и слегка забросивъ голову.
Вытянувъ руку, онъ шевелилъ пухлыми, желтоватыми пальцами въ перстняхъ, успокаивая расходившіяся страсти.
— Избранные отцы! Августъ требуетъ отъ своего сената соуса!
— А сейчасъ и соусъ! — съ привизгомъ закричалъ Плавтъ, — сейчасъ и соусъ будетъ!
Онъ схватился руками за трибуну, на которой стоялъ Прискусъ.
Но его отстранилъ Теренцій.
Теренцій говорилъ не своимъ голосомъ и задыхался.
— Слушай, Казоній Прискусъ! Скажи Цезарю, что для соуса надо разбить яичныхъ желтковъ. И прибавить въ нихъ сахару, одну каплю, — три песчинки. Потому что одна капля сахару только подчеркиваетъ вкусы всего и ничему не вредитъ, не оставляетъ сладости. И взбивши желтки, какъ желтую пѣну, еще бить, еще бить, со сметаной для густоты.
— Подправочной муки, подправочной муки! — раздался чей-то крикъ.
— Одна ложка! На десять желтковъ одна ложка! И вводить въ эту смѣсь кипяченаго бѣлаго вина, въ которомъ варили немного душистаго перца.
— А раковое масло забыли! — схватившись за голову, воскликнулъ старикъ-сенаторъ и упалъ въ кресло.
— Нѣтъ, не забыли!
Теренцій повернулъ къ нему свое блѣдное лицо съ горящими глазами.
— Раковое масло изъ истолченныхъ и протертыхъ жареныхъ раковъ добавлять каплями и разбивать, разбивать серебряными метелочками это красно-янтарное масло. А въ вино, когда его кипятили, должны были быть положены на рѣзанные кусками живые омары. Это отниметъ отъ вина его остроту, — омарье мясо придастъ ему свою сладость.
— Устрицъ теперь! — закричалъ Аврелій, который никакъ не могъ выбрать мгновенія, чтобы вставить свое слово.
Онъ оттолкнулъ всѣхъ и, взойдя на трибуну, схватилъ Казонія Прискуса за тогу.
— Скажи цезарю, что это я сказалъ! Сказалъ сенаторъ Аврелій про устрицъ. Устрицъ, сваренныхъ въ винѣ. Устрицъ, освобожденныхъ отъ жабръ. Сваренныхъ, очищенныхъ креветокъ, припущенныхъ на сковородкѣ чуть-чуть въ маслѣ. Когда отъ сметаны слегка побѣлѣетъ, а отъ раковаго масла порозовѣетъ желтая масса сбитыхъ желтковъ, тогда въ эту нѣжную, пухлую, воздушную пѣну положить жирныхъ, вареныхъ устрицъ и розовыхъ, лоснящихся отъ масла креветокъ.
— Да чтобъ все сбивали рабы-англы! — громовымъ голосомъ покрылъ всѣхъ Теренцій. — Людей съ черными волосами не нужно подпускать къ готовящимся кушаньямъ. У людей съ черными волосами ѣдкая и пахучая испарина. Кушанье, когда готовится, впитываетъ въ себя всѣ запахи кругомъ. Пусть соусъ сбиваютъ бѣлокурые рабы, отъ которыхъ нѣтъ запаха. Англы для этого незамѣнимы.
— Пусть англы! Пусть англы! — кричалъ престарѣлый Андроникъ, махая своей единственной рукой, — другую онъ потерялъ въ бояхъ, завоевывая императору новыя области на Востокѣ.
Отъ волненія поблѣднѣли шрамы отъ ранъ на его лицѣ.
— Пусть англы. Но не надо забыть: вливая на золотое блюдо… На золотое, — потому что желтоватый соусъ на золотомъ блюдѣ — это составитъ пріятное для глазъ сочетаніе цвѣтовъ. Не надо забывать, подливъ подъ камбалу пѣнистаго, нѣжнаго соуса, обливъ имъ ее сверху, — не надо забывать, говорю я, взбрызнуть все это сверху истертымъ въ порошокъ сыромъ. Слегка. Словно пронесшійся вѣтерокъ покрылъ легкой пылью. И тогда! Тогда поставить все это на пылающій огонь. Чтобъ пламя охватило все божественное блюдо, и, вспыхнувъ отъ жара, пыль отъ сыра, словно краской стыда, зарумянила все. И подавать…
Плавтъ сидѣлъ теперь въ своемъ креслѣ, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, мутными глазами и шевелилъ отвисшими губами:
— И ѣсть! И ѣсть!..
— И ѣсть! И ѣсть! — повторяли сенаторы.
Казоній Прискусъ обратился къ писцамъ, которые съ навощенными дощечками сидѣли на ступенькахъ мраморной трибуны.
— Все-ли вы записали?
— Да. Все, господинъ.
Министръ удовольствій слегка ударилъ рукой по краю трибуны, чтобы воцарилось молчаніе.
— Избранные отцы! Императоръ и верховный жрецъ, благочестивый цезарь Августъ, божественный Тиверій, благодаритъ свой сенатъ за законодательные труды и отпускаетъ васъ домой. Да найдете вы у домашняго очага, подъ покровомъ пенатовъ, вожделѣнный миръ, спокойствіе, счастье и безопасность. Можете идти!
Онъ поклонился и, пройдя черезъ сенатъ, остановился на верхней площадкѣ мраморной лѣстницы.
Сдѣлавъ толпившемуся на форумѣ и подъ портиками народу знакъ, чтобы онъ замолчалъ, Казоній Прискусъ громкимъ голосомъ объявилъ:
— Граждане, апплодируйте! Римскій сенатъ обдумалъ и утвердилъ соусъ къ камбалѣ для стола божественнаго Тиверія.
Народъ молчалъ.
Вслѣдъ за Прискусомъ по лѣстницѣ гуськомъ спускались сенаторы.
Кай взялъ подъ руку старика Пизона.
— Однажды въ Галліи мои солдаты затащили къ себѣ молодую дѣвушку и изнасиловали ее! — сказалъ онъ тихо Пизону. — Я пришелъ на шумъ и видѣлъ, какъ эта дѣвушка вышла изъ дома къ ожидавшимъ ее возмутившимся односельчанамъ. Когда она показалась, шумъ смолкъ, настало мертвое молчаніе. Она сходила съ лѣстницы медленно, опустивъ голову, не смѣя ни на кого поднять глазъ. Сходя съ этой лѣстницы, мнѣ кажется, я понимаю, что должна была чувствовать та, галльская дѣвушка, которую изнасиловали.
Пизонъ высвободилъ отъ него свою руку.
— Оставь меня со своими исторіями. Все время, пока обсуждался соусъ къ рыбѣ, я не сказалъ, со своей стороны, ни слова. Боюсь, чтобъ изъ-за этого мнѣ не было чего плохого!