Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ Всеволода Чешихина.
О стихотвореніяхъ Бюргера.
правитьРавнодушіе, съ какимъ нашъ философствующій вѣкъ начинаетъ смотрѣть на игры музъ, не затрогиваетъ ни одного рода поэзіи такъ чувствительно, какъ лирику. Драматическое искусство, какъ-никакъ, находится подъ нѣкоторою защитою всего нашего общественнаго строя; болѣе свободная форма даетъ возможность искусству повѣствовательному впадать въ свѣтскій тонъ и приноравливаться къ духу времени. Но ежегодные альманахи, пѣсенники и романсы нашихъ дамъ — все это очень слабая преграда для упадка лирической поэзіи. И однако, для поклонника красоты просто удручающа мысль, что юношескій цвѣтъ духовной культуры долженъ отпасть въ эпоху, когда созрѣваетъ ея плодъ, и что болѣе зрѣлая культура должна быть куплена цѣною культуры хотя бы одного изъ художественныхъ наслажденій. Напротивъ, именно въ наши прозаическіе дни, столь неблагопріятные вообще для поэзіи, можно подыскать весьма достойное назначеніе какъ для поэзіи вообще, такъ и для лирики въ частности; можно вѣдь указать на то, что если она, съ одной стороны, должна уступать мѣсто болѣе высокимъ умственнымъ занятіямъ, то, съ другой стороны, она тѣмъ необходимѣе для насъ, какъ отдыхъ отъ этихъ занятій. Благодаря разъединенности и раздѣльному дѣйствію нашихъ духовныхъ силъ, — а эта разъединенность и раздѣльность неизбѣжны, при расширеніи круга познаній и спеціализаціи профессій, — почти одна поэзія еще приводитъ въ соединеніе разлученныя силы души, занимая собою и голову, и сердце, проницательность и остроуміе, разумъ и воображеніе въ гармоническомъ ихъ союзѣ; одна поэзія какъ бы возстановляетъ въ насъ цѣльнаго человѣка. Она одна можетъ предотвратить злой рокъ, которому можетъ подпасть философствующій разсудокъ: послѣдній, въ жару изслѣдованія, можетъ упустить изъ виду вѣнецъ своихъ усилій и, уединившись въ міръ отвлеченностей, можетъ умереть для радостей дѣйствительнаго міра. Въ современной путаницѣ умственныхъ дорогъ, духъ нашъ могъ бы оріентироваться именно при помощи поэзіи. Ея молодящій свѣтъ спасаетъ отъ оцѣпенѣнія преждевременной старости. Поэзія могла бы въ наши дни играть роль юной, цвѣтущей Гебы, услуживающей безсмертнымъ богамъ въ чертогахъ Юпитера.
Но для этого надо было бы потребовать отъ поэзіи, чтобы она сама шла впередъ вмѣстѣ съ вѣкомъ, которому она хочетъ оказывать столь важныя услуги, чтобы она сама усвоила всѣ преимущества и завоеванія современности. Всѣ сокровища, накопленныя для человѣчества опытомъ и разумомъ, должны бы ожить, оплодотвориться и облечься прелестью въ творческихъ рукахъ поэзіи. Она должна бы отразить въ своемъ зеркалѣ нравы, характеръ и всю мудрость современности, въ очищенномъ и облагороженномъ видѣ и изъ идеализированнаго искусства, почерпнутаго изъ современности, стать образцомъ для современности. Но такая роль поэзіи возможна для нея только въ томъ случаѣ, если сама она очутится въ распоряженіи однѣхъ зрѣлыхъ и образованныхъ личностей. Пока этого нѣтъ, пока вся разница между нравственно дисциплинированною, лишенною предразсудковъ личностью и поэтомъ не будетъ состоять только въ томъ, — что поэтъ есть передовой умъ плюсъ поэтическій талантъ, до тѣхъ поръ поэзія не будетъ въ состояніи оказывать облагораживающаго вліянія на современность, до тѣхъ поръ всякій прогрессъ научной культуры будетъ лишь уменьшать число ея поклонниковъ. Невозможно требовать отъ образованнаго человѣка, чтобы онъ находилъ отраду для ума и сердца въ произведеніяхъ незрѣлаго юноши; невозможно заставлять насъ любоваться въ стихотвореніяхъ предразсудками, грубыми нравами, умственною пустотою, которые претятъ образованному человѣку въ обыденной дѣйствительности. По праву требуетъ послѣдній отъ поэта, чтобы тотъ былъ ему такимъ же вѣрнымъ спутникомъ въ жизни, какимъ былъ для римлянъ Горацій, чтобы поэтъ стоялъ на одинаковой ступени духовнаго развитія съ нимъ, читателемъ, не желающимъ и въ часы наслажденія быть ниже самого себя.
Итакъ, недостаточно для поэта излагать чувствованія возвышеннымъ тономъ; слѣдуетъ также ощущать ихъ возвышенною душою. Недостаточно одного непосредственнаго вдохновенія; требуется вдохновеніе образованнаго духа. Все, что намъ можетъ дать поэтъ — это его индивидуальность. Она должна быть достойна того, чтобы она могла быть выставлена передъ свѣтомъ и потомствомъ. Первое и важнѣйшее дѣло поэта — это, прежде чѣмъ онъ начнетъ трогать лучшихъ людей своего времени, облагородить, сколь возможно, свою индивидуальность, просвѣтить ее до чистѣйшей и свѣтлѣйшей человѣчности. Высшее достоинство того или иного стихотворенія сводится къ тому, что это стихотвореніе является чистымъ, законченнымъ отраженіемъ интереснаго душевнаго склада, интереснаго, законченнаго духа. Только такой духъ и можетъ отпечатлѣться въ художественныхъ произведеніяхъ; онъ будетъ замѣтенъ въ каждой детали. Наоборотъ, духъ болѣе ординарный тщетно будетъ стараться скрыть свой коренной недостатокъ въ техникѣ искусства. Законы эстетики аналогичны законамъ этики; какъ въ области этики только нравственно-выдающійся характеръ человѣка можетъ запечатлѣть на каждомъ изъ отдѣльныхъ его дѣйствій признакъ моральной доброты, такъ въ области эстетики все зрѣлое и совершенное можетъ быть проявленіемъ только зрѣлаго и совершеннаго духа. Какъ бы ни былъ, самъ по себѣ, великъ художественный талантъ, онъ не можетъ придать художественному произведенію того, чего недостаетъ самому художнику; недочеты, проистекающіе отъ подобнаго недостатка содержательности, не могутъ быть исправлены никакою отдѣлкою формы.
Мы не мало бы затруднились, если бы насъ обязали, съ такимъ критическимъ масштабомъ въ рукѣ, пройти весь современный Парнасъ. Впрочемъ, опытъ учитъ насъ, что многіе изъ признанныхъ нашихъ лириковъ все таки дѣйствуютъ на лучшую часть читающей публики; случается иногда, что также и неизвѣстный, непризнанный талантъ поражаетъ насъ своими лирическими признаніями и образчиками своего нравственного «я». А теперь ограничимся примѣненіемъ сказаннаго нами къ г. Бюргеру.
Можно ли, однако, подъ этотъ масштабъ подгонять поэта, который самъ себя положительно называетъ «народнымъ пѣвцомъ» и высшею своею цѣлью провозглашаетъ популярность (см. предисловіе къ 1 части, стр. 15 и слѣд.)? — Мы далеки отъ мысли ловить г. Бюргера на неопредѣленномъ словѣ народъ"; быть можетъ, мы можемъ придти съ нимъ къ соглашенію послѣ нѣ! сколькихъ же словъ. Напрасно было бы требовать отъ современности народнаго поэта въ томъ смыслѣ, въ какомъ Гомеръ или трубадуры были для своихъ эпохъ. Нашъ міръ уже не гомеровскій, гдѣ всѣ члены общества думали и чувствовали приблизительно по одному шаблону, такъ что легко могли узнавать другъ друга въ томъ или иномъ описаніи, легко могли отождествляться въ тѣхъ или иныхъ чувствахъ. Въ наши днимежду избранною частью націи и народною массою замѣчается чрезвычайно большое различіе, причина котораго отчасти въ томъ, что просвѣтлѣніе понятій и облагороженіе чувствъ составляютъ законченное цѣлое, съ одними обрывками котораго ничего не сдѣлаешь. Независимо отъ этой разницы въ культурѣ, отдѣльныя части націи отличаются другъ отъ друга въ чувствованіяхъ и способѣ ихъ выраженія, благодаря свѣтской условности. Поэтому, напрасный трудъ — произвольно соединять въ одно понятіе то, что уже давно не составляетъ единства. Слѣдовательно, для современнаго народнаго поэта остается выборъ лишь между легчайшимъ и труднѣйшимъ: онъ или долженъ исключительно приноровиться къ уровню пониманія большой массы и отказаться отъ одобренія образованныхъ классовъ, или, величіемъ своего искусства, долженъ уничтожить разстояніе, раздѣляющее оба класса, и преслѣдовать обѣ цѣли вмѣстѣ. У насъ немало поэтовъ, которымъ посчастливилось добиться успѣха въ первомъ родѣ искусства; но никогда еще поэтъ съ дарованіемъ г. Бюргера не унижалъ своего искусства и таланта настолько, чтобы довольствоваться столь дешевою славою. Популярность для иныхъ поэтовъ есть способъ облегчать себѣ трудъ и скрывать свою посредственность; для г. Бюргера, однако, популярность есть скорѣе затрудненіе и задача столь сложная, что счастливое ея рѣшеніе можетъ быть названо величайшимъ торжествомъ поэтическаго генія. Какова, въ самомъ дѣлѣ, пробила — угодить брезгливому вкусу знатока, не ставъ чрезъ то неудобоваримымъ для большой публики, и приспособиться къ дѣтскому пониманію народа, не жертвуя какимъ-либо художественнымъ достоинствомъ! Трудность эта велика, но не непреодолима; вся тайна побѣды надъ нею состоитъ въ счастливомъ выборѣ сюжета и въ величайшей простотѣ въ обработкѣ его. Поэтъ долженъ искать сюжета среди ситуацій и чувствованій, свойственныхъ человѣку, какъ таковому. Онъ долженъ совершенно отказаться отъ выбора наблюденій, завязокъ, искусственныхъ пріемовъ, свойственныхъ особымъ, изысканнымъ условіямъ жизни; путемъ кристаллизаціи того, что въ человѣкѣ человѣчно по преимуществу, онъ долженъ какъ бы возвратиться ко временамъ забытаго первобытнаго состоянія. Въ молчаливомъ соглашеніи съ лучшими умами современности поэтъ могъ бы затронуть сердце простолюдина съ его самой мягкой и впечатлительной стороны; черезъ умѣлое воздѣйствіе на чувство прекраснаго онъ могъ бы помочь нравственному прогрессу; онъ могъ бы воспользоваться для очищенія страстей тою самою потребностью страстности, которую ординарный поэтъ удовлетворяетъ бездушными и зачастую вредными для своихъ читателей способами. Какъ просвѣщенный, утонченный словесный вождь народныхъ чувствъ, истинно народный поэтъ, онъ нашелъ бы для ищущихъ выраженія аффектовъ любви, радости, благоговѣнія, печали, надежды и т. д. подходящее, мѣткое и остроумное слово; давая выраженіе этимъ аффектамъ, онъ властвовалъ бы ими и облагородилъ бы ту грубую, неопредѣленную, а иногда и звѣрскую форму, въ какой они срываются съ устъ народа. Такой поэтъ внѣдрилъ бы въ простѣйшее природное чувство возвышеннѣйшую житейскую мудрость; силою воображенія онъ изобразилъ бы результаты мучительнаго научнаго изслѣдованія; онъ далъ бы разгадку тайнамъ мыслителя въ символахъ, легко поддающихся истолкованію дѣтскаго ума. Предтеча яснаго познанія, такой поэтъ распространилъ бы въ народѣ самыя смѣлыя разсудочныя истины, въ прелестной и невинной оболочкѣ, еще задолго до того, какъ философъ и законодатель дерзнули бы изложить эти истины высшимъ слоямъ общества въ полномъ ихъ блескѣ. И вотъ, благодаря такому поэту, прежде чѣмъ эти истины стали бы убѣжденіями, онѣ испытали бы свою тихую силу на народныхъ сердцахъ, и нетерпѣливое, единогласное требованіе болѣе точнаго выраженія этихъ истинъ побудило бы мудрецовъ высказаться до конца.
Народный поэтъ, понимаемый въ вышесказанномъ смыслѣ, всѣми чтимый по его дарованію, которое мы предполагаемъ высокимъ, или по широкому кругу его дѣйствія, заслуживалъ бы весьма почетнаго мѣста въ литературѣ. Лишь великому таланту дано — играть результатами глубокомыслія, освобождать мысль изъ формы, въ которую она была первоначально втѣснена или изъ которой органически выросла, и пересаживать ее въ рядъ новыхъ идей, проявлять массу искусства въ ничтожномъ усиліи скрывать богатство идей подъ неприхотливою оболочкою формы… Словомъ, г. Бюргеръ не преувеличиваетъ, называя популярность, въ одномъ изъ своихъ стихотвореній, печатью совершенства". Утверждая это, онъ дѣлаетъ молчаливую предпосылку, которую долженъ имѣть въ виду всякій, недостаточно вникшій въ эти слова читатель, — именно, что первое, необходимое условіе совершенства въ стихотвореніи — это, чтобы оно обладало цѣнностью внутреннею, абсолютною, независимою отъ различія въ умственномъ развитіи читателей. Если стихотвореніе, — повидимому хочетъ сказать Бюргеръ, — выдерживаетъ испытаніе истиннаго вкуса и соединяетъ съ такимъ преимуществомъ еще ясность и удобопонятность, обезпечивающія за этимъ стихотвореніемъ возможность жить въ устахъ народа, то, слѣдовательно, оно запечатлѣно печатью совершенства". Это предложеніе тождественно по смыслу со слѣдующимъ: «Что нравится избраннымъ — хорошо, но что нравится всѣмъ безъ различія — еще лучше!»
Итакъ, мы отнюдь не намѣрены, при оцѣнкѣ стихотвореній, предназначенныхъ для народа, сбавлять что либо съ высшихъ требованій искусства. Напротивъ, для установленія достоинства такихъ стихотвореній (а достоинство это состоитъ лишь въ счастливомъ соединеніи многихъ противоположныхъ качествъ), существеннымъ и необходимымъ является, прежде всего, вопросъ: Не пожертвовано ли для популярности элементами высшей красоты? Эти стихотворенія, выигрывая въ интересѣ для народной массы, не потеряли ли въ интересѣ для знатока?"
И теперь то должны мы сознаться, что Бюргеровскія стихотворенія оставляютъ желать многаго! Въ большинствѣ ихъ мы ощущаемъ недостатокъ мягкаго, всегда ровнаго, всегда свѣтлаго, мужественнаго духа, который, будучи посвященъ въ таинства красоты, благородства и истины, спускается до народа въ образномъ языкѣ своихъ твореній, но и при интимнѣйшемъ общеніи съ народомъ не забываетъ о высшемъ, небесномъ своемъ происхожденіи. Г. Бюргеръ нерѣдко смѣшивается съ народомъ, къ которому онъ долженъ бы только снисходить; вмѣсто того, чтобы, шутя и играя, подымать народъ до себя, онъ находитъ возможнымъ уравнивать себя съ нимъ. Народъ, для котораго онъ сочиняетъ, къ сожалѣнію, не всегда тотъ, который онъ подразумѣваетъ. Не могутъ быть тождественны читатели, для которыхъ г. Бюргеръ писалъ Ночной праздникъ Венеры", «Леонору», Пѣсню надеждѣ", Элементы", «Геттингенскій юбилей», Мужское цѣломудріе", «Предчувствіе здоровья* и многія другія стихотворенія — съ читателями, для которыхъ писались „Госпожа Шнипсъ“, „Позорный столбъ Фортуны“, Звѣринецъ боговъ* и тому подобное. Если мы вѣрно опредѣлили задачу народнаго поэта, то заслуга его состоитъ не въ томъ, чтобы снабжать каждый общественный классъ пѣсенкою, которая пришлась бы ему по нутру, но каждою отдѣльною пѣснью удовлетворять всѣ общественные классы.
Мы, однако, не станемъ останавливаться на ошибкахъ, которыя можно извинить неудачною минутою творчества; этому горю можно было бы помочь болѣе тщательнымъ выборомъ стихотвореній г. Бюргера. Но отмѣченная нами неровность вкуса проявляется зачастую въ предѣлахъ одного и того же стихотворенія — что уже трудно исправить и трудно извинить. Пишущій эти строки долженъ сознаться, что изъ всѣхъ Бюргеровскихъ стихотвореній (рѣчь идетъ о наиболѣе обработанныхъ) онъ не можетъ назвать ни одного, которое доставило бы ему чистое, не купленное цѣною какого-либо неудовольствія, наслажденіе. То образъ несогласованъ съ мыслью и достоинство содержанія оскорблено тономъ изложенія или безвкусною туманностью; то вдругъ появляется неблагородная, обезображивающая красоту мысли картина или выраженіе, впадающее въ плоскость; то проскальзываетъ безполезный наборъ словъ или (это, впрочемъ, всего рѣже) невѣрная риѳма и неудачный стихъ… Какъ бы то ни было, нарушается гармоническое дѣйствіе цѣлаго, и нарушеніе это, среди полнаго наслажденія, для насъ тѣмъ непріятнѣе, что вынуждаетъ насъ къ слѣдующему приговору: „духъ, отразившійся въ этихъ стихотвореніяхъ, не есть духъ зрѣлый и законченный; произведеніямъ поэта лишь потому недостаетъ законченности, что ея нѣтъ въ немъ самомъ!“
Необходимый пріемъ при поэтическомъ творчествѣ — это идеализація сюжета; безъ нея поэзія перестаетъ заслуживать свое имя. Поэтъ обязанъ лучшую сторону своего сюжета (будь то образъ, чувство, дѣйствіе, нѣчто присущее его душѣ или находящееся внѣ его) освободить отъ болѣе грубыхъ или, по крайней мѣрѣ, отъ постороннихъ примѣсей, обязанъ собрать въ одинъ фокусъ лучи совершенства, разсѣянные по разнымъ направленіямъ, подчинить гармоніи цѣлаго черты, препятствующія соразмѣрности, возвысить индивидуальное и мѣстное довсеобщности. Всѣ идеалы, которые онъ творитъ такимъ способомъ, по одиночкѣ суть лишь эманаціи того внутренняго идеала совершенства, который живетъ въ душѣ поэта. Чѣмъ чище и полнѣе разработанъ этотъ внутренній, всеобщій идеалъ, тѣмъ ближе будутъ къ совершенству также и названные отдѣльные идеалы. Вотъ этого-то идеализованнаго искусства мы и не можемъ доискаться у г. Бюргера. Мы уже не говоримъ о томъ, что его муза вообще носитъ отпечатокъ чувственности, иногда даже низменной чувственности, что любовь почти всегда представляется ему въ видѣ наслажденія или соблазнительной утѣхи для глазъ, что подъ красотою онъ подразумѣваетъ преимущественно юность, здоровье, благодушіе и комфортъ… Картины, которыя онъ ставить передъ нами, представляютъ собою груду отдѣльныхъ фигуръ, скопленіе штриховъ, своею рода мозаику, но никакъ не идеалы. Если г. Бюргеръ, напримѣръ, желаетъ изобразить женскую красоту, то онъ подыскиваетъ къ каждой прелести своей возлюбленной соотвѣтственную картину въ природѣ и создаетъ изъ всего этого матеріала свою богиню. Смотри 1-ю часть, стр. 124, „Дѣвица, которую я разумѣю“, „Пѣснь пѣсней“ и многія другія стихотворенія. Если онъ хочетъ сдѣлать изъ дѣвицы образецъ совершенства, онъ обираетъ для нея достоинства съ цѣлой толпы богинь. Стр. 86, „Двое влюбленныхъ“:
„Паллады умъ въ моей красоткѣ;
Она — Юнона по походкѣ;
Поетъ Эвтерпою средь хора,
А пляшетъ, словно Терпсихора.
Она смѣется, какъ Аглая;
Какъ Мельпомена, плачетъ мило.
Невинна днемъ, какъ ангелъ рая,
А ночью — сколько страсти, пыла!“
Мы цитируемъ эту строфу не потому, чтобы мы думали, что она безобразитъ стихотвореніе, въ которомъ она встрѣчается, а просто потому, что она можетъ служить подходящимъ примѣромъ того, какъ идеализируетъ г. Бюргеръ. Эта роскошная игра красокъ на первый мигъ можетъ увлечь и ослѣпить, особенно читателя, воспріимчиваго къ чувственности и любящаго, подобно дѣтямъ, пестроту. Но сколь мало говорятъ подобныя картины утонченному художественному чувству, которое удовлетворяется не богатствомъ, но мудрою экономіею, не матеріею, но красотою внѣшности, не ингредіенціями, но тонкимъ вкусомъ смѣси! Мы не станемъ изслѣдовать, много или мало требуется искусства для того, чтобы сочинять въ этой манерѣ; замѣтимъ лишь, что мы сами на себѣ испытали, сколь мало выдерживаютъ подобные подвиги юности испытаніе со стороны зрѣлой мужественности. Насъ поэтому не особенно пріятно поразила наличность въ этомъ сборникѣ (составленномъ изъ произведеній зрѣлаго возраста поэта) цѣлыхъ стихотвореній или отдѣльныхъ мѣстъ и выраженій, которыя можно бы было извинить развѣ лишь поэтическимъ ребячествомъ, разсчитывающимъ на двусмысленное одобреніе толпы (чего стоятъ одни припѣвы: Клингъ-лингъ-лингъ!» «Гоппъ-гоппъ гоппъ!» «Гу-гу!» «За-за!», тралирумъ-ларумъ!« и т. п.). Если даже поэтъ, вродѣ г. Бюргера, защищаетъ подобныя дурачества волшебною силою своей кисти, авторитетомъ своего примѣра, то спрашивается, прекратится ли когда-нибудь та немужественная, дѣтская манера, которая получила право гражданства въ нашей лирической поэзіи, благодаря цѣлой оравѣ бездарныхъ писакъ.
Изъ тѣхъ же соображеній пишущій эти строки не можетъ похвалить, безъ оговорокъ, и такую, вездѣ съ удовольствіемъ распѣваемую, пѣсенку, какова „Чудесный цвѣточекъ“. Какъ ни привлекателенъ г. Бюргеръ въ этомъ стихотвореніи для своихъ почитателей, все-таки волшебный цвѣтокъ на груди — не особенно достойный и не особенно удачный символъ скромности; говоря откровенно, это — ребячество. Если поэтъ говоритъ про свой цвѣтокъ:
„Звучишь ты флейтой нѣжной, кроткой
Надъ грубою толпой;
Идешь воздушною походкой
За тяжкою стопой“ —
то это не дѣлаетъ чести его скромности. Неловкое выраженіе: „насъ нюхаетъ эѳиръ“ и бѣдная риѳма („blähn“ и „schön“) обезображиваютъ легкій и красивый складъ этой пѣсенки.
Въ особенности чувствуются недочеты искусства идеализаціи въ тѣхъ стихотвореніяхъ г. Бюргера, гдѣ онъ изображаетъ чувствованія; въ особенности касается этотъ упрекъ болѣе новыхъ стихотвореній, обращенныхъ большею частью къ Молли, которыми г. Бюргеръ обогатилъ это изданіе. Насколько, по большей части, они неподражаемо красивы со стороны дикціи и стихосложенія, насколько поэтично они пропѣты — настолько не — поэтично они прочувствованы, на нашъ, по крайней мѣрѣ, вкусъ. Лессингъ гдѣ-то создаетъ для трагическаго поэта правило — не изображать слишкомъ изысканныхъ типовъ и ситуацій; это замѣчаніе съ еще большимъ правомъ можетъ быть примѣнено къ поэзіи лирической. Лирикъ долженъ придерживаться извѣстной всеобщности въ душевныхъ движеніяхъ съ тѣмъ большимъ постоянствомъ, чѣмъ менѣе мѣста предоставлено ему для того, чтобы распространяться о своеобразіи обстоятельствъ, вызвавшихъ тѣ или иныя настроенія. Новыя Бюргеровскія стихотворенія суть, по большей части, продукты нѣкотораго своеобразнаго жизненнаго положенія; положеніе это не настолько строго-индивидуально и исключительно, какъ въ „Неau tontimorumenos“ Теренція, но изысканно, во всякомъ случаѣ, настолько, что оно остается непонятымъ читателями и только портитъ имъ наслажденіе, благодаря противоидеальному элементу, присущему подобной лирикѣ.
Уже это одно, указанное нами, обстоятельство могло бы вредить законченности многихъ стихотвореній г. Бюргера; къ нему присоединяется еще другое обстоятельство, которое уже положительно портитъ стихотворенія г. Бюргера. А именно, эти стихотворенія суть не только изображенія какого-то своеобразнаго (и совсѣмъ не поэтическаго) душевнаго склада: они суть продукты этого склада. Обидчивость, недовольство, меланхолія суть не только чувства, воспѣваемыя поэтомъ; къ несчастію, они играютъ роль Аполлона — вдохновителя поэта. Между тѣмъ, богини прелести и красоты — очень капризныя божества; онѣ не терпятъ на своемъ алтарѣ никакого другого огня, кромѣ пламени чистаго, безкорыстнаго вдохновенія. Разгнѣванный актеръ едва ли изобразитъ съ успѣхомъ благородное негодованіе; поэтъ не долженъ воспѣвать страданій въ минуту собственныхъ жизненныхъ неудачъ. Когда поэтъ не въ духѣ — онъ не болѣе, какъ заурядный страдалецъ, и, сочиняя въ эту минуту, онъ неминуемо роняетъ свое ощущеніе съ высоты идеалистической всеобщности въ низину несовершенной индивидуализаціи. Поэтъ долженъ сочинять на основаніи болѣе или менѣе мягкихъ и отдаленныхъ воспоминаній. Тѣмъ лучше для него, если онъ по опыту ознакомленъ съ возможно большею частью всего того, что онъ воспѣваетъ; но онъ никогда не долженъ творить подъ непосредственнымъ господствомъ того аффекта, который онъ задумалъ воплотить въ прекрасныхъ образахъ. Даже при созданіи стихотвореній, по поводу которыхъ обыкновенно говорятъ, что перомъ поэта руководятъ любовь, дружба и т. п., поэтъ прежде всего долженъ отрѣшиться отъ любви, дружбы и т. п., долженъ высвободить свою индивидуальность отъ предмета своего вдохновенія, стараться взглянуть на свою страсть изъ умиротворяющаго отдаленія. Идеально-прекрасное, по существу, требуетъ свободы духа, достигаемой путемъ самодѣятельности, а цѣль послѣдней — ослабленіе обаянія страстей.
Новѣйшія стихотворенія г. Бюргера отличаются извѣстною горечью, почти болѣзненною меланхоліею. Лучшее произведеніе сборника „Пѣснь пѣсней объ единственной“ сильно теряетъ, благодаря именно указанному свойству, въ своемъ почти недосягаемомъ достоинствѣ. Другіе критики высказались подробнѣе объ этомъ прекрасномъ произведеніи бюргеровской музы, и мы съ удовольствіемъ присоединяемся къ большей части похвалъ, выпавшихъ на долю этого стихотворенія. Насъ только удивляетъ, какъ могъ поэтъ столь много погрѣшить противъ хорошаго вкуса при своемъ размахѣ, пламенности чувства, богатствѣ картинъ, силѣ языка, гармоніи стиха; какъ могъ онъ допустить, чтобы вдохновеніе терялось въ границахъ безумія, чтобы Аполлонъ обращался въ фурію; какъ могъ онъ не замѣтить, что эмоція, въ которой читатель остается послѣ чтенія этого стихотворенія, отнюдь не есть то благодѣтельное, гармоническое настроеніе, въ которое желалъ бы перенести насъ поэтъ. Мы понимаемъ, какимъ образомъ г. Бюргеръ, увлеченный аффектомъ, продиктовавшимъ ему эту пѣсню, подкупленный близкимъ отношеніемъ этой пѣсни къ обстоятельствамъ собственной жизни, которую онъ какъ бы заключилъ въ священный ковчегъ своихъ стиховъ, могъ воскликнуть, въ концѣ своего стихотворенія, что онъ носитъ на себѣ печать совершенства; но, не взирая на блестящія преимущества поэта, мы должны, въ виду именно этого конца, назвать все это произведеніе прекраснымъ стихотвореніемъ „на случай“, подразумѣвая подъ этимъ терминомъ такое стихотвореніе, возникновеніе и назначеніе котораго достаточно оправдывается опредѣленнымъ моментомъ, хотя бы въ стихахъ не было той идеальной чистоты и законченности, которыя только и могутъ удовлетворить требованіямъ хорошаго вкуса.
Именно это слишкомъ сильное и близкое участіе личности поэта въ названномъ и другихъ стихотвореніяхъ сборника достаточно объясняетъ манеру автора — столь часто и преувеличенно напоминать читателямъ о своей особѣ въ своихъ пѣсняхъ. Пишущій эти строки не знаетъ никого изъ новыхъ поэтовъ, который былъ бы готовъ такъ злоупотреблять правиломъ Горація: „Sublimi feriam sidera vertice“, какъ г. Бюргеръ. Мы не станемъ по этому случаю обвинять г. Бюргера въ томъ, что онъ, въ подобныхъ случаяхъ, роняетъ со своей груди чудесный цвѣтокъ»; очевидно, все это самохвальство расточается лишь въ шутку. Но если признать, что лишь десятая часть подобныхъ шутливыхъ изліяній все таки серьезна, то эта десятая часть, послѣ десятаго ея повторенія, все таки должна быть принята въ серьезъ и оставить впечатлѣніе горечи. Самопрославленіе можетъ быть прощено Горацію; но даже симпатизирующій г. Бюргеру читатель съ трудомъ проститъ эту крайность поэту, которому онъ, въ лучшемъ случаѣ… лишь изумляется!
Эти общія соображенія относительно духа поэзіи г. Бюргера кажутся намъ достаточными для отзыва въ газетѣ о сборникѣ, состоящемъ изъ сотни слишкомъ стихотвореній, между которыми попадаются многія, достойныя болѣе детальнаго анализа. Уже давно произнесенный, безапелляціонный приговоръ публики избавляетъ насъ отъ необходимости говорить о балладахъ г. Бюргера; въ этомъ именно родѣ поэзіи нѣмецкимъ поэтамъ нелегко превзойти г. Бюргера! Что касается сонетовъ, въ своемъ родѣ образцовыхъ, обращающихся въ устахъ декламатора въ пѣніе, то, вмѣстѣ съ г. Бюргеромъ, мы высказываемъ желаніе, чтобы они могли найти только такого подражателя, который могъ бы владѣть лирою ливійскаго бога съ искусствомъ, равнымъ искусству г. Бюргера или его превосходнаго друга, г. Шлегеля… Но мы съ охотою согласились бы на исключеніе изъ сборника всѣхъ чисто-юмористическихъ произведеній, въ особенности эпиграммъ, такъ какъ г. Бюргеру слѣдовало бы вовсе оставить легкій, шутливый родъ поэзіи, несоотвѣтствующій его сильной, сосредоточенной манерѣ. Для того, чтобы согласиться съ этимъ, стоитъ сравнить, напримѣръ, «Застольную пѣсню» (г. I, стр. 142) съ подобными же пѣснями Горація или Анакреона.
Если бы насъ, въ заключеніе, спросили, какимъ стихотвореніямъ г. Бюргера, серьезнымъ или сатирическимъ, чисто-лирическимъ или лирическо-повѣствовательнымъ, мы по совѣсти отдаемъ преимущество, то мы высказались бы въ пользу серьезныхъ и повѣствовательныхъ и вообще въ пользу стихотвореній болѣе ранняго періода. Не подлежитъ сомнѣнію, что г. Бюргеръ съ тѣхъ поръ сдѣлалъ успѣхи въ отношеніи поэтической силы и полноты, выразительности и красоты стиха, но ни манера его не облагородилась, ни вкусъ его не очистился.
Если мы коснулись стихотвореній, о которыхъ можно было бы сказать безконечно много хорошаго, лишь со стороны ихъ недостатковъ, то мы рискуемъ подвергнуться нареканію въ несправедливости, допущенной нами относительно поэта общепризнанно-талантливаго и знаменитаго.
Однако, предъявлять особенно-строгія художественныя требованія слѣдуетъ именно къ поэту, къ которому чутко прислушиваются многіе подражатели; и только великій поэтическій геній въ состояніи напомнить любителю прекраснаго о высшихъ требованіяхъ искусства; критикъ или добровольно понижаетъ эти требованія, или совершенно забываетъ о нихъ, имѣя дѣло лишь съ посредственнымъ талантомъ. Мы съ охотою признаемъ, что вся толпа нынѣ живущихъ поэтовъ, борющихся съ г. Бюргеромъ за лирическій лавровый вѣнокъ, отстоитъ настолько же далеко отъ него, насколько самъ онъ, по нашему мнѣнію, отстоитъ отъ идеала высшей красоты. Къ тому же, мы прекрасно чувствуемъ, что многое изъ порицаемаго нами въ сборникѣ г. Бюргера должно быть отнесено къ внѣшнимъ обстоятельствамъ жизни, которыя ограничили геніальную силу поэта въ его прекраснѣйшемъ дѣйствіи; мы встрѣчаемъ на это трогательныя указанія въ самыхъ стихотвореніяхъ г. Бюргера. Лишь веселая, спокойная душа творитъ совершенное. Борьба за существованіе и ипохондрія, ослабляющія всякую духовную силу, менѣе всего должны бы отягощать духъ поэта, который долженъ, освободившись отъ настоящаго, свободно и смѣло воспарять въ міръ идеаловъ. Какая бы буря ни бушевала въ его груди, чело его должна облекать солнечная ясность.
Если какой-либо изъ нашихъ поэтовъ достоинъ труда самоусовершенствованія, въ видахъ совершеннаго творчества — то это именно г. Бюргеръ. Это богатство поэтическихъ красокъ, этотъ пылкій, энергичный языкъ сердца, этотъ то роскошно бушующій, то мило журчащій потокъ поэзіи, всѣ эти достоинства, столь выгодно выдѣляющія произведенія г. Бюргера въ современной литературѣ, наконецъ, это честное сердце, которое, можно сказать, слышится въ каждой строкѣ, — все это достойно сліянія съ неизмѣнно-ровной эстетическою и этическою граціею, съ мужественнымъ достоинствомъ, съ идейною содержательностью, съ тихою и серьезною величавостью и вообще со всѣми качествами, которыми можно достигнуть высшаго вѣнца: классичности.
Публикѣ представляется прекрасный случай оказать въ этомъ направленіи услугу всему отечественному искусству. Какъ мы слышали, г.. Бюргеръ готовитъ новое, исправленное изданіе своихъ стихотвореній; отъ поддержки, которую окажутъ ему друзья его музы, будетъ зависѣть, чтобы изданіе это стало не только исправленнымъ, но и законченнымъ.
- ) Это заключеніе статьи появилось въ 1802 г., при перепечаткѣ ея Шиллеромъ въ собраніи небольшихъ прозаическихъ статей.
Такъ судилъ авторъ одиннадцать лѣтъ тому назадъ о поэтическихъ заслугахъ Бюргера. Онъ и въ настоящее время не можетъ измѣнить своего мнѣнія; онъ развѣ могъ бы подкрѣпить это мнѣніе болѣе вѣскими доводами, такъ какъ его чувство было правильнѣе его логики. Къ этой полемической статьѣ примѣшалась партійная страсть; однако, когда статья теряетъ злободневный интересъ, намѣренія рецензента должны будутъ найти справедливую оцѣнку.
Примѣчанія къ IV тому.
правитьО СТИХОТВОРЕНІЯХЪ БЮРГЕРА.
правитьРецензія появилась въ «Allgemeine Litteratur-Zeitung» 15 января 1794 года. Бюргеръ отвѣчалъ на нее обширной «Антикритикой», за которой послѣдовала «Защита» Шиллера.
Стр. 453. «Heautoutimorumenos» Теренція «Самобичующійся», комедія римскаго поэта Terentius Marro" (200—149 г. до Р. Хр.).
Стр. 454. Sublimi feriam sidéra vertice.«Вознесенной головою коснусь звѣздъ» заключительный стихъ первой оды Горація; это не «правило», какъ передано въ переводѣ, а самовосхваленіе.
1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
2. Всеволодъ Чешихинъ. Переведено для настоящаго изданія.