Содержание: Приглашение Покровского на должность государственного контролера. Общий характер деятельности совета министров. Характеристика Штюрмера. «Политика за пределами совета министров». Учреждение различных совещаний. Отношения Штюрмера с А. Н. Хвостовым. Высочайшее повеление об отпуске пяти миллионов для воздействия на прессу. Вопрос об отпуске пяти миллионов в совете министров. Журнал заседаний совета министров. Проведение законодательных мероприятий по 87-й ст. Воздержание от применения 87-й ст. при Трепове и Голицыне. Вопрос о применении 87-й ст. в связи с назначением министром здравоохранения Рейна, при Штюрмере. Обстоятельства созыва и роспуска Государственной Думы в последний год существования старого режима. Речи в Государственной Думе против Протопопова и взгляд совета министров на положение Протопопова в этом случае. Прерогативы верховной власти по вопросу о роспуске законодательных учреждений в руках председателей совета министров. Отношение совета министров к общественным организациям. Совещание у Штюрмера по вопросу о легализации земского и городского Союзов. Характер суждений совета министров по вопросу о земском и городском Союзах и военно-промышленных комитетах. Общественные организации и Протопопов. Отношение совета министров к Протопопову при его назначении и в последующее время. Роль Протопопова в вопросе о созыве последней сессии Государственной Думы. Признаки умственной ненормальности Протопопова с точки зрения Покровского. Отношение к Протопопову, в последнем периоде его деятельности, Трепова, Голицына и др. Поведение Протопопова в заседаниях совета министров. Доклады Протопопова в Царском Селе в связи с вопросами внешней политики. Отношение Николая II к докладу Покровского о политике Протопопова.
Председатель. — Николай Николаевич, вы изволили занимать пост министра иностранных дел. С какого времени и по какое?
Покровский. — С 30-го ноября по 1-е марта.
Председатель. — С 30-го ноября до 4-го марта, как у нас показано.
Покровский. — Да.
Председатель. — А до этого времени?
Покровский. — С 25-го января 1915 года[*] по 30-го ноября 1916 года я был государственным контролером. Председатель. — По должности государственного контролера вы принимали участие в заседаниях совета министров?
Покровский. — Как же.
Председатель. — С какого времени началось ваше участие в совете министров?
Покровский. — Считайте — с 25-го января. Я не помню точно, какого числа было первое заседание.
Председатель. — При каких обстоятельствах вы заняли пост государственного контролера и кто поддерживал вашу кандидатуру?
Покровский. — Видите ли, этого я вам не скажу, потому что я этого не знаю. Думаю, что мою кандидатуру выдвинул Харитонов. Наверное, он: он сам мне это сказал. Дело было так. Я был приглашен Танеевым поехать в Царское Село — без указания, с какою целью меня приглашают. И тогда государь предложил мне это самое место. Затем я догадывался, откуда собственно это предложение исходит. На другой или на третий день я виделся с Харитоновым и спросил его. Харитонов сказал, что я был его кандидатом на замещение его поста. Я думаю, что это так и было.
Председатель. — А до того времени какой пост вы занимали?
Покровский. — Я был членом государственного совета, начиная с 1-го января 1914 года, — значит, считая почти по 1-е февраля 1916 года, около двух лет. А раньше я был почти восемь лет товарищем министра финансов.
Председатель. — У вас были какие-нибудь отношения со Штюрмером, который был назначен за несколько дней до вашего назначения?
Покровский. — Я его знал, как члена государственного совета. Встречал его в финансовой комиссии государственного совета, где он был членом и, кажется, докладчиком по каким-то сметам. Других отношений у меня с ним не было.
Председатель. — Вы были в разных группах государственного совета?
Покровский. — Я был в беспартийной группе.
Председатель. — А он?
Покровский. — Должно быть, в группе правых.
Председатель. — Что вы можете сказать о том общем впечатлении, которое производил на вас совет министров в течение 1916 года в смысле отношений министров, между собой, в смысле, так сказать, сплоченности министров?
Покровский. — Видите ли, в 1916 году, то-есть во время председательствования Штюрмера, совет министров производил на меня такое впечатление, как будто он все более превращался в старый комитет министров, то-есть в присутственное место для решения текущих дел, для пропуска законопроектов, утверждения кредитов и так далее, а политика ведется не в совете министров, а где-то за пределами совета министров. Но удостоверить это фактами я не могу.
Председатель. — Производило ли это на вас такое впечатление, что совещания, происходившие за пределами совета министров, состоят из лиц, которые вовсе не входят в состав совета министров, или же такое, что в этих совещаниях участвуют и лица из состава совета министров?
Покровский. — Этого я сказать не могу. Может быть, так и было, но сведений об этом у меня не было. Я думаю, что Штюрмер приглашал на эти совещания некоторых министров, близко стоявших к нему, и, вероятно, там обсуждались некоторые более интимные вопросы, которые вовсе не вносились в совет. Но приглашались ли на эти совещания лица, не входившие в совет министров — этого я не знаю.
Председатель. — Таким образом, впечатление ваше, как участника совета министров, может быть резюмировано так: что, собственно, политика делалась некоторыми членами совета министров помимо совета министров?
Покровский. — Я думаю, что это будет близко к истине.
Председатель. — Скажите, какие же министры, обсуждая в совете министров вопросы, — если не политические, — ибо, как вы изволили сказать, политика была изъята из ведения совета министров…
Покровский. — Нет, я не скажу, чтобы она была прямо изъята, — это было бы неправильно. Но она проявлялась, так сказать, лишь в применении к отдельным делам. Когда возникало какое-нибудь дело, соприкасавшееся с тем или иным политическим вопросом, то видно было, что оно разрешается с известной точки зрения, которую можно было назвать политической. Но принципиальное предрешение вопроса, — та политика, которая определяла направление его, совершалась не здесь. Так мне кажется.
Председатель. — Скажите, какие же министры по тем вопросам, которые носили характер некоторой принципиальности, стояли обычно на точке зрения председателя совета министров Штюрмера? Были ли какие-нибудь, хотя бы и не вполне выдержанные группировки в составе совета министров?
Покровский. — Нет, выдержанных группировок усмотреть было нельзя. Что касается председателя совета министров, и, так сказать, направления, им даваемого, то из наблюдений своих за время почти в двенадцать месяцев я имел возможность заключить, что лично он — и по своему умственному развитию, и по возрасту, и, может быть, по состоянию здоровья, — едва ли мог давать серьезное направление политике. Может быть, он был настолько скрытен, что не проявлялся в достаточной степени; может быть, людям, которые стояли ближе к нему, многое тут было яснее, но только на меня он всегда производил впечатление человека ограниченного и, что называется, находящегося уже в состоянии старческого склероза. Например, он никогда не мог формулировать своих мыслей из головы: чтобы высказать свое мнение или заключение, ему приходилось самые простые вещи написать на бумажке. И инициативы какой-нибудь в направлении дел не было у него заметно. В совете министров он не выступал. Может быть, это была большая ловкость с его стороны, не знаю, но по характеру, умственному настроению, степени интеллигентности, — не думаю, чтобы он был способен направлять что-нибудь. Может быть, в области своих личных дел он что-нибудь и понимал, но в области государственных дел у него было более, чем недостаточное развитие для лица, занимающего пост председателя совета министров.
Председатель. — Но искусством хитрить, некоторым лукавством этот человек, повидимому, обладал?
Покровский. — Я слишком мало его знаю.
Председатель. — Но разве при разрешении дел особой политической важности вам не приходилось наблюдать у него эти черты?
Покровский. — Как вам сказать! У него были приемы мелкой хитрости, но больших линий в этом отношении заметно не было. Вот я могу привести в виде примера следующий случай. Когда рассматривался вопрос о министерстве здравоохранения — в первой стадии, еще до назначения Рейна главноуправляющим здравоохранением (я не помню, в точности, когда именно это было, помню только, что это было летом), составилось мнение против утверждения этого законопроекта по 87-й статье, и очень решительное мнение. Председательствовал в качестве заместителя председателя А. А. Хвостов. Мы, то-есть те, которые высказывались против проведения этого дела по 87-й статье, настаивали, чтобы мнение наше было выражено определенным образом в журнале. Но, вместо журнала, мы получили представленный государю доклад Штюрмера, в котором говорилось, что некоторые члены (мне помнится — имен не было указано в этом докладе) высказались по данному вопросу отрицательно и высказали такие-то суждения. Все наши суждения были при этом сжато, в точности, изложены, но доклад был, если хотите, — ну, ходом этаким ловким, потому что в нем заключалось указание, что решение по вопросу о министерстве здравоохранения остается прежним; а в журнал совета министров вся эта история так и не вошла. Понятно, что раз дело было решено, оставалось подчиниться и утвердить эти постановления, которые и получили силу закона по 87-й статье. Следовательно, это был фортель своего рода, и результатом его было то, что журнал совета министров не обнаружил происшедшего разногласия. И сделано это было как будто бы для удовлетворения тех, которые оказались в меньшинстве: их, как будто, оградили, хотя они и не просили этого ограждения. В сущности говоря, это была весьма тонкая комбинация, не знаю, кем изобретенная, — самим ли Штюрмером или кем-нибудь другим; тонкая комбинация, я говорю, — а между тем по пустякам, по вздору, потому что, если бы даже мнение наше в этом случае и было отвергнуто, — ну, что ж, — мы остались бы с отвергнутым мнением. А тут получалось и какое-то ограждение нас, и вместе с тем журнал совета министров не вскрыл разногласий. В сущности — канцелярская хитрость, канцелярская уловка, ни к чему не ведущая. Может быть, на такие комбинации мелочного характера он, действительно, был способен, но на более крупные, по моим впечатлениям, — нет. Ведь это был человек, который, в сущности, связной мысли в разговоре высказать не мог. Это я положительно вам говорю: он заранее записывал то, что ему нужно было сказать, — иначе даже в маленьком кругу какой-нибудь речи он не мог произнести. Стало быть, голова не удерживала всех этих вещей. Но, как я уже говорил вам, я его, собственно, почти совсем не знал. Я видел его в качестве члена государственного совета; по финансовой комиссии несколько раз: он был докладчиком сметы министерства иностранных дел, которая, конечно, не требовала никакого доклада. А затем я видел его в совете министров. Отдельных бесед с ним по более важным делам у меня не было. Он меня не приглашал. Так что я, может быть, ошибаюсь в его характеристике. Другие говорят, — никогда не было более хитрого председателя совета министров. Но я этого не видел.
Председатель. — А проявлял он какую-нибудь инициативу в заседаниях совета министров?
Покровский. — Нет, я этого никогда не замечал.
Председатель. — На вас не производило впечатления, что те заметки, даже в четыре строчки, которые он делал в случае, если ему приходилось что-нибудь говорить, были, в сущности, не его заметки, а чужие мысли, ему подсказанные?
Покровский. — Видите ли, в тех случаях, когда я это наблюдал, это были дела не особенно существенные. У него было организовано при совете министров экономическое совещание под его председательством. И вот ему нужно было резюмировать что-то такое. Это резюме он не говорил, а читал. Может быть, кто-нибудь писал ему это: у него были люди в канцелярии, которые при нем состояли и которые могли ему писать такие вещи. Но чтобы я заметил, так сказать, какую-нибудь тенденцию в этом отношении, — этого я не могу сказать. В более серьезных вопросах он сидел, как истукан. Может быть, это была высшая хитрость; может быть, за пределами этого и с людьми, которые пользовались его доверием, он говорил более откровенно и давал понять себя иначе. Но на людей, не близких ему, он производил впечатление истукана и больше ничего.
Председатель. — Николай Николаевич, а при сдаче министерства иностранных дел было у вас такое впечатление, что вы сдаете министерство в руки человека осведомленного, или же…
Ольденбург. — Нет, ведь Николай Николаевич был назначен после Штюрмера.
Председатель. — Совершенно верно. Вы, значит, получили министерство от Штюрмера…
Покровский. — Нет, не от Штюрмера. Я был после Штюрмера, но был промежуток безвременья, когда никого не было. Если не ошибаюсь, было так: Штюрмер был уволен, и председателем совета министров назначили немедленно Трепова, а по должности министра иностранных дел после Штюрмера, кажется, — если только память мне не изменяет, — управляющим или временно управляющим был назначен Нератов.
Председатель. — Штюрмер был министром по 10 ноября.
Покровский. — Вот видите! А я был назначен с 30-го ноября. Значит, между его увольнением и моим назначением прошло три недели.
Председатель. — Так что по делам министерства иностранных дел вы не имели повода беседовать со Штюрмером?
Покровский. — Ни разу. Он пригласил меня на другой день после моего назначения заехать к нему, чтобы побеседовать по вопросам личного состава, но я не поехал.
Председатель. — Он пригласил вас уже после того, как был уволен от должности председателя совета министров?
Покровский. — Это было уже после того, как я был назначен, — первого или второго декабря. Но я не поехал, я не видел надобности в этом.
Председатель. — Позвольте вернуться к общей характеристике совета министров. Вы изволили сравнить его с прежним комитетом министров.
Покровский. — Это не совсем так. Mutatis mutandis[*].
Председатель. — То-есть до известной степени. Причем ваша мысль пошла в сторону этого сравнения в виду того, что вопросы политики, как казалось вам, в качестве участника совета министров 1916 года, решались вне заседаний совета министров.
Покровский. — Да.
Председатель. — Быть может, вы сможете иллюстрировать эту общую мысль каким-нибудь примером из практики совета министров 1916 года?
Покровский. — Что же вам привести? Это чувствовалось так, безусловно. Были сведения, что отдельные министры приглашаются для беседы, для переговоров. Но, собственно, дел отдельных, которые поступали бы в совет министров после такого рода переговоров, фактов прямых я указать не могу. Я знаю, что были разговоры за пределами совета министров. Затем создаваемы были, как вы изволите знать, совещания по разным вопросам. Было одно совещание из пяти министров, — кажется, о путях сообщения; затем — о продовольствии и так далее. Потом явилось совещание, в котором председателя совета министров сделали главою всего продовольственного дела. Был такой указ — о назначении его вершителем дела по продовольствию, — по всем, кажется, совещаниям. Вы изволите иметь этот указ высочайшего повеления?
Председатель. — Да.
Покровский. — Он был как будто в конце июня или в начале июля. Скорее, в июле. Штюрмер сделан был главою всех совещаний: ему принадлежало там последнее слово. И вот стали созываться совещания по продовольственному делу. Несколько позже, осенью, на эти совещания стали приглашать уже всех — до обер-прокурора святейшего синода включительно. Таким образом, по вопросам продовольствия и снабжения образовалось особое учреждение почти в полном составе совета министров, которое эти вопросы решало и сейчас же приводило в исполнение. Журналы этого совещания очень многочисленны. Но это перестало уже иметь характер частных разговоров, а сделалось, как я уже сказал, своего рода особым учреждением.
Председатель. — Разрешите вернуть вашу мысль к вопросу о группировке внутри совета министров. Если же — в виду, быть может, непостоянства этой группировки — вы затруднитесь установлением личного состава отдельных групп, то позвольте предложить вам более частный вопрос: ну, скажем, каковы были отношения Штюрмера с министром А. Н. Хвостовым за то краткое время, что вы видели их в составе совета министров обоих вместе?
Покровский. — Видите ли, это было очень короткое время, когда А. Н. Хвостов был в министерстве, и я был. Но у меня было такое впечатление, что отношения их были не из лучших. Мне кажется, что Штюрмер… ну, скажем, опасался, как бы Хвостов не сел на его место. Таково было мое впечатление. И когда Хвостов был уволен, то Штюрмер был, повидимому, очень этим доволен и признавал, что это успех с его стороны. Во всяком случае, он сваливал на него, — может быть, и основательно, — некоторые меры, которые, казалось, могли исходить от него, хотя причастность свою к этим мерам он и отрицал. В качестве примера такого рода, — правда, единственного, — я могу назвать заинтересовавшую всех историю отпуска пяти миллионов на неизвестные надобности. Вопрос об этих пяти миллионах рассматривался как раз в первом заседании совета министров, на которое я попал.
Председатель. — Пожалуйста, Николай Николаевич, остановитесь на этом факте несколько подробнее.
Покровский. — Хорошо, я расскажу все, что помню. Но если что исчезло из моей памяти…
Председатель. — Сначала рассмотрим отношения Штюрмера к Хвостову.
Покровский. — Насколько мне помнится, когда последовало высочайшее повеление об отпуске этих пяти миллионов, то на другой или, может быть, на третий день Штюрмер сказал мне, что, собственно, инициатором этой меры является не он, что она была придумана Хвостовым — в целях, так сказать, воздействия на прессу: предполагалось купить один большой орган печати и действовать в этом направлении. Штюрмер говорил, что мера эта, так сказать, перешла к нему по наследству; просил меня даже, когда она была утверждена, чтобы расходование этих сумм производилось не иначе, как при участии государственного контроля. Был и указ такой по высочайшему повелению написан. Он собственно мною был составлен, — чтобы хоть в этом порядке подвергнуть эту сумму известному контролю… Штюрмер просил меня выступить с объяснениями по этому поводу в Государственной Думе, сказать, что это будет подлежать государственному контролю. Я постепенно уклонился, не выступил по этому делу в Государственной Думе. К благополучию, дело это кончилось ничем: ни один рубль из этих пяти миллионов не был израсходован, а затем состоялось постановление о возвращении этой суммы в рессурсы казны.
Председатель. — Николай Николаевич, мы рассматривали этот эпизод с точки зрения характеристики отношений Штюрмера с Хвостовым.
Покровский. — Штюрмер сказал мне: «Это не мое изобретение, это Хвостов выдумал эту меру. Вот с какими целями, — с целями воздействия на прессу». Из этого я заключаю, что, должно быть, отношения их были неважные. Ведь Штюрмер не имел основания быть со мною особенно откровенным, никакой надобности в этом не было, — к чему такие вещи говорить? Следовательно, если он говорил так, — нужно заключить, что отношения их были не из лучших. Так мне думается. Вот только по этому примеру я и сужу, других данных у меня нет.
Иванов. — Вопрос о пяти миллионах рассматривался в совете министров?
Председатель. — Разрешите, я поставлю эти вопросы. Вы припоминаете, Николай Николаевич, что это было как раз первое заседание совета министров, в котором вы участвовали. Это было к вечеру, около семи часов?
Покровский. — Не помню, в котором часу, но к вечеру.
Председатель. — Некоторые министры хотели уже уходить?
Покровский. — Да, это было к концу заседания. Это верно, это я во всяком случае помню.
Председатель. — Восстановите в памяти эту картину.
Покровский. — Было заявлено, что это есть высочайшее предрешение.
Председатель. — Но не была ли эта ссылка на высочайшее предрешение ответом на некоторое затруднение, связанное для некоторых министров с подписью журнала?
Покровский. — Да. Сделано было указание, что этот вопрос предрешен.
Председатель. — В ответ на некоторые сомнения и возражения?
Покровский. — В особенности волновался Наумов, а также Барк.
Председатель. — Быть может, Поливанов?
Покровский. — Не помню. О Поливанове не могу сказать. Помню, что заволновался Наумов, что после собирались и разговаривали в вестибюле. На следующий день я был у Наумова и говорил с ним. И в результате было предложено производить этот расход при участии государственного контроля. Я поставил этот вопрос, и он получил такое направление.
Председатель. — Какие же объяснения дали вам тут, в заседании совета министров, Штюрмер и Хвостов, которые, повидимому, проводили эти пять миллионов?
Покровский. — Объяснений, кроме указания на предрешенность вопроса, не было. Я не помню других объяснений.
Председатель. — Скажите, у вас по каждому вопросу составлялся отдельный журнал?
Покровский. — Да.
Председатель. — Что же вносилось у вас в журналы? Откуда это ассигнование и на какой предмет?
Покровский. — Содержание этого журнала я недостаточно помню. Вероятно, было сказано, что ассигнована такая-то сумма на то-то. Текста я не помню.
Председатель. — У вас были повестки на заседание совета министров?
Покровский. — Да.
Председатель. — Вы не помните, вопрос об этих пяти миллионах был поставлен на повестку?
Покровский. — Не помню. Нужно заметить, что это было мое первое заседание, по которому лично я мог повестки и не получить. Но думаю, что на повестке этого не было, потому что вопрос выплыл только в конце заседания.
Председатель. — Не в вашем присутствии был разговор между Наумовым и Штюрмером по вопросу о том, откуда будут взяты эти пять миллионов? Вы не припоминаете вопроса Наумова: «Не из десятимиллионного ли фонда?».
Покровский. — Нет, не помню.
Председатель. — А не помните, что Наумов, который особенно волновался, задавал вопросы и что прежде, чем отвечать на эти вопросы, Штюрмер переговаривался с Хвостовым?
Покровский. — Этого не помню. Я не мог этого видеть, так сказать, по географическим условиям. От меня направо сидела целая линия, Хвостов же сидел по ту сторону или напротив Штюрмера… Нет, Хвостов сидел напротив Штюрмера, но только с другого конца. Я не заметил этого, а может быть, и не смотрел.
Председатель. — У вас с Наумовым была мысль написать особое мнение?
Покровский. — У Наумова была эта мысль, но я отклонил ее, как нецелесообразную.
Председатель. — И выработали с ним особый путь, который состоял в том, чтобы поставить эту сумму под контроль?
Покровский. — Да, мы согласились с ним в этом. Я составил правила расходования, которые были затем утверждены.
Председатель. — Скажите, какую роль в технике заседаний совета министров играл Лодыженский?
Покровский. — Бывший управляющий делами?
Председатель. — Да. Кто у вас там составлял черновой журнал, кто вел журнал?
Покровский. — Журнал вела канцелярия совета министров при участии главноуправляющего. Это делалось, как и прежде. А составлял журнал, я полагаю, начальник отделения. Более крупные журналы, вероятно, составлялись и редактировались или Лодыженским, или его помощником Путиловым.
Председатель. — Вы не знаете, не было принято, чтобы к делам представлялись и у дел хранились как черновики, так и окончательно уже подписанные журналы?
Покровский. — Прежде так бывало. Когда-то я сам был начальником канцелярии старого комитета министров. И прежде бывало, что первоначальная редакция журнала и все заметочки, которые делались министрами, подшивались к журналу в качестве материала, а затем уже печатался чистовой журнал. Мои воспоминания в этом отношении относятся к 1899 году. Думаю, что этот порядок сохранялся и доныне.
Председатель. — Николай Николаевич, каков был порядок прохождения законодательных мероприятий по 87-й статье, то-есть кому принадлежала инициатива прохождения того или другого мероприятия по 87-й статье? Обсуждалось это в заседаниях совета министров?
Покровский. — Видите ли, инициатива принадлежала, конечно, подлежащему министру, который в своем представлении указывал обычно, что полагает провести такую-то меру по 87-й статье. Но то широкое применение 87-й статьи, какое имело место, вызывалось, как я полагаю, отсутствием Государственной Думы. Действительно, целые периоды проходили, когда Дума не заседала. Понятное дело, — останавливать ход законодательных работ было невозможно. Вот в силу этого и вынуждены были применять 87-ю статью, — хотя это не совершенно согласовалось с ее текстом. Обычно это прекращалось примерно за неделю, за полторы до созыва Думы, потому что в этих случаях высочайшее утверждение уже совпадало бы с присутствием Думы. Затем я помню случаи, два или один, что совет министров, так оказать, постановлял воздерживаться, по возможности, от применения 87-й статьи. Это было со вступлением в должность председателя совета министров Трепова. Он настойчиво высказывался против применения 87-й статьи в качестве нормального способа и советовал делать это только в исключительных случаях.
Председатель. — Чем это было вызвано? Остановимся подробнее на этом вопросе.
Покровский. — По моему мнению, это было вызвано нежеланием вызывать раздражение Государственной Думы. Безусловно это было так.
Председатель. — Но исторически чем это было вызвано? Что выдвинуло самый этот вопрос о необходимости избегать того, что может вызвать раздражение Государственной Думы?
Покровский. — Когда Трепов сделался председателем совета министров, то в числе своих пожеланий для дальнейшей деятельности совета он указал, что желательно было бы воздерживаться от слишком частого применения 87-й статьи, — так сказать, избегать ее применения. Помнится мне, что подобное было и в другой раз. Но тогда, кажется, это совпало с приближением созыва Думы.
Председатель. — Когда же именно это было в другой раз?
Покровский. — Должно быть, это было раньше, — во времена Штюрмера.
Председатель. — Но был ли тогда этот вопрос поставлен в общей форме?
Покровский. — Потом, при Голицыне, вопрос был поставлен именно так.
Председатель. — Что же именно было постановлено при Голицыне? В связи с каким частным вопросом?
Покровский. — Нет, независимо от какого-нибудь частного вопроса. Голицын тоже считал, что от 87-й статьи следует по возможности воздерживаться.
Председатель. — Вы, как будто, сказали, что по этому поводу было сделано даже постановление совета министров?
Покровский. — Нет, постановлений никаких не было. Это было, так сказать, соглашение — по возможности воздерживаться от применения 87-й статьи. И, когда, помню, появлялось предположение о проведении того или другого дела по этой статье, то Голицын входил в пререкания. Представил даже по одному делу особое мнение… То-есть, нет, не особое мнение, а просто часть членов совета высказалась против этого.
Председатель. — По вопросу о возможности применения 87-й статьи?
Покровский. — Да. Такой журнал был, — кажется, по вопросу об изменении выборов или о назначении состава земских управ, — что-то в этом роде. Протопопов представил это к проведению по 87-й статье, а Голицын и некоторые другие члены высказались против, и было утверждено мнение Голицына.
Председатель. — Высочайше утверждено?
Покровский. — Да. По 87-й статье не прошло.
Ольденбург. — Мне кажется, вы упоминали, что такое же сильное противодействие было оказано проекту министерства Рейна, причем вопрос этот ставился на принципиальную почву в связи с невозможностью проводить по 87-й статье целое ведомство?
Покровский. — Да, да. Именно так.
Ольденбург. — А есть подробные следы этого?
Покровский. — Об этом именно я и сказал. Есть доклад, но не журнал. Доклад Штюрмера, где лица, которые высказывались в этом направлении, не указаны, но мотивы изложены, насколько помню, весьма подробно.
Председатель. — Но ведь это доклад по специальному вопросу, а не по общему вопросу о возможности применения 87-й статьи?
Покровский. — Да, по специальному вопросу: о применении 87-й статьи, в связи с проектом министерства здравоохранения.
Председатель. — Это и был тот случай, о котором вы сказали, что он имел место при Штюрмере?
Покровский. — Нет, я сказал про другой случай, который показателен в том смысле, что накануне созыва Думы обыкновенно воздерживались от применения 87-й статьи. А вот третий случай был с Голицыным. Таким образом, Трепов в принципе был против. Голицын в принципе был против. А в качестве общих директив принято было воздерживаться от применения 87-й статьи накануне созыва Думы.
Председатель. — Затем Штюрмер был против — уже по частному случаю, в вопросе о Рейне?
Покровский. — Да, в вопросе о Рейне. Штюрмера сначала не было: он уехал в ставку. Дело прошло под председательством А. А. Хвостова, его заместителя и тогдашнего министра внутренних дел или юстиции, не помню. И вот Рейн, еще не будучи министром, это представление и предполагал провести по 87-й статье. Тут было высказано решительное мнение, — по-моему, даже большинства членов, что по 87-й статье было бы опасно проводить эту меру. Это-то мнение и было представлено на высочайшее усмотрение не в виде журнала, а в виде доклада председателя совета министров Штюрмера, где мнение это, если только мне не изменяет память, изложено было более или менее соответственно тому, что было говорено.
Председатель. — Вы изволили сказать, что статья 87-я применялась в некоторых случаях не совсем согласно с ее текстом. Не ставился ли, в связи с каким-нибудь конкретным случаем применения 87-й статьи, общий вопрос о возможности или невозможности пользования этою статьею не совсем согласно с ее текстом?
Покровский. — Видите ли, вопрос этот в подробностях не обсуждался, но ведь совершенно ясно было, что при нормальной деятельности Государственной Думы применение 87-й статьи было бы более ограниченным. Но так как, по военному времени, Государственной Думы не было, а продолжать законодательную работу во время этих перерывов было необходимо, то применение 87-й статьи пошло несколько расширительно. Всем было ясно, что, при нормальных созывах Думы, 87-я статья применялась бы более ограничено. Следовательно, разговаривать об этом вопросе было нечего, и разговоров не велось. Но мнение, что 87-я статья применяется иногда совершенно несоответственно, высказывалось и, Треповым, и Голицыным. В этом проявлялась, впрочем, их личная точка зрения, а какого-нибудь обсуждения этого вопроса с чисто юридической стороны я не помню.
Председатель. — Николай Николаевич, что вам известно относительно обстоятельств созыва и роспуска государственных установлений за время пребывания вашего в составе совета министров? Ведь, если не ошибаюсь, при вас четыре раза созывалась и распускалась Государственная Дума. Нам хотелось бы, чтобы вы благоволили установить тот порядок, в котором это делалось — не по закону, конечно, а на практике, — и чтобы вы сказали, в какой мере, по установившейся практике, совету министров приходилось принимать участие в этом акте?
Покровский. — Изволите видеть, я, быть может, и припомню, если только вы мне скажете, сколько раз это было и в какое время примерно.
Председатель. — Я вам сейчас напомню. В первый раз Государственная Дума была созвана при вас 9-го феврале 1916 года и заседала по 4-е апреля 1916 года. Затем она была созвана 16 мая и работала до 20 июня. Это была 4-я сессия 4-го созыва. Затем пятая сессия продолжалась с памятного первого ноября по 17 декабря и, наконец, с 14 февраля по 26 февраля.
Покровский. — Относительно первого роспуска память не дает мне такого, что я мог бы рассказать здесь. Не было ли пасхальных каникул в это время?
Председатель. — Между 4 апреля и 16 мая — возможно, что это были именно пасхальные каникулы.
Покровский. — Мне кажется, что роспуск зависел от этого обстоятельства. Так что роспуск был нормальный, и память не указывает мне тут никаких особых обстоятельств, никаких разговоров. Следующий роспуск, июньский, произошел в мое отсутствие: я был заграницей в это время. Я уехал 15 мая и вернулся 2 июля; следовательно, это было без меня. Но, кажется мне, что это был обыкновенный летний роспуск. Таким образом, я думаю, что эти два случая не представляют из себя ничего особенного. Теперь два последних роспуска. Они, действительно, представляют известные особенности. Конечно, всякий раз совет министров был осведомлен о предстоящем роспуске и высказывал об этом свое мнение. И тут было кое-что такое, что следует поставить в связь со всеми предшествующими событиями. Мне нечего напоминать и рассказывать, что было в Думе в период с 1 ноября по 17 декабря. Вы знаете, что тогда выступили в Государственной Думе два министра — военный и морской… А затем последний роспуск был сделан, так сказать, с указанием… Было ясно, что меняется председатель совета министров… Нет, позвольте, как же это произошло? Мне немножко память изменила. Это было раньше. Штюрмер был уволен, и назначен был Трепов. Дума не была распущена…
Председатель. — Трепов был председателем совета министров с 20 ноября по 21 декабря.
Покровский. — Значит, 17 декабря Трепов был еще председателем совета министров?..
Председатель. — Да.
Покровский. — Вопрос о роспуске Думы в этот период… в каком заседании он был решен и при каких условиях? Вот этот момент я что-то не припомню. Дайте мне припомнить…
Председатель. — Может быть, вспомните в связи с Протопоповым?
Покровский. — Возможно… Да, позвольте! Когда это было заседание, на котором против Протопопова говорил Пуришкевич, а потом Бобринский?
Председатель. — Это было в самом начале.
Покровский. — Не первого ли декабря это было?.. Нет, не помню, просто не помню. Каким это событием было вызвано? Ожидалось ли увольнение Протопопова или… Скорее всего, что предполагалось увольнение Протопопова. Некоторые вещи я могу все-таки припомнить, — быть может, они прольют свет на это обстоятельство, ускользающее из моей памяти. Ведь 1 декабря, когда было заседание с речами Пуришкевича и Бобринского, Протопопов хотел выйти на кафедру и высказываться против них. Тогда совет министров удерживал его от выступления и указывал, что единственный нормальный выход для него, это — уйти, потому что тогда он может разговаривать с Думою в качестве Протопопова и защищать свою честь, тогда как в должности министра внутренних дел он всегда будет двуликим Янусом и не может являться представителем совета министров. Если же он выступит как представитель совета министров, то в Государственной Думе могут последовать такие выступления, которые заставят распустить Думу, что представляется в высшей степени нежелательным и опасным. Вот какие были разговоры тогда. Протопопов после этого не выступил, хотя подал записку и сел в ряды членов Думы… Вслед за этим было заседание совета министров, — не в помещении совета, а на квартире Трепова, где Протопопову снова было настоятельно сказано от имени всех, что единственным исходом является выход его в отставку, что это есть в то же время единственное средство для него восстановить свое доброе имя. В этом смысле высказывались решительно все, — без исключения. Говорили: «Поезжайте сегодня же в ставку и подайте в отставку». Он сказал, что поедет на другой день, потому что личные его дела не дают ему возможности уехать сейчас же. Это было 25–27 ноября, — что-то в этом роде. Вот, сопоставьте это с днем его поездки в ставку, тогда день выяснится совершенно точно. Он поехал в ставку и после этого заболел…
Председатель. — То-есть, дипломатически заболел, как вы знаете?
Покровский. — И был болен, — не знаю до какого числа, после чего выздоровел. Вот что предшествовало этому роспуску Думы. Но почему роспуск самой Думы был издан 17 декабря?.. Вероятно, предполагалось, что правительству в это время удастся ликвидировать Протопопова.
Председатель. — Но кроме того, наступали рождественские праздники. Вопрос шел не о том, чтобы распустить Государственную Думу, а о том, когда ее созвать.
Покровский. — Да, да. Это и было в обсуждении. 12 февраля решили назначить…
Председатель. —10 февраля.
Покровский. — 12 февраля. Так что, очевидно, всего вернее будет ваше мнение, — что это было из-за рождественских каникул. 17 декабря Государственная Дума разъехалась.
Председатель. — В отношении роспуска Думы, Николай Николаевич, нас интересует несколько вопросов. Например, вопрос о том, что к концу старого режима председатели совета министров стали все чаще получать от носителя верховной власти бланковые подписи на тексте роспуска законодательных учреждений Российской империи, с тем, чтобы они сами проставляли в нужных местах дату роспуска Думы, а также, конечно, и срок ее созыва. В результате этого получился такой порядок, что как раз в такой момент, когда работа законодательных учреждений была особенно нужна, представитель исполнительной власти, то-есть председатель совета министров, пользовался как бы частичкой прерогатив монарха — в смысле укорочения периода заседаний Думы и продления периода бездумья.
Покровский. — Видите ли, фактически такие бланки, я знаю, были. По крайней мере, я могу удостоверить, это в отношении последнего роспуска Государственной Думы. Это — факт. Но ведь события надо оценивать по их существу. Есть ли это предоставление председателю совета министров полного произвола в данной области, или же это просто есть своего рода выход из создавшихся условий? Скажем, так: Дума уже созвана, но ожидается что-нибудь резкое с ее стороны, а государь уехал в это время, его нет. На этот случай, — чтобы не упущено было должное время, он предоставляет известный бланк председателю совета министров. Я думаю, что скорее всего это было именно так. Это не то, что практика какая-нибудь, — в том смысле, что председатель совета министров, вступая в эту должность, получает тот или другой бланк, и потом уже от его усмотрения зависит в любой момент сделать это; этого, я думаю, не было. Во всяком случае, я никогда не слыхал о такого рода длительном перенесении на председателя совета министров известного рода функций; а делалось это по данному случаю, — когда что-нибудь предвиделось и обстоятельства мешали дать в надлежащую минуту указ. Так, например, в данном случае государя не было. Вот как, я думаю, нужно объяснять такого рода случай. Это, конечно, мое личное объяснение. И я знаю один только случай.
Председатель. — Но факты противоречат тем предположениям, которые вы изволили высказать.
Покровский. — Я знаю один только случай.
Председатель. — Вы, очевидно, не знали, что бланки на созыв Думы и на роспуск ее получались еще в самом начале, еще до созыва Думы и вне какой-либо зависимости от отсутствия носителя верховной власти в столице империи или России. Этого вы, очевидно, не знали.
Покровский. — Не знал.
Председатель. — Очевидно, вы не знали также и того, что в некоторых случаях бланк передавался как бы по наследству от одного председателя совета министров к другому. Это вам также неизвестно?
Покровский. — Нет.
Председатель. — Вообще, значит, вы знаете такой случай, когда вопрос о роспуске Думы решался в совете министров, но как это осуществлялось, вам неизвестно?
Покровский. — Мне известен только последний случай.
Председатель. — Относительно последнего случая разрешите спросить вас несколько позже. Что вам известно, Николай Николаевич, об отношении совета министров и отдельных министров вашего периода к общественным организациям? Когда началось изменение взгляда на общественные организации? Если это изменение имело место, то не можете ли вы указать главнейших противников общественных организаций и, во всяком случае, лиц, представлявших политику, направленную против существования и развития общественных организаций? Что вам известно в пределах этих вопросов?
Покровский. — Мне кажется, что это началось до Штюрмера, — еще во времена Горемыкина. Я сужу об этом вот почему. Когда я, еще не будучи государственным контролером, был товарищем августейшей председательницы в комиссии по призрению раненых и больных воинов (вы знаете, что была Ксениинская комиссия при верховном совете; великая княгиня Ксения Александровна была ее председательницей, а я — товарищем председателя), земский союз желал принять живое участие в этом деле. И я помню, — тогда эта точка зрения не прошла. Это было еще при Горемыкине. Признано было, что, выказывая такое желание, земский союз хочет закрепить себя на послевоенное время. Рассуждали так: призрение — дело длительное; значит, земский союз, функции которого должны были после войны прекратиться, получил бы этим путем возможность продолжать существование. Это признано было неудобным, и изобретались всевозможные способы отклонить эти предложения. Хотя земский союз и привлекли к этому делу, но не в тех широких размерах, как предполагалось. Исходя из этого, я и предполагаю, что отрицательное отношение к общественным организациям началось раньше Штюрмера. Затем, в то время, когда я был уже в совете министров, это настроение — против организаций — было весьма яркое и весьма определенное; его вовсе не скрывали. Проявлялось оно в сфере деятельности совета министров, главным, образом, в связи с вопросом о кредитах. Их старались по возможности урезать. Ведь кредиты отпускались через комиссию Веденяпина. Вот в этой комиссии и старались по возможности не дать лишнего. В некоторых случаях, не могу сказать, чтобы не было оснований к этому, потому что земский союз, особенно, создавал должности с такими окладами, которые требовали известного сокращения. Так широко нельзя было итти в вопросе об увеличении содержания. И тогда, в этом порядке мышления, так сказать, было образовано одно совещание. Мысль о нем возникла еще при Харитонове, затем я предложил ее в виде определенной программы. Это совещание — по ревизии расходов земского и городского Союзов — и сейчас действует. Кажется, оно не вызвало не только возражений со стороны земского и городского Союзов, но принято ими даже с благодарностью. Так что в этом отношении дело идет более или менее на лад, — но все-таки в порядке надзора за земскими и городскими учреждениями. Первоначально же мысль заключалась в том, что надо присматривать за ходом ассигнованных им государственных средств. Говорили: земский союз получил из казны полтора миллиона денег, и мы не имеем права оставить это без контроля. Я должен сказать, что против этой точки зрения, действительно, невозможно спорить.
Председатель. — Это точка зрения финансовая, она бесспорна и для Союзов.
Покровский. — И они приняли это совершенно охотно.
Председатель. — Но нам хотелось бы получить ответ на вопрос, стоящий в другой плоскости, — на вопрос о том, не было ли борьбы с этими общественными организациями из побуждений политических, побуждений, быть может, реакционных?
Покровский. — Несомненно, это было. В особенности проявлялось это в министерство Хвостова. Существовало постановление совета министров относительно собраний общественных организаций, по которому на этих собраниях непременно требовалось присутствие представителя министерства внутренних дел, — даже в частных собраниях. Это постановление прошло по 87-й статье. Хвостов очень настаивал на проведении его, и правительство решило его поддержать. Затем, я знаю, что возникал вопрос относительно легализации земского и городского союзов. Вы помните, что было законодательное предположение о легализации, составленное в Государственной Думе, и был даже проект этой легализации. И вот — помню, в начале мая, — перед моим отъездом заграницу, некоторые лица из состава правительства были приглашены в отдельное совещание у Штюрмера. Там были, кроме Штюрмера, два его товарища — гр. Бобринский и кн. Волконский, оба — чины министерства внутренних дел. А из кабинета[*] были приглашены контролер и товарищ контролера Маликов. Тут и поднимался вопрос о легализации. Эти два товарища министра и мы, то-есть я и Маликов, стояли за легализацию. Чины же министерства — не гр. Бобринский и не кн. Волконский, а прочие, — были против легализации — с точки зрения как государственного, так и финансового права. Таких заседаний было два, в результате — я не знаю, что случилось, но легализация не была предоставлена. Мы, со своей стороны, указывали, что действуем в порядке установления известного контроля над расходованием сумм, и совещание признало это вполне нормальным и допустимым, достаточно обеспечивающим интересы казны. Потом это было утверждено в совете министров. Это совещание, как я сказал, действует и сейчас?
Председатель. — Но какого рода суждения политического характера происходили в заседаниях совета министров в связи с вопросом о сокращении деятельности общественных организаций.
Покровский. — Особенных суждений никогда не было. Были разговоры об известном всем предмете. Знаете, когда говорят об известном всем предмете, то о нем не распространяются. Поэтому больших разговоров на эту тему в совете министров не было. Главным предметом подозрения был военно-промышленный комитет. Это несомненно. Не столько земский и городской Союзы, сколько военно-промышленный комитет. Но в военно-промышленном комитете, действительно, была известная группа рабочих, которая имела политическую окраску. Да и отрицать ту точку зрения, что все эти организации имели в то время политический характер, невозможно. Это совершенная истина: они, действительно, имели политический характер — и земский, и городской Союзы, и военно-промышленный комитет.
Председатель. — То-есть политическое значение?
Покровский. — Да, политическое значение. И вот, в то время как в совете министров больших разговоров не было, у Протопопова было больше разговоров на эту тему. У него были на этот счет свои теории, которые повторить и усвоить трудно: о каких-то течениях нашей политической жизни, где эти Союзы играли опасную роль, и о том, что нужно с ними всемерно бороться, так как они подготовляют революцию, и пр., и пр. В этом отношении у него была вполне определившаяся точка зрения. Но Протопопов появился на нашем горизонте сравнительно поздно, а эта точка зрения, — точка зрения известного недоверия, как общеорганическая, существовала гораздо раньше. Она шла издавна.
Председатель. — А не поднимался в совете министров вопрос об отношении к общественным организациям иного рода — к организациям не либерального, так сказать, направления, как земский и городской Союзы и даже общественные комитеты, а иным, например, к профессиональным союзам? Не было такого случая, который позволил бы поставить общий вопрос по отношению к ним?
Покровский. — Этот вопрос ставился. Но он не обсуждался подробно. По поводу профессиональных союзов был законопроект в государственном совете. Но так как этот вопрос проходил в государственном совете чуть ли не в последней сессии, то, собственно, он так и ушел из рук правительства, и ничего особого правительство сделать не могло. Что же касается общественных организаций, то были еще какие-то заседания по поводу съездов, против съездов — не помню уже теперь. Вообще же против съездов было такое постановление: «никаких съездов не допускать». И этого держались твердо. Исключения, если и были, то очень редкие.
Председатель. — Хотя бы эти съезды имели отношения к войне и к оказанию содействия армии?
Покровский. — Я не помню названия съездов. Но очень определенно было говорено: «съездов вообще не допускать».
Председатель. — По каким же соображениям?
Покровский. — По политическим соображениям.
Председатель. — А в каком отношении эти политические соображения стояли к нуждам страны? Например, к нуждам, вытекающим из необходимости организации тыла для поддержания армии?
Покровский. — Видите ли, если бы я припомнил названия тех съездов, которые были отменены, я, может быть, и мог бы дать вам объяснение… Насколько я помню, в таких случаях говорили общие фразы о том, что для нужд армии съездов не нужно, что этого можно избежать так-то и так-то, что можно выбрать другой способ, что в этом отношении пользы от съездов быть не может. Но я затрудняюсь сказать вам что-нибудь более конкретное, — не помню, какие были съезды.
Иванов. — Было несколько съездов: продовольственный в Москве, съезд земских и городских Союзов, который был разогнан полицией.
Покровский. — По этому поводу было говорено, что здесь преследуются политические задачи и что эти политические задачи в настоящее время недопустимы, так как они могут побудить к тому или иному выступлению, чему бывали примеры.
Председатель. — Позвольте теперь попросить вас остановиться на обстоятельствах появления в вашей среде, — в среде совета министров, — Протопопова; на том, как представляли себе в совете министров обстоятельства его назначения и, затем, какую струю внес с собой Протопопов в работу совета министров за кратковременное свое пребывание там в качестве министра внутренних дел.
Покровский. — Видите ли, обстоятельств его назначения я совсем не знаю. Я узнал об этом назначении, когда оно уже состоялось, и знаю, что это всех удивило. Хвостов был очень этим поражен. Он, как я слышал, очень усиленно отказывался от должности министра внутренних дел, но был чрезвычайно поражен этой внезапной переменой. Как она произошла, я не знаю. Затем Протопопов появился в совете министров с обычной своей живостью, любезностью, — если хотите, внешнею привлекательностью манер, и в первую минуту никакого дурного отношения к нему не было. Напротив, думали, что что-нибудь выйдет. Когда стали высказывать суждения по вопросу о продовольствии, я стоял на том, что этот продовольственный вопрос получает у нас направление, угрожающее чрезвычайными осложнениями; в этом вопросе я всегда особого мнения держался. Мне кажется, что приемами установления твердых цен, таксы, были сделаны большие ошибки. Я считал, что это источник крушения всего коммерческого аппарата хлебной операции. Я держался такого взгляда. Протопопов разделял этот взгляд. Поэтому в области продовольствия я лично поддерживал его политику и думал, что с передачей этого вопроса из министерства земледелия Бобринского, у которого все вываливалось из рук, в министерство внутренних дел что-нибудь может выйти. Такова была моя мысль. И мне казалось, что Протопопов на верной почве. Затем, однако, пошла его политическая деятельность, не продовольственная. И тут мы постепенно все более огорашивались этой деятельностью. Особенно проявилось это перед уходом Штюрмера, когда Протопопов решительно шел на возможность роспуска Думы…
Председатель. — Роспуска? А не перерыва?
Покровский. — Я не могу сказать, что он имел в виду, — перерыв или роспуск, но во всяком случае, он имел в виду уход Думы в данную минуту, тогда как даже Штюрмер был против этого, против роспуска или перерыва. И многие другие тоже были против этого. Потом мы узнали о его посещении Родзянко. Вы знаете, тогда ходила по рукам стенограмма, — хотя, мне кажется, невероятно, чтобы это была стенограмма, потому что она так коротка и изображает такой длинный разговор; повидимому, это было извлечение. Это стало известно, и вот тогда у всех, кто смотрел на Протопопова иначе, мнение о нем очень повернулось. После этого начались, как вы знаете, события в Думе, — разговоры с Пуришкевичем и все дальнейшее. Тогда отношение наше к Протопопову окончательно определилось. Многие из нас говорили открыто, что он должен уйти. Наконец, совет министров в полном составе сказал, что он должен уйти. Однако, он пересилил и остался.
Председатель. — Да, это общий очерк взаимоотношений между советом и Протопоповым. Но не можете ли вы указать нам важнейшие политические вопросы, которые ставились в совете министров Протопоповым, как министром внутренних дел, и обрисовать политическое отношение к этим вопросам как министра внутренних дел, так и самого совета министров?
Покровский. — Я опять-таки повторяю, что в совете министров было мало политики. Но вот один из наиболее серьезных вопросов — это вопрос о созыве Думы 12 января, после ее предпоследнего роспуска. По поводу этого созыва, — кажется, 6 или 3 января, — было заседание совета министров, в котором Протопопов, развивая свою необыкновенную теорию политических течений в России, высказывался за то, что надо отложить созыв Думы возможно дальше. Он говорил — с 15 февраля[*] и даже о марте. И вот тут действительно с ним был длинный разговор. По этому поводу многие возражали ему самым решительным образом. Образовалось три мнения: одно мнение за созыв Думы 12 января, как это было обещано, другое, крайнее мнение, — за созыв ее 14 или 15 февраля и среднее — не то за 25, не то за 31 января, — почему именно в это время, я не могу отдать себе отчета. В конце концов Протопопов, в сущности, одержал верх в этом деле. Его мнение было принято. Дума была собрана 14 февраля. Вот по этому поводу действительно развивались большие общие суждения.
Председатель. — Будьте добры изложить эти суждения. В чем состояло мнение самого Протопопова?
Покровский. — Насколько я помню, он высказывался по этому вопросу дважды: один раз в январском заседании, а затем в заседании 25 февраля, причем повторял ту же самую теорию. Я бы очень затруднился точно передать вам, что он говорил. Достаточно вам сказать, что тогда, 25 февраля, он повторил эту теорию так, что это не было новым для нас, и тем не менее несколько лиц, сидевших тут, слушая его, переглянулись и спросили друг друга: «Вы что-нибудь поняли?». И мы здесь же сказали друг другу, что ничего не поняли. Изложить вам точно то, чего нельзя было хорошо понять, довольно трудно. Это очень сложная теория, сочиненная, вероятно, кем-нибудь другим, — может быть, каким-нибудь мудрецом или каким-нибудь государственником. Во всяком случае, это очень сложно, так что если я буду передавать, то боюсь, что, может быть, навру.
Председатель. — Хотя я и согласен с вами, что очень трудно изложить то, чего нельзя было понять, но попытайтесь, пожалуйста.
Покровский. — Насколько могу припомнить, у него выдвигалась идея двух каких-то течений: если не ошибаюсь, — революционного течения и оппозиционного течения, причем революционное течение изображается рабочими учреждениями и вот этими разными советами рабочих депутатов, анархистами, социалистами и проч., а оппозиционное — общественными элементами, с Государственной Думой во главе. И вот революционное течение втекает постепенно, по его мнению, в оппозиционное, так что в результате нельзя уже опираться и на эту оппозиционную часть, потому что она, так сказать, совпадает постепенно с революционной частью и стремится к власти. Оппозиционная часть самой Думы постепенно сливается с революционным течением; идея о захвате власти является и у нее, и она будет пользоваться всякими случаями, чтобы захватить эту власть, а потому следует бороться с этим самыми решительными средствами, надо распускать Думу. Вот какое течение мысли было у него, — приблизительно так. Но поручиться вам, что это точно, что это верно, я не могу. Может быть, если вы его спросите, он скажет вам: «я ничего подобного не говорил» — и я не в состоянии буду опровергнуть его.
Председатель. — При этом фигурировало какое-нибудь графическое изображение, схема?
Покровский. — Совершенно верно, тут применялось какое-то графическое изображение, схема. И вот тут, на всем этом, у меня возникло сомнение в состоянии его умственных способностей. Я стал думать, что, вероятно, он не в ладах с самим собой и что этим-то все и объясняется, а в данном случае это проявилось наиболее ярко, потому что он начинает нести околесину, которую уже трудно понять, и в этой околесине у него мелькает какая-то необыкновенная идея. Другая сторона дела, которая, мне кажется, тоже характеризует неполную его нормальность, заключается в том, что он, повидимому, преувеличивал свои силы. Он считал, что правительство имеет власть неограниченную, что совершенно нет предела этой власти, — так громадна сила правительства по сравнению с этой вот оппозиционной частью, и вследствие этого он может делать все, что угодно. Я извлекаю это уже не из его собственных суждений в совете министров, а из слов одного из его секретарей, который сказал мне это, причем ссылался на его слова. Если вы сопоставите все это вместе, то у вас получается картина какой-то мании величия, — человека, который, попавши на высоту министра внутренних дел, что-то вообразил о себе. Он никогда не был в администрации, не был облечен властью и тут как-будто немного запутался и шарахнулся в сторону. Он был в блоке, потом сильно дернул вправо и, как всякий ренегат, хотел быть более правым, чем сами правые. Такое впечатление на меня он производил, и другие тоже выносили такое впечатление. От совместной с ним работы, то-есть не работы, а от общения с ним, я тоже вынес впечатление, что есть в этом человеке что-то совершенно ненормальное. Так, например, когда он был в Думе, он всегда был со мной в самых ласковых отношениях, — как и со всеми людьми, чрезвычайно ласков был всегда. В первое время после того, как он стал министром, эта ласковость продолжалась в высшей степени. Затем были все поводы прекратить ее, потому что он отлично знал мое мнение о нем, которое я высказывал и открыто и закрыто — там, где это было, может быть, наиболее неприятно ему. Он хорошо знал это, и я этого никогда не скрывал. И тем не менее, в совете министров, пользуясь тем, что он сидел там рядом со мною, он меня облапливал, лез на меня. Все это действия человека, находящегося не вполне в здравом уме. Или возьмем его обращение к Родзянке на приеме 1 января в Царском Селе. Это тоже акт не совсем нормального человека; после того, что у него было с Родзянкой, он полез к нему, и они чуть не переругались, и после этого он ничего, — как с гуся вода! Все это показывает какую-то неправильность мышления, какую-то ненормальность. И вместе с тем то, что он воображает о своем могуществе, о своих силах, совершенно не соответствует действительности.
Председатель.— Скажите, что же он вносил в совет министров в смысле политики? Для вас было несомненно то, что несомненно было, повидимому, и для всей России, а именно, что он шарахнулся вправо. Но в чем выражались его взгляды, которые он проводил в совет[*] министров, шарахнувшись вправо?
Покровский. — Хотя бы в этих графических рассуждениях.
Председатель. — То-есть в непримиримом отношении к оппозиции?
Покровский. — В непримиримом отношении к общественным организациям, к оппозиции, ко всякому общественному проявлению. Это было у него совершенно ясно и подчеркнуто, — настолько, что он, так сказать, прямо огорошивал всех прочих. Даже самые консервативные — и те не могли выдержать этого тона, этой манеры, этих воззрений. Довольно вам сказать, что А. Ф. Трепов, человек несомненно правых убеждений, и тот не выдерживал, совершенно не выносил этого. Потом я знаю, что и кн. Голицын, — человек мягкий, спокойный, готовый примириться с какой угодно резкостью, — тоже не выносил его в конце концов и решительно желал сбыть его как-нибудь из совета министров. Это несомненно. Я думаю, что они знали также и ходы его какие-нибудь боковые, которыми он пользовался, чтобы поддержать свое влияние.
Председатель. — То-есть, через посредство Распутина?
Покровский. — Вероятно. Так считалось.
Председатель. — Этого он сам не отрицает.
Покровский. — Все вместе взятое не вызывало к нему никаких симпатий. В совете министров он не пользовался большим успехом. Я думаю, достаточно того, что ему прямо сказали: «уходите».
Председатель. — К его предложениям и рассуждениям не было серьезного отношения?
Покровский. — Нет. В совете министров он держал себя чрезвычайно скромно: обыкновенно приходил, молчал, говорил иногда какие-нибудь фразы по такому вопросу, как созыв Думы, выступал по этому поводу, как я уже сообщил, со своими обширными суждениями и с этим графическим методом… А в общем он не выступал как-нибудь особенно заметно.
Председатель. — А по отношению к Государственной Думе не пытался он занять более крайнюю позицию — в смысле поворота назад, в смысле не только перерыва занятий, но роспуска Думы?
Покровский. — Нет, этого я ни разу не слыхал.
Председатель. — Вам незаметно было, что, параллельно с этой большой скромностью в совете министров, за пределами совета у него шла какая-то очень интенсивная деятельность, направленная к тому, чтобы упрочить свое положение, быть может, даже завоевать высокое внешнее положение в государстве?
Покровский. — Это мне неизвестно. Об этом я не слыхал.
Председатель. — Вы изволили сказать, что он шарахнулся вправо. Вы не наблюдали, чтобы этот поворот его вправо сопровождался интенсивными сношениями с людьми правого лагеря? Например, что в государственном совете он попал в правые кружки не только формально, но и не формально?
Покровский. — Этого я не слыхал. В Государственной Думе у него были приятели из правого крыла, но это было раньше; эти отношения создались у него на почве совместной поездки заграницу, а не на почве политики.
Председатель. — Николай Николаевич, а не возникал перед вами или другими членами совета вопрос о том, что необходимо как-нибудь — хотя бы путем докладов — повлиять на то, чтобы в такой тонкий и грозный момент русской государственной жизни на посту министра внутренних дел не находилось лицо, которое можно было подозревать даже со стороны нормальности его умственных способностей?
Покровский. — Как же!
Председатель. — И вам пришлось касаться этого вопроса в ваших докладах в Царском?
Покровский. — Безусловно и чрезвычайно определенно.
Председатель. — Будьте добры, расскажите в нескольких словах об этих попытках.
Покровский. — Я был тогда министром иностранных дел и держался того взгляда, что внешнего успеха мы можем достигнуть только при порядке внутреннем. А так как я считал, что во внутренних делах Протопопов ведет дело к развязке, чрезвычайно трудной, могущей вызвать революцию, — так прямо и этими самыми словами я это и называл, — то я полагал, что вести при этих условиях внешнюю политику не представляется возможным: внутренняя политика вела нас к необходимости заключить в конце концов сепаратный мир, а это дело представлялось опасным. В этом смысле я и высказывался. Знаю, что и Трепов таким же образом говорил не раз. Знаю, что и Голицын говорил об этом неоднократно. Знаю, что и граф Игнатьев еще раньше то же самое высказывал. Так что со стороны членов совета министров попытки эти делались очень определенно, очень серьезно и очень решительно.
Иванов. — То-есть, о таком положении докладывалось бывшему государю?
Покровский. — Да, наше мнение непосредственно передавалось ему.
Председатель. — А доклады ваши делались ему в письменной форме или в устной?
Покровский. — В устной.
Председатель. — Эти доклады вы предпринимали по соглашению с вашими товарищами то совету?
Покровский. — По соглашению с председателем совета министров.
Председатель. — С Треповым и Голицыным?
Покровский. — Нет, при Голицыне я уже не докладывал. Это было во времена Трепова.
Председатель. — Вам несколько раз приходилось делать эти представления в Царском Селе о необходимости увольнения Протопопова?
Покровский. — Нет, однажды.
Председатель. — Какое же вы встретили отношение?
Покровский. — В сущности — никакого отношения. Я был выслушан.
Председатель. — То-есть, было уклонение от ответа?
Покровский. — Объяснения и ответа я не получил. Я подал даже в отставку, одновременно с этим просил об увольнении, но мне сказано было, что ответ об этом будет дан через некоторое время. Некоторое время прошло, и тогда я получил ответ, что настаивают, чтобы я остался. Я сказал, что я, быть может, буду представлять совету министров такие мнения, которые будут создавать там диссонанс. Сказали, что это ничего, что это хорошо. Вот каково было положение.
Председатель. — Вы не заметили, чтобы после этого доклада то, что называется благоволением верховной власти, изменилось к вам?
Покровский. — Совершенно наоборот. Как раз обратное.
