О состоянии Римской империи при Антонинах
правитьСтраны, подвластные скипетру Траяна и Антонинов, были тесно соединены между собою законами и украшены произведениями художеств. Могло случиться, что поставленные над ними чиновники употребляли во зло власть свою; но никак не могли они причинить им великих утеснений; тем более что у римлян основания управы вообще были мудры, просты и благодетельны. Жители провинции безмятежно исповедовали веру своих предков: побежденные, смешавшиеся с победителями, одинаковыми наслаждались выгодами, и наравне с римлянами достигали почестей и преимуществ.
Политике сената и государей в отношениях, касавшихся до религии, сколько содействовало просвещение одной части подданных, столько подкрепляло ее невежественное другой суеверие. В Римской империи вероисповедания были различны: простая чернь все почитала истинными; философ все ложными; но правительство взирало вообще на все веры, как на твердый оплот общественного благоденствия. — Таким образом, терпимость вер, одушевляя подданных согласием, внушала им и поддерживала в них взаимный друг к другу любовь и снисхождение.
В Риме гонительная строгость богословия не существовала. Там не раздражала она своими истязаниями народного суеверия, не заключала его в оковы систем умозрительных. Поклонник многих богов, привязанный сердцем и душою к обрядам своей страны, с несомненною верою посвятил себя различным религиям, на земле исповедуемым. Страх мести богов, благодарные чувствования, любопытство, сильно воспламеняли его воображение. Сновидение, предсказание, необычайный случай, путешествие, предпринятое в страны далекие — все беспрестанно заставляло его умножать статьи веры своей и сонм богов, своих хранителей.
Языческая мифология составлена была из веществ различных, но непротивных между собою. Как только начали боготворить героев и мудрецов, жизнью или смертью своею споспешествовавших благу отечества; тотчас все единодушно стали думать, что ежели благотворители их и не были достойны божеского поклонения, по крайней мере, за великие подвиги свои они заслуживали благоговейное почтение всего человеческого рода. Каждый лес и каждая река были населены богами, особенно покровительствовавшими свои владычества. Римлянин в то время, как заклинал себя гневом Тибра, не мог презирать жителя Египта, в благоговейных чувствованиях повергавшегося пред берегом Нила и благодарившего сию реку за оказанные ему благодеяния. Видимые силы природы, планеты и стихии никогда во вселенной не изменялись; невидимые власти нравственного мира были изображаемы в вымыслах и аллегориях, совершенно им подобных. Все добродетели сделались божествами; самому пороку были воздвигнуты алтари. Каждое искусство, каждое ремесло имело из жителей небесных своего покровителя, которого свойства в разные времена и в разных странах получили одинаковое образование по причине сходства в расположении поклонников. Сонм богов, по различаю своих обязанностей и характеров, казалось, требовал всесильного правителя, которому приписали высочайшие совершенства; стали именовать его вечным отцом и всемогущим владыкою.
Древние в вероисповедании водимы были духом кротости: различие религий не нарушало покоя вселенной. Народы обращали внимание не на различие, но на одно сходство в обрядах богопочитания. Часто грек, римлянин и варвар в одних капищах приносили свои жертвы. Как ни различествовали служебные их обряды, но они уверены были в том, что под различными именами покланялись единому Богу. Гомеровы песнопения украсили мифологию: сей великий поэт первый устроил по чину многобожие древнего мира.
Греческие философы почерпали свою мораль более из глубины сердца человеческого, нежели из свойств бытия верховного; но между тем однако ж Бог был предметом глубочайшего их размышления. Они в высоких исследованиях своих об нем раскрыли всю силу и слабость ума человеческого. Философы между собою отличались по четырем главным сектам. Стоики и платоники единственною целью имели примирение враждебной при ума с сердцем, благоговеющим пред Богом: первые оставили нам самые убедительнейшие истины, доказывающая бытие и совершенство первоначальной вины, но не могши постигнуть сотворения материи, они не различили Зиждителя от творений рук его. Напротив того Бог Платона и последователей его есть существо разумное, идеальное, необъемлемое чувствами человеческими. Эпикурейцы и академики мало рассуждали о вере. Скромная, нехвастливая система академиков не позволяла им говорить об ней: они сомневались о промысле, а совершенное невежество эпикурейцев совсем его отвергало. Греческие философы, как ни различные в своих толках, единодушны были в том, чтоб не верить бредням народного суеверия. Сие великое начало было общим их правилом, и они со всем рвением сообщали его молодым ревностным воспитанникам своим, толпами к ним приходившим в Афины и другие места империи, украшенные жилищами наук. В самом деле, мог ли философ почитать истинным отпечатком свойств Божества детские бредни поэтов и нескладные предания древности? Мог ли он покланяться, подобно Богу, тем кои были на земле низкими рабами пороков и постыдных вожделений? Цицерон вооружался всею силою ума и красноречия против нелепых систем язычества; он поколебал их: но Лукианова сатира еще более потрясла их; ее острые стрелы причинили еще большее поражение. Сочинитель всеми любимый не отважился бы осмеивать богов, если бы не был уверен, что сии небесные властители в кругу просвещенных людей сделались предметом внутреннего их презрения.
Во времена Антонинов разлился дух безверия; но в Риме, невзирая на то, еще уважали выгоды жрецов и суеверие народа. Философы в сочинениях и в разговорах своих везде превозносили достоинство разума; между тем однако ж они действия свои всегда покоряли власти законов и обычаев. Будучи всегда снисходительны к заблуждениям, возбудившим в них сердечное соболезнование, они тщательно исполняли обряды предков своих часто посещали капища богов, часто действовали сами на театре суеверия, и часто безбожник, принося жертвы на алтаре, одною только первосвященническою ризою прикрывал свое безбожие.
Древние мудрецы, питая во глубине сердец своих такие чувствования, никогда не вступали в прю ни о догматах веры, ни о наружных обрядах богопочитания. Они с величайшим хладнокровием взирали на разнообразные виды, принимаемые заблуждением для обольщения грубой черни, и с благоговением приступали к алтарям Юпитера, которого внутренне презирали, но которого между тем со всем велелепием славословили — Юпитера Ливийского, Олимпийского, Капитолийского.
Дух гонений не мог вкрасться во владычество Римской империи. Правители ее не могли быть увлечены во след обаяниям безумной ревности: ибо они были философы; ибо законы сенату предписывались мужами, просвещенными афинскою мудростью. В государстве, где духовная власть соединена была с гражданскою, не могли овладеть сердцами ни алчность к корысти, ни великое честолюбие. Знаменитейшие сенаторы отправляли священную должность жрецов, государи всегда носили на себе сан великого первосвященника (Pontifex). Такое соединение религии с гражданскою управою одушевляло все государственные чины взаимным между собою согласием. Публичные праздники установлены были с добрым намерением — с намерением смягчить суровые нравы народов. Хитрость авгуров была полезным орудием в руках политики, всячески желавшей насадишь в сердцах людей верование в жизнь будущую. Боги мстители должны были рано или поздно наказать вероломца, и злодей, представляя себе лютые казни, определенные богами, всегда трепетал и ужасался. Такое сердечное убеждение связывало общество самыми крепкими узами. Римляне, уверенные, сколь все сие полезно, думали, что все религии назидали благо империи; им казалось, что во всякой стране суеверные обряды, освященные временем и опытами, должны быть свойственны жителям и климату. Статуи богов и украшения капищ часто были добычею алчной и ненасытной корысти некоторых людей; невзирая на то, побежденные народы в исповедании веры предков своих всегда были терпимы и даже покровительствуемы победителями. Кажется из всех завоеванных римлянами стран одна только Галлия претерпела гонения. Тиверий и Клавдий под благовидным предлогом уничтожения человеческих жертв, совершенно попрали опасную власть друидов; но их из областей Римских не изгоняли. Они богам своим и при алтарях их мирно в неизвестности служили до самого уничтожения язычества.
В Риме, подобно великому морскому приливу, со всех стран света толпами притекали чужеземцы и приносили с собою суеверие своего отечества. Там жителям каждого города было предоставлено право свободно исповедовать древнюю веру предков своих; но иногда сие общее право римский сенат давал им для того, дабы наконец противопоставить оплот наводнению смешных обрядов. Из всех религий самою недостойною человека и самою презренною почиталась египетская: по сей причине часто запрещали исповедание оной; часто до основания срывали капища Изиды и Сераписа, и нередко чтителей их изгоняли из Рима и Италии. Но что могут, что значат слабые усилия политики перед пламенною ревностью фанатизма? После того опять появлялись изгнанники; скоро опять до одинаковой степени возрастало число поклонников их, и скоро опять с новою, несравненно большею блистательностью воздвигаемы были им капища. Наконец Изиду и Сераписа причислили к сонму богов римских. Сей поступок нимало не был противен древним постановлениям правительства. Римляне в цветущие времена республики торжественно чрез послов в Капитолию свою вызывали Сивиллу и Эскулапа, и ограждая города, обыкновенно переманивали к себе неприятельских богов, обещая им и большие почести и отличнейшее поклонение. Таким образом, Рим, сей великолепный город, нечувствительно сделался храмом и свободным обиталищем всех богов во вселенной.
В древних республиках Греческих тщательно хранили кровь предков своих и долгом поставляли не мешать племени своего с чужеземными народами. Такая ложная политика сокрушила благосостояние, ускорила падение Афин и Лакедемона. Римляне в сем случае поступали иначе; имея предприимчивый дух, они пожертвовали гордостью властолюбию. Завоеватели света, следуя внушениям благоразумия и воспламенившись любовью ко славе, не наблюдали никакого различия ни между рабами, ни между чужеземцами, ни между варварами; всех достойных и добродетельных людей принимали в свои объятия. В Афинской республике, в самое цветущее время ее, было тридцать тысяч граждан, и сие малое число уменьшилось еще девятью тысячами. Рим приращением граждан своих представляет нам другую картину. В первую перепись при Сервии Туллии, было их восемьдесят три тысячи; сие число быстро умножилось, невзирая ни на беспрестанные войны, ни на колонии, часто вне отечества отводимые. — Одних способных носить оружие было четыреста шестьдесят три тысячи человек. Союзные народы с надменностью потребовали, чтоб им наравне с римлянами дозволено было протекать поприще честей и славы, и чтобы наравне с ними пользоваться всеми гражданскими правами: сенат прибег к оружию, не восхотел опозорить себя вынужденным у него согласием. Самнитяне и дуканцы строго наказаны были за такую дерзость. Республика раскрыла свое лоно для других итальянских областей, исполнявших обязанности свои; после сего случая скоро народная свобода была уничтожена. В демократическом правлении граждане имеют верховную власть: сия власть в руках многочисленного народа, не могущего следовать одинаковому направлению, бывает источником злоупотреблений, и наконец исчезает подобно легкому воздушному фантому. Когда римские императоры уничтожили народные собрания, тогда победители с другими народами составили одно тело, одно общество; но не взирая однако ж на такое тесное их соединение, между подданными было некое различие; победители между ими занимали первое место. — Государи, следовавшие мудрым предписаниям Августа, поддерживали достоинство римского имени и не расточали титла римского гражданина.
Доколе права римлян не были еще распространены на всех жителей империи; Италия была страною отличною от провинций, была средоточием единства и твердым основанием государственного установления. Она гордилась тем, что была колыбелью, или жилищем сенаторов и цезарей. Земли итальянцев были освобождены от налогов; сами же они нимало не подлежали произвольной расправе поставленных над ними начальников. Вольные их города, образованные по примеру самого Рима, были управляемы гражданскими законами под непосредственною властью самого государя. Уроженцы сей страны, начиная от Альпийских гор до крайнего предела Калабрии, все были граждане римские. — Забыв древнюю ненависть свою к победителям, они нечувствительно составили одну великую нацию, говорившую одним языком и имевшую одни нравы и одни гражданские постановления, — нацию, достойную поддерживать тяжесть могущественной империи. Республика гордилась сею благородною политикою своею, за которую часто достойное возмездие воздавали ей заслугами своими усыновленный ею чада. Если бы титулом римского гражданина почтены были одни жители города Рима, одни только древние фамилии; тогда сие бессмертное титло лишилось бы самых богатых своих у крашений. Вергилий был уроженец Мантуи. Гораций не знает, луканец ли он, или гражданин Апулии. Падуя произвела на свет славного историка, достойно описавшего знаменитые воинские подвиги великого народа. Фамилия Катонов, одушевленная всеми патриотическими доблестями, произошла в Тускулуме. Городок Арпинум был родимою страною двух великих мужей, — Мария, который после Ромула и Камилла заслужил досточтимое наименование основателя Рима, — и Цицерона, который, спасши отечество свое от неистовств Катилины, возвел его на столь высокую степень величия, что оно в витийстве равнялось с красноречивейшею Грециею.
Провинции, принадлежавшие империи, описанные нами в предыдущей главе, пали, утратили силу свою и независимость; римский сенат расторг опасные для себя связи Греции, Этрурии и Галлии. Завоеватели света победоносны были от единого посеяния раздора между неприятелями своими. Соединенные силы противников могли бы поставить непреоборимые препоны успехам их оружия. Римляне властолюбие свое часто прикрывали дичиною добродушия или признательности; государи их самодержавием своим несколько времени единственно были обязаны сим ложным добродетелям: но как скоро по возложенной на них обязанности приступили к порабощению побежденных народов под свое иго; тогда они были низвергаемы с императорских своих тронов. Вольные государства и города, приверженные к римлянам, сперва были почтены именем союзников, потом преклоняемы под ярем неволи. Правители, назначаемые к ним сенатом и императорами, имели над ними власть неограниченную, деспотическую, но спасительные уставы римской управы, водворившие в Италии мир и подчиненность, были распространены в самых отдаленнейших пределах земли. Учреждение колоний и титло римского гражданина, даруемое подданным отличившимся заслугами и верностью, размножили нацию. Скоро увидели римлян во всей империи.
Куда только римлянин приносит оружие свое, там он строит жилища: истина, сказанная Сенекою и оправданная событиями. Жители Италии, увлеченные удовольствиями и выгодами, спешили насладиться плодами победы. Мы знаем, что спустя сорок лет после покорения Азии, в один день по повелению лютого Митридата римлян побито было восемьдесят тысяч человек. Сии добровольные изгнанцы переселились в земли отдаленные от своего отечества с тем, дабы там отправлять торговлю, заниматься хлебопашеством и получать доходы. Впоследствии, когда легионы при императорах сделались не временным, но непременным воинством: тогда все провинции стали наполнены воинами. Ветераны, получив за службу награждение деньгами или землею, обыкновенно с семействами своими селились в странах, бывших театром их доблестей. Во всей империи, особенно в западной ее части, плодороднейшие земли и выгоднейшие местоположения были оставлены для основания колоний, из которых там одни управляемы были гражданскими законами, другие военными. — Обычаями и внутренним благоустройством они совершенно походили на столицу. Жители стран, в которых сии колонии основывались, распространяли уважение к имени своих победителей; в скором времени соединясь с ними союзом и дружеством, они возжелали пользоваться одинаковыми почестями и выгодами, для получения которых ничего не щадили. Вольные города нечувствительно достигли той степени блистательного величия, на какую возведены были колонии, так что в царствование императора Адриана не знали, чей жребий почитать более счастливым, вольных ли городов, или колоний. Преимущественное право, так называемое право Лациума, жаловано было городам в знак особенной милости. Правители, по окончании должности своей, оставались при звании римского гражданина: а как такие должности их продолжались только по одному году; то от сего в короткое время повсюду размножились римские фамилии. Жители провинций, вступавшие в военную службу, в легионы, или отправлявшее какую-либо гражданскую должность, оказавшие империи услуги, или открывшие ей личные свои достоинства, награждаемы были даром гражданства, которого цена ежедневно уменьшалась от беспрестанно возрастающей императорской щедрости. Во времена Антонинов титло римского гражданина было сопряжено с некоторыми значительными выгодами, не взирая на то, что оным жалуемы были весьма многие подданные. С приобретением титла римского гражданина сопряжены были благодеяния римских законов, а особливо исключительные преимущества вступать в брак и совершать духовные завещания и пользоваться правом касательно наследования имений, наравне с настоящими уроженцами города Рима. Сие право открывало блистательное поприще для всякого, кому только в видах благоприятствовала чья-либо милость, или собственные заслуги. Потомки галлов, побежденных Цезарем в Алезии, по сему праву предводительствовали легионами и присутствовали в римском верховном совете; честолюбие их, вместо того чтоб нарушать общественный покой, единственного целью имело хранение величия и безопасности монархии.
[Гиббон Э.] О состоянии Римской империи при Антонинах: (Отрывок из Истории упадка и разрушения Римской империи) / [Пер.] Г.П…ский [Покровский] // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 49, N 3. — С. 165-181.
О состоянии Римской империи при Антонинах
правитьВ республиках Афинской и Римской скромная простота домов частных людей показывала равенство их и свободу; но между тем величие народа являлось там в пышных зданиях, сооруженных для общественной пользы. Богатства и монархическое правление не совсем истребили в римлянах дух республиканский. Добродетельнейшие римские монархи при сооружении зданий для чести и пользы нации истощали все великолепие. Граждане с крайним негодованием взирали на златые чертоги Нероновы; но обширное пространство, занимаемое ими, потом обращено было на другие благороднейшие употребления. Преемники Нерона на месте пышных его палат воздвигли удивление возбуждающие здания — Колизей, Титовы бани, Клавдиев портик, два храма — один Богине мира, другой Римскому Гению. Сии памятники высокого зодчества, собственной работы римского народа, были украшены лучшими произведениями греческой живописи и резьбы. Во храме мира для любопытства ученых была открыта библиотека; в близком от него расстояния представлялась Траянова площадь, окруженная возвышенным, четырехугольным портиком с четырьмя огромными воротами: стоявший среди площади столб из мрамора величиною во сто десять футов показывал возвышенность горы, на сем месте срытой. Сей столб нимало не утратил прежней красоты своей: на нем еще и ныне видно изображение воинских подвигов, совершенных основателем его в Дакии. Старый римский воин читал на нем историю своих походов; мирный гражданин, упоенный народною гордостью, читал на нем его и свою славу. Столица и вообще все Римские провинции украшались общественными великолепными зданиями: повсюду видны были театры, амфитеатры, храмы, портики, триумфальные ворота, башни и водопроводы: из сих зданий одни построены были для здоровья всех жителей; другие для богослужения; иные для удовольствий. Последние достойны особенного внимания. Польза от них, отважность, с какою выстроены, и прочность ставят их на ряду с прекраснейшими памятниками ума и могущества римлян. Водопроводы, сделанные в римской столице, по всем отношениям заслуживают перед другими высокое преимущество; но любопытный путешественник, рассматривающий водопроводы в Сполете, в Метце и Сеговии, не читавший истории подумает, взирая на их превосходство, что каждой из сих городов был некогда столицею великого какого-либо монарха. Азиатские и африканские пустыни усеяны были цветущими колониями, которые народонаселением и самым бытием своим обязаны единственно сим искусственным протокам здоровой воды, всегда удовлетворяющей потребностям жизни.
По исчислении жителей Римской империи и после описания великолепного зрелища публичных зданий, наблюдения наши читателю покажутся еще совершеннее, когда исчислим города и представим ему гордое их величие. С удовольствием, собрав некоторые разбросанный повествования касательно сего предмета, здесь однако напомним ему, что Рим и Лавренцию, по тщеславию ли наций, или по бедности языков, без разбора именовали городами.
Утверждают, что древняя Италия заключала в себе тысячу сто девяносто семь городов. В отдаленнейшие времена как бы ни полагали великим в ней народонаселение; нельзя однако ж думать, чтобы при Ромуле было в ней жителей больше, нежели при Антонинах. Могущество римлян небольшие области Лациума присоединило в столице. Сии страны, столь долго стенавшие под игом слабого и тиранического правления жрецов и наместников, при вступлении в подданство императоров нимало не утратили своей силы. Прежде римское оружие нанесло им некоторые несчастья; но они были для них сносны, и первое потрясение их скоро совершенно вознаградилось быстрым приращением Цизалпинской Галлии. Блеск Вероны еще и ныне виден в развалинах ее; но Верона была не столько славна, как города Аквилея, Падуа, Милан или Рагонна.
Дух гражданской образованности простерся на Альпы и был ощутителен даже в непроходимых лесах Британских, беспрестанно истребляемых для удобнейшего населения. Йорк был главным местом правления; Лондон уже славился богатою торговлею; Бат известен был по спасительным действиям вод целительных. Тысяча двести городов составляли славу и украшение Галлии; но в северных ее городах, не выключая самого Парижа, обитали одни дикие и необразованные народы. Напротив того в южных провинциях блистало все великолепие и все изящество, какое только могло существовать в Италии. Марсель, Арль, Ним, Нарбона, Тулуза, Бордо, Отун, Виенна, Лион, Лангр и Трир были славные города: мы не сравниваем древнего их состояния с нынешним, потому что они прежде процветали несравненно более. — Испания, страна толь благословенная, когда еще была простою провинцией, пала с высоты величия своего, сделавшись монархиею. Употребление во зло собственных сил, суеверие и открытие Америки совершенно расстроили ее и истощили; не унизится ли ее гордость, если мы спросим ее о судьбе достигшей триста шестьдесят городов, описанных Плинием в царствование Веспасиана?
От Карфагены в Африке зависело триста городов. Не вероятно, чтобы число их уменьшилось при императорах, особливо когда самая Карфагена при них с новым блеском возникла из-под своего пепла. Сему городу, подобно как Коринфу к Капуе, скоро возвращены были все выгоды, приличные тогдашнему его состоянию.
В восточных провинциях древнее великолепие римлян и нынешнее варварство оттоманов представляют нам самое разительное несходство. Там на необитаемых полях теперь видишь повсюду одни гордые развалины, на которые в глубоком невежестве утопающий мусульманин взирает, как на чудеса, произведенные сверхъестественною силою. Ныне сии драгоценные остатки служат единым убежищем земледельцам и скитающимся арабам. — При Цезарях одна Азия собственно так называемая, заключала в себе пять сот городов богатых, населенных и украшенных всеми дарами природы и всеми утонченностями искусственных произведений: там одиннадцать городов один у другого оспаривали, славу посвятить храм Тиверию; — Римский Сенат должен был решить, кому из них принадлежала сия завидная почесть, Предложение четырех городов было отвергнуто: Сенат полагал, что они не могут совершить столь великого предприятия; в числе их была и Лаодикия, коей блеск еще и ныне сияет в ее развалинах. Сей город получал знатный доход свой от продажи овец, славившихся тонкою шерстью. За несколько времени до спора, нами упомянутого, один гражданин отказал ему в завещании чрезвычайную денежную сумму. Такова была бедность Лаодикии! По ней можно судить, как были богаты прочие города, получившие преимущество пред нею, особливо Пергам, Смирна и Эфес, столь долго оспаривавшие первенство у других городов азиатских. Сирия и Египет стояли еще на высшей степени знатности. Антиохия и Александрия взирали на множество других зависящих городов оком презрения, и почти не уступали в величии своем самому Риму.
Все исчисленные нами города между собою и с столицею соединялись большими дорогами, которые начинаясь от Римской площади, простирались чрез всю Италию, через провинции, и оканчивались уже на самых последних пределах сей неизмеримой монархии. Если тщательно измерим расстояние от Антониновой стены до Рима, а от Рима до Иерусалима, то найдем, что великая цепь сообщается от северо-запада к юго-востоку простиралась в долготу на четыре тысячи восемьдесят миль римских: по всем дорогам на известном отдалении стояли столбы по прямой линии от одного города до другого. В проложении дорог не взирали ни на права собственности, ни на препоны, самою натурою поставленные. Римляне для дорог срывали горы и сооружали огромные мосты на реках самых быстрых и широких. Средина дороги, отлого возвышаясь над лежащим по сторонам ее полем, усыпаема была в несколько слоев песком, щебнем и известью. Сверху устилали ее широкими камнями, а в некоторых местах поблизости к столице, гранитом.
Сии большие дороги проложенные по всем владениям Римской империи так прочно были устроены, что твердости их не могло разрушишь и самое усилие пятнадцати столетий. Жители отдаленнейших провинций посредством их имели удобные сношения. Главною виною учреждения их было облегчение для солдат во время их походов. — Римляне тогда только почитали себя полными властителями какой-нибудь страны, когда воинство их могло подойти к нем отовсюду, и когда победитель в состоянии был действовать на нее во всех отношениях.
Императоры для скорейшего получения известий и для удобнейшего рассылания повелений учредили в обширных владениях своих правильные почты. Почтовые станций, на которых обыкновенно содержалось по сорок лошадей, были распределены расстоянием одна от другой на пяти или шести милях. В один день можно было проехать около ста миль по римским дорогам. Желающий ехать на почтовых лошадях, должен был получить вид от императора. Почты собственно учреждены были для государственных надобностей, однако иногда позволялось ими пользоваться частным людям.
У римлян сообщение равно было свободно и равно открыто как по сухому пути, так и по морю. Средиземное море со всех сторон было окружено их провинциями. Италия к средине сего великого озера выдавалась наподобие мыса. На берегах ее для кораблей не было ни одной безопасной пристани, но человеческая промышленность вознаградила такой недостаток природы. Искусственная гавань, вырытая по повелению императора Клавдия при устье Тибра, была одним из полезнейших памятников римского величия. Она от Рима отстояла только на шестнадцать миль. При благополучном ветре от не до столпов Геркулесовых можно было доплыть в семь дней, а в Александрию в девять или десять.
Многие философы и ораторы великое пространство империи почитают источником зол политических. Сколько ни справедлива сия мысль их; но огромное тело римской монархии, невзирая на беспредельность ее, имело благодетельные последствия для человеческого рода. Свобода торговли и сообщения внесла в нее с собою пороки; но та же свобода распространила там и выгоды общественной жизни. Отдаленнейшие веки древности представляют нам земной шар в различных видах. На востоке искони царствовали искусства и роскошь; на западе обитали всегда невежественные и бранноносные варвары, презиравшие земледелие, или совсем его не ведавшие. Торговля под защитою твердого и прочного римского правления мало-помалу распространила в западных европейских странах произведения счастливейших климатов, и обитавшие там дикие народы, наставленные примером образованнейших наций и ободренные торговлею своею, довели и сии произведения промышленности до высочайшей степени совершенства. Невозможно исчислить всех растений и всех животных, вывезенных из Азии и Египта в Европу; но зная, сколько сей предмет полезен и сколько достоин важности истории, мы по крайней мере упомянем здесь о том, что составляет главную часть сего вывоза.
Почти все цветы, травы и плоды, растущие ныне в наших садах, вывезены из чужих краев. Сию истину оправдывает самое их наименование. Яблоко было натуральное произведение Италии; но римляне, узнав приятный вкус персиков, абрикосов, гранат, лимонов и померанцев, все сии новые плоды назвали вообще яблоками, различая только один их род от другого наименованием той страны, откуда они вывезены.
Во времена Гомеровы, в Сицилии и вероятно в смежных с нею землях, виноград произрастал сам собою, без всякого обрабатывания. Тогда искусство не в состоянии было еще довести его до нынешнего совершенства; жители сих невежественных стран не умели еще делать из него приятного напитка. Италия не прежде как спустя тысячу лет по смерти Гомера, могла хвалиться употреблением боле двух третей винограда на делание лучшего вина, которого число сортов простиралось до восьмидесяти. Сие драгоценное произведение природы скоро развели в Нарбонской Галлии. Во времена Страбоновы по причине суровых холодов разведение его в Севенне почиталось делом невозможным; но сие препятствие скоро исчезло, и надобно думать, что возделывание плода сего в Бургонии современно веку Антонинов.
На западе маслина почиталась символом мира. По прошествии двухсот лет от создания Рима плод сей не был известен ни в Италии, ни в Африке; но скоро после развели его в сих странах, и наконец размножили даже в Галлии и Испании. Древние полагали, что масличное дерево могло расти при известной только степени теплоты и притом неподалеку от моря; но трудолюбие и опыты такую несправедливую их мысль скоро опровергли,
Лен вывезен был в Галлию из Египта, и обогатил ее; зато почва земли, от сеяния на ней сего растения, сделалась бесплодной.
В Италии и в провинциях искусственный дерн стал наконец обыкновенным растением, а особливо люцерна, трава, вывезенная из Мидии и наименованная по наречию оной. — Жители чрез заготовление в большом количестве сего здорового корму для скота на зимнее время размножили свои стада, а стада оплодотворяли им землю. К сим выгодам получаемым обитателями Италии и провинции, можно еще отнести рыбную ловлю и добывание руд золотых и серебряных. Такими трудными работами занималось множество подданных: богатые от них получали забавы, а бедные посредством их доставали себе пропитание.
Колумелла в прекрасном сочинении своем пишет, что при Тиверии земледелие в Испании было доведено до высочайшего совершенства. В Риме во время господствования над порабощенными им странами редко и почти уже никогда не был чувствуем голод, столь часто опустошавший республику в младенчествующем ее состоянии. В сие время, при не достатке в съестных припасах, изобилие счастливейшего соседа подавало всякой провинции самую скорую и самую надежную помощь.
Земледелие есть основание мануфактур, ибо где нет натуральных произведений, там искусство не в состоянии ничего сделать. У римлян было бесчисленное множество ремесленников, которые беспрестанно занимались работой для богатых людей. Любимцы фортуны в платье, в столах, в домах своих и в украшении их соединяли всю удобность, все изящество и великолепие. Их окружала возможная блистательность, льстившая напыщенному их тщеславию и чувственности. Такая утонченность, известная нам под ненавистным именем роскоши, во все времена возбуждала на себя негодование моралистов. Люди, может статься, были бы тогда добродетельнее и счастливее, когда бы все имели одно необходимое и ни один не имел бы перед другим ничего излишнего. Но в теперешнем несовершенном состоянии общества, кажется, одна только роскошь вознаграждает сие зло, одна только роскошь, произвел ли ее порок или глупость, уравнивает неравное разделение имущества. Трудолюбивый ремесленник и искусный художник не имеют земли, не пользуются плодами ее, зато владельцы земель платят им за изделия их произведениями своими иди деньгами. Таким образом, те и другие, движимые взаимным чувством выгоды, одни обрабатывают землю, доставляющую им удовольствия, другие совершенствуют свои произведения, равным образом вознаграждающие труды их. Такое взаимное содействие людей, ощутительно назидающее общее всех благо е каждом гражданстве, в Римской империи распространилось с величайшею повсеместною силою. Если б промышленные подданные не имели способов посредством изделий и распространения роскоши возвращать себе тех денег, которые давали на содержание войска и государственных чиновников: тогда отдаленнейшие провинции пришли бы в самое крайнее убожество. Доколе оборот денег и торговля находились внутри пределов Римской монархии, дотоле политическая машина действовала там с величайшею силою, и следствия того всегда полезные никогда не могли быть опасны для Рима.
Но покушение заключить торговлю в пределах государства есть покушение самое трудное. Отдаленнейшие страны древнего света произведениями своими должны были довольствовать затейливую пышность Рима. Из Скифских лесов привозили драгоценнейшие меха. От берегов Балтийского моря к Дунаю сухопутно отправляли янтарь, и варвары до чрезвычайности удивлялись тому, что римляне за произведение столь мало полезное давали им такие великие деньги. Вавилонские кофры и все восточные рукоделия, как редкость, покупаемы были весьма дорогою ценою; но римляне самую важную и самую богатую торговлю вели с арабами и индийцами. Около летнего равноденствия из Миос-Гормсса, египетской гавани при Чермном море, ежегодно отправлялся флот, изо ста двадцати кораблей состоявший. При постоянстве благоприятных ветров они переплывали океан в сорок дней. Малабарские берега и остров Цейлон были последним пределом сего мореплавания. Сюда приезжали купцы отдаленнейших стран азиатских, дожидаясь там прибытия к себе римских подданных. Египетский флот обыкновенно возвращался назад в сентябре или январе. Богатые товары его от Чермного моря да Нила перевозимы были на верблюдах; по Нилу отправляли их до Александрийской гавани, а отсюда наконец без всякого замедления прямо в римскую столицу.
Восточные товары все были блистательны, но малополезны: они обыкновенно состояли из шелку, который продавали весом золота; из драгоценных камней, между которыми по алмазу преимущество отдавали жемчугу, и из различного рода аромат сжигаемых в капищах и при великолепных погребениях. Труды и беспокойства римских купцов, отправлявшихся в Цейлон, были вознаграждаемы почти невероятной прибылью; но сия прибыль не была общественная: ибо от продажи таких товаров насчет сограждан своих обогащались только немногие частные люди. Арабы и индийцы довольствовались произведениями собственной земли, продавая римлянам свои товары, и ничего у них не покупали. За привозимые вещи обыкновенно брали чистые деньги. Сенат по сему случаю в сословии своем принес жалобу, что государственные богатства, тратимые на пустые женские наряды, невозвратно переходят в руки чужеземных народов. По Плиниеву исчислению видно, что трата сия ежегодно простиралась до весьма значительной суммы. Пускай исчисление сие и справедливо; но справедливо и то, что смету о тратимых деньгах он составлял, быв волнуем движениями беспокойного духа, погруженного в задумчивость и беспрестанно мечтавшего, будто видит пророческим оком грозящее Риму убожество. Сравнив золотые и серебряные деньги, ходившие при Плинии и Константине, увидим, что в царствование сего монарха сумма их против прежнего была несравненно большая. Никакие доказательства не уверят нас, будто в сие время золото в Риме было реже: мы видим противное; там серебро было тогда уже самым обыкновенным металлом. Таким образом, хотя арабы и индийцы вывозили к себе великие суммы денег; однако ж сие нимало не уменьшало числа их: ибо добывание руд всегда с избытком вознаграждало издержки, тратимые на чужестранные товары.
Люди по сродной им слабости выхваляют прошедшее и жалуются на настоящее. Но римляне, равно как и жители провинций их, вопреки сему природному человеческому чувству превозносили похвалами от доброго сердца настоящее благоденственное и мирное свое состояние. «Все они согласны в том, что истинные начала гражданской жизни, законы, земледелие и науки сперва афинскими мудрецами водворенные в Греции, теперь распространены по всем владениям Рима, под благодетельным влиянием которого самые грубые варвары управляются одними законами и говорят одним языком. Все они единодушно твердят сию истину, что побежденные народы, озарившись светом наук, им обязаны благоденствием своим и размножением. Все они превозносят величественную красоту градов и очаровательные виды полей, украшенных и обработанных подобно некоему обширному саду; прославляют в песнях торжественные дни, в которые сонмы столь различных племен среди блаженной тишины и мира забывают друг ко другу древнюю ненависть, и все они более уже не подвержены никакой опасности». Такой ораторский тон и такие пышные выражения могут привести читателя в сомнение; но не взирая на сие, Плиниевы описания совершенно согласны с историческою истиною.
Римлянам, жившим в сие время и наслаждавшимся столь великим благоденствием, почти совсем невозможно было видеть, что в сердце отечества их гнездился сокровенный зародыш совершенного упадка его и разрушения. Долговременный мир и единообразное правление во все жизненные составы монархии разлили яд тонкий, сокровенный и медленный. Сердца римлян изнежились и утратили ту силу, с которою творили чудеса воинственного мужества: погас пламень гения; исчез дух воинский. Европейцы были народ мужественный и храбрый: Галлия, Испания, Британия и Иллирия доставляли Риму для составления легионов лучших солдат, которые были единственною опорою его и защитою: в сих странах все жители исполнены были мужества и неустрашимости; но скоро и они перестали одушевляться теми благородными чувствованиями, какие внушают народная гордость, любовь к свободе, опасности и навык властвовать над другими. Сии провинции стали получать узаконения и правителей по назначению государя: защити их вверяема была наемным полчищам. Потомки непобедимых вождей, сражавшихся за отечество, утратили дух предков своих: довольствовались только одним простым званием римских граждан и подданных; честолюбивейшие начали вступать в придворную службу. Таким образом сии провинции оставленные, не имевшие ни внутренней силы, ни единодушия, должны были наконец испытать все пагубные следствия, сопровождающие усыпление и беспечную жизнь народов.
Науки в государствах водворяются тогда, когда народ в них наслаждается счастьем и благоденственною тишиною. — Подданные Римской монархии ими занимались при Адриане и при обоих Антонинах, государях любопытных и наставленных в правилах мудрости; при них по всем владениям империи было распространено народное просвещение. В северной Британии известна была риторика; на берегах Рейна и Дуная раздавались песнопения и Гомера и Вирилия. Люди, упражнявшиеся в литературе, при самых слабых способностях получали себе величайшие награждения. Медицина и астрономия не были в пренебрежении. Но в сем столетии, кроме неподражаемого Лукиана, не было ни одного такого великого писателя, который бы мог обратить на себя взоры позднего потомства. В школах царствовали одни Платоны и Аристотели, одни Зеноны и Эпикуры: их учения, со слепым благоговением их последователями преподаваемые из века в век, совсем подавили усилия гениев, могших исправить заблуждения, или распространить сферу ума человеческого. В сие время подражали красотам древних поэтов и ораторов, но подражания были холодные и рабские. Вместо того, чтоб возжечь в сердце читателя священный огонь, которым сии божественные мужи пламенели, несчастливые их подражатели отступали от превосходных своих образцов, и удалялись от вкуса и благоприличия. Когда на горизонте Европы снова появилась заря наук; тогда деятельное и сильное воображение, национальное соревнование, новая религия, новые языки и новый свет, пробудили умы от глубокого усыпления. Но жители провинций Римской империи, руководимые единообразным иноплеменным воспитанием, уже не могли ревновать тем великим древним ужам, которые на природном языке своем изображая смелые мысли, достигали первых степеней части и славы. — Имя поэта было почти забыто, софисты истинное красноречие исказили; место мудрых философов заступили критики, компиляторы и толкователи, темными и непонятными бреднями своими омрачившие ясный свет наук; за таким несчастным падением гениев скоро воспоследовала и совершенная испорченность изящного вкуса.
За несколько лет пред эпохою сего времени при дворе Сирской царицы явился некий муж, который пробудясь силою гения и вознесшись превыше своего века, воскресил собою умерший дух древних Афин. Высокопарный Лонгин видя развращенность нравов, уничтожавшую благородные чувствования современников, подавлявшую их таланты и обессиливавшую мужество сердец, в горести души своей не мог не оплакивать несчастной судьбы их. — «Дети, говорит он в рассуждении своем, навсегда остаются бессильными пигмеями, когда члены их безжалостно повивали; подобным образом наши души никогда не возвысятся, если он окованы цепями предрассудков и рабства; никогда не познают истинного величия, столь удивительного в древних народах, которые с равною свободою и писали, и действовали».
В Римской монархии все люди, если станем говорить сообразно смыслу употребленной метафоры, со дня на день уменьшались. Когда гордые гиганты Севера вторгшись в нее, подавили там искаженный род римлян: тогда действительно она была населена одними пигмеями. Варвары восстановили дух мужества и свободы, скоро потом опять униженный; протекло десять веков, и воскресшая свобода снова воскресила и вкус и науки.
{{right|Г. П...ский.