Предположение по поводу демобилизации. Отпуск 5 милл. рублей в распоряжение Штюрмера. О деятельности Штюрмера. Фрейлина Никитина. Растрата А. Н. Хвостовым 1.300.000 руб. Отчеты в расходовании денег. Посещения Сухомлинова. Действия продовольственной комиссии при градоначальнике (28 июля).
1. В октябре прошлого года Сухомлинов был переведен, по распоряжению судебных властей, из крепости под домашний арест. Кто его перевозил — не знаю. Министр юстиции Макаров сказал мне по телефону о переводе Сухомлинова и сообщил, что обязанность караулить арестованного домашним арестом лежит на ответственности министерства внутренних дел. Жена Сухомлинова жаловалась мне по телефону, что караул, поставленный у них на квартире и состоящий из 9 человек солдат, причиняет им большое стеснение. Я приказал полициймейстеру (кажется, Григорьеву) поехать на квартиру Сухомлинова и, сняв излишних караульных, оставить лишь необходимое число, сказав ему, что Сухомлинов все равно не убежит. Кто меня направил к полициймейстеру Григорьеву — не помню. На следующий день я сам поехал к Сухомлинову на квартиру. Хотел повидать и узнать, как поставлен караул. Я пробыл у Сухомлинова около получаса. Говорил с ним наедине. Охранявший его жандармский офицер на мой вопрос, разрешает ли мне это закон, ответил утвердительно и вышел в другую комнату. Сухомлинов признался мне, что за него, по просьбе его жены, хлопочет Распутин, просил передать царю благодарность за участие, которое он принимает в его судьбе, показал мне свой дневник-тетрадку, в которой был план его камеры, отрицал свою виновность в измене и высказывал надежду на то, что сумеет в ней оправдаться перед судом. Я сказал Сухомлинову, что царь не верит в ею измену, но огорчен его денежными делами, я не сказал прямо — нечистыми, не желая его обижать, но он понял значение моих слов. Все выходы в квартире охранялись агентами полиции, в комнатах был офицер, и я счел охрану достаточной. Под конец моего разговора в комнату вошла жена Сухомлинова, поблагодарившая меня за исполнение их просьбы относительно караула. О своем посещении Сухомлинова я сказал Курлову, обратившему мое внимание на неосторожность этого поступка. Более я к Сухомлинову не ездил. О своем посещении я сказал царю, которому передал благодарность Сухомлинова за милость, ему оказанную; точно разговора с царем не помню. Царь говорил, что получил письмо от Сухомлинова, но его мне не показывал. Распутин в моем присутствии у Бадмаева, при Курлове говорил, что его удерживает в Петрограде дело Сухомлинова, о котором просит его жена Сухомлинова, которую он очень любит, — иначе он уехал бы уже в Тобольск.
Когда Сухомлинов был еще министром, он мне говорил, что во время хода нашей мобилизации, царь ему сказал по телефону о предложении Вильгельма таковую приостановить, и тогда войны не будет. Сухомлинов говорил, что он предупредил царя, что Вильгельм его обманет, и на свой страх работ по мобилизации не прекратил.
Наши военные грузы задерживались в Швеции. Несмычка русской и шведской железнодорожных линий тоже мешала транспорту. Я рекомендовал Сухомлинову Литвинова-Фалинского, как человека, которого можно послать в Швецию для переговоров. Он туда и был командирован. Позже я от него слышал, что некоторые задержанные грузы шведы согласились пропустить; он вел также переговоры о смычке железнодорожных линий. Смычка не прошла, но шведское правительство согласилось сблизить конечные пункты дорог до Хапаранды и Торнео (раньше расстояние между конечными станциями было кажется 28 верст); больше о его командировке я от Литвинова не слышал и не знаю.
2. Переводить Курлова на место командира отдельн. корп. жандармов Распутин помогал неохотно; он говорил: «Там наверху не очень его любят, надо подождать». Судя по моим разговорам с царем по поводу Курлова, он говорил правду, хотя царь мне определенно сказал, что он более на Курлова не сердится и, по словам последнего, был очень ласков к нему при его представлении в ставке. Назначению Курлова мешало и то, что место командира корпуса занимал Татищев, которого я хотел просить назначить в гос. совет, как о том показывал и что сделать не удалось.
3. Я слышал от Васильева, что мотор, в котором ездил Распутин, нанимался для этой цели департаментом, который оплачивал поездки Распутина в моторе в Царское Село. Об охране Распутина я особо не заботился, зная от Васильева, что она имеется; кому она поручена — не спрашивал, не сомневался, что его охраняют агенты департамента. Об охране Распутина агентами дворцового ведомства узнал впервые уже здесь. В дополнение своих показаний о поездке Трепова в ставку и моем предполагавшемся уходе 8-го ноября 1916 г. я должен добавить, что Распутин, вызванный по телефону к Бадмаеву, сказал: «хорошо, что это узналось сегодня, а то завтра уже было бы поздно». Я предполагаю, что он знал о намерениях Трепова от других заинтересованных лиц: Бобринского, Раева, Шаховского, но наверное сказать этого не могу. Позже я слышал, что отставка моя была подписана, но, по настоянию царицы, ходу не получила. Сам же я не уговорил царя меня отпустить, не смог или не сумел, — сам не разберусь. Просился уйти, как показал комиссии, но без упорства, — жалел уходить. В разговоре с царем я указывал на Н. Н. Покровского, как на человека годного на пост министра иностранных дел. Позже царь, повидимому, вспомнил наш разговор, и Покровский был назначен. От Бадмаева 8-го ноября Распутин послал царю в ставку депешу, резко составленную против Трепова и его предложений переменить состав совета министров. Эту депешу я отправил на главный телеграф так же, как и три телеграммы, раньше посланные Распутиным царю и царице и, кажется, Вырубовой в ставку и которые касались меня в связи с поручением мне продовольственного дела, за что был и Распутин. Эти депеши я отсылал либо Похвисневу, либо старшему дежурному чиновнику; возили эти депеши полковник Пиринг,[*] мой служащий Павел Савельев, служащий Бадмаева или мой шоффер. В ночь убийства Распутина, часов около 12, я отвез сестру Воскобойникову на вокзал и после заехал к Распутину. Жених его дочери, кавказец-офицер Симоник (фамилии его не знаю и лично не видел), пытался застрелиться. По этому случаю я и заехал к Распутину, жалея его и думая, что он горюет о случившемся. Пробыл у него минут 10; видел только его одного: он сам отворил мне дверь. О намерении своем куда-либо ехать в эту ночь он не говорил.
4. Еще до назначения своего я высказал Бадмаеву и Курлову свою догадку, — не возит ли Распутин б. царице деньги, которые он берет за свои хлопоты о делах и наградах с разных людей. Я слышал, например, от Н. А. Гордона, что он заплатил Распутину 15 тысяч за звание коммерции советника. С Гордоном я был на обеде у Книрши вместе с Распутиным; там был[*] и С. Г. Лунц. Теперь, уже в крепости, узнав о существовавшей измене сверху и об обращении фальшивых денег, мне думается, — не возил ли Распутин б. царице фальшивых денег, получая их через Мануйлова или кого другого. Не замешаны ли тут гр. В. С. Татищев, А. Н. Хвостов или Симонович,[*] заменивший, как я слышал от кн. Тархановой, при Распутине Добровольского, и нет ли связи между Перреном, о котором меня допрашивали, и привозом в Россию этих денег? На мысль о связи Мануйлова и Перрена меня наводит общность названий: «доктор» Перрен и съезд «докторов» в Копенгагене, на который должен был будто бы ехать Мануйлов по письму, прочтенному мне Степановым. А. В.[*] сказал после, что оно Мануйлова не касается, почему в то время это сопоставление в голову мне и не приходило. Из сумм департамента полиции я давал Распутину по 1.000 р. в месяц. Выданные ему деньги я вернул из своих средств, истратив их вместо казенных на пособия. Давал Распутину 1.000 р. в месяц, узнав от Белецкого, что такая сумма платилась Распутину в то время, когда Белецкий был товарищем министра. Деньги я отдавал Распутину иногда сам, иногда посылал с Павлом Савельевым. За несколько дней до приказа о моем назначении, которое, по словам Распутина, было уже решено, я сказал ему у Бадмаева, что буду давать ему эту сумму. Он ответил: «ну, это все равно».
Я видел запись в книге расходов департамента полиции, сделанную в то время, когда А. Н. Хвостов был министром: «поездка в ставку 18.000» (или 13.000 — не помню). Боясь, что пропустил это в своем прежнем показании, решаюсь записать в настоящее.
5. При показаниях своих по делу А. Н. Хвостова я забыл сказать, что Д. П. Носович получил место в Соединенном банке через Татищева на 8 тысяч руб. в год. Я был рад, что он устроился (он брат моей жены), узнал об этом, насколько припоминаю, после отъезда Татищева в Москву.
6. По делу об аресте Д. Л. Рубинштейна его жена обратилась ко мне за помощью. Я ответил ей, что ничего сделать не могу. Сестра Воскобойникова от имени царицы и Вырубовой тоже просила меня помочь освободить Рубинштейна. Я советовал им через Воскобойникову в это дело не вмешиваться, все же генералу Батюшину сказал, что: «это дело беспокоит дамскую половину дворца». Распутин хлопотал за Рубинштейна. Я слышал, что дело его касалось продажи русских процентных бумаг, находящихся в Германии, через нейтральные страны во Францию и возникло по сообщению французского правительства ставке. Рубинштейна я знал до своего назначения; познакомился с ним на собрании банкиров, созванном мною для проведения при их посредстве русского займа в Америке для оплаты там наших заказов на военные надобности. В Америку по этому делу ездил шведский банкир Ашберг, он был указан Барком. Подробности об этом займе, в случае желания комиссии, могу доложить устно. Я председательствовал на собрании, получив поручение от совещания по обороне постараться добыть американскую валюту без посредства Англии. Предполагалась возможность провести заем в сумме 60 милл. долларов. Позже я слышал от Путилова, что, для начала, заем может быть сделан лишь в сумме 10 милл. долларов. Был ли он сделан и использован правительством — не знаю. Личных дел с Рубинштейном не имел и от участия в совете Французского и Юнкера банков отказался. Я изредка заезжал к нему на дом или в банк и бывал на его торжественных обедах. Он тоже приезжал ко мне, сообщал новости о предполагаемых переменах в правительстве и городские слухи. Он много узнавал от Горемыкина, куда, по его словам, часто ездил и пожертвовал на благотворительность 300 тысяч рублей через жену Горемыкина. Он бывал у Барка и других министров, чем любил хвалиться. От него я слышал, что Барк думал о проведении меня на пост своего товарища. Будучи раз у него во Французском банке, я случайно присутствовал при неудовольствии, которое он высказал своей жене по поводу отсылки ею какого-то мехового подарка ее родным в Румынию. Шла речь о каком-то письме. Значения этого разговора не знаю. При аресте Рубинштейна присутствовал Мануйлов, что, по моему мнению, устанавливает его связь с контр-разведкою (как я показывал). В день ареста Рубинштейна я был у него на даче, где находился директор Comptoir d’Escompte[*] Шарль Нодо, которого я встречал в Париже на экономической конференции. По его просьбе, я и был приглашен и поехал к Рубинштейну, пробыл часа 1½—2; при мне между ними шел разговор об увеличении оборотов Персидского банка при помощи французского капитала. Позже я слышал, что Нодо запрашивал наши военные власти по поводу дела Рубинштейна. Был ли он арестован — не знаю. Один из домов Рубинштейна был нанят под клуб Крупенским, получившим от Трепова на это дело 75 тысяч рублей. Во время своего ареста, в псковской тюрьме, Рубинштейн продал Второву свои акции банка Юнкера в количестве 48.000 акций по дешевой цене с убытком для себя до 2-х милл. рублей. Слышал я это в Международном банке, кажется, от Шайкевича или от М. М. Горелова.
Настоящий п. 6-й своих показаний я излагаю так, как он остался у меня в памяти. Некоторые ошибки в нем указаны мне следователем при допросе моем, как свидетеля по делу Штюрмера; так, я называю Шарля Нодо — директором Comptoir d’Escompte,[*] а оказывается, что он газетный корреспондент; говорю о 2-х миллионах убытка, которые Рубинштейн понес при продаже своих акций Второву, а убыток оказывается 4 миллиона. При допросе тот же следователь, говоря о письме, которое прочел мне Степанов по поводу предполагаемой будто бы поездки Мануйлова в Копенгаген на съезд «докторов», называет это письмо «письмом Каро». Имя это является для меня неизвестным: автора письма, о котором идет речь, либо Степанов мне не называл, либо я его совершенно забыл.
7. Когда происходила эвакуация Риги, Курлов был против нее. Я вполне разделял его мнение. Эта эвакуация требовала 80.000 вагонов; такое количество невозможно было рассчитывать получить в короткий срок. Все же заводы, работавшие на оборону, при эвакуации прекращали производство предметов, нужных нашим войскам. Несогласие Курлова обусловило его отставку. Вел. кн. Николай Николаевич согласился на нее по просьбе кн. Щербатова. Над Курловым было назначено следствие генерала Баранова, во всеподданнейшем отчете которого имеются подробности этого дела (телеграмма депутата Маклакова Щербатову: «В Риге измена, Курлов противится эвакуации» и другие данные). Дело об эвакуации Риги имеется и в делах эвакуационной комиссии под председательством Родзянко. Эвакуирован был и Балтийский завод (аэропланы, вагоны, моторы). Директора завода хлопотали о покупке мест для новой постройки завода, о ссуде, субсидии и авансе под заказы. Директором правления был мой школьный товарищ В. Ф. Давыдов; благодаря его любезности, я нанимал от завода мотор по цене, исчисленной для членов правления. Давыдов обратился ко мне с просьбою содействовать ускорению и разрешению их дела в министерствах торговли и военном, дабы дать заводу возможность скорее возобновить свою работу по казенным заказам. Помочь я им не мог и дал лишь письмо к В. И. Гурко, к которому Давыдов и должен был обратиться и объяснить нужды и ходатайства завода. Сколько всего дано было заводу, — я не спрашивал ни у кого.
8. Летом 1916 года ко мне обратился Лука Лукич Зотов из Нижнего-Новгорода, собственник Смеловского цепного завода, вместе с инженером г. Бурдо. Они желали построить оружейный завод, обусловив эту постройку определенным заказом от казны. Во главе дела стоял Л. Нобель. Условия, по их словам, были выгодны для казны. Я посоветовал им сходить к г-же Лунц, которая через Распутина доведет их план до сведения царя. По словам Зотова, хлопотал за это дело и вел. кн. Михаил Александрович. О Зотове я слышал раньше от англичанина Дальтон Парсона, бывшего у меня по делу акционизации моей фабрики в Англии. Он купил у Зотова Смеловский завод, владел им некоторое время и снова продал завод старому владельцу, потеряв при этом некоторую сумму.
9. От кн. Тархановой я слышал, что Симанович, имевший магазин золотых вещей, ведет дела Распутина, имеет на него влияние, что он умный и часто у нее бывает. Я его видел два раза после убийства Распутина (раньше его не видел). В день убийства Симанович приехал ко мне вместе с монахом, — имени которого не помню, рассказать об исчезновении Распутина и просил разыскивать его, живого или мертвого (он предполагал, что Распутин убит); во второй раз он приходил просить о разрешении ему права жительства, причем был вместе с своими двумя сыновьями-гимназистами. Я тогда заказал ему два жетона, которые подарил Ознобишину и Радкевичу. Тарханова знала Шифлера. Должна была ему по закладной на ее имение 60 тысяч рублей. Я обещал ей, если буду участвовать в каменноугольном деле, уплатить ее долг по закладной Шифлеру акциями, которые причтутся на мою долю. До войны Шифлер, как я слышал от него, был представителем завода Круппа, это и служило поводом производившихся о нем дознаний и его ареста. Я ему говорил, что в виду этого я опасаюсь с ним иметь дело и общение. Он отрицал свою виновность в чем-либо незаконном, и я ему верил, так как он после ареста и дознания был освобожден и оставался во главе крупных дел; вследствие этого я не возражал, когда он выступил комиссионером по продаже копей кн. Мышецкого и Ко С. Г. Лианозову. После своего назначения министром я из дела вышел. За себя я предоставил сделать все расчеты А. Н. Кодзаеву. Не имея никаких договорных прав на участие в этом деле вновь, в случае оставления мною службы, я все же свое возвращение в это дело мысленно допускал. Ни формы своего участия в нем в будущем, ни суммы, в какой буду участвовать, я не уяснял. Очень может быть, мне оказалось бы невозможным вновь в него вступить, так как в работах по делу, его проведению и устройству, во время службы своей, я участия не принимал. Тарханова о моем выходе из дела знала; она хлопотала о пенсии своей дочери вдове кн. Геловани, и я, насколько мог, помогал ей.
10. При назначении министром юстиции Н. А. Добровольского я слышал, что он затруднен в деньгах. Я предлагал ему кредит у себя, чтобы дать ему возможность не должать по векселям и уплатить их. Денег он у меня не брал. Я слышал позже от Тархановой, что у Симановича имелись векселя Добровольского кажется на 30 тысяч рублей. Добровольский хлопотал об упорядочении дела ликвидации менонитского землевладения,[*] присылая менонитов и ко мне. Он считал их голландскими выходцами. Я не сочувствовал вообще политике, принятой по поводу земледелия немецких колонистов, считая ее вредной для России и опрометчиво уменьшающей общую площадь посева в трудное время. В вопросах о менонитах был особенно с ним согласен; к их устройству при ликвидации их земель надо было отнестись бережно, проводить ликвидацию осторожно, индивидуализируя каждый случай.
11. От Похвиснева в январе я узнал, что военная цензура интересуется депешами, подаваемыми через императорский стол. Главным управлением почт был составлен ответ о том, что корреспонденция этого стола изъята от цензуры. Об этом случае я говорил царю. Этот случай и заставил меня изъять депеши Распутина (из хранилища почтамта) царю, царице, с ними и другие, как я показывал в комиссии. Я боялся распространения этих депеш, как это и случилось. Должен прибавить, что в 3-х или 4-х депешах царю и царице упоминалось обо мне, и хотя я в них назван Калининым, все же это упоминание в депешах Распутина мне было неприятно.
12. В последнюю свою поездку заграничную, в июне прошлого года, в Париже, я был встречен и имел свидание с управляющим отделением. Международного банка Александром Рафаловичем. У меня был открыт кредит в этом банке. Во время нашей поездки в Реймс на фронт, полковник Ознобишин мне сказал, что об отделении Международного банка идет нехорошая молва и что директор этого отделения живет в Швейцарии, во Францию не возвращается и находится в числе лиц, состоящих на замечании у французского военно-охранного отделения (точно название не помню), что об А. Рафаловиче, который заменяет директора отделения банка и ездит к нему в Швейцарию, тоже идут нехорошие разговоры, как о лице, находящемся в некотором подозрении; затем, что в банке много служащих из немецкой Швейцарии. То же сказал мне и Николай Рафалович, директор Азиатского банка в Париже. Об этих отзывах я имел разговор с А. Рафаловичем, он сказал, что ездит к директору с отчетами банка, последний раз был подвергнут строгому досмотру на границе, чего раньше не было; находит, что дело банка, действительно, осталось во время войны без перемены персонала, набранного в значительной части из немецкой Швейцарии, и возбуждает толки в обществе и печати. Приехав в Петроград, я это дело передал Вышнеградскому и Шайкевичу. Управляющий отделением был сменен, и банк, как я слышал, переменил контингент своих служащих в Париже. Это дело на память записано мною в путевую записную книжку, которую я дал А. С. Ключареву.
13. Член Государственного Совета Озеров был представителем Русского кинематографического общества в Москве. На представлениях кинематографа в его квартире я познакомился с г-жей Софьей Григорьевной Лунц. После моего назначения Лунц была у меня раза 4—5. Я познакомил ее с Курловым; вначале у меня была мысль поручить ей общественную разведку, существовавшую при Столыпине, о чем я узнал от Курлова. Ей было назначено вознаграждение, которое и платилось некоторое время (рублей 250 в месяц). Мысль о разведке осуществления не получила. Деньги, ей данные, возмещены мною из своих средств и ушли на дела благотворения вместо казенных. Лунц ходатайствовала об отсрочке призыва ее мужу, в виду назначения его на должность, дающую ему это право. Он служил в транспортной конторе («Кавказ и Меркурий», кажется). Директор этой конторы тоже был у меня по этому делу, оно было передано в управление по делам о воинской повинности, где и получило законное направление. Результата я не знаю. Вначале я охотно исполнял просьбы Лунц о разрешении евреям прав на жительство, но позже у меня явилась мысль, — не берет ли она за эти хлопоты деньги. Я стал осторожнее, направляя прошения в департамент полиции с надписями «разрешить, если нет особых препятствий» или «разрешить», когда дело мне казалось бесспорно справедливым. Я всегда надеялся, что, в случае ошибки с моей стороны, я получу соответствующий доклад. Формальная сторона дела была мне мало известна. В последний раз она обратилась ко мне с несколькими прошениями, в числе коих, помнится, одно было о разрешении въезда в Россию из Копенгагена кого-то из служащих тамошней конторы, в которой раньше служил ее муж. Все ее ходатайства были мною направлены в департамент полиции для поверки и доклада мне, потому что, прося меня, она сказала, что разрешение их может принести ей деньги. Это подтвердило мои подозрения, и я решил, что дело надо проверить. Ей я сказал, что больше просьб от нее принимать не могу и предложил ей вперед подавать их обычным путем. При разговоре присутствовал мой служащий Павел Савельев. Более я ее не видел. Обдумывая здесь все это дело, у меня явилось подозрение, — уж не принадлежала ли она к какой-нибудь шпионской компании? Она мне говорила, что ей помогает деньгами ее друг, как она его называла, по фамилии, помнится, Битер. Я также здесь думал о том, в Петрограде ли она или уехала? Думал также, не она ли лектриса при царе, о которой здесь слышал. Не поднял обо всем этом вопроса, так как все изложенное по поводу шпионажа были лишь мои предположения и догадки. Иной раз мне казалось, что она уже в крепости, и я ожидал об этом допроса. Сам же иной раз забывал, иной раз опасался поднять этот вопрос, щадя себя.
14. Вспоминаю случай, когда мною было предложено департаменту полиции сделать обыск и домашний арест г-жи Марии Дерфельден. Приказ об этом я получил от б. царицы; передала мне это по телефону Вырубова; основанием для обыска являлось заявление о том, что на ее, Дерфельден, квартире происходили совещания по поводу убийства Распутина, а также замышлялось подобное против б. царицы. Обыск результатов не дал, арест же был снят в течение суток; перед Дерфельден извинился, и она у меня была для личных объяснений. По этому случаю я познакомился с ее братом — Пистолькорс, женатом на Ал. Ал. (Танеевой).
15. Б. царица мне переслала письмо полковника Бильдерлинга с надписью, разобрать дело, не вмешивая в него ни ее, ни Вырубову. В исполнение надписи я видел полк. Бильдерлинга, объяснившего мне, что в Луцке, по его мнению, есть кружок офицеров, поставивших себе политическую цель, — какую он не знает. Он получил печатное приглашение, за номером, прибыть, если он желает, в Луцк, причем было сказана: «номер вам известен». Был ли это, действительно, заговор, он объяснить не мог, передавал лишь факт — и свое о нем мнение. Дело мною было передано в департамент полиции Васильеву А. Т., который навел справки и, послав расследовать это дело, довел до моего сведения, что никакой организации среди офицеров в Луцке не найдено. Об этом письме и разговоре моем с полк. Бильдерлингом я докладывал б. царю. Он сказал, что там находится вел. кн. Павел Александрович и что вполне верит его надзору. Письмо Бильдерлинга с надписью б. царицы находится в папке, которую в числе других бумаг я отдал Павлу Савельеву, уходя из дома и надеясь вернуться и разобрать их.
16. Вспоминаю, что в декабре (конце) Замысловскому было дано из сумм департамента полиции 12 тысяч рублей на поддержку монархических газет в Ростове на Дону и тамошнего отдела монархистов, но точного расхода этих денег не знаю. Дал их ему Курдов с моего ведома и согласия.
17. В дополнение показаний о наших разговорах с Марковым вспоминаю его слова, что народ будет защищать царя дубьем. Это он говорил и в Думе. Жаловался, что субсидия мала. «Скажите царю, чтобы он взял полмиллиарда из военного фонда, и тогда можно будет что-нибудь сделать». Я ему ответил, что денег более дать не могу, что это дается на поддержание кадров (бюро) союза: «позже поговорим». Докладывать б. царю о его предложениях я отказался. Субсидии, которые получал Марков, шли через него на поддержку всего союза, он же должен был давать деньги Дубровину и другим. Их я не видел. Отчета в деньгах не спрашивал и не получал, только в феврале намеревался спросить, но не успел. Марков говорил об охране, установленной в Костроме и Киеве,[*] и об оружии, предоставленном этой охране от союза, полученном последним, через какое ведомство — не знаю. Он упомянул вскользь о необходимости и теперь иметь оружие, но я не знаю, от кого могло быть и было ли получено союзом оружие. Ни о средствах союза, ни о их сношениях с другими членами бывшего правительства я не знаю.
18. На новогоднем приеме в Царском Селе у меня произошел инцидент с председателем Государственной Думы М. В. Родзянко. На мой поклон ему при встрече, когда б. царь уже шел в комнату, он, повернувшись ко мне, сказал: «нигде и никогда». На мои слова о том, что я принужден буду послать к нему своих друзей, он ответил: «хорошо, как хотите». Зная, что вызов без разрешения царя я послать не могу, я составил письмо, в котором довожу до сведения Родзянко, что принужден отложить дуэль до того времени, когда оставлю свое место. Настоящее же письмо прошу считать за вызов. Это письмо я показал б. царю; он против его не возражал, но в тот же день Голицын воспротивился отсылке этого письма и пожелал вновь доложить дело царю. Я согласился. Дубликат письма был засвидетельствован Куколем и еще не помню кем, с обозначением, что подлинник находится у председателя совета министров. Через дня два Голицын мне сказал, что б. царь, после его доклада, высказался против отсылки письма, которое осталось непосланным; по утверждению моих секундантов, причина быта уважительная, и я сохранял право послать это письмо после выхода в отставку (говорил я по этому поводу с Радкевичем, Ознобишиным и Куколем).
19. Кн. Андроникова за несколько дней до моего назначения направил ко мне Белецкий. При моем назначении Андроников прислал мне икону. Желая его лично видеть и иметь о нем понятие, я просил свою двоюродную сестру кн. Мышецкую позвать его к себе для свидания со мною. Этих свиданий он всячески добивался. Впечатление он производил благоприятное. Деятельность его была мне известна понаслышке (шантажист). Разговоры касались его отношений к другим министрам и ко двору. Я советывался с ним о редакции поздравительной депеши б. царю, так как он был хорошим составителем таковых (он издавал свою газету). Редакция его депеши однако меня не удовлетворила, и я ее переделал по-своему. Видел я его раза 3—4. В его квартире случилось воровство, сделанное какими-то людьми, коим он позволил у себя переночевать, кажется, без прописки. Подробностей не знаю. Слышал предположения, что Андроников был причастен к убийству Распутина, но кто это говорил — не помню. Царь, царица и Вырубова его не любили, о чем сами мне говорили.
В связи, со всеми слухами об Андроникове я спросил царя, как с ним поступить и не следует ли его выслать? Царь согласился, и Андроников был выслан в Рязань по ордеру военных властей, коим я передал приказ царя. На зопрос Андроникова по телефону о причине его высылки ответил, что «не знаю, — это приказ сверху», так как не желал сообщать ему подробностей, сопровождавших это распоряжение. Андроников имел преданных людей в ведомстве и в доме министра: Драгомирецкий, коего после его удаления я постарался устроить, и Балашов, остававшийся все время при мне и помогавший, не обижая Андроникова, не допускать его посещений ведомства и меня. Однажды Анроников все-таки был в департаменте общих дел, где, как мне говорил Волконский, позволил себе неосторожные речи про б. царицу. Я просил кн. Волконского составить показание, но показания этого, несмотря на свои просьбы, я не получил, и дело заглохло. В Рязань я послал Андроникову 1.000 р. со своим служащим Павлом Савельевым (вручить без росписки — из моих денег), — боясь Андроникова и одновременно жалея его. Макаров обращал мое внимание на необходимость его не раздражать. Курлов считал Андроникова человеком вредным.
20. После моего возвращения из путешествия заграницу в Петроград, дня через два-три ко мне приехал Л. М. Поллак[*] и привез мне для исправления наш разговор с Варбургом (по-немецки). Я плохо знаю этот язык и прочесть его не мог. Поллак предложил мне сделать перевод и принес его на следующий день. Я, отказавшись исправлять перевод, обратил внимание Поллака на то, что ему иметь какие-либо сношения с Варбургом не годится и что я категорически отказываюсь от этого; перевод остался у него. Про этот случай я не говорил до сих пор, не желая бросать тень на названное лицо за легкомысленный его поступок, тем более опасный для него, что он еврей, и считая его хорошим человеком. Теперь рассказываю это на случай, если это надо знать Следственной Комиссии.
21. В то время, когда я был членом совещания по обороне, я много знал и слышал о недочетах в деле снабжения наших войск. В частности, вспоминаю, что пушки, заказанные на заводе Крезо во Франции, опоздали, и наши корпуса пошли в бой с неполным количеством орудий. Слышал также, что часть патронов, доставленных из заграницы (до войны), была плохого качества. Русские заказы заграницею и во время войны очень опаздывали, и совещание принимало все меры к исправлению этого зла и к увеличению русского производства. Слышал также, что русские не употребляют разрывных пуль. Набор немецких пуль видел, — не помню где, кажется, у военного министра Сухомлинова или Поливанова. Разрывные пули на гильзе имели черный ободок.
22. Член Гос. Думы Ознобишин составил описание нашего путешествия заграницу (делегации законодательных учреждений). Я ему дал письмо в главное управление по делам печати, чтобы помочь издать эту книгу. Издана ли эта книга — мне неизвестно. Помнится, на издание была определена сумма не более 3.000 р., а может быть гораздо меньше.
23. Митрополита Питирима я видел впервые при его назначении, когда был товарищем председателя Гос. Думы. По его приезде я сделал ему визит. Он отдал его Родзянко, так как я был у него официально. Я слышал позже от Родзянко, что он говорил митрополиту о невозможности его знакомства с Распутиным, о коем идет слух, на что митрополит ответил уклончиво. После своего назначения я видел его довольно часто и любил бывать у него. Он тоже ко мне приезжал, относился очень ласково. Раньше он пользовался влиянием при дворе, и я слышал, что А. Н. Хвостов и Штюрмер часто бывали у него вместе с Распутиным. В мое время на царя имел влияние Шавельский (протопресвитер), а влияние митрополита, по неизвестным мне причинам, упало. Митрополит был защитником начала выборного духовенства от прихода и обеспечения такового от казны; эта реформа и мне казалась полезной. Она разрабатывалась в особой комиссии при синоде. Б. царь был согласен на обеспечение духовенства, но установление выборного духовенства находил несвоевременным (это было влияние Распутина). Предположения синодской комиссии в жизнь не прошли и в совете министров не рассматривались. Способ их проведения в жизнь по 87 ст. или 86 ст. также решон не был. В Гос. Думе я слышал, что митрополит был хорош с Распутиным и что это обусловило его выбор в петроградские митрополиты. До этого он был экзархом Грузии, свою епархию очень любил и там его любили. Вызов его секретаря (Осипенко, кажется) свидетелем по делу Мануйлова беспокоил митрополита. Он советовался со мною по этому делу. Я дать ему решительного совета не мог и ссылался на статьи закона, напечатанные на повестке. Был ли его секретарь на суде — не знаю, но более разговоров у меня с митрополитом по этому поводу не было. Причину своих опасений по случаю вызова его секретаря в суд митрополит объяснил нежелательностью разговоров о нем на суде. «Будут лишние разговоры», — как он говорил. Я слышал, что Осипенко был дружен с Мануйловым, когда он был при Распутине, и они вместе кутили; я слышал также, что он берет взятки. Я ему подарил 100 рублей. Митрополита беспокоили газетные статьи против него. По его просьбе я говорил об этом с Плеве. Подобные статьи оказались запрещенными перечнем, которым и руководствовалась цензура. Я также находил, что бранных статей против старого члена синода[*] помещать нельзя без цензуры. Незадолго до процесса Мануйлова я был у митрополита вместе с Н. А. Добровольским. Митрополит и ему высказывал беспокойство по поводу того, что присутствие на суде его секретаря поведет за собою разговоры в обществе и печати. Добровольский успокоил его, говоря, что неприятных последствий из-за явки свидетелем его секретаря митрополиту не будет. Видел у митрополита Раева. Разговор тогда шел о реформе прихода, которой Раев был сторонником.
24. По делу ареста рабочих секций военно-промышленного Комитета я забыл показать, что не все депутаты были сразу арестованы (Гвоздев по болезни, других не нашли). После мне говорил Васильев, что Онисимов[*] (кажется) выразил согласие отсидеть положенный срок и что надо будет принять меры, как это обыкновенно делается, для облегчения его участи (допустить побег или просить о помиловании). Сведения о движении будут доставляться департаменту, как прежде.
25. В связи с показаниями моими по делу Хвостова и моими предположениями, что оно находится в связи с распространением фальшивых денег в России и вспоминая отчет в расходовании 325 тысяч (кажется), который я видел при допросе своем, у меня является мысль, что на расходы по рабочему движению в его время тратились фальшивые деньги (там, помнится, показана цифра 130 тысяч руб.). В папке бумаг, переданной мною моему служащему Павлу Савельеву, о которой показываю в п. 16-м, находятся мои доклады царю, черновики моих писем к нему и к царице, письма Вырубовой и другие бумаги, а также несколько фотографий, снятых с Распутина после его убийства. Между ними есть мое письмо к царю — ответ или, вернее, разбор письма Г. Клопова, данного мне царем для прочтения и отзыва; главные положения моего письма составлены при помощи Гурлянда и пополнены мною; письмо касается своевременности экономических, а не политических реформ, отношений к Гос. Думе, оценки политического настроения в государстве, несвоевременности собраний, совещаний под председательством царя, говорится также об аресте рабочих депутатов военно-промышленного комитета и суде над ними, говорится, что жизнь укажет правильность этого шага; имеются также заключения о тогдашнем правительстве.
26. Список вновь назначенных членов гос. совета я видел раз у Вырубовой; этот список, предполагаю, был прислан царем царице для ее отзыва; я его не рассматривал и кандидатов царя, там поименованных, не знаю. Б. царь иногда советовался со мною относительно замещения вакантных министерских мест: так, я по его спросу и по совету Щегловитава, назвал Кульчицкого; знал о предполагаемом назначении от Беляева и Щегловитова.
27. В Петрограде товарищем городского головы был избран Демкин. Его долго не утверждали, так как он был в подозрении по какому-то делу, — кажется, Французского банка; по предложению Анциферова, находившего его утверждение нужным для ведения городского дела, я на него согласился; последовало ли утверждение не помню.
28. При замещении вакантной должности крымского кади эскера[*] было два кандидата — хан Карачайский[*] и К… (фамилии не помню). За первого ходатайствовал губернатор Княжевич и по справке департамента духовных дел он имел больше прав; за второго просила б. императрица, Вырубова и муфти Заде. После справок кадием был назначен государем Карачайский[*] по моему представлению.[*]
29. С Мануйловым я познакомился либо у Белецкого, к которому ездил после его отставки, жалея его и предполагая, в случае его бедственного положения, устроить его в один из банков, — либо у Штюрмера, когда он при нем состоял. Предполагая издавать газету по совету М. М. Горелова, Мануйлову, как будущему сотруднику газеты, послал 3.000 р. аванса, о чем с ним лично условился. При его посредстве, М. М. Горелов предполагал купить машину, печатавшую казенную газету «Россия», но машина эта почему-то куплена не была. На его квартире был раз с визитом. Зная его близость к Штюрмеру, думал через него узнать о предстоящих переменах в правительстве, — в частности, в министерстве торговли, которым особо интересовался. Возвращаясь из заграницы, я был в Торнео встречен А. А. Стембо,[*] одним из деятельных тогда работников по подготовке дела издания новой газеты. Он меня поставил в курс дела, как оно складывалось в мое отсутствие. Вскоре после ареста Рубинштейна, арестован был и Стембо, он сидел в псковской тюрьме и выпущен через 6 недель; причины ареста не знаю; после его ареста он более участия в подготовительных к изданию газеты работах не принимал, и я его видел, кажется, только раз.
30. а) Жандармский офицер севастопольского управления сообщил депешами министру внутренних дел и департаменту происходящие в этом городе события. Получив депешу об аварии с броненосцем «Императрица Мария», я эту депешу передал Григоровичу. Позже я узнал, что адмирал Колчак сместил нашего офицера за сообщение этого сведения, считавшегося секретным. Офицера мы перевели в другое место, в Севастополь же назначен был другой, по соглашению с адмиралом Колчаком. После этого случая получение сведений из Севастополя затруднилось, и они, хотя и поступали, но с опазданием, — например, сведение о несчастий с броненосцем «Екатерина II».
б) Телеграфная линия, соединяющая нас с Англией, и станция (не в Архангельске, а в другом месте — названия не помню) находились в заведывании военных властей. На станции случился пожар, и линия оказалась поврежденною. Сообщение с заграницею было прервано. Чинами ведомства, вызванными для исправления, оно было произведено быстро, и через 3 дня телеграф мог передавать 25.000 слов в день (раньше передавал 50.000, и после полного исправления это было достигнуто). Я узнал об этом деле от Похвиснева, просившего разрешения наградить работавших там чинов ведомства. Причину несчастия не знаю; было предположено и злоумышление. Расследование вело военное ведомство и считало его секретным.
в) Государь вручил мне для разбора прошение, переданное ему его матерью (императрицей Марией Федоровной) и полученное ею от датских подданных, служивших в России на телеграфной сети датского общества в Петрограде. Они были удалены вследствие предупреждения, полученного от английского правительства. Они просили о возвращении их на службу или возмещения убытков. Прошение я передал Похвисневу. По разборе им дела доложил его царю. В просьбе датчан было отказано, исполнить ее оказалось нельзя.
г) Городской голова Москвы Челноков входил в совет министров и имел со мною разговор о передаче городу электрических освещения и энергии Общества 1886 г. в Москве. В совете министров явилась мысль сделать и казну участницею в предприятии, а не один город. Мысль эту поддерживали кн. Шаховской и я. Дело все же решения не получило.
д) Из Архангельска департамент полиции и министр получали сведения, но с опозданием и были не в курсе дел, а только происходящих событий; я получал донесения оттуда изредка; так, причина пожара, возникшего в Архангельске на пристани, где было много военных припасов и всякого рода товаров, была мне сообщена депешею, в которой говорилось, что предполагаемая причина пожара заключалась в особом составе, коим были натерты разгружаемые бочки, воспламенившемся при разгрузке. Так ли это — не знаю; сведения эти военное и морское ведомства считали секретными и вели расследование сами. В совете министров о нем докладов не было. Показания мои, изложенные в настоящем под № 30 пункте и литерами а, б, в, г и д, мне помнится, я представлял уже в письменном показании комиссии. Опасаясь все же допустить пропуска, я решаюсь их, может быть, и повторить, насколько они сохранились у меня в памяти.
31. В виду происходивших случаев неправильного распределения пленных в губерниях для сельских работ министерство внутренних дел старалось, насколько возможно, проводить в это дело порядок. Вспоминаю, что Н. Н. Анциферов мне сказал, что председатель управы, кажется, Харьковской губернии, удерживает пленных на работах земства не отпуская их на сельские работы и возводит дорого стоящие постройки. Я послал туда на ревизию кн. Андрея Ширинского-Шихматова, который, вернувшись, доложил мне, что там, действительно, происходит задержка пленных на строительных работах вместо сельских; эти неправильности были им указаны председателю управы, обещавшему изменить распределение. Отчет о ревизии Ширинского был направлен в главное управление по местному хозяйству. За короткое время до моего ухода пленные отпускались и в крестьянские хозяйства при снятии их, по постановлению совета министров, для надобностей министерств — торговли, путей сообщения или военного; брали пленных не от помещиков и крестьян пропорционально поровну, а раньше с крестьянских хозяйств, несмотря на заявленный со стороны представителей министерства внутренних дел протест и не различая мест, где урожай снят и где еще не убран.
32. Незадолго до революции государь, по представлению, кажется, Голицына, согласился назначить особо полномочного ревизора для проверки правильности отсрочек, даваемых лицам, подлежащим призыву, ибо почти все учреждения, частные и общественные организации и союзы допускали незаконные отсрочки. В разговоре с государем я высказал, что подобная поверка полезна. Ревизором был назначен Алексей Ширинский-Шихматов, не успевший начать своего дела в виду происшедшего переворота.
33. По делу снабжения Петрограда продовольствием и фуражом ко мне обратился Виткун, его направил ко мне Распутин. Виткун заявил, что у него закуплено много провианта и фуража, но что отправка его затрудняется отсутствием вагонов. Я предложил ему составить список станций, с коих он желает отправить товар, наименование такового и количество вагонов, говоря, что все необходимое будет у него куплено уполномоченным по продовольствию, если качество товара удовлетворительно. Я передал дело Виткуна Ковалевскому (заведующему продовольственной частью министерства внутренних дел), который с ним вел переговоры; позднее мы направили его в министерство земледелия. Виткун говорил, что, при приходе и разгрузке вагонов, в городе происходят злоупотребления: берут взятки; в потверждение своих слов он передал мне несколько ярлычков, выдаваемых, кажется, при назначении разгрузочных очередей. Дело это я передал Курлову, прося назначить дознание. Таковое было поручено Гагарину из департамента полиции, который и вел его, обнаружив виновность одного из членов комиссии по продовольствию, кажется, при градоначальстве. Дело при мне закончено не было, и продолжалось расследование. К Виткуну я посылал своего служащего Павла Савельева за списком товаров и за сведениями о их количестве по отдельным станциям; от последнего я слышал, что Распутин бывает у Виткуна, обедает иногда у него, и что Виткун человек богатый. Посылал, желая ускорить дело закупки нужных городу товаров. Теперь у меня является мысль, — не причастен ли Виткун к шпионажу. Прежде я этого, конечно, не думал, и оснований утверждать что-либо подобное не имею; мысли эти явились у меня под влиянием узнанного уже в крепости. Мне также приходит в голову — не изменник ли Симонович[*] и не был ли таковым Распутин? Подозреваю А. Н. Хвостова, Татищева, кн. Тарханову, Мануйлова (п. 9 настоящего показания), Мануса, Штюрмера, прежде этого не подозревал, а теперь невольно думается, — подозреваю фрейлину Никитину, кн. Андроникова (п. 20 настоящего показания), полковника Рязанова, — хотя положительных тому оснований не имею, также думается, — не знала ли Мануйлова Софья Лунц (п. 11 настоящего показания) и не видалась ли она в Копенгагене с Перреном, или кем другим, причастным к шпионажу, — хотя и это есть лишь предположение, здесь пришедшее мне на мысль.
34. А. И. Гучков считался человеком влиятельным в военной среде и сторонником перемены бывшего государственного строя. Царь особенно его не любил и общение с ним считал предосудительным. За Гучковым департамент полиции следил и о посещавших его лицах велся список. Донесение о посещении его генералом Гурко, полученное через агентуру департамента, было мною представлено царю; с царем же я имел разговор по поводу писем Алексеева к Гучкову и его ответов. Эти факты (письма Алексеева) были известны царю из другого неизвестного мне источника; знал ли он и о посещениях Гурко, не знаю; но царь, помимо департаментских сведений, имел сообщения, что я ранее также замечал. А. И. Гучков, по сведениям департамента полиции, ранее делал собрания военных (на Сергиевской, дом не знаю) и членов Думы; это было до меня, и я докладов царю по этому поводу не делал, но, как я предполагаю из его разговоров о Гучкове, он был в курсе дела.
35. От жандармского генерала Попова, временно командированного мною в распоряжение дворцовой охраны, лежавшей на ген. Гротене (в отсутствии Воейкова, помнится), я слышал, что среди офицеров и солдат стрелков императорской фамилии и, помнится, сводного батальона, стоявших в Царском Селе, существует возбуждение против б. царицы. Это я говорил ген. Воейкову и б. царице; не помню говорил ж я про это царю, но, кажется, говорил.
36. Когда стала предвидеться возможность революционного движения в Петрограде, согласно сведениям департамента полиции, я спросил градоначальника Балка, выработаны ли меры, которые надо принять для сохранения порядка (это было в декабре прошлого года или январе). Эти меры были двух родов: доставка продовольствия (шло через министерство земледелия), как мера предупредительная, и борьба с движением, если оно возникнет, помощью полицейской и военной охраны. Балк мне сказал, чтобы я не беспокоился по этому поводу, что у него на дому происходят совещания под председательством Хабалова, где вырабатывается план распределения полиции и войск по полициймейстерствам с тем, что в каждом будет особый начальник военных частей. В основание плана принято распределение охраны, действовавшее в 1905 году, но, конечно, тогда войск было больше, теперь же приходится полагаться более на полицию, конную стражу, жандармов и учебные команды запасных батальонов. Всего около 12 тысяч человек, а в 1905 г. было более 60 тысяч, как я слышал. По поводу охраны я говорил также с ген. Вендорфом, пережившим движение 1905 года и, помнится, просил Курлова быть на совещании у Балка. Курлов там был, кажется, раз и больше не ездил, сказав мне, что там он лишний, и дело обойдется без его участия. От Балка я получил дислокацию полиции и войск на случай беспорядков; она предполагала меры сначала полицейские, затем войсковые. Составлена была на четыре дня, кажется. Эту дислокацию я представил царю, который ее у себя оставил. Позже я слышал от царя, что он приказал ген. Гурко прислать в Петроград части гвардейской кавалерии (помнится, улан) и казаков, но что Гурко выслал не указанные части, а другие, в том числе моряков (кажется, 2-го гвардейского экипажа), считавшихся менее надежными (пополнялись из фабричного и мастерового контингента). Царь был этим недоволен; я ему выразил удивление, как Гурко осмелился не исполнить его приказа? Настаивал ли государь далее на исполнении своего приказа — не знаю. Знаю, что, по приказу Хабалова, в Петроград прибыли казаки и какие-то военные части из окрестностей; кажется, была вызвана и артиллерия, в последний или предпоследний день революции, т.-е. 26 или 27 числа февраля. Каким образом была исполнена дислокация и меры, предпринимавшиеся для прекращения беспорядков, я знал только по телефонным сообщениям градоначальника или по своим справкам у ген. Хабалова. На прибывших моряков не надеялись; запасной батальон Литовского полка самовольно оставил казарму, отказываясь от стрельбы, и вернулся в казарму, уговоренный священником, вышедшим с крестом в руках к солдатам этого батальона, стоявшим на Марсовом поле. После 25 февраля военный министр Беляев тоже принимал участие, вместе с Хабаловым, в распоряжении действиями войск. О возникновении революционного движения и введения в действие войск я послал, через ген. Воейкова, телеграмму царю — в ставку. Я указал на позднюю выпечку хлеба и ложные слухи об отсутствии муки в Петрограде как на повод возникновения движения, сообщил, что полицейские и войска верно исполняют свой долг и что есть надежда, что движение прекратится. Царь ответил депешею ген. Хабалову (тоже известившему царя о революционном движении в городе), приказывая всеми мерами прекратить беспорядки, недопустимые во время войны. Депешу царя ген. Хабалов мне показал.
Думая о предстоящей после войны демобилизации, я предполагал, что ее надо проводить постепенно, чтобы в деревнях не скопился сразу недовольный элемент. По сообщению департамента полиции, в Австрии и Германии наших пленных нарочито революционизировали в особых школах. О возвращении их тоже думал с опасением, предвидя неизбежность беспорядков после войны. Думал о необходимости принятия мер, — одних, направленных к облегчению крестьянского хозяйства, как-то: волостное земство, мелкий кредит, раздача земельного банковского фонда и фонда земель, бывших у немецких подданных и колонистов, пенсии раненым и увечным; других, — направленных к прекращению беспорядков в случае возникновения таковых: думал о необходимости иметь в уездах, кроме стражников, еще особые команды из бывших на войне солдат под начальством таких же офицеров; производить обучение новобранцев, если таковые будут призваны, в местных уездных городах. Разработанного плана по этому вопросу не имел, о нем особо не задумывался и разработку его никому не поручал. Царю о необходимости осторожной и постепенной демобилизации говорил.
Штюрмер испросил в свое распоряжение у царя особый фонд в сумме 5 милл. рублей. В них он должен был отчитаться перед контролем. Слышал это от бывшего министра земледелия Наумова. На какую цель предназначался этот фонд — не знаю; знаю только, что он был в распоряжении председателя совета министров. Я слышал от В. В. Граве, что Штюрмер, когда был министром внутренних дел, временно затерял военный шрифт,[*] потом он нашел его, но все же военному министерству пришлось изменить шрифт[*]. Рубинштейн мне говорил, что Штюрмер проводит члена гос. совета Охотникова в министры финансов или земледелия и что Охотников будто бы готов заплатить за это Штюрмеру миллион рублей. Последнее я считаю сплетнею. О кандидатуре же Охотникова на его место я говорил Барку. От Рубинштейна или Гурлянда я слышал, что фрейлина Никитина будто бы роется в столе Штюрмера и читает находящиеся там бумаги. Гурлянд находил, что Штюрмер напрасно приближает к себе Никитину. Никитина приезжала ко мне один раз; знал я ее только по встречам у Штюрмера. Самойлова,[*] чиновника особых поручений при нем, после ухода Штюрмера, я поместил вице-директором департамента общих дел. Я и Куколь находили его вполне достойным этого назначения. Куколь знал Самойлова по его службе в управлении по воинской повинности, я же оценил его, как большого работника и дельного человека за время, когда он вел производство по совещанию о дороговизне. Елизавета Владимировна Штюрмер предупреждала меня, что среди лакеев в доме министра внутренних дел есть сыщики департамента полиции, советовала их удалить. Я никого из прислуги не переменил. Я слышал, будто бы чиновник особых поручений Андро ежедневно ездил к Штюрмеру передавать, кто у меня бывает и сведения о делах, кои он мог узнать. Я не придал этому веры и значения и, считая его полезным, оставил на занимаемом им месте.
В связи с новым пониманием мною значения дела о растрате А. Н. Хвостовым 1.300.000 р., а следовательно, и значения документов по этому делу, надпись Штюрмера на одном из отчетов этим суммам заставляет меня думать, что он в равной с Хвостовым мере причастен к этому делу.
Отчеты, которые были мне предъявлены следователем, мне кажутся теперь отчетами в расходовании фальшивых денег (об обращении таковых в стране я узнал уже будучи в крепости, как говорил в своих показаниях, ранее же я этого не подозревал). Отношения Штюрмера и Хвостова мне неизвестны; но я знаю, что Гурлянд был близок к обоим и, может быть, знает это. У меня является также подозрение, что занятые мною у графа Татищева под векселя 50.000 р. могут оказаться фальшивыми. Пачку денег, завернутую в бумагу и им мне переданную, я не развертывал.
После ухода Сухомлинова из министров я несколько раз был у него. Он жил на Торговой ул. № 12 потом на Офицерской № 53; я хотел оказать ему внимание, не веря в его виновность и памятуя его доброе отношение ко мне в бытность его министром. Я знал его и его брата еще во время моего пребывания в кавалерийском училище. Я всегда считал его человеком бедным и слышал, что деньги, которые широко тратила его жена, даны ей Манташевым. После своей отставки он жил скромно, но обстановка его квартиры была очень хорошая. Он сказал мне, что за долгую службу, успел скопить 50.000 р., которые были им даны Утину, игравшему для него удачно на бирже, и что теперь у него есть обеспечение на старость. Позже от С. Т. Варун-Секрета я узнал, что у Сухомлинова всего денег оказалось 600.000 р.
Я слышал от своего брата С. Д. Протопопова, что член продовольственной комиссии при градоначальнике — Фомин[*] принимает муку от Г. Черяка (фамилии точно не помню) затхлую, дает ему, преимущественно перед другими, вагоны под груз и другие льготы. Действия комиссии, вообще, вызывали нарекания. Я говорил кн. Оболенскому по поводу нареканий на Фомина.[*] Он за него заступался; я ему поверил, но не вполне; все же в то время я не распорядился расследовать это дело. Действия комиссии подверглись расследованию только по делу Виткуна, случившемуся вскоре после сообщения моего брата о действиях Фомина,[*] — уже после ухода Оболенского. Расследование велось Гагариным и обнаружило виновность одного из членов комиссии, дело которого передано было следователю.
27 июля 1917 г.