Аскоченский Виктор Ипатьевич
правитьПансионерка
правитьОтделение I. Прощание.
Отделение II. Она в деревне.
Отделение III. Они и другие.
Отделение IV. Через два года.
Эпилог.
Вместо предисловия.
правитьКарамзин.
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута, ежедневно вращающихся образов, избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не спускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от неё и возвеличенные образы… Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека.
Всё, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжествующей его колесницей. Великим, всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над всеми другими гениями мира; как парить орёл над другими высоко летающими птицами. При одном имени его уже объемлют себя трепетом молодые, пылкие сердца, ответные слёзы ему блещут во всех очах… Нет равного ему в силе! Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать на руку всё, что ежеминутно пред очами, и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца, дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи. Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слёз и единодушного восторга взволнованных им душ…
Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнца, и передающие движенья не замеченных насекомых; ибо не признаёт современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни и возвести её в перл создания; ибо не признаёт современный суд, что высокий, восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем, и что целая пропасть между ним и кривлянием балаганного скомороха!.. Не признаёт сего современный суд, и всё обратит в упрёк и поношенье не признанному писателю…
Действующие лица:
правитьРодион Петрович Силин, отставной майор 1840-х годов.
Ульяна Трофимовна, — жена его.
Софья, — дочь их.
Николай Филимонович Казанок, отставной ротмистр, сосед Родиона Петровича.
Авдотья Терентьевна, — жена его.
Труня } — дочери их.
Варенька. |
Антон Степанович Дундуков, — помещик и сосед Родиона Петровича.
Марфа Самойловна, — жена его.
Миша, сын их, лет 10-ти.
Татьяна Даниловна, весьма благовоспитанная девица средних лет, живущая как компаньонка у г-жи Дундуковой.
Никанор Иванович Трясогубов, помещик 450 душ, жених Софьи.
Василий Иванович, — брат его, армейский поручик в отпуску.
Семён Семенович Жилкин |
Леонтий Михайлович Плакса } — чиновники.
Фёдор Фёдорович Сонин. |
Анна Васильевна Зеленецкая, содержательница благородного пансиона.
Лизавета Ивановна Кредер, — классная дама.
Юлия Сарова, — лет 15-ти } — пансионерки.
Наденька Зольц, — лет 13-ти. |
Марина, — горничная Софьи.
Пахомовна, — кормилица Софьи.
Бровкин, — инвалид, живущий у Родиона Петровича.
Акулина, — горничная Ульяны Трофимовны.
Доктор.
Пансионерки всех возрастов.
Музыканты, — два скрипача и виолончелист.
Действие происходит сначала в Петербурге, а потом — в одной из подмосковных деревень.
Отделение первое.
правитьПрощание.
правитьI.
Софья хлопочет около книг и тетрадей; увязывая некоторые из них ленточками, отдаёт Марине. Наденька, приклоняясь к столику и закрыв лицо руками, плачет.
Софья. Перестанешь ли ты, Надина? Я, право рассержусь на тебя. Ну, заодно поцелуй меня! Ты видишь, как я весела; будь и ты повеселей.
Наденька. Не могу.
Софья. От чего же? Так ты мне добра не желаешь?
Наденька (с упрёком). Душка Софи! Что я тебе сделала?
Софья. Да что ж в самом деле? Разве я еду к чужим людям? Разве там нет для меня сердца, которое бы поняло и отогрело меня? Нет, ма шер Наденька, я помню папеньку, хоть тому уже восемь лет, как я его не вижу, — помню, как он любил меня. Как теперь гляжу: стройный, высокий, усы как смоль, глаза голубые, — прелесть, а не папочка! Бывало, возьмёт меня на руки, целует, целует, так что надоест… Он ни на минуту не оставлял меня; в поле ли поедет — всё со мною; в гости ли, — и я с ним. Помню, что маменька частенько бранивала его за то, что он так баловал меня; но папочка бывало все своё. Ну, суди ж, не досадны ли после этого мне твои слезы?
Наденька. Не знаю, но какое-то предчувствие говорит во мне, что ты скоро соскучишься.
Софья (смеётся). Не по урокам ли географии или грамматики? Что и говорить, — как не соскучиться. Перестань, пожалуйста, пророчить. Мое житье, просто, будет — прелесть!
Наденька. Дай Бог!
Софья. Чего там « дай Бог»? Это так же верно, как то, что я люблю тебя, моя маленькая и хорошенькая мечтательница. (Целует ее).
II.
правитьЮлия. Ну, Софи, угадай, что это?
Софья. Верно…
Юлия. Да не угадаешь, право не отгадаешь, хоть не пытайся. Лучше сама покажу. (Развёртывает бумагу).
А это что? Прочти.
Софья (читает и потом горячо обнимает и целует Юлию). Душка моя Жюли!
Что ж мне дать тебе? А, постой! (Снимает с руки кольцо и надевает на палец Юлии). Всякий раз, когда взглянешь на это кольцо, вспоминай свою Софью.
Юлия (шуточно). Ни за что на свете. Ты была такая злая.
Софья. Особенно, когда к пяти не получала крестика.
Юлия. Такая капризная…
Софья. Больше всего, когда невпопад отвечала учителю.
Юлия. Такая упорная.
Софья. Особливо в том что бы любить Надину.
Юлия (грустно). Только всегда ли ты будешь любить их?
Софья. Скажи, всегда ли будет светить Солнце, за ночью следовать день, за зимою весна? Всегда ли Юлия останется моей Юлиею?
Юлия. О, всегда, всегда!
Софья. Куда ты, Надина?
Наденька. Я сей час вернусь. (Уходит).
III.
правитьЮлия (некоторое время смотрит печально на Софью). Каково-то тебе, милая Sofia, будет там жить?
Софья (смеётся). Хорошо ли вам с Надиною спалось эту ночь? Вы обе, как нарочно, поете иеремиады?
Юлия. Ах, друг мой, будущее всегда так неверно. Даль, какова бы она ни была, а все тёмная даль. Поглядишь на неё — голова закружится и в глазах потемнеет.
Софья. Так зажмурься. Странное дело! Можно ли мне ожидать чего-нибудь неприятного? Ты не поверишь, — душа моя так и рвётся на волю. Я так давно не дышала деревенским воздухом. Между нами будь сказано, — эти стены, право, прискучили. Вечно
одно и то же, то ли дело в деревне. У меня будет свой кабинет. Я разведу цветник, сама буду ухаживать за ним. У меня будет отличное фортепиано, бездна всяких книг — и романы будут, бездна нот, — ах, это чудо! Варишь ли, Жюли, я и тебе не завидую. Ты безвыездно остаёшься в Петербурге, под этим серым небом, на этой мощённой земле, где кажется, каждому деревцу и цветочку говорят: « Tenez-vous droit (держись прямо (фр.))». А я поеду, — пойми хорошенько это слово: поеду. Сколько новых впечатлений! Сколько невиданных мной пейзажей! Я запаслась бумагою и карандашами, — и обещаюсь
тебе по приезде моём прислать целый портфель рисунков и ландшафтов.
Юлия. Это будет в твоей воле. Но писать, как можно чаще писать, к этому я тебя строго обязываю.
Софья. Непременно. И конечно, ты, приготовляясь на бал, иногда положишь в бюро нераспечатанное письмо деревенской приятельницы.
Юлия (с упрёком). Софья!
Софья (пожимает ей руку). Не сердись же, я шучу; я знаю, что ты будешь радоваться моей радости и вот тебе слово моё, когда-нибудь позавидуешь моей тишине и счастью.
Юлия. Отчего ты и в самом деле вдруг сделалась такою анахореткою?
Софья. Оттого, что так надо. Впрочем, маменька обещала выезжать со мною в наш губернский город…
IV.
правитьУльяна Трофимовна. Мы люди простые, — политичности не знаем. Где нам? А таки себе, что на душе, то и на языке. Уж не прогневайтесь, мать моя.
Лизавета Ивановна. Помилуйте; Анна Васильевна весьма благодарна вам за вашу откровенность.
Софья (подбегая). Ах, maman, вы здесь. (Целует ей руку).
Ульяна Трофимовна. Вестимо, что не там. (Лизавета Ивановна). Может там Анне Васильевне вашей, и не по нраву пришлись какие-нибудь мои речи, да что ж,
матушка, такая уж моя натура; коли что вижу да знаю, — не утерплю, чтоб не высказать. Наш приходской священник, отец Василий то и дело мне твердить: вы, мол, Ульяна Трофимовна, на то, знать, и сотворены, чтоб резать правду--матку. Конечно
мое дело — сторона, пусть их там учат всему прочему, ну а уж этой басурманщине — то вовсе не под стать; я вот, матушка, ни одного из этих ваших французских и немецких не знаю, а благодаря Господу Богу держу хозяйство. Приказать
что, — можно и по-нашенски, а побранить кого — и говорить не чего. У соседа нашего, --помещика жил какой-то мусьяк, там, кажись из французских; что ж? Один раз он раз молвился с нашим дворником Антипкою; сначала было все его по-французски побранивал; а там как пришло не в терпеж, как хватит по-русски, --я так и покатилась со смеху, — просто животик надорвала.
Лизавета Ивановна (тихо). Quelle tyrannie (Что за произвол (фр.))! Pauvre (бедняжка) Софи!
Ульяна Трофимовна (Софье). Ну, что ж ты там, Софьюшка, собрала ли свою худобу-то?
Софья. Сейчас, маменька. Еще насколько тетрадей — и я готова.
Ульяна Трофимовна (тихо). Тетради, — на что ей тетради? Чего доброго, — она и у меня пустится в науки. Ох, много мне с ней будет хлопот!
Лизавета Ивановна. Да, — Ульяна Трофимовна, смело можно сказать, что вы не можете не утешиться вашею Софией.
Ульяна Трофимовна. Покорно благодарю-с. Вестимо, что так. Одна и есть: как не утешиться? Мой Родион Петрович ждёт, я думаю, не дождется любимой своей дочки.
Лизавета Ивановна. И как, я полагаю, обрадуется он, когда она представит ему насколько похвальных листов!
Ульяна Трофимовна. Нельзя же, матушка Лизавета Ивановна, — человек и отец есть. И то сказать, барышня на возрасте, — этак приключится женихам показать, — всё хорошее дело.
Лизавета Ивановна (стараясь переменить разговор). Какова теперь дорога?
Ульяна Трофимовна. Ну, что, годится. — А у меня есть на примете человечка два. Хорошие люди и хозяева хоть куда. Конечно, один уж не молод, да и редко посещает нас; зато другой просто красавец; в военных служил.
Лизавета Ивановна (приметно сконфузившись). Жаль, что теперь такое время, а то бы
ваше путешествие было бы…
Ульяна Трофимовна. Перед тем, как мне выехать, он был у нас; так всё это предупредительно выведывал; говорит, как вы поедете, да какою дорогою, да как-то вас встретить, Софья Родионовна--и всё растолковал, как надо к делу приступить. Уж истинно душа-человек! Сама бы не желала лучшего. Ну, и капиталец есть.
Лизавета Ивановна (заметив, что Софья и Юлия прислушиваются с особенным вниманием к словам Ульяны Трофимовны, говорит в полголоса). Позвольте вас просить, Ульяна Трофимовна, переменить этот разговор: он у нас не в обычае.
Ульяна Трофимовна. И, Бог с вами, что ж такое? Неужто вы готовите ваших барышень-то в старые девки? То-то и есть-то, беда с этим вашим образованием. Выйдет, сердечная, из вашего пансиона там какая-нибудь… Поглядишь, чем не барышня, — и одета модно и всё так это по деликатности, и личиком такая интересная, хоть и бледненка, а слова вымолвить не умеет. А что б этак, приласкаться к какому-нибудь там повыгоднее человечку — Господи упаси! Словно как в лесу выросла.
Лизавета Ивановна (Софье и Юлии). Mesdames! Lassez-nous! (Барышни! Оставьте нас (фр.))!
V.
правитьНаденька (целует руку Лизаветы Ивановны). Добрый день! (Приседает Ульяне Трофимовне).
Ульяна Трофимовна. Доброго утра. Наденька! Что это ты, душенька, аль уж за уроками?
Наденька. Нет-с. Сейчас я была у Анны Васильевны и выпросила позволение распорядиться этими книгами по моему произволу.
Ульяна Трофимовна. Что ж ты сама с ними станешь делать?
Наденька. Вот что-с. — Возьми, моя Софи, любимца твоего Шиллера на память обо мне. Пусть каждая строка этого гения, которому ты научила меня удивляться, напоминает тебе твою Надину.
Ульяна Трофимовна. Кто это сочинял книги-то эти?
Софья. Шиллер, маменька.
Ульяна Трофимовна. Кто ж он такой? Немец, что ли?
Софья. Немец.
Ульяна Трофимовна
А по ремеслу-то кто?
Софья. Он был поэт.
Ульяна Трофимовна. А, так он, видно, сродни нашему Семёну Семёновичу. Вот, я вам скажу, человек, так уж что твои все немцы и французы. Все пишет стишки —
да какие? На Антония был обед у Дундуковых, соседей наших. Все были приглашены. Иллюминация даже была и щит горел. Вот как натанцевалась и сели за стол, Семён Семёнович, как стали подавать выморозки, встал и заговорил, — Господи! Как он заговорил! Уж истинно дарование! Я уж на что беспамятна, а стишки его затвердила. Послушайте-ка.
При сей оказии восторженный любовью,
И благодарностью к хозяевам младым,
Я ем теперь пирог с морковью
И запиваю, так сказать, шампанским сим.
А ко всему тому ещё и то я прибавляю,
Что много лет, Антон, Степанычу желаю.
Все так и покатались со смеху. А он ещё и ещё — просто поморил. Ни одного слова попросту — все в рифму. С таким человеком и не соскучишься. Под весёлый час и мёртвого рассмешит!..
Лизавета Ивановна (тихо). Мне страшно за Софью.
Ульяна Трофимовна. Ты, ведь, моя Совушка, тут, — не чего сказать, свету не видела. А вот поедем со мной — увидишь.
tI.
правитьМарина. Нет ли ещё чего, барышня, укладывать?
Софья. На вот эти книги, да ещё тетради поищу.
Ульяна Трофимовна. Да на что тебе эти лихие болезни?
Ну, ну, уж иди себе, да только попроворней. Извозчик давно уж дожидается — а ведь это, мать моя, не на долгих; почтовым--час прошёл--и беда! Заартачится — пойди ты с ним! Пятак серебра и вон из кармана.
Лизавета Ивановна. Напрасно вы её так огорчаете. Это больно для неё.
Ульяна Трофимовна. Ах, батюшки светы! Куда какая стала, прости Господи, церемонная! Слово молвила — огорчение! Велико дело.
Лизавета Ивановна. Софья всегда так чувствительна к малейшему выговору…
Ульяна Трофимовна (сметётся). Да уж не придётся ли запасаться одеколоном
и всякими другими спиртами? Чувствительна, — что ж? Стало, по мне пошла. Я сама страдаю этими припадками. Иной раз приходится до обморока. Ну, что же, понюхаешь хренку, да уксусцом виски потрёшь — всё как рукой снимет.
Лизавета Ивановна (тихо). Бедная Софья!
VII.
правитьАнна Васильевна. Отдаю вам, милая Ульяна Трофимовна, вашу, Софью; я в ней теряю дочь. Грустно расставаться с детьми, с которыми я свыклась моей душою: но вы--мать, и ваши права сильнее моих. Прошу же вас, сберегите это сокровище чистым, как
чисто оно было тут; не разбейте этого юного, доверчивого сердца. — Да благословить тебя Господь Бог, милая Софья! (Крестит ее).
Не плачь же, Бог с тобой!
Ульяна Трофимовна. Истинно так, матушка Анна Васильевна, головка будить болеть.
Анна Васильевна. Ты теперь, друг мой, делаешь шаг в жизнь новую, незнакомую для тебя, и как знать, — может быть тебя встретит когда-нибудь какое огорчение. Не падай, мой друг, духом. Молись Создателю; читай божественную книгу страданий Спасителя — и тебе легче будет; в душу твою, неведомо для тебя самой, проникнет луч утешения и надежды.
Ульяна Трофимовна. Точно, явственно так-с, матушка Анна Васильевна; вот и отец Василий тоже у нас говорит по праздникам. Иной раз и возьмёшься там почитать этак Псалтирь или Часослов, — да все беда. Подвернётся что-нибудь такое по хозяйственной части, — али люди как-нибудь промеж собой… Ну, уж тут, с позволения сказать, не до того-с.
Анна Васильевна (не слушая её). Старайся помнить все, чему ты тут научилась.
Это много принесёт тебе отрады в твоей жизни.
Ульяна Трофимовна. Так, матушка, так. Известно, что ученье свет, а не ученье — тьма. Слава Богу, — вот и к нам заходят разносчики с книгами и со стишками. Правда ломят цену необъятную, — ну, а как поторгуешься, так глядишь, — с целкового-то и снизит на двугривенный.
Анна Васильевна. Надеюсь, что тебе, Софи, навсегда хватит книг, которые я сама для тебя выбрала.
Ульяна Трофимовна. Только бы хватило время да охоты читать; а то ведь полнёхонек коробок, на силу уставили на запятках, а всё вы, матушка Анна Васильевна. (Кланяется).
Анна Васильевна. Не благодарите, Ульяна Трофимовна, я так любила и люблю вашу Софью…
Ульяна Трофимовна (кланяется). Помилуйте, как не благодарить? Вы ей были,
что твоя мать родная; (Кланяется ещё). Кланяйся, Софьюшка.
Анна Васильевна (улыбаясь). К чему это?
Ульяна Трофимовна. И, Господи помилуй! Уж-таки с лишнего поклона шея заболит?
Анна Васильевна. Дай же мне тебя ещё поцеловать, друг мой. (Целует Софью).
Софья (рыдает). Боже мой!
Анна Васильевна (тронувшись). Перестань же. Прощай, друг мой Софья. Прощай, помни меня! (Тихо). Нет, я не могу долее оставаться: сердце разрывается. (Ульяне Трофимовна). Прощайте, Ульяна Трофимовна!
Ульяна Трофимовна. Прощайте матушка Анна Васильевна. (Целуется с ней).
VIII.
правитьУльяна Трофимовна (утирает платком глаза). Ах ты, Господи, какое наваждение! И я вот расплакалась. Как маленькая какая.
Лизавета Ивановна. Пусть они плачут, Ульяна Трофимовна. Эти слёзы стоят всех радостей жизни. Бог весть, придётся ли заплакать такими сладкими слезами в другой раз.
Ульяна Трофимовна. Чего в жизни не случится? Сгрустнётся — сплачется.
IX.
Входят попарно пансионерки всех возрастов. Софья прощается с Лизаветой Ивановной и со всеми. Многие из пансионерок плачут. За кулисами слышен звон почтового колокольчика.
Ульяна Трофимовна. Ну, пора, с Богом! Присядьте ж теперь.
Что ж, голубушки мои, садитесь. Бедненькие! Они и этого-то не знают. Садитесь же!
Лизавета Ивановна. Сядьте.
Ульяна Трофимовна. Ну, теперь помолимся Богу, да поблагодарим хозяина за хлеб за соль. (Встаёт и молится). Прощайте ж, мои милые! (Перецеловывает всех девиц и выходит).
Что ты, что ты, голубушка, сохрани тебя Господь? Не к добру примета. (Уходит в сопровождении девиц).
Из третьего отделения:
правитьАдский пламень тлеет в груди
И грозить её взорвать:
Но не видят того люди.
Не хотят того понять.
Не для них душевный ропот.
Не для них моя мечта,
И любви пугливый шёпот--
Все для них, как пустота.
XII.
правитьРодион Петрович (встаёт и подаёт руку Антону Степановичу). А, почтеннейший Антон Степанович! — Вот, ма шер Софи, рекомендую тебе Антона Степановича. Человек, каких в нашей стороне не всегда-то найдёшь. Задаёт всем нам просвещение, даром что не из учёных.
Антон Степанович (Софье). За счастье поставляю себе… (Целует её руку, а потом Ульяне Трофимовне и всем дамам и раскланивается с мужчинами).
Ульяна Трофимовна (поцеловавшись с Марфой Самойловной и Татьяной Даниловной, ласкает Мишу). Душечка мой! Вишь как подрос! А давно ли?
Татьяна Даниловна. Дело молодое, Ульяна Трофимовна… Всякое растение содержит в себе соки питательности и оттого всё это растёт…
Ульяна Трофимовна. Вестимо так, Татьяна Даниловна, вы всё это рассудить умеете и нас уму-разуму научаете.
Марфа Самойловна (говорит хрипловато и болезненным голосом). А какой забавник, Ульяна Трофимовна! Мой Антон Степанович получил на этих днях какой-то толстый журнал, — там была и модная картинка… Мишенька, откуда ни возьмись, схватил перо, да и давай перерисовывать там какую-то модницу, — провёл ей усы и глаза выколол.
Миша. А ещё-то что, маменька, ещё-то? Забыли?
Марфа Самойловна. Перестань, Мишенька, не хорошо, стыдно.
Миша. Как же — стыдно. Что ж тут за стыд? Взял ножницы да и вырезал.
Ульяна Трофимовна. Что ж там такое?
Ах, проказник, — ну-ну! Быстрый какой!
Миша. « Быстрый», — вишь ты, « быстрый», — разве я такой же как Филька нашего Ивана?
Татьяна Даниловна. Ах, душенька — я тебе растолкую. Быстрота есть качество похвальное… оно, душенька, обнаруживает, что ты … душенька…
Миша. Душенька, душенька! Не хочу быть душенькой. Так всё Ванька зовёт Матренку.
Марфа Самойловна. Как же это можно, Мишенька? Не хорошо, мой ангел…
Миша (отбегает, подпрыгивая). Ангельский, архангел, архангельский, буки, бык…
Ульяна Трофимовна. Что за умное дитя!
1847 г.
Источник текста: В. Аскоченский, « Пансионерка», трагедия нашего времени, Киев, 1848 г.