H. УСТРЯЛОВ править
О форме и содержании религиозной мысли
(По поводу последнего доклада Вяч. И. Иванова в Религиозно-философском обществе)
править
В. И. Иванов: pro et contra, антология. Т. 1
СПб.: РХГА, 2016.
1 править
Вячеслав Иванов публично выступил с новой своею работой — с мистической поэмой «Человек». Третья часть этой поэмы уже целиком напечатана в январской книжке «Русской мысли», отрывки же первых двух ее частей читались и комментировались автором на последнем собрании религиозно-философского общества1.
Общий замысел трилогии поистине грандиозен: можно сказать, что он обнимает собою центральные проблемы философского миросозерцания, пытается разрешить основные загадки бытия. Внутренняя сущность человека, внутренняя сущность Бога, отношение человека к Богу, создание мира, происхождение зла и путь его преодоления, смысл любви, смысл прогресса, цель истории — вот круг вопросов, о которых трактует поэма. И все эти вопросы не только ставятся в ней, но и получают определенное решение.
Автор стоит на точке зрения христианства, христианской философии. Его мистические прозрения и неразрывно с ними связанные его рациональные построения продолжают традиции христианской мистики, христианского гнозиса, христианской мысли. Недаром он ссылается на блаженного Августина: этот отец западной церкви, сочетающий в себе глубину подлинной интуиции с ясностью логического мышления, по-видимому, служит ему образцом правильного пути религиозно-философского творчества.
Следует приветствовать новое произведение г. Иванова: бесспорно, оно является одним из выдающихся явлений русской литературы и одним из интереснейших явлений русской мысли.
2 править
Оно значительно и по форме, и по содержанию. Но, как мне кажется, между его формой и содержанием есть какое-то несоответствие, какой-то досадный разлад. Его форма, взятая сама по себе, прекрасна. Его содержание, взятое само по себе, интересно и поучительно. Но дело в том, что его форма требовала бы другого содержания, а его содержание требовало бы другой формы. Попытаюсь несколько развить свою мысль.
Стиль Вячеслава Иванова хорошо известен всякому, кто знаком с новейшею русскою литературой. Это — типичный «стиль модерн», несмотря на все его тяготение к старинному, к древнеславянским и древнерусским лингвистическим красотам. Утонченный, изысканный, немножко искусственный, немножко изломанный. Увлекающий именно некоторой своею искусственностью, некоторой своею изломанностью. Он — «эстет» до мозга костей. Его эстетическая стихия — изящество, рафинированность, усложненность словесных оборотов и поэтических метафор. Преобладание рассудка, ума над непосредственным чувством. Непосредственности в нем нет ни грана!
Конечно, эта форма сама по себе заслуживает всяческого признания, тем более, когда она доведена до такого совершенства, как у В. Иванова. И раньше она вполне гармонировала с общим стилем его мироощущения, тоже изощренного, тоже утонченного, тоже «модерн»…
Но вот в его миросозерцании произошел сдвиг: оно эволюционировало в сторону христианства, в сторону церковной соборности, торжествующей над уединенным индивидуальным сознанием, над переживаниями отвлеченно личными, субъективными… Он стал христианином и даже, кажется, православным. Он стал христианским мистиком и христианским философом.
Здесь-то и начинается некоторый разлад между внешнею формою и внутренним содержанием его писаний. Пусть содержание их религиозно значительно, глубокомысленно, интересно. Но как-то странно видеть его в сочинении с прежнею формою…
Как-то не подобает христианскому мистику облекать свои религиозные откровения в труднейшую, изощреннейшую форму «венка сонетов». Для мистика и тем более мистика христианского нужна некоторая доля святой непосредственности, нужна мудрая простота правды. Мистика — живая вода, а не душистый бенедиктин2.
Точно так же христианская философия, мне думается, требует иной формы, нежели та, в которую облечена «лирическая трилогия» автора. Христианская философия должна прежде всего подчиниться требованиям всякой философии: она должна быть рациональной, ибо ее материал — понятия, а не образы, она должна быть «научной» в смысле признания разума за единственный ее авторитет. Претендуя на значимость объективную, общеобязательную, философская мысль требует школьной строгости, школьной ясности и прозрачности. Вспомним еще раз блаж. Августина — вот лучший пример христианского философствования.
Конечно, и «образы» могут иметь место в системе христианского миросозерцания. Но стоит только сопоставить притчи Евангелия с эффектными метафорами поэмы Вяч. Иванова, чтобы понять, что бывают образы и образы…
3 править
Однако это несоответствие между формой и содержанием нового творения г. Иванова отнюдь не компрометирует ни его формы, ни его содержания, взятых по отдельности. Можно лишь, пожалуй, отметить, что форма мешает содержанию выявиться в его подлинной значительности. Можно сказать еще проще: содержание трудно понимаемо, недоступно без пояснений, «эзотерично», темно. А это — досадный недостаток для религиозной проповеди. Не достоинство это и для философского произведения.
В истории культуры, кажется, есть аналогия философствованию подобного рода. В эпоху умирания древнего мира приблизительно так философствовали гностики. (На близость концепции г. Иванова к гностицизму указывал в прениях г. Успенский3.)
Такие произведения требуют компетентных комментариев. Именно поэтому особенно ценны пояснения, которые давал сам автор трилогии на последнем собрании религиозно-философского общества. Центр интереса сосредоточивался именно в пояснениях, ибо у них форма вполне соответствовала содержанию. О Христе, о Боге, о последних тайнах мироздания они трактовали просто, строго и безыскусственно, как и подобает трактовать о Христе, о Боге, о последних тайнах мироздания. В том же серьезном, достойном этих великих проблем тоне произнес свою вдумчивую, содержательную, вдохновенную истинным философским и религиозным пафосом речь С. Н. Булгаков.
Мне думается, что дальнейшая внутренняя религиозная работа должна привести В. И. Иванова к отказу от некоторых внешних приемов, которыми он доселе пользуется в своем творчестве: слишком эти внешние приемы неадекватны духовному составу идей, которые он ныне исповедует.
1916
КОММЕНТАРИИ править
Впервые: Утро России. 16 апреля 1916 г. Суббота. № 106. С. 5. Печатается по этому изданию.
Устрялов Николай Васильевич (псевдоним — Сурмин; 1890—1937) — публицист-социолог, юрист, политический деятель, после революции сменовеховец, один из основателей т. н. «национал-большевизма». В 1916—1918 гг. — приват-доцент Московского и Пермского университетов, сотрудник газеты «Утро России». Эмигрировал в Харбин. В 1921—1922 гг. сотрудничал в сборнике и журнале «Смена вех», газете «Накануне», издававшихся в Праге, Париже и Берлине. После возвращения в 1935 г. в Советский Союз — профессор экономической географии Московского института инженеров транспорта. Расстрелян. Реабилитирован в 1989 г.
Соч.: Чего хотят социалисты. М., 1917; Революция и война. М., 1917; В борьбе за Россию. Харбин, 1920; 2-е изд.: Orange: Antiquary, 1987; Patriotica // Смена вех. Прага, 1921; Под знаком революции. Харбин, 1925; 1927; Политическая доктрина славянофильства. Харбин, 1925; У окна вагона // Новая Россия. 1926. № 3; Национал-большевизм // Смена вех. Париж, 1921. № 3; Этика Шопенгауэра (1927); Итальянский фашизм. Харбин, 1928; 1999; О политическом идеале Платона. Харбин, 1929; Проблема прогресса. Харбин, 1931; Германский национал-социализм. Харбин, 1933; М., 1999; Наше время. Шанхай, 1934; Белый Омск. Дневник колчаковца // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 283—338; Национал-большевизм. М., 2003; 2004; Очерки философии эпохи. М., 2006. О нем см.: Зайцев А. Об Устрялове, неонэпе и жертвах устряловщины. М., 1928; Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993; Агурский М. С. Идеология национал-большевизма. Иерусалим, 1979 ([Электронный ресурс] URL: http://aleksandr-kommari.narod.ru/agursky.htm); Репников А. В. Национал-большевизм Николая Устрялова // Гуманитарный вестник. Ежегодный научно-теоретический сборник профессорско-преподавательского состава ВТУ. 2001. № 1; Чернавский М. Первый национал-большевик (Н. В. Устрялов как политический писатель) // Наш современник. 2004. № 10. Г. Е. Зиновьев 5 сентября 1925 г. писал Н. К. Крупской о книге Устрялова «Под знаком революции»: «Вышла книга Устрялова — замечательная. Помните, В. И. [Ленин] называл его даже диалектиком. Он, шельмец, умен и талантлив. Но абсолютно — враг» (В жерновах революции. Русская интеллигенция между белыми и красными в пореволюционные годы. Сборник документов и материалов. М., 2008. С. 208—209).
1 …на последнем собрании религиозно-философского общества.-- ВИ выступил с докладом в Московском РФО 30 марта 1916 г. на тему «Человек. Размышления о существе и назначении, отпадении и божественном воссыновлении человека», который сопровождался чтением стихотворных отрывком из лирической трилогии «Человек» (1915, окончательный вариант 1919). Тезисы доклада, заявленные в программе (воспроизведена в кн.: Человек: Ст. и мат-лы, 2006. С. 38; оригинал тезисов см.: [Электронный ресурс] URL: http://www.v-ivanov.it/archiv/opis-6/karton-04/p03/op6-k04-p03-f07.jpg), отражали структуру и содержание лирической трилогии.
2 …а не душистый бенедиктин.-- В противопоставлении «живой воды» мистики и «душистого бенедиктина», французского сладкого ликера, которому уподобляется стиль ВИ, сконцентрирована основная мысль статьи. Высоко оценивая «грандиозное» религиозно-философское содержание поэмы, Устрялов настаивает на его несоответствии сверхсложной форме произведения, не подобающей, по мнению критика, христианской мистике. Однако, называя «Человека» «религиозной проповедью» и напрямую сравнивая образы поэмы ни больше ни меньше с «притчами Евангелия», Устрялов совершает подмену тезиса. Именно на это сразу указал ВИ, отвечая на попреки в статье «О „Мысли изреченной“», опубликованной на той же странице газеты, где напечатан текст Устрялова. Здесь сказано: «…необходимо различать между строго уставным, храмовым, литургическим искусством, например, иконописью и церковным пением, и религиозным искусством не для храмов и литургии, каковы мистерии средневековья, духовные оратории… Памятно ли ему (Устрялову), в какие формы облекал свои откровения Данте? Слыханное ли, далее, дело, чтобы мистик, как таковой, высказывался бы не своеобычно, и не ему ли по преимуществу принадлежит право говорить так, как ему говорится?» (цит. по: Шишкин А. Б. К истории мелопеи «Человек» — творческая и издательская судьба // Человек: Ст. и мат-лы, 2006. С. 42).
Статья Устрялова продемонстрировала непонимание им важнейшего принципа поэзии — неразрывности формы и содержания, очевидной для ВИ. Он был убежден в том, что стих-ние адекватно выражает внутренний опыт поэта. В архиве сохранился черновой набросок его выступления: «О Человеке. Размышление о существе и назначении, отпадении [грехе, изгнании] и божеств, воссыновлении человека, сопровождаемые прочтением стихотворных отрывков из лирич<еской> трилогии „Человек“ или предварить ими мои размышления о Сущем и Человеке. Я предлагаю испытать их испытанием внутренним. Я похож, предпринимая мое двойное изложение, на отца, который бы стал говорить перед вами, каковы начала учения, в котором он так убежден, что воспитал в нем своих детей, — и потом вывел бы своих детей, и вы стали бы спрашивать их самих, [о том, как они] и их явлением, свидетельствами и поступками стали бы проверять услышанное от отца. [Дети] — это стихи, а слова отца — исповедание его убеждений.
На стих я смотрю не как на приблизительное, но как на единственно адекватное изображение внутреннего опыта. Живой стих, достойный именоваться стихом, больше и содержательнее [логически] всякой иной формулы, находим личным сознанием. Он должен [быть] до некоторой степени оставаться тайным, т. е. логически не исчерпанным, для самого поэта, поскольку таковой [передает быть может] выходит из состояния музык<ального> энтузиаз<ма> и становится только мыслителем. И в то же время он точнее выражает подлежащее раскрытию, чем самая точная [дискурсивная форма] [или] апофθегма, или философема. Стих не есть только ритмическое и музыкальное словесное облачение независимого от формы мыслительного содержания. [Он даже] Его тело неотделимо от его души. Итак, давая стих, я даю свидетельство о самом реальном смысле [душевного опыта] моих правд» (РГБ. Ф. 109. К. 5. Ед. хр. 43. Л. 1-1об.).
В поздней статье ВИ «Forma formans e forma formata» (1947) эти рассуждения ужмутся до краткого и точного тезиса: «…искусство не есть механическое соединение какого-то ЧТО с каким-то КАК, а целостное двойное КАК, т. е. как художник выражает и как он видит мир» (III, 675).
3 Успенский Леонид Васильевич (1888 — после 1937) — философ-правовед, участник «соловьевского» семинара по проблемам этики, один из переводчиков трудов Фихте (М., Путь, 1914).