Къ такимъ нежданнымъ и пѣвучимъ бреднямъ
Зовя съ собой умы людей,
Был Иннокентій Анненскій послѣднимъ
Изъ царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкій, торопливый,
Входилъ въ высокий кабинетъ,
Гдѣ ждалъ меня спокойный и учтивый,
Слегка сѣдѣющий поэтъ.
Десятокъ фразъ, плѣнительныхъ и странныхъ,
Какъ бы случайно уроня,
Онъ вбрасывалъ въ пространства безымянныхъ
Мечтаній — слабаго меня.
О, въ сумракъ отступающія вещи
И еле слышные духи,
И этотъ голосъ, нѣжный и зловѣщій,
Уже читающій стихи!
Въ нихъ плакала какая-то обида,
Звенѣла мѣдь и шла гроза,
А тамъ, надъ шкафомъ, профиль Эврипида
Cлѣпилъ горящіе глаза.
…Скамью я знаю въ паркѣ; мнѣ сказали,
Что онъ любилъ сидѣть на ней,
Задумчиво смотря, какъ сини дали
Въ червонномъ золотѣ аллей.
Тамъ вечеромъ и страшно и красиво,
Въ туманѣ свѣтитъ мраморъ плитъ,
И женщина, какъ серна боязлива,
Во тьмѣ къ прохожему спѣшитъ.
Она глядитъ, она поётъ и плачетъ,
И снова плачетъ и поётъ,
Не понимая, что всё это значитъ,
Но только чувствуя — не тотъ.
Журчитъ вода, протачивая шлюзы,
Сырой травою пахнетъ мгла,
И жалокъ голосъ одинокой музы,
Послѣдней — Царскаго Села.
