Парламент (Дорошевич)
См. также одноимённые страницы.Только что прошёл тёплый летний дождь.
От травы, седой от капелек дождя, от мокрой земли поднимается дыхание, тёплое, влажное, нежное.
Колокола заговорили по Риму.
Звонят к «Ave Maria[1]».
Близится вечер.
На голубом небе облака стали цвета розовых кораллов.
Я стою на Палатинском холме.
На развалинах колоссальных дворцов.
От развалин поднимается смрадная, как запах крови, память Калигулы, Клавдия, Нерона.
Передо мной, внизу, мраморные обломки форума.
А за форумом, над противоположным обрывом, большой грязный дом.
Под ним в земле похоронен римский сенат.
В грязном доме овощная лавка, старьёвщик, слесарная, столярная мастерская, трактир.
Днём перед дверями матери ищут насекомых в головах у детей.
Вечером пьёт, сквернословит, дуется на грязные медные деньги в засаленные карты мастеровщина.
Это надгробный памятник над римским сенатом.
Тридцатый год нашей эры.
Рим в волнении.
Утром прибыл с острова Капреи патриций Казоний Прискус.
Говорят, возведённый в какое-то новое достоинство.
Ликторы немедленно уведомили сенаторов, что, повелением императора, сенат созывается сегодня, в полдень, на заседание.
Сенат давно не собирался.
Император Тиберий удалился на остров Капрею и живёт там, совершая богослужения в двенадцати выстроенных им храмах, окружённый оракулами.
И вдруг собрание сената! Посол от цезаря!
Форум, все портики, ступени храмов чернеют от народа.
Ликторы с трудом пролагают дорогу сенаторам.
Сенаторы взволнованы не меньше народа.
— Что случилось?
— Говорят, тяжёлые известия от проконсула из Иудеи.
— Возмущение на севере Галлии!
— Новый испанский поход!
Жрец кидает благовонные травы на дымящийся алтарь Кастора и Поллукса.
Сенаторы занимают курульные кресла из золочёной бронзы.
Председатель ставит перед собой песочные часы и, поклонившись сенату, говорит:
— Слово благородному Казонию Прискусу, министру удовольствий[2].
Сенаторы смотрят на него с удивлением.
Председатель, опустив глаза, объясняет:
— Новая должность, только что учреждённая всемилостивейшим Августом.
Казоний Прискус медленно поднимается со своего кресла.
У него полное розовое лицо. Только около глаз и углов губ желтоватые пятна.
На белой тоге, обрамлённой широкой каймой цвета запёкшейся крови, полные, налитые руки кажутся желтоватыми.
Словно тление слегка коснулось уже этого рыхлого, выхоленного тела.
Он слегка касается рукой сердца и накрашенных губ и говорит:
— Избранные отцы! Император и верховный жрец, благочестивый цезарь Август, божественный Тиберий сенату римскому посылает свой привет.
Сенаторы встают, прикладывают руки к сердцу и устам, глубоко наклоняются и остаются так несколько долгих мгновений.
Затем все садятся, и Казоний Прискус продолжает:
— Император и верховный жрец, благочестивый цезарь Август, божественный Тиберий уведомляет вас о новой милости, явленной ему бессмертными богами. Два дня тому назад императорскими рыбаками у берегов Байи поймана камбала невиданной величины, и живою была доставлена на остров Капрею, где находятся ныне в садках для рыбы, предназначенной к императорскому столу. Сам повелитель морей, бог Нептун, шлёт брату своему, Юпитеру, воплотившемуся в божественном Тиберии, дань из глубины своих владений. С благодарностью и достойно должны мы принимать дары благословляющих богов, и равный богам цезарь Август повелевает через меня своему сенату обсудить под каким соусом должно изготовить посланную Нептуном рыбу[3]. Избранные отцы, что вы ответите вашему цезарю?
Словно гром поразил сенат.
Сенат молчал. Слышно было только тяжёлое дыхание.
Все опустили головы.
Одни побледнели, как их тоги, другие густо покраснели, как их пурпур.
Гай, полководец, который так часто видел смерть, что лицо его стало мёртвым, чувствовал, как горячая кровь заливает его щёки.
Он чувствовал это только один раз.
Когда в Испании возмутился один из легионов, и солдат кинул в грязь вызолоченный значок с лавровым венком: «S.P.Q.R.[4]» и стал топтать его ногами.
Тогда горячая кровь так же бросилась в лицо Гаю.
Он кинулся и крикнул:
— Десятого казнить…
Но сейчас же одумался и приказал:
— Десятого только оставить в живых, чтобы он рассказал, как оскорблять римские знамёна.
И девять десятых мятежного легиона тут же пали под мечами.
И когда побоище было кончено, — легионы подняли Гая на щитах:
— Да здравствует наш Гай, носитель страшного римского имени!
А сидевший рядом с Гаем старик Пизон, мирный Пизон, всю жизнь свою отдавший изучению истории, с глазами, полными слёз, прошептал:
— В детстве меня однажды отец высек. С тех пор я не испытывал ничего подобного.
— Цезарь ждёт ответа своего сената! — сказал Прискус, прищурив пухлые веки и обводя пристальным взглядом ряды наклонивших головы сенаторов и ища их взглядов.
Молчание было страшно.
И вдруг среди него раздался голос.
Все вздрогнули и оглянулись на говорившего.
Говорил Антоний, из рода Павзаниев.
— Камбалу нужно прежде всего…
Казоний Прискус слегка наклонил голову:
— Пусть благородный Павзаний говорит громче. Так, чтобы все слышали!
Антоний возвысил дрожащий голос, который звенел, как струна, среди всеобщего молчания.
— Камбалу нужно прежде всего пустить живою в белое вино. Есть люди, которые говорят, что камбалу достаточно варить в вине. Эти люди заблуждаются! Живою надо пустить её в белое вино. Пусть поплавает. Всеми жабрами она, по привычке, хватит в себя вина и пропитается вся вином. Вино пройдёт у неё внутри. Всё мясо, весь жирок пропахнет нежно, нежно винцом.
Сенат, дрожа, слушал эту речь.
А Павзаний воодушевлялся:
— Пусть сделает пять, шесть, десять глотков, — и когда, отравленная вином, задёргается в судорогах, надо серебряным ножом, острым, как бритва, моментально разрезать ей живот и, выпустив кишки, печень и пузырь, бросить её в кипящее белое вино, разбавленное водою, чтобы не придать мясу рыбы слишком винного вкуса. И прибавить в эту кипящую воду для запаха гвоздики.
В сенате раздался стон.
Павзаний в испуге смолк на звенящей ноте и задрожал.
Сенаторы поднялись с кресел и смотрели: откуда раздался стон.
Рука Гая шарила около пояса, где привыкла находить меч.
— Это Ливий…
Болезненный стон вырвался у благородного Ливия.
Весь сенат был на ногах и ждал слова Ливия.
Ливий поднялся.
На лице его было страдание.
Он протянул перед собою руки и голосом, полным муки, воскликнул:
— Только не гвоздики!
Сенаторы переглянулись долгими взглядами.
И один за другим молча стали опускаться в кресла.
Краска сбежала было с лица Казония Прискуса, и теперь снова румянец возвращался на щёки.
— Будь прокляты те, кто кладёт в рыбу гвоздику! Это делают рабы-повара. И поистине справедлив тот, кто приказывает бить бычачьими жилами повара, когда заметит в своей рыбе горьковатый привкус гвоздики. Небрежные, не умеющие сохранить рыбу живою, они кладут проклятую гвоздику, чтоб заглушить вкус тления, которое немедленно же охватывает, в самой лёгкой степени, морскую рыбу, лишь только она заснула. Не кладите гвоздики!
Ливий заклинал, махая руками:
— Не кладите её, чтоб не убить лёгкого привкуса, запаха моря. Когда ешь морскую рыбу, надо, чтоб на языке рождалась и в воображении неслась мысль о море! В этом поэзия камбалы. Нет! Не разваривая рыбы, оставив её в кипящей воде с вином столько времени, чтоб мясо её было ещё слегка твёрдым и чуть-чуть сырым, — пусть огонь потом доделает то, чего не сделала вода, — рыбу надо выхватить из кипятка, и, осторожно снявши мясо и жир с костей цельными, огромными, аппетитными четырьмя кусками, — с каждой стороны, сверху и снизу по куску, — положить сейчас же, не давая остынуть, горячей, на раскалённую сковороду с кипящим. бурлящим и брызгающим сливочным маслом…
— Стой! — закричал сенатор Марк, из рода Плавтов, — где ж будет соль?
— Соль была в кипятке! — закричал звонким, пронзительным голосом Павзаний, — не прерывай!
— Опять неправда! Опять ошибка! Не в кипятке! Не так солят рыбу! Надо жарить в анчоусном масле!
Плавт покинул своё место и стоял, размахивая руками, посредине сената.
— Надо взять солёных анчоусов с их соком, смешать руками, чтоб сделалось тесто, и протереть это тесто сквозь самое частое серебряное решето. Затем взять сливочного масла и пахтать, пахтать, пахтать, растирать, растирать, растирать анчоусную солёную массу со сливочным маслом, свежим, только что сбитым, на котором, словно слёзы, стоят ещё капли воды.
Плавт говорил со зверством и горящими глазами, и скрюченные пальцы его, как будто, мяли анчоусное тесто и сливочное масло.
— И смяв, измяв эту массу, когда вся она станет тёмной, коричневой, — кусками, горстями, кидать, кидать её на раскалённую сковороду. И пусть кругом распространится и дразнит, и щекочет ноздри запах жареной рыбы. В это кипящее анчоусное масло положить филей пухлой, жирной камбалы. Перевернуть её, перевернуть несколько раз. Перевёртывать, перевёртывать, чтоб она не прижарилась, боги да спасут, где-нибудь. И трясти, трясти сковороду. Не сверху вниз, а так: шевелить взад, вперёд, направо, налево, быстро, быстро на огне, чтоб анчоусное масло заливало камбалу. И пусть в нём дойдёт она, недоваренная в кипятке, и от него получит свою сольцу.
— Избранные отцы! — воскликнул Казоний Прискус.
Пухлые веки его теперь почти совсем сощурились, а около толстых губ легла глубокая складка.
Он смотрел на сенат, откинувшись назад и слегка забросив голову.
Вытянув руку, он шевелил пухлыми, желтоватыми пальцами в перстнях, успокаивая расходившиеся страсти.
— Избранные отцы! Август требует от своего сената соуса!
— А сейчас и соус! — с привизгом закричал Плавт, — сейчас и соус будет!
Он схватился руками за трибуну, на которой стоял Прискус.
Но его отстранил Теренций.
Теренций говорил не своим голосом и задыхался.
— Слушай, Казоний Прискус! Скажи Цезарю, что для соуса надо разбить яичных желтков. И прибавить в них сахару, одну каплю, — три песчинки. Потому что одна капля сахару только подчёркивает вкусы всего и ничему не вредит, не оставляет сладости. И взбивши желтки, как жёлтую пену, ещё бить, ещё бить, со сметаной для густоты.
— Подправочной муки, подправочной муки! — раздался чей-то крик.
— Одна ложка! На десять желтков одна ложка! И вводить в эту смесь кипячёного белого вина, в котором варили немного душистого перца.
— А раковое масло забыли! — схватившись за голову, воскликнул старик-сенатор и упал в кресло.
— Нет, не забыли!
Теренций повернул к нему своё бледное лицо с горящими глазами.
— Раковое масло из истолчённых и протёртых жареных раков добавлять каплями и разбивать, разбивать серебряными метёлочками это красно-янтарное масло. А в вино, когда его кипятили, должны были быть положены на резанные кусками живые омары. Это отнимет от вина его остроту, — омарье мясо придаст ему свою сладость.
— Устриц теперь! — закричал Аврелий, который никак не мог выбрать мгновения, чтобы вставить своё слово.
Он оттолкнул всех и, взойдя на трибуну, схватил Казония Прискуса за тогу.
— Скажи цезарю, что это я сказал! Сказал сенатор Аврелий про устриц. Устриц, сваренных в вине. Устриц, освобождённых от жабр. Сваренных, очищенных креветок, припущенных на сковородке чуть-чуть в масле. Когда от сметаны слегка побелеет, а от ракового масла порозовеет жёлтая масса сбитых желтков, тогда в эту нежную, пухлую, воздушную пену положить жирных, варёных устриц и розовых, лоснящихся от масла креветок.
— Да чтоб всё сбивали рабы-англы! — громовым голосом покрыл всех Теренций. — Людей с чёрными волосами не нужно подпускать к готовящимся кушаньям. У людей с чёрными волосами едкая и пахучая испарина. Кушанье, когда готовится, впитывает в себя все запахи кругом. Пусть соус сбивают белокурые рабы, от которых нет запаха. Англы для этого незаменимы.
— Пусть англы! Пусть англы! — кричал престарелый Андроник, махая своей единственной рукой, — другую он потерял в боях, завоёвывая императору новые области на Востоке.
От волнения побледнели шрамы от ран на его лице.
— Пусть англы. Но не надо забыть: вливая на золотое блюдо… На золотое, — потому что желтоватый соус на золотом блюде — это составит приятное для глаз сочетание цветов. Не надо забывать, подлив под камбалу пенистого, нежного соуса, облив им её сверху, — не надо забывать, говорю я, взбрызнуть всё это сверху истёртым в порошок сыром. Слегка. Словно пронёсшийся ветерок покрыл лёгкой пылью. И тогда! Тогда поставить всё это на пылающий огонь. Чтоб пламя охватило всё божественное блюдо, и, вспыхнув от жара, пыль от сыра, словно краской стыда, зарумянила всё. И подавать…
Плавт сидел теперь в своём кресле, с побледневшим лицом, мутными глазами и шевелил отвисшими губами:
— И есть! И есть!..
— И есть! И есть! — повторяли сенаторы.
Казоний Прискус обратился к писцам, которые с навощёнными дощечками сидели на ступеньках мраморной трибуны.
— Всё ли вы записали?
— Да. Всё, господин.
Министр удовольствий слегка ударил рукой по краю трибуны, чтобы воцарилось молчание.
— Избранные отцы! Император и верховный жрец, благочестивый цезарь Август, божественный Тиберий, благодарит свой сенат за законодательные труды и отпускает вас домой. Да найдёте вы у домашнего очага, под покровом пенатов, вожделенный мир, спокойствие, счастье и безопасность. Можете идти!
Он поклонился и, пройдя через сенат, остановился на верхней площадке мраморной лестницы.
Сделав толпившемуся на форуме и под портиками народу знак, чтобы он замолчал, Казоний Прискус громким голосом объявил:
— Граждане, аплодируйте! Римский сенат обдумал и утвердил соус к камбале для стола божественного Тиберия.
Народ молчал.
Вслед за Прискусом по лестнице гуськом спускались сенаторы.
Гай взял под руку старика Пизона.
— Однажды в Галлии мои солдаты затащили к себе молодую девушку и изнасиловали её! — сказал он тихо Пизону. — Я пришёл на шум и видел, как эта девушка вышла из дома к ожидавшим её возмутившимся односельчанам. Когда она показалась, шум смолк, настало мёртвое молчание. Она сходила с лестницы медленно, опустив голову, не смея ни на кого поднять глаз. Сходя с этой лестницы, мне кажется, я понимаю, что должна была чувствовать та, галльская девушка, которую изнасиловали.
Пизон высвободил от него свою руку.
— Оставь меня со своими историями. Всё время, пока обсуждался соус к рыбе, я не сказал, со своей стороны, ни слова. Боюсь, чтоб из-за этого мне не было чего плохого!