Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/XIV/ДО
Столовая оказалась тѣсной, и часть гостей должны были устроиться за маленькими угловыми столиками, какъ въ ресторанѣ. А гости все прибывали: зашелъ старикъ Локотниковъ, когда-то гремѣвшій, какъ жаyристъ, потомъ молодой юркій пейзажистъ Меню и еще какіе-то художники, которыхъ, кажется, не зналъ и самъ хозяинъ. Ужинъ состоялъ всего изъ одного блюда, — на столъ подана была тридцатифунтовая лососина во всей своей красотѣ. Это было и оригинально, и ново, какъ всегда у Бургардта. Миссъ Гудъ очень смущалась, что нѣтъ ни ростбифа, ни дичи, и старушкѣ казалось, что гости смотрятъ на нее съ нѣмымъ укоромъ, обвиняя въ скаредности. Впрочемъ, она знала, что Красавинъ вообще ѣстъ очень мало, а другіе гости могутъ быть сыты и одной лососиной. Больше всѣхъ ѣла Ольга Спиридоновна, любившая прикушать, а тутъ еще пили шампанское, какъ квасъ, что ей тоже нравилось. Напуганная Шура все посматривала на дверь и виновато улыбалась, встрѣчаясь глазами съ Шипидинымъ, который очутился рядомъ съ Красавинымъ, занявъ по ошибкѣ мѣсто Саханова.
— Представьте себѣ, а я зналъ вашего отца… — припоминалъ Красавинъ, когда хозяинъ ихъ познакомилъ. — Я бывалъ даже у васъ на Охтѣ. Давненько это было…
Красавину нравился "пашконецъ", какъ онъ мысленно назвалъ Шипидина. Неглупый и крѣпкій человѣкъ, напомнившій ему родныхъ заволжскихъ раскольниковъ. И держитъ себя такъ просто и независимо. Вниманіе Красавина къ какому-то юродивому въ поддевкѣ возмущало Саханова и Васяткина до глубины души, точно Шипидинъ обкрадывалъ ихъ. Бургардтъ тоже былъ хорошъ: все время смотритъ на нѣмую англичанку, какъ дуракъ, и, кажется, никого не замѣчаетъ.
— Кажется, завязка романа, — шепталъ Саханову Васяткинъ.
— Очень можетъ быть… — соглашался тотъ. — Только романы Бургардта извѣстны: срокъ — двѣ недѣли.
Сахановъ, вообще, терпѣлъ сегодня неудачу за неудачей. Сначала пробовалъ заговорить объ искусствѣ, т. е. обругалъ кое-кого изъ отсутствовавшихъ художниковъ, а въ особенности молодежь, впадавшую въ ересь импрессіонизма. Но Красавинъ упорно не желалъ слушать, хотя время отъ времени и смотрѣлъ на него. Пришлось перемѣнить тему. Сахановъ переѣхалъ на свой любимый конекъ и заговорилъ о женщинахъ.
— Одинъ французъ совершенно вѣрно опредѣлилъ, что женщина есть апоѳозъ кривой линіи, — ораторствовалъ Сахановъ съ обычнымъ апломбомъ. — Это очень метко сказано… Не правда-ли?
Но и тутъ вышла неудача. Старикъ Локотниковъ, обозленный на всѣхъ лѣтъ двадцать, замѣтилъ:
— А у меня есть знакомый профессоръ математики, который доказываетъ, что на пощечину нельзя сердиться, потому что на языкѣ математики это только кривая второго порядка… Значитъ, по вашему, Павелъ Васильичъ, всякая женщина есть апоѳеозъ пощечины. Сравненіе немного натянуто, хотя и не хуже другихъ.
Сахановъ надулся и проворчалъ:
— Я-бы сказалъ вашему профессору математики, что онъ просто копченая ветчина, что тоже не обидно, хотя въ переводѣ это выходитъ: свинья.
Въ отместку злому старичишкѣ Сахановъ заговорилъ о конченныхъ художникахъ, которымъ ничего больше не остается, какъ только повторять самихъ себѣ.
— Это повторяется во всѣхъ областяхъ творчества, и нѣтъ необходимости называть имена, которыя хорошо извѣстны публикѣ. Конечно, трудно опредѣлить роковой моментъ, когда художникъ духовно умираетъ. Въ механикѣ есть прекрасное опредѣленіе этого момента, именно, когда она разбираетъ законы движенія самаго обыкновеннаго колеса. Есть роковая мертвая точка, которая останавливаетъ это движеніе. То же самое и въ творчествѣ художника: если онъ не двигается впередъ — значитъ, онъ конченный человѣкъ для искусства. Возьмите, наконецъ, скажемъ, какого нибудь атлета: онъ развиваетъ свою силу постепеннымъ упражненіемъ мускуловъ, но уже въ самой его организаціи, въ скелетѣ, въ строеніи мышцъ, связокъ и сухожилій заключается своя предѣльная точка. Почему онъ можетъ выжать шесть пудовъ и двѣнадцать фунтовъ, а на тринадцатомъ фунтѣ пасуетъ? Вѣдь, кажется, фунтъ самъ по себѣ ничтожная величина, каждый ребенокъ подниметъ фунтъ, а тутъ именно этотъ роковой тринадцатый фунтъ пересиливаетъ профессіональнаго силача. Такъ и въ искусствѣ…
Бургардтъ слышалъ этотъ монологъ и только пожалѣлъ старика Локотникова. Мозгъ у Саханова походилъ на болотную кочку, въ которой гнѣздились самыя вредныя бактеріи и самые ядовитые міазмы. Локотниковъ не нашелся, что ему отвѣтить, но за него обидѣлся Бахтеревъ, сидѣвшій рядомъ съ Бачульской.
— Позвольте, г. Сахановъ (онъ никогда не называлъ Саханова по имени и любилъ начинать рѣчь съ "позвольте", точно его мысль продиралась каждый разъ черезъ толпу невидимыхъ враговъ), вы можетъ и правы механически и даже атлетически, но вѣдь все это крайне условно… Вамъ ничего не стоитъ однимъ почеркомъ пера уничтожить самую почтенную репутацію, но это только потому, почему ребенокъ ломаетъ свои игрушки. Вы просто не любите искусства.
Красавинъ все-таки не обращалъ вниманія, хотя и смотрѣлъ на руки Саханова, въ которыхъ вертѣлась лакированная японская пепельница. Теперь удалось его занять Васяткину, подсѣвшему сзади и начавшему разговоръ о скачкахъ. Дѣло въ томъ, что скоро должны были фигурировать на скачкахъ въ Коломягахъ двѣ новыхъ лошади Красавина, о которыхъ спортсмэны говорили еще зимой, именно, рыжій жеребецъ "Ушкуйникъ" и сѣрая кобыла "Пурга". Впередъ уже составлялись пари, и Васяткинъ хотѣлъ вывѣдать кое-что впередъ.
— "Ушкуйникъ" что-то не ладится, — объяснялъ Красавинъ на спортсмэнскомъ жаргонѣ и назвалъ его секунды. — А "Пурга" еще совсѣмъ не готова.
Сахановъ былъ убитъ. Разъ Красавинъ заговорилъ о лошадяхъ — все было кончено. Продалъ друга проклятый Васяткинъ, умѣвшій подслужиться меценату. Понималъ Саханова одинъ Локотниковъ, наблюдавшій его улыбавшимися глазами.
— Боже мой, какіе идіоты! — думалъ Сахановъ.
Ольга Сергѣевна насытилась и дремала, дѣлая видъ, что слушаетъ. У нея въ такіе моменты являлось какое-то куриное выраженіе, и Бургардтъ наблюдалъ на ея лицѣ зачатки мѣшковъ подъ глазами и на подбородкѣ. Сидѣвшая рядомъ съ ней Бачульская молчала все время, и Бургардту сдѣлалось ее жаль. Это была удивительная женщина — молодая, красивая, но въ ней не было чего-то, что привлекаетъ мужчинъ. Она была не глупа и не безъ таланта. Мужчины охотно знакомились съ ней, но сейчасъ же отпадали, какъ осенній сухой листъ. Въ ней что-то было загадочное, недосказанное. Бургардтъ подошелъ къ ней и молча пожалъ руку. Она его любила, но какъ-то по своему.
— Егорушка, вы увлекаетесь? — съ ласковымъ укоромъ спросила она
— Да…
— Знаете, это — хорошо. А слышали, что говорилъ Сахановъ о конченныхъ людяхъ? Знаете, это… это…
Разговоръ оборвался, потому что Красавинъ быстро вскочилъ съ мѣста и выбѣжалъ въ гостиную. Васяткинъ остолбенѣлъ. Бургардтъ пошелъ за нимъ.
— Гдѣ вашъ кабинетъ? — тревожно спрашивалъ Красавинъ, мѣняясь въ лицѣ.
Бургардту показалось, что онъ не здоровъ. Красавинъ быстро прошелъ въ кабинетъ и заперъ за собой двери на ключъ. Васяткинъ и Сахановъ переглянулись, — вѣроятно, сейчасъ начнется торгъ за Марину, и Бургардтъ получитъ изрядный кушъ впередъ.
Красавинъ настолько былъ взволнованъ, что долженъ былъ пройти нѣсколько разъ по комнатѣ и выпить стаканъ холодной воды, прежде чѣмъ получилъ способность говорить.
— Этотъ… этотъ… неужели вы не замѣтили? — бормоталъ онъ, показывая рукой въ сторону столовой.
— Рѣшительно ничего не понимаю, Антипъ Ильичъ, — недоумѣвалъ Бургардтъ.
— Ахъ, ну, этотъ… Сахановъ!.. Понимаете: это ужасно. Да, ужасно…
Бургардтъ опять ничего не понималъ, что еще сильнѣе взволновало Красавина. Меценатъ кончилъ тѣмъ, что, боязливо оглянувшись на запертую дверь, проговорилъ:
— Вы обратили вниманіе: онъ весь въ этомъ фланелевомъ дурацкомъ костюмѣ… да? Давеча въ гостиной онъ все время вертѣлъ въ рукахъ черную дамскую шляпку… да? Бѣлое и черное — вѣдь это ужасно… Потомъ за ужиномъ онъ все время вертѣлъ въ рукахъ черную японскую тарелочку — опять черное и бѣлое… Нѣтъ, это невозможно!
Схватившись за голову, Красавинъ забѣгалъ по кабинету. Бургардтъ смотрѣлъ на него и ничего не могъ придумать въ утѣшеніе.
Карьера Саханова у знаменитаго мецената была кончена.