Содержание: Проведение Малиновского в Государственную Думу. Свидания с Малиновским. Арест нелегального на квартире члена Государственной Думы. Директивы Малиновскому. Отношение власти к деятельности Малиновского в Государственной Думе. Дело Петрова. Убийство Карпова. Биографические сведения о Виссарионове. Допрос анархиста, предлагавшего убить Вильгельма. Дело о побеге из женской тюрьмы. Дело Подфигурного. Имена агентов. Дело Орлова. Откровенники. Генерал Утгоф. Заварзин. Агентура во Владимире.
Председатель. — Мы вызвали вас для того, чтобы дать вам возможность дополнить объяснения по тем вопросам, которые, в виду спешности и неожиданности допроса, были недостаточно выяснены. Эти объяснения написаны вами собственноручно? Г. секретарь, я предъявил г. Виссарионову собственноручное его заявление, представленное заведующему арестантским отделением поручику Чхония 8 июня 1917 г.
Виссарионов. — Я восстановил в своей памяти целый ряд обстоятельств. Позвольте мне коснуться дела Малиновского и дела Петрова. Затем я хотел бы доложить Комиссии дело о побеге из женской тюрьмы и дело Подфигурного; я очень извиняюсь, если неправильно говорю фамилию.
Председатель. — Начнем с дела Малиновского.
Виссарионов. — Первые сведения о том, что Малиновский может пройти в Государственную Думу, стали поступать, если не ошибаюсь, в июле или августе 1912 г. Эти сведения были доставлены полковником Заварзиным. Малиновский был приобретен как сотрудник им и ротмистром Ивановым. От него, насколько я припоминаю, и поступили эти первые сведения. Заместитель полковника Заварзина, полковник Мартынов, вновь подтвердил то, что у Малиновского очень сильны шансы на прохождение в Государственную Думу. Явился вопрос, насколько возможно и осуществимо это предположение. Я не могу с точностью передать, была ли по этому поводу переписка, или были личные доклады того или другого начальника управления, потому что в 1912 году, как вы изволите знать, было предпринято два выезда директора, министра и его товарища, во время бородинских торжеств, весною и осенью; следовательно, сведения могли быть доставлены Заварзиным лично (я помню, что я получил их от Заварзина и от полковника Мартынова). Но, может быть, были и письменные доклады. Бывший директор Белецкий предложил мне поехать в Москву повидаться с Малиновским. Как я ни напрягал памяти, я никак не мог установить этого очень серьезного для меня факта — какие же давал он мне инструкции по этому поводу? В прошлый раз я находился в очень большом волнении и говорил, что я получил указание, — ехать, навести справки и доложить. Я хотел себя проверить — так ли это было в действительности? Но я не могу сказать, в каком виде я получил инструкцию. Я более чем беспечно, неосмотрительно поступил в этом деле: я не поехал к товарищу министра просить его указаний и не обратился лично к министру. Я прямо поехал в Москву. Я склонен думать, что я поехал по одному словесному предложению, потому что, если бы был ордер, несомненно, была бы подпись или министра или товарища министра, и самый факт выезда должен был быть проведен через департамент общих дел, для уплаты прогонных денег из так называемого путевого аванса. Но этот расход был сделан по распоряжению Белецкого. Было приказано выдать из секретного аванса директора.
Иванов. — Это — аванс в 25.000 рублей?
Виссарионов. — Я не знаю. Обыкновенно я от Белецкого получал суммы для расплаты с Малиновским, рублей в 500. Я ему лично представлял счета. Тут я не могу сказать, из какого это было аванса, так же, как не могу утверждать, какие он дал мне инструкции — проводить ли, не препятствуя, или только ознакомиться. Приехав на место, я действительно виделся с Малиновским. Разговор с ним был обо всех обстоятельствах (я все время старался восстановить это все в памяти), о возможности его прохождения в Думу. Вы изволили предлагать мне вопрос относительно ареста его соперника Кривого. Я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался в присутствии Малиновского. Я ничего не желаю отрицать и просил бы, чтобы мне дали возможность принести раскаяние в лице Комиссии пред всем русским народом. Поэтому я ни на одну минуту не беру на себя ни права, ни возможности отрицать, что этого разговора не было. Если полковник Иванов[*] или полковник Мартынов, присутствовавшие при свидании, утверждают и устанавливают этот факт, я готов признать его. Мартынов возбуждал вопрос о возможности приезда Малиновского в Петроград, о его жаловании и о месте, в котором он будет работать, при чем Малиновский прямо заявил, что он не хотел бы работать с охранным отделением. Тогда был подвергнут обсуждению вопрос, не следует ли ему работать с департаментом полиции. При чем я сказал Малиновскому, что, может быть, возможно перевести ротмистра Иванова, взяв его в особый отдел, что я доложу директору. Если же это не состоится, он будет встречаться со мной. Я ему дал телефон своей квартиры и просил, в случае приезда в Петроград, звонить прямо ко мне. И вот, когда я сопоставил все эти обстоятельства, я пришел к заключению, что и речи не было о том, чтобы воспрепятствовать прохождению Малиновского, а наоборот, я дал молчаливое согласие, а может быть, и прямо сказал: не препятствуйте его выборам. В этот же приезд полковник Мартынов вручил мне все сведения о судимости Малиновского, но я не помню, были ли в этих сведениях указания, что он лишен всех особых прав и преимуществ за кражи и что он по паспорту своего родственника поступил в Семеновский полк и по этому паспорту проживал. Я никак не мог вспомнить, получил ли я эти сведения в виду поездки в Москву или же я получил их от самого Малиновского во время одного из свиданий. Не смею утверждать ни того, ни другого. Если есть доказательства того, что эти сведения о лишении его прав были, — готов их принять. Но все равно — он был лицом, судившимся за кражи, следовательно, ст. 9. положения о выборах не допускала его в Государственную Думу, и я приношу полное раскаяние в своем деянии. Впоследствии я старался узнать, говорилось ли об этих обстоятельствах с градоначальником и с губернатором? И я узнал, что Джунковскому не говорили ничего, но, по утверждению офицеров охранного отделения, градоначальнику говорили. Это обстоятельство я позволяю себе докладывать только потому, что я и себе, и вам дал слово, что я ничего не оставлю в тайне. Но ни настаивать, ни утверждать я не могу. Может быть, они не говорили, и мой оговор был бы самым недостойным в отношении генерала. Каждый раз, приезжая в Москву по делам охранного отделения, я прежде всего отправлялся к градоначальнику, которому обыкновенно говорил, по какому поводу я приехал. Но говорил ли я генералу Адрианову, что Малиновский судился за кражи и что его кандидатура намечается в Думу, этого я не могу утверждать. Возвратившись в Петроград, я представил доклад Белецкому и сопровождал его личной беседой с ним. Я не помню, чтобы я докладывал товарищу министра, а у министра я никогда не бывал с докладом о том, что ездил в Москву. Здесь я считаю свою виновность безграничной, потому что я обязан был искать свидания с товарищем министра или с министром, доложить сведения о судимости, и получить санкцию лица, стоящего много выше меня и Белецкого. Но я, повидимому, ограничился тем, что доложил Белецкому, который мне сказал, что доложит сам. Докладывал он или нет, есть ли какие-нибудь отметки на моем докладе, я совершенно не помню, потому что обыкновенно доклады не возвращались тем, кто их подписывал. Возвращались только немногие, которые и шли через директора в секретарскую часть. Конечно, если бы я отнесся с большей осторожностью к служебным обязанностям, не было бы того, что произошло. Но я как-то сразу отошел от этого дела.
Председатель. — Вы не хотели добиваться свидания с министром или вы упустили из виду?
Виссарионов. — Я упустил из виду и положился на директора. Я был слишком дисциплинирован, может быть, даже не в меру. Мне достаточно было слова директора: — сделайте, — я доложу, — я переговорю с министром или товарищем министра — и я верил в это.
Председатель. — Вот интересный вопрос: очевидно, вы сейчас стоите на той точке зрения, что вам следовало бы, в виду явных нарушений закона, может быть, несколько погрешая против дисциплины, во всяком случае в порядке подчиненности, все-таки переговорить об этом с министром Макаровым и с товарищем министра Золотаревым?
Виссарионов. — Конечно.
Председатель. — Но вы не утверждаете, что Белецкий не докладывал? Есть какие-нибудь основания думать, что Золотарев и Макаров знали об этом деле?
Виссарионов. — Определенно сказать не могу. Я отошел от этого дела и занимался текущими делами; первое, что через некоторое время меня вернуло к нему, был звонок по телефону на мою квартиру. Это был Малиновский.
Председатель. — Вы не помните, было ли это до открытия Думы или после?
Виссарионов. — Нет, не помню. После этого у меня был разговор с Белецким о том, кто будет вести Малиновского, не передать ли его в охранное отделение? С. П. Белецкий находил, что, так как эта агентура будет центральная, лучше оставить его при департаменте. Он выразил желание сам вести ее и предложил мне участвовать. Я согласился.
Председатель. — Можно считать установленным, что с 1908 г. до Малиновского департамент полиции сам не ведал секретными сотрудниками?
Виссарионов. — Я не знаю, не было ли какой-нибудь агентуры у самих директоров. Сколько я припоминаю, при Зуеве я виделся с одним господином, который приезжал из Америки, чтобы иметь с ним разговор об уплате ему суммы, о которой условился с ним Зуев. Зуев имел его раньше, между ними была переписка. В прошлый раз я члену Комиссии докладывал об этом. Так что сказать категорически, что этого не было, я не решаюсь. Может быть, у них и были какие-нибудь сотрудники, которых я не знал.
Председатель. — А у офицеров корпуса жандармов, которые работали в особом отделе департамента полиции, не было отдельных сотрудников?
Виссарионов. — Едва ли. Потому что они могли иметь их, только оплачивая из средств директора. Может быть, тот или другой директор помимо меня отдавал эту агентуру. Этого я не знаю, и в этом я не уверен.
Председатель. — Пожалуйста, продолжайте дальше.
Виссарионов. — Я согласился и вместе с Белецким стал ходить на эти свидания.
Председатель. — Часто были эти свидания?
Виссарионов. — Насколько часто, я не могу сказать. Вероятно, они все есть в дневниках. Когда я записывал сам, я проставлял число поручения. Приблизительно должно быть в неделю раз, может быть, немножко чаще или реже. Иногда я уезжал, был отвлечен. Если это приписывалось другой рукой, значит, бывал один Белецкий. Его записочки были отдельно. На одном из первых свиданий я познакомил Белецкого с Малиновским.
Председатель. — Есть в департаменте полиции еще другое дело о Малиновском?
Виссарионов. — Едва ли. Может быть, было дело о нем, как о члене партии. У каждой партии был особый отдел, а в отделе, которым заведывал чиновник Курочкин, все эти сведения разрабатывались. Свою тетрадку в клеенчатом переплете я обыкновенно приносил и отдавал заведующему отделом, полковнику Еремину или его помощнику Броецкому, который давал сообщения на места для разработки этих сведений. Фактически главное руководство Малиновским было в руках директора, но иногда директор на эти свидания не являлся (это было, может быть, раз или два, не больше), и я не считаю себя в праве отрицать своего участия в ведении Малиновского. В объяснении своем я написал, что раскаиваюсь в том, что вел такого сотрудника, как Малиновский. Когда Степана Петровича[*] не было, я сам спрашивал Малиновского и сведения его заносил в тетрадку. Малиновский представлял, как я прошлый раз говорил, сведения о жизни фракции, об ее связях, о партийном органе, о связях отдельных членов фракции, о расколе между большевиками и меньшевиками. Приносил письма Ленина, Крупской, человека, также входившего в центральный комитет или близкого Ленину. Не помню, не было ли даже писем Радомысльской. Приносил проекты речей, журналы, отчеты заседаний фракции, планы. После поездки заграницу он дал подробный отчет; давал отчеты о настроении на местах. Говорил о предстоящих выездах членов фракции. Отдельные сведения, которые он давал, я затрудняюсь сейчас доложить, я их не помню. У меня сгруппировалось это все вместе. Но я припомнил одно видное обстоятельство. Он дал один раз в присутствии Белецкого сведения о том, что в квартире одного из членов социал-демократической фракции, не помню его фамилии, находится нелегальный. Тогда Белецкий, отметив это, позвонил по телефону полковнику Коттену, и Коттен сделал распоряжение о задержании этого нелегального. Был командирован полковник Еленский, который и произвел арест. Разрешите мне вернуться и дополнить доклад свой одним обстоятельством. Когда я говорил о том, как проходила беседа при свидании в Москве, и о том, что я там сделал, я доложил вам, что я не проявил никакой инициативы в смысле отклонения. Но я ведь дал молчаливое согласие, а может быть, даже прямо просил не лишать прав Малиновского. Я не помню этого обстоятельства и готов принять его в таком варианте, который будет установлен.
Председатель. — У вас есть об этом заявление на имя нашей Комиссии. В интересах сокращения времени, может быть, вы передадите это заявление.
Виссарионов. — Если разрешите, я доложу на словах, для меня это будет легче. По своему характеру я никогда по собственной инициативе и на свой страх не повел бы такое дело, как проведение Малиновского в Государственную Думу. Когда я говорил об инструкциях, которые я получил от Белецкого, я докладывал, что не помню, и действительно, не хочу брать греха на душу свою — не помню, что он мне говорил, как это ни важно для меня. Но с другой стороны, по свойству своего характера, я никогда не решился бы повести такое дело на свой страх, и что-то такое несомненно было сказано; то, чего я не могу вспомнить. Разрешите вернуться к этому обыску. По поводу ареста был предъявлен запрос в Государственную Думу. Кажется, выступал товарищ министра Золотарев, и, вероятно, были приготовлены для представления объяснений перед Государственной Думой соответственные материалы по департаменту полиции. Относительно опасности, которая возникала при введении Малиновского, разговоры со Степаном Петровичем[*] у меня бывали.
Председатель. — Какой опасности?
Виссарионов. — Перед его проведением в Думу. Я считал это опасным в том смысле, что это является нарушением закона. Если же обнаружится его действительное положение, то явится, конечно, опасность и в смысле грандиозной неприятности для всех. Кажется, я прошлый раз говорил, что о той же опасности я говорил с товарищем министра Золотаревым. Когда я говорю о том или ином лице, я потом начинаю мучиться сознанием, действительно ли было так сказано, не сказал ли я что-нибудь неосторожно. Относительно Золотарева я должен доложить, что у меня осталась в памяти одна его фраза: «Я не думаю, чтобы социал-демократическая фракция стала подымать шум из-за Малиновского. Это не в интересах партии». Но когда эта фраза была им сказана, действительно ли в то время, когда он ведал делами департамента полиции, или после того, как он отошел от департамента, когда в правых фракциях поднялись разговоры о сотрудничестве Малиновского? Говорили об этом довольно громко, и слухи стали проникать на газетные столбцы. К Игнатию Михайловичу[*] я заходил; весьма возможно, что разговор в это время у нас зашел о том, что опасно иметь сношения с Малиновским. Я не могу сейчас утверждать, что я говорил с Золотаревым; также может быть, что отдельные сведения, которые давал Малиновский или полковник Еремин, и докладывались Золотареву. Но сказать сейчас, какие это были сведения, знал ли товарищ министра Золотарев все о Малиновском, я тоже сейчас не могу; это было бы с моей стороны большой смелостью.
Председатель. — Давайте называть вещи своими именами. Вы говорите, — вы не помните, говорили ли Золотареву об опасности, возникающей из безвозбранной деятельности секретного сотрудника Малиновского, могущей повлечь за собой возникновение в русской действительности таких деяний, которые, с точки зрения закона того времени, считались преступными?
Виссарионов. — Я не могу установить, что я об этом с ним говорил.
Председатель. — Какие же директивы политического свойства давались вами Малиновскому?
Виссарионов. — Я лично Малиновскому всегда говорил, чтобы он устранялся от какой бы то ни было работы, чтобы он ограничивался ролью осведомителя. Я помню ваше указание на предыдущем заседании, что не может же лидер и член центрального комитета ограничиваться ролью скромного наблюдателя. Я проникнулся этим указанием и действительно я потом установил в памяти, что мы получали бумаги с мест, были перлюстрационные указания или сообщения начальников розыскных отделений, которые указывали на то, что на этих собраниях действительно происходят группировки. Вот это было одно из обстоятельств, которые меня лично тревожили, и я говорил Степану Петровичу[*], что нам его не удержать от активной работы, что с ним надо расстаться. Говорил ему об этом полковник Еремин, который заведывал особым отделом и который был знаком с этими сведениями. Я помню одно возвращение после свидания, это было уже в министерство Маклакова, когда я опять говорил Степану Петровичу: «Знаете, я не верю Малиновскому. Он и вас проводит и партию обманывает, потому что ведь он никакого руководительства не признает». Он далеко не производил впечатления, что все целиком сообщает, что знает. Я не раз об этом говорил, но Степан Петрович и на этот раз ответил: «Нет, это серьезная агентура: я через него проверяю полковника Коттена. Да и министр очень интересуется фракцией». Когда Малиновский начал работать и стали поступать первые его сведения, они мне показались довольно интересными. Я думал, что по этим сведениям можно осуществить ту цель, ради которой вообще агентура существовала, т.-е. можно оказать известное давление на фракцию или на отдельных членов ее, для того, чтобы умалить ее значение и уменьшить ее воздействие на рабочие массы и этим предохранить существовавший строй. Но когда я стал читать его выступления в Думе, я пришел к заключению, что нельзя более продолжать работать с ним.
Председатель. — Значит, у вас мелькала мысль о том, что вы при помощи воздействия на него можете воздействовать на массы?
Виссарионов. — Т.-е. мы будем знать, какое положение на местах, и можно будет уменьшить стремление рабочих масс к тем выступлениям, к которым они склонны. Ведь правительство того времени страшилось массовых забастовок. Массовые забастовки были главным поводом, ради которого был организован розыск социал-демократических организаций. Мне тоже казалось, что если будет осведомленность о том, что в этих массах делается, то можно будет заблаговременно парализовать какие-либо выступления, которые могут тревожить спокойствие.
Председатель. — Т.-е. парализовать в смысле арестов?
Виссарионов. — Нет, не только в смысле арестов. Если среди рабочих масс является какое-нибудь справедливое домогательство, это домогательство можно парализовать, воздействуя, в свою очередь, через министерство торговли на предпринимателя.
Председатель. — Но если это — домогательство республики и учредительного собрания?
Виссарионов. — С этим происходила, конечно, борьба. В то время это считалось незаконным.
Председатель. — Но Малиновский проповедовал лозунги учредительного собрания и республики. Приходится признать, что для того, чтобы быть осведомленным, вы шли на активную работу Малиновского, т.-е. шли на распространение и усиление в стране лозунга низвержения самодержавия и требования учредительного собрания и республики.
Виссарионов. — У меня лично никогда этой мысли не было.
Председатель. — Вы инстинктивно смягчаете некоторые выражения. Я бы хотел, чтобы вы совершенно точно и определенно ввели нас в круг вашей психологии. Мне хотелось бы поставить вам вопросы несколько щекотливого свойства: Малиновский был против Думы. Между прочим он стоял на той точке зрения, что работа в Думе недостаточна, что должны быть открытые выступления, и движение должно итти помимо Думы. С этого рода мыслями вы не боролись, и этого рода части проектов его речей вами пропускались?
Виссарионов. — Я лично не пропускал никаких его речей.
Председатель. — Цензура речей его лежала на Белецком?
Виссарионов. — Я его речей не видал совсем. Помню какие-то работы он приносил. Может быть, это был материал для речей.
Председатель. — Не было ли у вас такой мысли, что вы защищаете существующий строй, допуская развиться движению против Думы и вне Думы?
Виссарионов. — У меня не возникало этой мысли. Я вам докладывал: когда я увидал опасность, я об этом сказал Степану Петровичу.
Председатель. — Пожалуйста, продолжайте изложение фактов.
Виссарионов. — В Костроме, кажется, в марте 1913 года я доложил о Малиновском товарищу министра Джунковскому, и у меня осталось впечатление, что генерал Джунковский знает о нем, потому что он ответил так: «Да, с этим господином надо расстаться».
Председатель. — В чем заключалось ваше руководство политической деятельностью этого члена Государственной Думы?
Виссарионов. — Ему давались указания, чтобы он приносил все материалы, узнавал бы планы фракции, выступления, которые имеются в виду.
Председатель. — Конечно, он был блестящим осведомителем, он осведомлял вас о том, что было, но не о том, что сам создавал; но несомненно, у вас не могло не быть мысли о влиянии через посредство этого человека на движение политической работы социал-демократических партий?
Виссарионов. — Конечно, общая мысль была так или иначе в целях отстаивания существовавшего строя уменьшить значение деятельности партии. Вот общая идея, которая руководила.
Председатель. — Что же вы делали в этом направлении, имея в руках такое сильное орудие, как вождь политической партии? Вы желали расколоть фракцию?
Виссарионов. — Да, раскол между большевиками и меньшевиками поддерживался.
Председатель. — Как реализовался раскол фракции большевиков и меньшевиков, какая из этих фракций считалась менее вредящей существующему строю?
Виссарионов. — Я сейчас не могу доложить, какие шли директивы из департамента, но по общему взгляду большевики считались более опасными, чем меньшевики.
Председатель. — Вопрос в том, считались или должны были считаться. Если вы, стоя на точке зрения сохранения общественного строя, все же провели центрального агента, большевика, притом очень активного человека, и если вы позволяли ему ездить в России и заграницей, устраивая собрания, — не утерялась ли при этом ваша отправная точка зрения?
Виссарионов. — Как относился к этому директор, я положительно не знаю. А про себя я могу только одно сказать, что я никаких в этом отношении мер к подавлению, кроме представления докладов, не мог предпринимать. Я признаю, что это было упущением с моей стороны.
Председатель. — Это было не упущением, а допущением известного порядка вещей.
Виссарионов. — Я ничего не желаю сейчас ни утаивать, ни скрывать; но я на этом не останавливался.
Председатель. — В тетрадочке с речами, которые произносил Малиновский, есть ваши отметки. Я не спрашиваю об объективных фактах, они ясны, но о психологии; вы можете живыми воспоминаниями осветить нам многое.
Виссарионов. — Только теперь, когда вы мне напомнили, что проекты его речей были у меня в руках, я это вспомнил, у меня совершенно это ушло из памяти. И никогда не стремился к тому, чтобы сознательно допускать Малиновского к произнесению речей против существующего строя; я не отдавал себе отчета в своих поступках.
Председатель. — Давайте, подведем итоги. Какая была общая политика относительно Малиновского? Это имеет интерес не только уголовный, это имеет более общий, исторический интерес.
Виссарионов. — Политика эта проводилась главными руководителями ее. Министр или товарищ министра давали соответствующие директивы директору. У меня же была общая мысль — охранение путем уменьшения влияния на местах. Больше я ничего не имел в виду.
Председатель. — Вы должны дать некоторый психологический ключ; не хватает какого-то психологического момента; то, что вы сейчас говорите, не объясняет того, что было.
Виссарионов. — Повидимому, я просто или не знал или не сознавал того, что проводилось Степаном Петровичем[*].
Председатель. — Но вы были единомышленны по отношению к Малиновскому?
Виссарионов. — У меня никогда не возникала мысль устроить какой-нибудь процесс, завлечь с.-д. фракцию в такое положение, которое создало бы для нее ответственность. Я совершенно этим делом не занимался.
Председатель. — Какая же ваша политика по отношению к Думе?
Виссарионов. — По отношению членов фракции ничего не предпринималось, кроме наблюдения за ними на местах.
Председатель. — Кроме процесса по 102 ст. членов Думы?
Виссарионов. — Это без меня было, гораздо поздней, я даже не знаю, по чьим это сведениям.
Председатель. — Как укладывался в вашем представлении такой факт: вы руководите Малиновским, а из Москвы получаете сведения, что там съезд фабричных инспекторов и там действует Малиновский, что он раздает там «Правду», выступает с речами, и что, в конце концов, министр внутренних дел делает распоряжение закрыть съезд из-за Малиновского и его деятельности?
Виссарионов. — Я считаю недопустимыми такие явления.
Председатель. — Или другое явление более крупного масштаба: Малиновский выступает в Думе, и Родзянко получает указание из министерства, что если Дума будет так себя держать, ее придется распустить. Хотелось бы, чтобы вы сами осветили этот вопрос и дали нам психологию этого.
Виссарионов. — У меня не возникало мысли о возможности доставления неприятностей Думе и о роспуске Думы. Я считал бы это для себя совершенно недопустимым.
Председатель. — Передайте нам ваше представление о Малиновском, о партии и т. д. Кто же тут был осведомлен, кроме вас и Белецкого?
Виссарионов. — Степан Петрович[*] сказал мне однажды, что министр интересуется положением фракции; я заключил из этого, что, раз Маклаков интересуется деятельностью с.-д. фракции, значит, он в курсе дела. Я полагаю, что директор был поставлен в необходимость делать доклады министру и товарищу министра. Если какие-нибудь директивы проводились через Малиновского, то едва ли он мог принять все на себя одного. Вероятно, это шло от министра и его товарища. Иногда Белецкий видался с Малиновским и без меня; какие были у них тогда собеседования, я не знаю.
Председатель. — Так что для вас несомненно, что Белецкий действовал с ведома министра?
Виссарионов. — Мне кажется, что в дневнике есть отметки, произведенные рукою директора, о том, что доложено министру.
Председатель. — Вы руководили Малиновским вплоть до его ухода из Государственной Думы?
Виссарионов. — Нет, в начале марта я был командирован в Кострому и участвовал в объезде вместе с товарищем министра Джунковским; по возвращении я видел Малиновского один раз в апреле. 23 июня я ушел из департамента, а Малиновский оставался и уже впоследствии был отпущен заграницу с субсидией в 6 тысяч рублей. Я его не видел с тех пор, как ушел.
Председатель. — Вы ушли 23 июня 1913 года; кто же стал руководить им после вашего ухода?
Виссарионов. — Не могу вам доложить, один ли Белецкий или ему помогал Броецкий, или А. Т. Васильев. Из дневников видно, чьей рукой написано — это неоспоримое доказательство. Может быть, ни тот, ни другой, а Белецкий оставил все за собой.
Председатель. — Теперь о Малиновском все. Что вы хотите дальше сказать?
Виссарионов. — Я бы хотел сказать по делу Петрова. Господин судебный следователь очень многое восстановил в моей памяти. Я вам докладывал в состоянии волнения; теперь я все продумал и могу доложить с большими подробностями и ясностью, чем в то время. Действительно, в 1909 году я, как исполняющий обязанности вице-директора и заведующий особым отделом, не мог не знать, что генерал Курлов задумал освободить Петрова. Цель была осветить боевой центр, потому что, с уходом Азефа, освещения там не оставалось никакого, а между тем опасность угрожала; имелись указания о возможности осуществления террористических актов против кого-нибудь из высокопоставленных особ. Я сначала совершенно упустил из памяти, что Петров был переведен сюда в охранное отделение, что с ним здесь виделся Герасимов. Я сначала предполагал, что Герасимов был командирован в Саратов, но в настоящее время по документам и по воспоминаниям я вижу, что Петров был здесь и здесь был обследован план освобождения его из-под стражи: помещение в психиатрическую больницу и выпуска оттуда. От Семигановского я слышал, что Петров бежал из больницы в том платье, в котором он там находился.
Председатель. — Скрылся к начальнику жандармского управления?
Виссарионов. — Да. Какой был его дальнейший путь, я не могу восстановить в памяти. Я вспоминаю также, что кто-то говорил о том, что Петров помещен в одну из санаторий в Финляндии. В это ли время он находился в санатории или во второй раз, когда он ехал обратно через Финляндию, я не могу сказать. Когда мне следователь предъявил обвинение по второй части статьи 42, я виновность свою признал, потому что я знал о том, что Петров состоит сотрудником. Но с формальной стороны я считал, что от меня распоряжение об освобождении Петрова не исходило: это распоряжение отдал генерал Курлов, в качестве товарища министра и командира корпуса жандармов, а приводил в исполнение генерал Герасимов. Следователь задал мне вопрос, не принял ли я при поездке моей осенью заграницу письма от генерала Герасимова для передачи Петрову. Я это обстоятельство не могу восстановить в памяти. Если с нами поехал Долгов, тот офицер, которому была доверена агентура заграницей, то Герасимов передал письмо ему. Если же Долгов уехал в Париж, где у него была сестра на зубоврачебных курсах, раньше — тогда возможно, что это письмо принял я для передачи. Петров приехал в Париж с явкой, следовательно, был в партии с.-р. Затем он был, по настоянию партии, отправлен в Ниццу для лечения, так как он был болен в то время. Ему посылались деньги департамента, при чем деньги переводились по определенному адресу или передавались через Долгова. Из вышедшей впоследствии книги Петрова «Исповедь» видим, что он эти деньги отдавал партии. Все сведения, которые он в это время давал, были вымышленные и не соответствовали действительности. От Долгова были указания, что собирается отряд в Петроград для учинения террористического акта, и в этот отряд входит Петров. Полковник Карпов, когда уже возвращался из-за границы, был очень обеспокоен тем, что, кроме него, несмотря на указания товарища министра, свидания с Петровым имеют также генерал Герасимов и Доброскок. Было отдано распоряжение, чтобы эти свидания производились только одним Карповым. Карпов жаловался, что он получил сведения от Петрова о том, что генерал Герасимов на этих свиданиях подговаривает его завлечь так или иначе генерала Курлова.
Председатель. — И Карпова самого?
Виссарионов. — На конспиративной квартире невозможно было без начальника охранного отделения. Вероятно, и Карпова. А между тем партийные сведения, которые давал Петров, не подтверждались. Карпов докладывал все сведения, которые получал от Петрова, министру и Н. П. Зуеву, в моем присутствии. Я на большинстве этих докладов присутствовал. Нил Петрович мне звонил, я отправлялся и слушал эти доклады. Фактическое руководительство Петровым было в руках у товарища министра Курлова. Карпов отличался необычайною доверчивостью…
Председатель. — Простите. Меня вот что интересует. Карпов жалуется, что Герасимов подбивает Петрова взорвать Карпова и Курлова. Мимо этого пройти нельзя, это ужасно! Как реагировал на это Курлов, как реагировал Герасимов, как реагировали вы? Расскажите же, что является ключом, разгадкой к совершенно непонятной ситуации?
Виссарионов. — Я считал, что эти доклады слушал сам товарищ министра. Мне лично как-то не верилось в это. В виду того, что партийные сведения, которые поступали, не подтверждались, товарищ министра Курлов сделал распоряжение о постановке наблюдения за самим Петровым; он перестал окончательно ему верить.
Председатель. — Но истребовали ли вы объяснения от Герасимова?
Виссарионов. — Я не видел Герасимова, я с ним не имел никаких сношений.
Председатель. — На меня производит странное впечатление, что такое сенсационное заявление никакой сенсации не вызывает, как будто это в порядке вещей в той обстановке и среди тех людей, среди которых это было сделано.
Виссарионов. — Не могу вам сказать подробно, как тогда на это реагировали.
Председатель. — Прошу вас продолжать ваш рассказ.
Виссарионов. — Карпов был человек очень доверчивый; он в то время говорил, что находится в добрых отношениях с Петровым, что он Петрова нисколько не опасается, что Петров ничего дурного не сделает, что с Петровым настолько хорошие отношения, что он ему буквально во всем верит. Он пошел даже дальше. Он стал говорить, что налаживает конспиративную квартиру и поселит туда Петрова. А если подъедут члены отряда, то и они там поселятся. Но Петров не поехал туда, его вещи были обнаружены в одной из гостиниц или меблированных комнат. Когда разговор заходил при мне, я говорил, что члены отряда едва ли поедут на эту квартиру, да едва ли и сам Петров переселится туда. Так и вышло. Между тем Карпова беспокоило то обстоятельство что и Доброскок не производит на него впечатления искреннего человека; он тоже добивался свидания с Петровым. От генерала Курлова я лично слышал, что генерал Герасимов имел к нему несколько обостренное чувство, потому что тот обещал ему место начальника штаба корпуса жандармов, и вместе с тем генерал Герасимов желал вести так называемую боевую агентуру и этого места не получил. Сколько я припоминаю, об этом говорил, кажется, и Петров. Относительно Доброскока Карпов желал во что бы то ни стало выяснить, продолжает ли Доброскок ходить на эти свидания с Петровым или воздерживается в виду последовавшего запрещения. Было сделано распоряжение об установлении наблюдения за Доброскоком. Его письма подвергались перлюстрации, а затем были вытребованы два филера из киевского охранного отделения, которые прибыли ко мне, и у меня на квартире их принял Карпов, предъявил им карточку Доброскока и обещал им, что он их пошлет для наблюдения за Доброскоком на следующий день или через день. Как раз в этот же день он поехал на конспиративную квартиру, где и произошел взрыв.
Председатель. — Почему вызвали филеров киевского охранного отделения?
Виссарионов. — Потому что петроградских Доброскок всех знал. Я узнал приблизительно в половине второго ночи от полковника Климовича, который в то время был заведующим особым отделом, что на Выборгской стороне произошел взрыв. Так как Карпов рассказывал нам на докладах у Зуева, что конспиративная квартира снята им на Выборгской стороне, я сразу подумал, не случилось ли что-нибудь с Карповым? Мы с полковником Климовичем поехали на место и при осмотре оказалось, что полковник Карпов убит. У него в кармане были как раз те карточки Доброскока, которые он показывал филерам. В это время приехал туда следователь и товарищ прокурора судебной палаты Тлустовский и полковник Конисский, начальник охранного отделения[*]. Полковник Конисский сказал мне и Климовичу, что Доброскок разорвал какое-то письмо. Вот тут и возник у нас с полковником Климовичем вопрос, не следует ли арестовать Доброскока. Климович предлагал его немедленно арестовать, но, переговорив с ним, я решил, что достаточных данных для ареста Доброскока не имеется. Полковник Конисский все-таки поехал к нему на квартиру и осмотрел его вещи, но в вещах ничего найдено не было. Впоследствии я опрашивал Доброскока вместе с полковником Ереминым, и он рассказал нам, что письмо заключало брань по адресу Карпова.
Председатель. — Кем оно было написано?
Виссарионов. — Не могу доложить вам правильно, Петровым или, вернее, Герасимовым.
Председатель. — На какой почве сложились дурные отношения Герасимова с Карповым?
Виссарионов. — Я не мог понять, на чем сложились их дурные отношения. Я думаю, что только из недостаточного уважения Герасимова к розыскным способностям Карпова; Герасимов считался в розыскном отношении крупной величиной, а Карпов второстепенной. И затем, сотрудник, которого приобрел Герасимов, оказался в руках Карпова, и Герасимову были запрещены свидания с этим сотрудником.
Председатель. — Вы изволили говорить, что еще раньше взрыва вам было известно, что Герасимов подучивает Петрова взорвать Карпова и Курлова. Карпов взорван. Вы допрашиваете Петрова. Петров вам говорит, что взорвал потому, что подучил Герасимов. Ведь он давал вам такое объяснение? У вас составилось представление, что Петров «искренний человек» и что это дело нужно расследовать. Вы поехали к товарищу министра Курлову и в присутствии Климовича, который был на вашей стороне, докладывали этот вопрос. Как же, имея эти два аналогичные указания, можно было повесить Петрова?
Виссарионов. — Не знаю. Я стоял за то, чтобы возбудить предварительное следствие.
Председатель. — Как высказывался генерал Курлов?
Виссарионов. — Генерал Курлов доложил это дело министру. Вызвали генерала Герасимова, предъявили ему протокол, составленный мною. Тот, конечно, отрицал возможность всего этого, и этим дело кончилось. Я припоминаю, что при обсуждении вопроса присутствовали чины прокурорского надзора.
Иванов. — Товарищ прокурора судебной палаты Васильев[*] и прокурор судебной палаты Корсак. И они заявляли, что никаких данных к возбуждению расследования нет. Вы предлагали расследование, и это не было принято на совещании. Кто был за вас и кто был против вас?
Виссарионов. — Все против, кроме полковника Климовича.
Председатель. — И эти представители прокурорского надзора знали, что Карпов говорил о том, что его желают взорвать, и ссылался на Петрова?
Виссарионов. — Я не знаю, говорил ли им генерал Курлов.
Председатель. — Скажите, каким же образом случилось, что такого рода обвинение было предъявлено в частном порядке, а не в порядке предъявления обвиняемому обвинения? Оно было предъявлено Герасимову после того, как благополучно Карпов был взорван и Петров был повешен. Почему раньше не предъявили или не выяснили вопроса?
Виссарионов. — Не знаю. Все, что знал, все доложил товарищу министра.
Щеголев. — Скажите, пожалуйста, а не получил ли Герасимов в это время командировку в Сибирь?
Виссарионов. — Он получил командировку, но только, кажется, не в Сибирь. Я не могу установить даты, но он объезжал целый ряд городов. Он был в Одессе, Киеве, во многих городах.
Председатель. — Вы были на суде при рассмотрении дела Петрова?
Виссарионов. — Да.
Председатель. — Он там повторял свое показание относительно того, что он действовал по наущению Герасимова?
Виссарионов. — Не помню твердо. Его защищал, кажется, Зарудный.
Председатель. — И Кальманович. Откуда взят тот динамит, которым был взорван Карпов? Вы не помните, что Петров вез с собою динамит из-за границы?
Виссарионов. — Нет, не припоминаю, но не хочу отрицать, потому что эти сведения Петров сообщал Карпову, может быть, Карпов говорил мне и Н. П. Зуеву. Но я не помню, чтобы этим самым динамитом был начинен тот снаряд, который взорвался. Разрешите доложить несколько сведений чисто биографического характера, может быть, мои объяснения будут тогда понятнее.
Председатель. — Пожалуйста.
Виссарионов. — После окончания московского университета, в 1889 году, я поступил в уголовный департамент судебной палаты. Сначала был кандидатом, затем помощником секретаря уголовного департамента. Затем был назначен через три с половиной года службы судебным следователем города Бежецка. Там пробыл около года; бывший прокурор Фон-Паркау, когда был назначен прокурором в Вологду, рекомендовал меня прокурорскому надзору. Я отправился в Вологду и отлично себя чувствовал. Добрые отношения были со всеми. В то время было большое переполнение города административно высланными, и у меня со всеми были тогда добрые отношения, когда приходилось видеться по делам и вне деловой атмосферы. Я могу привести такой пример, как празднование нашего университетского праздника 12 января, где присутствовала вся адвокатура, по большей части состоявшая из лиц, потерпевших за политические убеждения. Я был устроителем таких праздников в Вологде. Затем целый ряд прокуроров переменился. И вот был назначен прокурором Курлов. Это лицо сыграло в моей жизни большую роль (плачет). Около 1902 года я был в очень тяжелом состоянии, так как незадолго перед этим моя жена заболела острым суставным ревматизмом, и я должен был искать выхода из положения. Вологда город болотистый. Оставаться дальше было нельзя. И вот я поехал в Москву и просил перевести меня в один из скромных городов, где я мог бы продолжать службу. Расставался я очень тепло со всеми, с представителями адвокатуры и с сослуживцами, потому что у меня в Вологде со всеми были наилучшие отношения.
Председатель. — Вы в Вологде были товарищем прокурора или следователем?
Виссарионов. — Товарищем прокурора семь с половиной лет. Собственно, я стремился исключительно в Москву. Но эта болезнь жены, уроженки Таврической губернии, поставила меня в очень тяжелое положение. У нее отнялись ноги, она не могла двигаться. Мне нужно было уходить. Я поехал к прокурору палаты Посникову и просил перевести или в Тулу, где был мой отец, или в Рязань. В Тулу он признал невозможным, хотя мой отец имел более, чем скромное положение, он был небольшой чиновник военного ведомства, а в Рязань было назначено другое лицо. И таким образом, я попал в Нижний-Новгород. Это было в 1902 году. Прокурором был Золотарев. И первое, что мне было предложено, это был общий прокурорский городской участок. А когда через несколько дней уехал оттуда Брюн-де-Сент-Ипполит, на меня было возложено заведывание политикой. У меня тяжелая черта характера — она мне наделала много бед: я никогда не отказывался от исполнения того, что на меня возлагалось. Я принял это заведывание политикой. А это были как раз времена Плеве, первые процессы демонстрантов, демонстрации в Сормове и демонстрация, в так называемом, «Садике». На меня было возложено наблюдение за этими процессами. У меня как раз родился ребенок. Положение было очень тяжелое в семье. Но тем не менее, чтобы ускорить движение этого дела, я с полковником Познанским, о котором я в своем докладе упоминал, денно и нощно сидел в Сормове и допрашивал. Процессы были довольно большие. Отношение к той молодежи, которую приходилось привлекать, и к рабочим, которые тоже предстали на суд, с моей стороны, насколько я мог, было самое доброжелательное: разрешал им быть в одной камере по несколько человек, из своей библиотеки, не страшась преследования министерства, приносил А. Н. Кисловой книги Диккенса. В то время было в ходу объявлять голодовки, и эти голодовки, конечно, волновали высших лиц прокурорского надзора, и в то же время доставляли и нам не мало хлопот. Я ехал в тюрьму, беседовал с этими бывшими демонстрантами, с Моисеевым и другими, уговаривал их, потом мы садились вместе в камере и пили чай. За часть таких действий бывший прокурор Владимирского суда Шаланин был отчислен от должности. Но я хотел, по мере сил и возможности, внести известную человеческую черту в отношении к ним. Наступил самый разбор этих дел. Приехал прокурор палаты Клуген. Были получены сведения, что сормовские рабочие явятся и не дадут доставить обвиняемых в суд. На меня была возложена обязанность крайне тяжелая: ночью так или иначе воздействовать на интеллигентных обвиняемых, для того, чтобы доставить их с рассветом в заседание. Я приехал. Как раз первый разговор был с Малиновским (вы меня простите, что я подробно докладываю, но я полагаю, что вы будете решать мою участь и среди недостатков найдете что-нибудь положительное). Сергей Измайлович не хотел подчиняться этому распоряжению, находя, что нельзя доставлять обвиняемого среди ночи. Он не хотел одеваться. Пришлось воздействовать на его самолюбие и, в конце концов, он принял это предложение. Конвой был отведен, и они были доставлены в суд. В суде им подали чай, были конфекты, словом все возможное было сделано. Это заведывание политикой в Нижнем-Новгороде в течение года и эти процессы сделали то, что идеал каждого прокурора провинциального суда — попасть в Москву — был осуществлен для меня очень дорогой ценой, как показала моя жизнь. Меня перевели, но на меня возложили заведывание политическим отделом и наблюдение за формальными дознаниями. Вот что дало первый толчок и что, в конце концов, меня погубило. Я вошел в круг политических дел. Тогда время было очень тяжелое: 1903, 1904—5—6 года — три с половиной года я пробыл в Москве, ведая политическими делами. После этого я был назначен прокурором в Ярославль на очень короткий срок — пятнадцать месяцев. Когда я был в Москве, я получил несколько предложений о переходе в департамент полиции. Но судьба еще меня щадила. Первое предложение я получил через ныне покойного моего товарища по гимназии и университету товарища председателя, который был очень близок к Лопухину и передал мне, что Алексей Александрович[*] поручил ему позондировать почву, не согласен ли я перейти в департамент. Я отклонил это предложение. Раньше я с Алексеем Александровичем не виделся и не говорил. Второе предложение, уже на бумаге, когда Трепов был в Петрограде, мне передал Н. А. Макаров, который уходил помощником градоначальника в Москву. Я отклонил и на этот раз. Живя в Ярославле, я увидал, что в должности прокурора очень трудно оставаться: и отношения, и жизнь сама по себе были очень тяжелы. Я получил третье предложение, которое было сделано мне через Павла Григорьевича Курлова — Трусевичем. Я был у Трусевича и Макарова и после 18 лет службы в прокурорском надзоре пошел на нештатное место, которое оплачивалось тогда в семь с половиной тысяч. Когда я перешел в департамент, я попал точно в дремучий лес; с одной стороны, я увидал массу людей, которые, видимо, смотрели на пришедшего вновь человека, как на человека, берущего у них что-нибудь, хотя я ни у кого ничего не стремился брать. С другой стороны, тот характер работы, который выпал на мою долю, был до такой степени нов для меня, что я подчас затруднялся разобраться в бумагах. Это был какой-то калейдоскоп: одна бумага вытесняла другую, другая третью, со всей России шли бумаги и не так, как в прокурорском надзоре, где можно было работать, то-есть взять дело, рассмотреть и вдумчиво отнестись к нему. Началась новая работа грандиозного и массового характера. Вечные посещения всевозможных лиц, звонки, тревожные телеграммы, разнообразие вопросов, читка дел по закладкам, которые делались другими чиновниками. Затем совсем новые для меня явления: вместо закона — авторитет министров и их товарищей. Я должен был бы, конечно, бежать из этого места, потому что, при таких условиях, работать очень тяжело, но я не имел на это гражданского мужества и оставался. В конце концов, я считаю, что произошел сдвиг. Я приношу раскаяние и поэтому я так подробно докладываю Комиссии. Я начал оправдывать все тем, что то или иное требуется в розыскных целях, а розыскные цели отожествлялись с государственными целями. Вот на этом основании и получались такие явления, как отпущение из-под стражи Петрова. Я думаю, что, начиная с 1908 года, выезжая на места и желая изучить на самых низах это дело, я, в конце концов, на этих низах оставил те требования о закономерности, с которыми я пришел в департамент полиции. Несмотря на желание узнать, как ставится агентура, и прекратить провокацию, я, вероятно, был далек от этого знания не потому, чтобы я не хотел, а потому, что я подходил ко всему слишком наивно и прямолинейно. Я брал дневники агентурных сведений и читал их. Теперь, когда жизнь далеко осталась позади, в течение этих двух месяцев, размышляя о своей прошлой службе и жизни, я пришел к заключению, что работу не так надо было ставить. Надо было посылать на места в тех случаях, когда производилась какая-нибудь ликвидация. Надо было разбираться там, где агентура стояла, как она стояла, — почему эти ликвидации? А я слишком доверчиво относился ко всем, с кем мне приходилось иметь дело. Благодаря этому, сам стал втягиваться в то, что меня, в конце концов, и затянуло. Вы изволите теперь видеть мои доклады, где я с такой наивностью описываю: такой-то сотрудник, с таким-то прошлым. Я уже перестал в то время признавать, что нельзя держать людей с преступным прошлым. Ведь сами мы учиняем преступления, раз мы держим таких людей. Но все это делалось из розыскных соображений, думали, что этим путем можно разбить действия партий, признававшихся наиболее серьезными, и что тогда возможно будет осуществление тех либеральных реформ, о которых помышляли в то время. Я никогда ничего не скрывал от тех, с кем я работал. Я даже не хотел скрывать своих заметок. Уходя из департамента, я мог взять и сжечь все свои памятные книжки и записки, а я вместо этого принес их и отдал. В департамент я перешел, когда там был товарищем министра Макаров, а затем был назначен Курлов. Курлов ко мне относился очень доверчиво. Я ничего худого от него не видел. Но в то же время он был человеком очень властным, и его приказания мы исполняли точно. Я и Еремин ему докладывали подробно, но после его приказаний мы не делали никаких попыток к изменению чего-нибудь. Разъезжая по различным местам, я знакомился с положением вещей, и, видя очень многих сотрудников, я совершенно незаметно для себя затягивался в дело. Теперь я вижу, что надо было как можно скорее уйти, но я оставался. Мелькала мысль вернуться в судебное ведомство, но я думал, что в судебное ведомство через известный промежуток времени едва ли возможно проситься. И, таким образом, пришлось служить дальше. Я не хочу сказать, чтобы на меня кто-нибудь воздействовал, требуя, чтобы я оставался. Нет, просто недостаток гражданского мужества и мое свойство часто подпадать под влияние людей, которые обладали большим характером, чем я. Я, например, с особой благодарностью вспоминаю память бывшего начальника главного управления по делам печати С. С. Татищева. Из департамента я перешел к нему, и время, когда я работал с ним, было для меня очень хорошим временем, потому что он действовал на меня очень благотворно. Но он умер, и произошли всякие перемены. Я был назначен членом совета и опять получал поручения, которые исполнял. Я ни одной минуты не сомневался, что рано или поздно мне придется дать ответ за такое дело, как дело Малиновского, оно меня мучило более всех других. Но я никогда, как вы изволите знать, не пытался ни скрываться, ни бежать, а спокойно ждал своей участи. В один из первых дней, когда на улицах стали раздаваться выстрелы, меня позвали к телефону. Раздался голос из штаба округа, который мне предложил спасаться, так как меня разыскивают по делу, по которому я допрашивал в крепости (я допрашивал только одного — Петрова), и сообщил, что Трусевич уже арестован и что за мной послан автомобиль. Я в тот же день пошел к чиновнику министерства иностранных дел, которому об этом рассказал, и сказал, что я никуда от семьи не пойду, и если будет кому угодно, я готов принять все, что мне полагается. Я считаю, что это постепенное втягивание в розыскное дело сослужило мне печальную службу. Я совершенно утратил способность ясно смотреть на такие явления, по которым вы предлагали мне вопросы, — как, например, перлюстрация. Я даже теперь не могу ориентироваться, в чем заключается моя виновность по делу Шорниковой. Вот до какой степени это дело, которое я добровольно на себя принял, меня затянуло. Во всем этом я теперь приношу чистосердечное раскаяние и считаю, что в таких сторонах розыска, которые я описывал, было много отрицательных явлений, что департамент, давая те или другие директивы, не был в силах сам противодействовать тому, что происходило, не говоря о том, что в практике департамента многое носило отрицательный характер.
Председатель. — Вы не помните, не допрашивали ли вы человека в крепости, который был уже приговорен. Он еврей, — не то анархист, не то максималист?
Виссарионов. — Да, допрашивал, но я его фамилии не помню. Существо вопроса я вспоминаю, он предполагал произвести убийство Вильгельма, а также произвести взрыв какого-то завода.
Щеголев. — Он ссылался на то, что оказывал услуги в прошлом правительству и выдал нескольких лиц. Он подавал прошение департаменту полиции о представлении на высочайшее имя.
Виссарионов. — Этого я не помню. В одну из последних поездок в Москву я допрашивал его. На меня его слова произвели впечатление чего-то фантастического. Он просил его досрочно освободить и отпустить заграницу; он там найдет сообщников, войдет к Вильгельму и лишит его жизни.
Председатель. — Может быть, вы скажете теперь по делу о побеге из женской тюрьмы?
Виссарионов. — В 1909 году я был командирован товарищем министра Курловым в Москву (кажется, было летнее время) знакомиться с положением агентуры по делу о побеге из женской тюрьмы и доложить ему. Я поехал, ознакомился и установил, что один сотрудник принял близкое участие в этом деле. Кличку или фамилию его я не помню; по предложению кого-то из членов агентуры он сделал ключ к одной из тюремных дверей и этот ключ показал полковнику Коттену. Ключ был передан. Вот тут я не помню, был ли этот ключ при совершении побега пущен в дело или нет. Во всяком случае, он был передан. Полковник Коттен, в ту ночь, когда побег был совершен, не ночевал дома, вследствие чего и не мог прибыть с отрядом на место. Между тем, бежало из тюрьмы десять или двенадцать политических заключенных, осужденных в каторжные работы вместе с надзирательницей Тарасовой и Наталией Климовой во главе. Часть была задержана, а остальные эмигрировали заграницу. Мною было установлено, что этот же сотрудник участвовал вместе с остальными членами организации в осуществлении побега; он не был около тюрьмы, но он сидел на Новинском бульваре и ожидал, когда будут проходить из тюрьмы. Он кого-то из скрывшихся принимал потом к себе. Все эти обстоятельства я вспомнил, причем полковник Коттен чувствовал себя настолько скомпрометированным в этом деле, что желал перейти в Тифлис. Я приехал в Петроград и обо всем подробно доложил директору, как всегда делал, и товарищу министра Курлову. Курлов доложил министру Столыпину, находя, что никаких дел по этому поводу возбуждать не надо. Так это и осталось.
Щеголев. — Доклад был устный или письменный?
Виссарионов. — Устный. Он говорил, что никакого письменного доклада представлять не надо.
Председатель. — Вы помните, что в связи с этим был посажен на скамью подсудимых целый ряд лиц, судившихся по статье, которая карает каторжными работами? Процесс кончился относительно благополучно, но часть лиц понесла кару. Это дело разбиралось в московском военно-окружном суде.
Виссарионов. — Да, вероятно, раз побег произошел там.
Председатель. — Кто такой этот сотрудник?
Виссарионов. — Вероятно, слесарь. Я вам могу по своим заметкам это показать.
Председатель. — Еще о каком деле вы хотите сказать?
Виссарионов. — Это — дело некоего Подфигурного. Оно меня все время очень мучило. Я ничего не хочу оставлять на своей совести. Я никак не могу сейчас твердо установить, какое я принял непосредственное участие в этом деле, но память мне подсказывает, что я послал телеграмму или бумагу, или делал какую-то отметку на бумаге, отправленной в департамент. Это относится к тому же 1909 году или к 1908 году. Тот же полковник Коттен вошел с представлением о необходимости освобождения и передачи ему сотрудника Подфигурного, я не помню, была ли это кличка или его собственная фамилия. Он был осужден в каторжные работы. Этот вопрос подвергнут был обсуждению в кабинете директора департамента полиции. Мое участие выразилось в том, что я о плане Коттена знал. Впоследствии я узнал от Коттена, что его сотрудник Подфигурный получил свободу и что ему устроен был фиктивный побег со стрельбой в воздух. Он был передан в распоряжение Коттена для освещения боевых организаций. Я видел этого Подфигурного, проверяя московскую агентуру, уже при Заварзине или при Курлове[*]. Коттен, когда перешел в Петроград, взял это лицо с собой. Об этом мне говорил полковник Заварзин, который очень сожалел об этом сотруднике. Через год или через два, в 1911 году или в 1910 году, на одном из докладов у директора Зуева он сообщил мне и полковнику Еремину, что узнал от Коттена, что тот производит в Петрограде проследку отряда, прибывшего для учинения террористического акта, и что в этом отряде находится Подфигурный. Как-то случайно, встретив Коттена в приемной около кабинета директора, я узнал от него, что у него убит серьезный сотрудник, причем он назвал фамилию Подфигурного. Повидимому, Подфигурный был разоблачен и убит, а отряд, по словам директора, рассеялся. Что это было за дело, я не знаю, на докладах Коттена я никогда не присутствовал.
Щеголев. — Не помните вы еще какой-нибудь фамилии?
Виссарионов. — Обыкновенно Н. П. Зуев давал записочки, вероятно, на этой записочке имеются все имена.
Щеголев. — Проследкой кого же занимался этот отряд?
Виссарионов. — Я думаю, кого-нибудь из высоких лиц, министров или высочайших особ.
Щеголев. — Вы знаете имя Кирюхина? Не о нем ли идет речь в одном из ваших московских отчетов, где вы упоминаете, что у сотрудника уголовное прошлое?
Виссарионов. — Это я не помню. Я сейчас доложил, что Подфигурного, кажется, раз видел, проверяя агентуру.
Щеголев. — Сделали эту отметку?
Виссарионов. — Я не могу утверждать, сделал ли, но возможно.
Щеголев. — Фамилия Ян Бродо ничего не говорит вам?
Виссарионов. — Не помню, может быть, видал.
Председатель. — Вы кого-нибудь помните еще из крупных с.-д. или с.-р. сотрудников по России?
Виссарионов. — Фамилии не помню, но, например, в Саратове был видный. Я в отчете его описывал. Он, кажется, работал в земской или городской управе.
Председатель. — В Петербурге на съезде представителей еврейского народа в 1913 году был командирован агент лодзинского охранного отделения «Старый». Вы не помните, кто это такой?
Виссарионов. — Нет.
Председатель. — В Брюсселе в 1913 году был Злобин из губернского жандармского управления из Лифляндской губернии на съезде латышского социал-демократического союза?
Виссарионов. — Нет, я отдельных лиц не помню.
Председатель. — В Вену в 1912 году на социал-демократическую конференцию был командирован сотрудник енисейского губернского жандармского управления Петров. Было всего командировано 3 сотрудника: от енисейского, севастопольского и московского жандармских управлений.
Виссарионов. — Сейчас не помню.
Председатель. — Затем, в 1913 году на потребительский съезд московским охранным отделением был командирован Шульман, на ленинское совещание социал-демократ Мек и на съезд анархических групп заграницей — Кривцов. У вас не остались в памяти отдельные сотрудники?
Виссарионов. — Нет.
Щеголев. — В вашем докладе об упадке политического розыска и о мерах поднятия его вы указывали на необходимость освежения заданий агентуры и на то, что заграничная агентура упала. Припомните, о каких трех заграничных агентах речь идет?
Виссарионов. — Это были Загорская, Патрик и Житомирский.
Председатель.— Вы еще упоминали о деле Шорниковой и Пруссак.
Виссарионов. — По делу Шорниковой я не могу даже доложить вам, в чем заключалась моя вина. Я хотел доложить, у меня в памяти еще два-три сведения, но лично своего участия в этом деле я никак не могу восстановить. Приблизительно в 1911 году до меня дошли сведения, что чиновник Дьяченко производит очень конспиративно расследование в военно-морской организации. Я по этому поводу переговорил с полковником Ереминым и спросил директора, что это за расследование, но никаких определенных сведений не было ни у меня, ни у Еремина. Потом оказалось, что это было расследование о тех беспорядках, которые были установлены на учебном судне «Северная Двина». За этим память меня переносит на дело матроса, бывшего на этом учебном судне, «Северная Двина», Орлова. Он был перемещен на судно «Рюрик», после чего к нам стали поступать копии показаний, не помню только, в особый отдел или в 7 делопроизводство. Когда я увидал Дьяченко, я его спросил, что это за расследование. Он отвечал, что производит его по особому распоряжению Курлова и настолько секретно, что и мне никаких сведений пока сообщить не может. И я успокоился.
Председатель. — Вы не помните, какие еще клички были у этого Орлова?
Виссарионов. — Нет, не помню.
Председатель. — Ведь он фигурировал потом в процессе?
Виссарионов. — Да. Когда стали поступать сведения, то я и полковник Еремин пошли к директору, кажется, уже к Белецкому, а может быть, еще к Зуеву. В 1911 году был Зуев, а в 1912 Белецкий. Мы доложили ему, что то положение, которое получается, очень нас беспокоит. Едва Орлов появился на судне, как там появилась какая-то организация, и что если дело дойдет до суда, несомненно, это произведет впечатление, что здесь все это насаждено не без участия Орлова. Наше беспокойство так и осталось без всяких последствий. Я был приглашен к товарищу министра Золотареву на совещание осенью 1912 года (может быть, время неправильно передаю). Здесь был поднят вопрос о том, насколько показания Орлова и объяснения других лиц поставят в необходимость постановки[*] дела на суд. И тогда, я помню, полковник Еремин и я высказывали взгляд, что, если Орлов принимал участие в организации, то, как бы показания других участников ни были убедительны, у суда может явиться предположение, что дело носит искусственный характер. В совещании участвовали: товарищ министра, товарищ прокурора Смирнов, И. К., впоследствии товарищ прокурора петроградской палаты, полковник Еремин и кто-то из жандармских офицеров (я сейчас не помню). В конце концов, было принято решение — дело это поставить на суд. Суд вынес очень суровое наказание, но все лица были помилованы. Для меня было совершенно неясно, каким образом Орлов был перемещен с одного судна на другое.
Щеголев. — Я хотел бы спросить вас относительно некоторых командировок. В 1908 году вы были в Вологде и в Екатеринославе. В 1909 — в Париже, в 1910 — ревизовали Привислинский край, Одессу, Ковно и Саратов. В 1911 были в Сибири, в Киеве, в 1912 — в Севастополе, в Москве, в Петрокове, еще раз в Москве и в Смоленске. В 1916 году — в Москве, в Рязани, во Владимире, в Николаеве. Я хотел бы вас спросить, какие города произвели на вас, как на человека вновь прибывшего, особенно сильное впечатление такой постановки дела розыска, которая граничит с криминалом?
Виссарионов. — Я помню, что по Сибири отметил целый ряд таких городов; потом по Привислинскому краю.
Щеголев. — Вот по Привислинскому краю вы могли бы сказать, какие явления вас там особенно поразили?
Вассарионов.— Я докладывал в своем объяснении о системе откровенников, с моей точки зрения недопустимой.
Председатель. — В чем заключалась она?
Виссарионов. — Она заключалась в том, как эти сознания добывались. Там был особый отряд, который разъезжал по краю. Начальник земской стражи был Александров. Эти лица брались или в жандармское управление или в охранное отделение, и с ними производились поиски так называемых боевиков. Их водили по различным местам, производили облавы, устраивали обходы. Затем, по их указаниям, выясняли и допрашивали.
Председатель. — Порядок старого московского режима XV—XVI века или даже глубже?
Виссарионов. — В 1910 году дело дошло до того, что в Радоме начальник жандармского управления поселил при управлении несколько откровенников, переодевал их в платье жандармских унтер-офицеров и дозволял им ходить заниматься розыском по улицам. Они там ходили, обыскивали, арестовывали. Это я все описывал в своих докладах. В конце концов, двое из них убили этого полковника. Тогда бывший министр Столыпин и просил поехать меня.
Щеголев. — Там вы и познакомились с деятельностью полковника Заварзина?
Виссарионов. — Я его деятельность вскользь видел.
Щеголев. — А с деятельностью Литвина вам приходилось ознакомиться?
Виссарионов. — По отдельным случаям я не могу помнить фамилии. У него чиновник, содержатель мыловаренного завода, подбросил разряженную бомбу.
Щеголев — Какое впечатление производил Утгоф, как деятель розыскного дела?
Виссарионов. — Генералу Утгофу я много писал. Он был главный руководитель политического розыска в крае. На него это было возложено по закону. Он находился в должности III класса. Тогда был поднят вопрос о том, что он оставит этот пост, но он сохранил его еще на некоторое время, потому что генерал Скалон очень ценил его.
Щеголев. — С Заварзиным вам пришлось встретиться в Москве во время ревизии, и после одной из ревизий Заварзин был из Москвы переведен в Одессу. Какие причины были этого перевода? Пришпоривал ли он агентуру?
Виссарионов. — В начале его деятельности было заметно, что он производит массовые аресты. Я был командирован с генералом Савицким для того, чтобы ознакомиться с этим положением.
Щеголев. — Вам известна инструкция для секретной агентуры, которой пользовался Заварзин в своем охранном отделении?
Виссарионов. — Может быть, я ее видел.
Щеголев. — Не помните ли, не было ли у него инструкции еще в Варшаве?
Виссарионов. — Нет. Я туда приехал, когда там был полковник Глобачев. Я представил два доклада, один был довольно обширный по управлению, другой — маленький доклад, где я указывал на целый ряд отрицательных сторон. Как один из незакономерных приемов, я припоминаю случай введения в камеру подсудимой, под видом ее защитника, чиновника охранного отделения Масона. Он выпытал от нее признание о покушении на жизнь генерала Скалона и затем фигурировал на суде.
Щеголев. — В 1916 году вы были во Владимире. Какие явления показались вам особенно ненормальными? Агентура сама распространяла воззвания. По докладу выходит, что агентура одного района печатала, а агентура другого района распространяла.
Виссарионов. — Трудно было доказать, что лицо, которое выехало с пакетом в Иваново-Вознесенск, получило его от сотрудника охранного отделения. Тем не менее, у меня осталось впечатление, что, если бы охранное отделение проявило большое внимание к этому делу, то прокламации не попали бы на место.
Щеголев. — Сотрудник, от которого вы получили прокламации, была знаменитая Пелагея, которая даже командировалась на съезд?
Виссарионов. — Не было доказано, что от него вывозились прокламации, потому что Пелагея отрицала это.
Щеголев. — В докладе цитируется: «по наружному наблюдению установлено, что этот сотрудник вошел с пустыми руками, а вышел со свертком, с трубкой, которая заключала очевидно прокламации».
Председатель. — Вопросов больше нет.
