В. В. Розанов править
Памятка о Ключевском править
О В. О. Ключевском долго еще будут думать, писать… Несомненно, что наука «русской истории» и кафедра русской истории сейчас находятся под сильнейшим давлением его личности, его письма, его речи, его манеры говорить и судить… Он как-то оконкретил фигуру «русского историка»; и как теперь, так и еще долго потом не будут представлять «русского историка» в ином виде, чем Василий Осипович; или будут усиливаться повторить его в себе, желать увидеть его повторение на кафедре…
Это — сильнейшее влияние личности. Ключевский был ярко выраженная личность: это — первое, что о нем следует запомнить. Нельзя забыть его жестов, его фигуры, его голоса, его манер выйти, войти, говорить с собеседником. Например, я ни разу не видал, чтобы он стоял «прямо, как палка», — обычное положение нормального человека; чтобы, слушая, он был «невозмутим, как сонный пруд вечером», — тоже обычная поза слушающего человека; или чтобы говоря, — он «выпячивал грудь», — тоже довольно обычно. В сравнениях я немножко преувеличиваю, чтобы оттенить свою мысль. В. О. Ключевский незабываем, между прочим, потому, что в самых частых положениях человека, в обычных положениях ученого — слушание, своя речь, момент собственного размышления или наблюдения толпы — он нисколько не походил ни на какого обыкновенного человека.
Он весь был гибок, подвижен, необыкновенно жив. Живость, величайшая живость — вот качество, которое первым в нем бросалось в глаза. «Этот человек не умеет спать», — хотелось сказать о нем. Или — «он спит, вероятно, беспокойно» и постоянно «видит сны». Сумма того, о чем я говорю, свидетельствует о крайнем переполнении его жизнью, жизненностью.
Это и есть талант. Ключевский был в высшей степени талантливый человек: не профессор, не ученый, но именно — человек. Из удивительного, на редкость «талантливого человека» и вырос замечательный профессор, ученый. Но это — «приложилось», пришло потом… Если бы судьба выкинула его на совершенно другое поприще, если бы школьным учением и средой рождения и воспитания он был выброшен, например, в администрацию — и там он заставил бы «кипеть под собою дело»… Он не мог бы заснуть. Не дал бы заснуть.
Богатая и яркая личность, — и именно русская. В нем не было ничего схематического, общечеловеческого. Можно представить англичанина, француза и немца в таком теле, в такой фигуре, с такими манерами, как С. М. Соловьев, П. Г. Виноградов… Уже как Тихонравов — такие «немцы не бывают»; а как Ключевский — совершенно не бывают, окончательно!
Как со словами «жид» (без порицания), «немчура», «французик» мы соединяем что-то типичное-типичное, колоритное-колоритное, «что однажды Господь Бог вырезал, и на все времена», — так «москвич» и даже вот именно «москвич, пришедший из Троице-Сергиева Посада», был точно вырезан навеки в «Ключевском». Ничего «схематического», никакой «отвлеченности»… Как писали после его кончины, — больше всего к нему привязались, почему-то, питомцы московского Училища живописи и ваяния. Не университета и не духовной академии (где его тоже очень любили), но вот эти будущие художники. Уверен, что в этой очевидной странности сыграл свою роль глазок начинающих «ваятелей» и «живописцев»… Они заприметили, как не могли в университете и в академии, — беспримерно «изваянную Господом Богом фигурку», — «фигурность» которой перелилась и в дух, в слово, в ум, в лекции… И отдались ей с восторгом…
Продолжу наблюдения, сравнения.
Между «Россией» и «Западом» та главная разница, что весь Запад «родился в столице», а Россия «родилась в уезде»; и даже, пожалуй, «где-то под сосенкой». Так это отсвечивает в мелочах и важном. Параллельно этой «национальной особенности» Ключевского нельзя представить, чтобы он родился в Пензе «на главной улице». Непременно — «в переулочке». Не знаю, но почему-то мне не кажется, чтобы он когда-нибудь получил «золотую медаль». Вообще в нем была поразительная «невыставочность». Известно, мы «выставок» не умеем устраивать; и «монументы» у нас тоже выходят нелепые. Не ко двору… Так и Ключевский долго-долго «терся» где-то в Троице-Сергиевой лавре; до середины своего возраста… И только к концу жизни, без усилия, без старания, без соперничества, — решительно «затенил» собою историков до него.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 20 мая. № 12638.