Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
ПАМЯТНИКИ
правитьМне очень жаль, что благодаря моей рассеянной жизни, а еще больше стараниям моих многочисленных и пылких друзей, мое литературное имя не пользуется солидным удельным весом. Поэтому я твердо уверен: меня-то уж во всяком случае никто не пригласит в эту художественную комиссию при ц.и.к, которая будет ведать снятием старых гнусных памятников и постановкою на освободившихся цоколях новых — прекрасных, вдохновенных, вечных памятников пролетарской свободы и пролетарского искусства.
Но мечтать никому невозбранно, а область мечты беспредельна. И я иногда думал: почем знать, может быть, и ко мне однажды утром явятся два посланца в драповых пальто, в легких фетровых шляпах, с винтовками за плечами и вручат мне пригласительную повестку. В знак особой нежной заботливости они возьмут меня подмышку с обеих сторон и доведут до автомобиля. И мы тронемся в путь, один товарищ слева, другой — справа, а я посередине, на почетном месте. Так мы домчимся до Академии Наук. По дороге нас увидят некоторые знакомые. Они подумают, что меня везут в академию для вручения мне премии покойного Ясинского, и порадуются за меня. Другие же сочтут меня за посла из Румынии или из Украины, если только не за спекулянта по кокаиновой части.
В академии меня введут в большой двусторонний конференц-зал и посадят за стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой, неподалеку от товарища Луначарского, который благосклонно блеснет мне сквозь стекла очков своей пленительной улыбкой. А передо мной поставят стакан теплого чая с сахаром и положат стопку бумаги и карандаш для рисования петухов, лошадиных морд и женских ножек. Товарищ Луначарский обратится ко мне с такими словами:
— Мы пригласили вас с тем, чтобы услышать ваше просвещенное мнение касательно уничтожения памятников, воздвигнутых в ненавистные времена царского режима и господства гнилой буржуазии, а также об увековечивании в бронзе и мраморе величайших моментов из этой эпохи великой русской революции, равно как и образов ее замечательных вождей. Прошу вас высказываться со свойственной вам глубиною и прямотою мысли.
Я возражу учтиво:
— Не угодно ли вам будет предлагать мне вопросы? Я позволяю себе думать, что целесообразнее будет разобраться поочередно в достоинствах и недостатках каждого памятника в отдельности.
Toв. Луначарский. Пожалуй, вы и правы. В таком случае, в первую голову, что вы скажете о памятнике Петру I на Сенатской площади?
Я. По-моему, это великолепный памятник. Ведь, если хорошенько вдуматься, в Петре было что-то эдакое… словом, было что-то от большевизма. Самое главное — он не признавал никакой постепенности, этого рахитического метода кадетов и меньшевиков. У него все делалось сразу и круто. Вместе с боярскими бородами и длинными полами кафтанов, вместе со старыми предрассудками летели на землю и головы. В стиле его приказов есть какое-то отдаленное сходство с блестящим языком декретов Троцкого, конечно, без той выразительной железной мощности, которой дышит стиль достойного современника. Да и припомните: лицо Петра и лицо Троцкого. Несомненно, общие духовные черты. Тот же пламенный гнев в широко открытых очах, та же непреклонная воля в движении руки и в твердости рисунка рта, та же гордая сила борца в энергичном повороте головы. Наконец, портретное сходство… конечно, у Петра черты лица мельче и не так экспрессивны, но с этим можно помириться в виду спешки, а самый памятник сохранить, переделать лишь подпись. Вместо «Петру I — Екатерина II» я проектировал бы увековечить прелестное острое выражение о машине, укорачивающей человека на голову, но очень жалко, что его кто-то позаимствовал у товарища Троцкого сто с четвертью лет тому назад. Впрочем, я не особо настаиваю на точности надписи, я полагаю, что со временем ее можно будет снова переделать.
Тов. Луначарский. Весьма ценная мысль. А каков ваш взгляд на памятник Александру III на Знаменской площади?
Я. Я считаю его изумительным. Он производит большое и никогда неизгладимое впечатление. Особенно сильно он поражает, когда приедешь в Петроград после долгого отсутствия и сразу выйдешь с крыльца Николаевского вокзала. На улице не то раннее утро, которое никак не может разродиться в день, не то зевающие, бессонные сумерки. В воздухе вонючий, плотный, мокрый, ржавый туман. На мостовой грязный, липкий кисель. Так сразу и чувствуется город неврастеников, город флюсов, зубной боли, геморроя, раздраженной печени, рабства, пресмыкания. А тут же среди площади, сквозь водянистый холодный кисель, возвышается грязно-зеленый гиперболический битюг, попирающий плиту тяжкими копытами, а на нем исполинский бородач, скрутивший шею своему коню и раздирающий удилами ему рот.
Это зрелище всегда бывало так страшно и уныло, что у новичков с непривычки сразу же начинала ныть поясница и ниже. Полагаю памятник оставить неприкосновенным, уничтожив лишь надпись. Со временем сотрется даже и тень памяти об Александре III, а сознательные товарищи увидят в этой конной фигуре символ могучего народа, оседлавшего жирную и бездельную буржуазию.
Тов. Луначарский. А памятник Пушкину в скверике на Пушкинской?
Я. Плохой памятник. Жалкий, нищенский, уродливый, плюгавый и безграмотный. Немедленно разрушить. Да и сам сочинитель-то был хорош, нечего сказать: камер-юнкер, помещик, кровинушку народную пил, при дворе болтался… И, потом, как он обратился к детям народа? «Подите прочь, — говорит, — какое мне до вас дело». Постыдное буржуазное равнодушие. Нет, долой этот памятник. Воздвиньте здесь бюст Демьяна Бедного.
Тов. Луначарский. Что вы скажите о Глинке?
Я. То же самое, что и о пушкинском памятнике. Безобразное впечатление. Кто-то, не помню, именно, кто писал о нем стихами:
На площади Мариинской в тумане
Не Глинку ль в бронзе испохабил Бах?
Не он ли ищет мелочи в карманах —
В жилете и в штанах?
Принять, кроме того, во внимание, что Глинке принадлежит сочинение оперы «Жизнь за Царя», явно написанной к возвеличению самодержавия, сей монумент достоин разрушения. Вместо него против бывшего Мариинского театра следует поставить бронзовую группу: молодой рабочий и сознательная девушка сидят на скамейке; она лузгает семечки, он наяривает на гармони, а на граните начертано: народная песня или отдых от восьмичасового рабочего дня.
Тов. Луначарский. Что вы думаете сделать с памятником Екатерины на Невском?
Я. Посвятить его товарищу Коллонтай. Это будет вполне справедливо. Не она ли была комиссаром по призванию, не она ли основала дворец материнства, не она ли так неусыпно заботилась о воспитательном доме?
Тов. Луначарский. Мнение правильное. Не придумаете ли вы чего-нибудь еще?
Я. В Александровском сквере есть бюст бывшего полковника Пржевальского. Его, пожалуй, можно и пощадить, срезать только с него ненавистные эполеты и снять ордена, как воспрещенные последним декретом. Товарища же верблюда оставить неприкосновенным… Что касается многочисленных конных истуканов, то лошадей и цоколи сохранить, всадников же снять, а в седла посадить товарищей Иоффе, Карахана, Стеклова и других.
Тов. Луначарский. Но нам бы, кроме того, хотелось поставить несколько монументов, которые воскресили бы в памяти потомства великие дни революции.
Я. Ничего нет легче. Сбросьте Суворова, что на Марсовом поле, а вместо него поставьте фигуру матроса. Вообразите себе такую красоту: ворот у его голландки низко вырезан, обнажая крепкую шею и мужественную волосатую грудь, гладко припомаженная челка волос падает на глаза, в одной руке револьвер, в другой — молот, а внизу надпись: «Краса и гордость русской революции».
Таким образом, я разовью перед тов. Луначарским несколько проектов отдельных и групповых памятников. Он крепко, с удовольствием пожмет мою руку и скажет:
— Благодарю вас за мудрые советы. Итак, значит, 1 мая Петроград украсится новыми чудесными памятниками?
Но я возражу почтительно.
— Ну, это уж наверно нет. Тот, кто первый назначил такой смехотворно короткий срок — посмеется над вами, или он круглый невежда. Знаете ли, сколько времени лепил Паоло Трубецкой своего Александра III? Четыре года. Он употреблял для лепки пластилин, и после отливки этот недорогой материал был продан за 50.000 рублей — столько его пошло в работу! А прибавьте к лепке еще отливку в металле, охлаждение, перевозку статуи из мастерских, установку ее на постамент, и вы убедитесь, что при самом рьяном усердии ни один из ваших памятников революции не поспеет и через два года. А к тому времени…
— Вывести его вон! — закричит тов. Луначарский и… На этом обрываются мои сладкие мечты.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьФельетон впервые напечатан в газете «Вечернее слово», Петроград. — 1918. — 18 апреля. — № 23.
Фельетон явился откликом Куприна на декрет СНК от 12 апреля 1918 г. «О памятниках республики», в соответствии с которым уже к 1 мая 1918 г. должны быть «сняты некоторые наиболее уродливые истуканы и поставлены первые модели новых памятников». В 1918 г. в Москве были снесены монументы царям Александру II и Александру III, национальным героям: генералу М. Скобелеву в Москве, И. Сусанину в Костроме, генералу М. Платову в Новочеркасске.
Фельетон представляет собой вымышленный разговор между автором и наркомом просвещения А. В. Луначарским касательно уничтожения памятников. В остро пародийном свете автор представляет деятельность новой власти и ее лидеров, революционный быт с его лозунгами и ходячей фразеологией.
— Луначарский — Луначарский Анатолий Васильевич (1875—1933), литературный критик, переводчик, драматург, публицист. С июля 1917 г. член партии большевиков. С октября 1917 по сентябрь 1929 гг. — первый нарком просвещения. Личное знакомство Куприна и Луначарского произошло в 1905 г. на квартире художника И. Билибина на первом заседании сотрудников журнала «Жупел». Свои первые впечатления Куприн описал в статье «Аверченко и „Сатирикон“»: «Горького мы долго ждали. Приехал он не один, а с каким-то долговязым парнем в черном сюртуке до пят, с золотыми очками на бержераковом носу». (Сегодня. — 1925. — № 72). Последующие встречи и общение с Луначарским носили более официальный характер и касались политических вопросов. В письме к К. И. Чуковскому от 27 мая 1919 г. с просьбой «походатайствовать об участи» арестованных гатчинских мальчиков, писатель замечает, что по подобным вопросам уже неоднократно «приставал к Луначарскому».
Отношение Куприна к Луначарскому, судя по его статьям и фельетонам, было ироничным. «Прекрасный Анатоль» (т. 10., с. 12), нарком просвещения, стал героем купринских фельетонов. Вверенное Луначарскому ведомство Наркомпроса Куприн подвергает уничтожающему осмеянию в «Советских анекдотах», в главе «Похождения Зеленой лошади» (1920). В статье «Сад» (1924) автор иронизирует над плодовитостью драматурга и частыми постановками пьес наркома: «Луначарский (le beau Anatole) пишет по две драматических пьесы в день, каждая в 6 актов и 14 картин, да еще — о, ужас! — в стихах. И все пьесы ставятся в театрах. Попробуй-ка не поставить!» (т. 10., с. 32). Зная, что у Луначарского искали защиты многие представители интеллигенции в годы террора гражданской войны, Куприн в статье «Часовщик» (1921) называет его, наряду с Горьким, «трубадуром», который «восторженно поет о величии науки и искусства в то время, как ученые и поэты умирают от голодного истощения». В статье «О Горьком» (1924) писатель приводит один из фактов, когда Луначарский «напечатал свое известное письмо о выходе из партии, допускающей немотивированные убийства». При этом Куприн отмечает двойственность позиции Луначарского — одной из самых противоречивых фигур в большевистском руководстве.
— ц.и.к. — центральный исполнительный комитет.
— товарищу Коллонтай — Коллонтай Александра Михайловна, урожд. Домонтович (1872—1952), профессиональная революционерка, советский государственный деятель, дипломат. В Февральскую революцию — член исполкома Петроградского совета, вела агитацию в среде солдат и матросов. После прихода к власти большевиков получила пост народного комиссара общественного призрения, создала отдел по охране материнства и детства.
— бывшего полковника Пржевальского — Пржевальский Николай Михайлович (1839—1888), выдающийся путешественник, предпринявший несколько экспедиций в Центральную Азию, натуралист, почетный член СПб. Академии Наук, генерал-майор (1886).
— Иоффе — Иоффе Адольф Абрамович (1883—1927), участник революционного движения, крупный советский дипломат первых лет советской власти.
— Карахан — настоящая фамилия Караханян Лев Михайлович (1889—1937), большевик, в 1917 г. — член Военно-революционного комитета, советский государственный деятель, дипломат.
— Стеклов — Юрий Михайлович Стеклов, настоящая фамилия и имя Нахамкис Овший Моисеевич (1873—1941). Революционер, публицист, советский государственный и политический деятель, историк, редактор. В 1917 г. — член исполкома Петроградского совета. В 1917—1925 гг. — редактор газеты «Известия ВЦИК». Написанные им передовицы получили название «стекляшки». Куприну был знаком фельетон «Два раза православный Нахамкес» в редактируемой Куприным газете «Свободная Россия» (1917, № 16), где герой фельетона, желая скрыть иудейское происхождение дважды принимал православие.
— премия покойного Ясинского — Ясинский Иероним Иеронимович (1850—1931), поэт, журналист, писатель; ко времени написания купринской статьи был жив, но его сотрудничество после Октябрьской революции с большевиками вызвало иронию Куприна о премии его имени.
Печатается по первой публикации.