О французских женщинах девятнадцатого столетия
правитьЧтобы показать, какою дорогою женщины достигали до нынешнего состояния, надобно бросить взгляд на времена протекшие.
В рыцарские века рвы, башни, подъемные мосты и тому подобное были стражами целомудрия. Не имея перед глазами многих предметов, женщины долго хранили первые впечатления; быв воспитаны в совершенном невежестве, ничего не знали такого, что находилось за пределами их чувствований; однообразие жизни действовало на самые склонности их, и постоянство женщин зависело от необходимости. Почти всегда живучи в разлуке с своими рыцарями, которые сражались в странах далеких, они проводили дни в ожидании, большею частью обманчивом; — по крайней мере, неизвестность о состоянии супругов и любовников растворяла жизнь их приятною заботливостью. Отсутствие сильно действовало на их воображение, а воображение на любовь, волнуемую страхом и надеждою; новые опасности часто заставляли беспокоиться. Таким образом, постоянство в любви зависело от продолжения препятствий. Впрочем, тогда и женщины были в почтении; тогда их почти обожали, хотя и не требовали ни в чем советов их. Нетрудно доказать, что власть женщин, которые столь много жалеют о рыцарских веках, тогда заключалась может быть в теснейших границах, нежели в какое-либо другое время.
Когда политика кардинала Ришелье привлекла ко двору знатнейших дворян, женщины начали появляться на обширнейшем театре, и даже представлять на нем роли. Они отличились своими способностями во время известной партии против двора (de la Fronde). Тогда все они одушевлены были одною страстью, в которой верно не захотели бы признаться, но которая им нравилась, потому что занимала работою их деятельность. Сплетни, пронырства, заговоры, партии — вот что приятно их воображению. Дайте им Амадиса и Записки кардинала Реца — и все они в сердце своем, предпочтут жребий г-жи Лангевиль судьбе прекрасной Орианы, верной любовницы нежнейшего и великодушнейшего рыцаря: но я боюсь, чтоб не было с нами еще хуже, когда женщины узнают историю тогдашнего времени[1].
В царствование Людовика XIV женщины играли блистательнейшую роль. Хотя в сие время нравы были в самом дурном состоянии, однако порок скрывался под завесою благопристойности. Но в правление регента разврат, в последние годы Людовикова царствование удерживаемый некоторою наружною строгостью, расторгли свои оковы и появился во всей мерзости. Женщины уже не господствовали посредством добродетелей; нашли способ управлять с помощью пороков. Таким образом, власть всех вообще усилилась; но влияние каждой особенно сделалось слабее и непродолжительнее.
При владычестве женщин всего неприятнее, что они тем упрямее в своих намерениях, чем меньшее имеют о вещах понятие. Неясность идей им не препятствует иметь волю решительную. Да и захотят ли они мучить себя скучным терпением, которое нужно для того, кто намерен чему-нибудь научиться? Они знают только, что им хочется, нимало не заботясь ни о том, чего желают, ни о том, что говорят; они по своему характеру, чтоб скорее быть впереди, стараются первую волю произвести в действо, во что бы то ни стало.
Хотя ныне ошибки женщин нимало не опасны для мужчин, однако последние всегда принуждены бывают уступать внушению первых: столько-то сильно непоколебимое упрямство хотения! — и немудрено: ибо часто повторяемые требования наполняя голову, покоряют воображение и ослепляют рассудок. Известно, что до революции во власти женщин состояло утвердить чью-либо славу в делах государственных, которые им совсем были неизвестны, — подавать советы мужам искусным и опытным, и склонять их на свою сторону. Сколько было примеров, что министры, пожалованные в сие достоинство по предстательству женщин, невежеством своим приводили в стыд покровительниц!
Ныне обычаи переменились. Женщины удержали при себе благосклонность мужчин; но потеряли прежнее на дела влияние. Власть обстоятельств превозмогла все. Правда, женщины могут произвести революцию, как птица, клюнув носом своим, может причинить извержение снежной лавины; но лишь только последует падение, то ни женщины, ни птица, ни мужчины, ни утесы, не в состоянии уже ничего сделать.
В царствование Людовиков XIII и XIV волокитство сделалось торжественным; любовное обхождение тогда было не что иное, как смесь, состоящая из старинных рыцарских правил и блестящих обыкновений пышного двора. Любовь уже не почиталась добродетелью. Во время регентства необузданный ум свергнул с престола любовь, которая превратилась в посмешище. Тогда не стыдились выдавать себя безбожниками в религии, в любви и вообще в добродетели. Легкомысленное беззаконие, некоторым образом одобряемое самим двором было основанием волокитства, и каждый охотнее признавался в преступлении, нежели в сердечной склонности. Наконец неверность сделалась столь общею, перемена столь обыкновенною, что начали скучать ими, и постоянство казалось приятною новостью. Женщины час от часу более выигрывали тем, что привлекали к себе мужчин, не стараясь налагать на них оковы.
Ныне, воспоминая о тогдашнем времени, нельзя не удивляться любовным происшествиям; беспрестанное волокитство кажется выдумкою баснословного века. Разные занятия теперь оставляют мало свободного времени мужчинам и женщинам; обстоятельства, а особливо разорение, претерпенное семействами, принуждают многих жить в тесной связи с домашними. Прежде хозяин и хозяйка имели особые кареты, и даже особые дома; каждый мог забавляться в разных обществах; мужчины чаще принимали посещения, и вообще более сидели в гостях, нежели дома. Ныне совсем иначе делается; зато более видим счастливых супружеств.
В некоторых состояниях опять появляются шуты, на прежних похожие, которые однако не искусно играют роли свои, слишком много о себе думают, слишком много заботятся о наружности, и оттого кажутся смешными. Таким образом, мало-помалу произведено в действо все, описываемое в романах и осмеиваемое на театрах…
Женщины, слава Богу, теперь не мешаются в дела политические. Им очень часто говорено, что они ничего не разумеют в политике — и они наконец послушались. Им также часто говорено, хотя не знаю для чего, будто литература не их дело — и нынешние молодые женщины боятся ума, как страшилища; а те, которые имеют его, видят себя в затруднительных обстоятельствах, и принуждены бывают таить свои дарования. Некоторые женщины отважились блеснуть умом, полученным ими в удел от щедрот Неба, но их и не полагают в числе прочих, и смотрят на них, как на передавшихся стороне неприятельской; словом сказать: сии женщины делают в кругу своих знакомых такое впечатление, какое на театре мира производили Елизаветы и Христины. Прежде женщины могли писать книги — и быть женщинами, как видим из примеров г-жи Дезульер, г-жи Лафайетт, г-жи Ламбер, и многих других. Часто было говорено, что женщинам лучше бы, оставив Вольтера и Монтескье, заняться воспитанием детей и домоводством, — и женщины в самом деле оставили Вольтера и Монтескье; но я боюсь, не более ли от того выиграли модные торговки, нежели дети. Жан-Жак успел натуру взвести в моду на самое короткое время; женщины начали было щеголять тем, что кормили грудью детей своих и матерняя любовь сделалась предметом кокетства: но это скоро кончилось. Оттого ли, что испытали печальные следствия или что не нашли ожидаемой пользы, обыкновение кормить детей материнской грудью оставлено, под предлогом злоупотребления, и теперь уже редкая из молодых женщин имеет молоко. Любить Жан-Жака ныне почитается старой модою; похвала ему показалась бы столько же смешною, как робы с длинными талиями и борами. Напротив того вошло в обыкновение, по одной только наслышке, кричать против его правил и морали. Что ж выходит? То, что женщины ничем не занимаются. В собраниях погода служит материею разговоров.
Прежде женщины почитали своею должностью говорить о новых сочинениях и новых идеях. Положим, что они только повторяли слышанное; по крайней мере у них всегда что-нибудь оставалось в памяти, и беседы оттого были занимательнее: ныне женщины проводят время в пустословии, а мужчины, чтоб угодить им, поневоле должны казаться простаками.
Есть эмблема, представляющая время, которое серпом отрезывает голову спящего Эрота. Вот точная эмблема нашего времени. Мы теперь освободились от всех романических обольщений, ум наш испорчен пороками, и любовное обращение с женщинами основано только на суетности. Модные дамы не покоряются ни чувствам своим, ни склонностям; выбирают себе любовников, смотря по тому, какое мнение о них имеют те или другие люди: ибо приличия все еще уважаются. Отнимают одна у другой любовников для того, чтоб тем прославиться, и сделать досаду сопернице; оставляют или обманывают человека, который мог бы быть другом, и гоняются за модными повесами, которые волокитством сделались известными в свете, — гоняются для того, чтобы блеснуть новым знакомством, и соглашаются даже сносить презрение от своих идолов, лишь бы только удалось достигнуть своей цели. Каждая считает непременным долгом своим замечать, как обходятся с прочими женщинами, и сердиться, если кому-нибудь оказывается исключительное уважение: ибо женщина полагает все свое счастье в победе, которую одерживает в присутствии соперниц. Дружество часто у них есть не что иное, как ревнивость, заставляющая одну за другою присматривать; иногда оно есть надежда обратить на себя внимание посредством связи с тем или другим обществом. Модная кокетка посещает г-жу N., для того что г-жа N. знакома с особою, имеющею связь с волокитою, которой был любовником многих женщин, и который, несмотря на свою болтливость, не погубил ни одной из неверных красавиц, одолжавших его нужными ласками. Как не втереться в дом г-жи С., которая заслужила громкую славу удивительными своими проказами, — которая должна быть очень умна на словах, потому что клевещет на всех без пощады, — и которая должна быть еще умнее на деле, потому что ни одного случая не пропустила вредить и тем, кои не подражают ей, и даже тем, кои подражают? Не посещая такой почтенной особы, подашь причину думать о себе, будто имеешь знакомство с дурными людьми, и не радеешь о добром имени: вот правила, которыми большая часть женщин руководствуется. При всем том — кто поверит? — набожность[2] опять сделалась подпорою разврата; скоро настанет мода съезжаться в церковь для волокитства. Молодые мужчины для выгод своих показывают, будто занимаются женщинами, между тем как в самом деле заботятся более об игре и о девках.
Женщинам не дают понятие ни о том, что они значат, ни о том, что они могут делать. Благоразумие требует, чтобы женщин предостерегали от непостоянства мужчин и от обманов; но не должно набивать их головы мечтами об излишней власти их над мужчинами. Правда, полезно поселять в них мнение об их власти, но так, чтобы женщина почитала себя виновницею знаменитых подвигов и наградою за добродетели. Женщина унижается более из отчаяния, нежели по склонности; часто предается пороку для того только, что не знает другого средства управлять мужчиной. Римские женщины имели о себе высокие мысли; они образовали римлян. Дитя первые впечатления получает от матери. Конечно, отец также любит его, и воспитывает, но что значат его попечения в сравнении с заботами нежной матери, которая примером своим учит младенца быть постоянным и терпеливым! Какая разница между нравами древних и нашими! Сколько таких мужчин, которые думают, что имеют право презирать женщин! но триумфы их бесчестят более победителей, нежели побежденных.
Душевные и телесные силы отца заставляют его часто разлучаться с детьми; слабое сложение и нежная любовь матери заставляет ее жить неразлучно с ними. Она вдыхает в детей первые чувствования. Религию и мораль изображают в виде матери, преподающей наставления детям. В самом деле матери природно наставлять детей своих в нравственности; она одна может придать им небесную прелесть. Но чтоб достойно исполнять сию важную обязанность, не надобно с обнаженною грудью рыскать по балам и подвергаться опасности на модном одре умереть от простуды.
Прежде женщина берегла себя во время беременности и после родов долго не являлась в обществах. Ныне беременность не мешает бегать, танцевать, ездить в карете, и даже верхом. Почитается модным щегольством не заботиться о беременности, родить как можно скорее, и о будущих детях столько же думать, сколько о тех, которые уже родились.
По несчастью, женщины блистают в свете только теми преимуществами, которые по большей части противны их существенным выгодам в домашней жизни, а общество, сей несправедливый судия, часто осуждает такие поступки, которые сделаны по его же внушению, — напротив того за честное поведение платит холодным равнодушием. Не должно за добродетель ждать награды от света, который умеет только отличать таланты. Свет одобряет только то, что для всех открыто; но сердце наслаждается тем, о чем немногие знают. Чувствование сами себе награда. Скромность есть слава женщины; завеса есть блеск ее. Та женщина достойна общего почтения, которая может присвоить себе следующую эмблему: светящийся червячок с надписью: — блистаю в скрытности.
Странная противоположность между обычаями нашими и наших соседей состоит в том, что англичане любят скромность более в замужних женщинах, а мы более в девицах. У нас невинность имеет большую цену; у них супружеские добродетели. Англичане дозволяют свободное обращение между молодыми людьми: напротив того мы порицаем оное. У них девушки сами ищут для себя мужей: у нас дочь получает жениха из рук своего родителя. В Англии женщина хранит верность к мужу своему, даже к такому, который часто по вечерам приходит домой пьяным. Стой прямо, смотри в землю, и не открывай рта: вот главные наставления, которые у нас матери преподавали дочерям своим, взяв их из монастыря, и знакомя с обществом; напротив того в Лондоне девушка знакомится с молодыми мужчинами, ездит с ними верхом, и кокетствует до тех пор, пока не выйдет замуж; тогда увозят ее на житье в деревню, заставляют смотреть за детьми и читать толстые романы. Во Франции замужество производит совсем противное действие, и робкая девушка, которая прежде не смела выговорить слова, не смела поднять взоров, став супругою, тотчас научается и говорить и смотреть по правилам кокетства. Один англичанин, которому указывали на прелестную нашу г-жу Ф., сказал: «Она очень любезна; но к чему это служит дома?»
В теплых климатах ревнивость осталась только между простым народом и в романах оттого, что нравы испортились. Правда, ревнивость служит признаком начинающегося разврата, но она также показывает, что еще остается сколько-нибудь благонравия. Укоренившееся распутство выгоняет сильные движения из сердца; но счастливее ли от того женщины? — нет. Ревнивость мужей приятна их самолюбию, и я знал ни одну, которая охотно сносила грубости ревнивого супруга за то, что он любил ее.
По законам природы и общественной жизни, мужчины и женщины везде имеют одинаковую долю; те и другие равно имеют свои неприятности, свои неудобства. В Азии нежный пол живет в большем принуждении; в Европе на нем лежит более обязанностей. Одна азиатская султанша сказала европейской даме: «жалею о вас, вы менее нас свободны, потому что повинуетесь по первому приказанию».
В старину женщины наперед знали, в какую эпоху надобно скинуть с себя щегольские перья и надеть смиренный чепец, — кокетство променять на благочестие — оставив одни затеи, приняться за другие; потом из богомолок они сделались философками и вольнодумками: в нынешнее время пожилые женщины уже не представляют важных лиц в обществе, стареются без роптания, и не считают нужным искать в набожности последнего убежища.
О французских женщинах девятьнадцатаго столетия: Из иностраннаго журнала / Э. // Вестн. Европы. — 1806. — Ч. 28, N 13. — С. 16-31.
- ↑ О сию пору наши читательницы конечно уже заметили, что сочинитель принадлежит к мизогинам, или по крайней мере писал сию пьесу в первом пылу гнева своего против женщин; переводчик, как человек совсем посторонний, не считает нужным ни вступаться за оскорбляемых, ни одобрять мнений автора; он думает, что все здесь сказанное относится только до французских женщин и до нас нимало не касается.
- ↑ То есть ложная. — Изд.