Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/II/ДО
Принятое лѣкарство подѣйствовало очень быстро. Бургардтъ выпрямился и встряхнулъ головой, какъ человѣкъ, проснувшійся отъ тяжелаго сна. Въ слѣдующій моментъ онъ удивился, что сидитъ на балконѣ tête-à-tête съ Мариной Игнатьевной, и проговорилъ:
— Хорошо...
Отвѣта не послѣдовало. Марина Игнатьевна облокотилась на барьеръ и смотрѣла на Неву. Она любила большую воду, которая нагоняла на нее какую-то сладкую тоску. И теперь она легонько вздохнула, поддаваясь этому смутному, уносившему въ невѣдомую даль чувству. А какъ была сейчасъ хороша эта красавица Нева, разстилавшаяся живой блестящей тканью. Гдѣ-то въ густой зелени противоположнаго берега мелькали, точно свѣтляки въ травѣ, огоньки дачъ, и такіе же свѣтляки быстро неслись по рѣкѣ. Налѣво Нева была перехвачена громаднымъ деревяннымъ мостомъ, точно деревяннымъ кружевомъ. И мостъ, и береговая зелень, и огоньки дачъ — все это отражалось въ водѣ, которая блестѣла и переливалась искрившейся чешуей, точно она была насыщена бѣлесоватой мглой бѣлой петербургской ночи.
— Ей Богу, хорошо... — проговорилъ Бургардтъ.
— Ничего нѣтъ хорошаго... — лѣниво отвѣтила она, желая поспорить. — Я вообще не люблю этихъ безлунныхъ бѣлыхъ ночей. Есть что-то такое больничное въ освѣщеніи... Да, именно такой свѣтъ бываетъ въ больницахъ, гдѣ окна съ матовыми стеклами.
— Сантиментальное сравненіе...
— Что же худого въ сантиментальности?
— Договаривайте: лучше, чѣмъ реализмъ... пьяный...
— Не спорю...
Она печально улыбнулась и замолчала. Онъ посмотрѣлъ на нее, и ему вдругъ сдѣлалось жаль вотъ эту самую Марину Игнатьевну, охваченную раздумьемъ своей собственной безлунной ночи. А, вѣдь, она красива и даже очень красива, красива по настоящему, красива настоящей породистой красотой. Одинъ ростъ чего стоитъ. А лицо, тонкое и выразительное, съ затаенной лаской въ каждомъ движеніи, съ безукоризненнымъ профилемъ дорогой камеи, съ живой рамой слегка вившихся, какъ шелкъ, мягкихъ русыхъ волосъ, съ маленькимъ ртомъ — это была красавица, напоминавшая монету изъ драгоцѣннаго металла высокой пробы. Рядомъ съ ней Бургардтъ чувствовалъ себя мужикомъ. Да, настоящимъ русскимъ мужикомъ, къ которому по странной ироніи судьбы была приклеена нѣмецкая фамилія. У него и ростъ, и коренастый складъ всей фигуры, и широкое лицо съ окладистой бородой, и мягкій носъ картошкой, и широкій ротъ, складывавшійся въ продававшую всего человѣка добрую славянскую улыбку — все было русское, мужицкое.
Она точно почувствовала его добрыя мысли, улыбнулась, придвинулась къ нему совсѣмъ близко, такъ что ея голова касалась его плеча, и заговорила:
— Егорушка, вамъ хорошо сейчасъ?.. Рѣка... огоньки... кто-то живетъ вонъ на тѣхъ дачахъ... да?.. Можетъ быть, кто-нибудь кого-нибудь сейчасъ ждетъ, кто-нибудь страдаетъ, кто-нибудь радуется, кто-нибудь любитъ, тихо и безотвѣтно, какъ безотвѣтна вотъ эта нѣмая бѣлая ночь... У каждаго и свое горе, и своя радость, и каждый увѣренъ, что міръ созданъ только для него. А я хотѣла-бы сидѣть вотъ такъ долго-долго... Пусть идутъ минуты, часы, дни, недѣли, мѣсяцы, годы, а я чувствовала бы себя спокойно-спокойно, какъ загипнотизированная...
Ея тонкіе пальцы перебирали его спутанные волосы. Ему хотѣлось сказать ей что-нибудь такое ласковое, доброе, хорошее, что отвѣтило-бы ея сантиментальному настроенію.
— Марина, милая, если-бы вы знали...
Она быстро закрыла его ротъ своей рукой и строго проговорила:
— Егорушка, я не принимаю милостыни... Можно, вѣдь, и безъ этого. Я знаю, что вы меня не любите, и не огорчаюсь... А знаете, почему? Очень просто: вы не можете любить... у меня не можетъ быть счастливой соперницы...
— Это почему?
— Опять просто: вы состарѣлись, Егорушка, состарѣлись душой... Васъ слишкомъ баловали женщины, и вамъ не чѣмъ сейчасъ любить.
Бургардтъ засмѣялся. Марина умѣла быть умной какъ-то совсѣмъ по своему и притомъ совершенно неожиданно. Впрочемъ, такое умное настроеніе такъ-же быстро и соскакивало съ нея, какъ это было и сейчасъ. Марина Игнатьевна вздохнула и проговорила:
— А ваша Шура имѣетъ успѣхъ...
— Почему она моя, Марина?
— Я не точно выразилась: ваша натурщица, Егорушка. Конечно, это успѣхъ новинки... Красавинъ лишенъ способности увлекаться, какъ и вы, и ему нужно что-нибудь экстравагантное, острое, а у Шуры ему больше всего нравится дѣтское выраженіе ея глупаго личика.
— Да, Америка была открыта до нея...
— И знаете, Егорушка, мнѣ почему-то жаль ее, вотъ эту глупенькую поденку, какъ Сахановъ называетъ окружающихъ Красавина женщинъ. И вы виноваты, что толкнули на эту дорогу...
— Я?! Вся моя вина въ томъ, что Красавинъ видѣлъ еи у меня въ мастерской. Я больше ничего не знаю... Впрочемъ, какъ мнѣ кажется, наши сожалѣнія немного запоздали...
— Да, я видѣла, какъ давеча она пріѣхала въ коляскѣ Красавина... Вотъ въ такой коляскѣ ея погибель. Привязанности Красавина мѣняются съ такой-же быстротой, какъ и начинаются. Ахъ, какъ давеча Ольга Спиридоновна ѣла глазами эту несчастную Шуру... Рѣшительно не понимаю такихъ женщинъ. Не знаю, было у нея что-нибудь съ Красавинымъ или нѣтъ, но она такъ старается понравиться ему, а это губитъ женщину.
— У Ольги Спиридоновны своя психологія, Марина, и, какъ кажется, она не можетъ пожаловаться на судьбу.
— Да, но вопросъ въ томъ, чего требовать отъ судьбы?..
— Не больше того, что можетъ быть исполнено.
— Виновата, я, кажется, коснулась вашего больного мѣста, Егорушка: вы ухаживали за Ольгой Спиридоновной...
— Да?..
— А сейчасъ?
— Сейчасъ мое мѣсто старается занять Сахановъ, но, повидимому, безъ особеннаго успѣха.
— Вотъ кого я ненавижу ото всей души! — подхватила Maрина Игнатьевна съ особеннымъ оживленіемъ. — Ненавижу и въ то-же время боюсь... Мнѣ кажется, что нѣтъ на свѣтѣ хуже человѣка, какъ этотъ Сахановъ... Вѣдь это онъ совращаеть эту несчастную Шуру. Вы-бы послушали, что онъ ей говоритъ иногда...
— И я его тоже не люблю...
— Почему-же Сахановъ считается однимъ изъ самыхъ, близкихъ вашихъ друзей, Егорушка?
— Моимъ другомъ онъ никогда не былъ, но онъ умный человѣкъ... Да, очень умный человѣкъ, а умъ — неотразимая сила, какъ и красота. Такъ мы сегодня ѣдемъ?
— Да... какая-то прогулка по взморью, потомъ на тони... Однимъ словомъ, цѣлый рядъ совершенно ненужныхъ глупостей. Ахъ, какъ мнѣ все это надоѣло, Егорушка!
— Чего-же мы ждемъ? Кажется, уже пора...
— Не знаю... Вѣроятно, готовится какой-нибудь неожиданный сюрпризъ. Я это подозрѣваю... Должно быть, Васяткинъ что-нибудь придумалъ. Онъ давеча о чемъ-то шепталася съ Сахановымъ, а потомъ исчезъ. Вѣдь они изъ кожи лѣзутъ, чтобы выслужиться передъ Красавинымъ. Гадко смотрѣть... Послушайте, намъ пора вернуться, а то Ольга Спиридоновна воспользуется случаемъ наговорить по моему адресу Богъ знаетъ что. Она, вообще, преслѣдуетъ меня...
Бургардтъ настолько оправился, что вернулся въ кабинетъ почти трезвымъ.
— А гдѣ-же ваша сестра милосердія? — спросила его Ольга Спиридоновна, сладко улыбаясь.
— Какая сестра милосердія? Ахъ, да... Вы спрашиваете про Марину Игнатьевну — она сейчасъ должна вернуться. Мы съ ней гуляли въ саду...
— Прогулка молодыхъ людей, подающихъ надежды?
— Именно...
Появленіе Антипа Ильича Красавина въ "Кружалѣ" составляло цѣлое событіе, что чувствовалось послѣднимъ татарченкомъ. "Кружало" только весной возникло на пепелищѣ прогорѣвшаго сада "На огонекъ". Все было реставрировано въ томъ миѳическомъ стилѣ, въ какомъ устраиваются всѣ загородные кабаки, и весь вопросъ сводился только на то, поѣдетъ-ли въ "Кружало" настоящая публика, та публика, которая задаетъ тонъ всему. Конечно, провертывались хорошіе гости, какъ квасоваръ Парѳеновъ или мѣховой торговецъ Букинъ — они оставляли въ одинъ вечеръ тысячи по три и заказывали шампанское прямо сотней бутылокъ. Но, во-первыхъ, все это были гости случайные, а во-вторыхъ — они еще не давали имени новому кабаку. Вотъ Красавинъ другое дѣло. Хозяинъ "Кружала" готовъ былъ угощать его даромъ, чтобы потомъ имѣть право сказать:
— А у насъ Антипъ Ильичъ весьма уважаютъ венгерскій хоръ...
Въ заколдованномъ кругу веселящагося "всего Петербурга" это было самое яркое имя, хотя Красавинъ столько-же принадлежалъ Москвѣ, какъ и Петербургу. Онъ переѣзжалъ съ мѣста на мѣсто дорогимъ и желаннымъ гостемъ. Хозяинъ "Кружала" бѣгалъ сейчасъ по корридору и, грозя услужающимъ татарамъ кулакомъ, повторялъ:
— Вы у меня смотрите, зебры полосатыя...