Видя, что в нынешний век многие пишут речью не мерной, легко сливающейся с пера, и большую часть времени проводят в трудах, от которых нет иной пользы, кроме пустой говорливости, а притом пишут весьма самовольно, так что в заключение всего является не меньше бредней, чем морского песка, или египетских скнипов, видя все сие, всего более восхитился я той одной мыслью, чтобы, бросив всякое другое слово, держаться только словес богодухновенных, как и избегающему бури всего приятнее тихая пристань. Ибо если Писания представляют столько опор, то самая мудрая мысль — увлекшимся в худое в них же искать убежища от всякого суетного учения. Да и как тебе, человек, пиша по дольним понятиям, изречь несомненное слово?
Но поелику совершенно невозможно отказаться от всякого слова, когда мир разделился на столько расколов и всякий, в подкрепление своего уклонения от истины, прибегает к защите этих речей, то вступил я на новый путь слова, который хорош или худ, но мне приятен, и употребил несколько трудов своих на мерную речь. У меня не было намерения (как подумали бы многие) делом самым легким пожать пустую (как говорится) славу; хотя знаю, что мои противники такой способ писать назовут скорее человекоугодием; потому что большая часть людей и дела ближнего мерят своей мерой. Не предпочитаю также сего божественным трудам. Мой разум никогда не отпадал столько от Бога. Что же со мной сделалось? Подивитесь, может быть, этому.
Во-первых, хотел я, трудясь для других, тем самым связать мой грех, чтобы вместе и писать, и, заботясь о мере, писать не много.
Во–вторых, молодым людям и всем, которые всего более любят словесное искусство, как бы приятное какое врачевство, хотел я дать эту привлекательность в убеждении к полезному, горечь заповедей подсластив искусством. Да и натянутая тетива требует некоторого послабления. Если тебе угодно и это и не требуешь ничего больше, то вместо песней и игры на лире даю тебе позабавиться сими стихами, ежели захочешь иногда и позабавиться, только бы не нанес кто тебе вреда, похитив у тебя прекрасное.
В–третьих, хоть знаю, что, может быть, это и мелко, однако же подвергся я сему; не хочу, чтобы чужие имели перед нами преимущество в слове, — разумею это цветистое слово, хотя у нас красота в умозрении. Поэтому хотя, конечно, посмеялся я над вами, мудрые, однако же да будет мне оказана львиная милость.
В–четвертых, изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещанья свиряющих крыльев — эту не плачевную, но исходную песнь.
Судите же теперь поэтому вы, ведающие внутреннее, если и сами отдаете преимущество мерной речи. Стихи мои вмещают в себе по большей части дельное и нечто игривое, но нет в них ни растянутости, ни излишества. А думаю, что нет также совершенно бесполезного; в этом, если хочешь, удостоверят тебя самые стихи. Ибо в них иное из нашего учения, а иное из учений внешних, и это или похвала добродетелей, или охуждение пороков, или мысли, или какое–нибудь мнение, или краткие изречения, замечательные по сочетанию речи. Если это маловажно, сделай сам что–нибудь более важное. Охуждаешь размер стихов, и справедливо; потому что сам не наблюдаешь размера, пиша ямбами, производя на свет какие–то выродки стихов. Какой слепец узнавал видящего?
Кто, не двигаясь с места, догонял бегущего? Впрочем, покупая порицаемое тобой, сам знаешь, что покупаешь. Ибо что хулишь, того сам домогаешься, и даже употребляешь самые непомерные усилия на это, то есть писать стихи. Или когда обличаешь, тогда родится в тебе и доверенность? Для меня всего любезнее тот, кто претерпевает кораблекрушение на суше. Вы, мудрые, ухищряетесь на нечто подобное. Не явная ли это ложь, не двуречие ли? Недавно была обезьяна, а теперь стала львом. Так легко уловляется любовь к славе!
Впрочем, узнайте, что и в Писании многое писано мерной речью, как говорят мудрые из евреев. Не назовешь ли размером и те бряцания струн, с которыми древние пели стройно сложенные речи, чтобы приятное, как полагаю, соделать колесницей для доброго и чрез сладкопение образовать нравы? В этом уверит тебя Саул, игрой на гуслях освобождаемый от духа. Какой же вред видишь в том, что молодые люди чрез благопристойное наслаждение приводятся в общение с Богом? Их трудно вдруг перестроить. Пусть же будет в них некоторая благородная смесь. Но когда доброе со временем окрепнет, тогда, отняв красное слово, как подпорку у свода, соблюдем в них самое доброе. Что может быть полезнее этого? И ты, ревнитель строгости, нахмуривающий брови и самоуглубляющийся в себя, разве не подкладываешь сладостей в кушанье? За что же охуждаешь мою речь, дела ближнего измеряя своей мерой? Не сходятся между собой пределы мидян и фригиян; не одинаков полет у галок и орлов.
