Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/XXVII/ДО
Послѣ смерти миссъ Гудъ въ квартирѣ Бургардта воцарилась самая мучительная пустота. Всѣ въ домѣ, въ каждой мелочи домашняго обихода, чувствовали, что чего-то не достаетъ, какъ въ часахъ, гдѣ сломалась пружина, приводившая въ движеніе весь часовой механизмъ. Человѣку Андрею въ свое время доставалось отъ старой миссъ Гудъ не мало, и онъ отъ души ее ненавидѣлъ, но сейчасъ, при каждомъ удобномъ случаѣ, говорилъ:
— Ужъ что тутъ говорить: какая жисть безъ нашей старой барышни. Другой такой-то и не нажить… Какъ за каменной стѣной всѣ жили. Она только для видимости строгость на себя напущала, потому какъ въ дому должонъ быть порядокъ, а сама была добрая… Черезъ число даже добрая.
Бургардтъ въ первое время послѣ похоронъ думалъ куда нибудь уѣхать, чтобы немного разсѣяться и развлечь скучавшую Аниту. Но этотъ планъ оказался пока неосуществимымъ, потому что приходилось ждать миссъ Гудъ номеръ второй. Положимъ, Анита уже большая дѣвочка, но путешествовать вдвоемъ было какъ-то неудобно. Не вездѣ можно найти номеръ въ двѣ комнаты, а оставить въ номерѣ дѣвочку одну было неловко. Вообще, выступилъ цѣлый рядъ совершенно новыхъ заботъ, о существованіи которыхъ при миссъ Гудъ онъ и не подозрѣвалъ. На первый планъ выступилъ, напримѣръ, вопросъ спеціально о женскомъ обществѣ для Аниты, и Бургардту пришлось забраковать всѣхъ своихъ знакомыхъ дамъ. При миссъ Гудъ Анита могла съ ними встрѣчаться время отъ времени, а безъ нея получалась совершенно другая картина. Вѣдь всякое общество накладываетъ на своихъ членовъ изѣстную печать, и Бургардтъ меньше всего желалъ, чтобы его дочь походила на Ольгу Спиридоновну, на Шуру или на миссъ Мортонъ. Послѣднее женское имя особенно его огорчало. Вѣдь онъ почти любилъ эту дѣвушку-загадку, вѣрилъ въ нее, самъ возрождался въ ея нетронутой молодости, и, все таки, его коробило при одной мысли, что Анита будетъ проводить свое время въ обществѣ миссъ Мортонъ. Единственнымъ исключеніемъ являлась Марина Игнатьевна, на которую можно было вполнѣ положиться, но именно въ этомъ пунктѣ Анита проявила самое отчаянное сопротивленіе. Оказалось — чего Бургардтъ совершенно не замѣчалъ раньше, — что Анита ненавидитъ Марину Игнатьевну и не хотѣла ничего слышать. Сначала Бургардтъ серьезно этимъ возмущался и пробовалъ переубѣдить Аниту, но это ни къ чему не повело, или, вѣрнѣе, привело какъ разъ къ обратнымъ результатамъ. Анита окончательно не желала видѣть Марины Игнатьевны и даже запиралась у себя въ комнатѣ, когда та пріѣзжала. Марина Игнатьевна женскимъ чутьемъ поняла, въ чемъ дѣло, и объяснила, въ чемъ дѣло.
— Это, мой другъ, наша женская ревность, — говорила она съ какой-то больной улыбкой. — Бѣдняжка сильно меня подозрѣваетъ и совершенно напрасно. Да… Она стережетъ свое гнѣздо, какъ настоящая, хотя и маленькая женщина.
Изъ знакомыхъ рѣдко кто заглядывалъ теперь къ Бургардту. Точно всѣ сговорились, и Бургардту начинало казаться, что это не спроста. Вѣдь всѣ крысы уходятъ съ корабля, который далъ течь… Оставался неизмѣннымъ одинъ старикъ Гаузеръ, который бывалъ чуть не каждый день и иногда оставался ночевать. Онъ какъ-то особенно близко сошелся съ Анитой и проводилъ съ ней цѣлые часы.
— Онъ, кажется, все на свѣтѣ знаетъ, — удивлялась Анита. — И такой, папа, интересный…
Когда Аниты не было дома, Гаузеръ уходилъ въ столовую, вынималъ карты и по цѣлымъ часамъ раскладывалъ какой-то необыкновенный старинный пасьянсъ: "Веселый монахъ". Старикъ вмѣшивался во всѣ дѣла Аниты, даже по хозяйству и ходилъ въ кухню присмотрѣть, такъ ли готовятъ обѣдъ, какъ было заказано. Ему же принадлежала честь примиренія горничной и кухарки, которыя чуть не бросили мѣсто, чтобы насолить одна другой. Но всего интереснѣе Гаузеръ относился къ человѣку Андрею, котораго возненавидѣлъ съ перваго момента своего появленія въ квартирѣ Бургардта. Человѣкъ Андрей платилъ ему той же монетой и ворчалъ про себя:
— Воть чортушко навязался… Уморилъ старую барышню, а потомъ и насъ всѣхъ переморитъ.
— Ты что это тамъ ворчишь? — строго замѣчалъ ему докторъ, сдвигая брови. — Ты не забывай, мой милый, что если бы не другой докторъ Гаузеръ, который устроилъ противъ меня самую гнусную интригу, то я давно былъ бы дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ, а теперь просто статскій совѣтникъ Гаузеръ… Понимаешь? Но мой врагъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ Гаузеръ, который не хотѣлъ, чтобы были два дѣйствительныхъ статскихъ совѣтника Гаузера, — получилъ уже давно смерть, а я еще живъ и полагаю, что живой статскій совѣтникъ Гаузоръ все таки лучше мертваго дѣйствительнаго статскаго совѣтника Гаузера. Понимаешь?
— Очень превосходно понимаю, ваше превосходительство…
— И я тебя насквозь вижу и все понимаю, — неожиданно прибавлялъ Гаузеръ и даже грозилъ пальцемъ лѣнивому и лукавому рабу. — Ты меня никогда не можешь обманывать…
Человѣкъ Андрей отводилъ душу въ кухнѣ, гдѣ читалъ что-то вродѣ лекціи о генералахъ, кухаркѣ и горничной.
— Тоже, генералъ выискался, подумаешь!.. "Я", "я" — а самъ просто нѣмецкая кочерыжка. Такими генералами заборъ подпирай… Вотъ былъ настоящій генералъ Шипидинъ. Вся повадка генеральская. И разорился по генерадьски, потому что больше всего уважалъ клубнику.
Бургардтъ отъ души полюбилъ стараго доктора, съ которымъ отводилъ душу въ безконечныхъ спорахъ. Какъ истинный нѣмецъ, Гаузеръ любилъ искусство, хотя признавалъ его существованіе только въ предѣлахъ Германіи. Исключеніе дѣлалось только для нѣкоторыхъ старыхъ итальянскихъ мастеровъ и антиковъ. Къ русскому искусству, какъ и къ русской наукѣ, старикъ относился презрительно и только пожималъ плечами.
— Русское искусство?!.. —возмущался онъ. — Великое искусство — продуктъ долгой и послѣдовательной культуры, а гдѣ ваша русская культура? Все, что сдѣлано въ Россіи за послѣдніе два вѣка, сдѣлано исключительно нѣмцами. Даже вашъ знаменитый царь Петръ сдѣланъ Петромъ нѣмцами… Это смѣшно говорить: искусство да еще русское… Развѣ можетъ быть національное искусство въ совершенно дикой странѣ? Такъ называемые русскіе художники только донашиваютъ уже отжившія формы и школы европейскаго искусства, какъ донашивали прежде фижмы, парики и шпицрутены.
Докторъ Гаузеръ былъ твердъ въ своихъ положеніяхъ, и для него все было ясно. Докторская голова походила на аптеку, гдѣ въ самомъ строгомъ порядкѣ по коробкамъ, ящикамъ, ящичкамъ, банкамъ и стклянкамъ были размѣщены всевозможныя средства. На каждый вопросъ отвѣтъ уже былъ заготовленъ впередъ, стоило только протянуть руку. Развѣ это не ясно: das Schöne — прекрасное, das Hässliche — безобразное, das Komische — комическое, das Erhabene — возвышенное. Вся суть въ pas Schöne, которое является тождествомъ идеи и образа, переходя три стадіи — das Schöne въ натурѣ, das Schöne въ фантазіи и das Schöne въ образѣ (das Bild). Развѣ можно тутъ о чемъ нибудь спорить или сомнѣваться? Всѣ эти термины въ нѣмецкой головѣ доктора Гаузера напоминали тѣхъ высохшихъ бабочекъ и жуковъ, которые сохраняются приколотыми на булавкахъ въ витринахъ какого нибудь музея цѣлыми столѣтіями, пока ихъ не съѣстъ какая нибудь благодѣтельница моль. Лукаво подмигивая, докторъ говорилъ Бургардту:
— О, старые умные нѣмцы все понимали, и докторъ Гаузеръ тоже все понимаетъ… Развѣ нынче есть искусство? Я читаю иногда русскія газеты для курьеза и что вижу: въ живописи — импрессіонисты, въ поэзіи — декаденты, въ наукѣ — марксисты, а въ философіи… да, даже въ философіи! — Шопенгауэръ, Гартманъ, Ницше. Скоро старый Гаузеръ не будетъ ничего понимать.
— Видите ли, дорогой докторъ, всѣ эти новыя теченія въ искусствѣ, литературѣ и наукѣ доказываютъ только то, что и мы живемъ одной жизнью съ Западомъ вг даже болѣемъ его послѣдними, самыми модными болѣзнями…
— Да, да. Это ваша русская басня о Тришкиномъ кафтанѣ.
Докторъ любилъ сидѣть въ мастерской и наблюдать, какъ работаетъ Бургардтъ, который время отъ времени пробовалъ что нибудь закончить изъ начатыхъ работъ Особенно его мучилъ бюстъ Ольги Спиридоновны, являвшійся какимъ-то живымъ упрекомъ его художественной конченности. Ему иногда казалось, что онъ какъ будто нападалъ на счастливую разгадку и лихорадочно принимался за работу, но возбужденіе быстро падало, и Бургардтъ погружался въ свои унылыя мысли. Гаузеръ высиживалъ въ мастерской цѣлые часы и по старческой болтливости задавалъ цѣлый рядъ вопросовъ, касавшихся главнымъ образомъ художественной техники. Но среди этихъ вопросовъ попадались такіе, которые невольно смущали Бургардта, точно докторъ задавалъ ему осторожный докторскій экзаменъ, запутывая основную мысль разными пустяками.
— Неужели онъ догадывается? — въ ужасѣ думалъ Бургардтъ, чувствуя, какъ начинаетъ весь холодѣть. — Старикъ наблюдательный и не можетъ не видѣть…
Разъ, въ минуту такого возбужденнаго состоянія, Бургардтъ неожиданно для самого себя въ упоръ спросилъ:
— Послушайте, докторъ, говоря между нами, вы, вѣдь, не считаете меня художникомъ?
— Я?!.. — обиженно удивился старикъ и, пожевавъ губами, отвѣтилъ уже съ улыбкой. — Какъ я смотрю на васъ? О, это меня самого начинаетъ весьма интересовать… да. Вотъ вы считаете себя русскимъ художникомъ, а между тѣмъ… хе-хе!..
— Вы хотите сказать, что я нѣмецъ? Вы ошибаетесь, милый докторъ… У меня отъ всего нѣмецкаго осталась одна фамилія.
— И все-таки… О, я весьма васъ понимаю, я все понимаю. Вы имѣете свое самолюбіе, и я тоже имѣю свое самолюбіе, и каждый имѣетъ свое самолюбіе. Вы ѣли русскій хлѣбъ и поэтому считаете себя русскимъ. О, я весьма понимаю… Но нѣмецкая кровь сказывается. Повѣрьте мнѣ, какъ старому врачу и вашему другу. Только одни нѣмцы могутъ быть истинными художниками, и вы никого не обманете.
Это оригинальное объясненіе успокоило Бургардта, хотя онъ и не совсѣмъ довѣрялъ хитрому "старикашкѣ", какъ называла доктора Анита. Въ свою очередь Бургардтъ время отъ времени наводилъ разговоръ на тему о глухонѣмыхъ. Гаузеръ, какъ оказалось, былъ въ курсѣ дѣла и сообщилъ много интереснаго и новаго, чего Бургардтъ не зналъ.
— У нихъ умственное развитіе пріостанавливается на извѣстной стадіи, — объяснялъ докторъ. — И получается въ сущности необъяснимая странность, на которую наука еще не обратила достаточнаго вниманія. Именно, слѣпые гораздо развитѣе глухонѣмыхъ, хотя должно было быть какъ разъ наоборотъ. Въ самомъ дѣлѣ, наша внутренняя жизнь складывается изъ внѣшнихъ впечатлѣній, а главнымъ проводникомъ этихъ впечатлѣній служитъ нашъ глазъ. И Христосъ сказалъ: свѣтильникъ тѣлу есть око. Да… А между тѣмъ, слѣпые стоятъ выше по умственному и нравственному развитію. Невольно припоминаются забытыя слова Аристотеля, что въ отношеніи всѣхъ чувствъ человѣкъ остается позади многихъ животныхъ, но осязаніе у него острѣе, чѣмъ у другихъ, поэтому онъ и умнѣйшее изъ животныхъ.
— Но, вѣдь, глухіе могутъ читать, а слѣпые лишены этого?
— Вотъ здѣсь-то и штука… Da ist der Hund begraben. Наука довольствуется только фактомъ, что у глухонѣмыхъ существуетъ преобладаніе животныхъ инстинктовъ.